ТРИ КОМЕТЫ
ТРИ КОМЕТЫ
(Слово на Пушкинском вечере)
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Три кометы, Зайцев Борис Константинович, Год: 1962
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
М: Русская книга, 2000.
Шестнадцатый век, восемнадцатый, девятнадцатый. Три века, три в них кометы, неизвестно откуда взявшихся, в Вечность унесшихся. Кометы живописи, музыки, поэзии. Рафаэль, Моцарт, Пушкин — наш Пушкин, русский, мы и собрались сегодня поклониться третьей этой комете: сто двадцать пять лет тому назад Пушкин скончался.
Общая и бесспорная всех троих черта: залетность. И почти одинаковая длина жизни — краткой! Моцарт — тридцать пять лет, Рафаэль — тридцать семь, Пушкин — тридцать восемь. Есть общее и в трагичности судеб, но у каждого свой оттенок. Есть общее и в художестве, но каждый — особенный, неповторимый.
Рафаэль молод — казалось бы, вечно молод, старым его не видишь: блестящ, красив, знаменит. Его любят папы и кардиналы, дамы знатные и простые трастеверинки. Богат, мирен, мягкого нрава. Воздушно-мягки, нежны и творения его. Будто все ему улыбается, весь мир приветствует, и подвеем этим… ‘Но помни, смертный…’ Да, внезапно, какая-то болотная лихорадка — голос рока. Несколько дней — и нет его. Улетел туда же, откуда явился. Только прах в Пантеоне римском. ‘Но помни, смертный…’
На рю Франсуа Мирон в Париже есть старинный дом, на стене внутреннего двора барельеф — изображен Моцарт. В этом доме жил он мальчиком, уже давал концерты. Так нечто инфантильно-божественное и в музыке его сохранилось. Какой-то вечно-священный младенец, сходят к нему райские звуки, столь же невесомые, как фигуры апостолов и мудрецов в ‘Афинской школе’ Рафаэля (Ватикан). Но младенец этот вовсе не так беззаботно блестящ, как Рафаэль. Напротив, болезнен. Туберкулез снедает его, жизнь нелегка, никакого блистания Рафаэлева, тесно с деньгами, тяжко с женой, сильно его угрызающей. И тоже безвременная кончина и воистину трагические похороны: холод, метель, и один-единственный человек за гробом, да и тот не дошел до могилы, так выла метель. Гения похоронили одни могильщики.
Наконец, тот, кто вот вызвал на мгновение великие тени. Вот и наш Пушкин, тоже тайком похороненный в дальнем монастыре, — один Александр Тургенев провожал его! Тоже рано, еще отроком прогремел в Лицее, двадцатилетним юношей прославился (‘Руслан и Людмила’), все время шел потом в гору как художник, при колебаниях славы, но все же быстро обогнал современников — Жуковского в том числе, Баратынского и других меньших. Как Моцарт, Рафаэль, тоже как бы с неба свалился, слил в себе Запад и его культуру с извечно русским, с некоей Ариной Родионовной символической и создал целую новую литературу, открыл собой блистательный XIX век нашей словесности этот век сравнит позже Поль Валери с золотым веком Греции и Итальянским Возрождением, и все летя, летя. В Пушкине есть полет, это не гтевская мерная поступь — о, тот чувствовал, что его путь долог, он кометой не был, а у Пушкина как бы предчувствие краткости — он был упорный и ‘взыскательный’ художник, не баловался своим изумительным инструментом, выверял, менял, вычеркивал, — но был всегда в полете.
Очень многим отличался от двух других комет. При всей воздушности и легкости стиха был внутренне драматической натурой, опьяняли его страсти. Он был очарователен по уму, открытости душевной, блеску всего существа, но в нем сидели и семена будущей гибели. Не вижу ни Рафаэля, ни Моцарта на дуэлях — и не по одному тому, что другие времена были: сами они другие натуры. Представить себе Моцарта, вызывающего на дуэль! Рафаэль тоже не подходил для такого дела. А Пушкин не однажды вызывал сам… — вплоть до последней своей дуэли… Вообще трагическое сильней чувствовал Пушкин и был мужественнее, чем Рафаэль и Моцарт. Моцарт был верующим католиком, Рафаэль и Пушкин — полуязычники, полухристиане. (Пушкин в юности написал ‘Гавриилиаду’, но предсмертная его исповедь потрясла самого священника.) Рафаэль как бы замыкал собой Возрождение, Пушкин открывал великий век. И удивительно: век христианнейшей литературы открыл поэт как будто аполлиническо-языческого склада. Но вот был в нем яд, отравлявший его язычество. Язычество не знало покаяния, а Пушкин знал.
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
(Толстой считал это замечательнейшим произведением. Но полагал, что для себя лично должен сказать: ‘…строк позорных’). Не за это ли так возлюбил Пушкина и Достоевский? Всеотзывность, всеотзывность… — отлично, но вряд ли за это можно так преклониться Достоевскому. А вот что ‘…милость к падшим призывал’ — это уж опора и как бы даже заповедь для Достоевского. Это его мир. Но что вместилось это в таком полуафриканском, полуфранцузском (по культуре), а в конце концов великорусском Пушкине — загадка.
Загадкой остался он и для иностранцев. ‘Почему русские так превозносят этого поэта? В нем совсем нет ‘восточного’, ame slave {славянская душа (фр.).}, как в Достоевском и Толстом? Для нас он что-то как бы известное уже, не экзотическое’.
Тут, кажется мне, две причины: зерна того, что произросло позже в других великих наших писателях, были, конечно, в Пушкине. Все же главное в нем — чистое художество, творение ради творения. И удивительный инструмент. Но чтобы оценить это, надо, во-первых, по-настоящему воспринимать чистое искусство, второе — надо знать русский язык. Тут Рафаэлю, Моцарту больше ‘повезло’. Их язык всемирен. Глаз и слух — для всех. Все могут в подлиннике оценить и живопись и музыку, в подлиннике ее воспринять. Пушкина надо переводить. Его много переводили и переводят. Есть отличные переводы (на итальянский — Ло Гатто и Вячеслава Иванова ‘Евгения Онегина’), — но прелесть пушкинского стиха невозможно дать на чужом языке.
Рафаэль и Моцарт — для всего мира. Пушкин — главнейше для русских. Или для иностранцев, вошедших в стихию русского языка (Ло Гатто, например).
Но тем более мы, русские, должны держаться за свою славу, за своего гения. Так оно и получается. Кажется, никого из писателей наших не любили в России так безоговорочно, чисто, светло, как Пушкина.
Этот гость, залетевший к нам, повернувший всю нашу литературу, так и остался — более чем на столетие — неким сияющим столпом, ведущим за собой Россию.
Русская мысль. 1962. 19 мая.
С. 381. Трастеверинки — жительницы римского квартала Трастевере на правом берегу Тибра.
С. 382. …наш Пушкин, тоже тайком похороненный в дальнем монастыре. Поэт был тайно вывезен из Петербурга и похоронен в Святогорском монастыре, на могильном кладбище Ганнибалов-Пушкиных (с. Михайловское в Псковской обл ).
С. 382. …он был… ‘взыскательный’ художник… — См. в стихотворении Пушкина ‘Поэту’: ‘Всех строже оценить умеешь ты свой труд // Ты им доволен ли, взыскательный художник?’
С. 383. И с отвращением читая жизнь мою… — Последняя строфа стихотворения Пушкина ‘Воспоминание’ (‘Когда для смертного умолкнет шумный день…’, 1828).