Тишегладский хутор, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1906 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 39 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.

Томъ XIX.

МЕЛКІЕ РАЗСКАЗЫ.

Изданіе А. А. Карцева.

МОСКВА.
Типо-Литографія Г. Н. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ No 17, Савостьяновой.
1906.

ТИШЕГЛАДСКІЙ ХУТОРЪ.

РАЗСКАЗЪ.

I.

Хуторъ Тишегладскій былъ извстенъ не только въ сосднемъ уздномъ город, не только во Івсемъ узд, но, пожалуй даже, и во всей губерніи. Многіе хотя по наслышк знали кто такой и что за человкъ хуторянинъ, пятидесятилтній рослый, благообразно и внушительно красивый силачъ Климъ Лобановъ.

Вс знали, что Лобановъ появился лтъ съ десятокъ назадъ. Откуда онъ пріхалъ — не было извстно. Купилъ онъ около полусотни десятинъ въ глухомъ мст, верстахъ въ десяти отъ узднаго городка и верстахъ въ трехъ и четырехъ отъ двухъ маленькихъ деревушекъ.

Въ одинъ годъ Лобановъ выстроился. На полянк близъ лса сіялъ на солнц свжимъ тесомъ домъ съ пристройками и съ большимъ дворомъ. Прозвище хутору Лобановъ самъ выдумалъ, говоря:

— У насъ тутъ завсегда будетъ — тишь да гладь!

На Клима вс дивились: и сосдніе крестьяне, и кое-кто изъ помщиковъ. У Клима было хозяйство, какихъ не было нигд во всей губерніи. На шестидесяти безъ малаго десятинахъ можно было видть: и пшеницу, которой не было ни у кого, и гречиху, и ленъ, и клеверъ, и что угодно.

Около дома былъ большой огородъ, гд были всевозможныя овощи, были и кусты съ малиной и смородиной, парники съ дынями и арбузами. Невдалек отъ строеній, среди молодого мелколсья, былъ пчельникъ.

Подъ горкой, на песчаномъ грунт, на припек солнца было огорожено небольшое пространство и здсь виднлись рядами насаженныя какія-то растенія, какъ будто подсолнухи. Всякій православный глухого узда дивился, узнавъ, что это табакъ. ‘То самое курево, что въ магазинахъ продаютъ въ коробкахъ’.

Разумется, на просторномъ двор Клима было много головъ скота: и лошади, и коровы, и свиньи, и бараны. Домашней птицы было пропасть.

Часто уздныя, умныя головы толковали и разсуждали о Лобанов, стараясь объяснить, какимъ образомъ у крестьянина все въ удивительномъ порядк, вс зати удаются, неурожая не бываетъ, денегъ, конечно, по его состоянію,— куча, такъ какъ онъ продаетъ все: и хлбъ, и сно, и медъ, и птицу.

— Диковинно все потрафляется! А почему?..

Объясненіе было самое нелестное для самихъ обывателей городка или сосднихъ селъ.

— Молоканинъ, вотъ что! говорили почти вс. Но что это значило — никто въ это не углублялся. Всякій зналъ, что молоканинъ вритъ на свой образецъ, въ православную церковь не ходитъ, со священникомъ не знается, на исповдь и причастіе къ нему не ходитъ. А какъ и во что онъ вруетъ — Богъ его знаетъ!

Но помимо образцоваго, въ десятокъ лтъ созданнаго хозяйства, Климъ Лобановъ былъ не мене извстенъ еще и тмъ обстоятельствомъ, что, будучи вдовъ, имлъ двухъ дочерей: Авдотью и Надежду, которымъ было теперь — старшей двадцать одинъ годъ, младшей — восемнадцать.

Об двушки, конечно, тоже молоканки, были замчательно хороши собой. И если старшая, Авдотья, была красивая двушка по признанію всхъ, то Надежда была въ полномъ смысл слова замчательная красавица.

Об сестры были совершенно на одно лицо, на одинъ образецъ, такія же высокія, какъ отецъ, плотныя, сильныя. Такихъ женщинъ почему-то окрестили особымъ именемъ, говоря про нихъ — ‘русская красавица’, хотя во всей губерніи, да можетъ быть и въ сосднихъ не нашлось бы ни одной русской крестьянки или помщицы, которая бы хоть чуть-чуть подошла къ двумъ молоканкамъ Лобановымъ.

Какой-то зазжій баринъ, увидавшій двухъ сестеръ, выразился:

— Увезти бы васъ въ Москву, соорудить два пьедестала на площадяхъ, поставить каждую изъ васъ, да такъ и оставить для украшенія столицы и въ назиданіе потомства. Вотъ, молъ, какія на Руси двушки водятся! Истинно вы об — монументальныя красавицы!

Съ легкой руки этого барина кое-кто въ уздномъ город сталъ шутить. Про двухъ молоканокъ говорили:

— Климовы монументы!

Климъ называлъ своихъ дочерей: ‘мои руки, правая и лвая’. При этомъ онъ объяснялъ, что младшая, Надежда, лвая рука не потому, что она младшая, а по характеру.

Об дочери были, разумется, хозяйки въ полномъ смысл слова. Ихъ хозяйскій глазъ доходилъ до всего. Двое рабочихъ и одна нанятая женщина справлялись со всмъ, но много помогали и сами двушки, работая не мене батраковъ. Даже и въ зимніе мсяцы сестры находили чмъ заняться и за послдніе годы научились даже кружева плести.

Отличительною чертой жизни на хутор была какая-то угрюмость. Климъ былъ отъ природы мужикъ сумрачный, вчно задумывавшійся и соображающій. Къ тому же онъ не любилъ разговаривать. Онъ могъ только говорить, сказать, спросить, приказать, отвтить. И непремнно о чемъ-нибудь, что было подъ глазами, или что приходилось неотложно исполнить. Просто сидть, ‘лясы точить’ или ‘губы полоскать’, какъ выражался Климъ, онъ совершенно не могъ.

Старшая дочь, по примру отца, или подъ его вліяніемъ, была тоже не очень словоохотлива и если ей случалось болтать кое о чемъ съ посторонними, больше всего о длахъ въ уздномъ городк, то бывало это тайкомъ отъ отца, съ опасеніемъ, что отецъ узнаетъ и осудитъ. Младшая, Надежда, наоборотъ, любила разговаривать, шутить и острить. Климъ никогда не бранилъ дочерей, а кратко и сухо длалъ замчанія. Обидныхъ, или грубыхъ словъ по отношенію къ дочерямъ онъ никогда не употреблялъ. Самыя обидныя слова, были: ротозя, капуста, соня.

Дочери, конечно, любили отца, но страшно боялись. Батракамъ случалось видть, какъ та, или другая иной разъ отъ. одного, не громко сказаннаго Климомъ слова, мнялась въ лиц и затмъ блдная я тревожная уходила, садилась гд-нибудь въ углу и не скоро оправлялась.

Какимъ-то нюхомъ народъ зналъ, что Климъ Андронычъ во гнв на все способенъ. Казалось, что этотъ человкъ, никогда никого пальцемъ не тронувшій, можетъ пальцемъ раздавить. Такъ чудилось безо всякаго на то основанія. Видъ такой былъ у высокаго, плечистаго Клима съ выпуклою грудью и съ большущею русою бородой — лопатой.

II.

Съ тхъ поръ, какъ об дочери выросли и изъ двчонокъ стали двицами, да вдобавокъ замчательными красавицами, много стало около хутора бродить народу. Многіе заглядывали на самый хуторъ, кто изъ любопытства, кто, случалось, и по длу.

Вс бывавшіе на хутор разговаривали съ обими двушками, особенно ухмыляясь, съ масляными глазами, съ шуточками. Да и трудно было просто и холодно говорить съ ними! Ужъ очень он сильно дйствовали на всякаго, особенно Надежда, полногрудая, блолицая, съ. толстою русою косой, съ большими синими глазами.

Старшая отличалась немножко угрюмымъ, рзкимъ голосомъ, угловатыми движеніями, иногда она взглядывала черезчуръ непріязненно. Глаза ея говорили:

— Хорошо вамъ, а намъ-то каково?

Но дальше взглядъ ея ничего не объяснялъ. Только очень проницательный человкъ могъ бы прочесть въ этомъ взгляд жалобу или ропотъ на строгость, которая царила въ дом, или на ежедневное опасеніе отвта, или на что иное…

Надежда была, напротивъ, ласкова со всми, смшлива, весела. Сама того не подозрвая, она любила нравиться. Она была крайне довольна, когда зазжій баринъ заглядывался на нее.

Разумется, не подозрвая, что есть на свт женщины, которыхъ именуютъ кокетками, Надежда, конечно, за спиной отца была самая отчаянная кокетка. Ей не было большаго удовольствія, какъ убдиться относительно какого-нибудь молодца изъ сосдняго города, барина ли, купца, мщанина, что тотъ, зачастивъ бывать у нихъ на хутор, начинаетъ взглядывать на нее грустными глазами.

Климъ относился ко всмъ зазжимъ на хуторъ одинаково холодно-вжливо. Ухаживанія за дочерями онъ какъ бы не замчалъ или считалъ это не стоющимъ вниманія.

Онъ уже давно объяснилъ, и всмъ было извстно, что его дочери какъ бы осуждены на безбрачіе, потому что подходящихъ жениховъ у нихъ быть не можетъ. За простого крестьянина съ двумя десятинами земли онъ ни одной изъ нихъ конечно не выдастъ. За мщанина въ городк выдать вовсе не лестно и невыгодно. Бдный купецъ не нуженъ, богатый самъ не женится. Баринъ какой, хотя бы и безъ сапогъ, тоже не женится, да и заманчиваго въ такомъ для Лобановыхъ ничего нтъ.

— Могла бы одна изъ моихъ дочерей выйти замужъ, еслибы кто явился изъ нашихъ краевъ. Но оттуда врядъ кто явится.

Что такое было ‘изъ нашихъ краевъ’ — никто не зналъ, такъ какъ ни Климъ, ни его дочери никогда не обмолвились ю томъ, откуда семья явилась.

Ходилъ смутный слухъ, что Лобановы были изъ Малороссіи. Иные, тоже по молв, утверждали, что Климъ — Гребенской казакъ, изъ такой станицы, гд якобы вс казачки такія же красавицы, какъ Авдотья и Надежда.

За послднія пять лтъ на хуторъ стало появляться много всякихъ гостей. На это была особая причина. Верстахъ въ трехъ отъ хутора были обширныя болота и великолпные нетронутые топоромъ лса. Все это принадлежало богачу князю Кайсурову, вчно жившему въ Петербург. Охота тутъ была замчательная, дичи — тьма тьмущая. Но въ прежніе годы у князя, не покидавшаго береговъ Невы, былъ управляющій нмецъ, строже котораго и выдумать было бы нельзя. Онъ изъ за прихоти не позволялъ охоту и, благодаря этому распоряженію, дичи въ лсахъ и въ большихъ болотахъ вскор расплодилось невроятное множество. Ни разу ни одна птица не слыхала тамъ ни единаго выстрла. Нмецъ вдругъ умеръ, а новый управитель, назначенный княземъ, человкъ русскій, добродушный, сталъ ‘не мшать’. И понемножку, невдомо какъ, все что было охотниковъ, быть можетъ, со всего узда, все бросилось сюда на охоту.

Первые появившіеся охотники разнесли поневол славу о ‘Лобановской’ охот. Какимъ образомъ мста эти стали называться ‘Лобановскими’ — сказать было бы трудно, но вроятно потому, что охотники, являвшіеся сюда, останавливались, обдали и иногда даже ночевали у Лобанова.

