Трататон, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1906 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 11 минут(ы)

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1917

ТРАТАТОНЪ.

Ныншнее лто мн привелось просидть въ настоящемъ чухонскомъ дачномъ болот. Почему и какъ я попалъ туда,— трудно сказать. Вроятно, и большинство дачниковъ тоже не въ состояніи привести боле или мене разумныхъ причинъ своего лтняго пребыванія въ томъ или другомъ дачномъ уголк, о которомъ обыкновенно мечтаютъ въ теченіе длинной и кислой петербургской зимы. Однимъ словомъ, выражаясь языкомъ полицейскихъ протоколовъ о пожарахъ и самоубійствахъ, ‘причины остались неизвстны’.

Итакъ, мн пришлось все лто, какъ кулику, просидть среди благословеннаго чухонскаго болота. Рядомъ были еще дв дачки, гд ‘отсиживали лто’ такіе же горемыки. А все-таки лто… Кругомъ чахлая болотная сосна, гнилая, изъденная лишаями, корявая береза, какая-то обтрепанная, жалкая болотная ель, напрасно вытягивавшая свою вершину къ скупому сверному небу и какъ-то безнадежно топорщившая по сторонамъ втви, напоминавшія лохмотья изъ зеленой хвои. Видъ непривлекательный… И такое замаскированное чахлой растительностью болото разлеглось до самаго Ледовитаго океана, унылое, безнадежное, безъ воспоминаній о счастливомъ прошломъ и безъ малйшей надежды на лучшее будущее. Вообще вся Финляндія напоминаетъ старинную выцвтшую акварель, а тысячи озеръ смотрятъ на васъ слезящимися старушечьими глазами… Все какъ-то архаично, серьезно, какъ выраженіе лица больного ребенка, и вмст полно той строгой наивности, которая наполняетъ каждое движеніе взрослаго сильнаго человка.

А спросите финляндца,— онъ не промняетъ это корявое, скупо освщенное болото ни на какой благословенный уголокъ въ цломъ мір. Святая любовь къ родин проявляется здсь, можетъ-быть, въ самой убдительной и яркой форм… И я понимаю этого угрюмаго ‘пасынка природы’, который съ такой трогательной нжностью относится къ своему родному святому углу. Прибавьте къ этому, что въ лсу ржавый мохъ вмсто травы, и, главное, нтъ тхъ безыменныхъ лсныхъ птичекъ, которыя своимъ беззаботнымъ щебетаньемъ, тревожнымъ пискомъ и незамысловатыми псенками оживляютъ лса средней Россіи. И скупое солнце, которое отпускаетъ здсь свою животворящую теплоту въ микроскопическихъ, аптекарскихъ дозахъ, и короткое лто, и суровая зима съ ея саженными снгами, изсушающимъ холодомъ, вьюгами и мятелями,— все сошлось здсь въ одну семью. Но эту обиженную Богомъ природу согрваетъ любовь тхъ, кто пользуется боле чмъ скромными ея благами. Да, иногда некрасивыхъ женщинъ любятъ больше, чмъ записныхъ красавицъ. Если хотите, есть какая-то высшая справедливость, которая нивеллируетъ и корректируетъ проблы и недочеты естественнаго порядка вещей, точно старается пополнить ошибки и несправедливость собственнаго творчества.

Тянулись скучные и однообразные лтніе дни. Конечно, природа — вещь хорошая и сама по себ интересная, но лучшей и самой интересной частью этой природы является все-таки человкъ. Мои сосди вели обычный всмъ петербургскимъ дачникамъ образъ жизни, т.-е. мужчины утромъ узжали въ Петербургъ на службу, а вечеромъ возвращались. Дамы вели жизнь затворницъ и въ своихъ дачныхъ стнахъ продолжали свои неустанныя женскія дла. Мимо дачи утромъ торопливо шли на вокзалъ ‘дачные мужья’, прозжали туда же чухонскія ‘вейки’, а потомъ проходили разносчики съ разнымъ съдобнымъ товаромъ — и больше ничего. Въ теченіе двухъ недль невольно выучишь каждое дачное лицо и впередъ знаешь, когда и кто пойдетъ мимо. Вообще никакихъ впечатлній.

