Тревога.
Тревога.
——
——
А. ТУРКИНЪ.
‘Русское Богатство’, No 6, 1906
Тревога, Туркин Александр Гаврилович, Год: 1906
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Лсъ стоналъ…
Это было поздней осенью, когда старый Уралъ дышетъ угрюмымъ мракомъ и холодомъ. Непривтливъ онъ въ это время! Вершины горъ тонутъ въ сырыхъ и лохматыхъ тучахъ. Контуры ихъ сливаются съ далью слпо и тускло, не такъ, какъ весной, когда линіи косматыхъ великановъ изящны и нжны, будто чистыя колонны въ храм… Старый Уралъ дикъ осенью, какъ медвдь, который собирается лечь въ берлогу. Съ утра онъ жмурится и жмется въ каменныхъ ущельяхъ, гд живутъ и таятся невидимыя лсныя силы. И моросить Уралъ мелкимъ, назойливымъ дождемъ. Но бываетъ, что онъ гремитъ бурей. Тогда онъ прекрасенъ…
Послушайте… Изъ самой глубины горъ вдругъ выбжалъ втеръ. Размахнулся — и сталъ на минуту, точно запутался въ каменистыхъ оврагахъ. Но чуткія, настороженныя деревья вздрогнули. Запли вершинами и разбудили душу тоской по жизни и вол. Странная вещь! Вамъ тоже хочется запть съ ними…
Играетъ звонче втеръ. Все дальше бжитъ онъ, и шире у него размахъ. Все громче лсной голосъ. Вотъ треснуло сухое дерево. Жалобно, какъ струна, зазвенла рка, стиснутая утесами… О чемъ она? Еще немного — и вы слышите сплошной ревъ и грохотъ. Это — буря, это — ея крикъ. И душа у васъ бьется, какъ вольная птица…
Молодой штейгеръ желзнаго рудника, Аркадій Иванычъ, сидитъ въ казарм и пьетъ чай. Самоваръ свиститъ тонко, какъ флейта, но когда втеръ рванетъ крышу и рявкнетъ въ труб — тонкій пискъ глохнетъ, и казарма, кажется, дрожитъ и пляшетъ на мст…
Всего еще семь часовъ вечера. Казарма заперта на ставни, но чувствуется, что тамъ, за стной, гд реветъ Уралъ, стоитъ кромшная темень, что тамъ жутко и страшно. И рудникъ снаружи кажется спящимъ. Изрдка въ мрак взыграетъ искра изъ трубы, или пробжитъ около окна мутное пятно отъ жидкаго огня. Порою загремитъ желзная бадья, пыхнетъ тяжелымъ вздохомъ водокачка — и опять все мертво…
Аркадію Иванычу скучно. Онъ выпилъ уже пятый стаканъ чая, закончилъ дневную запись руды, смазалъ отъ нечего длать сапоги, но всего этого было мало, и штейгеръ скучалъ. Въ казарм топилась чугунная печь, и въ желзной длинной труб гулко наигрывалъ втеръ. У самой печки сидлъ сторожъ Никита, маленькій, невзрачный человкъ, и читалъ старый номеръ газеты. Оттопыривъ нижнюю губу и прищуривъ подслповатые глаза, онъ тянулъ про себя шепотомъ. Иногда онъ обращался къ штейгеру съ вопросомъ.
— А что, Аркадій Иванычъ, спрошу я васъ…
— Ну?
— Побдитъ россійское государство, али нтъ?..
— Я не Богъ…— сердито ворчитъ Аркадій Иванычъ.
— А интересная штука эта…— задумчиво говоритъ Никита.
— Чего?
— Да война эта…
— Ничего тутъ интереснаго нтъ… Ржутъ люди другъ друга, и только…
— Оно, конечно…— соглашается Никита и шуршитъ газетой. Немного погодя, онъ опять заговариваетъ, длая видъ, что, собственно, онъ ни къ кому особенно не обращается.
— Да… Штука эта самая война… А многіе говорятъ, что россійское государство выдержитъ… Конечно, если англичанка опять ногу подставитъ — тогда дрянь это… Она вдь только этимъ и занимается… А потомъ — вотъ возьмите эти самые фугасы… Какъ нашъ солдатъ вступитъ на него — такъ готовъ… Потому что у нашихъ сапогъ тяжеле… А у нихъ обутки — перо… Не слыхать на ног… Да, дла!.. Вотъ, прошлый разъ отецъ Николай въ церкви говорилъ: ‘Россія, говоритъ, всегда перла… Перла на западную сторону и везд… И на востокъ, говоритъ, она попретъ’…
— Чепуха все это…— разсянно говоритъ Аркадій Иванычъ и зваетъ.
