Трагедія Равальяка.
Трагедія Равальяка.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
Трагедия Равальяка, Жихарева Ксения Михайловна, Год: 1913
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Въ долине реки Шаранты, на одинокой возвышенности стоитъ городъ Ангулемъ. Пышные массивы зелени покрываютъ весной высокіе склоны и царственнымъ вcнцомъ выдcляются на ясномъ небc. На безпредcльномъ горизонтc четко рисуется фасадъ византійскаго собора. Полуразрушенныя стcны и понынc опоясываютъ старинный городъ, и бcлые камни ихъ, не посcдcвшіе отъ плcсени, а лишь тронутые золотистымъ загаромъ, придаютъ городу восточный колоритъ. Внизу волнистой равниной разстилаются широкіе луга, извилистая рка омываетъ заброшенную гавань, шумитъ въ старыхъ шлюзахъ, потомъ свтлая лента ея постепенно тускнетъ и исчезаетъ подъ темными сводами вковыхъ лсовъ. Мирная картина невольно приковываетъ взоръ, но главное очарованіе ея — небо, такое глубокое и свтозарное, что въ иные дни земля кажется лишь незначительной деталью, боле теплымъ тономъ этой разлитой въ безконечномъ пространств лазури.
Здсь, въ конц 1578 года, родился Равальякъ.
Трагическая и загадочная фигура убійцы короля Генриха IV не разъ мелькаетъ въ мемуарахъ Сюлли, Конде, Бассомпьера, Ришелье, въ сочиненіяхъ, написанныхъ въ защиту и противъ іезуитовъ, въ изслдованіяхъ Эзеба Кастеня, Жигона, Флери, Каландро и многихъ другихъ. Въ недавно вышедшей книг, французскіе писатели Жеромъ и Жанъ Таро пытаются раскрыть тайну мрачной души этого цареубійцы-мистика.
Ко времени рожденія Жана Франсуа Равальяка городъ Ангулемъ, населенный священниками и монахами, одинъ сохранялъ преданность католичеству среди приверженной гугенотамъ округи. Два раза уже протестантскія банды приступомъ брали городъ и подвергали его разграбленію. Монастыри, церкви были разрушены, святыни осквернены, и еретики поили лошадей изъ священныхъ сосудовъ и засыпали имъ овесъ въ гробницу графа Жана, дда Генриха III. Но жители Ангулема упорно отстаивали свою вру.
Франсуа Равальякъ выросъ въ этой твердын католичества.
Мать его была благороднаго происхожденія, ревностная католичка. Отецъ — пьяница, служилъ писцомъ у мера, но, вслдствіе заговора ангулемцевъ противъ герцога Эпернона, котораго они заподозрли въ желаніи сдать городъ королю Наваррскому, потерялъ мсто и жилъ подаяніемъ. Маленькій Франсуа учился грамот у дядей съ материнской стороны, канониковъ Никола и Жана Дюбрейль, и, несомннно, они вселили въ его сердце злобу къ угнетателямъ ихъ религіи. Разсказы о зврствахъ гугенотовъ, видъ разрушенныхъ и оскверненныхъ святынь и нищенское голодное существованіе навки омрачило его душу.
Двнадцати лтъ, служа писцомъ и лакеемъ у адвоката Дюпора, онъ узнаетъ, что на французскій престолъ вступилъ еретикъ, гугенотъ, король Наваррскій. Онъ слышитъ, какъ въ церквахъ проклинаютъ этого короля, родившагося отъ отца и матери — гугенотовъ, крещенаго въ католичество, потомъ перешедшаго къ гугенотамъ, затмъ — къ католикамъ, и опять къ гугенотамъ, дважды презрннаго, ибо дважды онъ былъ католикомъ и дважды оказался ренегатомъ. Слышитъ, какъ съ церковныхъ каедръ священники называютъ этого короля злодемъ, отдавшимъ страну во власть ворамъ, кровосмсителямъ, фальшивомонетчикамъ и атеистамъ, и какъ они молятъ о томъ, чтобы нашелся герой, который бы избавилъ страну отъ этого тирана, какъ въ свое время Юдифь спасла свой народъ отъ неистоваго Олоферна. Не подлежитъ сомннію, что эти дтскія впечатлнія оставили въ немъ неизгладимый слдъ.
Отъ Дюпора Равальякъ перешелъ на службу къ прокурору и, достаточно ознакомившись съ формами судопроизводства, 18-ти лтъ перехалъ въ Парижъ, гд занимался судебной практикой, служа посредникомъ между судебными чинами въ Шателе и ходатаями въ своемъ родномъ город. О томъ, какъ онъ провелъ шесть лтъ въ столиц, не сохранилось свдній. Извстенъ только одинъ эпизодъ, о которомъ онъ самъ разсказывалъ впослдствіи на суд. Однажды, когда онъ ночевалъ на чердак въ гостиниц Четырехъ-Крысъ, онъ услышалъ, какъ товарищъ его Дюбуа, спавшій внизу, застоналъ, потомъ громко крикнулъ три раза: ‘Credo in Deum, Равальякъ!’ И потомъ, замирающимъ голосомъ: ‘Боже, сжалься надо мной!’ Равальякъ хотлъ побжать къ нему, но проснувшаяся хозяйка удержала его. На утро Дюбуа разсказалъ, что онъ видлъ, какъ огромная черная собака вошла въ комнату, подошла къ нему и положила на постель переднія лапы. Обсудивъ это необыкновенное явленіе, друзья ршили отслужить обдню въ монастыр Кордельеровъ, чтобы призвать на Дюбуа ‘милость Божію и предохранить его отъ видній Сатаны, этого врага рода человческаго’.
Неизвстно, спасла ли эта обдня Дюбуа отъ нападеній страшной собаки, но для Равальяка она оказалась безполезной… Всю свою жизнь онъ видлъ черную собаку, всю. жизнь его. мучили, мысли, возникавшія въ темныхъ безднахъ его существа, и онъ самъ признается, что ‘съ этого момента онъ предался размышленію о тайнахъ вчнаго Провиднія, которыя часто раскрывались ему во сн и на яву’. Присутствуя на католическихъ богослуженіяхъ, онъ съ необычайной интенсивностью переживалъ чувства экстаза и уничиженія, которыя возбуждаются этими торжественными церемоніями. Онъ возносился надъ толпой вмст съ пламенемъ свчей, звуками органа и волнами ладана. Онъ улеталъ въ небеса, принималъ участіе въ Божественномъ Совт, видлъ тамъ горесть Бога и слышалъ Его грозные приговоры.
Повидимому, его интересовали только эти ‘грозные приговоры’. По крайней мр, на суд онъ постоянно возвращался къ нимъ. Можетъ быть, это было лишь случайное выраженіе, отголосокъ профессіональной привычки, а, можетъ быть, въ немъ уже и тогда зародилась мысль о божественномъ приговор противъ еретика-короля. Размышленія его сопровождались головной болью и лихорадкой, и аббатъ Гильебо, ангулемскій священникъ, подарилъ ему бархатную ладанку въ форм сердца, съ кусочкомъ дерева подлиннаго Животворящаго Креста, которая должна была излечить его отъ лихорадки. Равальякъ освятилъ ладанку въ монастыр Капуциновъ и никогда съ ней не разставался.
Тяготясь своей судейской должностью, Равальякъ бросилъ ее и поступилъ послушникомъ въ монастырь Фельяновъ, отличавшійся необычайно суровымъ уставомъ. Онъ пробылъ въ немъ пять или шесть недль, но строгіе посты еще больше возбудили его воображеніе, онъ написалъ статью все о тхъ же ‘Божьихъ приговорахъ’, которую показалъ настоятелю, и тотъ, заподозрвъ, что онъ страдаетъ галлюцинаціями, отослалъ его изъ монастыря.
Въ отчаяніи Равальякъ отправился къ іезуитамъ, но и т не приняли его. Ему оставалось только вернуться на родину. Тамъ онъ поселился съ матерью и поступилъ законоучителемъ при церкви св. Андрея. Платили ему плохо, натурой — саломъ, виномъ, хлбомъ. Онъ надлалъ долговъ — всего 39 ливровъ съ небольшимъ — и его посадили въ тюрьму.
Въ тюрьм Равальякъ чувствовалъ себя прекрасно: неукротимое воображеніе ломало желзныя ршетки и уносило его за предлы толстыхъ стнъ. Онъ снова видлъ черную собаку, ощущалъ огонь, запахъ сры и ладана, и имлъ разныя виднія. Однажды ночью онъ почувствовалъ на губахъ что-то, чего не могъ опредлить, такъ какъ было темно. Тогда онъ сталъ пть молитвы, и ему казалось, что у рта его инструментъ, издающій звуки, подобные звукамъ военныхъ трубъ. Утромъ онъ слъ къ очагу, чтобы раздуть огонь, и при свт его вдругъ увидлъ ‘по об стороны своего лица причастныя облатки, а справа около рта — свитокъ, такой же величины, какъ тотъ, который возноситъ священникъ во время божественной службы’. Онъ понялъ тогда, что съ нимъ говорилъ Богъ. Богъ избралъ его исполнителемъ своихъ приговоровъ!
