Эдгар По
Эдгар По
Трагическое положение
Трагическое положение
‘Блэквудовская’ статья мисс Зенобии.
Трагическое положение, По Эдгар Аллан, Год: 1838
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Был спокойный и ясный вечер, когда я бродила по славному городу Эдина. На улицах стоял страшный гвалт. Мужчины болтали. Женщины визжали. Дети пищали. Свиньи хрюкали. Экипажи дребезжали. Быки ревели. Коровы мычали. Лошади ржали. Кошки мяукали. Собаки плясали. Плясали! Возможно-ли это? Плясали! Увы, подумала я, дни моей пляски прошли! Так всегда бывает. Какая туча мрачных воспоминаний пробуждается в душе гение, особливо гение, поддавшегося непрерывному, вечному, продолжительному, и, можно сказать, продолженному, да! продолженному и продолжающемуся, горькому, мучительному, тревожному и, если позволено будет употребить это выражение, очень тревожному влиянию ясного, и богоподобного, и небесного, и возвышающего, и возвышенного, и просветляющего действия того, что, по справедливости, может быть названо самой завидной, — по истине самой завидной, — нет! самой благотворно прекрасной, самой восхитительно эфирной и, мало того, самой милой (если можно употребить такое смелое выражение) вещью (простите, любезный читатель!) в мире… но я всегда увлекаюсь моими чувствами! Повторяю, в таком настроении духа, какая туча воспоминаний пробуждается от всякого пустяка. Собаки плясали! Я, — я не могла плясать. они виляли хвостами — я плакала. они прыгали — я громко рыдала. Трогательное обстоятельство! оно, конечно, напомнит образованному читателю прекрасную тираду о гармонии вещей в начале третьего тома удивительного и почтенного китайского романа ‘Вью-Киваю-Ли’.
В моей уединенной прогулке по городу меня сопровождали два скромных, но верных спутника. Диана, мой пудель! нежнейшее из существ! У нее пучок шерсти над глазом и голубая ленточка вокруг шеи. Диана не более пяти дюймов ростом, но голова ее несколько больше тела, а хвост, обрубленный очень коротко, придает этому интересному животному вид оскорбленной невинности, располагающий всех в ее пользу.
А Помпей, мой негр! милый Помпей, ужели забуду тебя? Я шла с Помпеем под руку. Он был трех футов ростом (я люблю точность), лет семидесяти или восьмидесяти. Он был кривоног и тучен. Рот его нельзя было назвать маленьким, уши — короткими. Но зубы напоминали жемчуг, а большие глаза навыкате отличались восхитительной белизной. Природа вовсе не одарила его шеей, а лодыжки его (как у всех представителей его расы) находились посреди бедер. Одежда его отличалась поразительной простотой. Костюм его состоял из галстука в девять дюймов ширины и почти нового драпового пальто, принадлежавшего когда-то высокому, плотному и знаменитому доктору Денеггрош. Хорошее было пальто! Хорошо скроенное! Хорошо сшитое! Пальто было почти новое. Помпей поддерживал его полы обеими руками, чтобы не запачкать в грязи.
Наша компания состояла из трех лиц, — о двух я упомянула. Было и третье, это третье лицо была я. Я синьора Психея Зенобия. Я не Сьюки Сноббс. У меня внушительная наружность. В этот достопамятный вечер на мне было пунцовое атласное платье и арабское mantelet небесно голубого цвета. Платье было украшено зелеными agraffas и семью изящными фалбарами из оранжевых auricula. И так, я была третье лицо. Был пудель. Был Помпей. Была я. Нас было трое. Так, говорят, первоначально были три Фурии — Мельти, Нимми и Гетти — Размышление, Память и Игра на скрипке.
Опираясь на руку галантного Помпея и сопровождаемая на почтительном расстоянии Дианой, я шла по людным и очень приятным улицам ныне пустынной Эдины. Внезапно предстала перед нами церковь — готический собор, огромный, почтенный, с высокой колокольней, уходившей в небеса. Какое безумие овладело мною? Зачем я бросила вызов судьбе. Меня охватило непобедимое желание взобраться на эту головокружительную высоту и обозреть широко раскинувшийся город. Двери собора были открыты, точно приглашая войти. Моя судьба решилась. Я вошла под гигантскую арку. Где же был мой ангел хранитель, если только есть такие ангелы. Если! Коротенькое, но зловещее слово! какой мир тайны, сомнение и неизвестности скрывается в этих четырех буквах. Я вошла под гигантскую арку. Я вошла и, не повредив мои оранжевые auriculas, миновала портал и вступила в преддверие храма. Так, по преданием, великая река Альфред протекала, не портясь и не промокая, под морем.