Никита кладетъ газету и подбрасываетъ въ печку дровъ. По его лицу видно, что онъ нсколько обиженъ. Но перечить Никита не желаетъ.
Аркадій Иванычъ бродитъ взадъ и впередъ, и мысли его длаются мрачными… Ему почему-то приходитъ въ голову, что иногда на рудник бываетъ невыносимо скучно. Тамъ, гд-то въ глубин ‘россійскаго государства’, трепещетъ теперь смлая мысль, люди работаютъ сознательно и дльно. Говорятся рчи, читаются доклады, и все мужественное встало и пошло навстрчу врагу ‘россійскаго государства’. А врагъ это — темень, такая же глубокая, какъ за окнами казармы… Что здсь? Казармы, испитые, грязные люди, катакомбы подъ землей. Болзни, нужда, липкая глина и безжизненные куски руды… И люди здсь какіе-то отбросы… Ругаются, пьютъ и гибнутъ. А онъ что здсь? Посмотритъ работы, подсчитаетъ и длаетъ ‘смарки’ при разсчетахъ въ пользу своего владыки — завода. И смарки эти безсовстныя, грабительскія, и никто не говоритъ объ этомъ… Ни протеста… Рабочіе молчатъ, а управитель требуетъ этихъ смарокъ. Получаютъ разсчетъ, напиваются, хвораютъ, и опять идетъ эта безсмысленная жизнь подъ землей, опять человкъ дышетъ гнилью и угаромъ… Вся жизнь впотьмахъ… Старики въ тридцать лтъ! Малорослые, согнутые, съ срыми лицами. И дти у нихъ родятся чахлыя… Иногда прізжаетъ начальство — культурные инженеры. Ходятъ по работамъ, смотрятъ, спускаются въ шахты и брезгливо, съ опаской, ползутъ въ мокрыхъ штрекахъ и забояхъ. Вылзутъ наверхъ — и все то же свинство: штрафы, смарки, ругань и требованіе исправности… И никто изъ нихъ не скажетъ по-человчески. Не войдетъ въ положеніе… Свиньи!.. Нтъ, надо бжать съ проклятаго рудника… Бжать — и еще учиться… И научиться уважать человка и цнить въ немъ душу… Тогда еще, можетъ, что-нибудь и выйдетъ…
Аркадій Иванычъ шагаетъ изъ угла въ уголъ, и на душ у него длается совсмъ тяжело. Бшеный втеръ рветъ ставни, трясетъ крышу, а Никита легъ на нары и храпитъ. Скверная, тяжелая жизнь…
Онъ подходитъ къ стн и тихонько снимаетъ гитару. Аркадій Иванычъ любитъ этотъ инструментъ, и когда играетъ, то обязательно подпваетъ теноромъ. И теноръ у него молодой, нжный и звенящій… Любитъ онъ пть чувствительные романсы и больше поетъ въ одиночку, ибо товарищи иногда подсмиваются надъ нимъ. И когда Аркадій Иванычъ поетъ, то душа его сжимается, и ему всегда приходитъ въ голову въ это время, что жизнь несовершенна, что люди ненавидятъ другъ друга, и въ жизни не достаетъ счастья…
Аркадій Иванычъ настраиваетъ гитару. Никита храпитъ, лампа мигаетъ нервно и бросаетъ по угламъ уродливыя тни. Всплывая наверхъ бархатистыми звуками, сквозь бшеный и мятежный грохотъ бури, гитара точно хочетъ разсказать, что не все на свт бури и грозы, не все блдныя тни испитыхъ и забитыхъ людей. И свжій молодой теноръ поднимается и плыветъ по казарм. И мягкимъ, рокочущимъ звукомъ сливается гитара съ псней…
— Что-жъ склонилася ты надъ ркою
И задумчиво въ волны глядишь?
Увлеклась ли ты грустной мечтою,
Иль за быстрой волною слдишь?
И все точно скрывается изъ глазъ. Бродитъ у рки милый призракъ, задумчивый и блдный. Шелеститъ рка молодыми ракитами, играютъ волны, и вся эта казарменная жизнь, тусклая и злая, потонула въ золотистыхъ волнахъ…
Немного погодя, Аркадій Иванычъ встаетъ, вшаетъ осторожно гитару и долго еще бродитъ изъ угла въ уголъ. Потомъ онъ раздвается и ложится…
Ночью его разбудилъ глухой стукъ о ставень. Часы показывали двнадцать. Никита храплъ на нарахъ. Въ печк погасло, и втеръ въ труб наигрывалъ тише. Стукъ повторился.