Онъ не можетъ уже управлять своими мыслями, онъ въ заколдованномъ кругу, и безумная мысль — убить короля заполняетъ все его существо. Въ памяти его встаютъ безчисленныя писанія, инспирированныя отцомъ Маріаной, на тему о допустимости насильственнаго устраненія тирана. А въ нихъ безъ конца повторялось одно и то же. ‘Господи, ты запрещаешь убійство, а между тмъ святой Августинъ называетъ добрыми католиками тхъ, кто истребляетъ еретиковъ. И еще Давидъ сказалъ: ‘Рано утромъ встану я и изгоню изъ града Божія всхъ нечестивцевъ!’ Если намъ дозволено защищаться противъ болзней и чумы, хотя он, какъ и все, посылаются Тобою, если намъ дозволено защищаться справедливыми карами противъ искушеній и бсовъ, вторгающихся въ тло человческое, то тмъ паче должно быть дозволено бороться противъ величайшаго изъ золъ, которое есть Женевское ученіе, установленіе въ королевств развратнаго Вавилона, открытое преслдованіе служителей Божіихъ, и противъ виновника всхъ этихъ золъ, мнимаго короля французскаго. Можетъ ли быть королемъ тотъ, кто не король, а тиранъ, узурпаторъ, не законный властелинъ, а осквернитель святынь, притснитель религіи, еретикъ, отлученный отъ церкви, подводный камень, о который разбивается корабль совсти всхъ французовъ, чары, околдовывающія ихъ, ядовитая чума, отравляющая ихъ, ангелъ преисподней, заражающій ихъ, зловонная гора, смрадомъ своимъ губящая землю? Можетъ ли быть христіаниномъ и старшимъ сыномъ церкви тотъ, кто не принадлежитъ къ церкви? и благороднымъ членомъ этого божественнаго тла тотъ, кто отсченъ отъ него, какъ отгнившій и безплодный членъ?..’
Въ теченіе двухъ или трехъ лта несчастный Равальякъ путается въ этихъ тонкостяхъ испанской изворотливости, въ этой человкоубійственной казуистик. Онъ приводитъ короля на судъ Всевышняго, слышитъ божественный приговоръ и знаетъ, что Богъ ждетъ мстителя. Онъ вспоминаетъ всхъ тхъ, кто до него пытался отмстить однимъ ударомъ за обиды, нанесенныя церкви. Ихъ было много, и вс они погибли страшной смертью, а король все невредимъ. И Равальякъ спрашиваетъ себя, Богъ ли вложилъ оружіе въ ихъ руки, или же, наоборотъ, это Онъ отвратилъ ихъ удары.
Въ такомъ настроеніи онъ дожилъ до тридцати лтъ. Это былъ высокій, могучій человкъ, съ широкими плечами, рыжей бородой, темнорусыми волосами, глубокосидящими глазами и очень широкими ноздрями,— въ общемъ очень некрасивый.
Въ этомъ году онъ ршилъ отправиться въ Парижъ и предупредить короля, убдить его объявить войну сторонникамъ реформатской религіи. Передъ отъздомъ, онъ зашилъ въ подкладку платья стихи, сочиненные однимъ сосдомъ, которые тотъ влагалъ въ уста преступнику, ведомому на казнь. Эти стихи и нсколько грошей, сбереженныхъ изъ платы, получаемой съ учениковъ, составляли весь его багажъ.
Въ то время, какъ мрачный пилигримъ шелъ по большой дорог отъ Ангулема къ Парижу, Его Величество лежалъ въ постели, страдая отъ подагры и отъ любви къ пятнадцатилтней красавиц, двиц Монморанси. Онъ видлъ ее въ балет, который ставился у королевы, одтую нимфой, и она шаловливо направила въ него стрлу. Жестъ этотъ ранилъ короля въ самое сердце.
Королю было уже около шестидесяти лтъ. Но если, какъ онъ говорилъ, житейскія бури и ублили его волосы и заставили его преждевременно состариться, он не могли все же охладить пыла его страстей. Передъ глазами его всегда стояла женщина, въ сердц всегда жила любовь. Самая маленькая его любовная записка — образецъ изящества, нжной чувствительности. И при всемъ томъ вчно онъ бывалъ обманутъ. Въ любви это былъ безумнйшій изъ смертныхъ.
Лежа въ постели, царственный подагрикъ не безъ горечи думалъ о томъ, что завтра любовь его сдлается невстой Бассомпьера, тридцатилтняго красавца и перваго сердцеда во всей Франціи. Кто-то внушилъ ему мысль выдать ее за принца Конде, его племянника, хилаго, тщедушнаго человка, помшаннаго на охот и, будто бы, равнодушнаго къ женщинамъ. Король ухватился за эту мысль. Продумавъ всю ночь, утромъ послалъ за Бассомпьеромъ, поставилъ его передъ собою на колни и, глубоко вздохнувъ, сказалъ:
— Бассомпьеръ, я хочу поговорить съ тобой, какъ съ другомъ. Я не только влюбленъ, но совершенно очарованъ мадемуазель де-Монморанси. Если ты женишься на ней, и она полюбитъ тебя, я тебя возненавижу, если она полюбитъ меня,— ты возненавидишь меня. Пусть лучше это не будетъ причиной разлада нашихъ добрыхъ отношеній, потому что я искренно люблю тебя.
Онъ опять вздохнулъ и продолжалъ:
— Я ршилъ выдать ее за своего племянника, принца Конде, и держать ее возл себя. Она будетъ утшеніемъ моей грядущей староста. Племяннику моему, который любитъ охоту въ тысячу разъ больше, чмъ женщинъ, я дамъ сто тысячъ въ годъ на развлеченія, а отъ нея хочу имть только сердечное участіе, не претендуя ни на что большее.
— Ваше Величество,— отвтилъ Бассомпьеръ,— я отказываюсь отъ нея навсегда и желаю, чтобы эта новая любовь принесла вамъ столько радости, сколько утрата ея принесла бы мн скорби, если бы преданность Вашему Величеству не помшала мн испытать ее.
Король поцловалъ его, прослезился и общалъ позаботиться о немъ не меньше, чмъ о своихъ побочныхъ сыновьяхъ.
Черезъ нсколько недль, 17 мая 1609 года, въ замк Шантильи, двица Монморанси была обвнчана съ принцемъ Конде.
Равальякъ былъ въ Париж. Онъ не нарушилъ торжества. Никто не замтилъ этой тни, бродившей вокругъ Лувра, тщетно пытаясь въ него проникнуть. Наконецъ, отчаявшись встртить монарха, — втайн, можетъ быть, довольный,— онъ отправился обратно въ Ангулемъ, не оставивъ за собой никакихъ слдовъ, кром слдовъ своихъ ногъ въ дорожной пыли.
А во дворц любовная интрига стараго короля вскор приняла довольно печальный оборотъ. Мужъ неожиданно оказался мене снисходительнымъ, чмъ разсчитывалъ король, а самъ онъ — боле влюбленнымъ, чмъ ему казалось. Въ 60 лтъ онъ продлывалъ безумства, приличныя лишь 20-тилтнему юнош. На молодую принцессу при двор была устроена цлая облава: родные, друзья, прислуга, самъ отецъ ея всячески содйствовали ея сближенію съ исколемъ, и даже королева язвительно говорила, что, кажется, скоро и ей придется приложить руку къ этому длу. Наконецъ, Конде не выдержалъ и однажды утромъ посадилъ жену въ карету, запряженную восьмеркой, и помчался съ ней на сверъ, къ границ Фландріи.
Король игралъ въ карты съ де-Креки, Гизомъ, Эпернономъ и Баосомпьеромъ, когда Дельбенъ на ухо сообщилъ ему всть о побг принца. Онъ измнился въ лиц и, наклонившись къ сидвшему рядомъ Бассомпьеру, сказалъ:
— Бассомпьеръ, другъ мой, я погибъ. Этотъ человкъ увозъ свою жену въ лсъ!— И тотчасъ же, прекративъ игру, ушелъ въ комнату королевы. Бассомпьеръ въ мемуарахъ своихъ разсказываетъ, что никогда не видлъ человка въ такомъ отчаяніи. Друзья предлагали мры одну смшне и рискованне другой, совтовали объявить войну испанцамъ, если они не выдадутъ бглецовъ. Но король не хотлъ ничего ршать безъ Сюлли. Тотъ пришелъ довольно поздно вечеромъ.
— Ну, что же,— сказалъ король, беря его за руку.— Нашъ молодчикъ улизнулъ и увезъ съ собою все. Что вы на это скажете?
— Ваше Величество,— отвтилъ министръ съ обычной своей грубоватой манерой,— я этимъ нисколько не удивленъ. Если бы вы послушались моего совта, вы посадили бы его въ Бастилію, а тамъ я бы ужъ уберегъ его.
— Это дло прошлое, и о немъ не стоитъ говорить,— сказалъ король.— Но что мн длать теперь? Скажите мн ваше мнніе.