Вс эти охотники-разночинцы, купцы, господа, студенты, гимназисты съ усами, являясь охотиться, не могли миновать Климова хутора. Онъ былъ на пути.

Завернувъ на хуторъ, каждый изъ охотниковъ поражался двумя молоканками. Были и такіе, которые, возвращаясь по нскольку разъ на охоту, тратили больше времени на хутор, чмъ на болотахъ или въ лсахъ.

Климъ все это видлъ, зналъ, понималъ, но оставался холоденъ. Его об дочери были, по его убжденію, не изъ тхъ молодухъ, у которыхъ можетъ вдругъ завестись какое нибудь глупое приключеніе.

‘Самъ царевичъ какой нибудь изумрудный, явись сюда съ ягташемъ, да съ патронташемъ, не прельститъ ни той, ни другой’! мысленно разсуждалъ Климъ Андронычъ.

Увренность отца въ двухъ красавицахъ дочеряхъ основывалась на томъ, что первое — он об въ мать покойницу, второе — молоканки, а третье — онъ самъ тутъ. А съ нимъ на шути!

Но главная причина молчаливаго согласія его на ‘толчею’ была именно эта увренность, что у всхъ этихъ охотниковъ, толкавшихся на хутор, не хватитъ храбрости съ нимъ ‘сцпиться’.

За послдній годъ, въ начал лта, особенно много перебывало народу на хутор, но когда пришелъ Петровъ день и законно открылась охота, домъ Лобановыхъ сталъ положительно сущимъ постоялымъ дворомъ и даже гостиницей.

Всякій день появлялись охотники всякаго рода. Многіе изъ нихъ были настоящіе охотники, не засиживавшіеся на хутор, другіе же являлись сюда лишь подъ предлогомъ охоты и вмсто того, чтобы спшить по длу, засиживались, болтая и шутя съ хозяйками.

Климу, очевидно, таковые совсмъ не могли нравиться, нл онъ холодно терплъ и этихъ сомнительныхъ гостей. На это была, разумется, причина. Эти гости, постоянно останавливающіеся у него, получали большое продовольствіе: самовары, молоко, овощи, медъ, сно и овесъ для лошадей, и часто даже обдъ, изготовленный Авдотьей. Все это оплачивалось ими всегда щедро и составляло довольно крупный доходъ.

Съ другой стороны, Климъ, приглядываясь и примчая, все больше убждался, что вс эти болтуны-вздыхатели и ухаживатели никакъ не могутъ быть опасны для его двухъ степенныхъ, умныхъ и строго воспитанныхъ имъ красавицъ дочерей.

Между тмъ сестры относились къ гостямъ не одинаково. Для Авдотьи вс были равны: и господа, и простые охотники, и молодые, и старые. Со всми обращалась она одинаково, ни разу не обративъ вниманія ни на одного.

Ее интересовали вс эти гости постольку, поскольку требовали всякую всячину и оставляли денегъ. Часто бесдуя вечеромъ объ этихъ доходахъ, отецъ и дочь приходили къ одному и тому же заключенію, что во всемъ ихъ хозяйств ничто сравнительно не оплачивается такъ выгодно, какъ вс эти самовары, закуски и все, что себ требуютъ ‘шалуны-болтуны’

Надежда относилась къ гостямъ иначе. Она была дерзка и насмшлива съ большинствомъ любезничавшихъ съ ней охотниковъ, но во всемъ этомъ огромномъ количеств смняющихся постояльцевъ у Надежды были избранники, человкъ пять, шесть любимцевъ.

Лица эти являлись чаще другихъ, гостили по два и по три дня, не на долго отлучаясь въ болота или въ лса. Случалось, что кто нибудь изъ нихъ просиживалъ сутки на хутор, вовсе не навдываясь на охоту.

Вдобавокъ хозяйство было въ полномъ ходу, и для красавицы-кокетки была большая свобода, такъ какъ у отца было слишкомъ много заботъ. Климу случалось теперь отлучаться изъ дому съ утра до вечера. И пока Авдотья хлопотала по дому, прислуживала прізжимъ, перебгая изъ кухни во дворъ, со двора въ огородъ, Надежда, наоборотъ, оставалась въ горницахъ и бойко бесдовала съ гостями.

III.

Нсколько человкъ, на которыхъ красавица обратила особое вниманіе, были люди совершенно разнаго сорта. Чаще всхъ сталъ бывать за послднее время мщанинъ сосдняго городка, у котораго была москательная лавка. Онъ недавно записался въ гильдію и былъ этимъ очень гордъ.

Лавочникъ Иголкинъ былъ человкъ лтъ тридцати и тоже высокій и плотный — былъ подстать всей семь. Круглое, довольно красивое лицо его отличалось спокойствіемъ и степенностью, во взгляд срыхъ глазъ была хладнокровная ршимость, сознаніе всхъ своихъ дйствій, даже каждаго слова, сказаннаго какъ бы не на втеръ, а разсчитаннаго заране. Онъ былъ медлителенъ и въ движеніяхъ, и въ рчахъ.

Во всей фигур Сергя Иголкина была отличительная черта. Онъ, казалось, былъ — сама доброта, прямота и правдивость.

Иголкинъ уже около года, какъ познакомился съ семьей Лобановыхъ. Нсколько разъ былъ онъ зимой. Однажды даже во время метели ночевалъ на хутор. Весной онъ сталъ бывать больше и, не стсняясь, говорилъ Надежд, что является изъ-за нея. Лтомъ онъ сталъ бывать еще чаще и каждый разъ привозилъ обимъ сестрамъ какія-нибудь лакомства изъ своей лавки.

Надежда обращалась съ Иголкинымъ ласково и дружелюбно, онъ ей нравился и тмъ боле, что Авдотья, не обращавшая вниманія ни на кого, относилась къ купцу особенно милостиво. Иголкинъ былъ единственный человкъ изо всхъ гостей, котораго Авдотья считала за человка. Всхъ остальныхъ она прозвала общимъ именемъ ‘турусы’.

Когда вс другіе гости любезничали съ Надеждой, Авдотья только презрительно усмхалась, удивлялась и ‘турусамъ’, удивлялась и сестр, что она можетъ со всми этими пустозвонами болтать и смяться.

Когда же случалось Авдоть замтить упорный взглядъ Иголкина, прикованный къ Надежд, когда случалось ей слышать его глубоко-ласковый голосъ, обращенный къ сестр, въ которомъ звучала сдержанная страсть, Авдоть бывало не по себ… Что-то будто закрадывалось въ нее и тихонько сжимало сердце. Авдотья задумывалась, потомъ, встряхнувъ головой, шла по хозяйству. Она, казалось, и не подозрвала, что въ ней было легкое чувство ревности.

Другой охотникъ, бывавшій часто на хутор, былъ прізжій недавно изъ столицы, очень молодой человкъ, должно быть тоже баринъ, но изъ тхъ что еще учатся, онъ объяснилъ Надежд, что будетъ чрезъ годъ всхъ лчить.

Это былъ студентъ изъ Москвы, малый лтъ двадцати трехъ, красивый, черноволосый, съ цлымъ овиномъ кудрей на голов, съ усами колечками, съ острою бородой, съ ‘волчьими’ глазами и по лицу совсмъ не русскій. Онъ ухаживалъ за Надеждой на особый ладъ, не обинуясь ни кмъ и ни чмъ и вообще не стсняясь. Съ нимъ наиболе стснялась иногда Надежда, благодаря его дерзкимъ выходкамъ и шуткамъ.

— Сущій волкъ! говорила она.— И глаза-то — волчьи. Случайно, или нарочно, но студентъ Вальковъ не являлся по праздникамъ и бывалъ стало быть почти всегда въ отсутствіе Клима. Быть можетъ, еслибы Лобановъ видлъ его ближе и чаще, то ему этотъ гость окончательно не понравился бы, тмъ паче, что студентъ, какъ постоялецъ, былъ нетребователенъ. Онъ спрашивалъ одинъ самоваръ и крынку молока и оставлялъ всегда лишь гривенникъ, много двугривенный.

Вдобавокъ онъ являлся иногда съ ружьемъ, но безъ патронташа и не стсняясь объяснялъ, что онъ и стрлять совсмъ не уметъ.

— Это только для вида, говорилъ онъ,— ружье для батьки вашего, а не для меня.

Третій избранникъ Надежды носилъ форменный картузъ съ околышемъ и съ кружечкомъ. Онъ служилъ гд-то въ уздномъ город, былъ писаремъ и называлъ себя секретаремъ.

Это былъ тихій, скромный, болзненный, блдный и худой малый. Ему было не боле двадцати пяти лтъ, а можно было дать и тридцать пять, и больше. У него всегда былъ какой-то глупо-несчастный видъ, вчно раскрытый ротъ, и всегда, какъ говорится, ‘вытянутое’ лицо, какъ будто онъ только-что узналъ что-либо непріятно неожиданное. Имя его было — Мошкинъ. Картузъ его съ кокардой заставлялъ всхъ на хутор относиться къ нему любезне. Не будь картуза, пожалуй бы никто и не обратилъ на него вниманія.

Надъ нимъ Надежда просто потшалась. Ее забавляло заставлять Мошкина, слабосильнаго и на видъ пришибленнаго человка, продлывать всякія, хотя и простыя вещи, но дававшіяся ему съ великимъ трудомъ. И два раза несчастный секретарь пострадалъ довольно серьезно.

Однажды Надежда заставила его прыгать черезъ плетень и онъ свихнулъ себ ногу. Другой разъ она упросила его влзть на высокое дерево, чтобы разорить воронье гнздо. Секретарь ползъ, разорилъ и слзъ счастливо, но, будучи уже на земл, задохнулся. Въ продолженіе цлаго часа видъ у него былъ настолько несчастный, что Надежда помирала со смху, глядя на него.

Разумется Мошкинъ былъ скромно, но страстно влюбленъ въ красавицу и при этомъ чрезвычайно глупо влюбленъ, потому что былъ ея собаченкой.

Были и другіе вздыхатели-избранники, съ которыми Надежда, обращалась милостиво.

Довольно рдко бывалъ на хутор становой приставъ, усатый, съ немного красивымъ носомъ, гордый тмъ, что служилъ прежде въ уланахъ. Затмъ сосдній баринъ помщикъ, пятидесятилтній вдовецъ Осетровъ, человкъ замчательно маленькаго роста, который прізжалъ исключительно за тмъ, чтобы молчать, глядя на Надежду. Его двушка прозвала, ‘осетромъ’.

— И именуется, и молчитъ, какъ рыба! говорила она. Да и съ лица чистый осетръ.

Наконецъ, были еще два очень молодые человка, братья Паревы, настоящіе охотники, часто появлявшіеся на хутор, сыновья какой то капитанши, домовладлицы въ уздномъ городк. Оба они, похожіе другъ на друга какъ близнецы, одного роста, одинаково блокурые, пухлые, розовые, кровь съ молокомъ, забавляли Надежду тмъ, что она постоянно ихъ смшивала, принимая одного за другого. Отъ Паревыхъ была та выгода, что они почти всегда половину поля оставляли въ подарокъ Надежд, а стрляли они всегда много и удачно.

Наконецъ, въ числ вздыхателей, съ которыми двушка обращалась особенно милостиво, былъ и ихъ собственный батракъ Андрей, который нанялся къ нимъ съ полгода назадъ.

Этотъ Андрей, простой крестьянинъ, былъ совершенно не похожъ на мужика. Его прозвище, неизвстно кмъ ему данное, обрисовывало его вншность. Его вс звали ‘турчинъ’.