Разъ утромъ я проснулся довольно рано и услышалъ доносившіеся изъ лса мрные удары топора. Это уже было цлымъ событіемъ въ нашей болотной жизни. Невольно являлись вопросы: кто рубитъ и зачмъ рубитъ? Какой смлый піонеръ забрался въ эту чухонскую трущобу? Не дожидаясь утренняго чая, я отправился черезъ дорогу въ лсъ и еще издали увидлъ двигавшееся въ стк деревьевъ красное пятно, т.-е. красную кумачную рубаху таинственнаго незнакомца, нарушавшаго мертвый покой нашего лягушатника. Подхожу ближе и вижу высокаго, широкаго въ кости, бородатаго русскаго мужика, который съ какимъ-то ожесточеніемъ хлещетъ топоромъ по чахлой, искривленной берез,

— Богъ помочь…

— Милости просимъ…

Таинственный незнакомецъ смотрлъ на меня черезъ очки, связанныя веревочкой. Вроятно, онъ счелъ нужнымъ изъ вжливости улыбаться, и эта добродушная улыбка какъ-то особенно шла къ его богатырской фигур,— вдь вс слишкомъ сильные физически люди отличаются добродушіемъ. Кром того отъ могучей фигуры незнакомца такъ и пахнуло чмъ-то давно знакомымъ и роднымъ, точно мы только недавно разстались. Низкорослые, сморщенные и съ какими-то чахлыми бороденками чухонцы рядомъ съ этимъ богатыремъ казались какими-то медицинскими препаратами, какіе сохраняются на поученіе благодарнаго потомства въ банкахъ со спиртомъ по разнымъ спеціальнымъ музеямъ.

— Расейскій будешь?— спросилъ я.

— Считай подальше, баринъ.

— Изъ Сибири?

— Около того… Про Тобольскую губернію слыхалъ?

— И слыхалъ и живалъ…

— Ну, такъ она самая, матушка… да. Однимъ словомъ: пространство. А только желторотые сибиряки это — опять особь статья, а у меня отецъ, значитъ, былъ Московской губерніи… Значитъ, изъ прежнихъ дворовыхъ… да… За какія качества попалъ онъ въ эту самую немшоную Сибирь,— старикъ-то намъ не сказывалъ. Извстное дло, не своей волей… Ну, а я вотъ опять въ Расею выворотился, то-есть не въ самую Расею, а къ чухн попалъ.

— Далеконько…

— А ужъ, видно, такъ Богъ веллъ… Все отъ Бога. Значитъ, сперва-то, я овдовлъ, ну, ребята раньше вымерли, а тутъ племянница изъ Питера пишетъ: ‘Такъ и такъ, дядя, прізжай… Дла найдется’. Ну, и разное такое протчее. Ну, я продалъ избенку (неважная была), хламъ разный…

Сибирскій богатырь почесалъ въ затылк и прибавилъ уже другимъ тономъ:

— А вотъ топоръ до сихъ поръ жаль… Самъ-то давалъ за него сорокъ копеекъ, а продалъ на базар за пятачокъ. Хо-орошій былъ топоръ, не чета здшнимъ, чухонскимъ. Здсь только одно званіе, что топоръ, а взять въ руки нечего…

Богатырь показалъ свой топоръ, презрительно взмахнулъ имъ въ воздух а прибавилъ:

— Вонъ какая бабья орудія… Разв такіе топоры-то бываютъ? Ты имъ ударишь по дереву, а онъ отскакиваетъ да еще звонитъ, какъ игрушка. Вотъ какъ жаль своего-то, тобольскаго топора… Не топоръ былъ, а угодникъ. Врно говорю… Слово-то одно: топоръ, а вещь-то даже совсмъ кожей наоборотъ выходитъ… Да и то сказать: чухонецъ малоемный народъ, значитъ, безсильный, ну гд же ему управиться съ настоящей-то орудіей. Одно ужъ къ одному: по баб веретено, а по мужику — топоръ.

Между разговоромъ сибирскій богатырь продолжалъ свою работу. Въ каждомъ движеніи чувствовалось то рабочее умнье, когда напрасно не расходуется ли малйшаго усилія, и невольно кажется, что топоръ какъ-то самъ собой точно липнетъ въ дерево, а столтніе пни сами собой съ какимъ-то стариковскимъ покряхтываніемъ выдираются изъ земли. Сибирякъ и разговаривалъ съ ними, какъ съ живыми существами.

— Ну, ну, чего еще держишься-то? Ишь вдь, какъ ухватился за землю корневищемъ, точно руками… Другой пень, который помоложе и не усплъ еще подгнить, сидитъ въ земл, точно зубъ во рту. Однимъ словомъ сказать: природа.

— Вдь это тяжелая работа корчевать пни?

