ТРАУРНЫЙ ЭСТЕТИЗМЪ
И. . АННЕНСКІЙ — КРИТИКЪ
Георгій Чулковъ.
Траурный эстетеизм, Чулков Георгий Иванович, Год: 1909
Время на прочтение: 4 минут(ы)
‘Аполлонъ’, No 4, 1909
OCR Бычков М. Н.
‘Чтеніе поэта есть уже творчество’. Этотъ афоризмъ въ устахъ И. . Анненскаго пріобрталъ особенное значеніе и какъ бы оправдывалъ принципъ, положенный въ основу его критическихъ работъ, принципъ крайняго субъектквизма.
Читая ‘Книги Отраженій’, прежде всего видишь лицо ихъ автора, его взглядъ, улыбку, слышишь его голосъ, и та внутренняя творческая работа, которую совершалъ критикъ-читатель, является какъ что-то зримое и эстетически воплощенное. Нтъ, это не аналитическое изслдованіе ‘Гамлета’, ‘Трехъ Сестеръ’, ‘Клары Миличъ’ или ‘Романцеро’, это тни, виднія, вызванныя къ новой таинственной жизни читателемъ-чародемъ… Да, это — Принцъ Датскій, но я вижу новый жестъ его, котораго я не видлъ, когда смотрлъ глазами Шекспира, да, это — Маша, Чеховская Маша, но что-то еще открылось въ ея сердц… ‘Маша любитъ, чтобы ей говорили тихимъ голосомъ немножко туманныя фразы, но чистыя, великодушныя и возвышенныя фразы, когда самоваръ потухъ, и въ столовой темнетъ, а по небу бгутъ не то облака, не то тни’… И эта Клара Миличъ, конечно, та самая Клара, которую такъ предсмертно восплъ Тургеневъ, но у нея было и другое имя… Евлалія… ‘Она сначала пла, потомъ перешла на драматическое амплуа,— и въ тоск любовнаго разочарованія, еще молодой, приняла фосфоръ въ Харьковскомъ театр посл перваго акта Василисы Мелентьевой’… А портретъ ея такой: ‘Брови черныя и почти сросшіяся прямой линіей… И глаза черные,— не желтые, какъ на испанскихъ портретахъ, а именно черные,— это глаза-зрачки, трагическіе и самоосужденные’… А вотъ эти Гейневскіе призраки ‘Романцеро’… Да, они все такъ же плывутъ по таинственнымъ волнамъ:
So traurig schwimmen die Todten…
Но почему же они по иному теперь ужасны и по иному трагичны? Какія странныя ‘отраженія’ разсматриваемъ мы въ этихъ книгахъ! И если въ самомъ дл зеркальны эти книги, то не магическое ли стекло поставилъ передъ нами мастеръ? Смерть сомкнула его уста, и мы не услышимъ больше его признаній, а въ его книгахъ такъ мало разъясняющихъ словъ, и самое сокровенное всегда маскируется улыбкой скептика и эстета… Но какъ далекъ этотъ эстетизмъ отъ благодушія художественнаго гурманства: воистину, это — траурный эстетизмъ… Анненскій ничего не хочетъ знать до конца, потому что знать до конца значитъ врить во что-то, быть увреннымъ въ чемъ-то. Но никакой вры Анненскій не можетъ принять въ силу какой-то странной свой ‘гордости’. Всегда онъ созерцаетъ, эстетически созерцаетъ — и только. И въ траурной печали скользятъ передъ нимъ виднія. Это мститъ за себя тайна искусства. ‘Мн отмщеніе и Азъ воздамъ’. За траурной завсой скрылось р_е_а_л_ь_н_о_е. ‘Остались только вороны, туманъ и никмъ неоплаканные трупы,— да съ ними одинокая, безысходно-пустынная душа поэта’…
So traurig schwimmen die Todten…
Иногда поэтъ-критикъ даже не видитъ в_с_е_г_о лица, пригрезившагося кому-то въ его глухой ночи: лишь блеснетъ единая черта, и вотъ уже спшитъ поэтъ къ новому образу. Такъ Гейневскій Карлъ I изъ ‘Романцеро’ торопливо проходитъ мимо созерцателя, но, однако, успваетъ ранить сердце, потому что при мгновенной вспышк магнія было видно, какъ дрогнули ‘локоны на осужденной голов Стюарта’…