Чистое, матовое лицо, большой горбатый носъ, черные узкіе глаза, высокій лобъ, схваченный въ вискахъ, и короткіе, курчавые волосы, черные, какъ смоль, заставляли русскаго деревенскаго молодца походить на человка южнаго происхожденія.

Когда вс вздыхатели Надежды собирались одновременно на хутор, — а это случалось не разъ, такъ такъ вс они бывали часто, — то сборище представляло изъ себя самый странный и забавный видъ. Всякіе тутъ были: и большіе, и маленькіе, и черноволосые, и свтловолосые, и умные, и глупые, и силачи, и заморыши.

Секретарь Мошкинъ около лавочника Иголкина походилъ совершенно на подшибленнаго галченка. Два сына капитанши Паревой около Андрея и даже около студента Валькова казались переодтыми двчонками.

Надъ всми, конечно, царила фигура самого Лобанова. Казалось, что онъ могъ бы собрать всю эту ватагу, отъ секретаря до студента включительно, и разсажать по своимъ карманамъ.

Еслибы кто посторонній и хладнокровный наблюдатель поближе приглядлся на Тишегладскомъ хутор къ двумъ красавицамъ молоканкамъ и ко всей разнохарактерной ватаг ихъ вздыхателей, то узналъ бы безъ труда всю подноготную.

Было очевидно, что Надежда предпочитаетъ всмъ гостямъ — не гостя, а наемнаго батрака своего отца — Андрея, но ведетъ себя крайне осторожно.

Равно было очевидно, что Иголкинъ бурно и страшно влюбленъ въ Надежду, обожаетъ ея глаза, голосъ, ужимку, вс ея движенія и при этомъ глубоко любитъ, съ самыми серьезными намреніями, и даже съ счастливою увренностью въ ея благосклонности.

Было тоже легко замтить, что медикъ Вальковъ грубовато,но очень сильно прельщенъ физическою красотой, здоровьемъ и пышнымъ разцвтомъ всего тла ‘монументальной’ молоканки.

Иногда онъ смотрлъ на нее страстными глазами какъ можетъ только смотрть, именно, голодный волкъ на овцу. Но въ страсти Валькова главною чертой была ревность. Онъ страшно озлоблялся и изъ себя выходилъ, когда Надежда при немъ начинала кокетничать съ кмъ либо изъ гостей.

— Зарзалъ бы тебя! думалось ему злобно.

Равно всякій посторонній легко бы догадался, что крайне степенная, не словоохотливая и особенно сдержанная Авдотья,всею душой любитъ Иголкина.

Надежда не знала этого, даже не подозрвала, такъ какъ старшая сестра ни единымъ словомъ никогда съ ней не обмолвилась. А было это потому, что Авдотья сама на знала,что любитъ подходящую и глубоко симпатичную ей натуру Иголкина.

Самъ купецъ ничего не замчалъ, его глаза и вс его помыслы были только для Надежды.

Наконецъ, всякій бы замтилъ и позабавился какъ Мошкинъ, Осетровъ и братья Паревы несказанно кисло и глупо обожаютъ Надежду Климовну.

Одинъ батракъ Андрей могъ бы ускользнуть отъ наблюдательнаго ока посторонняго человка. Онъ велъ себя черезчуръ осторожно, сдержанно и даже лукаво по отношенію ко всмъ и въ особенности относительно самого Лобанова.

IV.

Такъ жилось на Тишегладскомъ хутор, гд, по увренію Лобанова, должна была вчно пребывать — тишь да гладь!

Однажды, въ начал іюля, часовъ около семи утра, во дворъ въхала рысцой телжка и изъ нея вышелъ частый поститель семьи молоканъ — рослый и плечистый Иголкинъ.

Въ дом уже давно все было на ногахъ. Лобановъ, ложившійся всегда спать аккуратно часовъ въ девять, рдко въ десять, въ шесть часовъ утра обходилъ уже весь хуторъ, домъ и дворъ и будилъ всхъ спавшихъ, начиная отъ дочерей и кончая послднимъ поденщикомъ. При этомъ онъ неизмнно повторялъ одни и т же слова:

— Буде валяться-то! Во что спите!

Когда телжка подъхала къ дому, Климъ стоялъ въ воротахъ въ блой рубах, низко подпоясанный по животу тонкимъ шнурочкомъ, на кончик котораго былъ привязанъ небольшой ключъ. Ключъ этотъ никогда не покидалъ хуторянина и всегда вислъ на его пояс.

Всмъ было извстно, что этотъ ключъ отъ казнохранилища Лобанова, гд, конечно, денегъ не мало. Но гд именно помщался ларецъ, или сундукъ съ деньгами — никому не было извстно. Даже дочери только подозрвали мстонахожденіе казны отца, подъ поломъ холодной горницы.

Иголкинъ вылзъ изъ телжки и поздоровался съ хозяиномъ. Изо всхъ знакомыхъ и гостей Лобановъ относился къ городскому лавочнику наиболе дружелюбно. Онъ считалъ Иголкина человкомъ крайне дльнымъ, разсчетливымъ и почему-то предсказывалъ ему непремнно шибко разбогатть.

Два богатыря сошлись и поздоровались.

— Что рано? выговорилъ Климъ.

— Дльце… Климъ Андронычъ. Дло важнющее, отозвался купецъ.

Климъ приглядлся къ гостю и замтилъ что-то особенное во всей его фигур и въ костюм, и въ лиц. На немъ было все новое съ иголочки, отъ сапоговъ и до картуза. Синій длинный кафтанъ былъ подвязанъ новымъ ярко-краснымъ кушакомъ. Въ лиц было что-то серьезно-торжественное. Иголкинъ казался человкомъ, собравшимся къ заутрени, или къ обдн въ большой праздникъ.

— По торговл? выговорилъ Климъ, оглядвъ гостя.— Куда?

— Какая торговля, Климъ Андронычъ? Къ теб съ важнющимъ разговоромъ…

— Ко мн? Мудрено! Ну, что же, входи.

Климъ обернулся во дворъ и крикнулъ громко:

— Андрей, прими лошадку!

Черномазый и кудрявый парень, любимецъ Лобанова, быстро вынырнулъ изъ какой-то низенькой дверки, взялъ лошадь Иголкина и какъ-то ловко повелъ подъ навсъ. Во всхъ своихъ ухваткахъ крестьянинъ Андрей казался молодцомъ и все длалъ красиво.

— Овсеца не забудь! сказалъ Климъ.

— У меня тутъ свое… подъ сидньемъ! замтилъ Иголкинъ то же, что говорилъ каждый разъ.

— Зачмъ? И у насъ водится… Свои люди — сочтемся! отвтилъ какъ и всегда Лобановъ.

Хозяинъ и гость вошли въ домъ, прошли направо въ горницу Клима и услись въ углу на двухъ лавкахъ у стола.

— Ну, сказывай свое дло, произнесъ Климъ.

— Дло простое, Климъ Андронычъ. Коли теб на умъ самому никогда не приходило, такъ мн даже удивительно… Можетъ теперь догадаешься?

— Нтъ, ты, другъ любезный, загадки не загадывай. Это только времени потеря. Мн на умъ ничего окромя сущаго дла не приходитъ. Мн некогда мыслями колобродить.

— Я насчетъ твоей дочки, Климъ Андронычъ, съ поклономъ…

— Дочки? У меня ихъ дв.

— Насчетъ Надежды Климовны.

— Такъ… А что же собственно?

— Просить хочу по чести, стало быть. Отдай ее мн… Насчетъ бракосочетанія съ ней.

— Вона! выговорилъ Климъ, слегка раскрылъ ротъ, и сталъ пристально глядть въ лицо Иголкина.— То-то гляжу я, выговорилъ онъ, — кафтанъ новый, сапоги зеркальцами свтятся. Да. Дло важнющее! Только объ эдакомъ дл разговоръ у насъ будетъ короткій. Надумалъ ты зряшное.

— Что такъ, Климъ Андронычъ? ахнулъ Иголкинъ.

— Совсмъ не подходящее дло. Теб же извстно, что я и мои двки въ вашъ храмъ не ходимъ, своего толку держимся. А второе: Надежда за тебя не пойдетъ, ей нуженъ мужъ единоврецъ, своего поля ягода.

— На это я теб отвчу, Климъ Андронычъ, что я насчетъ Надежды Климовны обезпеченъ. Въ ея то-есть ко мн чувствахъ.

— Разв говорилъ ты съ ней?

— Объ этомъ собственно не говорилъ, а по всему вижу, что она ко мн ласкова и внимательна.

— Ошибаешься, Сергй Васильевичъ, шибко ошибаешься. Не пойдетъ за тебя Надежда, ни, то есть ни въ жисть. А еслибъ и пошла, то я не дозволю. Мужъ съ женой должны въ одну церковь ходить.

— Я объ этомъ, Климъ Андронычъ, много размышлялъ и такъ поршилъ, что мн жить безъ Надежды Климовны совмъ невозможно. А стало быть я готовъ въ вашу вру переходить.

Климъ сново уставился своими умными глазами въ лицо Иголкина и снова слегка раскрылъ ротъ.

— Эка, хватилъ! выговорилъ онъ наконецъ. Такого не слыхано. Сколько лтъ на свт живу и не слыхалъ, чтобы кто вдругъ эдакъ-то къ намъ переходилъ. Да тебя за это въ город съдятъ. Судить, пожалуй, примутся. Да и мн достанется отъ начальства, скажутъ — переманиваетъ. Какъ можно!

— Все это, Климъ Андронычъ, можно тайно сдлать, никому вдомо не будетъ, а узнается посл — оставятъ, не тронутъ.

Лобановъ ничего не отвтилъ и долго молчалъ, насупившись и сопя.

— Задалъ задачу! выговорилъ онъ наконецъ.— Не знаю, что теб отвчать. Человкъ ты хорошій. Поди и деньги есть?

— Тысячъ восемь уже есть, Климъ Андронычъ.

— Врешь?

— Зачмъ врать! Девятую откладываю и къ Покрову отложу — чрезъ три года знаю что и двнадцать будетъ, тринадцатую буду проворить.

— И проворь ее скорй — нехорошая, пошутилъ Климъ.— А все же таки скажу: дло мудреное, неразвязное. Дай подумать. Но скажу, все-таки, впередъ: подумать я подумаю, но ничего не придумаю. И все съ тмъ же отвтомъ буду: нельзя!

— Нтъ, Климъ Андронычъ, ты здорово все обмысли. Не губи человка! Мн либо жениться на Надежд, либо въ петлю, либо въ воду. Ты не гляди, что я такой на видъ тяжелый, да раздумчивый. У меня уже давно все нутро горитъ… Говорю: либо Надежд быть женой моею, либо мн покончить съ собой, и деньги нажитыя прахомъ пойдутъ. Вдь я сирота.

— Это, любезный другъ, точно такъ сказывается, отозвался Климъ.— Завсегда такъ сказывается, покончу съ собой! Только это все вздоръ. И гд же теб! Погляди на себя. Нешто теб къ лицу изъ-за какой двки, хоть бы вотъ топиться? Человкъ ты степенный, разсудительный, да и опять торговый. Это вотъ подстать студенту нашему, или Мошкину — писарю, втюриться, да бултыхнуть въ воду. Да ты, Сергй Васильевичъ, гляди и не утонешь! прибавилъ Климъ усмхаясь, поболтаешься въ вод, да, пустивъ десятокъ пузырей, и вылзешь на берегъ обратно.

— Нтъ, Климъ Андронычъ, ты не смйся. Погубите вы съ дочерью человка, грхъ будетъ!

Лобановъ развелъ руками.