— Никита!..— зоветъ Аркадій Иванычъ.
Сторожъ шевелится.
— Никита!
Никита медленно встаетъ, чешется и бурчитъ въ сторону печки:
— Погасла, жидъ-те изломай…
— Тамъ стучатъ, Никита…
— Гд?
— Тамъ… На улиц…
Никита лниво встаетъ съ наръ, отчаянно зваетъ и ворчитъ:
— Кого это лшій даетъ? Таскаются люди по ночамъ…
Онъ уходитъ, и слышно, какъ онъ на двор съ кмъ-то кричитъ. Минуту спустя онъ входитъ и говоритъ совершенно спокойно:
— Прохора на седьмомъ придавило…
Аркадій Иванычъ вскакиваетъ съ постели и растерянно глядитъ на Никиту. А тотъ зваетъ, кладетъ на печь полнья и комментируетъ:
— И всегда это на седьмомъ больше…
— Кто приходилъ?— спрашиваетъ Аркадій Иванычъ.
— Ванька Рыжій…
— Отчего ты не позвалъ его ко мн въ казарму?
— А я думалъ, васъ нечего безпокоить… Задавило, такъ не вернешь…
Аркадій Иванычъ злится, онъ готовъ избить Никиту, но молча надваетъ сапоги, куртку и говоритъ сурово:
— Въ которой казарм жилъ Прохоръ?
— У старателей…
— Запри за мной дверь…
Штейгеръ выходитъ на улицу. Страшная темень, какъ чернила, залила рудникъ. Лсъ рычалъ близко, чувствовалось его влажное дыханіе, но глазъ не видлъ его. Аркадій Иванычъ отлично зналъ вс тропинки на рудник, вс шурфы и шахты. Онъ увренно двинулся впередъ, однако тотчасъ же сбился и долго искалъ дорогу къ казарм старателей.
Идти нужно было съ полверсты. Всматриваясь впередъ въ густой и жуткій мракъ, Аркадій Иванычъ думалъ, что шахта номеръ седьмой всегда считалась опасной. Въ ней было много штрековъ, крпи мстами сгнили, зато руда здсь считалась хорошей, и люди охотно лзли въ эту шахту, Аркадій Иванычъ не разъ просилъ горнаго смотрителя хорошенько укрпить опасныя мста въ шахт. Смотритель смялся, хлопалъ его по плечу, называлъ почему-то ‘либераломъ’, но шахты такъ и не укрпилъ. Въ прошломъ году въ шахт задавило одного на смерть, другому отдавило ноги, а нын вотъ опять Прохоръ…
Аркадій Иванычъ идетъ впередъ, и въ памяти его встаетъ высокій, рябой мужикъ, котораго на рудник звали просто Прохоромъ. Рабочій былъ смирный, трезвый и была у него гд-то семья. Каждый мсяцъ, бывало, Прохоръ заходилъ къ Аркадію Иванычу и просилъ его сдлать надпись на конверт, въ которомъ онъ отправлялъ жен деньги. И штейгеръ помнитъ, какъ онъ, съ какимъ-то особеннымъ удовольствіемъ, писалъ Прохору адресъ красивымъ почеркомъ. И Прохоръ, обыкновенно, говорилъ ему просто:
— Благодаримъ покорно…
Потомъ Аркадію Иванычу пришло въ голову, что рабочій даетъ больше, чмъ получаетъ. Скверная, старая истина… Ну, почему, напримръ, нтъ на рудник хоть фельдшера? До завода тридцать верстъ, дорога адская, болотами да кочками… И куда теперь въ эту темень? И кажется рудникъ заброшеннымъ островомъ, гд роются сотни людей подъ землей… И блаженъ тотъ, кто уцлетъ… Скверная, несовершенная, мерзкая жизнь! Выжимаютъ изъ человка вс соки и швыряютъ его на дорогу, какъ тряпку… Омерзительная жизнь! Когда на рудникъ прізжаетъ на тройк управляющій, Аркадія Иваныча всегда почему-то охватываетъ злость, и ему хочется каждый разъ сказать какую-нибудь дерзость. Наглый, самодовольный инженеръ… Толстая піявка, грузно всосавшаяся въ жизнь… Что ему за дло до другихъ, когда самому даютъ восемь тысячъ жалованья? Что ему, когда сотни людей смотрятъ ему въ лицо, какъ собаки, и ждутъ чего-нибудь человческаго? Разв этотъ мундирный гиппопотамъ можетъ что-нибудь чувствовать? Нтъ, надо бжать изъ этого проклятаго мста, гд людей считаютъ гораздо ниже бездушнаго куска руды!..