Я думала, что ступенькам лестницы конца не будет. Кругом! Да, они шли кругом и вверх, кругом и вверх, кругом и вверх, — так что, наконец, у нас с проницательным Помпеем, на руку которого я доверчиво опиралась, явилось подозрение, что верхний конец этой чудовищной спиральной лестницы случайно или умышленно унесен. Я остановилась перевести дух, и в эту минуту случилось происшествие, слишком достопамятное с моральной и материальной точек зрение, чтобы пройти его молчанием. Мне показалось, — мало того, я была совершенно уверена в этом, — я не могла ошибиться! нет, я уже в течение нескольких минут, внимательно и тревожно наблюдала за движениями моей Дианы, итак, повторяю, я не могла ошибиться: Диана почуяла крысу. Я указала Помпею на эго обстоятельство, и он — он согласился со мною. Итак, не оставалось места для сомнений. Крыса была нанюхана Дианой. Небо! забуду-ли когда-нибудь волнение этой минуты. Увы! где же после этого хваленый рассудок человеческий? Крыса — крыса была тут, то есть, была где-то. Диана нанюхала крысу. Я — нет! Так, до словам некоторых Персидский Ибис обладает приятным и сильным ароматом, другим же он кажется совершенно без запаха.
Лестница кончалась и только три-четыре ступени отделяли нас от ее вершины. Мы продолжали взбираться, и, наконец, осталась лишь одна ступень. Одна ступень! Одна маленькая, маленькая ступенька. Как часто беспримерное счастье или горе людское зависят от одной маленькой ступеньки в великой лестнице человеческой жизни! Я подумала о себе, потом о Помпее, потом о таинственной и неизъяснимой судьбе, отяготевшей над нами. Я подумала о Помпее! — увы! я подумала о любви! — Я подумала о шатких ступенях, на которые так часто вступали люди — и могут снова вступить. Я решилась быть осторожной, осмотрительной. Я выпустила руку Помпея, без его помощи перешагнула единственную остававшуюся ступеньку и очутилась на площадке колокольни. За мной по пятам следовал пудель. Помпей один оставался позади. Я стояла на площадке и ободряла, его. Он протянул мне руку и, к несчастью, выпустил при этом полы своего пальто. Ужели боги никогда не перестанут преследовать нас? Пальто упало, и Помпей наступил на его длинную, волочившуюся полу. Он споткнулся, и упал — этот результат был неизбежен. Он упал вперед и своей проклятой головой попал мне въ… в грудь, свалив меня на жесткий, грязный, отвратительный пол колокольни. Но мщение мое было неотразимо, быстро и неожиданно. Я обеими руками вцепилась в войлок на его голове и, вырвав значительное количество черной, жесткой, курчавой шерсти, с презрением отшвырнула ее от себя. Она попала между веревками колокольни и там застряла. Помпей встал и не сказал ни слова. Но он жалобно взглянул на меня своими большими глазами и — вздохнул. Боги — какой вздох! Он проник мне в сердце. А волосы… шерсть! Если бы я могла достать эту шерсть, я бы омыла ее слезами раскаяние. Но увы! она была недостижима для меня. Она качалась в веревках колокольни, точно живая. Казалось, она кипела негодованием. Так яванский вопидэнди Флос Аэрис обладает прекрасными цветами, которые остаются в живых, если вырвать растение с корнями. Туземцы подвешивают их на веревке к потолку и наслаждаются благоуханием в течение многих лет.
Наша ссора кончилась, и мы стали искать отверстие, через которое можно бы было осмотреть Эдину. Окон не было. Единственное отверстие, около фута в диаметре, сквозь которое проникал свет в эту мрачную комнату, находилось на высоте семи футов от пола. Но чего не преодолеет энергия истинного гения? Я решилась взобраться к этой дыре. Весь пол перед нею был завален колесами, шестернями и другими кабалистического вида инструментами, в самое отверстие высовывался железный стержень какой-то машины. Между стеной и грудой этого хлама едва оставалось место для моего тела, но я вооружилась отчаянным мужеством и решилась не отступать. Я подозвала Помпея.
— Ты видишь это отверстие, Помпей. Я хочу посмотреть в него. Стань здесь, под самым отверстием. Теперь держи руку вот так, Помпей, я встану на нее — так. Теперь протяни мне другую руку, Помпей, и помоги взобраться на твои плечи.
Он исполнил все, что я требовала, и взобравшись к нему на плечи, я убедилась, что легко могу просунуть голову и шею в отверстие. Вид открывался великолепный. Я приказала Диане угомониться и уверила Помпея, что буду благоразумна и постараюсь весить как можно меньше, пока останусь на его плечах. Я сказала, что отнесусь с нежностью, к его чувствам, буду ossi tender que beefsteak. Проявив таким образом справедливость в отношении моего верного друга, я с восторгом и упоением отдалась созерцанию пейзажа, который так обязательно развертывался перед моими глазами.
Как бы то ни было, об этом предмете я не стану распространяться. Не стану описывать город Эдинбург. Всякий бывал в Эдинбурге, в классической Эдине. Я ограничиваюсь достопамятными деталями моего собственного плачевного приключение. Удовлетворив до некоторой степени свое любопытство в отношении объема, расположение и общего вида города, я осмотрела церковь, в которой мы находились и изящную архитектуру колокольни. Я заметила, что отверстие, в которое я просунула голову, помещалось в циферблате гигантских часов и должно было казаться с улицы огромной дырой для ключа, как это бывает на французских карманных часах. Без сомнение, она была сделана для того, чтобы часовщик мог, в случае надобности, поправить стрелки изнутри. Я подивилась также огромной величине этих стрелок: самая большая имела в длину футов десять, а в ширину, в самом широком месте, восемь или девять дюймов. По-видимому, они были из крепкой стали и обладали очень острыми краями. Отметив все эти и некоторые другие особенности, я снова обратилась к роскошному пейзажу, расстилавшемуся внизу и всецело погрузилась в созерцание.
Спустя несколько минут меня возвратил к действительности голос Помпея, который объявил, что не в силах выдерживать более и униженно просит меня сойти с его плеч. Я в довольно длинной речи постаралась доказать ему неосновательность его требование. Он возражал, но обнаружил при этом очевидное непонимание моих идей по этому предмету. Я рассердилась показала ему на прялки, что он дурак, что он совершил Ignoramus e-eclench-eye, и что мысли его просто insommary bovis, а слова меньше чем ап ennemyverrybor’em. По-видимому, он был удовлетворен этим, и я вернулась к созерцанию.
Прошло около получаса после этой ссоры, когда, поглощенная божественной сценой, расстилавшейся подо мной, я встрепенулась, почувствовав что-то холодное на своей шее. Нужно-ли говорить, что я страшно перепугалась. Я знала, что Помпей находится у меня под ногами, а Диана, согласно моему строжайшему приказанию, сидит на задних лапах в отдаленном уголку колокольни. Чтобы это могло быть? Увы! это скоро объяснилось. Слегка повернув голову, я заметила, к моему крайнему ужасу, что огромная, блестящая, подобная мечу, минутная стрелка часов в своем непрерывном движении опустилась на мою шею.
Я знала, что нельзя терять ни минуты. Я рванулась назад, — слишком поздно! Невозможно было просунуть голову в отверстие ужасной ловушки, в которую я попалась так ловко и которая становилась все теснее и теснее с ужасающей быстротой. Эта мучительная минута не поддается описанию. Я схватилась руками за массивную железную полосу и изо всех сил старалась поднять ее. Я с таким же успехом могла бы попытаться поднять собор. Вниз, вниз, вниз, она двигалась вниз, все ближе и ближе. Я молила Помпея о помощи, но он отвечал, что я оскорбила его чувства, назвав его ‘старым пучеглазым неучем’. Я вопияла к Диане, но она ответила: ‘Гау, гау’, — прибавив: ‘вы велели сидеть в уголку, не шевелясь’.
И так, мне нечего было ждать помощи от моих спутников.
Между тем массивный и страшный ‘Серп времени‘ (теперь я поняла буквальное значение этого классического выражение) не останавливался, и, по-видимому, не собирался остановиться. Он спускался все ниже и ниже. Острый край его уже на целый дюйм врезался в мое тело, и ощущение мои становились смутными и неясными. То я видела себя в Филадельфии в обществе молодцеватого доктора Денеггрош, то в кабинете мистера Блэквуда, выслушивающей его драгоценные наставление. Потом явилось сладкое воспоминание о временах былого счастья, когда мир не был еще пустыней, а Помпей не был жестокосерд.
Тиканье часов забавляло меня. Забавляло меня, говорю я, потому что мое состояние граничило с совершенным блаженством и самые пустяшные обстоятельства доставляли мне удовольствие. Вечное тик-так, тик-так, тик-так звучало в моих ушах, как самая мелодичная музыка, напоминая мне приятные разглагольствование с церковной кафедры доктора Пустобреха. Огромные фигуры на циферблате казались мне такими умными, такими разумными! Вот они пустились танцевать мазурку, и, по моему, лучше всех исполняла этот танец цифра V. Очевидно, это была благовоспитанная леди. Все ее движение отличались удивительным изяществом. Она делала поразительные пируэты, — и вертелась как волчок на остром конце. Я хотела предложит ей стул, так как она казалась мне утомленной, и тут только заметила свое плачевное положение. Действительно плачевное!
Стрелка врезалась уже на два дюйма в мою шею. Я испытывала нестерпимую боль. Я призывала смерть, и в эту мучительную минуту невольно повторяла превосходные стихи поэта Мигуэля де-Сервантеса:
‘Vanny Buren, tan escondida
Query no te senty venny
Pork and pleasure, delly morry
Nommy, torny, darry, widdy’!
Но меня ожидало новое несчастие, способное расстроить самые крепкие нервы. Глаза мои, вследствие давление стрелки, совершенно выкатились из орбит. Пока я раздумывала, могу-ли обойтись без них, один окончательно выскочил из моей головы, и покатившись по крыше, свалился в дождевой желоб. Надо было видеть, с каким нахальным выражением независимости и презрение смотрел он на меня. Он лежал в желобе под самым моим носом, и поведение его было бы смешно, если бы не было так отвратительно. Такого подмигивание я еще никогда не видала.
Подобное поведение со стороны моего глаза, попавшего в желоб, не только раздражало меня своим нахальством и бесстыдной неблагодарностью, но являлось в высшей степени неприличным в виду симпатии, всегда существующей между глазами одной и той же головы, как бы далеко они не находились друг от друга. Я волей не волей принуждена была подмигивать в ответ на подмигиванье негодяя, лежавшего под самым моим носом. Впрочем, мое положение облегчилось, когда выскочил и другой глаз. Он покатился по тому же направлению (быть может, они сговорились заранее), как и его товарищ. Оба лежали теперь в жалобе, и правду сказать, я была очень рада, что отделалась от них.
Стрелка врезалась уже на четыре с половиной дюйма в мою шею и голова моя висела только на лоскутке кожи. Я испытывала невыразимое счастье, так как чувствовала, что через несколько минут избавлюсь от своего неприятного положение. Я не обманулась в этом ожидании. Ровно в двадцать пять минут шестого пополудни, огромная минутная стрелка настолько подвинулась в своем страшном шествии, что совершенно перерезала небольшой остаток моей шеи. Я ничуть не сожалела, что голова, причинившая мне столько затруднений, отделилась, наконец, от моего тела. Она покатилась по крыше, подпрыгнула в желобе и в заключение шлепнулась на улицу.
Откровенно признаюсь, что мои чувства в эту минуту были самого странного, мало того, самого смутного, самого таинственного и непонятного характера. Мои ощущение были и здесь и там в одно и тоже время. В моей голове я воображала, что я, голова — настоящая Сеньора Психея Зенобия, а с другой стороны, я была убеждена, что я — тело, — настоящая я сама. Желая прояснить свои мысли, я нащупала в кармане табакерку, но, достав ее, и пытаясь воспользоваться щепоткой ее приятного содержимого обычным способом, я тотчас заметила, что это невозможно и бросила табакерку моей голове. Она с очевидным удовольствием понюхала табаку и улыбнулась мне в знак благодарности. Вскоре затем она обратилась ко мне с речью, которую я не могла вполне ясно расслышать за неимением ушей. Я поняла, однако, что она удивляется моему намерению остаться в живых при таких обстоятельствах.
В заключение она цитировала благородные слова Ариоста:
‘Il pover hommy che non sera corty
And have a combat tenty erry morty’.
Сравнивая меня таким образом с героем, который в пылу сражение не заметил, что его убили на повал, и продолжал сражаться с неугасимым мужеством. Теперь ничто не мешало мне сойти с моего возвышение и я так и поступила. Почему моя наружность так поразила Помпея, — я никогда не сумею объяснить.
Он разинул рот до ушей и выпучил глаза до такой степени, точно собирался колоть орехи между веками. В заключение сбросив пальто, он одним прыжком очутился на лестнице и исчез. Я бросила вслед негодяю сильные слова Демосфена:
‘Andrew O’Phlegethon, you really make haste to fly’,
и обратилась к кумиру моего сердца, к одноглазой шершаво-волосой Диане. Увы! какое ужасное зрелище оскорбило мои глаза. Что я увидела? Крысу, скользнувшую в свою норку? обглоданные косточки моего ангельчика, пожранного чудовищем! и о боги! — почивший дух, тень, призрак моей любимицы, сидевший с меланхолической грацией в уголку? Слушайте! он говорит и, о небо, он говорит по немецки из Шиллера:
‘Und stubby duk, so stubby duk
Duk she! duk she!’
Увы! может-ли быть что-нибудь справедливее этих слов?
И, если умру я,
Умру за тебя — за тебя!’
Нежное создание! она тоже принесла себя в жертву ради меня. Без собаки, без негра, без головы, — что же остается теперь от несчастной Синьоры Психеи Зенобии? Увы — ничего! Меня нет!
Источник текста: Собрание сочинений Эдгара Поэ. — Санкт-Петербург: Типография бр. Пантелеевых, 1896. — Т. 2.
Исходник здесь: Викитека.
Современная орфография: В. Г. Есаулов, 16.02.2016 г.