— Что же. Я поразмыслю, а ты закинь словечко Надежд, потому, я полагаю, она за тебя ни въ кои вки не отважится выходить.

Лобановъ поднялся и прибавилъ: — Мн пора. Урокъ отмтить!

V.

Чрезъ нсколько минутъ Климъ уже выходилъ со двора хутора и большими здоровенными шагами замахалъ по полю. Вскор онъ скрылся въ мелколсь и только изрдка голова его и плечи выплывали надъ зеленью.

Иголкинъ прошелъ въ другую горницу и нашелъ въ ней одну Авдотью.

— Самоварчикъ? спросила она, ласково поздоровавшись.

— Нтъ-съ, прежде бы мн надо дльце… началъ было Иголкинъ.

— Что такъ! удивилась Авдотья.— Первой слышу отъ васъ — пріхали и чайку не хотите.

— Таковы обстоятельства, Авдотья Климовна, торжественно выговорилъ Иголкинъ.— Вотъ черезъ полчасика — пожалуй. А теперь не до чаевъ или самоваровъ. Гд будетъ ваша сестрица?

— А тутъ гд-нибудь, произнесла Авдотья, пристально приглядываясь къ купцу.

И она тоже, какъ отецъ, замтила сразу что-то особенное во всей его фигур.

— Вы что жъ это сегодня? спросила она недоумвая.— Случилось что-нибудь?

— Случиться — не случилось, а пожалуй что нкоторое приключеніе есть, но давно желанное.— Гд же мн найти Надежду Климовну?

— Вдь вотъ заладилъ! нсколько обидчиво выговорила Авдотья.— Идите, да ищите, хуторъ не великъ.

Иголкинъ вышелъ изъ дому, обошелъ дворъ, заглянулъ въ конюшню, въ закуту, глянулъ въ огородъ, но всюду было пусто. Очевидно, работники-батраки были уже всякій за своимъ дломъ.

Не найдя никого, Иголкинъ подошелъ подъ навсъ, осмотрлъ свою лошадь и телжку, а затмъ отошелъ въ уголъ и услся на сложенныхъ бревнахъ. Онъ былъ сильно взволнованъ и смущенъ предстоящимъ объясненіемъ. Очевидно,что вся надежда была на это объясненіе. Отецъ не противъ него, уломать его не будетъ трудно, а что скажетъ сама двушка?

Иголкинъ задумался и просидлъ довольно долго. Когда онъ пришелъ въ себя, то около него гд-то слышались голоса, тихіе, сдержанные.

Иголкинъ прислушался, оглядлся. Голоса были за стной сарая въ огород.

Не обративъ вниманія, онъ началъ было снова размышлять, но вдругъ одинъ изъ голосовъ показался ему голосомъ Надежды. Онъ сталъ прислушиваться и чрезъ нсколько мгновеній убдился, что это дйствительно говорила Надежда.

Оттнокъ ея голоса былъ какой-то странный. Никогда двушка не разговаривала такъ при немъ. Какое-то невольное чувство заставило Иголкина смутиться предчувствіемъ чего-то недобраго. Ему захотлось тайкомъ узнать и увидть съ кмъ разговариваетъ Надежда и о чемъ.

Оглядвшись, онъ увидлъ на высот аршинъ четырехъ небольшое окошко или скоре отдушину, прорубленную въ стнк. Выглянувъ въ нее, можно было и видть и слышать все.

И въ одну минуту Иголкинъ распорядился. У стнки оказался боченокъ. Онъ тихонько приставилъ его, осторожно влзъ и съ замираніемъ сердца высунулъ голову въ прорубленную дыру. У самой наружной стны, выходящей въ огородъ, сидли на земл прямо подъ нимъ Надежда и батракъ Андрей.

И сразу все помутилось въ глазахъ Иголкина. Андрей положилъ руку на плечо двушки, а другою держалъ ее за руку. Чрезъ мгновеніе посл того, что Иголкинъ высунулся, Андрей потянулся къ Надежд и поцловалъ ее.

Или боченокъ былъ гнилъ, или Иголкинъ слишкомъ грузенъ, или онъ сдлалъ слишкомъ сильное движеніе въ порыв отчаянія, но боченокъ вдругъ заскриплъ, свернулся на бокъ и развалился съ хряскомъ. Иголкинъ едва усплъ соскочить.

И онъ тотчасъ же началъ что-то быстро длать, хлопотать и суетиться, но самъ не зналъ что длаетъ, не вполн сознавая самого себя. Когда онъ очнулся, то сидлъ уже въ своей телжк и вызжалъ изъ воротъ хутора.

На крыльц стояла Авдотья и удивленная смотрла на него. Никогда ничего подобнаго не бывало, чтобъ Иголкинъ пріхалъ и, ничего не спросивъ, ничего не откушавъ, съхалъ со двора.

— Что вы это? Что?! вскрикнула Авдотья изумляясь.

— Въ городъ… забылъ… крикнулъ Иголкинъ.

И онъ зря погналъ лошадь вскачь по пыльной дорог, повидимому совершенно потерявъ голову. Онъ ни о чемъ не думалъ. Предъ нимъ повсюду мерещились ему дв сидящія фигуры: батракъ, обнимающій и цлующій двушку.

Прохавъ съ версту, Иголкинъ пріостановилъ лошадь и выговорилъ:

— Нтъ. Давиться, или топиться изъ-за эдакихъ?! Не полагается!!

Затмъ черезъ минуту, будто отвчая себ, онъ произнесъ:

— А почему же двк не полюбить малаго? Курчавый, изъ себя видный… Что денегъ нтъ — такъ на это красныя двки не смотрятъ… Были бы глазищи ястребиные, да ухватка молодецкая, да смшки разные про запасъ. Худого тутъ ничего нту. Какъ же это ты, Сергй, глазлъ, моргалъ, да и проморгалъ.

Черезъ нсколько минутъ Иголкинъ, долго молчавшій, хавшій шагомъ, махнувъ рукой, вымолвилъ:

— Нтъ, ей Богу, удавлюсь, особенно теперича. Вотъ еслибъ оттянуть малость, съ мсяцъ, отходился бы, разгрезилось бы. А теперича сгоряча, какъ разъ въ петлю ползу!

И почувствовавъ вдругъ, что голова его слишкомъ горяча, онъ провелъ рукой по лбу, затмъ сталъ оглядываться въ телжк съ изумленнымъ лицомъ, затмъ остановилъ лошадь и сталъ шарить кругомъ себя.

— Потерялъ что ли?! воскликнулъ онъ.

Но затмъ вдругъ вполн очнувшись, Иголкинъ вспомнилъ и сообразилъ, что пораженный всмъ видннымъ, онъ выхалъ съ хутора, какъ былъ. Шапка его осталась въ горниц Лобанова.

— Вотъ такъ отхвасталъ! произнесъ онъ.— Какъ же теперь въ городъ-то въхать? Срамота!

Купецъ былъ столько же пораженъ тмъ, что детъ безъ шапки, какъ если бы случилось съ нимъ нчто совершенно невроятное и гибельно-срамное.

Онъ не зналъ что длать. хать въ городъ простоволосому казалось ему немыслимымъ. Вернуться за шапкой — не хотлось. Увидишь Надежду. Онъ не зналъ что ршить и не двигался, остановившись среди дороги. Въ немъ уже начинала сказываться ршимость, все-таки, хать въ городъ, объясняя знакомымъ прохожимъ, что онъ задремалъ въ телжк и потерялъ шапку.

Въ эту минуту впереди, ему навстрчу показался верховой. Иголкинъ присмотрлся и удивился. Такихъ всадниковъ онъ никогда еще не видалъ въ окрестностяхъ городка.

По пыльной дорог скакалъ легкимъ красивымъ галопомъ, не простымъ, а какимъ-то будто ученымъ, молодой офицеръ. Вскор всадникъ приблизился.

Иголкинъ разглядлъ красивую вороную лошадь, сильно взмыленную. Мундштукъ, сдло — все было щегольское. Всадникъ — молодой и красивый офицеръ былъ въ такомъ мундир, какихъ Иголкинъ никогда не видалъ.

Лицо офицера, усы и глаза поразили Иголкина прежде всего тмъ, что они были будто сродни ненавистному Андрею. Такое же бловатое лицо, черные кудри, такіе же черные глаза и брови. Иголкину показалось въ первую минуту, что юнъ бредитъ и видитъ батрака Андрея въ мундир, верхомъ на кон. Онъ собирался протереть глаза.

VI.

Офицеръ подъхалъ къ телжк и улыбаясь выговорилъ какимъ-то страннымъ, будто презрительнымъ голосомъ:

— Послушайте, гд здсь хуторъ Лобанова?

Иголкинъ еще боле удивился. Ему казалось, что во всей окрестности не найдется ни одного человка, который бы сталъ спрашивать гд хуторъ Лобанова. Всякому оно было извстно.

— Вотъ здсь! выговорилъ онъ наконецъ.— Вонъ видать лсокъ!

— Ахъ, это… Какъ же мн сказали — пятнадцать верстъ.

— Не знаю-съ. Да вамъ что собственно угодно?

— А мн угодно, усмхнулся офицеръ,— видть хуторъ, видть Лобанова и видть его дочерей. Говорятъ — красавицы!

Иголкинъ разинулъ ротъ.

— Правда это? прибавилъ офицеръ, какъ показалось Иголкину дерзко и назойливо.

— Про что изволите спрашивать? отвтилъ онъ, будто не понявъ.

— А я спрашиваю васъ, правда ли, что дочери Лобанова красавицы и что стоитъ на нихъ поглядть. Особливо младшая…

— Какъ для кого-съ… Об изъ нихъ собственно изъ себя пригожи, выговорилъ Иголкинъ, и тотчасъ раскаялся въ своей болтовн.

— Ахъ… Об изъ нихъ… Это не дурно! разсмялся офицеръ.— А знаете, вы это напрасно безъ шапки, прибавилъ онъ вдругъ, серьезно.— Солнечный ударъ можетъ сдлаться.

— Какой-съ?..

— Солнечный ударъ! Такъ говорится. Припечетъ солнце, можете захворать. Гд же у васъ шапка?

Иголкинъ смутился и даже слегка закраснлся.

— Потерялъ, должно-быть, дорогой-съ.

— А вы откуда?

— Съ хутора.

— Ну, вотъ и прекрасно, подемте шапку искать.

Офицеръ двинулся, а Иголкинъ, самъ не зная какимъ образомъ, повернулъ лошадь и двинулся обратно. Офицеръ похалъ шагомъ, гладя лошадь, красиво изогнувшую шею. Иголкинъ тоже похалъ шагомъ.

‘Что ты длаешь, человкъ? говорилъ онъ самъ себ. Тамъ шапка, тамъ Андрей съ Надеждой, тутъ баринъ-офицеръ на кон… Какой-то переплетъ! Чудеса въ ршет! Будто чертъ все веревочкой перевязалъ… Неразбериха!’

Между тмъ офицеръ разспрашивалъ Иголкина о хутор и купецъ волей-неволей отвчалъ на вс вопросы.

— А правда ли, что около хутора охота удивительная? говорилъ офицеръ.

— Точно такъ съ. Дичи многое множество.

— Вы охотитесь?

— Иногда балуемся, да такъ ради смха одного.

— А правда ли, что Лобановъ изъ молоканъ?

— Такъ точно-съ.

— И дочери его тоже?

— Тоже-съ.

— Любопытно! А скажите, что значитъ молоканинъ? Христіанинъ онъ или такъ другое что, въ род Турки?

— Нтъ-съ, полагается быть христіанинъ.