Вдали вдругъ блеснулъ огонь. Немного погодя, Аркадій Иванычъ дошелъ до казармы старателей, щупалъ скобку и отворилъ дверь.
Въ казарм было человкъ восемь рабочихъ. Вс они лежали на нарахъ и, видимо, спали. Маленькая тусклая лампочка стояла на окн, чадила и бросала въ мракъ рыжее пятно. Одинъ рабочій поднялъ голову и привсталъ на нарахъ.
— Здравствуйте…— сказалъ Аркадій Иванычъ.
— Пожалуйте…
— Чего у васъ? Говорятъ, несчастіе?..
Рабочій почесалъ спину и проговорилъ:
— Прохора на седьмомъ стукнуло…
— Чмъ?
— Да породой… Обвалилась малость.
— Живъ?
— Живъ…
— Гд онъ?
— А вонъ лежитъ…
Рабочій показалъ на человка, неподвижно лежавшаго у стны. Онъ казался спящимъ и былъ прикрытъ азямомъ. Штейгеръ взялъ лампочку и поднесъ ее къ самому лицу спящаго.
— Что, Прохоръ? Не спишь?
Прохоръ открылъ глаза. Лицо его было мертвенно-блдно и казалось срымъ. Глаза смотрли тускло.
— Ушибло, Аркадій Иванычъ…— прохриплъ онъ.
— Въ которое мсто?
— Грудь… Вздыхи, должно быть, отшибло… Дышать трудно…
— Ну, какъ же теперь? Въ заводъ надо, къ доктору… Подешь?
— Куда теперь!.. Темень… Натрясетъ… Подожду до утра…
— Смотри, какъ знаешь… А если хуже будетъ?
— Ничего… Какъ-нибудь…
Прохоръ дышалъ хрипло и рдко. Лицо казалось чернымъ и тусклымъ.
— Можетъ, чего надо, Прохоръ?
— Вотъ только деньги… Завтра перешлите жен… Пожалуйста… Вытащите сами…
Больной показалъ на штаны… Аркадій Иванычъ ползъ въ карманъ и вытащилъ платокъ, въ которомъ оказалось десять рублей.
— Напишите ей… сами… Будьте добренькій…— хриплъ Прохоръ.
— Хорошо, Прохоръ… Сдлаемъ… А завтра надо будетъ все-таки въ больницу. Слышишь?
— Слышу…
— И какъ это тебя угораздило?
— Пожадничалъ… Хотлось кубъ доработать… Побольше, молъ, заработка… Не поберегся…
Прохоръ закрылъ глаза и замолчалъ. На нарахъ храпли. Люди спали, какъ мертвые. Лампа гасла и воняла. Втеръ потрясалъ казарму. Все казалось срымъ, безжизненнымъ и убитымъ.
— Ну, прощай, Прохоръ…
— Прощайте…
— Утромъ навщу…
— Покорнйше благодаримъ.
Аркадій Иванычъ поставилъ лампу на окно, вышелъ изъ казармы и опять провалился въ темень. Онъ шелъ и думалъ, что завтра обязательно увезетъ Прохора въ заводъ, а самъ непремнно откажется отъ службы… Чортъ съ ними, въ самомъ дл! Въ глухомъ лсу, гд бродятъ одни медвди, брошены люди, и нтъ никому до нихъ дла. И кажется, что весь воздухъ, вся эта кромшная темь пронизаны однимъ жаднымъ и дикимъ крикомъ:
— Руды… Руды… Руды…
Втеръ хлесталъ кругомъ и взвизгивалъ, какъ сумасшедшій. Лсъ рокоталъ глухо и гнвно. Аркадій Иванычъ пришелъ въ свою казарму, медленно раздлся и легъ спать. Случайно взглядъ его упалъ на гитару. Она показалась ему лишней и нелпой.
Онъ долго ворочался и, наконецъ, заснулъ. Часа въ четыре ночи его кто-то легонько толкнулъ. Онъ открылъ глаза. Передъ нимъ стоялъ Никита и говорилъ, равнодушно почесывая спину:
— Умеръ Прохоръ-то… Прибгали сказывать… Не надо-ли, говоритъ, что сообщить штейгеру… Вотъ она, жизнь-то наша… Безпокойство одно!..
Никита беретъ полно и гремитъ имъ въ печк. Аркадій Иванычъ молчитъ и смотритъ въ стну дикими глазами…