— А работа отъ человка… Одному — все тяжело да трудно, а другому — все легко. Все отъ карахтера и отъ сноровки… Заставь-ка меня обдню служить, такъ я бы вотъ какъ усталъ съ непривычки.

— А тебя какъ зовутъ?

— Прежде-то Иваномъ Тихонычемъ величали, а по фамиліи — Середонинъ. Отецъ-то у меня писался Мокроносовымъ, а какъ я вышелъ Середонинъ — не могу знать. Ну, Середонинъ такъ Середонинъ… Отъ слова-то не убудетъ и не прибудетъ… Другія фамиліи попадаются прямо обидныя.. У насъ былъ приказчикъ на барж Дураковъ… Онъ и у преосвященнаго хлопоталъ, чтобы выдали ему другую фамилію… Ну, ничего не вышло… Да она, другая фамилія-то, и къ лицу иногда подойдетъ… Нашъ-то Дураковъ, дйствительно, малымъ дломъ дурашливъ былъ. Оно и вышло, что по шерсти волку и кличка… Носи да не потеряй.

Попался какой-то узловатый корень, который никакъ не желалъ вылзать изъ земли, несмотря на вс усилія обрубить его топоромъ или выворотить ломомъ. Середонинъ остановился и только покрутилъ головой.

— Это, баринъ, дуракъ навязался… да… Ни взадъ ни впередъ, а мсто напрасно занимаетъ. И люди такіе бываютъ… Значитъ, въ голов-то, въ черепушк, пустымъ-пусто, а словами вотъ какъ привяжется. Не дай Богъ съ такимъ-то пустымъ человкомъ связаться… Не отцпишься отъ него.

— А ты плавалъ на барж?— спросилъ я.

— А то какъ же?— удивился Середонинъ, точно каждый человкъ долженъ плавать es барж.— Можно сказать, всю Обь матушку на барж-то безъ малаго произошелъ… Охъ! и велика только наша матушка Обь… Въ другомъ мст разольется, такъ и береговъ не видать. Расейскимъ-то ркамъ далеко до Оби… Недаромъ остяки ее святой считаютъ и даже молятся. Извстно, нехристи… Каждый пень ему богъ. Пряменько сказать: омморошный народъ. А вотъ что касаемо водки, такъ это вотъ какъ отлично даже понимаетъ. Хлба не уметъ сть, а водку лакаетъ даже очень превосходно. Можно сказать пряменько, что изъ-за этого своего лакомства и пропадаетъ… Купцы-то спаиваютъ остяка и все у него отбираютъ да и самого по пути въ кабалу возьмутъ. Не выкупиться ему, остяку-то… Ну, онъ съ горя мухоморъ настаиваетъ и пьетъ, пока не одуретъ окончательно.

II.

Такимъ образомъ завязалось дачное знакомство. Мой сибирякъ ‘Трататонъ’ питался всухомятку разной дрянью, запивая свою ду болотной водицей, и былъ какъ-то по-дтски радъ, когда я началъ ему посылать чего-нибудь горяченькаго: супу, вареной говядины, горячей картошки ‘въ мундир’, горячаго чаю въ мдномъ, походномъ, охотничьемъ чайник, и т. д.

— Первое это дло — горяченькаго хлебнуть,— благодарилъ Трататонъ.— Великая въ онъ сила, значить, въ горячемъ… Такъ по всмъ жилкамъ и прокатится, а главное — въ живот тепло. Это — первое дло, чтобы животъ былъ теплый. Оно хоть и есть поговорка, что, ‘держи голову въ холод, брюхо — въ голод, а ноги — въ тепл’, только это — неправильно. Плепорціи настоящей нтъ… Да.

Старикъ любилъ употреблять разныя мудреныя слова и, видимо, гордился этимъ исключительнымъ даромъ, какъ бывалый человкъ. Про себя въ прошломъ онъ отзывался таинственной фразой: ‘Бывали рога въ торгу’…

— У насъ въ Тобольской-то губерніи народъ совсмъ отличный отъ расейскихъ,— объяснялъ онъ.— Съ бору да съ сосенки набрались, ну, и всякій по-своему живетъ… Первое дло: господъ нтъ, значитъ, помщиковъ, а всякій промышляетъ въ свою голову. Что наработалъ, то и получилъ…

— А чиновники?

