Владимир Ленский
Владимир Ленский
Трагедия брака
Трагедия брака
* * *
* * *
* * *
Тебя я вызыва-а-аю…
Раз король шел на войну
В чужедальную страну…
* * *
—————————————————-
Трагедия брака, Ленский Владимир Яковлевич, Год: 1910
Время на прочтение: 30 минут(ы)
…Однажды Ольга Викторовна проснулась с страстным желанием поехать в город. Она уже две недели не видела петербургских улиц, не слышала городского шума, не гуляла по Невскому. На даче, правда, хорошо, погоды стоят великолепные, солнца столько, что не знаешь, куда от него деваться — но скучно, смертельно скучно! Один и тот же парк, один и тот же вокзал, одни и те же лица, нарочито праздничные, скучающие и глупые. Ей необходимо поехать, освежиться, окунуться в шумную, живую, кипучую жизнь города. Если она сегодня не поедет, она чувствует, что заболеет. Ею начинает уже овладевать тоска, апатия, бессилие. А вчера ее всю ночь мучила мигрень…
— Ну что ж, поезжай, — сказал Кедров, пожимая плечами, удивляясь ее горячности и возбуждению, с каким она говорила о поездке.
Он, впрочем, вполне понимал ее желание — прокатиться в город, могла же она, действительно, соскучиться за две недели тихой однообразной дачной жизни. Но, слушая ее, он невольно вглядывался в ее порозовевшее от волнения лицо и насторожившимся слухом улавливал в ее голосе какие-то беспокойные, тревожные нотки, словно она страшно боялась, что он вдруг откажет ей и не возьмет ее с собой в город. И чем внимательней он смотрел на нее и вслушивался в звуки ее голоса, тем сильней убеждался в том, что ей нужно зачем-то быть сегодня в городе, что эта поездка таит в себе какую-то важную для нее цель, которую она скрывает от него…
Они вышли из дому об руку, он — немного хмурый, с утомленным, покрытым болезненной желтизной лицом, с уныло висящими вниз усами, она — свежая, розовая, хорошенькая, веселая и счастливая. Оттого, что он был ниже ее ростом, некрасив, немолод, рыжеват и лысоват, в то время как она была очень молода и необыкновенно изящна и красива — дачники прозвали их Менелаем и Еленой. Прозвище это, вероятно, дано было им по их внешнему несоответствию, которое так резко бросалось в глаза, что при взгляде на них, невольно приходило в голову это сравнение. Но для Кедрова оно было источником постоянных подозрений, мучений, сомнений, ревности. Он не мог допустить, чтобы это была просто невинная шутка, люди очень злы, и если дают кому-нибудь прозвище, то непременно меткое, имеющее под собой почву. Если он и его жена стали для дачников Шувалова Менелаем и Еленой, значит что-то есть, что послужило поводом для подобного сравнения, что, может быть, уже знают все и чего не знает только он один. Эта мысль сводила его с ума, он не смел допрашивать жену, имея очень мало данных для подозрений, но следил за каждым ее шагом, взвешивал каждое ее слово и каждый взгляд и ревновал решительно к каждому, кто приходил с ней хоть в малейшее соприкосновение. У него было, хотя единственное, но достаточно сильное основание для подозрений: Ольга Викторовна не любила его, и он это знал…
Сидя в вагоне против жены, он изнывал, мучился от неизвестности: для кого она едет в город? Он перебрал в уме всех знакомых, и ни на ком не мог остановиться. Между ними не было ни одного, кто мог бы, по его мнению, заинтересовать Ольгу Викторовну. ‘Не Аргонский же, этот пошляк, лгун, пустоголовый фразер?!’
Он предпочел бы сразу узнать все и принять беду, чем бессильно метаться в догадках и предположениях. Ему хотелось схватить жену за руку и крикнуть: ‘Кто? Только скажи — кто тот, к кому ты сейчас едешь?..’ Его лоб покрывался горячим потом, он в изнеможении откидывался на спинку дивана и закрывал глаза. ‘Не может быть, чтобы это был Аргонский!..’ Но вспоминая это имя, он чувствовал неприятное сосание под ложечкой, и от ревности у него холодели руки и ноги. Он чуть приоткрывал веки и украдкой смотрел на жену. Ее розовое лицо, положительно, выглядело счастливым. Кедров с трудом удерживал в груди глубокий тяжелый вздох…
На финляндском вокзале они расстались. Ольга Викторовна должна была навестить двух знакомых дам, оставшихся на лето в городе, примерить у портнихи новое платье, кое-что купить в пассаже и в гостином дворе. Кедрову же предстоял обычный прием больных в лечебнице на Вознесенском проспекте, где он принимал по женским, детским и накожным болезням. Обедать они решили в ‘Вене’ на Малой Морской, где и условились сойтись в пять часов пополудни…
Мысль об Аргонском не оставляла Кедрова и в лечебнице. Принимая больных, осматривая и расспрашивая их о ходе болезни, он мучительно думал: ‘У них где-то назначено свиданье… это несомненно… Но где? Где?..’ Исследуя больную, он вдруг, под влиянием своих тревожных мыслей, оставлял ее, отходил к окну и несколько минут задумчиво барабанил пальцами по стеклу. Опомнившись и заметив, что больная лежит и ждет, он сердито, грубо кричал:
— Что же вы, черт возьми, лежите?.. Одевайтесь!.. Я не могу на каждого больного тратить по целому часу!..
И начинал взволнованно бегать из угла в угол, раздражаясь от испуганного взгляда торопливо одевавшейся пациентки…
Имя Аргонского, казалось, заполнило все извилины его мозга и приводило его в такое волнение, что он готов был сорвать белый халат, оставить больных, лечебницу и броситься на поиски жены. Но где ее искать?..
Аргонский был театральным рецензентом одной, очень распространенной и весьма двусмысленной по репутации, газеты. Это был рослый, красивый, веселый, но недалекий парень, страстно любивший сцену и оставшийся за ее бортом вследствие полного отсутствия сценического дарования и только изредка выступавший в любительских спектаклях. Из любви к сцене и актерам он брил бороду и усы и имел настоящий актерский вид Кедров невзлюбил его сразу за его фамильярное отношение к нему и к его жене. В первый же день знакомства Аргонский стал говорить ему ‘ты’ и чуть ли не каждая пять минут целовал ручку Ольге Викторовне. При этом он смотрел на нее и разговаривал с ней с таким видом, словно она, как и вообще все хорошенькие женщины на свете, создана только ради него одного. С Кедровым же он обращался так, словно тот около своей жены решительно ничего не значил, он как будто милостиво прощал ему то, что тот был мужем Ольги Викторовны.
В его присутствии Кедров всегда раздражался, противоречил ему, старался уличить его во лжи, последнее ему часто удавалось, так как Аргонский любил прихвастнуть и приврать о своих небывалых успехах на сцене. Веселость и жизнерадостность Аргонского била Кедрова по нервам, и он нередко говорил ему с прямой откровенностью ненависти, что только глупые люди могут быть всегда так жизнерадостны, как он. Аргонский добродушно смеялся и фамильярно, снисходительно похлопывал его по плечу.
— Прощаю тебя, — говорил он с актерским пафосом: — потому, что ты хороший эскулап!..
А нахальные глаза его как будто хотели сказать: ладно, говори, что хочешь, ты мне, брат, вовсе не нужен, и я тебя только терплю, потому что ты муж хорошенькой женщины, которая мне нравится…
У Кедрова от злости перекашивалось лицо, он терялся от его безграничного нахальства и не знал, как сократить этого самодовольного нахала. Он ревновал к нему жену, не отдавая себе отчета в этой ревности, объясняя свою ненависть к нему его глупостью, нахальством, бесстыдным хвастовством и невыносимым самодовольством. Давно мечтая о том, чтобы порвать с ним знакомство, Кедров все же не мог побороть крайней мягкости и деликатности своего характера, не позволявших ему обойтись с рецензентом чересчур уж грубо и резко. Иногда, впрочем, в отсутствии Ольги Викторовны, Аргонский делал вид, что она нисколько его не интересует и что он приехал к ним исключительно, из любви и дружбы к Кедрову, которого он в таких случаях посвящал в свои мечты и планы относительно своей будущей сценической деятельности. Кедров также, в отсутствии жены, относился к Аргонскому более миролюбиво и снисходительно, прощая ему хвастовство и даже его непозволительное самодовольство. Но едва лишь появлялась между ними Ольга Викторовна, как рецензент тотчас же принимал по отношению к Кедрову презрительно равнодушный вид и своим явным, нахальным ухаживаньем за его женой приводил Кедрова в бессильное, глухое бешенство…
Войдя в ресторан, Кедров сразу увидел Ольгу Викторовну, сидевшую за одним из столов около окна, против нее, спиной к нему, сидел мужчина с знакомым ему, ненавистным затылком. ‘Так и есть!’ — подумал Кедров, чувствуя снова неприятное, тоскливое сосание под ложечкой. Ольга Викторовна заметила его издали и густо покраснела, но тотчас же подавила свое смущение и овладела собой.
— Представь себе, какая неожиданная встреча! — оказала она, громко смеясь и кокетливо закатывая глаза: — Ты можешь подумать что это условленное свиданье и приревновать меня к Аргонскому!..
Рецензент тоже засмеялся и дружески похлопал Кедрова по плечу.
— Ну, что, эскулап, как живешь? — спросил он, но таким тоном, как будто хотел сказать: не беспокойся отвечать, это я так, для приличия…
Кедров долго не мог заставить себя войти в их разговор и угрюмо молчал, опустив глаза в тарелку. Если Аргонский обращался к нему с вопросом — он делал вид, что не слышит, или бормотал в ответ что-то невнятное, нетерпеливо передергивая плечами. Беспрерывный, возбужденный, отрывистый смех жены раздражал, бесил его, в течение всего обеда он только раз взглянул на нее и встретил ее спокойный, затянутый непроницаемой пленкой лжи, взгляд…
Ольга Викторовна была очень весела, она пила вино, немного опьянела, оживленно болтала, кокетничала и через стол давала целовать Аргонскому свою ручку в черной ажурной перчатке. При этом она каждый раз, смеясь, спрашивала мужа:
— Ты не ревнуешь? Нет?.. — и объясняла Аргонскому: — Он у меня удивительно неревнивый, и я его за это страшно люблю!..
— Это хорошая черта, — соглашался тот, и целовал ее руку гораздо выше, чем позволяет приличие, словно испытывая ‘неревнивость’ Кедрова…
К концу обеда Ольга Викторовна объявила мужу, что они втроем поедут в ‘Буфф’ смотреть ‘Веселую Вдову’: у Аргонского случайно оказались в кармане три бесплатные контрамарки на места второго ряда в партере. Слово ‘случайно’ застряло у Кедрова в мозгу. Он не сомневался уже, что эта случайность была заранее условлена. Он внезапно раздражился, вышел из себя:
— Я не пойду в ‘Буфф’!.. Я устал!.. Едем домой!..
Он был красен и тяжело дышал. Ольга Викторовна с удивлением, холодно посмотрела на него и пожала плечами.
— Я не понимаю, чего ты сердишься? — деланно-спокойным тоном проговорила она: — Ты устал, ну и поезжай себе домой. Я останусь. После спектакля меня Аргонский проводит на вокзал…
— Даже до самого Шувалова, — подтвердил тот, целуя ее руку.
Спустя десять минут Ольга Викторовна была уже снова весела, она вдруг проявила к мужу необыкновенно нежную заботливость и несколько раз спрашивала: здоров ли он, отчего у него такой измученный, болезненный вид. И советовала ему, по приезде домой, сделать себе холодный душ и пораньше лечь спать…
В восемь часов они вышли из ресторана. Аргонский и Ольга Викторовна простились с Кедровым и поехали в ‘Буфф’. Кедров постоял, подумал, взял извозчика и велел везти себя на Финляндский вокзал. Но на половине дороги повернул назад и поехал в ‘Буфф’.
Он взял место в одном из последних рядов партера. Когда он вошел в зрительный зал, занавес уже был поднят, и на сцене фигурировали ‘качели’. Пробравшись к своему месту, Кедров сел и, вытягивая шею, старался отыскать глазами жену и Аргонского. Увидев знакомую голубую шляпку и рядом с ней здоровый, тупой затылок рецензента, он впился в них взглядом и не отрывался от них уже до конца акта. То, что делалось на сцене, мало интересовало его, он ничего не видел, кроме голубой шляпки и крепкого затылка и прижавшихся друг к другу его и ее плеч. Пение и диалоги, раздававшиеся на сцене, скользили мимо него, не задевая его слуха…
Когда опустился занавес и зал осветился, он сорвался с своего места и опрометью бросился к первым рядам. Ольга Викторовна и Аргонский шли к нему навстречу, с трудом подвигаясь в теснившейся к выходу толпе. Он столкнулся с ними лицом к лицу, и Ольга Викторовна, увидев его, испуганно вскрикнула:
— Как, ты не уехал?..
Но уже в следующее мгновение она смеялась, и ласково говорила:
— Вот умница, что остался! А то меня мучила бы весь вечер совесть, что я отпустила тебя одного… Я ужасно, ужасно рада!.. Но где ты сидишь?.. В восемнадцатом ряду?.. Зачем же так далеко от нас? Ах, как досадно!.. Впрочем, мы это устроим. Я хочу непременно, чтобы ты сидел со мной!..
Она велела им поменяться билетами. Аргонский с кислой гримасой отдал свой билет. Кедров недоверчиво смотрел на жену, он подозревал, что она, как лисица, запутывала свои следы, старалась обмануть его подозрения этой ласковой внимательностью к нему, этим явным предпочтением, которое она отдавала ему перед Аргонским. И все же он был польщен, обрадован, благодарен ей.
‘Может быть, я ошибаюсь’, — тоскливо думал он во время второго действия, сидя уже рядом с женой и больше глядя на нее, чем на сцену. Ольга Викторовна вся превратилась в слух и внимание. Ее глаза, все лицо горели наивным детским любопытством, от каждой остроты комика она простодушно, весело смеялась. И при самом проницательном взгляде на нее, Кедров не мог найти в ней ни малейших следов каких-нибудь преступных замыслов, вероломных покушений. Она вся была поглощена тем, что творилось на сцене, и до всего остального во всем мире ей, казалось, не было никакого дела…
В следующем антракте они гуляли втроем в саду. Аргонский был недоволен переменой места, но старался не показывать виду и только изредка кривил губы недовольной усмешкой скрытой обиды. В одном из киосков была устроена благотворительная лотерея. Ольга Викторовна страстно любила всякие лотереи, и, желая угодить ей, Кедров взял на рубль билетов. Четыре оказались пустыми, на пятый пал выигрыш — глиняная, расписанная эмалью тарелка. Ольга Викторовна приветствовала этот выигрыш громким, детски- восторженным смехом.
Аргонский, усмехаясь, взял билетов сразу на пять рублей. Шесть оказались с выигрышами: коробка с почтовой бумагой и конвертами, бювар, майоликовый кувшин, несессер, альбом для открыток и флакон одеколону. Ольга Викторовна с завистью смотрела на эти вещи, хотя у нее дома было множество и более красивых и дорогих. Она питала особенную слабость к выигранным вещам.
Но когда Аргонский подвинул их к ней со словами:
— Это ваше…
Она вспыхнула и горячо запротестовала:
— Ни за что! С какой стати!..
— Я играл на ваше счастье! — сказал Аргонский, злобно кривя губы.
— Ну вот еще глупости! Вы играли — и выигрыш ваш! Я не возьму!..
Она повернулась и, взяв об руку мужа, пошла с ним дальше, держа в другой руке свою тарелку и любуясь ею.
— Можете эти вещи разыгрывать снова! — сказал Аргонский даме, выдававшей выигрыши и иронически наблюдавшей разыгравшуюся между ним и Ольгой Викторовной сцену…
После спектакля ужинали здесь же, в летнем ресторане. На эстраде играл итальянский оркестр, состоявший из мужчин и женщин, одетых пестро и живописно. Время от времени выступали солисты — певцы и певицы, певшие порознь и дуэтом. Ресторан был полон кутящей публикой, в воздухе стоял беспрерывный гул от говора, смеха, звона посуды, музыки. Окна были завешаны темными шторами, и свет белой ночи не проникал в этот большой, полный электрического света, блестящий и шумный зал. Казалось, ночь здесь остановилась и будет длиться без конца. Никому и в голову не приходило, что за стенами ресторана совершенно светло и что если поднять шторы, то не нужны будут больше электрические лампы. Ночной разгул любит и ночное освещение. Трезвый свет дня мешает опьянению вином и женщиной…
Кедров много пил и не пьянел, чувствовал только сильную усталость во всех членах, вызывавшую желание лечь где-нибудь, вытянуться и закрыть глаза. Ольга Викторовна все время жалась к нему, поглаживала его руку, заглядывала ему в глаза и часто спрашивала: не вредно ли ему так много пить, не болит ли у него голова?.. Он не верил ее нежности и заботливости и сурово, искоса, поглядывал на Аргонского, уже забывшего свою обиду и весело рассказывавшего какую-то бесконечную историю, в которой на его долю выпадали ‘безумный’ сценический успех и ‘колоссальные’ овации…
Уже поздно ночью, уронив на пол портсигар, Кедров нагнулся, чтобы поднять его и увидел под столом огромную ногу Аргонского, наступившую на носок узенькой ноги Ольги Викторовны. Кровь ударила ему в голову и застучала в висках. Он поднялся весь красный, тяжело дыша, с дрожащими от негодования губами.
— Едем домой! — сказал он, с трудом сдерживая себя: — Пора!..
Аргонский усмехнулся и посмотрел на часы.
— Теперь около трех, эскулап и поездов нет, — объяснил он, уставясь в Кедрова своими выпуклыми, смеющимися глазами: — куда ж ты поедешь? Первый поезд, пойдет в шесть часов, а ресторан закрывается в три… Не прокатиться ли нам для освежения на Елагин? А?..
Ольге Викторовне понравилась эта мысль, она чувствовала себя сильно охмелевшей, и ей хотелось вырваться из этой душной, горячей, пьяной атмосферы на свежий воздух. Узнав, что домой раньше шести часов нельзя ехать, Кедров угрюмо покорился и уже молчал до конца…
На улице был уже день. Небо было ясно, сине, прозрачно, но на Фонтанке еще не было никакого движения, дома, окутанные синеватой дымкой, глубоко спали, и набережные были тихи и безлюдны. Только извозчичьи пролетки около ‘Буффа’ постукивали колесами, подъезжая, забирая пассажиров и отъезжая, и сонно переругивались извозчики… Договорившись с извозчиком, Аргонский усадил Ольгу Викторовну, сел сам и приказал:
— Трогай!
Потом обернулся и крикнул Кедрову:
— На Стрелку!..
Пролетка быстро покатилась. Кедров растерянно смотрел им вслед. Извозчики смеялись и трунили над ним:
— Что, барин, увез красотку-то!..
— Поедем, что ли, догонять?..
— Ко мне, ваша честь, в одную минуту!..
Кедров вскочил в ближайшие дрожки, взволнованно говоря:
— Гони! Хорошо заплачу!..
Извозчики проводили его громким смехом:
— Не догонишь, старина! Ноги поломаешь!..
Лошадь шла плохо, мелкой, разбитой рысью и, несмотря ни на какие понукания и удары кнутом, не прибавляла шагу. Ольга Викторовна с Аргонским давно исчезли из виду. Кедров выходил из себя, но молчал и сидел неподвижно, стиснув зубы. Миновали Чернышев мост, выехали на пустой, безлюдный Невский проспект, перекатили через Аничков мост и уже оставили далеко за собой его огромных, черных, вздыбленных коней, резко рисовавшихся в прозрачной, утренней дымке тумана — когда, вдруг, лошадь остановилась и старик-извозчик, кряхтя и ругаясь, стал, неуклюже путаясь в своем длинном армяке, слезать с своего высокого сиденья.
— Что такое? — спросил Кедров, приподымаясь.
— Да что! Распряглась!.. Вот мы ее сейчас…
— Ах ты, Боже мой!.. — со стоном вырвалось у Кедрова…
— Не бойся, догоним, — успокаивал его извозчик…
Минут двадцать возился он около хомута, прилаживая дугу, затягивая ремни, пыхтел, плевал на руки, тыкал кулаком в морду лошади, ругался и поминутно приговаривал:
— Вот мы ее сейчас… в одную минуту…
Наладив кое-как, он с трудом взобрался на козлы, сердито хлестнул кнутом лошадь под живот, и пролетка, не торопясь, покатила дальше.
Скоро с Невского свернули на Садовую, добрались до Летнего сада и покатили вдоль Марсова поля. Но тут снова повторилась та же история: дуга упала на спину лошади, лошадь остановилась, и старик-извозчик снова слез с козел. Кедров соскочил с пролетки и, потеряв всякое терпение, кричал, потрясая сжатыми кулаками перед самым носом извозчика:
— Ну тебя к черту, с твоей ездой! В участок отправлю! Дальше не поеду с тобой!..
Но далеко кругом не видно было ни одного извозчика! Пришлось покориться и ждать.
— Поворачивайся же скорей! — прикрикнул он на спокойно двигавшегося старика: — Этак с тобой до вечера не доедешь!.. Давай-ка я… пусти!..
И оттолкнув извозчика, он стал сам затягивать ремни со всей силой своего нетерпения и досады.
— Не туды суешь, барин! — командовал старик: — Сюды! Во-во! Теперь тягни его, тягни, крепше… Вот мы его сейчас… в одную минуту… — и кряхтя вместе с ним, успокаивал его: — Не бойсь, не уйдут… нагоним…
Спустя десять минут, взлезая на свое место, он одобрительно говорил:
— Ну вот, и ладно! Ты хочь и барин, а сила в тебе есть… И покорно благодарим, ваше благородие… Н-но, проклятая!..
Около Троицкого моста их постигла новая неудача: мост был уже разведен и пришлось ждать полчаса, пока в образовавшийся в мосту узкий проход прошли по одному столпившиеся в этой части Невы суда и сообщение восстановилось. Ожидая у моста, Кедров продрог от утреннего холода и сырости, поднимавшейся с реки. В груди у него ныло, он был обескуражен, подавлен, сидел на дрожках молча, неподвижно и только дрожал всем телом и тоскливо поглядывал по сторонам. Полнеба над Невой горело утренней зарей, но река не отражала зарева, сохраняя свой угрюмый, стальной цвет, глухо волновалась и металась, так что нельзя было разобрать ее течения. Около пристани Финляндского пароходства качался маленький, с железной крышей, черепахообразный пароходик, за пристанью стояли неподвижно две огромные, бесконечной длины, баржи, нагруженные березовыми дровами, на которых, завернувшись с головой в пальто, спали люди под открытым небом…
Когда навели мост и пролетка снова тронулась — Кедров не почувствовал от этого уже никакого удовлетворения. Ему было холодно, неудобно, все тело болело, в голове от спиртных напитков стоял беспрерывный шум… Проезжая по Каменноостровскому проспекту, мимо его нарядных скверов, он увидел на скамьях каких-то людей, спавших под открытым небом, так же, как и те, на барках, завернувшись с головой в рваные пальто, дрожа во сне от холода крупной, собачьей дрожью. ‘В Петербурге, — думал он: — есть сейчас десятки тысяч пустых квартир, освободившихся за выездом их жильцов на дачу, а у этих несчастных нет угла, где они могли бы переночевать, спрятаться от ночного холода и тумана. Черт знает, какая ерунда!..’ И то, что он сам куда-то ехал на рассвете и дрожал от холода, вместо того, чтобы спать дома в теплой и мягкой постели, представлялось ему такой же дикой, бессмысленной нелепостью…
Не доезжая до Елагина острова, он встретил пролетку, в которой уже возвращались со Стрелки Ольга Викторовна и Аргонский. Они оба были закутаны в его плащ и сидели, тесно прижавшись друг к другу. Лица у них были глубоко спокойные, светлые и довольные. Увидев мужа, Ольга Викторовна сбросила с себя плащ и, остановив извозчика, спрыгнула с пролетки.
— Я уж беспокоилась о тебе! — сказала она, подбегая к нему: — Господи, как ты озяб! Совсем зеленый стал!.. Я, знаешь, тоже замерзла и должна была закутаться в плащ Аргонского… Но, Боже, как хорошо было на Стрелке!.. Ты себе и представить не можешь!.. Только что солнце взошло!.. Отчего ты так запоздал?
— Извозчик плохой попался, — нехотя отвечал Кедров, глядя себе в ноги.
— Мы хотели тебя там подождать, да уж слишком мне холодно стало: с возморья дует прямо ледяной ветер!.. И я боялась еще, как бы к поезду не опоздать…
— Да, пора на вокзал, — сказал Кедров, вынимая часы: — уже около пяти…
Ольга Викторовна вскочила в пролетку и села рядом с ним, прижимаясь к нему плечом и бедром. Кедров не пошевельнулся и не взглянул на нее. Извозчик повернул назад. Аргонский издали раскланялся с ними…
На финляндском вокзале наскоро, обжигаясь, пили чай. Кедров решил переждать здесь до десяти часов и потом отправиться на прием в лечебницу.
— Но, ведь, ты не спал совсем! — ужаснулась Ольга Викторовна: — Ты заболеешь!..
Он криво усмехнулся. Ему была неприятна ее заботливость о нем. Он пожал плечом и ничего не ответил…
Поезд подходил к станции. Кедров вышел на площадку. Замелькали семафоры, стрелки, сторожевая будка, шлагбаум, паровоз замедлил ход, потянулся станционный сад, потом железный навес станции, под которым двигалась, шаркая по асфальту, с глухим гулом говора и смеха, праздная дачная публика. В толпе перед Кедровым мелькнуло лицо Ольги Викторовны, она взмахнула белым платочком и уплыла назад. Поезд остановился.
Кедров спрыгнул с площадки и пошел навстречу жены. Она издали улыбалась ему и продолжала махать платком. Рядом с ней шел Аргонский. Увидев его, Кедров нахмурился. От бессонной, тревожной, пьяной ночи он весь день был как в тумане, с трудом принимал больных и качался, как больной. При виде упитанной, бритой физиономий Аргонского, шедшего рядом с Ольгой Викторовной и самодовольно улыбавшегося — ревность с прежней силой охватила его, и у него позеленело в глазах…
— Ну, здравствуй! — приветствовал его рецензент добродушно-снисходительным тоном, словно прощая ему его приезд.
Здороваясь с ним, Кедров почувствовал запах водки и вина и брезгливо поморщился.
— Я, брат, у тебя с двенадцати часов, — продолжал тот, глядя на него с верху вниз: — часа три у себя поспал — и прикатил на лоно природы — свеж и бодр, как юный бог!.. А твоя жена, должен тебе сказать, очаровательная женщина!..
Он взял руку Ольги Викторовны, обнаженную до локтя, и поцеловал выше кисти. Молодая женщина отдернула сердито руку и сказала, сдвинув брови:
— Не болтайте глупостей!..
Она приблизила свою щеку к лицу мужа, он слегка коснулся ее губами и отвернулся: от нее также пахло вином.
— Вы уже обедали? — спросил он, хмурясь.
Ольга Викторовна, смущенно смеясь, взяла его под руку:
— Мы до трех часов гуляли в парке и страшно, страшно проголодались!..
‘Без меня гуляли, без меня обедали!’, — раздраженно подумал Кедров. Но ничего не сказал…
— Ты, брат, плохо выглядишь, — сказал Аргонский, поглаживая себя по широкой, атлетической груди, как будто для того, чтобы подчеркнуть свой здоровый, цветущий вид: — Болен?..
— Нет… так… — с трудом ответил Кедров.
Его лицо было, действительно, болезненно желто, под глазами темнели широкие, синие круги, запавшие глаза смотрели грустно, устало.
— У него всегда такой вид, — заметила Ольга Викторовна: — он изнуряет себя работой и по ночам не спит…
Они пробились сквозь толпу гуляющих и вышли из вокзала на улицу. По дороге Аргонский купил Ольге Викторовне три розы, и Кедрова передернуло, когда она поднесла их к своему лицу и потом приколола к груди. Всю дорогу он молчал, смотрел себе на ноги и злился на себя за то, что не мог обругать Аргонского и прогнать его раз на всегда. А рецензент чувствовал себя превосходно, рассказывал какую-то длиннейшую историю из актерского и газетного быта и сам громко смеялся в тех местах своего рассказа, где, по его мнению, нужно было смеяться. Он совершенно игнорировал Кедрова и вел себя так, словно его тут и не было вовсе. Разговаривая, он касался пальцами локтя Ольги Викторовны, часто целовал ее руку, заглядывал ей в глаза, шел все время с ней плечо к плечу… Кедров бессильно бесился, мучась от страха, что Аргонский, посреди улицы, вдруг обнимет и поцелует его жену. ‘От этого нахала всего можно ожидать!..’
Ольга Викторовна вдруг оставила руку мужа и пошла вперед.
— Я распоряжусь, чтобы тебе подали обед — сказала она на ходу, оглядываясь и улыбаясь Аргонскому.
Нисколько не стесняясь присутствием мужа, Аргонский любовался ее тонкой, изящной фигурой, одетой в черный вуалевый ‘реформ’, трен которого она несла в руке, показывая сзади нижнюю часть тонких, красивых икр в черных ажурных чулках. Черная головка с низкой, пышной прической слегка колыхалась на открытой шее в такт плавной походке. Глядя на ее круглую, как у девушки спину, Аргонский задумчиво, мечтательно протянул:
— М-м-да…
Когда она скрылась в калитке дачного сада, он обернулся к Кедрову и, покровительственно похлопав его по плечу, спросил, как спрашивают детей, ответами которых вовсе не интересуются:
— Ну что, брат? Как дела?..
Кедров отодвинулся от его руки и ничего не ответил. Они вошли в садик, разбитый около дачи, Кедров опустился на скамью, Аргонский, мурлыкая что-то, ходил перед ним по дорожке взад и вперед. Спустя несколько минут в сад сбежала Ольга Викторовна.
— Иди, покушай! — крикнула она еще издали, поправляя на ходу прическу и выпячивая при этом сильно развитую, но не утратившую девической формы, грудь: — Мы тебя подождем, а потом пойдем в парк!..
Аргонский бесцеремонно уставился в ее грудь. Она видела это и как будто нарочно не опускала рук. Кедров отвернулся, слабея и холодея от ревности.
— Я не буду обедать… — проговорил он, поднимаясь со скамьи: — я не голоден…
В парк решили поехать лодкой. Нужно было идти к озеру через кладбище, около которого находилась их дача. Аргонский запротестовал. ‘Это животное боится смерти!’ — подумал Кедров и злорадно настаивал на том, чтобы непременно идти через кладбище. Рецензент со страхом и отвращением смотрел на кресты и могилы, его веселость и самоуверенность сразу пропали. Он ворчал с кислой гримасой:
— Не понимаю, что за удовольствие! Падалью несет!..
— Мы все будем падалью, — сказал Кедров с явным намереньем испортить ему настроение. — Воображаю, сколько тысяч червей ты накормишь своей упитанной особой!..
Аргонский с тупой злостью посмотрел на него и пренебрежительно ответил:
— Да, у тебя-то им нечем будет поживиться…
Ольга Викторовна шла впереди, Кедров за ней. Аргонский шел позади, с видом глубоко оскорбленного человека, пугливо озираясь и ускоряя шаги, чтобы не отставать от них…
Прошли мимо кладбищенской церкви и по песчаному откосу спустились к озеру. Кедров любил грести и сел на весла. Ольга Викторовна поместилась у руля. Аргонский, чтобы сохранить равновесие, опустился у ее ног на дно лодки.
Солнце клонилось к закату. Вода была тиха, зеркальна, и лодка бесшумно скользила по ее позолоченной вечерним солнцем поверхности, Только уключины мерно и монотонно скрипели. Плыли молча, Аргонский, упершись локтями в дно лодки, лег на свои ладони подбородком и смотрел снизу, не отрываясь, в лицо Ольги Викторовны. Она уставилась в пространство, казалось, задумавшимися, невидящими глазами, но видно было, что она чувствует на себе пристальный, жадный взгляд Аргонского, на ее губах блуждала чуть заметная, легкая усмешка женщины, которая знает, что ею любуются.
На середине озера Кедров, все время с ненавистью наблюдавший жену и рецензента, вдруг бросил весла и заявил, что он больше не желает грести. Он был бледен, задыхался, взмокшие волосы его прилипли ко лбу.
Аргонский посмотрел на него, презрительно выпятив нижнюю губу, и поднялся. Они поменялись местами. Рослый, здоровый рецензент работал веслами безукоризненно чисто и правильно, ухарски ловко и красиво. При каждом его ударе лодка срывалась с места, как будто делала прыжок, и быстро неслась вперед, к противоположному берегу. Кедров сидел к нему спиной и по лицу жены видел, что она любуется Аргонским. И он с наслаждением думал о том, как хорошо было бы схватить это красивое, самодовольное животное и вышвырнуть его из лодки в воду. Он даже усмехнулся и потер руки, как будто и в самом деле собирался сделать это…
Аргонский вдруг опустил весла, снял шляпу и со всей силой своей могучей груди запел густым басом:
Царь адских сил!
Тебя я вызыва-а-аю… — Ты не поешь, а рявкаешь, — сказал Кедров, криво усмехаясь.
— Вовсе нет! — возразила Ольга Викторовна: — У него великолепный бас-контанте. Спойте еще, Аргонский!..
Аргонский снова запел, неестественно выпятив грудь:
У него был сильный, большой голос, довольно мягкого тембра: но петь он не умел, форсил, фальшивил, слушать его было неприятно. Кедров сначала заткнул себе уши. Потом со злостью крикнул:
— Если ты не замолчишь, я брошу твою шляпу в воду!..
Аргонский, как будто дразня его, затянул еще громче. Кедров схватил его шляпу, лежавшую на дне лодки, и швырнул ее далеко в воду с такой злобой и ненавистью, словно это был сам рецензент, а не его шляпа.
Ольга Викторовна вскрикнула и всплеснула руками. Аргонский умолк и глупо таращил глаза на свою шляпу, крутившуюся и уплывавшую все дальше по течению.
— Как глупо! — сказала Ольга Викторовна, с досадой передернув плечами. — Ты ведешь себя, как мальчишка!..
Рецензент молча взялся за весла и заработал ими, стараясь нагнать шляпу. Кедров молчал. Он сам был смущен и сконфужен своей выходкой, и когда лодка приблизилась к шляпе — он перегнулся через борт, поймал ее и долго вытряхивал из нее воду. Потом Ольга Викторовна обтирала ее своим носовым платком. Надевая ее, Аргонский сказал:
— Теперь моя шляпа — счастливейшая шляпа в мире!..
— Почему? — спросила Ольга Викторовна, лукаво щуря на него глаза.
— Ваши руки — ласкали ее, — с актерским пафосом проговорил рецензент, в упор глядя на нее.
Ольга Викторовна покраснела и потупилась. ‘Подлец!’ — выругался мысленно Кедров, едва сдерживая кипевшее в нем раздражение…
В парке гуляли недолго. Солнце закатилось, от прудов подымался туман, становилось сыро.
— Мне холодно, — сказала Ольга Викторовна, пожимая плечами, прикрытыми только легким вуалем платья.
Аргонский снял свою пелерину и набросил ее на плечи молодой женщины. На Кедрова это произвело такое впечатление, как будто сам Аргонский, а не его плащ, заключил ее в свои объятия. Ольга Викторовна с удовольствием завернулась в пелерину, поблагодарив рецензента нежным взглядом.
— Здесь действительно можно простудиться, — сказал Кедров: — пойдем домой…
По дороге к озеру зашли в фруктовую лавку и купили корзинку земляники. Потом долго сидели на пристани, ожидая парохода, который переправлял дачников с одного берега на другой — от вокзала к парку и обратно…
Наступила тихая, полусветлая ночь середины июля. Белые ночи уже кончались, но задумчивый, красный свет ночной зари долго еще держался на небе, отражаясь в озере огненной бездной. По берегам темнели рощи и дачные сады, окутанные сизой, ночной дымкой. Под навесом пристани было тихо и как-то грустно от зари, смотревшей в просветы между столбов, поддерживающих крышу. В дальнем углу сидели два студента и девушка, все трое тихо, почти шепотом, о чем-то разговаривали. Девушка прижималась к одному студенту плечом, другой держал ее руку и время от времени наклонялся и целовал ее пальцы. Девушка тихо смеялась и отдергивала руку. Через несколько минут он снова овладевал ее рукой и нежно, благоговейно прикасался губами к ее пальцам, целуя каждый отдельно.
Кедров смотрел на них и тоскливо думал о том, что его жизнь изменилась, стала трудной, мучительной, тревожной, чрезвычайно сложной и непонятной. Когда-то и он, вот так же, целовал пальцы жены, и она отвечала ему таким же радостным смехом любви и счастья. Это было всего три года тому назад. Он не переставал ее любить все время, и теперь любил даже сильней, мучительней, глубже. Она же чуть ли не со второго полугодия их женитьбы, перестала искать его ласк, уже не отвечала на них, смотрела на него холодными, чужими, равнодушными глазами, иногда вовсе не замечала его присутствия. Все ее интересы, все внимание сосредоточились на нарядах, на заботе о своей внешности, на том, чтобы нравиться возможно большему числу других мужчин. И кто бы за ней ни ухаживал, будь это самый неинтересный, самый ничтожный человек — она с удовольствием принимала его ухаживанья, как женщина, изголодавшаяся по вниманию и поклонению и постоянно жаждущая их. Дома же, при муже, она ходила непричесанная, в распущенном халате или матине, всегда зевающая, недовольная, раздражительная, изводящая прислугу мелочной придирчивостью, а мужа — вечными упреками в том, что ей скучно, что у нее пустое, однообразное, бессмысленное существование, что он погубил ее жизнь…
Кедров тяжело вздохнул и посмотрел на жену. Она сидела на скамье, откинувшись спиной, на перила, склонив голову к плечу. При тусклом, холодном свете немеркнущей ночи лицо ее казалось необыкновенно бледным и глаза неестественно большими. Закутанная до подбородка в черную пелерину, она имела грустный вид озябшего, покинутого ребенка, трогательно беспомощного в своей слабости и грусти. ‘Может быть, я сам не сумел сохранить ее чувство, укрепить его, дать ему в ней расцвесть’, — уныло думал Кедров, и глядя на жену, он испытывал такую тоску, словно смотрел на нее в последний раз и прощался с нею…
— Жу-тут!.. — раздался короткий, шипящий гудок парохода, появившегося вдруг на середине озера и имевшего вид огромного водяного жука, карабкавшегося по поверхности воды с большим трудом, медленно и упорно.
Ольга Викторовна вздрогнула от гудка, зашевелилась, взяла к себе на колени стоявшую около нее на скамье корзинку с земляникой и тихо проговорила:
— Идет…
Порывшись в корзинке, она выбрала самую крупную ягоду и, показывая ее Аргонскому, спросила, склонив на бок голову и смотря ему в глаза играющим взглядом:
— Хотите?..
Аргонский потянулся к ее руке ртом и вместе с ягодой схватил губами ее пальцы.
— Противный! — вскрикнула Ольга Викторовна, отдергивая руку: — Вы чуть не откусили мне два пальца!..
Кедров заметил, что колено Аргонского касалось ее колена, и что они оба чувствовали и нарочно длили это прикосновение. Он нервно встал и подошел к самому краю пристани. ‘Что делать? — с отчаяньем думал он: — Господи, что же я должен сделать?..’ Падение жены казалось ему близким и неизбежным. Она как будто сознательно шла на это, никого не стесняясь и не думая о последствиях. И он не знал, как предупредить несчастье, боясь оскорбить ее резко и явно выраженным подозрением. Его душили страх и тоска…
Шипя и крутя воду винтом, пароход подполз к пристани и, остановившись, снова дал отрывистый гудок. Студенты с девушкой поднялись и пошли к пароходу. Студент, целовавший ее руку, сел с ней на корме и там обнял ее за плечи, другой остался на пристани, улыбался и кланялся, прикладывая руку к козырьку фуражки.
Аргонский подал руку Ольге Викторовне и помог ей сойти на пароход. Усевшись на носу, она продолжала кормить его земляникой из своих пальцев, вскрикивая, каждый раз, когда он касался их губами.
— Если бы можно было откусить и проглотить ваш пальчик, — говорил Аргонский, облизываясь: — в моем желудке навсегда воцарилось бы райское блаженство…
Кедрова передернуло. ‘Пошляк!.. И как может ей нравиться этот идиот, это животное, этот… негодяй?..’
Пароход отчалил, повернулся и пошел обратно к вокзалу…
Чай пили на балконе, примыкавшем к кабинету Кедрова. Аргонский снова рассказывал ‘действительные’ случаи из своей жизни. Было совершенно ясно, что он их выдумывает, однообразие же его рассказов указывало на крайнюю скудость его фантазии. Все эти истории давно уже были известны Кедрову, и он не слушал его, занятый своими мыслями. Весь вечер Аргонский говорил один, монотонно, низким, гудящим басом, не понижая и не повышая тона, а Кедров думал о своем и видно было по его лицу, что в нем созревало какое-то решение, которое он намеревался выполнить в этот же вечер.
Ольга Викторовна сидела за столом у самовара, поставив локти на стол и подперев ладонями лицо, и, казалось, не слушала, что говорил Аргонский, а только смотрела ему в лицо широко раскрытыми, как будто удивленно задумавшимися глазами…
В одиннадцать часов Кедров вдруг встал и зашагал по балкону. Решение его, очевидно, созрело окончательно. Ольга Викторовна, выведенная из задумчивости нервностью его шагов, следила за ним испуганными глазами. Он поймал ее взгляд, заставил себя сесть и тихо сказал:
— Ты пошла бы спать… у тебя совсем сонное лицо…
Ольга Викторовна смущенно улыбнулась, и как бы извиняясь, проговорила:
— Да, мне ужасно хочется спать… — И поднимаясь с места, спросила Аргонского: — вы, конечно, останетесь ночевать? Я велю приготовить вам постель в кабинете…
— Если позволите, — сказал тот и вопросительно посмотрел на Кедрова.
Но Кедров смотрел в сторону, сделав вид, что не слышал их разговора и не проронил ни слова.
Ольга Викторовна вышла, шелестя по полу треном платья, и в глубине комнат скоро умолк стук ее каблуков. Кедров взглянул на Аргонского странным, как будто что-то решающим и примеривающим взглядом, потом встал, прошелся по балкону взад и вперед и снова, с тяжелым вздохом, сел на свое место. Потупившись, он проговорил неуверенным, дрогнувшим голосом:
— Послушай… не находишь ли ты, что твое поведение по отношению ко мне крайне… легкомысленно и… неделикатно?..
Аргонский спокойно, с легким удивлением приподняв одну бровь, посмотрел на него.
— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — сказал он с пренебрежением, с каким обычно разговаривал с ним.
— Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю! — уже с раздражением возвысил голос Кедров: — Ты привык вращаться в обществе актрис, кокоток и проституток и с порядочными женщинами не умеешь себя держать!..
— Теперь я начинаю понимать тебя, — с тем же невозмутимым спокойствием, но уже видимо заинтересованный, проговорил Аргонский, подливая себе в чай коньяку: — Ты, кажется, ревнуешь меня к своей жене?..
— Не употребляй, пожалуйста, этого глупого слова! — вспылил Кедров. Ревность тут ни при чем!.. Я просто хочу сказать, что ты обращаешься с моей женой — как с женщиной, которую ты совершенно не уважаешь! Этим ты оскорбляешь и ее и меня! Вот и все!..
Аргонский пожал плечами, но ничего не сказал. Он медленно помешивал в стакане ложечкой, как будто раздумывая, как ему отнестись к словам Кедрова — всерьез, или в шутку… Высказав первую, мучившую его мысль, Кедров, казалось, успокоился и сидел неподвижно, уставившись глазами в синеватые сумерки сада, только дрожавшие на коленях руки выдавали его волнение…
Несколько минут прошло в глубоком молчании. Заговорил первым Аргонский, тихо, спокойно, дружеским тоном, каким он говорил с Кедровым только в отсутствии его жены:
— У тебя, брат, нервы расстроены, ты, должно быть, не совсем здоров, и оттого так подозрителен. Уверяю тебя, что у меня не было и нет никаких видов на твою жену. Она — прелестная женщина, и не скрою, очень мне нравится, но не настолько, что бы у меня явилось желание разрушить ваш союз и обременить себя супружескими обязанностями. Ты не можешь заподозрить меня в этом… И потому — плюнь на эту историю и давай лучше выпьем!.. Неужели ты не веришь своей жене?..
Он налил две рюмки коньяку, чокнулся и выпил. Кедров, не притрагиваясь к своей рюмке, взволнованно, раздраженно возражал:
— Я действительно не могу заподозрить тебя в желании обременить себя семьей. Это совсем не входит в твои расчеты!.. Гораздо приятней тайком пользоваться чужой женой, оставляя заботы о ней ее законному мужу… И потом, что за вопрос — верю ли я своей жене! Женщине нельзя ни верить, ни не верить! Ты сам это хорошо знаешь. Тут весь вопрос заключается в том: верю ли я тебе?.. А я тебе не верю!..
Аргонский усмехнулся и снова пожал плечом.
— У тебя странный взгляд на мужчину и женщину. По-твоему выходит, что женщина — существо совершенно безвольное, которое отдается каждому, кто только пожелает? Так, ведь?..
— Ничего подобного! — возмутился Кедров: — Женщины очень падки на комплименты, на ухаживанье, в особенности, если долго бывают лишены их. Но принимая ухаживанья, порядочная женщина никогда не думает о том, что это ее к чему-нибудь обязывает. Ей приятно нравиться, приятно поклонение, но она далека от того, что преследует мужчина, поклоняясь ей!..
— Ты наивен, как ребенок, — сказал Аргонский, спокойно закуривая папиросу, словно между ними был только дружеский, принципиальный спор и больше ничего. — Ты слишком идеализируешь женщину…
— Женщина в тысячу раз чище и порядочней мужчины! — воскликнул Кедров, выведенный из себя его спокойствием. — И если она падает, то только благодаря тому, что какой-нибудь подлец, беспрерывно действуя на ее женское тщеславие лестью и комплиментами, нахально овладевает ею, воспользовавшись ее минутным замешательством или просто ее физической слабостью, благодаря которой она не могла отразить нападения!.. Я не говорю о порочных и уже развращенных женщинах, изменяющих мужьям по собственной инициативе. В большинстве случаев, — измена жены — ни что иное, как насилие со стороны ее поклонника!.. Ты, может быть, никогда не думал об этом, потому что не был еще в положении мужа. Ты вдумайся и пойми, какую гнусную подлость совершают эти холостяки, обольщая чужих жен!.. Ведь, это делается ими ради одной простой, физической потребности их тела! Им нужна женщина, но не жениться же только ради этого! Проститутка же требует денег и притом, может наградить еще скверной болезнью. А тут — и не стоит ничего, и нет опасности заразиться, и все-таки, более или менее, поэтическая обстановка, с намеками на любовь… И ради этого они развращают чистых женщин, губят их жизнь, разбивают семьи!..
Кедров от волнения не мог дальше говорить. Последние слова он произнес с дрожью слез, видимо душивших его. Помолчав и успокоившись немного, он говорил уже тихо и грустно:
— Я совершенно ясно видел твои намерения, и потому и решил просто и откровенно объясниться с тобой. В таких случаях соперники, обыкновенно, стараются оскорбить друг друга, потом дерутся на дуэли. Но разве дуэль решает вопрос? Разве она может помочь чему-нибудь… Нет, здесь она совсем не нужна… Пусть я покажусь тебе смешным, но я хочу, чтобы ты понял меня, мой страх, мою тоску и боль перед тем, что ты собираешься сделать с нами. Уверяю тебя, это не ревность!.. Если бы вы, действительно, любили друг друга, я молча перестрадал бы свое горе и дал ей возможность соединиться с тобой. Но, ведь, этого нет, ты не любишь ее, тебе она нравится, как и всякая хорошенькая женщина, и ты не прочь, если возможно, позабавиться ею, удовлетворить потребность твоего здорового, всегда голодного в этом смысле, тела… А она… я готов поклясться чем угодно, что у нее ни на одну минуту и в мыслях не было того, чего ты добиваешься от нее! Она об этом не думает так же, как не думает упасть в пропасть дитя, ходящее по краю ее. И от тебя зависит — столкнуть или удержать это дитя над пропастью… Если случится то, к чему ты влечешь ее — я не… переживу… И тогда она — погибла… Ты не должен так легко относиться к этому… Я… требую… я прошу…
Он закрыл глаза ладонью, из-под которой вдруг потекли слезы. Он отвернулся и, достав из кармана платок, весь затрясся от сдерживаемых рыданий…
Аргонский казался смущенным, растерянным, блуждая по сторонам глазами и стараясь придать себе самый невинный и беспечный вид, он деланно веселым тоном проговорил:
— Ну что за ерунда, право!.. Ты преувеличиваешь, старик!.. У тебя просто нервы расходились!.. Ну что такое, если я и поухаживал немного за Ольгой Викторовной? У меня решительно никаких таких намерений не было… Я глубоко уважаю и тебя и твою жену и никогда не позволил бы себе ничего подобного…
Голос его звучал тепло и искренно, лицо выражало неподдельное удивление, даже нежность дружеского участия, глядя на него, можно было подумать, что если у него и были какие-нибудь намеренья относительно Ольги Викторовны, то теперь он совершенно от них отказался. Кедров тотчас же почувствовал это, и его сердце дрогнуло от надежды. Он посмотрел Аргонскому прямо в глаза.
— И ты мне поклянешься?..
— Я вовсе не такой подлец, каким ты меня считаешь, — прервал его немного обиженным тоном рецензент: — в моем поведении по отношению к Ольге Викторовне не было ничего непозволительного. Это — самые обыкновенные отношения между хорошо знакомыми людьми, позволяющие некоторые дружеские вольности. Господи Боже мой, ведь мы, кажется, с тобой друзья, говорим на ‘ты’ и все такое, почему же я не могу поцеловать ручку твоей жены, или сказать ей, что она очаровательна?..
Он встал, подошел к Кедрову и положил ему на плечо руку.
— Впрочем, если ты в этом нашел для себя что-нибудь оскорбительное, то прости, ради Бога. Обещаю тебе, что больше это не повторится… Ну, а теперь будь здоров… мне пора на станцию, а то опоздаю на последний поезд…
Кедров, подкупленный теплотой и искренностью его слов, несколько успокоенный, крепко пожал его руку. Провожая Аргонского, он смущенно говорил:
— Ты меня извини, пожалуйста… У меня действительно, нервы расходились… И притом, я того мнения, что лучше начистоту объясниться, чем, не разобравшись, ссориться и прерывать отношения…
— Ты рассуждаешь вполне правильно, — одобрил рецензент: — и я нисколько не сержусь на тебя…
В кабинете, по приказанию Ольги Викторовны, была постлана на диване постель для Аргонского. Кедров остановился и схватил его за руку.
— Постой! Ведь, ты хотел остаться ночевать! Куда ж ты поедешь так поздно?..
— Нет, уж я лучше поеду, — проговорил Аргонский с кислой усмешкой.
— Ну, что за глупости! Я тебя не пущу… оставайся…
В порыве великодушия, Кедров долго убеждал его, и тот наконец, сдался…
Когда рецензент лежал уже на диване, закрытый до самого, бритого и сизого подбородка одеялом, Кедров сидел около него на краю постели и тихо, растроганным тоном, говорил:
— Ты не сердись на меня и забудь все, что я говорил… Ты не знаешь, какая это мука — любить женщину!.. Говорят, что любовь — счастье, радость, наслаждение, поэты воспевают ее на разные лады и благословляют. А по-моему, любовь — это тяжелое, беспрерывное страдание. Она поражает человека, как болезнь. Именно, поражает. ‘Бог поразил его любовью’, — говорит Гамсун и совершенно справедливо… С тех, пор, как я женился, я не знаю ни минуты, свободной от страдания. Любовь, помимо всех, вызываемых ею осложнений и чувств, сама по себе уже есть страдание, несмотря на взаимность, на обладание любимым существом, несмотря на всю нежность и любовь принадлежащей тебе женщины. А если нет взаимности и говорить нечего… Я смотрю на жену — и каждый раз испытываю боль и каждый раз спрашиваю себя: что случилось? Отчего мне больно?.. Я как будто постоянно ношу в себе предчувствие какой-то большой, страшной беды, висящей над нами. И это предчувствие, этот страх, эту боль я испытываю даже тогда, когда смотрю на ее вещи. Часто, в ее отсутствии, увидев в шкафу ее платья, я прижимаюсь к ним лицом, целую их и плачу, плачу, Бог весть, о чем… Когда она идет со мной по улице и на нее смотрят мужчины, или с ней кто-нибудь разговаривает — мое мучение становится нестерпимым, страх сжимает мне горло, я начинаю задыхаться… И тогда, как первобытный человек, я готов схватить ее и унести в какую-нибудь пещеру и там скрыться с ней от всех, завалив вход камнями и землей… Если она куда-нибудь уходит без меня — мне кажется, что несчастье, которое я постоянно предчувствую, уже совершилось, что все погибло, и я не нахожу себе места и жду ее прихода с таким чувством, как будто вместе с ней должна прийти и моя смерть…
Он на минуту умолк и вытер платком пот, выступивший у него на лбу от волнения. Благодарность к Аргонскому, разбившему все его сомнения и подозрения, вызвала в нем необычный прилив откровенности, которой он как будто хотел отблагодарить рецензента за его благородство. Выворачивая перед ним всю свою душу, он не замечал иронической усмешки, все время не сходившей с лица Аргонского. Волнуясь и почему-то торопясь, продолжал он:
— Теперь ты можешь понять, что я испытывал вчера, когда ты целовал ее руки, когда вы уехали на Стрелку, оставив меня далеко позади, когда я, сегодня, приехал и увидел тебя с ней и узнал, что ты провел с ней три часа, и что я переживал, когда ты… Впрочем, не будем больше говорить об этом… Я, вероятно, просто больной человек и больше ничего… Спокойной ночи…
Он быстро встал и, сгорбившись, вышел, притворив за собой дверь. Он заметил, наконец, усмешку Аргонского, и ему сразу стало не по себе. Как будто кто-то грязными руками залез ему в душу и оскорбил всю чистоту и святость его любви…
Ольга Викторовна уже спала или притворялась спящей, когда Кедров зашел в ее спальню. Постояв немного около ее кровати и прислушавшись к ее ровному, спокойному дыханию, он тяжело вздохнул н вернулся в столовую, где ему была приготовлена постель. Уже лежа в постели, он продолжал тяжело, прерывисто вздыхать. Он по-прежнему испытывал тоску, страх, распиравшие его грудь, вызывавшие потребность часто и глубоко вздыхать. Объяснение с Аргонским не дало ему полного успокоения. Он все еще почему-то не верил ему, раскаивался в своей откровенности с ним и в простодушии, с которым оставил его ночевать у себя…
Уже вечерняя заря сменилась утренней, несмотря на то, что был только час ночи. В раскрытое окно сильно тянуло из сада сыростью, холодом летней северной ночи. За окном неумолчно, тревожно-сонно, словно пугаясь чего-то во сне, шумели березы. В комнате становилось все светлее… Задремывая и просыпаясь, Кедров открывал глаза и видел через раскрытую дверь спальни жены кровать и на ней смутные контуры тела Ольги Викторовны, прикрытого голубым плюшевым одеялом. У него сжималось сердце, он чувствовал боль, которую всегда испытывал при взгляде на жену. ‘Боже мой, что же случилось?’ — спрашивал он себя. И незаметно засыпал, убаюкиваемый сонным шумом берез…
И во сне ему казалось, что сейчас должно случиться что-то страшное, непоправимое, он боролся с дремотой, стараясь преодолеть ее и проснуться, и страх перехватывал ему дыханье, лишал сил, сковывал руки и ноги непобедимой слабостью. Проснувшись, наконец, он тупо смотрел на светлое окно, за которым горела заря и не мог понять — долго ли он спал. Слушал шум берез и ему чудилось, что это у него в голове, в груди, во всем теле шумит страх. Он закрывал глаза и опять впадал в тяжелое, тревожное полузабытье, мучительно ожидая какой-то беды, которая как будто надвигалась вместе с ропотом деревьев, шумевших за окном. ‘Проснись, проснись, проснись… — казалось, шептали деревья: — Ужас близок, ужас близок…’ И шум листьев становился бешено диким, что-то стонало, кричало, рыдало, словно за стеной бушевало целое море, или огромный лес, на который обрушилась сорвавшаяся с неба буря… И вдруг, что-то упало, рухнуло, посыпалось — с треском, грохотом, звоном — и потом разлилось долгое испуганное, зловещее — шу-у — шу-у — шу-у…
Холодный пот облил все тело Кедрова, сердце упало и замерло. Он внезапно поднял с подушки тяжелую, словно налитую свинцом голову — и увидел жену, стоявшую в одной рубашке между буфетом и дверью кабинета. Она смотрела на него большими полными страха, глазами, скрестив на груди руки, словно желая спрятать от него какой-то свой умысел, какое-то тайное намеренье. Мгновенье стояла она неподвижно, потом глаза ее беспомощно обежали комнату, она вздрогнула, колыхнулась, протянула руку к буфету — и стала есть землянику из корзинки, оставленной с вечера на краю мраморной доски буфета. Движения ее были естественны, то, что она делала, было в высшей степени обыкновению и просто — ее, вероятно, мучила жажда, и она утоляла ее земляникой. Но Кедрова не оставлял страх, охвативший его в первое мгновенье пробуждения, и, еще не очнувшись как следует от сна, он вскрикнул глухо, сдавленным от ужаса, голосом: — Что такое?..
Она не отвечала и продолжала двигать рукой, беря из корзинки и кладя в рот ягоды, и эти простые, естественные движения как-то жутко не гармонировали с ее остановившимся испуганным взглядом неестественно больших, тревожно наблюдающих за ним глаз. Он хотел подняться, крикнуть — но голова его стала вдруг непомерно тяжелой и упала на подушку, подкошенная внезапно охватившим ее сном… ‘Не спи… проснись…’ — шумели деревья. ‘Проснись…’ — звенело у него в ушах, стучало в голове… И в ужасе, в смертельной тоске борясь со сном, он заскрежетал зубами, дернулся всем телом — и оторвал голову от подушки…
Около буфета уже никого не было. За окном стояла глубокая тишина, словно испуганные деревья онемели и замерли, прислушиваясь к чему-то необъяснимо-страшному, совершавшемуся в мертвой тишине комнат…
В столовой было уже совершенно светло, в спальне от синих штор стоял бледный, голубоватый сумрак. Кровать Ольги Викторовны была пуста, голубое одеяло лежало на полу…
Кедров поднялся, тупо, неподвижно глядя на дверь кабинета. Она была полуоткрыта, и оттуда доносился сдавленный, прерывистый шепот… И вдруг, сразу поняв, что случилось, Кедров сел и стал зачем-то торопливо одеваться. Он весь дрожал, пальцы прыгали и не слушались… Уже одетый, он снова присел на диван и сдавил пальцами стучавшие виски…
Дверь из кабинета тихо скрипнула, и на пороге показалась Ольга Викторовна. Увидев мужа, она, казалось, вскрикнула всем своим исказившимся от ужаса лицом, но не издала ни звука и застыла на месте. Рука ее инстинктивно дернулась было к буфету, к корзинке с земляникой — и бессильно упала вниз…
С минуту они молча смотрели друг на друга. У обоих в глазах был безграничный, тупой, животный страх, какой бывает только во сне, во время кошмара… Кедров поднялся, растерянно провел рукой по волосам, усмехнулся, скривив губы и снова сел. Им овладело вдруг странное спокойствие. Как будто ничего не случилось. В нем все так оцепенело, что не стало даже слышно боли, точившей беспрерывно до сих пор его грудь. Может быть, потому, что самое страшное уже совершилось и больше бояться было нечего. Стоявшая перед ним женщина, в рубашке, с голыми ногами, плечами и грудью, вызывала в нем только чувство брезгливости, отвращения. Он отвернулся и, нетерпеливо передернув плечами, глухо сказал:
— Уйди…
Она вздрогнула всем телом, словно от удара кнутом и тяжело, неровными, неуклюжими шагами пошла в спальню. Тогда Кедров закрыл лицо руками и, уткнувшись в подушку, зарыдал, оплакивая свою потерю…
Впервые: журнал ‘Пробуждение’, NoNo 8-10, 1910 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
Тебя я вызыва-а-аю…