— Ей-ей, не знаю,— отвтилъ тотъ.— Позвольте мн вернуться въ Арсеналъ, я поужинаю, лягу и за ночь придумаю что-нибудь хорошее, а завтра утромъ скажу вамъ.
— Нтъ,— возразилъ король,— я хочу, чтобы вы сказали сейчасъ.
— Ну, такъ надо подумать,— и, отойдя къ окну, Сюлли сталъ барабанить по стеклу. Потомъ вернулся къ королю, и тотъ спросилъ:
— Ну, что же, вы подумали?
— Да.
— Что же мн длать?
— Ничего.
— Какъ ничего?
— Да, ничего,— повторилъ Сюлли.
Но король не согласился съ нимъ и немедленно отправилъ къ эрцгерцогу Альберту въ Брюссель гонца съ требованіемъ выдать бглецовъ, а на завтра заявилъ венеціанскому послу, что если эрцгерцогъ не выдастъ принца, то онъ самъ пойдетъ за нимъ съ пятидееятитысячной арміей.
Время близилось къ Рождеству. Повсюду въ стран набирали рекрутовъ для подкрпленія протестантскимъ союзникамъ короля въ Германіи.
И это еще боле укрпляло въ народ неизвстно откуда взявшееся убжденіе, что король готовитъ въ сочельникъ вторую Варфоломеевскую ночь для всхъ добрыхъ католиковъ. Какъ только слухъ этотъ дошелъ до Ангулема, Равальякъ съ жадностью ухватился за него, такъ какъ человкъ, чмъ-нибудь увлеченный, во всемъ ищетъ опоры для своей страсти.
Онъ детъ въ Парнягъ, пытается пройти въ Лувръ. Стража его не пропускаетъ. Онъ настаиваетъ. Его ведутъ къ Белленгревиллю, смотрителю дворца, и тотъ говоритъ ему, что король боленъ. Еще два раза пытается онъ дойти до короля. Часовые отводятъ его къ Кастельно.
— Этотъ человкъ во что бы то ни стало хочетъ видть короля. Говоритъ, что долженъ сообщить что-то очень важное, что можетъ передать только лично Его Величеству. Мы обыскали его и ничего не нашли.
Кастельно обращается къ Ла-Форсу, и тотъ идетъ спросить короля.
— Это, наврное, какой-нибудь помшанный, воображающій себя духовидцемъ,— сказалъ король.— Обыскать его хорошенько еще разъ и, если ничего не пай дутъ, прогнать и запретить, подъ страхомъ плетей, приближаться къ Лувру и ко мн.
— Ваше Величество, можете приказывать мн, что угодно,— сказалъ Ла-Форсъ,— но я полагаю, что этого человка слдуетъ предать въ руки правосудія.
Но король такъ настойчиво приказалъ отпустить подозрительнаго постителя, что Ла-Форсу пришлось повиноваться.
Унылый Равальякъ пошелъ къ священникамъ — больше некуда было. Долго бродилъ онъ отъ одного къ другому и, придя къ двумъ капуцинамъ, спросилъ ихъ, обязанъ ли исповдникъ открыть властямъ, если кто-нибудь на исповди признается ему, что намревался убить короля. Монахи, удивленные страннымъ вопросомъ, послали его къ знаменитому іезуиту, отцу Обиньи. Равальякъ подкараулилъ его при выход съ обдни, разсказалъ о своихъ видніяхъ, потомъ вынулъ изъ кармана маленькій зазубренный ножикъ съ выгравированными сердцемъ и крестомъ и сказалъ, что ‘сердце короля должно бы стремиться къ войн противъ гугенотовъ’. Іезуитъ отвтилъ, что если ему нужно что-нибудь сказать королю, то онъ долженъ обратиться къ кому-либо изъ придворныхъ, но, судя по его лицу, онъ думаетъ, что едва ли онъ имлъ настоящія виднія, а скоре у него просто разстроенное воображеніе.
— Выбросьте это изъ головы, — посовтовалъ добрый отецъ,— читайте молитвы, шьте жирные супы и возвращайтесь поскоре на родину.
Еще много дней Равальякъ тщетно пытался увидть короля и вдругъ случайно встртилъ его на улиц. Король халъ въ карет.
Ваше Величество, крикнулъ, подбгая, Равальякъ,— именемъ Господа нашего Іисуса Христа и Пресвятой Двы Маріи, заклинаю васъ, выслушайте меня!
Но придворный лакей оттолкнулъ его палкой.
Съ этой минуты Равальякъ бродитъ по Парижу, какъ бездомная собака, и, наконецъ,— въ разгар зимы, — пшкомъ отправляется домой. На первой недл поста онъ идетъ къ братьямъ Кордельерамъ и исповдуется, что въ мысляхъ совершилъ убійство. Исповдникъ не спросилъ его, кого онъ убилъ.
Равальякъ отстоялъ обдню и примирился съ Богомъ.
А бдный король все изнывалъ въ разлук съ предметомъ своей страсти. Охота не развлекала его, красавицы утратили всякую привлекательность. Влюбленный старикъ, впадалъ въ тяжкую меланхолію. Письма его къ де-Берни, посланнику въ Брюссел, полны самой нжной заботы объ изгнанниц. Это письма не монарха, а страдающаго любовника. ‘Пишите мн подробно обо всемъ, что о ней говорятъ, какъ ее находятъ’.
Принцесса обворожила всхъ и въ Брюссел. Самъ скромный эрцгерцогъ не остался равнодушенъ къ ея чарамъ.
Между тмъ, Брюссель переполнился французскими дворянами. Принцъ Конде ходилъ съ заряженнымъ пистолетомъ, потому что распространился слухъ, будто король подослалъ этихъ людей убить его. Нидерланды уже не казались ему надежнымъ мстомъ, онъ мечталъ бжать еще дальше отъ Лувра, и взоры его обращались къ Миланской Области и Испаніи.
Король сходилъ съ ума при мысли, что его красавицу могутъ увезти еще дальше. Аннибалъ д’Эстре, маркизъ де-Кевръ, братъ нкогда столь любимой королемъ Габріэллы, поклялся ему отнять принцессу. Съ десятью дворянами онъ отправился въ Брюссель и прибылъ туда въ тотъ моментъ, когда принцъ собирался узжать изъ Брюсселя. Жену свою онъ поручалъ суровой и набожной инфант.
Узнавъ объ этомъ, Аннибалъ пришелъ въ отчаяніе. Вырвать принцессу изъ толстыхъ стнъ испанскаго дворца было бы невозможно.
Тмъ временемъ, мадамъ Берни, наперсница принцессы, и врная служанка Филипоттъ то и дло передавали ей пламенныя посланія короля. Онъ описывалъ въ нихъ свою любовь самыми волшебными красками, называлъ блестящіе праздники въ Лувр и общалъ, что, если она вернется, онъ сдлаетъ ее королевой Франціи.
Вдали отъ короля, въ чужой стран, молоденькая принцесса тоже воспламенилась романтической любовью къ старику, котораго видла теперь только сквозь флеръ его влюбленныхъ словъ. Она томилась тоской по Лувру, молила объ освобожденіи. И Аннибалу ничего не стоило заставить ее принять его планъ. Было ршено, что въ ночь наканун перезда во дворецъ она выйдетъ въ садъ, въ фламандскомъ чепчик, дойдетъ до стнъ, окружающихъ садъ, спустится въ канаву и выйдетъ черезъ брешь въ стн на откосъ. Тамъ ее будутъ ждать двадцать пять всадниковъ, одинъ изъ нихъ возьметъ ее къ себ на коня, и они помчатся къ границ.
Узнавъ объ этомъ план, король пришелъ въ восторгъ и разсказывалъ направо и налво, что скоро увидитъ принцессу. Онъ подлился своей радостью даже съ королевой. Та не стала медлить и мгновенно отправила въ Брюссель курьера къ принцу Конде. Похищеніе не удалось. Принцъ всю ночь гарцовалъ подъ балкономъ жены съ отрядомъ дворянъ и испанскихъ солдатъ, а на утро перевезъ неутшную принцессу во дворецъ къ инфант, а самъ ухалъ въ Италію. Бдняжка тосковала въ мрачномъ плну, пила ледяную воду, чтобъ заболть, морила себя голодомъ и обо всемъ писала королю.
Король неистовствовалъ и окончательно утратилъ всякое чувство приличія. Онъ заставилъ коннетабля Монморанси написать эрцгерцогу, прося возвратить ему дочь и обвиняя зятя въ грубости, Дацсе мать принца поддалась на убжденія короля и не прочь была просить эрцгерцога выпустить птичку изъ клтки, въ которую ее засадилъ ея же сынъ. И, наконецъ, король обратился къ королев, умоляя выписать принцессу на торжества, по случаю ея коронаціи, которыя до того онъ откладывалъ цлыхъ десять лтъ. Но ничто не помогало.
Король худлъ, сталъ раздражителенъ, ни въ чемъ не находилъ отрады. Съ годами и славой онъ сталъ миролюбивъ, но теперь не желалъ считаться ни съ чмъ, и самъ создавалъ разныя осложненія.
Испанскому послу, пожелавшему узнать, зачмъ онъ держитъ на границ 60-тысячную армію, онъ рзко сказалъ:
— Я вооружаю свои плечи и свою страну, чтобы на меня не папани. И беру шпагу въ руку, чтобы поразить тхъ, кто мн досадитъ.
— Что же мн передать моему повелителю?— спросилъ посолъ.
— Что хотите,— еще рзче отвчалъ король.
Когда его упрекали, что онъ готовить пожаръ въ Европ изъ-за новой Елены, онъ, не обинуясь, говорилъ:
— Можетъ быть, но пусть вспомнятъ, что Троя была разрушена изъ-за того, что не отдали Елену.
Однако, къ Пасх онъ, какъ будто, нсколько успокоился. Говлъ и причащался съ небывалымъ благоговніемъ и набожностью. Духовнику его даже начало казаться, что онъ забылъ о своемъ увлеченіи принцессой.
На первый день Пасхи Равальякъ въ третій разъ отправился въ Парижъ.
Весь постъ онъ провелъ въ молитв и покаяніи, почти не лъ. Наканун Пасхи онъ былъ вечеромъ у своего родственника Бельяра. Кто-то изъ сосдей сказалъ, будто король общалъ поддержку германскимъ государямъ-гугенотамъ, и не сегодня-завтра начнется война. Другой разсказалъ, что посолъ папы заявилъ королю, что папа отлучитъ его отъ церкви, если онъ будетъ упорствовать въ своемъ намреніи, король же отвтилъ, что его предшественники возвели папъ на престолъ, и если этотъ папа отлучитъ его, то онъ смститъ папу. Слова эти поразили Равальяка, какъ громомъ. Разгоряченный мозгъ его мгновенно вспыхнулъ яркимъ пламенемъ, онъ поклялся убить короля, пронзить ему сердце кинжаломъ. А чтобы закрпить свое ршеніе, тутъ же написалъ на клочк бумаги:
Ne souffre pas qu’on souffre en ta presence
Au nom de Dieu aucune irrvrence.
Все это совершилось безмолвно, въ тайникахъ его души. Присутствующіе ни о чемъ не догадались, бесда продолжалась своимъ чередомъ. Равальякъ ушелъ домой.
Всю ночь онъ не могъ заснуть. Онъ уже не опрашивалъ себя, слдуетъ ли ему убить короля. Его мучилъ только одинъ вопросъ: причащаться ему завтра, въ самый торжественный день года, или нтъ? Онъ жаждалъ сподобиться Святыхъ Тайнъ. Но могъ ли онъ исповдаться духовнику? И пойметъ ли духовникъ сущность его миссіи? А вдругъ онъ нарушитъ тайну исповди и остановитъ его занесенную руку? Онъ плакалъ и молилъ Бога послать ему какое-нибудь знаменіе, чтобы онъ зналъ, что можетъ принять причастіе безъ исповди. Часы шли, ничей голосъ не отвчалъ ему, и тогда его оснила мысль, ярко освщающая истинную сущность его характера. Утромъ онъ пошелъ въ церковь съ матерью и, когда она причащалась, сталъ позади нея, надясь, что капли благодатной росы, которыя падутъ на нее, можетъ быть, оросятъ и его.
Посл этого онъ покинулъ городъ, сопровождаемый колокольнымъ звономъ. На этотъ разъ онъ совершилъ путь до Парижа въ одну недлю.
Поселился онъ въ предмстья Сенъ-Жакъ, у нкоего Барбье, въ гостиниц Пяти-Полумсяцевъ. Въ гостиницу часто приходили солдаты, и только и было разговоровъ, что о корол, его любовныхъ похожденіяхъ и о близкой войн. Воображеніе Равальяка распалялось все больше и больше, онъ нигд не находилъ себ мста. Однажды онъ зашелъ въ другую гостиницу и зачмъ-то попросился переночевать. Ему отказали. Онъ продолжалъ стоять въ зал, какъ будто не зная, куда пойти, и вдругъ увидлъ на стол раскрытый ножъ. Три раза уже этотъ человкъ приходилъ въ Парижъ съ твердымъ ршеніемъ убить короля, а у него не было никакого оружія! Не есть ли этотъ ножъ, лежащій въ комнат, гд на него никто не обращаетъ вниманія, — откровеніе небесной воли? Не самъ ли Богъ даетъ ему орудіе мести? Онъ протянулъ руку, взялъ ножъ, и впервые вышелъ на улицы Парижа вооруженный.
Дв недли бродилъ онъ вокругъ Лувра, сндаемый сомнніемъ въ томъ, ‘слдуетъ ли считать грхомъ желаніе убить короля, и нужно ли въ немъ исповдаться?’ Но вдругъ въ душ его все словно прояснилось, онъ отказался отъ своего намренія и отправился обратно въ Ангулемъ.
Стояли первые майскіе дни, кругомъ все зеленло. Равальякъ шелъ по дорог, счастливый, радостный, и мечталъ о томъ, какъ черезъ дв недли увидитъ блыя стны Ангулема, пойдетъ къ знакомому брагу Кордельеру, исповдуется въ мысленномъ убійств, и жизнь его мирно потечетъ въ кругу матери и учениковъ.
Но дйствительно ли Богъ повелваетъ ему вернуться въ Ангулемъ? Не робость ли заговорила въ немъ? Какъ могъ онъ въ одну минуту забыть вс свои размышленія, вс приказанія свыше? А если онъ считаетъ себя недостойнымъ, то не самъ ли Богъ избиралъ своихъ служителей среди самыхъ скромныхъ и незначительныхъ людей? Онъ поразилъ Голіафа рукой Давида и покаралъ Олоферна рукой женщины.
Ножъ, ударявшійся на ходу о его ногу, возбуждалъ въ немъ желаніе вернуться, найти, наконецъ, короля, всадить ему лезвіе въ сердце. Но передъ глазами его вставали страшныя пытки, казнь, все его могучее тло возставало противъ смерти. Онъ вынулъ нона, отломилъ кончикъ лезвія и, нсколько успокоенный, продолжалъ путь.
Когда онъ подошелъ къ первымъ домамъ Этампа, было уже совсмъ темно. На пустынной площади одинокое Распятіе преградило ему дорогу. Равальякъ опустился передъ нимъ на колни. Что произошло въ его душ? Какую молитву возносилъ онъ къ каменному Страдальцу? Какое приказаніе получилъ онъ отъ него?…— Равальякъ всталъ и пошелъ обратно къ Парижу.
Мирное настроеніе, снизошедшее на короля на Пасх, продолжалось очень недолго. Письма юной узницы вновь зажгли его пылъ. Онъ задыхался въ Лувр и, какъ Равальякъ, нигд не находилъ покоя. Лихорадочно готовился онъ къ войн, верхомъ объзжалъ войска, приказывалъ производить все новые наборы, заказалъ себ дв кирасы и ждалъ только коронованія королевы, чтобы двинуться въ походъ. Коронованіе это постоянно откладывалось, отчасти изъ экономіи, отчасти же потому, что королю было предсказано, что первое же большое торжество при его двор будетъ для него пагубнымъ. Поэтому въ его царствованіе и не бывало никакихъ большихъ празднествъ. Но теперь, передъ войной, король согласился исполнить давнишнее желаніе жены.
Однако, его мучили тайныя предчувствія. Однажды онъ сказалъ Бассомпьеру:
— Не знаю, что со мной, мой другъ, но я никакъ не могу убдить себя, что скоро отправлюсь въ Германію. Мн кажется, я скоро умру.
Онъ здилъ плакать къ Сюлли, садился на низенькій, заказанный для него стульчикъ и, похлопывая пальцами по футляру очковъ, говорилъ:
— Ахъ, мой другъ, какъ мн не нравится эта коронація! Не знаю, отчего это, но сердце говоритъ мн, что со мной непремнно случится несчастье.— Потомъ вскакивалъ, ударялъ себя руками по бедрамъ и восклицалъ:
— Боже мой, я умру въ этомъ город! Мн не выхать изъ него! Мн предсказали, что я буду убитъ при первомъ же большомъ торжеств и умру въ карет, оттого я такъ и боюсь.
Изъ-за пустыхъ предчувствій онъ не хотлъ сердить королеву, но поминутно приходилъ къ ней, взволнованный, озабоченный. Въ субботу, 8-го мая, онъ спросилъ ее, будетъ ли все готово ко вторнику. Королева не отвчала.
— Что же вы молчите?
— Я хотла бы, чтобы это было завтра, но мн говорятъ, что раньше четверга нельзя.
— Другъ мой, если этого не случится въ четвергъ, то увряю васъ, въ субботу меня уже не будетъ въ живыхъ.
Королева сказала, улыбаясь:
— Вы еще порадуетесь моему възду.— Она имла въ виду свой торжественный въздъ въ Парижъ, назначенный на воскресенье.
— Нтъ,— возразилъ король, какъ будто въ точности зналъ день своей смерти,— въ пятницу я прощусь съ вами навки.
Настала недля торжества. На улицахъ всюду виднлись тріумфальныя арки, искусственныя скалы, щиты, гирлянды и толпы разряженныхъ дворянъ въ блестящихъ экипажахъ.
Среди этого пышнаго убранства Равальякъ бродилъ цлую недлю, разжигая свою ненависть. Свой ножъ онъ отточилъ на камн.
Въ среду, 12-го мая, онъ видлъ королеву съ дофиномъ, хавшую въ Сенъ-Дени. А черезъ два часа увидлъ и короля, прослдовавшаго туда же. Но остался въ толп и не обнажилъ ножа. Онъ хотлъ, чтобы королева раньше короновалась, и въ государств было бы меньше смутъ.
Король не былъ въ знаменитомъ аббатств со времени своего отреченія. Сталъ ли онъ боле ревностнымъ католикомъ? Двадцать лтъ тому назадъ онъ писалъ своей любовниц: ‘Парижъ стоитъ обдни’. Въ этотъ вечеръ онъ сказалъ жен: ‘Исповдуйтесь за себя и за меня’.
Коронованіе совершилось на слдующій день съ большой пышностью. Король принималъ дятельное участіе въ церемоніи, переходилъ отъ одной группы придворныхъ къ другой, интересовался подробностями церемоніала, добродушно бесдовалъ и улаживалъ возникавшія многочисленныя недоразумнія.
Въ четыре часа церемонія была кончена. Посл ужина ихъ Величества вернулись въ Парижъ. Дорогой король съ юморомъ разсказывалъ жен забавныя комедіи, которыя разыгрывались за ея спиной, пока она короновалась. Была тихая майская ночь. На переднемъ сидніи два придворныхъ шута старались разсмшить ихъ своими спорами и дракой.
Въ пятницу утромъ король проснулся рано, потребовалъ въ постель Часословъ, потому что велъ себя всегда, какъ добрый католикъ, каждый день ходилъ къ обдн и не лъ мяса по средамъ.
Сынъ его, Вандомъ, пришелъ сказать, что сегодняшній гороскопъ для него неблагопріятенъ, и ему слдуетъ остерегаться.
— Кто это вамъ сказалъ?— спросилъ король.
— Докторъ Ла-Броссъ.
— Ла-Броссъ — старый дуракъ, а вы — молодой,— сказалъ король.
Ему каждый день приносили такія предсказанія, и онъ, смясь, любилъ разсказывать, какъ какой-то чародй предсказалъ ему, что онъ будетъ похороненъ черезъ восемь дней посл своего двоюроднаго брата Генриха III, умершаго двадцать лтъ назадъ.
Все утро онъ занимался съ министрами, устанавливалъ церемоніалъ възда королевы на воскресенье, потомъ отправился къ обдн.
Въ это время Равальякъ тоже стоялъ у обдни. Онъ зналъ, что поразитъ человка, отягченнаго смертнымъ грхомъ, отниметъ у него вмст съ земной жизнью и небесную и осудитъ его душу на вчное проклятіе. Но можно ли считать душой духъ, отъ котораго отошелъ Господь?
Изъ церкви онъ отправился въ свою гостиницу, позавтракалъ съ хозяиномъ и купцомъ Колле. Король слъ въ карету и, встртивъ дорогой Гиза и Бассомпьера, высадилъ хавшую съ нимъ даму и пригласилъ ихъ съ собой. Завязался веселый разговоръ, какъ вдругъ, король сказалъ:
— Вы меня теперь не знаете, но я умру на этихъ дняхъ, и тогда вы увидите, какая была разница между мной и другими людьми.
— Ваше Величество,— воскликнулъ Бассомпьеръ,— неужели вы никогда не перестанете терзать насъ опасеніями вашей близкой кончины? Вы проживете, съ Божьей милостью, еще долгіе годы, счастливые годы. Вы въ цвт лтъ, здоровы и сильны тломъ, покрыты славой больше всхъ смертныхъ, мирно владете самымъ цвтущимъ королевствомъ въ мір, любимы и обожаемы своими подданными. У васъ красивая жена, красивыя любовницы, красивыя дти — чего вамъ еще нужно, чего еще можно желать?
Король вздохнулъ и отвтилъ только:
— Мой другъ, все это придется покинуть.
Вернувшись въ Лувръ, онъ позавтракалъ и прошелъ къ королев, шутилъ съ дамами, много говорилъ, словно испытывалъ потребность болтовней заглушить какую то тревогу. Потомъ продиктовалъ письмо Ла-Форсу, причемъ остановился на средин фразы, схватился за голову и сказалъ:
— Боже мой, у меня тутъ засло что-то, что меня очень тревожитъ.
Затмъ, вмст съ королевой онъ пошелъ къ дтямъ, игралъ съ ними, но предчувствіе и тутъ не покидало его.
— Не будемъ громко смяться въ пятницу,— сказалъ онъ вдругъ, — а то въ воскресенье придется плакать.— И прибавилъ, обращаясь къ жен:— Не знаю, что со мною, мой другъ, но я не могу выйти отсюда.
— Такъ и не уходите,— сказала она,— и разъ ужъ вы въ хорошемъ настроеніи, не вздумайте сердиться.
Въ четыре часа дня, вмст съ герцогами Эпернономъ, Монбазономъ, маршаломъ Лаварденомъ, Роклоромъ, Ла-Форсомъ и Мирабо король похалъ осматривать убранство города. Въ воротахъ онъ приказалъ раскрыть карету, такъ какъ было очень тепло.
Равальякъ стоялъ тутъ же, возл выступа, на которомъ обыкновенно сидли лакеи, дожидавшіеся своихъ господъ. Онъ хотлъ убить короля въ Лувр. Случай помшалъ ему: на томъ мст, гд онъ ожидалъ увидть короля, сидлъ герцогъ Эпернонъ.
Онъ пропустилъ карету и пробжалъ слдомъ за ней до улицы Сентъ-Оноре, пряча подъ плащемъ раскрытый ножъ.
Противъ отеля Лонгвиллъ кучеръ опросилъ, куда хать.
— Къ Кресту Тратуара, а потомъ на кладбище св. Иинокептія.
Карета въхала въ Желзную улицу, переименованную съ тхъ поръ въ улицу Измны. Улица была очень узкая, лавки, идущія вдоль стны кладбища, длали ее еще уже. Пятьдесятъ лтъ тому назадъ Генрихъ II указомъ приказалъ снести вс эти лавки, но указъ такъ и остался мертвой буквой.
Возъ съ сномъ и телжка виннаго торговца, сцпившіеся посреди улицы, затрудняли проздъ. Въ то время, какъ возъ и телжка двинулись вправо, экипажъ короля взялъ влво. При этомъ движеніи карета сильно наклонилась на сторону герцога Эпернона, попавъ въ ручей, протекавшій по средин улицы. Это случилось противъ лавки съ вывской ‘Царственное сердце, пронзенное стрлой’,— на томъ самомъ мст, гд Равальякъ на Рождеств впервые встртилъ короля.
Чтобы облегчить карету, лакеи соскочили съ козелъ и побжали наперерзъ черезъ кладбище къ концу улицы. Изъ двухъ оставшихся при корол одинъ помогалъ придвинуть телжку, другой наклонился поправить подвязку. Его Величество, склонившись къ Эпернону, читалъ письмо, которое держалъ въ правой, поднятой для удобства, рук.
Равальякъ не медлилъ. Ставъ одной ногой на колесо кареты, а другой на приступку, съ которой садились на лошадь всадники, онъ ударилъ короля ножомъ, немного выше сердца.
Король вскрикнулъ:— Я раненъ.
Тотчасъ второй ударъ пронзилъ ему аорту и перерзалъ полую вену.
— Это ничего,— сказалъ король. Струя крови хлынула изъ его рта.
— Ваше Величество,— проговорилъ Ла-Форсъ, поднося къ его губамъ свой образокъ,— вспомните о Бог.
Но онъ уже былъ мертвъ.
Все это произошло такъ быстро и сопровождалось такимъ замшательствомъ, что никто не замтилъ бы убійцу, если бы онъ вздумалъ скрыться. Но онъ стоялъ неподвижно, не помышляя о бгств и держа въ рук ножъ.
Одинъ дворянинъ его обезоружилъ, другой, Сенъ-Мишель, уже выхватилъ шпагу, чтобы убить его, но герцогъ Эпернонъ крикнулъ:
— Не убивайте его! Вы отвтите своей головой!
Народу сказали, что король только раненъ, и велли принести вина. Потомъ закрыли карету, кучеръ ударилъ по лошадямъ, и карета помчалась къ Лувру.
Герцоги Гизъ и Эпернонъ сейчасъ же сли на коней, чтобы возвстить народу, что рана короля незначительна. Они надялись усмирить народное волненіе, но уже распространился слухъ, что они сами и ихъ друзья іезуиты готовятъ Вароломеевскую ночь, и король — ихъ первая жертва. Какъ они ни погоняли своихъ коней, слухъ мчался быстре ихъ, какъ огонь, перекидываясь съ квартала на кварталъ. Онъ остановилъ въ пути Сюлли, который выхалъ съ сотней всадниковъ, какъ только узналъ печальную всть. На перекрестк Четырехъ-Угловъ ему встртился Витри, который сказалъ:
— Франція погибла, надо умирать! Но куда вы дете со всми этими людьми? Васъ пропустятъ въ Лувръ только съ двумя или тремя, да и то я вамъ не совтую.
Министръ повернулъ вспять и отобравъ весь хлбъ, который нашелъ на Рынк и у булочниковъ, заперся въ своей Бастиліи.
Тмъ временемъ канцлеръ Силлери отправился къ королев, которую засталъ на кушетк, въ домашнемъ неглиже.
— Увы,— сказала она,— король умеръ.— И принялась стонать.
Но онъ, привыкшій не теряться въ нужныхъ обстоятельствахъ, возражалъ:
— Простите, Ваше Величество. Во Франціи короли не умираютъ.
И, откинувъ плащъ, подъ которымъ держалъ дофина, прибавилъ:
— Вотъ живой король, государыня!
Весь городъ былъ охваченъ ужасомъ. Спокойнымъ оставался только одинъ человкъ — преступникъ въ тюрьм. Его посадили въ замокъ Ретцъ, возл Лувра. Президентъ Жанненъ, де-Лемони и Бюдльонъ явились допросить его. Надясь скоре выманить у него истину, они сначала сказали ему, что король живъ, рана не смертельна. Но Равальякъ не поддался на обманъ.
— Какъ же вы думаете, что ожидаетъ васъ, если Его Величество, дйствительно, умеръ? — спросилъ президентъ.
Равальякъ гордо отвтилъ, что не нуждается въ помилованіи, и если бы ударъ нужно было нанести вторично, онъ бы это сдлалъ.
Когда Бюлльонъ назвалъ короля истиннымъ христіаниномъ, Равальякъ грубо засмялся:
— Истинный христіанинъ? Въ этомъ-то и весь вопросъ. Если бы онъ былъ истиннымъ христіаниномъ, онъ объявилъ бы войну приверженцамъ реформатской религіи, а онъ, наоборотъ, имъ покровительствовалъ.
Спрошенный о томъ, не потерплъ ли онъ самъ или его родные какой-либо обиды отъ короля, и кто его побудилъ совершить столь страшное преступленіе, онъ отвтилъ, что ‘ни онъ,ни его родные никогда не потерпли никакой обиды, и что никогда и никто не подговаривалъ его, а о причинахъ, по которымъ было необходимо убить короля, онъ узналъ изъ проповдей’.
Больше онъ ничего не сказалъ. Ему прочитали его показанія. Онъ подписалъ ихъ — странной подписью, начинавшейся крупными, смлыми штрихами и заканчивавшейся неразборчивыми значками, увнчанными крестомъ.
Его обыскали. Нашли немного мелочи, бумажку, написанную имъ у Белліара, стихи для преступника, вдомаго на казнь, еще бумажку съ трижды написаннымъ въ разныхъ мстахъ именемъ Іисуса, четки и ладанку, данную ему 10 лтъ назадъ Гильебо. На вопросъ объ этихъ реликвіяхъ, онъ правдиво разсказалъ объ ихъ происхожденіи. Это значило выдать всю свою тайну. Въ нихъ была его жизнь, его душа. Но судьямъ этого было мало.
Они похали въ Лувръ жаловаться Беллентревиллю, что преступникъ упорствуетъ.
— Вы не умете обращаться съ этими людьми,— сказалъ Белленгревилль.— Подемте вмст, я заставлю его заговорить.
Белленгревилль захватилъ съ собой два карабина, съ которыхъ снялъ кремни. На ихъ мсто онъ вложилъ большіе пальцы Равальяка, и спустилъ курки. Равальякъ не дрогнулъ и дерзко спросилъ его, не воображаетъ ли онъ себя хитре своихъ товарищей.
Въ это время явились архіепископы Экса и Эмбрена. Ихъ видъ ни мало не смутилъ его. Онъ удовольствовался заявленіемъ, что въ Париж былъ фельянгистомъ, за написаніе статьи о приговорахъ Всевышняго былъ изгнанъ изъ монастыря, какъ галлюцинантъ, неспособный соблюдать въ чистот уставъ, что тмъ не мене, онъ продолжалъ предаваться размышленіямъ о тайнахъ Провиднія, которыя раскрывались ему во сн и на яву, и что намреніе убить короля жило въ его душ, какъ давнее искушеніе, которому онъ то поддавался, то преодолвалъ его.
Весь день онъ обнаруживалъ горделивое удовлетвореніе своимъ поступкомъ, спокойную увренность и даже добродушіе. Замокъ Ретдъ охранялся очень плохо, и весь Парижъ валомъ валилъ взглянуть на преступника. Іезуиты являлись во множеств, опасаясь, что своими рчами онъ навлечетъ подозрніе на ихъ орденъ. При вид ихъ тревоги, онъ улыбнулся и лукаво сказалъ:
— Наврное, вы бы очень удивились, если бы я сталъ утверждать, что къ этому привели меня вы!
Между тмъ, наступила ночь, любопытные удалились, Равальякъ остался одинъ съ часовыми, которые въ свою очередь старались выманить у него признаніе, путая предстоящими пытками и казнью. Онъ опять отвтилъ, что не боится умереть, потому что довелъ свое дло до конца.
А король лежалъ на постели, съ отрытымъ лицомъ, въ блой атласной мантіи и красномъ бархатномъ берет съ золотымъ шитьемъ. Въ виду теплой погоды и кровоизліянія въ брюшную полость, вскрытія нельзя было откладывать. Оно было произведено въ субботу въ 4 часа дня 14-ью придворными врачами и 11-ью хирургами и установило, что по состоянію организма онъ могъ прожить еще много лтъ, и что преступникъ не могъ бы нанести боле врнаго удара, даже еслибъ тло короля было для него прозрачнымъ.
Внутренности короля были отправлены въ Сенъ-Дени, а сердце положили въ сосудъ. Придворные наперерывъ подходили лобызать его и гордились, когда на усахъ ихъ оставались слды крови.
Ла-Вареннъ, губернаторъ Анжера, вспомнилъ, что король завщалъ свое сердце іезуитамъ, чтобы они похоронили его въ коллегіи Ла-Флешъ, гд воспитывались и его отецъ, и онъ.
У монарховъ династіи Бурбоновъ и Валуа было въ обыча распредлять свои смертные останки по разнымъ церквамъ для обезпеченія себ большаго количества молитвъ. Тла ихъ покоились въ Сенъ-Дени, сердца находились въ одномъ монастыр, внутренности въ другомъ, и въ каждомъ мст имлись ихъ алебастровыя фигуры, лежащія на гробницахъ и держащія въ рукахъ мшочекъ съ внутренностями.
Отцы іезуиты тотчасъ устремились за драгоцннымъ наслдствомъ. Отецъ Жакино, въ стихар и епитрахили, принялъ царственное сердце на подушку, обшитую золототканнымъ газомъ. Потомъ, въ сопровожденіи членовъ братства и многочисленныхъ дворянъ, прослдовалъ къ главнымъ воротамъ Лувра, гд его ждалъ экипажъ. 24 стрлка и 12 факельщиковъ сопровождали его карету до аббатства, куда прибыли подъ сильнымъ дождемъ къ 8-ми часамъ вечера.
Три дня сердце короля было выставлено въ часовн для поклоненія народу. Въ Духовъ День раннимъ утромъ была отслужена обдня, и сердце короля въ торжественной процессіи было перевезено въ Ла-Флешъ, среди огромнаго стеченія народа, четыре дня сбгавшагося къ дорогамъ и провожавшаго его своими воплями и слезами. Въ пятницу его похоронили.
Но король еще не умеръ. По французскому церемоніалу король умираетъ только черезъ 40 дней посл своей настоящей смерти. Въ то время, какъ сердце его уже было погребено въ Ла-Флешъ, въ Лувр онъ еще продолжалъ жить. Съ короной на голов, цпью св. Духа на ше, съ скипетромъ въ правой рук и эмблемой правосудія въ лвой, восковая фигура его покоилась на покрытой золотой парчей кровати. Внизу, подъ нею, лежалъ его трупъ. Разряженные придворные исполняли свои обязанности, присутствовали при вставаніи, подавали сорочку, ставили и принимали нетронутыя кушанья, которыя отсылались бднымъ.
Тмъ временемъ тло покойнаго короля Генриха III, которому 2-1 годъ тому назадъ, въ смутахъ, возникшихъ посл его кончины, не успли воздать должныхъ надгробныхъ почестей, было перевезено изъ Компьена въ Сенъ-Дени, гд и было похоронено безъ всякой пышности. Такъ сбылось предсказаніе Генриху IV, надъ которымъ онъ такъ часто смялся.
Черезъ 10 дней посл этого, 21 іюня, герольды, звоня на всхъ перекресткахъ Парижа, возвщали народу:
— ‘Благородные и благочестивые люди! Молитесь Богу за душу превысокаго, преславнаго и могущественнйшаго государя Генриха IV, Божіей милостью короля Франціи и Наварры, наихристіаннйшаго, августйшаго, побдоноснйшаго, несравненнйшаго по великодушію и благости, представившагося въ своемъ дворц въ Лувр. Молите Господа принять его душу!’
Траурная церемонія продолжалась 4 дня и была совершена съ необычайной пышностью. Когда тло было опущено въ склепъ въ Сенъ-Дени, кардиналъ Жуаезъ бросилъ горсть земли и окропилъ святой водой. Дворяне опустили туда же королевскія регаліи. Посл этого гросмейстеръ ордена ударилъ жезломъ о землю и тихо произнесъ: ‘Король умеръ!’ Начальникъ герольдовъ, выступивъ на средину клироса, громко повторилъ трижды: ‘Король умеръ! Король умеръ! Король умеръ! Молите Бога за его душу!’ Вс опустились на колни и трижды прочитали ‘Отче Нашъ’. Посл чего гросмейстеръ поднялъ жезлъ и провозгласилъ: ‘Да здравствуетъ король!’ И Герольдъ трижды прокричалъ: ‘Да здравствуетъ король! Да здравствуетъ король! Да здравствуетъ король Людовикъ XIII, король Франціи и Наварры, наихристіаннйшій и милостивйшій нашъ повелитель, коему да пошлетъ Господь многія и счастливыя лта!’
Забили барабаны, загремли трубы, литавры, флейты и гобои. Дворяне подняли изъ склепа регаліи, и вс направились въ большой валъ, гд было накрыто три длинныхъ стола для поминальнаго пира.
На этотъ разъ король умеръ окончательно.
Во время трехъ допросовъ Равальякъ обнажилъ передъ судьями свою душу. Онъ разсказалъ о своихъ видніяхъ, о своихъ колебаніяхъ, сомнніяхъ, о трехъ путешествіяхъ изъ Ангулема въ Парижъ, о попыткахъ увидть короля, умолить его примириться съ папой и возстановить римско-католическую апостольскую церковь въ ея первоначальномъ могуществ.
Спокойный, самоувренный, почти вызывающій въ первые часы посл преступленія, онъ снова начинаетъ колебаться, возвращается къ прежнимъ сомнніямъ, къ своей вчной тревог. Онъ признается, что раскаивается въ своемъ злодяніи, и, наконецъ, выдаетъ главное свое опасеніе: можетъ быть, его соблазнилъ дьяволъ.
— Я дйствовалъ по дерзкому побужденію, противъ Бога. Я не могъ устоять. Человкъ не можетъ противиться злу.
Но божественная надежда останавливаетъ его на краю отчаянія.
— Богъ проститъ мн,— восклицаетъ онъ, и допуститъ меня пріобщиться св. Тайнъ наравн съ монахами и всми врными католиками на земл.
Отдавшись въ руки вчнаго милосердія, онъ перестаетъ интересоваться человческимъ судомъ. Онъ почти не защищается противъ ложныхъ показаній. Отецъ Обиньи на очной ставк утверждалъ, что никогда не видлъ его, и его показанія объ ихъ бесд — измышленіе его помраченнаго разума.
— Въ доказательство чего вы и дали мн 5 сантимовъ, которые взяли у другого отца, находившагося тутъ же,— язвительно вставляетъ Равальякъ.
Но тотъ сейчасъ же вывернулся:
— Какъ могъ я дать ему денегъ, когда іезуитамъ не дозволено ихъ имть?
Равальякъ больше но настаивалъ.
Тогда президентъ сказалъ ему, что въ Ангулемъ послали за его родителями и родными, и вс они погибнутъ страшной смертью, если онъ будетъ продолжать утаивать истину.
— Ни божескіе, ни человческіе законы не допускаютъ такой жестокости,— отвтилъ несчастный.
Президентъ показалъ ему постановленіе какого-то собора. Онъ замолчалъ, опустилъ голову, слезы выступили на его глаза.
Но ни жизнь, ни страданія его никого не интересовали. Юристы, законники, не могли понять его неблагодарной задачи, народъ — еще того мене. Его спрашивали только о сообщникахъ и подстрекателяхъ. Хотли знать, не королева ли, не Эпернонъ ли, не іезуиты или испанцы вооружили его руку.
Онъ отвчалъ:
— Если бы я дйствовалъ подъ внушеніемъ кого-либо изъ французовъ или иностранцевъ, и Богъ настолько покинулъ бы меня, что я пожелалъ бы умереть, не заявивъ объ этомъ, то я считалъ бы себя погибшимъ и лишеннымъ рая, потому что бездна грха влечетъ за собою другую, и я только усугубилъ бы свою вину, потому что король, особенно королева и весь царствующій домъ, принцы, дворъ, дворянство и весь народъ изъ-за меня провинились бы передъ Богомъ, такъ какъ въ непрестанной тревог несправедливо подозрвали бы то того, то другого.
Но сколько онъ ни повторялъ, что ‘никогда и никто не совтовалъ ему и не убждалъ, что онъ совершилъ свое преступленіе только потому, что думалъ, что король хочетъ объявить войну пап’ — ему не врили, и судьи не переставали увщевать его, во имя вчнаго спасенія, сказать всю правду.
И вотъ, неуравновшенная душа его, столь склонная видть грхъ во всемъ, начинаетъ терзаться новымъ мученіемъ. Судьи, а за ними и весь народъ, гршатъ, примшивая къ его преступленію невинныхъ, и этотъ ихъ грхъ налагаетъ на него новую отвтственность передъ Богомъ, отягощаетъ его новымъ преступленіемъ. Онъ отказывается предстать передъ вчнымъ Судіей съ этимъ бременемъ на плечахъ, онъ не хочетъ, чтобы противъ него обратился грхъ этихъ людей, которые станутъ несправедливо обвинять друга друга. Всю ночь онъ размышлялъ объ этомъ, а на утро торжественно заявилъ, что ‘нтъ никакихъ основаній предполагать, что онъ былъ подкупленъ деньгами или подговоренъ людьми, стремящимися завладть французской короной, потому что, если бы это было такъ, онъ не приходилъ бы три раза нарочно изъ Ангулема въ Парижъ, за сто лье, чтобы посовтовать королю присоединить къ римско-католической апостольской церкви сторонниковъ такъ называемой реформатской религіи. Кто хочетъ убить ближняго ради денегъ, и кто, по несчастью, допустилъ себя изъ жадности согласиться на убійство своего государя, тотъ не пойдетъ три раза предупреждать его, какъ сдлалъ это онъ. и какъ это призналъ на процесс начальникъ стражи la-Форсъ. Поэтому онъ считаетъ душу свою свободной отъ грха, который совершаютъ вс, думая, что кто-нибудь, а не онъ самъ, заставилъ его совершить убійство, въ которомъ онъ сразу признался’.
Но эти заявленія произвели только впечатлніе туманныхъ уловокъ, за которыми, несомннно, скрывался обманъ. Президентъ поставилъ ему на видъ, что онъ нарочно выдвигаетъ религію, чтобы заставить поврить въ его какую-то божественную миссію. Вскрыли его ладанку, въ которой долженъ былъ заключаться кусочекъ Животворящаго Креста. Она оказалась пустой. Судьи набросились на него, говоря, что его религіозное рвеніе такъ же фальшиво, какъ и кусочекъ св. Креста, который онъ якобы носилъ на ше. Онъ отвтилъ, что обманъ падетъ на тхъ, кто обманулъ его, и если ладанка оказалась пустой, то виноватъ не онъ, а т, кто ее дали.
Все обращалось противъ него, даже самыя высокія его чувства. Глубокое благочестіе, заставившее его отказаться отъ причастія въ первый день Пасхи, эта свтлая черта, бросающая на его мрачный образъ чистый лучъ небеснаго свта — является лишнимъ доказательствомъ его виновности. Почему онъ не причащался? Если онъ не прибгнулъ къ причащенію, какъ къ единственному средству побороть свою преступную волю, то не есть ли это явное доказательство того, что онъ ршилъ остаться при своемъ злодйскомъ намреніи?
Это разсужденіе на время сбиваетъ его, но онъ оправляется и объясняетъ свои скрытые мотивы. Судьи отвчаютъ, что такъ какъ онъ совершилъ смертный грхъ, и ему грозитъ вчное проклятіе, то онъ не можетъ пріобщиться милости Божіей и св. Тайнъ, подобно прочимъ христіанамъ. Онъ смиренно отвчаетъ:
— Я былъ увлеченъ желаніемъ, противнымъ вол Бога, Творца всхъ благъ и истины, но я надюсь, что, по милосердію Своему, Онъ проститъ мн мой грхъ, такъ какъ у Бога больше власти простить грхъ посредствомъ исповди и пастырьскаго разршенія, чмъ у людей оскорбить Его. Я молю Пресвятую Дву Марію, святыхъ Петра, Павла, Франциска, Бернара и всхъ ангеловъ въ раю быть моими защитниками и представителями передъ Небеснымъ Владыкой, чтобъ Онъ поставилъ Свой крестъ между моей смертью, судомъ надъ моей душою и адомъ, и надюсь, что такимъ образомъ пріобщусь къ спасенію черезъ страданія Господа Нашего Іисуса Христа.
Слдствіе закончилось.
При двор возникъ вопросъ, подвергать ли преступника допросу съ пристрастіемъ. Установленная процедура отвергала такой допросъ, такъ какъ онъ примнялся только для вынужденія признанія у подсудимаго, въ данномъ же случа являлся излишнимъ. Но королевскій генералъ-прокуроръ Ла-Гелъ подалъ голосъ за допросъ съ пристрастіемъ. Съ нимъ случилось однажды большое несчастье. Возвращаясь съ дачи въ Парижъ, онъ встртилъ бднаго пшаго монаха, привезъ его къ себ, представилъ королю, и монахъ на его глазахъ, выхвативъ изъ рукава ножъ, закололъ Генриха III. Воспоминаніе это мало располагало къ снисходительности. Въ парламентскихъ архивахъ ЛаГелъ открылъ старый приговоръ, присуждавшій преступника, покушавшагося отравить Людовика XI, къ троекратнымъ пыткамъ передъ казнью. Узнавъ объ этомъ приговор, дворъ ршилъ, что пытки должны быть примнены и къ Равальяку. И Ла-Гель добился, чтобы, кром обычныхъ пытокъ, къ нему были примнены щипцы, варъ, масло, расплавленный свинецъ, кипящая смола и сра.
Парламентъ обсуждалъ также вопросъ, не слдуетъ ли прибгнуть къ пыткамъ, примняемымъ въ иностранныхъ государствахъ, напримръ, къ ‘маслобойк’, бывшей въ большомъ ходу въ Женев. Помщенное въ эту машину тло опускалось отъ собственной тяжести, сжималось, по мр суженія машины, такъ, что плечи пригибались къ пяткамъ съ медленно-мучительной болью, но не обезсиливая тла, потому что черезъ 4 часа пытаемый настолько оправлялся, что пытку можно было возобновлять. Вс признали, за ‘маслобойкой’ большія преимущества, но она была гугенотскимъ изобртеніемъ, и потому ее отвергли. Нкій Бальбани изобрлъ аппаратъ въ форм опрокинутаго обелиска, не уступавшій въ уточненной жестокости женевской машин. Королева горячо рекомендовала этого Бальбани комиссарамъ, а также одного мясника, предлагавшаго снять съ убійцы кожу и общавшаго, что онъ еще долго проживетъ въ ободранномъ вид. Преклоняясь передъ чувствами столь убитой горемъ государыни, дворъ, тмъ не мене, ршилъ ограничиться традиціонными способами. Засданіе было закрыто, и преступника передали палачу.
Равальякъ былъ введенъ въ комнату, гд засдали президенты и нсколько совтниковъ. Секретарь прочиталъ приговоръ и убждалъ его назвать лицъ, толкнувшихъ его на преступленіе. Равальякъ опять отвтилъ, что ‘спасеніемъ своей души клянется, что не было ни мужчинъ, ни женщинъ, ни кого-либо другого, кто бы зналъ о его замысл’.
Тогда палачъ и его помощники положили его на ремни и надли ему ‘башмаки’. Это были дв дощечки, между которыми вкладывали ногу и потомъ стягивали ихъ веревкой, затмъ, на высот колнъ и лодыжекъ, вбивали клинья, которые загоняли сильными ударами деревяннаго молотка.
Палачъ вбилъ первый клинъ. Несчастный закричалъ:
— Пусть Богъ смилосердится надъ моей душой, проститъ ей мой грхъ, а не то, что я укрылъ кого-нибудь.
Стали вбивать второй клинъ. Онъ громко стоналъ и говорилъ:
— Я гршникъ и ничего больше не знаю.
Клинъ вбили глубже.
— Боже мой!!— закричалъ Равальякъ,— прими эту кару за великія вины, которыя я совершилъ въ этомъ мір, прими мои руки во искупленіе моихъ грховъ. Врой своей клянусь, я больше ничего не знаю. Не заставляйте меня отчаяться въ моей душ.
Посл третьяго клина онъ лишился чувствъ, ему поднесли вина, но зубы его были такъ крпко сжаты, что нельзя было влить его. Башмаки сняли, преступника облили водой и положили на матрацъ, гд онъ лежалъ до полудня.
Когда онъ нсколько оправился, его повели къ Святой Часовн, и тамъ привязали къ столбу, потомъ принесли ему обдъ, пока онъ лъ, секретарь снова убждалъ его выдать своихъ сообщниковъ. Въ это время прибыли командированные на казнь доктора Сорбонны Гамашъ и Фильзакъ. Они тоже убждали его сказать все. Онъ повторилъ имъ то же, что твердилъ все время, что задумалъ и совершилъ свое преступленіе одинъ, и попросилъ секретаря записать его исповдь.
Онъ, видимо, раскаивался, отбросилъ всякую гордость. Но вра въ свою миссію еще не погасла въ его душ. Когда въ три часа пополудни его повезли на казнь, и стрлкамъ было приказано дорогой охранять его отъ ярости толпы, онъ гордо отвтилъ, что это излишне, его и такъ никто не тронетъ. Онъ воображалъ, что народъ благодаренъ ему за его дяніе!
Но иллюзія эта длилась недолго. Какъ только онъ показался во двор тюрьмы, заключенные осыпали его проклятіями и растерзали бы его, если бы стража не разогнала ихъ. У воротъ, гд ждала телжка, на которой его должны были отвезти на Гревскую площадь, чернь окружила его, и его съ трудомъ удалось отстоять. Весь путь до площади народъ, запрудившій улицы, не переставалъ проклинать его и осыпать самой яростной бранью.
Возл портика Нотръ-Дамъ онъ сошелъ съ телжки для всенароднаго покаянія. На колняхъ, съ факеломъ въ рук, онъ вторично выслушалъ подробный приговоръ, перечислявшій вс ожидавшія его мученія. Потомъ опустилъ факелъ огнемъ къ земл, въ знакъ покаянія, его посадили въ телжку и повезли на площадь.
Здсь гордость окончательно покинула его. Стоя въ телжк, онъ умолялъ короля, королеву, дофина, дворъ и весь народъ простить ему его великую вину. Онъ надялся только на Бога и просилъ помолиться за его душу.
Потомъ взошелъ на эшафотъ.
Въ правой рук онъ держалъ ножъ, которымъ поразилъ короля. Эту руку стали жечь горящей срой. Вылетвшая искра опалила ему бороду. Онъ затушилъ ее лвой рукой, и.говорятъ, съ этихъ поръ, палачи стали брить осужденнымъ бороды.
Когда рука его совершено обуглилась, ему стали рвать тло раскаленными щипцами, и, согласно предписаніямъ прокурора Ла-Геля, помощники палача лили на раны расплавленный свинецъ, кипящее масло и смолу, требуя, чтобы онъ открылъ свою тайну.
Потомъ подвели четырехъ лошадей, которыя должны были растерзать его. Увидя ихъ, онъ сказалъ:
— Ахъ, какъ меня обманули, увряя, что народъ будетъ благодаренъ мн за мое дяніе, а онъ самъ далъ лошадей, чтобы разорвать меня!
И, обратившись къ палачу, онъ попросилъ его передать народу свою просьбу пропть Salve, Begina.
Но вся площадь отвтила, что онъ проклятъ, какъ Іуда, и недостоинъ молитвъ.
Отвергнутый людьми, онъ сталъ молить отпущенія у священника. Но тотъ тоже отказался. Фильзакъ отвтилъ, что онъ совершилъ смертный грхъ и можетъ получить отпущеніе только, если назоветъ своихъ сообщниковъ.
— Такъ дайте мн его на тотъ случай, если то, что я говорю — правда. Въ этомъ ни вы и никто изъ духовенства не можетъ отказать мн.
— Я согласенъ,— сказалъ Фильзакъ, — но съ условіемъ, что если это не такъ, то ваша душа, покинувъ эту жизнь, отправится немедленно въ адъ, ко всмъ дьяволамъ. Заявляю вамъ это отъ имени Бога, какъ непререкаемую истину.
— Я согласенъ и принимаю отпущеніе при этомъ условіи,— сказалъ Равальякъ.
Священники пріобщили его съ установленными молитвами. Потомъ запли ‘Со святыми упокой’. Но толпа закричала, что за такого злодя нельзя молиться, и священники отошли отъ него.
Секретарь еще разъ спросилъ, дйствительно ли никто не принималъ участія въ его ужасномъ злодяніи, и убждалъ его облегчить свою совсть, выдавъ подстрекателей, указывая, что народное негодованіе ясно свидтельствуетъ объ отношеніи къ его преступленію.
— Я очень огорченъ,— сказалъ Равальякъ.— Но что же мн длать? И зачмъ вы меня столько спрашиваете? Я ужъ вамъ говорилъ и повторяю еще разъ: я сдлалъ это одинъ.
Тогда началась казнь.