— Тмъ лучше. А правда ли, что именно одна изъ дочерей Лобанова такая красавица, какъ говорится, писаная?

— Какъ кому-съ…

— Ну, на ваши глаза какъ?

Иголкинъ вспыхнулъ. Офицеръ прищурился на него и разсмялся.

— Любопытно! выговорилъ онъ.— Ужъ второй такъ попадается. Знаете ли вы помщика Осетрова, бывающаго на хутор? Махонькій такой, вдовчикъ.

— Какъ не знать-съ.

— Ну, вотъ онъ мн сказывалъ про хуторъ. И когда онъ заговорилъ объ одной изъ дочерей Лобанова, то вотъ такъ же, какъ и вы… Эдакъ знаете… лицо разъхалось.

Иголкинъ ни слова не отвтилъ, но подумалъ про себя.

‘Лицо разъхалось! Ишь какія слова говоритъ! По всему — нахалъ. И напрасно я съ нимъ на хуторъ ду’.

А между тмъ, хуторъ уже былъ въ виду и черезъ пять минутъ и телжка и всадникъ были у воротъ. Первая фигура, появившаяся на крылечк, была Надежда. Она держала въ рукахъ шапку Иголкина и, показывая ее въ протянутой рук, произнесла шутливо.

— Это что? Бросились со двора, будто испужались чего.

— Нечего мн пугаться! пробормоталъ Иголкинъ изъ телги.

— Какъ нечего? А кто боченокъ раздавилъ?

Иголкинъ побагровлъ. Когда онъ пришелъ въ себя, то Надежда глядла во вс глаза на незнакомаго офицера, еще не слзавшаго съ лошади, но гордо и холодно отвчала съ крыльца на его какія-то шутки.

— Только за тмъ, чтобы поглядть на васъ, полюбоваться и ухать, послышался Иголкину голосъ офицера.

— Глядите! отозвалась Надежда.— И я буду глядть. За гляднье денегъ не платятъ. Лишь бы только ночью потомъ не пригрезилось, да не напужало на смерть.

— А какъ васъ звать?

— Надеждой.

— Стало-быть на васъ глядть — надяться… надежду питать, смялся офицеръ.

— А на васъ глядть… примтно, что у вашего отца сынъ — зубоскалъ!

И Надежда, круто повернувшись, вошла въ домъ.

Офицеръ разсмялся громче и тотчасъ слзъ съ лошади, отдалъ ее Андрею и шагнулъ на крыльцо.

Иголкинъ пришелъ окончательно въ себя только тогда, когда и двушка, и незнакомый военный скрылись изъ его глазъ.

— Кто такой будетъ? спросилъ его Андрей.

— А лшій его знаетъ! огрызнулся Иголкинъ, стараясь не глядть ему въ лицо.

— Вы же приволокли сюда! усмхнулся Андрей.

Иголкинъ не отвтилъ, вылзъ изъ телги и не зналъ что длать. Шапка его осталась въ рукахъ ушедшей Надежды.

Въ ту же минуту на крыльцо вышла Авдотья, нсколько смущенная, и, увидя Иголкина, сбжала къ нему.

— Вы нешто его давно знаете?! воскликнула она.

— Кого-съ? удивился этотъ.

— Князя.

— Какого князя?.. вытаращилъ глаза купецъ.

— Да его… Его… Князя Кайсурова.

— Ничего я, Авдотья Климовна, не пойму.

— Да вдь это же князь Кайсуровъ съ вами-то пріхалъ?

Иголкинъ ахнулъ и ничего не отвтилъ.

— Такъ вы не знали?.. Живо заговорила Авдотья.— Это князь изъ Волховскаго. Андрей, да бги скорй, разыщи батюшку, скажи: князь у насъ, Кайсуровъ князь.

И Авдотья заторопилась и снова пошла въ домъ.

Иголкинъ долго простоялъ ошеломленный, но затмъ вздохнулъ глубоко и двинулся подъ навсъ.

— Отдала бы шапку! пробурчалъ онъ грустно.— И убжалъ бы я отсюда на край свта.

Но, помолчавъ, онъ прибавилъ шепотомъ:

— Ой врешь, Сергй. Не убжишь! Будешь сюда по старому бгать, сердце растравлять. Гляди вотъ, еще одинъ любезный прибавится… этотъ князь.

Между тмъ въ горниц сидлъ вновь прибывшій офицеръ, назвавшійся княземъ Кайсуровымъ.

Имя это особенно прозвучало на хутор.

Имя это имло громадное значеніе не только въ околотк и въ уздномъ городк, но и во всей губерніи. Съ тхъ-поръ, что дв двушки сюда пріхали съ отцомъ, выстроились и поселились на новомъ мст, имя князя Кайсурова. стало для нихъ чмъ-то исключительнымъ, недосягаемо высокимъ, неизмримо важнымъ.

Такъ цлые года звучало это имя крутомъ нихъ въ ушахъ всхъ безъ исключенія, отъ крестьянъ до помщиковъ.

И теперь Надежда, оторопвъ, румяная и застнчивая, какою не бывала никогда, почти робко отвчала новому знакомому. Статная фигура офицера и красивый невиданный ею мундиръ не озадачили ее, но имя поразило, смутило и привело въ трепетъ.

‘А этотъ князь Кайсуровъ’, думалось ей въ чаду смущенія. ‘Самъ князь. Сидитъ тутъ. Вотъ онъ! Улыбается. И любуется! Любуется такъ же, какъ и вс они… Вс эти ‘турусы’. Захоти ты, и онъ тоже… Да. Такъ же, какъ и они вс…’

‘Да. Красавица’, думалось князю въ то же время. ‘Просто статуя, богиня. Не Венера. Скоре Діана’.

VII.

Появленіе гвардейскаго офицера въ глуши, гд онъ никогда отъ роду еще не бывалъ, произошло случайно.

Волховское — имніе сановника князя Кайсурова, — находившееся по сосдству съ Тишегладскимъ хуторомъ, было самымъ большимъ, красивымъ и благоустроеннымъ имніемъ во всей губерніи. Оно заключало въ себ восемь тысячъ десятинъ великолпной земли въ одномъ куск, при образцовомъ хозяйств, и при этомъ всякія зати: великолпный паркъ, домъ, полный какъ чаша, съ цлою картинною галлереей, огромныя оранжереи и грунтовые сараи. Къ довершенію, въ немъ была еще одна диковина: честный управитель изъ хохловъ, не воровавшій ни гроша и приводившій имніе въ цвтущее состояніе. Удвоивъ его доходность за нсколько лтъ управленія, онъ посылалъ все до единаго гроша владльцу, князю, занимавшему видный постъ въ Петербург въ одномъ изъ министерствъ и мтившему уже лтъ двнадцать въ министры.

Это не удавалось и не могло удасться, такъ какъ слишкомъ пятидесятилтній князь Кайсуровъ считался самымъ пріятнымъ человкомъ во всхъ отношеніяхъ, усерднымъ и исполнительнымъ чиновникомъ, но почитался тоже совершенно неспособнымъ занять высокій отвтственный постъ.

Князь былъ настоящій pur sang Невскій обыватель, не допускавшій возможности и даже не понимавшій, какъ можно жить вн Петербурга. Зимой онъ жилъ въ своемъ дом на Сергіевской, лтомъ — на своей дач на Островахъ. Изрдка, разъ въ три, четыре года, онъ здилъ за границу, но не дале Германіи.

Князь былъ человкъ семейный, уже со взрослыми сыновьями, служившими въ гвардіи, и съ дочерьми, изъ которыхъ самая младшая кончала курсъ въ модномъ французскомъ пансіон, а старшая была давно замужемъ и мать двухъ дтей.

Вся семья князя Александра Андреевича Кайсурова пользовалась извстнымъ уваженіемъ въ петербургскомъ большомъ свт. У князя бывали вечера и балы, на которыхъ появлялись самые именитые члены большого свта и придворнаго круга.

Когда-то, получивъ отъ отца большое состояніе, князь удивительно съумлъ, живя въ Петербург безвыздно, не разориться. Женившись на двушк съ большимъ состояніемъ и получивъ въ приданое три имнія, изъ коихъ одно именно Волховское, князь сталъ крайне богатымъ человкомъ.

Старшій братъ князя, — Иванъ Кайсуровъ, — напротивъ, съумлъ промотать быстро свою часть отцовскаго наслдства, да вдобавокъ съумлъ жениться на примадонн, пвшей на открытомъ воздух, за которой не получилъ ничего, кром невообразимой родни. По счастію, у него родился и остался жить только одинъ ребенокъ — сынъ, названный Александромъ въ честь богатаго брата.

Теперь и старшій князь Кайсуровъ, и его жена, покинувшая когда-то загородную сцену, оба покинули и этотъ міръ. Оставался на свт лишь племянникъ богача-князя — князь Александръ Ивановичъ Кайсуровъ.

Оставшись на рукахъ дяди, молодой Александръ Кайсуровъ сталъ для него истинною обузой. Дурное ли воспитаніе, или отсутствіе всякаго воспитанія, или прирожденныя свойства, воспроизведеніе въ его личности какого-нибудь предка матери примадонны, но молодой князь Кайсуровъ, поступившій въ кирасиры и жившій въ Петербург на счетъ дяди, съ первыхъ же шаговъ по служб не общалъ ничего хорошаго.

Онъ велъ жизнь самую легкомысленную, входилъ постоянно въ долги, которые дядя безпрекословно уплачивалъ, тщетно стараясь исправить племянника и тщетно надясь, что онъ остепенится съ годами.

Раза два собирался онъ женить племянника, но это не удалось. Одна богатая невста уже сильно не понравилась самому офицеру, другая, нравившаяся ему, сама не пожелала выйти за извстнаго въ Петербург повсу.

Быть можетъ, если бы дядя отнесся къ племяннику строже, отказался бы платить его долги, поставилъ бы свои условія, то молодой князь немножко остепенился бы, но добродушный князь Александръ Андреевичъ не могъ этого сдлать.

Вдобавокъ, и княгиня любила племянника, находила, что, хотя онъ и повса, но что она бы предпочла, еслибы ея сыновья не были такіе ‘тюлени’ и боле походили бы на двоюроднаго брата. Дочери княгини точно также любили и баловали своего кузена Сашу.

Изрдка у молодого князя бывали непріятныя и довольно некрасивыя исторіи въ полку и, наконецъ, за послднюю зиму случился небольшой скандалъ.

Молодой князь Александръ, будучи навесел, во время кутежа съ товарищами въ одномъ изъ лучшихъ петербургскихъ ресторановъ, случайно повздорилъ съ кутящимъ въ сосднемъ номер офицеромъ, но при томъ высокопоставленнымъ лицомъ.

Исторія въ ресторан изъ-за Цыганки нашумла на весь Петербургъ. Общество раздлилось. Многіе оправдывали молодого князя, говоря, что высокопоставленный штабъ-ротмистръ, несмотря на свое общественное положеніе, не имлъ права произносить такихъ грубыхъ словъ по отношенію въ гвардейскому офицеру. Другіе приняли сторону именитаго штабъ-ротмистра и говорили, что князь Кайсуровъ долженъ былъ на этотъ разъ придержать языкъ за зубами.

Такъ, или иначе, но князь Александръ, какъ кувшинъ затявшій по воду ходить, тутъ и голову сложилъ. Сначала предполагали исключить его изъ полка, затмъ просто приказать подать въ отставку, но понемногу, однако, дло уладилось. Молодому Кайсурову приказано было перейти въ Армію.