— Чиновникъ-то? Ну, это прежде чиновникъ былъ великъ въ перьяхъ, а теперь его даже и незамтно… Даже становыхъ нтъ, а засдатели. Писаря больше орудуютъ… Тоже вотъ и земство еще не налажено. Это ежели съ умомъ, такъ вотъ какъ жить можно… Велика матушка Сибирь, всего черезъ край, ну, значитъ, расейской тсноты и не знаютъ. Еще столько народу нагнать,— всмъ мста хватитъ… Вольныхъ мстовъ неочерпаемо…

Послднее мнніе о ‘неочерпаемомъ’ множеств свободной земли въ Сибири идетъ совершенно вразрзъ съ изслдованіями разныхъ казенныхъ комиссій, которыя въ Сибири свободной земли нигд не нашли…

О своей рк Оби старикъ говорилъ съ какой-то особенной нжностью, какъ говорятъ о близкомъ, родномъ человк.

— Другой-то такой рки нигд не сыщешь,— убжденно говорилъ онъ при всякомъ удобномъ случа.— Только лиха бда, что въ усть-то ее льды запираютъ чуть не цлый годъ… Но-настоящему-то ей и цны нтъ, а пропадаетъ, можно сказать, совершенно здря. Такъ, мало-мало рыбой промышляютъ по пескамъ… Песками называютъ тамъ мелкія мста, куда рыба икру выходитъ метать… Ну и рыба на этихъ пескахъ… И какая рыба: осетеръ, нельма, стерлядь, моксунъ… Первый сортъ рыба. Глядлъ я волжскую рыбу,— ничего не стоитъ. Жиру въ ней нтъ настоящаго… А наша обская стерлядь жирная, и жиръ у ней желтый, какъ воскъ. Которые есть настоящіе господа, такъ прямо ее живую дятъ… Лучку покрошишь, перчикомъ ее вспрыснешь, уксускомъ обольешь,— лучше закуски не бываетъ. Она и на вилк-то еще шевелится… Да. Смются надо мной, когда здсь разсказываю, а потому, что настоящаго скусу не понимаютъ… Вдь икру-то сырую дятъ,— то же самое и выходитъ. Такъ мы этой рыбы цлую баржу набьемъ, тыщи три пудовъ надо считать… Рыбка-то укладывается вотъ все одно, какъ полнница дровъ. Ну, а придемъ въ Тобольскъ, тамъ ужъ ее и разберутъ по сословіямъ… Богатющее дло, ежели купецъ съ умомъ…

Трататонъ остановился, почесалъ въ затылк и съ улыбкой прибавилъ:

— А мы Дуракова-то, нашего приказчика, вотъ какъ тогда уважили… Больно лютъ былъ ругаться, и чуть что — сейчасъ въ зубы. Карахтерный мужичонка оказался… Ну, мы его малымъ дломъ и поучили. Обвязали веревкой да въ воду и бросили… Онъ за баржой-то у насъ верстовъ съ пять осетромъ плылъ.

Пауза. Трататонъ съ покрякиваньемъ рубитъ глубоко заползшій въ землю смолистый корень.

— Ну, а потомъ-то, что же Дураковъ-то?

— А ничего… Намъ же ведро водки выставилъ, чтобы молчали. Совстно тоже… Одинъ паренекъ изъ нашихъ было-проболтался, такъ мы его своимъ средствіемъ поучили… Растянули раба Божія да лычагами {Лычига — веревка изъ лыка.} и вздули. Оно и вышло, что шь пирогъ съ грибами, а языкъ держи за зубами… Когда умне будетъ, намъ же спасибо скажетъ. Попадья едосья Ивановна вотъ какъ смялась, когда я ей разсказалъ.

— Какая попадья?

— А которой я дом съ мензелиномъ строилъ.

— Ты и дома умешь строить?

— А то какъ же?.. Не на улиц попадь-то жить. Ну, покучялась (попросила), я ей и приспособилъ хороминку. Она-то кинюрнинькая (маленькая) такая, едосья-то Ивановна, ну, я и домъ такой наладилъ. Потомъ она мн вотъ какое угощенье устроила… Пироговъ это со всякой всячиной напекла, а, какъ на грхъ, я въ т поры (тогда) водки трпнулся… Ну, попадейка меня угощаетъ, а я съмъ три пирожка — и конецъ тому длу. Не могу больше,— хоть расколи брюхо надвое. Очень даже обидлась едосья Ивановна и даже гордостью попрекнула… Извстно, женскимъ дломъ сердце-то тутъ и есть. Тоже вотъ и племянница у меня: порохъ порохомъ. Никакого терпнія за иметъ… Все ей сейчасъ вынь да положь, все съ срыву.