‘Чтеніе поэта есть уже творчество’. У Анненскаго его читательское творчество всегда и_д_е_а_л_и_с_т_и_ч_н_о. И въ глубин такого идеализма нельзя, должно быть, отыскать начало непреложное. Читая ‘Книги Отраженій’, мы какъ бы входимъ въ міръ иллюзій, и таинственный спутникъ сознательно ведетъ насъ въ какую-то обманчивую лунную страну. Про чеховскихъ героевъ Анненскій говоритъ: ‘Вс эти люди похожи на лунатиковъ’. (1. Стр. 151). То же самое критикъ могъ бы сказать про героевъ Шекспира, Гейне, Достоевскаго и всхъ великихъ, на которыхъ упалъ его взглядъ. И онъ говоритъ непрестанно объ этой лунности. Передъ Гейне-Анненскимъ ‘по Рейну, весь обсыпанный л_у_н_н_ы_м_ъ свтомъ, скользитъ легкій челнъ, и тамъ виднются женщины, тоже п_р_о_з_р_а_ч_н_ы_я, какъ и ихъ ладья’. (ІІ. Стр. 66.) И вчный Leitmotiv — ‘So traurig schwimmen die Todten’… преслдуетъ поэта-лунатика, этого страннаго критика-визіонера… Вмст съ Лермонтовымъ онъ любитъ ‘тишину л_у_н_н_о_й ночи’ и вмст съ нимъ задерживаетъ шагъ на щебн шоссе… Поэтъ-критикъ могъ бы сказать про себя тоже, что онъ сказалъ про тургеневскую героиню: ‘Бдной Софи н_е_ч__м_ъ б_ы_л_о л_ю_б_и_т_ь Б_о_г_а. Она жила однимъ изумленіемъ, одной блой радостью н_е_б_ы_т_і_я, о которомъ людямъ говорило ея молчаніе’. Здсь, впрочемъ, явная неточность: нельзя назвать ‘радость н_е_б_ы_т_і_я’ ‘блой’, потому что въ близн вся полнота красокъ и вся сложность реальнаго. Нтъ, это опять тотъ же л_у_н_н_ы_й экстазъ, если и чуждый сердцу Тургеневской Софи, то очень близкій сердцу тоскующаго поэта… У Анненскаго-эстета, у Анненскаго-теоретика найдется, однако, парадоксальный принципъ въ дух Маллармэ и Реми-де-Гурмона. Дло въ томъ, что поэтъ влюбленъ въ жизнь, и такимъ образомъ с_м_е_р_т_ь д_л_я н_е_г_о л_и_ш_ь о_д_н_а и_з_ъ ф_о_р_м_ъ э_т_о_й м_н_о_г_о_о_б_р_а_з_н_о_й ж_и_з_н_и. ‘Le nant» получаетъ символъ, входящій въ общеніе съ другими и тмъ самымъ ничто изъ ничто обращается уже въ нчто: у него оказывается власть, красота и свой таинственный смыслъ’. Но могъ ли Анненскій твердо исповдовать даже и такой ни къ чему не обязывающій парадоксальный принципъ? Нтъ и нтъ: метафора для него всегда была дороже идеи. Что разумлъ эстетикъ подъ ‘любовью къ жизни’? На это у Анненскаго былъ отвтъ: ‘ту своеобразную эстетическую эмоцію, то мечтательное общеніе съ жизнью, символомъ которыхъ для каждаго поэта являются вызванныя имъ, одушевленныя имъ метафоры’. Какъ? Символомъ являются метафоры? Никогда. И здсь не только неточность выраженія: это явная идеалистическая тенденція одинокаго мечтателя. Вотъ ключъ къ пониманію Анненскаго критика,— къ пониманію его лунности, его гамлетизма, ибо Принцъ Датскій едва ли не лунатикъ. ‘Для Гамлета, посл холодной и лунной ночи въ Эльсинорскомъ саду, жизнь не можетъ уже быть ни дйствіемъ, ни наслажденіемъ’… ‘Нельзя оправдать оба міра и жить двумя жизнями за разъ. Если тотъ лунный міръ существуетъ, то другой — солнечный, вс эти Осрики и Полоніи — лишь дьявольскій обманъ и годится разв на то, чтобы его вышучивать и съ нимъ играть’…
Анненскій пришелъ въ міръ, какъ Гамлетъ, съ тми же сомнніями, съ той же гордостью и съ той же шпагой въ рук. И онъ ушелъ изъ этого міра такимъ же умнымъ, тонкимъ и утомленнымъ видніями, какъ несчастный Принцъ Датскій.