Добродушный дядя-богачъ опечалился судьбой племянника и ршился хлопотать за него, чтобъ онъ могъ остаться попрежнему въ полку, а пока, чтобъ оттянуть время, онъ спровадилъ его вонъ изъ Петербурга, предложивъ похать прожить мсяца три мирно и тихо въ великолпномъ Волховскомъ.

VIII.

И вотъ теперь гвардейскій повса, по своему умный, безпечный, веселый, легкомысленный, явился въ глушь въ первый разъ въ жизни. Онъ предпочелъ занять дв комнаты въ маленькомъ красивомъ павильон въ конц сада, нежели поселиться одному въ пустомъ, какъ бы одичаломъ и огромномъ дом Волховского. Первые дни своего пребыванія онъ не зналъ, что съ собой подлать, и окончательно сходилъ съ ума отъ тоски.

Разумется, прежде всего, въ качеств гвардейца-кавалериста, князь Александръ началъ экскурсіи верхомъ по всему узду. Попробовалъ онъ похать познакомиться къ кое-кому изъ помщиковъ, но посл двухъ, трехъ визитовъ отказался отъ мысли имть знакомыхъ. Слишкомъ мало было общаго между этими хозяевами, толковавшими только о сельско-хозяйственныхъ злобахъ, и кирасиромъ, провертвшимся все юношество и молодые годы на Невскомъ и на Островахъ.

Первое время князя потшали его дальнія поздки верхомъ по разнымъ селамъ и балагурство съ деревенскими молодухами. Кром того, забавляло его равно бесдовать съ управляющимъ Волховского Петромъ Петровичемъ Рябченко, который съумлъ сочетать въ себ удивительнаго хозяина съ легкомысленнымъ и добродушнымъ шутникомъ.

Цлые дни, начиная съ шести и семи часовъ утра и до захода солнца, Петръ Петровичъ былъ серьезнйшій человкъ ‘по части плуговъ, снокосовъ, умолотовъ и другихъ іероглифовъ’, какъ выражался князь. За то при заход солнца Рябченко былъ свободенъ и проводилъ вечера съ молодымъ княземъ, сочувствуя всему, что князь говорилъ.

Рябченко бывалъ по два раза въ году въ Петербург съ докладомъ у помщика князя, оставался около недли и пользовался столицей всячески, какъ только могъ пользоваться. Пятидесятилтній холостякъ, добродушный хохолъ, получая четыре тысячи жалованья и не тратя дома почти ни гроша,обыкновенно привозилъ въ Петербургъ ‘на свое продовольствіе и удовольствіе’ до тысячи рублей.

Когда Рябченко разсказалъ теперь князю, какъ онъ умудрялся разсорить тысячу рублей въ одну недлю въ Петербург, не имя почти знакомыхъ, то князь хохоталъ до истерики. Разумется, при этомъ оба сожалли, что когда-то не познакомились ближе.

— Помилуйте, князь, говорилъ Рябченко, — какъ могъ я мечтать близко познакомиться съ молодымъ гвардейскимъ офицеромъ, я — деревенскій неотесанный житель и управитель.

— Помилуйте, восклицалъ князь,— какъ же я-то могъ думать, что найду въ васъ такого весельчака! Я васъ боялся! Когда дядя описывалъ, какъ вы управляете Волховскимъ, какой вы хозяинъ и въ какой видъ вы привели все имніе, то на, меня страхъ нападалъ. Вы мн казались какимъ-то чудищемъ. Отъ васъ, знаете ли, овиномъ пахло.

Однажды, во время бесды съ Хохломъ, князь вдругъ спросилъ у него:

— Петръ Петровичъ, а вы ферлакуръ?

— Какъ то есть? не понялъ хохолъ.

Князъ объяснился.

— Есть грхъ! разсмялся Рябченко.— Извстно не такъ какъ вы, петербургскіе гвардіи кавалеры. А по нашему, деревенскому…

Когда князь объздилъ верхомъ весь уздъ и совершенно не зналъ что длать, Рябченко предложилъ ему заняться охотой, говоря, что по этой части въ предлахъ имнія была золотое дно:

— И болотной, и лсной дичи у насъ — что мошкары!

Кайсуровъ тотчасъ выписалъ себ изъ Петербурга черезъ двоюродныхъ братьевъ ружья, вс принадлежности и даже отличную собаку. Все это уже прибыло, но онъ не начиналъ охотиться, такъ какъ это вовсе не казалось ему заманчивымъ.

За это время, навстивъ одного изъ мелкопомстныхъ помщиковъ, нкоего Осетрова, онъ нашелъ у него прекрасный билліардъ и отъ тоски сталъ здить къ сосду всякій день, чтобы сыграть нсколько партій. Именно отъ этого Осетровъ князь Кайсуровъ случайно узналъ о существованіи на свт Клима Лобанова и его двухъ дочерей ‘монументовъ’.

Наконецъ, какъ-то раза два създивъ къ этому Осетрову,онъ не засталъ его дома и узналъ, что помщикъ на охот близъ Лобановскаго хутора. Князь сталъ просить новаго пріятеля захватить его съ собой на охоту, чтобы побывать на хутор.

Общавшій Осетровъ сталъ однако откладывать исполненіе общанія и скоро князь замтилъ, что помщикъ положительно старается увильнуть. Тогда, не откладывая въ долгій ящикъ, князь Кайсуровъ ршился самъ отправиться верхомъ къ ‘Лобановскимъ монументамъ’.

Конечно, знакомство князя съ Надеждой Лобановой, благодаря праздности и скук обстановки, сразу заинтересовала его. Ему показалось, что онъ никогда еще не встрчалъ такой странной и милой двушки.

‘Сама природа!’ думалось ему. ‘Пышная, сильная и грубоватая.’

Но отъ этой грубоватости въ Надежд такъ и бьетъ въ глаза и сердце тмъ, что въ диковину ему — искренностью мысли, чувства, всякаго взгляда, не только слова. Кром того, князь нашелъ въ Надежд больше своеобразнаго, чмъ въ тхъ женщинахъ полусвта, которыхъ только и знавалъ онъ близко въ Петербург. И русскія, и француженки, и представительницы другихъ націй были сфабрикованы вс по одному шаблону, безъ чего-либо своего, единичнаго и индивидуальнаго. Мра приложимая къ нимъ — особенная… На нихъ надо смотрть, какъ на вилки, ложки, яблоки и апельсины. Только въ цлой дюжин, или въ цломъ десятк будто есть какой-то смыслъ, цлесообразность, значеніе.

Эта же молодая двушка монументальнаго сложенія и съ дтски-дерзкимъ лицомъ была прежде всего личностью, не походила ни на кого изъ прежде виднныхъ княземъ женщинъ. Безграмотная, родившаяся и выросшая въ глуши полей и лсовъ, Надежда не долго смущалась его громкимъ въ губерніи именемъ и его положеніемъ и еще мене смущалась отъ его дерзкихъ рчей. Она вскор же стала смотрть на него съ высоты своего величія, то-есть съ высоты власти красоты. И князь почувствовалъ это тотчасъ же. Онъ ей былъ то же самое, что и вс другіе ухаживатели — рабъ, данникъ красоты.

Князь никакъ не могъ объяснить себ, откуда является въ двушк эта смлость и самоувренность. Онъ не догадывался, что Надежда была воспитана не этою глушью и не крестьяниномъ-отцомъ, а была воспитана и избалована толпой всякихъ обожателей самаго разнаго сорта — отъ помщика-дворянина да простого парня батрака.

IX.

Разумется, князь тоже записался въ охотники, то-есть, являясь чуть не ежедневно на хуторъ, бралъ съ собой ружье и собаку.

Прошелъ лишь мсяцъ съ перваго появленія князя Кайсурова у Лобановыхъ, между тмъ совершилось нчто важное. Офицеръ былъ безъ ума влюбленъ въ Надежду. Онъ уже давно признался Рябченко, что очень серьезно увлеченъ красавицей молоканкой, хотя ничего подобнаго не бывало съ нимъ никогда, и онъ самъ не можетъ объяснить себ, какимъ образомъ это произошло.

— Въ ней что-то есть, часто повторялъ онъ,— какой-то магнитъ. Притягательная сила! Чародйка она, хотя и безграмотная и, собственно говоря, крестьянка.

— Что же вы намрены длать? практически отнесся Рябченко.

— Какъ что? Добиваться. Выражаясь казеннымъ образомъ: добиться взаимности.

— Чтобы сдлать ее княгиней? улыбнулся Рябченко.

— Помилуйте, что вы!

— Въ противномъ случа, князь, навяжете вы себ на шею прескверную исторію.

— Почему же это?

— А потому, изволите видть, вздохнулъ хохолъ, что Лобановъ — тятенька — человкъ не изъ обыкновенныхъ. Я его знаю давно, а по правд говоря, по сю пору никакъ его раскусить не могу. Вижу только, что не изъ простаковъ онъ…

— И нечего мн его раскусывать! разсмялся князь.

— Нтъ, вы не такъ относитесь къ нему. Онъ — человкъ очень умный, конечно, по-мужицки, тоже по-мужицки, но и по-молокански, гордъ и честолюбивъ. А главное, онъ человкъ, какихъ мало бываетъ на свт, въ одномъ отношеніи.

Рябченко задумался.

— Не знаю, какъ вамъ это лучше объяснить! Ему изволите видть, этому хуторянину Лобанову, прозвищемъ Климу, все представляется на свт не такъ, какъ намъ. Вс, изволите видть, равны предъ Богомъ, а законъ длаетъ различіе, потому что законъ дуракъ. Прізжай къ нему на хуторъ самое высокопоставленное лицо, и Климъ будетъ на него смотрть, какъ на такого же человка съ плотью и кровью, какъ и онъ самъ. Будетъ онъ съ нимъ вжливъ, но въ душ будетъ его считать равнымъ себ, если не ниже.

— Ну, такъ что же? спросилъ князь.

— А то, изволите видть, коли случись что между вами и Надеждой,— тятенька устроить свтопреставленіе.

— И устраивай! Мы съ вами возьмемъ мста въ первомъ ряду и будемъ смотрть.

— Нтъ, вы, стало быть, меня не поняли. Если бы вы поняли, то вы бы стали Клима опасаться.

Князь ничего не отвтилъ и махнулъ рукой.

Разумется, офицеръ повса продолжалъ свои посщенія на хуторъ съ ружьемъ и собакой попрежнему, то-есть почти каждый день. Иногда онъ, ради приличія, тоже отправлялся стрлять дичь, ходилъ часъ, или два по болоту и возвращался, конечно, ничего не застрливъ.

Иногда, въ особенности за отсутствіемъ Лобанова, онъ просиживалъ цлые часы съ Надеждой. Конечно, онъ давно уже признался ей въ любви и объяснилъ двушк, что серьезно любитъ ее и готовъ на всякія жертвы, на все…

— Но вдь въ церковь со мной не пойдете? шутила Надежда.

— Сама посуди, разв это возможно? отчаянно восклицалъ князь.

— Конечно, невозможно! отзывалась двушка.

Почти съ перваго дня появленія князя, затмъ отъ его частыхъ посщеній на хутор, многое перемнилось. Самъ хозяинъ сталъ нсколько мрачне и косился на князя боле, чмъ на кого-либо изъ другихъ гостей.

Авдотья, наоборотъ, хотя и бывала часто задумчива, но какъ бы повеселла, причина была та, что Иголкинъ больше и чаще говорилъ съ ней, и сдержанне относился къ сестр. Бывалъ же онъ по прежнему часто, и Авдотья приписывала это себ въ честь.

Вмст съ тмъ и вс другіе ухаживатели, тоже продолжая появляться часто, вс до единаго, странно относились къ новому гостю, князю. Вс попросту явно ревновали къ нему своего идола.

Секретарь Мошкинъ окончательно осовлъ, являлся, чтобы только сидть молча и грустно повся носъ. Студентъ Вальковъ раздражительно относился и къ Надежд, и къ князю. Раза два или три у него были очень рзкія столкновенія съ соперникомъ. Онъ не стснялся и говорилъ князю дерзости постоянно. Но больше и чаще всего толковалъ только студентъ-медикъ объ аристократахъ, о принятыхъ якобы въ большомъ свт мерзостяхъ, которыя таковыми тамъ не считаются, но за которыя въ другой сред всякаго человка можно повсить, ухлопать.

— Если бы у меня была сестра, говорилъ онъ, да попала бы въ извстное положеніе по милости какого нибудь Донъ-Жуана, то я бы его пристрлилъ. А можетъ быть и ее, такъ какъ если соблазнитель виновенъ, то, бываетъ, соблазненная еще боле виновна, если только она умная двушка и съ сердцемъ.

Иголкинъ тоже страшно ревновалъ Надежду, но на особый ладъ. Онъ былъ угрюмъ, задумчивъ, мало говорилъ и отрывисто отвчалъ всмъ, но за то постоянно исподлобья почти не спускалъ глазъ съ Надежды. Страсть невидимо бушевала въ этомъ огромномъ силач, захвативъ его всего.

Во время этихъ молчаливыхъ посщеній, когда Иголкинъ видалъ князя, любезничающаго съ Надеждой, ему казалось, что сердце его бьется въ груди такъ, что выскочитъ, или лопнетъ. Когда князь приближался къ Надежд, сидлъ слишкомъ близко отъ нея, или, шутя, бралъ ее за руку, плотный и здоровый мужикъ Иголкинъ блднлъ какъ полотно и быстро уходилъ изъ горницы.

Вс другіе, и розовенькіе братья Паревы, и помщикъ Осетровъ, тоже попрежнему являвшіеся, кисло поглядывали и на двушку, и на князя.

Наконецъ, былъ еще одинъ человкъ, который совершенно измнился и нравомъ, и видомъ. Это былъ батракъ Андрей. Уже нсколько разъ Лобановъ спрашивалъ у своего любимца.

— Не хвораешь ли, Андрей?

— Чего вы? отзывался батракъ. Я отродясь не хворалъ. Это — барское баловство, а нешто мужикъ можетъ хворать?

Тмъ не мене Андрей ходилъ темне ночи, такъ какъ его отношенія съ Надеждой уже давно и быстро измнились. Онъ одинъ изо всхъ зналъ то, чего никто не зналъ, даже самъ князь Кайсуровъ не зналъ.

Андрей убдился ясно въ одномъ… Повидимому, лишь играющая съ княземъ двушка и постоянно подсмивающаяся надъ нимъ, только показываетъ видъ, что князь якобы немного заинтересовалъ ее, а въ сущности она давно безъ памяти влюблена въ него.

X.

И однажды Андрей ршился объясниться съ Надеждой, сказать ей, что она стала совсмъ непріязненно относиться къ нему и что онъ окончательно увренъ въ томъ, чего никто още не знаетъ.

Надежда стала упорно отрицать даже и то, что князь ей просто нравится, не только любитъ она его. Но на дкіе попреки Андрея, что она перемнилась къ нему, Надежда вдругъ раздражительно отвтила:

— Прискучилъ парень-мужикъ, ну и бросилась нимъ лясы точить. Что же? Подъ судъ меня за это?

— А князь-то чмъ любопытне! отгрызнулся Андрей.— Золотыми пуговицами.

— И онъ не очень любопытенъ, а все-таки лучше и краше мужика.

— Такъ что лучше итти въ полюбовницы къ князю, чмъ въ жены къ мужику?

— Пожалуй, что и лучше! разсмялась Надежда.

— И смхомъ такое сказывать не надо. Вотъ что!

— Да я не смючись говорю. Правда это сущая.

— А предъ Богомъ что? Грха не боишься?

— Богъ далече, и онъ одинъ безъ грха, уже не смясь отозвалась двушка.

— А предъ людьми срамъ?

— Что мн люди! Нешто на свт для людей живешь? На свт для себя живешь.

— А отецъ?— Клима не опасаешься?

— Что онъ сдлаетъ? Ничего не сдлаетъ!

— И врешь! Или врешь, или обманываешься. Батька твой не таковъ человкъ. Онъ двухъ быковъ за рога въ городъ таскалъ со злости.

— Дочь родную не тронетъ…

— И врешь!

— Ну, а тронетъ — пущай его! махнула рукой Надежда.

— Да вдь какъ тронетъ! Можетъ такъ тронутъ, что и конецъ тутъ же.

— Двухъ смертей не бывать, а одной не миновать! ршительно проговорила Надежда.— А все жъ таки скажу, что батька на что другое гораздъ и опасенъ, а на родную дочь оскется. Рука не поднимется.

— Пущай, выговорилъ Андрей глухо,— пущай будетъ по твоему. Но коли у батьки рука не поднимется, тогда, Надежда, смотри, чтобъ у кого другого, не родного, рука не поднялась!

— У тебя что ли? По какому же это закону…

— А по такому, Надежда, что не балуй съ человкомъ! Человкъ чувствіе иметъ и чувствіемъ своимъ мучается. У иного отъ двичьяго баловства смерть на душ бываетъ. Потемнетъ все въ голов, не помнитъ человкъ, что думаетъ и что длаетъ, и въ иное время на всякое бдовое готовъ. Я изнылъ отъ твоей повадки со мной. Я уже два раза собирался удавиться, вотъ тутъ въ конюшн.

— Слышали мы это! разсмялась Надежда.— Иголкинъ тоже съ полдюжины разовъ топиться собирался!

И она звонко разсмялась.

— Ну, двушка, хорошо. Довольно! вытянулъ Андрей руку впередъ, какъ бы ршая что-то.— Больше такого разговору промежъ насъ не будетъ. Довольно — говорю! Безъ ножа ты меня рзнула. Теперь, почитай такъ, что нтъ меня на свт для тебя.

— Скажите, чмъ испугалъ! Жила всю жизнь безъ тебя и проживу. Мн нашъ дворной песъ Шарикъ нужне тебя и больше у меня къ нему привычки. Право мн Шарикъ этотъ…

— Замолчи ты! вскрикнулъ Андрей и поблднлъ какъ смерть, онъ захлебнулся, схватилъ себя за сердце и быстро побжалъ прочь…

XI.

Прошло дв недли. На хутор было все то же — съ род постоялаго двора. Вс вздыхатели бывали часто попрежному, но являлись будто по какому особому длу, ибо у всхъ на лиц былъ какой-то вопросъ, или какое-то ожиданіе. Вс были неспокойны.

И весь этотъ разношерстный народъ, отъ чахлаго писаря и румяненькихъ братьевъ Паревыхъ до озлобленнаго совершенно студента, до загадочно-молчаливаго, будто застывшаго Иголкина — вс одними и тми же злыми глазами глядли на князя. Казалось, они были готовы растерзать его.

Многіе изъ нихъ закидывали иногда словечко самому Лобанову на счетъ дочери и князя, но Климъ отвчалъ имъ однимъ суровымъ взглядомъ и гордымъ словомъ:

— Что брешете! Моя Надежда въ мать и меня уродилась. Подите въ столицу, выищите какую княгиню, которая бы ей по плечу была. Бываете и часто, а двицу не знаете и не разумете.

Что думалъ Лобановъ про себя, почему онъ дозволялъ князю прізжать каждый день и подолгу засиживаться съ Надеждой — никому было неизвстно. Многіе дивились, а нкоторые, какъ помщикъ Осетровъ, ршили, что умный Климъ глупитъ. Воображаетъ мужикъ, что князь настолько влюбится въ Надежду, что способенъ жениться на ней.

Между тмъ князь, умный и красивый малый, изящный, обладавшій вообще талантомъ нравиться, прилагалъ вс старанія, изъ кожи лзъ, чтобы заставить красавицу сдаться. И разумется, двушка, давно уже влюбленная въ князя безъ ума, теперь боролась изъ послднихъ силъ съ охватившимъ ее чувствомъ: она старалась играть и скрывать правду это всхъ и даже боялась признаться себ самой, что она готова на все…

Однажды, мсяца черезъ полтора посл ихъ знакомства, князь прибгнулъ къ послднему ршительному средству. Онъ вдругъ сообщилъ Надежд, что долженъ возвращаться въ Петербургъ по длу и не вернется вовсе, если она не любитъ его.

Онъ попросилъ двушку быть у него, или дать ему свиданіе гд-либо по близости отъ хутора, чтобы проститься съ нею, быть можетъ, на всегда.

Въ ту же ночь Надежда, потрясенная внезапною встью, тайкомъ отъ отца и даже отъ спавшей съ нею сестры, выбжала изъ хутора и добжала за версту въ лсъ.

Здсь ее ожидалъ князь съ шарабаномъ. Онъ сталъ умолять Надежду на одинъ часъ времени похать къ нему въ Волховское, увряя, что ночью никто не увидитъ и не узнаетъ ее.

Надежда отказалась наотрзъ. Они сли на траву и князь грустно и взволнованно — играя въ отчаяніе — объяснилъ двушк, что она должна ршить свою и его судьбу.

— Если ты любишь меня, сказалъ князь,— то докажи мн это тотчасъ же… Тогда оставшись, я черезъ недли дв поду въ Петербургъ просить дядю позволить мн жениться на теб. Я знаю, онъ согласится… А если не согласится, я не погляжу на это…

Надежда была спокойна, крайне грустна, не отвчала на ласки и поцлуи князя и наконецъ вымолвила:

— Отчего же вамъ не теперь хать просить дядюшку. Теперь… И вернуться… И тогда внчаться намъ…

— Я хочу, чтобы ты мн доказала свою любовь и доказала свое довріе ко мн, горячо сказалъ князь.— Такъ дйствовать… по твоему… просто прямо внчаться — невозможно. У меня подозрительный характеръ и я всю мою жизнь буду думать, что ты притворялась со мной, хотла выйти замужъ за князя Кайсурова… Изъ-за одного самолюбія, а не изъ любви. Если ты станешь моею… ну, любовницей, то я поврю, что ты любишь меня.

— А если вы меня обманете и бросите…

— Какъ не стыдно теб говорить это! воскликнулъ князь восторженно.— Ты же видишь, какъ я люблю тебя. Согласись ждать три недли, и я поврю твоей любви. Ты будешь приходить сюда и я буду увозить тебя въ Волховское. Не въ большой домъ, а въ маленькій домикъ, въ саду, гд я живу одинъ.

Надежда слушала и тоскливо мотала головой, наконецъ слезы показались на глазахъ ея. Князь началъ страстно умолять ее врить ему и не считать подлымъ человкомъ.

— Если вы обманете меня, то есть люди, которые, узнавъ все, убьютъ меня. А можетъ и васъ.

— Пустое… За что?.. Чрезъ мсяцъ мы будемъ уже, вроятно, обвнчаны! А пока никто ничего не узнаетъ.

Надежда молчала и плакала.

— Въ такомъ случа, ршилъ наконецъ князь… Прощай! Богъ съ тобой. Завтра я ду и мы никогда не увидимся. Я думалъ, что ты меня любишь.

Князь всталъ и, повидимому, хотлъ удалиться.

— Стойте! отчаянно вскрикнула Надежда…

Онъ вернулся и слъ снова около нея…

До зари пробыли они здсь и разставаясь условились, что Надежда снова явится сюда и согласится хать въ Волховское.

На слдующую ночь Надежда была въ лсу еще прежде князя… Онъ пріхалъ и подивился спокойствію двушки, но ошибся…

Это было не спокойствіе. Надежда казалась застывшею отъ ужаса того, на что ршилась.

Разумется, доскакать отъ лса до края сада Волховскаго, было дломъ четверти часа.

На зар Надежда уже входила тихо на дворъ хутора, думая не объ опасности быть замченною кмъ-либо, а о совершенно иномъ… о завтрашнемъ новомъ свиданіи.

Съ этого дня нчто на хутор измнилось. Князь сталъ бывать не всякій день. Вс соперники повеселли, видя, что отношенія между молодымъ княземъ и Надеждой какъ бы измнились къ худшему, стали какъ бы холодне. Вс были довольны.

Студентъ Вальковъ тоже сталъ веселе и однажды вечеромъ объяснилъ Надежд:

— Радъ я, что князь отъ васъ отсталъ! Я все-таки надюсь черезъ годъ, кончивъ ученье, побывать здсь и серьезно переговорить съ вами. Моя любовь къ вамъ много сильне и глубже, чмъ у всхъ этихъ болвановъ. Я не могъ свыкнуться съ мыслью, что вы можете быть влюблены въ этого шелопая. Слава Богу, что ничего не было и нтъ. Еслибы что между вами случилось, вотъ вамъ Богъ, Надежда Климовна, я бы способенъ былъ его или васъ убить.

Разговоръ студента съ двушкой и эти слова случайно были подслушаны братьями Наревыми, которые въ это время вмст съ Андреемъ ладили удочки, чтобъ итти ловить рыбу.

— Вона какъ! пробурчалъ Андрей.— Какая у насъ на хутор тишь да гладь! Только и слышишь, собираются люди рзаться, да убивать, топиться, да смертоубійствовать.

Однако, насколько повеселли вс вздыхатели, настолько сталъ сумраченъ самъ Лобановъ. Онъ такъ же занимался своимъ хозяйствомъ, такъ же былъ попрежнему простъ въ обращеніи со всми, но вс, даже глупый Мошкинъ, замтили, что у хуторянина Клима взглядъ положительно перемнился. Совершенно иначе смотритъ человкъ. Точно будто вынули у него его прежніе глаза и вставили другіе.

И главное, поразившее всхъ, было то, что взглядъ Клима наводилъ на нихъ необъяснимый страхъ, какой-то невольный трепетъ. На каждаго Климъ глядлъ такъ, какъ еслибы собирался его взять за горло и при своей сил убить, просто швырнувъ о землю.

— Ну, Климъ Андронычъ, думалъ Андрей.— Кажись ты наконецъ прозрлъ срамоту свою.

XII.

Миновалъ цлый мсяцъ. Былъ праздничный день. На хутор было особенно весело. Вс до единаго человка изъ часто бывавшихъ гостей съхались по уговору заразъ. Хозяева и гости весело собирались… Наканун была ршена затя — отправляться всмъ вмст на охоту цлою арміей, но не зря, а побившись объ закладъ. Кто больше всхъ настрляетъ, тому жертвуется ружье, купленное въ складчину у князя Кайсурова. Не только Климъ съ ружьемъ, давно подареннымъ ему Осетровымъ, но даже Андрей съ какимъ-то самопаломъ — вс собрались.

Охотники должны было сначала разсыпаться по лсу, а затмъ собраться вмст у небольшого озерка, куда заране должны были отправиться въ телг дв сестры. Двушки везли закуску, яйца, овощи, жареныхъ куръ, всякую всячину, привезенную Иголкинымъ изъ своей лавки, а вмст съ тмъ, разумется, главное — самоваръ.

Пость и напиться чаю на лужайк окол озера, конечно, придумалъ князь. Климъ шутилъ, но мысль эта его забавляла.

— По-барски, говорилъ онъ,— люди дятъ въ горницахъ, потому что цлый день маются на двор въ работ. А баре торчатъ все въ хоромахъ, такъ ради диковины дутъ пить и сть на трав.

Часа въ четыре вся компанія съ ружьями на плечахъ и съ собаками. двинулась въ лсъ и разсялась.

— А вы, чуръ, все-таки поосторожне! сказалъ Вальковъ.— Насъ много, какъ бы кто кого не пристрлилъ.

— Да, это врно! замтилъ Климъ.

— Зачмъ? отозвался кто-то.— Птицу-то стрляешь вдь вверхъ, а не по земл. Это вотъ только Климу Андронычу съ непривычки надо помнить.

Всдъ за охотниками дв сестры въ телг, гд была всякая рухлядь, посуда и всякая всячина, выхали опушкой лса къ озерку.

Пріхавъ на мсто, об сестры живо все повытаскали и устроили, он зажгли костеръ, приладили по бокамъ два бревна, положили два куска желза и сдлали нчто въ род печки.

Въ лсу то и дло раздавались выстрлы, дичи было, очевидно, много. Сестрамъ прискучило скоро сидть безъ дла и он ршили пойти тоже въ сосдній лсокъ за ягодами и грибами.

— Не подстрлили бы! заявила Авдотья.

— Зачмъ! Мы не туда… Мы вонъ въ энтотъ пойдемъ.

Авдотья согласилась было, но потомъ раздумала и отказалась.

— Ступай ты, а я останусь. Нешто можно добро такъ бросать! Не ровенъ часъ, какой-нибудь мужикъ забредетъ изъ деревушки, да и стащитъ что. Они Ршетниковцы — вс воры. Я ужъ посижу.

Авдотья осталась, а Надежда, захвативъ лукошко для грибовъ, быстро двинулась и скрылась въ лсу.

Въ то же самое время, какая-то фигура съ ружьемъ, будто наблюдавшая за сестрами, ползкомъ двинулась вдоль опушки. Миновавъ то мсто, гд Авдотья могла замтить его, человкъ этотъ кустами, почти рысью, пустился въ тотъ же лсъ, куда вошла Надежда.

Прошло еще около часу. Пальба почти не прерывалась. Мсто это было извстно, какъ самое богатое дичью. Наконецъ, посл захода солнца, понемногу, одинъ за другимъ, появились вс охотники.

У всякаго было поле. Климъ убилъ двухъ тетеревовъ. Даже Андрей, косясь на всхъ, принесъ какую-то птицу, имени которой онъ самъ не зналъ. Птица оказалась — тараруйка.

— Ай да поле! смялись вс охотники.

— И больше въ вкъ не буду! весело махнулъ рукой Андрей.— Какъ ружье выпалитъ, такъ меня по морд. Глядите что у меня!

Дйствительно, у батрака правая щека была нсколько припухшая.

— Слабо держалъ прикладъ.

Вс долго смялись надъ вспухнувшею щекой. Андрей тоже смялся, но глупымъ и страннымъ смхомъ.

Въ то же время Климъ и Иголкинъ поглядли другъ на друга и будто остолбенли… Иголкинъ подумалъ:

‘Что это Климъ? Что съ нимъ такое?’

А Климъ точно также, увидя странный взглядъ Иголкина, подумалъ буквально то же самое. Ему что-то особенное почудилось въ лиц лавочника.

Одинъ Вальковъ не разговаривалъ, не смялся, и какъ бы ничего не замчалъ. Онъ былъ сумрачне, чмъ когда-либо.

— Что съ вами? спросилъ у него князь.

— Глупость! Портмоне съ деньгами потерялъ въ лсу! отозвался студентъ.

— А много?

— Да рублей пятьдесятъ — все-таки деньги.

Наконецъ одинъ изъ румяныхъ братьевъ Паревыхъ заявилъ самодовольно:

— А вдь закладъ-то мой. У меня поле — сорокъ дв пары.

— Ладно! Увидимъ. Сочтемся посл, а теперь надо закусывать, объявилъ Осетровъ.— И у меня не мало набито…

Оглянувшись, помщикъ ахнулъ удивленно:

— А гд же Надежда Климовна?

— И то правда — гд же? спросилъ Климъ у дочери.

— Пошла за грибами, да и провалилась, заявила Авдотья.— Придетъ.

Вс услись и принялись съ азартомъ за ду. Всхъ охотне принялся за курицу проголодавшійся князь. Онъ былъ въ дух. Не умя стрлять, онъ принесъ штукъ пятнадцать дичи, но за то, не жаля, конечно, пороха и дроби, далъ боле полсотни промаховъ.

XIII.

Прошло нсколько времени. Вечерло и становилось темно. Наконецъ уже наступила и ночь. Авдотья уже давно нсколько разъ поминала:

— Что же это Надежда?

И наконецъ, кто-то прервавъ общій говоръ и смхъ, замтилъ тревожно:

— Да ужъ не приключилось ли чего?

— Помилуй Богъ! Что же можетъ приключиться?

— Все-таки. На грхъ мастера нтъ, сказывается.

— Нтъ, сумрачно выговорилъ Лобановъ, — и на грхъ мастера бываютъ!

И онъ окинулъ всхъ тмъ взглядомъ, который за послднее время такъ всхъ озадачивалъ. Затмъ, переглянувшись съ Андреемъ, Лобановъ вымолвилъ:

— Что жъ, господа честные, угостились, а теперь пойдемъ Надежду аукать. И въ самомъ дл, пожалуй, волки ее зали.

— А нешто у васъ есть волки? спросилъ Мошкинъ глупымъ голосомъ.

— Есть, отозвался угрюмо Андрей, — только не такіе лсные, да пушистые, да съ хвостами. А совсмъ другой масти… Изъ таковскихъ, что собака не беретъ.

Вся гурьба направилась въ тотъ лсъ, куда ушла за грибами Надежда, и разсыпались по лсу. Вс принялись аукать и звать.

Прошло около часа безъ всякаго результата. Кое-кто уже вышелъ вновь на опушку. На двор было уже снова свтло, такъ какъ поднялся мсяцъ и освтилъ все блдноватымъ свтомъ.

Вдругъ въ лсу раздались отчаянные крики. Голосъ узнать было невозможно, но кто-то звалъ поименно: Лобанова, князя, Авдотью, кого-нибудь. Кричащимъ оказался одинъ изъ двухъ братьевъ Паревыхъ. Онъ нашелъ Надежду…

Надежда лежала подъ большимъ деревомъ, на спин, безъ движенія и уже похолодвшая. Въ боку сочилась кровь. Она была убита на повалъ. И не случайно, издали, а въ упоръ. Ружейный выстрлъ пронизалъ ее насквозь. Мелкая дробь пулей вошла въ лвый бокъ и вышла въ спину.

XIV.

На утро судебный слдователь съ письмоводителемъ былъ уже на хутор. Становой и понятые еще-на зар доставили тло изъ лсу домой. Слдователь, недавно: назначенный, молодой, ретивый, талантливый, уже три года практиковавшійся и разслдовавшій многія мудреныя дла, съ успхомъ, тщетно пробился на хутор три дня, вытребовывая и допрашивая всхъ, кого только могъ.

Онъ ухалъ смущенный, не остановился въ городк, а прохалъ прямо дале въ губернскій городъ и лично доложилъ о дл товарищу прокурора. Онъ разсказалъ все, что изъ допросовъ узналъ, и прибавилъ:

— Да, обидно! Обидно, какъ практику, какъ юристу, какъ психологу! Такое дло!— Чмъ больше допрашивалъ, чмъ больше старался вникнуть, тмъ меньше понялъ. Кто ее убилъ, я потому не узналъ, что равно подозрваю четверыхъ. Поэтому, можно сказать, самъ чертъ не распутаетъ тутъ ничего и не скажетъ — кто?!