Прозжавшіе мимо моей дачи чухонцы-извозчики имли скромную привычку къ вечеру каждый день напиваться ‘въ дребезги’. Они останавливались около Трататона и заводили какой-нибудь разговоръ. Старикъ относился къ нимъ свысока и любилъ пошутить. Разговоры велись приблизительно въ такомъ род:

— Озеро-то у васъ есть?— спрашивалъ Трататонъ.

— Озеро-то? Нтъ озеро-то…

— Ну, значитъ, рка есть?

— Нтъ рка-то… Одна-то вода стоитъ, другая вода-то бжитъ…

— Вотъ-вотъ, это самое… Договорились, слава Богу. Значитъ, рыба есть?

— Рипа-то нтъ…

— И щуки нтъ?

— Чука-то нтъ…

— Ну, можетъ, окуня тамъ, али ерши?

— Нтъ ержи-то…

— Ахъ, вы, ежовыя головы! Ничего-то у васъ лтъ… Раковъ, можетъ, ловите?

— Раки-то? Нтъ раки-то…

— А куда же господа съ удочками ходятъ? Каждый день мимо меня идутъ…

— А наша-то рипа ловить…

Трататонъ только качалъ головой, а потомъ объяснилъ мн:

— Это самое чухно — мудреное… Въ томъ род, какъ наши остяки на Оби. Какъ говорится: ни изъ кузова ни въ кузовъ, какъ козьи рога. Пива съ ними не сваришь… А только чухно куда похитре остяковъ будетъ… Вонъ у нихъ лошади какія… Меньше ста цлковыхъ и цны нтъ. Извстное дло, господами кормятся… Повернулся одинъ разъ передъ бариномъ-то, ну, сейчасъ и получай двугривенный въ зубы. Вотъ онъ, чухно, и сытъ, и пьянъ, и носъ въ табак… А все-таки живетъ справно, потому ему везд прибыль,— и съ барина, и съ земли, и съ дороги.

Съ чухонцами словоохотливый сибирякъ какъ-то не могъ разговориться и отводилъ душу съ бойкимъ разносчикомъ Иваномъ Богданычемъ, который на своей тверской голов носилъ чуть не цлый фруктовый магазинъ. Можно было только удивляться удивительной выносливости тверской шеи.

— Тяжелая твоя работа, Иванъ Богданычъ,— жаллъ Трататонъ.— Поди, вотъ какъ шея-то болитъ…

— Мы люди привычные…— уклончиво отвчалъ разносчикъ.— Сначала-то бываетъ даже очень трудно, а потомъ ничего… Шея то точно вывихнута… Ягода-то еще ничего, а вотъ арбузы донимаютъ…

— Ужъ это извстно… Тяжелый онъ, этотъ самый арбузъ.

— Господа очень уважаютъ, ну и потрафляешь. Наше ужъ дло такое… Прежде-то я живой рыбой въ Питер торговалъ. Ну, это еще, пожалуй, похуже будетъ… Шайка-то деревянная, тяжелая…

— А что же дома-то? Не у чего жить?

— То-то вотъ и есть, что не у чего… Насъ три брата… Ну, одинъ управляется дома, большакъ, а мы кто чмъ промышляемъ. Надо кормиться.

— Вотъ-вотъ… Брюхо-то не зеркало и молча проситъ, какъ неправедный судія. Такъ старинные-то люди сказывали… А зимой-то куда?

— Тоже въ разносъ торгую въ Питер… Изъ-за хлба на квасъ…

— Такъ, такъ… Только и квасъ вашъ питерскій разный бываетъ, одинъ — какъ вода, а другой — пожиже воды. Я вотъ тоже на чужой сторон околачиваюсь…

— Неужто у васъ земли въ Сибири мало стало?

— Да какъ теб сказать-то? Кому много, а кому и нтъ ничего. По рукамъ она, матушка-землица, разобрана… Вотъ каждое лто сколько этихъ переселенцевъ къ намъ въ Сибирь валитъ… Поищутъ, походятъ да назадъ оглобли поворотятъ…

О земл Трататонъ говорилъ съ какой-то особенной нжностью.

— Конечно, все отъ земли,— разсуждалъ онъ.— Теперь, къ примру, случись неурожай… Первымъ дломъ всякій красный товаръ станетъ, некому его покупать… И все такое прочее. Попу и тому тяжело приходится… Въ недородъ и то,— кому охота жениться… Вотъ онъ, попъ-то, голодный и распваетъ въ пустой церкви. Тоже вотъ война эта самая сколько вку унесла… У меня, значитъ, здсь племянница въ горничныхъ живетъ… Да… Такъ у ней на войн-то, сказываетъ, трехъ жениховъ убили.. Прежде-то женскимъ дломъ скрывалась, значитъ, что касаемо жениховъ… Ну. а теперь все одно. Такъ, придетъ это, поскулитъ, поплачетъ бабьимъ дломъ, а взять не съ кого…

— Ужъ это что говорить… Война-то во вс стороны бьетъ.

— И еще какъ бьетъ то!.. Племянниц-то вотъ какъ обидно за японца… Поищи-ка теперь четвертаго-то жениха… Не мышь, не поймаешь. Со стороны жаль смотрть, какъ бабочка убивается. Дло-то еще не старое, пожить хочется, какъ другіе прочіе, а тутъ свтъ теб клиномъ…

III.

Наступала осень, и солнце, по картинному выраженію Трататона, ‘начало задумываться’.

— Свтитъ-то свтитъ, а силы въ немъ настоящей нту,— объяснялъ онъ.— Все одно, какъ старый человкъ. Мудрено сотворено у Господа. Только вотъ мы-то ничего не видимъ… Насъ-то, какъ слпыхъ щепковъ, надо прямо рыломъ въ молоко тыкать… Главное: понятія въ насъ настоящаго нтъ, значитъ, что и къ чему принадлежитъ. У Бога-то везд порядокъ, а вотъ у насъ въ черепушк (въ голов) труха насыпана, особенно ежели который человкъ возгордится. Самое это послднее въ человк дло: гордость… да. У насъ такъ-то въ Тобольск одинъ купецъ возгордился. Нтъ его, лучше,— и конецъ тому длу. Ну, гордился онъ, гордился, а лавка-то съ товаромъ и сгорла. Впередъ не гордись… Такой же случай съ чиновникомъ былъ… Этотъ ужъ совсмъ превознесся отъ гордости и руки никому не подавалъ… А тутъ ревизія, ну, его и по шапк. Ступай, милый, на вс на четыре стороны. Оно ужъ завсегда такъ бываетъ.

Старикъ любилъ пофилософствовать, причемъ постоянно иллюстрировалъ свои мысли живыми примрами. Какъ у человка бывалаго, недостатка въ матеріалахъ у него не было, хотя выводы и заключенія на основаніи этихъ матеріаловъ получались иногда совсмъ оригинальные. Долбитъ-долбитъ Трататонъ какой-нибудь упрямый пень, остановится перевести духъ и проговоритъ свою любимую фразу:

— Главное дло: по правд надо жить… да. Ежели бы теперь вс человки сговорились промежду себя: ‘Братцы, давайте жить по сущей, истинной правд’… Вдь это все одно, что получили бы агромадный капиталъ. Ей-Богу… Дла-то, конечно, у всхъ разныя, а правда-то матушка для всхъ одна… Ужъ это врно!..

Мысль объ этой всеобщей правд засла въ голов Трататона гвоздемъ, какъ живой результатъ собственнаго жизненнаго опыта.

— Вотъ въ Питер понастроены пятиэтажные дома… А вдь хозяинъ-то не будетъ жить во всхъ пяти этажахъ. Такъ? Значитъ, все это для корысти сдлано… Она, эта самая корысть, съдаетъ живого человка, какъ ржавчина. И все-то человку мало, и все-то онъ завидуетъ, и все-то ему кажется въ чужомъ рту кусокъ великъ. Жаль со стороны глядть, какъ жадный-то человкъ безпокоится цлую жисть. А только онъ одного не подумаетъ: умретъ, и все останется… У меня вотъ, кром своихъ двухъ рукъ, ничего нтъ, а я не ропщу. Слава Богу, и жисть прожилъ и свой хлбъ лъ… Маленькій кусокъ хлба, а все-таки онъ свой…

Да, наступала осень. Къ станціи со всхъ сторонъ потянулись воза съ мебелью и разнымъ домашнимъ скарбомъ. Начался перелетъ всякой дачной птицы на зимовку…

Мн какъ-то было особенно жутко разставаться съ Трататономъ. Вдь въ другой разъ не встртимся… Онъ проводилъ меня до станціи и проговорилъ на прощанье съ грустью въ голос:

— Гладкой дороги, баранъ…

— Спасибо, Трататонъ.

1906.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

ТРАТАТОНЪ.

Читайте также: