Типы сибирскаго острога, Ядринцев Николай Михайлович, Год: 1870 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 35 минут(ы)

ТИПЫ СИБИРСКАГО ОСТРОГА.

I.
Фармазонскій купецъ.

При воспоминаніи о старыхъ знакомыхъ по сибирскому острогу, съ которыми когда-то столкнула насъ одна участь, на первомъ план представляется мн острожная жизнь русскаго крестьянства,— сословія, которое платится наиболе значительнымъ процентомъ тюремному заключенію.

Я живо помню, какъ привели и посадили въ сосднюю со мною секретную камеру одну типическую личность — крестьянина. По одну сторону отъ меня тогда сидлъ еврей, взятый за воровство, по другую — проштрафившійся палачъ, тотъ и другой пользовались не особенно, а все-таки довольно снисходительнымъ обхожденіемъ ключниковъ, но съ мужикомъ повели дло иначе. Разъ кого-то съ насмшкой втолкнули въ маленькую захолустную секретную нашего корридора. Замокъ тяжело брякнулъ. ‘Сидико теперь, чалдонъ!’ прибавилъ нашъ ключникъ, Самойло Иванычъ, и поспшно удалился по корридору. Приведенный былъ мужчина громаднаго росту, коренастый и здоровый, съ рыжей бородой, съ атлетическими формами и въ то же время съ тоненькимъ дтскимъ голосомъ, составлявшимъ положительный контрастъ съ его фигурой. Въ острогъ онъ попалъ за найденныя у него фальшивыя деньги, страсть къ которымъ сильно распространена между сибирскимъ крестьянствомъ.

Въ то время, какъ наши секретные арестанты, уже привыкшіе къ острожной жизни, постоянно кричали, вели оживленныя сношенія чрезъ форточки дверей, пли псни и ругались съ ключниками, нашъ сосдъ сидлъ безмолвно, онъ казался самымъ забитымъ, а потому остальные секретные относились къ нему свысока и съ презрніемъ. Изрдка отопрутъ его по настоятельной просьб,— громадная фигура прокрадется по корридору и снова возвратится, ключникъ даетъ ему по дорог тумака и снова запретъ. Самойло Иванычъ, низенькій и плюгавенькій человкъ изъ выкрещенныхъ жидковъ, приставленный къ секретнымъ, питалъ необыкновенное озлобленіе къ гиганту и даже нарочно не выпускалъ его за настоятельною нуждою, по мужикъ все терплъ. Помню, онъ захворалъ тифомъ, пришелъ докторъ и прописалъ ему слабительное. Мужикъ отнесся къ нему крайне скептически. Утромъ мы узнали, что онъ выпилъ заразъ всю склянку и… не подйствовало. Долго глумился надъ этимъ Самойло Иванычъ, а мужикъ окончательно почувствовалъ презрніе ко всякой медицин. Онъ былъ попрежнему угрюмъ и но цлымъ мсяцамъ не говорилъ ни слова.

— Какъ ты это терпишь? говорили своему сосду секретные:— въ острог у васъ самъ съ бою ничего не будешь брать, такъ тебя такъ ли еще загонятъ! Что ты смотришь на ключника? Шаркни его парашей, такъ и будетъ впередъ знать!

— Ну ихъ! говорилъ своимъ тоненькимъ голоскомъ гигантъ, — еще, пожалуй, зашибешь на смерть. Я, братцы мои, годковъ десять назадъ по подозрнью въ поджог сидлъ, такъ толи еще терплъ! Въ ручныхъ и ножныхъ кандалахъ близь году держали, одноважъ штукъ 300 розогъ ввалили, комлемъ дули… Да вдь чтожъ длать-то? притерплся!

— За что ты теперь-то попалъ сюда? спрашивали его арестанты.

— Да деньги фальшивыя въ сапог нашли, какъ мы съ товарищемъ въ ‘паскудномъ дом’ были.

— Ну и что же?

— Что? я говорю: сапогъ былъ не на мн, подкинули, деньги не мои!

— Врешь, братъ, не отдлаешься: улика!— говорили юристы — арестанты.

— Пустяки! ничего не будетъ: только стой на своемъ!— говорилъ спокойно нашъ герои.

— Пойдешь въ каторгу! подстрекали арестанты.

— Пустяки, ничего не будетъ..

— Вдь полиція нашла деньги-то у тебя, пойми ты, голова! Подкинуть-то некому!

— Ничего не будетъ!.. попрежнему утверждалъ стоикъ и снова закупоривался въ своей секретной, гд спалъ и лъ безъ всякой заботушки, также, какъ и хладнокровно выносилъ гоненія и тумаки маленькаго Самойла Иваныча, который съ своимъ миніатюрнымъ кулачишкомъ передъ нимъ являлся самымъ безпокойнымъ лиллипутомъ. Самойло Иванычъ между тмъ вс силы употреблялъ, чтобы досадить этой флегматической натур, этому неотесу, котораго, кажись, ничто не пробирало, и вотъ — онъ продержалъ его разъ, не выпуская цлые сутки изъ каземата. У гиганта терпнье лопнуло. Онъ постучался разъ, два подъ оглушительныя насмшки секретныхъ и затмъ мгновенно, ни говоря ни слова, вышибъ кулакомъ дверь съ замкомъ, пробоемъ и притолками, и очутился предъ смутившимся часовымъ въ корридор. Только тогда секретные увидали, что эта личность побойче ихъ, боле хваставшихъ, чмъ выполнявшихъ свои угрозы. Посл этого случая даже Самойло Иванычъ присмирлъ и стушевался.

Скоро мы еще ближе ознакомились съ нашимъ сосдомъ. Какъ оказалось, это былъ старообрядецъ, по своему начитанный и не глупый, но начитанный именно той раскольничей литературы, которая составляетъ достояніе нашего простого народа: это смсь библіи и псалтыря съ разными символическими и мистическими книгами. Такъ, однажды разговорившись съ сосдями, старообрядецъ разсказывалъ о фармазонахъ и между прочимъ о фармазонскихъ купцахъ, будто бы разъзжающихъ съ товарами по Россіи и обращающихъ людей въ свою вру. Обращеніе это, по его словамъ, знаменуется снятіемъ портрета, который, въ случа измны посвященнаго, достаточно прострлить, чтобы настоящее лицо немедленно умерло. {Этотъ старый мифъ старообрядецъ извлекъ изъ одной книги о франкмасонахъ, изданной при Александр I. Извстіе о ней есть въ стать и Пыпина о масонств въ Встн. Европ. 1868 г. Книга эта до сихъ поръ ходитъ въ народ.} Для нашихъ секретныхъ, большихъ насмшниковъ и скептиковъ, мифъ этотъ показался столь забавнымъ, что разсказчика самого назвали фармазонскимъ купцомъ. Онъ долго носилъ эту кличку,— до тхъ поръ, пока не былъ выпущенъ изъ секретной и не сдлался крестьянскимъ старостою въ нашемъ острог. Тогда ему дали новое названіе ‘Минина Пожарскаго’ за его колоссальную фигуру, напоминавшую московскій монументъ.

Съ фармазонскимъ купцомъ я сблизился впослдствіи, когда мы оба были выпущенны изъ секретныхъ Онъ очень занималъ меня. Это былъ типъ свернаго русскаго крестьянина, угрюмаго, флегматичнаго, преданнаго расколу, но въ тоже время довольно фривольнаго и не особенно строгаго въ нравахъ. Тотъ, кто знавалъ близко раскольниковъ, вроятно, замчалъ, что эти противоположныя черты сплошь и рядомъ въ нихъ уживаются. Въ тоже время, какъ мы убдились, это былъ представитель несокрушимаго стоицизма и полное выраженіе непочатой и страшной мускульной силы русскаго народа.

Однажды зашелъ разговоръ о предкахъ фармазонскаго купца, онъ разсказалъ, какъ они пріобртали новыя земли въ Вятской губерніи и душили вотяковъ. Какъ-такъ? кто-то спросилъ его.— ‘Какъ?!.— возразилъ фармазонскій купецъ: земля нужна, — ну, и придушатъ его и въ болото… Что его не душить? вдь онъ все равно, что мыша’ Это воззрніе на инородца, какъ на мышь, это несокрушимое завоевательное хладнокровіе вполн отразило въ себ русскаго первобытнаго земледльца-завоевателя. Самъ фармазонскій купецъ вполн принадлежалъ къ этому первобытному типу.

Нельзя сказать, чтобы это былъ тупой и грубый умъ: начитанный, онъ любилъ длать свои характеристики, проводилъ меткія сравненія, дыбилъ цитаты изъ библіи и не лишенъ былъ народнаго юмора.

Часто онъ, какъ философъ, обозрвалъ острогъ. Я помню его величественную фигуру, въ сромъ кафтан, безъ шапки и, руки за поясомъ, стоящую, какъ статуя, на двор и любующуюся на огромное четырехъ-этажное зданіе острога. Вдь эдакой чертовикъ вымогли! говорилъ онъ, саркастически искривляя губы. Вавилонъ! продолжалъ онъ, покачивая головою на шумъ и бготню острожнаго люда. Ты знаешь ли, какъ этотъ самый замокъ строился? обратился онъ ко мн. Постой, вотъ я т скажу. Какъ строился этотъ острожище, халъ мимо него мужичекъ на базаръ и заглядлся на эту махину. Встрчается въ т поры баринъ съ нимъ.— Что, говоритъ мужичекъ смотришь, вотъ бы теб въ эдакихъ хоромахъ пожить.— Куда намъ, воронамъ, говоритъ мужичокъ, въ такія хоромы! вотъ хоть бы вашему-то почтенію, такъ больше бы это пристало! И фармазонскій купецъ заливался своимъ звонкимъ топкимъ смхомъ.

Какъ крестьянинъ, онъ не любилъ острога и совершенію чуждую ему среду его. Онъ презиралъ бродяжескую, праздную и безцльную жизнь. Антагонизмъ между бывшими въ острог крестьянами и бродягами былъ порожденъ еще на вол. Бродяги не терпли крестьянъ за то униженіе, которое выносили они во время бродяжества, а крестьяне смотрли на бродягъ, какъ на людей, которые предпочитали нищенствовать, жить воровствомъ и ничего не длать. Фармазонскій купецъ къ той жизни относился съ самой горькой ироніей. Разъ, когда мы были во двор, въ острогъ ввели цлую кучу этого народа, только-что взятаго съ дорогъ. Оборванные, запыленные, закоптлые около полевыхъ костровъ, съ своими нищенскими мшками, они представляли самый жалкій видъ, даже въ сред острожныхъ обитателей.— ‘Вонъ они, негры-то нашей матушки Сибири’, мтко сравнилъ фармазонскій купецъ этихъ черныхъ людей блой расы. Сравненіе онъ извлекъ изъ только-что прочитаннаго имъ путешествія Лакіера.

Начальства онъ не любилъ, какъ подсудимый и какъ раскольникъ, съ нимъ онъ былъ грубъ и дерзокъ до невроятія.— На допросахъ онъ всегда грубилъ и любилъ обличать слдователей и чиновниковъ, противъ которыхъ былъ страшно озлобленъ, канцелярская процедура его бсила.

— Что ты пишешь тамъ? ну, что ты пишешь! говорилъ онъ на допросахъ — Разв, что напишешь, такъ тому и быть? Пиши, сколько хочешь! Черпиліный человкъ и больше ничего!.. О немъ составляли постановленія и отправляли его въ острогъ.— Гоги и магоги и желзные носа! говорилъ онъ, выражаясь своимъ книжномистическимъ языкомъ.

За имніе фальшивыхъ денегъ, за грубость и упорство на допросахъ онъ былъ приговоренъ къ шести-лтней каторжной работ. Съ невозмутимымъ хладнокровіемъ пришелъ онъ ко мн посл ршенія, т. е. по объявленіи приговора.— Какъ же ты теперь? спросилъ я его.— ‘Что? улыбаясь намчалъ онъ: отработаю, давали бы пищу, ничего!’ Онъ также невозмутимо надлъ кандалы и пошелъ на каторгу.— Пища была бы. отработаю! попрежнему утверждалъ онъ на прощаньи. По мн припомнилось невольно, что есть каторжная ‘марцовка’ (жиденькіе арестантскіе щи), которая едвали удовлетворитъ аппетитъ такого организма, такія натуры на Руси съдаютъ по 5 и боле фунтовъ хлба заразъ. Я промолчалъ и только взглянулъ на его страшную и ршительную фигуру.

Что будетъ дале съ нимъ, можно предполагать по субъектамъ его натуры: или онъ впроголодь ршится отработать 6 лтъ на каторг, такъ какъ и это при его гигантскомъ стоицизм возможно, и тогда онъ, покончивъ съ рудниками, попрежнему станетъ осдлымъ работникомъ, или его взорветъ, какъ взорвало вышибить дверь въ острог, и онъ убжитъ съ каторги. Тогда онъ стянетъ бродягой, но не изъ тхъ нищихъ-воровъ, которые наполняютъ сибирскія деревни.

II.
Разсказъ карманника.

Въ подвальномъ этаж нашего острога былъ глухой коридоръ съ одиночными секретными камерами. Сюда обыкновенно запирали или очень важныхъ преступниковъ, или проштрафившихся арестантовъ — вмсто карцера. Одиночныя кельи, находясь въ нижнемъ этаж фундамента, вросли въ землю, окошки едва-едва выходили на поверхность земли снаружи. Въ этомъ-то убогомъ помщеніи разъ арестанты коротали длинный осенній вечеръ.

Сальная свча, вставленная въ деревянный обрубокъ, тускло горла на полу, часовой лниво дремалъ, опершись на ружье, подчасокъ спалъ на сыромъ полу корридора, свернувшись въ клубокъ. Дождь дробилъ на улиц, втеръ порывисто взвизгивалъ, и желзные листы острожной крыши глухо трещали. Время тянулось уныло и тоскливо.

Належавшись и выспавшись посл обда, секретные арестанты начали показываться около форточекъ дверей.

— Спите чтоль, робята? окликнулъ кто-то хриплымъ голосомъ изъ форточки.

— Это ты, Кузьма, покаянная голова! Ты еще не умеръ? раздалось изъ другой.

— Хе, хе, хе! Живъ еще! А что это у насъ Петръ Алексичъ закручинился! Что онъ намъ какую сегодня исторію подведетъ? Петръ Алексичъ, ау!

Гд-то громко и съ варіяціями звнули. Голова Петра Алексича показалась у окошечка. Это былъ тощенькій и низенькій арестантъ, про котораго можно было сказать ‘въ чемъ душа держится?’ Лицо его было зеленое, отощавшее, глаза впалые, хотя живые и бгавшіе, бороденка рденькая, волосы вихрами и вся фигура какая-то худосочная и скомканная. На его тощемъ тл торчалъ изодранный арестантскій армячишко безъ воротника, коротенькіе и узкіе, штаны на тонкихъ, какъ спички, ногахъ, обутыхъ въ истасканные башмаки. Видно, что жизнь не улыбалась Петру Алексйчу. Кром настоящаго названія его звали ‘Иваномъ мотыгой’. Онъ былъ отчаянный изъ игроковъ острога и любилъ поставить ребромъ послднюю копйку и послдній паекъ хлба. Въ послднее время онъ, раскутившись, проигралъ казенный халатъ, за что и былъ посаженъ въ карцеръ на покаяніе. Несмотря однако на непредставительность и тщедушность этой натуры, лицо Петра Алексйча было самое интересное и любимое въ сред арестантовъ. Это былъ краснорчивый острожный разсказчикъ, котораго арестанты любили слушать. Находясь теперь въ секретной, онъ каждый вечеръ забавлялъ арестантовъ сказками и безчисленными приключеніями изъ своей жизни, что развлекало острожную публику въ долгіе вечера, разсказы эти то переносили ее въ область фантазіи, то передавали ей горькую и трогательную арестантскую исповдь, полную жизненнаго горя.

— Петръ Алексичъ, потшь! приставали арестанты. Разскажи намъ еще про свою жисть… али про свои занятія, какъ, значитъ, вы по карманной части благодушествовали.

— Эхъ, братцы, вспоминать-то тошно! заговорилъ, нсколько очнувшись отъ сна, Петръ Алексичъ: — много бы я вамъ могъ объяснить, да что слова то терять?.. Вы думаете, что наша карманная часть и въ самомъ дл прибыль да богачество даетъ! Думаете, и въ самомъ дл житье намъ въ сласть, аль спокой намъ есть? Хе! Скажу я вамъ, это самое пропащее дло!

Петръ Алексичъ началъ задумчиво вертть сигарку, видно, что онъ былъ нсколько въ мрачномъ расположеніи духа. Однако арестанты навострили уши, они знали, что это только введеніе. Часовой, нсколько оживившись, поправилъ свчку, огонь веселе запылалъ въ корридор.

— Потише только, братцы, разговаривайте! замтилъ наставительно солдатъ.

— Молчи, служба, слушай: уму-разуму научу! промолвилъ въ свою очередь Петръ Алексичъ.

— Скажу я вамъ, братцы, какъ я сдлался жуликомъ и какъ я эту самую жизнь проклялъ и бжалъ отъ нея, — началъ онъ свой разсказъ сказочнымъ тономъ. Былъ я когда-то не Иваномъ Мотыгой, а примрно сказать купеческимъ сыномъ Петромъ Алексичемъ и съ тятенькой моимъ въ Москв лавку держалъ. При жизни меня тятенька держали въ строгости и баловства не позволяли, однако, приходя въ возрастъ, я началъ пошаливать: пойдешь за дломъ — и въ кандитерскую, тяпнешь денегъ въ лавк съ прикащиками да и въ трактиръ. Далъ мн родитель раза два порку, одначе я не унялся. Вскор я, значитъ, тятеньки лишился и совсмъ свою волю взялъ. Капиталу осталось 25 тысячъ, а было мн всего годковъ 20 и, господи, какъ я закрутился тутъ! Захвачу это я пріятелевъ и прихлебателевъ, и пустимся мы на лихачахъ вдоль матушки Москвы, а трактирщики ужъ насъ поджидаютъ… Огни горятъ, органъ играетъ, цыганочки пляшутъ да плечами лебяжьими поводятъ: пробки хлопаютъ, шипучка ркой льется, красавицы насъ любуютъ и милуютъ, за наши денежки цлуютъ. А въ голов, братецъ ты мои, туманъ и безумство… Жисть! Надостъ въ трактир, сядемъ на лихачей и покатимъ мы къ привилегированнымъ двицамъ танцовать привилегированные танцы и пить вина лучшихъ сортовъ. Такимъ-то манеромъ въ годикъ съ небольшимъ мы денежки-то вс и профинтили. Остались мы,— я да двое купеческихъ дтей,— со мной, что называется на фу фу! Стали мы во трахтиры меньше заглядывать, а больше во царевы кабачки. Привилегированныя двицы на насъ смотрть не стали, сюртучки пообносились, картузики поистерлись, кармашки попротерлись,— ну, значитъ, наступилъ великій постъ. Сидимъ мы разъ въ одной портерной и съ горя полуштофъ распиваемъ да на счетъ своей фортуны размысливаемъ. И подходитъ къ намъ человкъ, невидный такой, шлафрокъ худой и самъ кривой, рожа опухла, видно, съ похмлья.— Что, говоритъ, молодцы, задумались, аль жевать нечего? Мы начали ему свою фортуну объяснять. Эхъ! говоритъ: ребята, я вижу, вы молодые, а ума въ васъ ни на грошъ, есть у васъ грабли?

— Да что же, молъ, намъ съ граблями-то длать?— Ставь, говоритъ, полуштофъ: разуму научу! Мы думали, что онъ насчетъ какой работы. Поставили ему вина и сталъ онъ намъ механику своего ремесла разсказывать. Тутъ мы съ нимъ знакомство свели и началъ онъ насъ въ свою шайку звать, своей наук обучать. Поступили мы. Стали мы прогуливаться по бульварамъ да по гуляньямъ, стали въ Марьиной рощ и подъ Новинскимъ отличаться. Однако намъ это мазурничанье хуже горькой рдьки досталось. И скажу я вамъ теперь, что эта карманная часть — самая анафемская! Выйдешь это оборванный да ощипанный, съ голоду да съ похмлья зубъ на зубъ не попадаетъ, идешь оглядываешься, ровно, каждый бутарь тебя ловитъ. Съудишь ли что, по воровскому длу теб грошъ дадутъ, да и тотъ въ кабакъ снесешь. Опять же за всякое дло спиной отвчай Бывало таскаешь, таскаешь, анъ смотришь, тебя за шиворотъ да въ часть! а тамъ въ зубы, въ рыло, да дерутъ, дерутъ, какъ Сидорову козу. Выпустятъ, съ голодухи опять таскаешь, таскаешь, таскаешь, пока опять цапъ! и опять дерутъ, Вышелъ, хоть тресни съ голоду, и опять за тоже надо приниматься. Такая ужь наша воровская участь! Господи,— думаю, да какое это житье проклятое! Горько мн стало отъ эвтихъ розогъ, и вздумалъ я все бросить и изъ Москвы удрать. Оставилъ я товарищей и пошелъ я именемъ христовымъ по дорогамъ побираться, будто на богомолье слдую. Забрелъ я въ Вятскую губернію и тутъ мн вышло прелюбопытное знакомство. Вотъ слушайте! Зашелъ я въ одинъ зазжій домъ на дорог, пропилъ 6 коп. подаянныхъ, весь хлбъ — и сижу себ смирненько въ углу. Сидлецъ посматриваетъ на меня. Что? говоритъ: ты прохожій?— Точно такъ, молъ, работы на зиму ищу. Потолковали мы, сидлецъ, значитъ, смкнулъ, изъ какихъ я. Пріхалъ въ т поры богатый мужикъ, выпилъ съ полуштофъ и давай шептаться съ хозяиномъ. Вижу: благопріятели.

— Вотъ,— говоритъ сидлецъ,— человкъ въ рабочіе просится,— и указалъ на меня! Заговорилъ это мужикъ со мной, пораспросилъ да, вижу, сидльцу и подмигиваетъ.

— Такъ ты,— говоритъ,— московскій, можешь ли ты мн врно служить, мн надо аккуратно за копями ухаживать.— Выпили мы тутъ, и согласился я идти къ нему въ работники. Поступилъ: вижу, домъ богатющій, и живутъ тутъ три брата. И молодцы же къ молодцу, рослые да видные, силища у всхъ трехъ — страсть! Подковы гнутъ, а старшій братъ тройку на бгу останавливалъ. Живу я у нихъ недлю, — другую, мсяцъ: ознакомился, и стали они мою врность пытать… Видятъ,— ничего… Пришла зима, поговариваютъ они, что скоро работа будетъ. Разъ ночью запрягли они тройку самыхъ лихихъ коней, взяли меня кучеромъ, сами пріодлись, пріосанились, какъ на свадьбу, взяли вина съ собой, подвязали бубенчики и похали. Прохали мы ночь и на другой день въ сумерки захали въ зазжій домъ къ знакомому сидльцу. Отдохнули маненько и, какъ стемнло, похали дальше въ село и прямо къ попу на дворъ: богатющій тутъ попъ жилъ. Меня оставили съ лошадьми и велли ждать. Сами съ попомъ чай стали пить и начали у него овесъ и муку торговать: сторговали, деньги выложили, могарычи роспили. Вынесъ и мн одинъ братъ стаканчика два.— ‘Смотри, — говоритъ, — только не дремли!’ Между тмъ у попа все пиръ идетъ. Ужь стало за полночь. Тутъ-то братья ровно отрезвли. Заперли двери, попа связали, жену и свояченицу тоже, вынули ножи и давай но отращивать. ‘Выкладывай деньги!’ Попъ давай молить и жизни просить съ малыми ребятами. Мигомъ братья пошли въ тотъ сундукъ, куда хозяинъ спряталъ деньги, взяли свои да поповскихъ нсколько тысячъ, забрали серебро, золото да что поцнне изъ имущества. Потушили огни, приперли двери снаружи, да какъ кинутся въ сани. ‘Ай да!’ говорятъ. Я крикнулъ на тройку да стрлой по деревн и помчались, а колокольцы-то съ бубенчиками вдарили и залились. Я, значитъ, забылъ ихъ подвязать! Братья такъ и схватились за голову. Выхали за деревню, однако,— колокольцы отрзали. Тутъ одинъ братъ изъ хозяевъ самъ сталъ править лошадьми и началъ ихъ пріудерживать, пошли мы версты три ни шатко, ни валко, значитъ, коней жалючи. ‘Господи! думаю я, сгубятъ эти ребята и мою, и свою голову!’ — Что же?— говорю, — хозяева, хоть бы пошибче: неравно, погоня будетъ!— Молчи, говорятъ, не твое дло!— А между тмъ въ деревн, какъ мы промчались съ колокольчиками, кто-то къ попу завернулъ, и пошла тревога. Верстъ черезъ 5, слышимъ, погоня, раздается топотъ за нами. Братья какъ ни въ чемъ ни бывало, остановили лошадей и стали прислушиваться. Скачутъ все ближе. Тутъ старшій братъ какъ всталъ да гаркнетъ на лошадей, и взвились же он, какъ вихри, только втеръ насъ пронизываетъ. Верстъ 5 мы мигомъ отхватали и погоню оставили за собой. Смотрю, братья опять лошадей пріудержали и пошли рысцой. Меня ажно сердце стало брать. Погоня опять, слышимъ, идетъ,— все ближе, ближе,— стали уже въ виду. Тутъ всталъ второй братъ, гаркнулъ и опять мы понеслись, какъ вихорь. Верстъ пять проскакали, стали пріудерживать и пошли, было, шагомъ, а дв тройки опять уже за нами, такъ и дуютъ, значитъ, ршились догнать во что бы то ни стало. Вижу, ужъ около насъ летятъ, только кони храпятъ у нихъ, изъ силъ выбиваются. Я тутъ такъ струхнулъ — ‘Ну, думаю, влопались, пропало дло!’ Хотлъ изъ саней выскочить да въ лсъ, а меня старшій братъ хвать за ногу, какъ крикнетъ: ‘Куда ты, сволочъ дохлая!’ да какъ мотнетъ меня съ размаху въ маковку. Я такъ и растянулся на дно саней, только въ глазахъ завертлось. Очнулся, — мы снова, какъ птица, летимъ, а погони и совсмъ не слышно, значитъ, ихъ лошадямъ совсмъ не въ моготу стало, а наши кони свжіе только что расходились. Пустились мы проселками и гнали же мы въ эту ночь, почесть верстъ 200 сдлали и къ утру домой въ ворота влетли. Ну, тутъ я только ахнулъ!

Мигомъ мы добычу въ подвалы да секретныя мста попрятали, братья пошли но деревн ходить, а я на снникъ спать завалился, потому отъ этого ушибу у меня сильно голова болла. Къ вечеру, слышимъ, по деревн начальство съ колокольцами летитъ. Я опять струхнулъ. ‘Ну, думаю, доберутся до насъ!’ и прямо, значитъ, какъ подкатило начальство — у насъ передъ воротами и остановило. Вижу, вышелъ къ нему старшій братъ безъ шапки, смется и разговариваетъ. Немного погодя, воротился старшій братъ въ комнату, пошелъ въ сундукъ, вынулъ пачку, отсчиталъ, вышелъ и поклонился. Но хавшій снова посмялся съ нимъ, крикнулъ на ямщика и умчался на тройк. Братья только перемигнулись.

Такъ вотъ-какъ люди дла обдлывали! Посл я узналъ, что они все свое богатство такимъ способомъ накопили. Выждутъ, выждутъ, выищутъ хорошее дло, обдлаютъ тонко и сидятъ смирно годъ, два. Потому народъ тонкій, фельтикультеный народъ!

Вотъ каковы молодцы-то бываютъ, вотъ воры-то съ аккуратомъ, а не то, что нашъ братъ карманникъ, человкъ пропащій.

Много я и опосля по странствію такихъ купцовъ видалъ. Кто фальшивыя деньги распущалъ, кто крадеными вещами промышляетъ, кто при пожар шкатулку съ деньгами стилиснулъ, кто съ чужой женой мужа обокралъ, а кто и убивствомъ промыслилъ, да осталось все и шито и крыто. Такъ вотъ-какъ другіе богатство-то наживаютъ. Милльоны имютъ! а мы что, какіе мы воры?!.

И Петръ Алексичъ флегматически понюхалъ табаку изъ своей тавлинки.

III.
Вчные странники:
Ддушко Абрамовъ.

Среди острожной скуки я сталъ знакомиться съ общими арестантскими камерами, здсь я просиживалъ цлые часы, заслушиваясь разныхъ бывалыхъ людей. Общія камеры были обыкновенно обширныя комнаты, напичканныя однако до нельзя людьми, и провонявшія насквозь прокислой капустой, онучами, полушубками и тютюномъ. По нарамъ былъ раскиданъ всегда полуодтый народъ въ кургузыхъ рубахахъ и штанахъ, изъ-подъ которыхъ обнаруживаются атлетическіе мускулы ногъ и рукъ, широкія груди нердко поросшія густою шерстью, и могучія тла, могшія вызвать восторгъ у любого жанриста. Часть этого народа спитъ, подложивши подъ себя худые армячишки и отчаянію закинувъ головы съ открытымъ ртомъ, другіе ржутся въ карты, сидя на полу, третьи слушаютъ какого-нибудь балагура и краснобая, острожнаго разсказчика. Прислушиваясь порой, какъ у послднихъ неизчерпаемымъ потокомъ лились приключенія за приключеніями, какъ они поражали своихъ слушателей эффектами и невроятными происшествіями, я скоро понялъ, что это было импровизированное созданіе сказокъ, служащихъ лишь забавою скучающихъ арестантовъ, а потому я мало сталъ интересоваться подобными разсказчиками, тмъ боле, что вс они повторялись. Я ршился познакомиться съ боле скромными повствователями, но и боле искренними. Къ числу этихъ знакомствъ относились мои сношенія съ ддушкой Абрамовымъ. Ддушко Абрамовъ чуть ли не былъ самымъ скромнымъ во всемъ острог. Это былъ худенькій, беззубый старичокъ съ тощими сдыми волосенками, жиденькой бородкой и какими-то птичьими неподвижными глазами, которые онъ не поворачивалъ, а обращалъ вмст съ шеей, что еще боле напоминало его сходство съ царствомъ пернатыхъ. Арестанты часто подсмивались надъ ддушкой Абрамовымъ и заставляли его разсказывать, какъ онъ во время бродяжества, чтобы пость, убилъ въ пол крестьянскаго ‘ягняшку’. Это считалось важнымъ подвигомъ отъ такого скромнаго человка. Разъ я наткнулся на него, когда ддушко велъ какой-то странный разсказъ о блой арапк. Когда онъ мн его повторилъ, то я узналъ и его біографію.

— Былъ я-съ дворовымъ человкомъ у князя Да, говорилъ ддушко, и взяли они меня изъ деревни истопникомъ въ Петербургъ. Считалъ я это въ т поры за большое счастье. Пріхалъ я къ нимъ, домъ у нихъ былъ свой, налво отъ Аничкова моста, большущій такой. Тутъ и жилъ князь съ женой. Жена у него была блая арапка, привезена изъ блой Арапіи. Красавица была эта блая арапка, и такая-то злющая, страсть! Самъ князь просто ее ублажалъ и позлащалъ. Комнаты у ней были убраны все статуями, зеркалами, цвтами да райскими птицами. Мраморная ванна была и каждое утро въ ней блая арапка въ молок купалась съ разными духами и снадобьями, что ей докторъ составлялъ. Сами мы эту ванну и наливали. Теперь къ этой блой арапк много генераловъ здило, здили и князья, мужъ ужъ и не входилъ, такъ какъ онъ души въ ней не чаялъ, и боялся _ея. Теперь были у этой арапки горничныя и он часто меня то за кофеемъ, то за щиколадомъ въ лавочку посылали, все бывало гривенничекъ, али двугривенничекъ перепадетъ. Ну, а былъ я молодой, тоже и гульнуть любилъ. Только разъ тутъ у насъ съ этимъ прогуломъ ссора вышла. Жилъ у блой арапки арапъ черный, и данъ онъ былъ за ней въ приданое. Съ этимъ арапомъ разъ на праздникъ мы и отпросились 1 улять. Посидли въ трактир и погуляли изрядно. Къ вечеру приходимъ: гляди! весь домъ въ переполох. Говорятъ, блая арапка, княгиня, угорла. Ключница налетла на меня, какъ ударитъ ключами, такъ голову и проломила.— Ты, говоритъ, поскуда, всему причиненъ! на конюшню тебя отправить!— Воля, молъ, ванта, а только я никакъ тому длу непричиненъ, потому какъ трубы въ покояхъ княгини закрывалъ не я, а ихъ капельдинеръ, черный арапъ. Тутъ меня позвали къ князю, тотъ тоже хотлъ на конюшню отправить: я и ему то же сказалъ, что виноватъ не я. Тогда онъ напустился на чернаго арапа и отправилъ его на конюшню — дать 50 розогъ. Съ тхъ поръ у насъ дло съ арапомъ разошлось Сталъ арапъ своей барын блой арапк, все на меня насказывать да наушничать. Встали разъ утромъ, а въ большой зал статуй разбитъ, — такой большой, голый стоялъ. ‘Кто такой это сдлалъ?’ допросъ… А арапъ и говоритъ княгин:— Это, говоритъ, больше некому, какъ истопнику!— Я говорю: мн на што статуя бить, пусть его стоитъ, нешто! Однако блая арапка отправила меня на конюшню и велла мн дать 25 розогъ. Пришолъ я, жисть мн не въ жисть: Стыдъ, срамота! Потомъ, немного погодя, у арапки кто-то ночью умывальникъ разбилъ, а умывальникъ-то у ней былъ любимый, въ приданое ей былъ данъ отцомъ, хрустальный, съ кольцомъ золотымъ. Опять на меня арапъ-капельдинеръ наскочилъ, а я ни сномъ, ни духомъ не віноватъ былъ. Арапка разозлилась, велла дать мн 50 розогъ. Я арапу погрозился: ‘погоди, молъ, вс твои штуки. выведу!’ Глядь, въ ту же ночь кто-то зеркало, что во всю стну было въ гостиной, расколотилъ. Арапъ говоритъ про меня: — ‘Это онъ за дранье отомщаетъ’. Велли мн 100 розогъ дать. Не втерпежъ мн было житье. Вижу, арапъ мн, капельдинеръ, пакоститъ, князь сулитъ въ солдаты отдать. Тутъ мы съ Кирюшкой, молодымъ форейторомъ, восплакались (онъ тоже въ тотъ день дранъ былъ) и поршили бжать. Вечеромъ-то у господъ балъ былъ, блая арапка расфуфыренная ходитъ посреди генераловъ и князей нахало — страсть! Мы съ Кирюшкой въ это время взяли лучшихъ двухъ господскихъ срыхъ жеребцовъ изъ конюшни и… ай-да! Примчались прямо въ Москву, тамъ жеребцовъ продали и пошли пшкомъ въ свою деревню. Приходимъ. Сначала староста — ничего, а потомъ получилъ отъ барина письмо и говоритъ намъ: ‘васъ, ежели вы придете, князь приказалъ взять и въ солдаты отдать’.— ‘Что же, молъ, ужь намъ лучше въ солдаты идти!’ Сдали насъ въ Кіев и лобъ забрили. Пробыли мы не больше полугода въ военной служб. Трудна показалась солдатская служба: въ то время крпко наказывали. Пошли мы съ Кирюшей опять въ бга. Шатались мы, шатались и посовтовали намъ добрые люди идти къ помщику Петру Александровичу Волкову. Онъ бглыхъ принималъ и зачислялъ замсто своихъ бглыхъ крестьяне Принялъ онъ и насъ. Жили мы съ полгода, да случись тутъ дло! Присланы къ нему были на улику его бглые дворовые люди, они какъ-то и разузнай, что насъ двое недавно принято помщикомъ, и покажи они при дл, что насъ въ бгахъ видли, да къ своему воровству и причислили, такъ какъ остальные ихъ товарищи скрылись. Насъ осудили и отправили въ Сибирь конвертными {Конвертными тогда назывались, какъ передавалъ ддушко, пересыльные, отправляемые по этапамъ въ Сибирь при особыхъ конвертахъ, нкоторые только тамъ уже получали наказаніе.} для исполненія наказанія. Жили мы съ годъ въ Сибири, въ Тобол, какъ вышло наказать насъ 20 ударами плетей. Перепужались мы и пошли опять бродить по Сибири. Въ т поры тутъ было свободно, бродяги ватагами ходили, много они и разбоевъ, и грабежей учиняли, да насъ Богъ помиловалъ: мы въ сторон держались. Однако, при розыскахъ насъ взяли въ 1854 году въ ишимскомъ округ. Обсудили насъ тогда плетьми наказать и въ заводъ сослать, да подъ манифестъ подошли и посланы были на поселеніе въ Иркутскъ. Тутъ я гд работишкой промышлялъ, вотъ я сапоги умю шить-съ, да старъ сталъ съ, такъ больше подаяніемъ питался-съ. Началъ я опять по деревнямъ ходить, отлучился далеко, да 12 лтъ и проходилъ вчуж. Теперь снова за безписменность судился-съ.

— Чего же ждешь, ддушка?

— Я ужь получилъ 20 плетей и на 4 года въ заводы иду. За непомнящаго судился.

— Да вдь ужь теб много лтъ?

— А 65-й годокъ-съ. Плохъ ужь я, старъ-съ. Ужь тамъ, видно, и помру-съ.

Ддушко повернулъ шею и невозмутимо-хладнокровно посмотрлъ своими птичьими глазами.

IV.
Жиганъ.

Какъ-то вечеромъ я сидлъ у ршотки моего окна, смотря на унылый, поросшій мелкою травкою острожный дворъ. Легкія тучки неслись по темнющему небу. Втки зелени качались за блой высокой стной и напоминали о лт. Вечеръ былъ свжій и пахучій, издали наввало травой и полевыми цвтами, откуда то доносились отрывистые звуки колокольчика. Съ верхнихъ этажей острога видно было, какъ разстилалось далеко зеленое поле и мелькали дальніе огни цыганскихъ костровъ. Въ окнахъ внутренняго фасада высовывались арестантскія лица, обвваемыя втромъ, многіе сидли, примкнувъ къ ршоткамъ и высунувъ наружу голыя ноги. Мстами слышалось мурлыканье разныхъ заунывныхъ псенъ, то вдругъ обрывавшихся, то вновь настраивавшихся. Но вдругъ гд-то посреди смшенія звуковъ вырвалась сильная нота, громче всхъ разлилась эта псня въ воздух и могуче и стройно воцарилась надъ всми остальными звуками.

Плась популярная въ острог псня разбойника Латышева — прощанье съ жизнью и родиной:

Теперь бы я помчался къ родной сторон,

Съ друзьями-бъ повидался…

Залился голосъ и вдругъ разразился такими плачущими, тоскующими нотами, что глубоко потрясъ весь острогъ, и безъ того грустно настроенный.

Арестанты чутко прислушивались къ этой псн и, когда звукъ послдней ноты слаблъ и замеръ въ воздух, острогъ разразился громкими восторгами.

— Молодецъ, Ваня! душа человкъ! валяй еще! Ванька, повтори! Серебряковъ, спой еще ее! галдли съ разныхъ оконъ острога.

Въ одномъ изъ этажей высунулась голова молодцоватаго парня, тряхнула кудрями и залилась снова. Эфектъ былъ чрезвычайный! Повторивши, пвецъ перешелъ къ боле веселымъ и удалымъ Мотивамъ фривольныхъ острожныхъ псенъ.

На другой день я встртилъ нашего пвца на двор острога. Это былъ красивый парень, съ широкой грудью, съ румянцемъ въ лиц, съ закрученными молодецки усами, съ примазанной масломъ головой. Онъ имлъ претензію на франтовство и лоскъ, въ противоположность плохому до нельзя срому кафтану, который онъ форсисто закидывалъ на одно плечо, до нельзя короткимъ холщевымъ штанамъ и огромнымъ, стоптаннымъ, надтымъ на босу ногу ‘котамъ’, съ которыми невообразимо какъ онъ справлялся. По мдному кольцу на пальц видно было, что онъ принадлежитъ къ острожнымъ Донъ-жуанамъ.

Зашла рчь насчетъ его псенъ.

— Чтоже-съ, надо какъ нибудь скуку препровождать въ нашемъ монастыр, говорилъ, шаркая туфлями, пвецъ.

— Давно вы здсь, въ острог? спросилъ я.

— Третій годъ нахожусь въ заключеніи.

— Что же вы длаете, здсь? ремесло какое, занятіе у васъ есть?

— Играю съ, почтительно, по развязно отвтилъ пвецъ.

— То есть, какъ играете? спросилъ я, нсколько озадаченный такой профессіей.

— Да въ карты-съ.

— Это и занятіе?

— Это одно и занятіе-съ

Съ тхъ поръ, запримтивъ хорошо пвца, я постоянно встрчалъ его въ острог. Онъ былъ всегда боекъ, веселъ, щеголеватъ, мазалъ волосы, крутилъ усы и шаркалъ немилосердо туфлями на босу ногу. Цлый день онъ былъ въ занятіяхъ, — торопливо бгалъ на кухню или въ ‘майданъ’, хлопоталъ около казенной пайки хлба, также быстро продавалъ ее и немедленно проигрывалъ, толкался по корридорамъ, затмъ летлъ повидаться съ какой нибудь любезной на женской половин, гд всегда толпились кучи арестантовъ-щеголей и ‘любезниковъ’. Здсь онъ отпускалъ комплименты и разныя остроты. Никто не выдумывалъ острожнымъ дамамъ лучшихъ ‘бо-мо’, никто лучше не волочился, какъ онъ. Вечерами онъ услаждалъ острожную публику своимъ звонкимъ теноромъ, а ночь на пролета, игралъ въ карты, проигрывая все, что могъ. Звали его за его бойкость ‘крученымъ’, а настоящую свою фамилію онъ объявлялъ Серебряковымъ.,

— И что-это вы играете, отъ скуки, что ли? спросилъ я его, встртивши его разъ проигравшимся до нитки.

— Нтъ съ: больше бдность заставляетъ, танъ какъ здсь копейку негд получить… говорилъ онъ.— Теперь возьмите, сударь, сами знаете, какія у бродяги деньги: вотъ вдь все на мн-съ… онъ показалъ на свой живописный костюмъ.

— Что же васъ, поселенцевъ, больше бродяжить заставляетъ?

— Гм! какъ что-съ? Зачмъ же меня сослали въ эту ‘Сибирь немшоную?’ И чмъ я здсь теперь заняться должонъ-съ? Положимъ, въ Расе я находилъ кусокъ хлба. Я ‘кубовщикомъ’ на Макарьевской ярмарк служилъ, половымъ былъ съ, разносчикомъ товаровъ: деньги наживаешь и живешь въ свое удовольствіе. А здсь что-съ? Къ сох я не привыкши-съ, что же я должомъ длать? Побился я туды-сюды… везд мозоли натеръ-съ. На пріискахъ жисть проклялъ, у мужиковъ сибирскихъ въ работникахъ жить — хуже каторги. Ну, и плюнулъ, и пошелъ бродяжить-съ… потому, какъ я хочу жить въ свое удовольствіе!

— Да въ бродяжниіеств-то чмъ лучше? замтилъ я.

— Что же-съ: я тамъ все-таки самъ себ хозяинъ, хоть и подъ кустомъ, да вольный человкъ. Хочу — лежу, хочу — сплю, а то въ деревняхъ и покучу на славу!

— Ну, а гд деньги-то на это достанете?

— Эхъ! умпому бродяг не достать денегъ! замтилъ онъ, вскинувъ гордо волосами.— На выдумки пускаемся, сударь, лекарствомъ, волшебствомъ, колдовствомъ промышляемъ, мужиковъ обдлываемъ, да еще намъ же кланяются…

— Ну, а вы-то что длали?

— Я монетчикъ, и за это сужусь-съ.

— И хорошій монетчикъ? хотлъ я ознакомиться съ этимъ производствомъ.

— Нтъ-съ! Не умю, отвтилъ Серебряковъ, улыбаясь.

— Какъ такъ?

— Да зачмъ же умть-съ? Вдь это только мужики врятъ. Они здсь ужасные охотники до фальшивыхъ денегъ, разъяснялъ мн Серебряковъ.— Вотъ найдешь такого мужика-охотника и заберешь у него на матерьялъ рублей 30—50, какъ удастся, — начнешь ему мазать что нибудь на бумаг, а потомъ и латата задашь (т. е. убжишь), а-то подешь съ нимъ въ городъ, будто матерьялъ закупать. Деньги въ карман, выйдешь на базаръ, затерся въ народ, да и поминай, какъ звали! Бываетъ, что гонятся за нами: такъ я разъ что сдлалъ. Вижу, мужикъ не отпускаетъ меня. Я, бацъ, подхожу прямо къ полиціи,— вижу, мужикъ стоитъ издали. Я и давай ему махать рукой, чтобы подъзжалъ, а самъ стою съ солдатомъ у воротъ,— разговариваю. Увидалъ это мужикъ, повернулъ лошадей, давай удирать, а мн того и нужно!.. На все это надо имть сноровку и опять вольный духъ. Въ деревняхъ такъ и живешь въ свое удовольствіе: знай, изъ одной деревни въ другую щелкай! {Серебряковъ принадлежалъ къ такъ называемымъ ‘нечестнымъ монетчикамъ’, въ противоположность ‘честнымъ’, исполняющимъ договоры съ крестьянами по дламъ денегъ.}

— А вдь вотъ попадаетесь же въ острогъ… снова возразилъ я.

— Что же тутъ? только осудишься, съ видомъ опытнаго человка продолжалъ Серебряковъ,— ну, посидишь годъ, два, а какъ пошелъ въ заводъ, такъ и уходишь. Все же я, коли бгу,— годъ, два на вол буду, ежели съ качествомъ не попадусь {Подъ именемъ качества разумется преступленіе.}.

— И неужели этакъ цлую жизнь вы будете по острогамъ ходить?..

— Да нельзя-съ: иначе ничего не подлаешь! Такъ ужь, видно, намъ на роду написано, фатально прибавилъ онъ.— Хе, хе, хе!.. позвольте папиросочки-съ…

Казалось, Серебряковъ нимало не унывалъ, онъ какъ будто свыкся съ своей обстановкою, лучшаго ничего не ожидалъ и былъ вполн доволенъ своей сферой. Несмотря на нищету, голодъ и проигрыши, онъ не падалъ духомъ и жилъ отъ игры до игры. Такихъ игроковъ въ острог называютъ жиганами. Прогорлые, т. е. проигравшіеся, они играютъ на пайки хлба, на порцію казенныхъ щей. Терять имъ боле нечего, дорожить нечмъ, поэтому они вс были безпечальны, и лучшимъ типомъ веселости и ухарства былъ у нихъ Серебряковъ. Я не знаю, бывало ли ему когда нибудь скучно и грустно и выходилъ ли онъ когда изъ шутовской своей шкуры. Если и находило что нибудь на него подобное, то какъ будто невзначай. Взберется онъ въ верхній этажъ, присунется къ окошку, взглянетъ вдаль на городъ, церкви высокія, на голубое небо и вольно-несущееся облако — и вдругъ зальется псней, и сердечныя ноты заноютъ и заплачутъ въ его голос, но прошла минута, и гд нибудь онъ уже пляшетъ, бьетъ въ шайку, какъ въ бубенъ, поетъ развеселую псню и шлепаетъ туфлями, или фигурируетъ предъ окнами женской половины взывая:

— Фф-ю! Павлинька!

V.
Французъ.

Однажды зимою передъ вечеромъ я постилъ камору, съ которой давно собирался познакомиться. Составъ ея былъ большею частію изъ бродягъ. Тутъ были дезертиры, бглые поселенцы и каторжные, тщательно скрывавшіе свои клеймы, былъ какой-то русскій татаринъ, выдававшій себя то за татарина, то за татарскаго мщанина русскаго происхожденія и одинаково подходившій къ тому и другому типу, тутъ были люди, приписанные къ разнымъ обществамъ одновременно, — лица, перебывавшія солдатами, поселенцами, каторжными, опять солдатами, мщанами и т. д. Словомъ — это было скопище лицъ самое пестрое и самое разнообразное. Вс они однако были теперь съ однимъ званіемъ, терпли одну участь и вс одинаково ненавидли и бранили мсто ссылки — Сибирь ‘немшоную’.

Засталъ я ихъ впрочемъ за задорнымъ споромъ, свойственнымъ всмъ ссыльными и поселенцамъ Каждый изъ нихъ хвалилъ свое мсто: одни восхваляли астраханскую губернію съ ея арбузами, другіе хвалили красивую Кострому и даже костромской острогъ, третьи Москву-матушку и также московскій замокъ, какой-то малороссъ клялся ‘маткой’ и ‘батькой’, что ‘лучше черниговской губерніи во всимъ свити нтъ!’

— Что говорить! ршилъ одинъ философъ-бродяга, лежавшій съ задранными ногами на нарахъ:— россійская земля, положимъ, хороша, но въ иностранныхъ земляхъ, разсказываютъ, еще лучше.

— Ты почему знаешь, что въ иностранныхъ земляхъ лучше? обратился я къ нему для перваго знакомства.

— Да вотъ спроси у француза, каково тамъ въ нмецкихъ, да во французскихъ земляхъ, сказалъ онъ флегматически, повернувшись на нарахъ.

Я взглянулъ на указаннаго арестанта. Это былъ черноволосый мужикъ, съ большой русской бородой въ крестьянской шапк, волоса въ скобку,— словомъ имть видъ какъ нельзя боле русскій. ‘Что это за французъ?’ подумалъ я.

— Французская земля — одно слово!— началъ чисто-московскимъ выговоромъ французъ, приближаясь къ намъ.— У насъ вовкъ не найти того, что тамъ есть. Такъ хороню, что, я говорю, здсь бы умереть, тамъ бы воскреснуть!

— А вы были во Франціи? спросилъ я его уже съ любопытствомъ.

— Какъ же, сударь! я тамъ порядочно былъ и насмотрлся таки довольно.

— Разскажите, пожалуйста, какъ вы туда попали?

Мы услись въ уголокъ, закурили, и такъ называемый французъ сообщилъ мн свою біографію.

— Скажу вамъ, сударь, что я служилъ въ солдатахъ, и стояли мы во время крымской войны на Аландскихъ островахъ. Въ т поры подходилъ къ намъ французъ и Непиръ съ англичанами. Войска у насъ было очень мало, а тутъ еще комендантову жену взяли въ плнъ, какъ она изъ крпости отлучилась. Она, значитъ, и пишетъ съ корабля мужу записку: ‘отдай да отдай крпость. потому какъ французъ ничего намъ не сдлаетъ’. Записку эту у насъ въ крпости перехватили, сдаться коменданту не позволили, а сталъ распоряжаться крпостью священникъ {Такимъ образомъ, какъ видно, солдаты объясняли слабость коменданта Бодиско. Этотъ анекдотическій разсказъ мы не нашли нужнымъ выкидывать изъ повствованія дезертира.}. Держались мы — держались,— видимъ, они палятъ, всю крпость у насъ испортили. Ршили тогда сдать крпость и вывсили блый флагъ. Досадно, а нечего длать! Какъ мы сдались, посадили насъ на корабли и повезли сначала въ Англію, а затмъ въ Тулонъ, французскій городъ. Въ Тулон насъ однако не стали держать, такъ какъ тутъ раньше русскіе плнные пришли, да въ город, подвыпивши, давай трактиры да дома разносить. Потому французы стали осторожность имть. А перевезли насъ на о. Эльбу, куда императоръ Наполеонъ былъ заключенъ, и отвели намъ здсь особыя казармы. Тутъ былъ особый французскій гарнизонъ, и тутъ-то мы насмотрлись на французскую военную службу. Хорошая служба! Теперь ученье, выйдутъ съ барабаномъ, поучатся съ часъ. Потомъ барабанъ забьетъ, и пошли но трактирамъ, да по кофейнямъ. Придутъ и кофей пьютъ и дятъ. И вс такъ дружно, великатно толкуютъ. Видли и судъ мы надъ однимъ солдатикомъ. Судили его тутъ за покражу рубахъ. Судятъ у нихъ опять особо. Большущая такая зала, въ одномъ мст, за столомъ, значитъ, судьи сидятъ, а по другую сторону, значитъ, публика, кто хошь входи. Теперь преступникъ на скамейк сидитъ, и выходитъ у нихъ зашшитникъ, по ихнему абвокатъ. Онъ и говоритъ ‘такъ и такъ, господа судьи: это невинный человкъ, вы помилуйте его!’ Тутъ судьи кладутъ шары зеленые и красные, коли вынется больше красныхъ — казнить, а зеленыхъ больше — помиловать. Когда мы жили въ казармахъ, намъ выдавали французскій паекъ, такой же, какъ и ихнимъ солдатамъ. Только это стало намъ мало, потому мы къ ихъ пинин не привыкли. Дадутъ намъ бывало булку дня на три, отличная блая булка, сверху сахарнымъ масломъ помазана. Неутерпишь, всю до обда и съшь, а супъ легонькій: ни капусты, ни гороху нтъ. Дадутъ плодовъ, яблоковъ, фрукту разнаго, а это намъ что? Съшь и опять голоденъ. Стали мы жаловаться. Священникъ къ намъ русской изъ Парижа прізжалъ, такъ мы все ему обсказали. Дло доходило до Наполеона императора. Прислалъ онъ своего генерала. А у васъ былъ юнкеръ, хорошо по-французски разумлъ, онъ и объяснилъ этому генералу, что русскій солдата, не можетъ ихней пишши употреблять, онъ любитъ рдьку, капусту, квасъ да хлбъ, чтобы въ брюх туго было, а французской пишши онъ сть не можетъ, голоденъ. Тогда приказали перевести насъ по Францію на вольныя работы. Прозжали мы мнойе города и все на чугункахъ, были и въ Ліон, и въ Бурд, и въ другихъ городахъ, пріхали наконецъ въ Парижъ. Посадили насъ въ особый домъ съ оградой. Господи, сколько народу сбжалось смотрть на насъ! И какой отличный народъ! Все несетъ намъ,— платья, сертучки, жилетки толковыя — французскаго толку, сульеты, рубашки: все черезъ ршетку кидаютъ. Одинъ кричитъ: русь, русъ, на шемизъ! другой: на сулье! кто бутылку рому суетъ. Хорошій народъ! Тутъ насъ до вечера въ городъ отпустили, съ тмъ, чтобы мы къ 7 часамъ на желзную дорогу собирались. Пошолъ я, встрчаетъ меня французъ. ‘Русь!’ показываетъ мн на ноги и зоветъ съ собой. А на мн были сульеты немного стоптанные, такъ чуть-чуть. Что же? Зазвалъ меня въ магазинъ, купилъ новые и даритъ мн, я хотлъ было ему старые отдать. ‘Нтъ! возьми,— говоритъ,— съ собой, не надо!’ — головой замоталъ. Вотъ какой народъ! Къ вечеру мы на машину пришли, и отправили насъ въ разные города на фабрики. Вотъ и я попалъ въ одинъ маленькій городокъ, тоже поступилъ на фабрику. Чудесное было житье! Климатъ теперя у нихъ теплый: виноградъ растетъ, сады такіе-то веселые, оконъ никогда не запираютъ, а кругомъ плющь да цвты… Господи! истинно рай земной! А въ саду-это двочки, въ блыхъ платьицахъ, такія хорошепькія, землю плугами подъ виноградъ обработываютъ. Ну, и работницы же!

— Что же и вы врно удивляли своей русской силой?

— Куда намъ, сударь, противъ этихъ двочекъ! Мы пробовали это пахать, въ поту изъ силъ выбьешься, а он ничего, ножкой поналяжетъ и такъ работаетъ, что чудо! Потому, тутъ сноровка нужна. Удивительный народъ! А что касается до обхожденія, такъ великатство ужаеть-какое! Теперь несмотря на то, что я солдатъ, а ходилъ я въ гости къ жандармскому ихнему бригадиру, и была у него дочка, милая была это французенка, и какая добрая! Придешь въ прихожую, а она выйдетъ, возьметъ за руку и поведетъ въ садъ, тамъ между цвтами мы и ходимъ.— Русь, русь, — говоритъ, учи меня по-русски твое имя писать, я тебя по-французски стану учить свое.— И возьметь-это меня рученькой-то да руку мою по бумаг и водитъ. Истинный ангелъ! И какая простая, сядетъ бывало рядомъ и болтаетъ, и за руку беретъ, и волосы чешетъ, только ужь насчетъ баловства… ни-ни! это ужь тоже не позволитъ!

— Что же, вы не женились тамъ?

— Нтъ-съ, а предлагали. Одна графиня французская еще въ Тулону: ‘Русь, или въ нашу вру, — говоритъ, — и кюре, поихнему попъ тебя окреститъ. Мы тебя женимъ, говоритъ. ‘Ву ресте иси, нотръ фуа, а мы, говоритъ, мамзель донне и маріе…’ Ну, да я не захотлъ. Пять франковъ дала мн и крестъ. Добрая графиня! ‘Когда вздумаешь, скажи!’ говоритъ.

— Русскихъ они любили, — ничего, вотъ и двочка бригадирская тои. ‘Русь, говоритъ, бонъ, только буа боку дю вонъ. Русь, говоритъ, буа гранъ веръ, это значитъ, большими стаканами пьетъ. Тамъ все вина легкія: ‘вэнь блянъ’ называется и ‘вонь ружъ’, а наши все до коньяку дорываются. И, дйствительно, покутить любили! Идешь-бывало по городу, народъ толпится и хохочетъ. ‘Что это?’ думаешь, ‘медвдя показываютъ?’ А это, глядишь, нашъ пьяный русской какой ни будь шарашится. Вотъ только за это нашихъ и не любили.

— Какъ же вы въ Россію-то изъ Франціи воротились? спросилъ я моего французомана.

— А вотъ я вамъ скажу. Когда мы были еще въ плну, англійская королева вызывать стала изъ русскихъ плнныхъ, кто желаетъ служить тамъ и обучать артикулу. 15 талеровъ въ мсяцъ давали, хорошую аммуницію и хорошую пишшу. Нсколько изъ нашихъ и согласились, и я пошелъ, другіе же отказались. ‘Измна’, говорятъ, мы же подумали: ‘Мы противъ своихъ драться не будемъ, а будемъ только караулы занимать’. Дйствительно, мы все въ Скутари, около Константинополя простояли, да караулы занимали. Прідетъ это лордъ посланникъ, — сходимъ къ нему на смотръ, пройдемъ мимо него маршемъ, подадутъ намъ по чарк и пойдемъ-себ въ лагерь. Кончилась война, намъ дали демисіи, т. е. паспорта, на два года. Куда хочешь, позжай — во Францію и въ нмецкія земли, а посл двухъ лтъ, куда знаешь, приписывайся. Оставили намъ тонкую аммуницію и дали по 40 франковъ на дорогу. Стали мы думать: ‘куда теперь?’ Люди мы вольные… да опять къ родин тянуло, въ Расеюшк побывать: сердце стало тосковать. Отдали мы деньги на греческій корабль, демисіи эти самыя порвали и явились въ Одессу. ‘Изъ плна, молъ, воротились’. А между тмъ товарищи, которые раньше насъ воротились, ужь объявили объ насъ, что мы измну учинили. Изъ Одессы, намъ ничего не говоря, насъ въ Екатеринославль препроводили вольно, а тамъ, какъ пришли, такъ представили въ военную комиссію и заарестовали. Осудили насъ сквозь строй и въ кіевскую крпость… Я бжалъ оттуда, да вотъ съ тхъ поръ и странствую, въ Сибири на заводахъ побывалъ, оттуда пробирался въ Расею, да вотъ опять поймали…

— Куда же вы теперь думаете бжать?

— Куда Богъ приведетъ! думалъ раньше туда, къ турецкой границ, да ужь, видно, не удастся…. А земля, Франція, — хорошая: одно слово — здсь бы умереть, тамъ воскреснуть!….

— Берегись! ожгу, ожгу! раздалось въ темномъ корридор, и дверь камеры мгновенно распахнулась. Затмъ влетлъ босой арестантъ съ громаднымъ ушатомъ казенныхъ щей, запахъ кислой капусты и теплый паръ обдалъ комнату.

Арестанты столпились, вынули ложки, перекрестились и начали хлебать. Французъ также снялъ шапку и приблизился къ нимъ.

— Эхъ, мы вдь не во Франціи! Ну-ко мы русскихъ…. подмигивая, сказалъ онъ.

Въ комнат совсмъ стемнло. По мрачнымъ корридорамъ носились арестанты съ ушатами и съ громкими криками: ‘Ожгу! берегись, ожгу!’, предупреждавшими и пугавшими прохожихъ. Кислый воздухъ разносился по всему острогу. Какъ-то душно было въ этой атмосфер, посл разсказовъ о тепломъ и свтломъ неб Лотарингіи и Шампаньи!

VI.
Ищущіе спасенія.

Въ числ громадной семьи арестантовъ, гд смшивались люди всевозможныхъ національностей и разныхъ званій, жившіе общею жизнью, въ нашемъ острог была колонія, которая держалась совершенно отдльно,— колонія скопцовъ. Въ конц острога, гд то подъ лстницей, имъ была отведена особая маленькая и темная комнатка. Воздухъ здсь былъ сырой и удушливый, Полкомнаты занимала большая русская печка и нары. Въ углу стоялъ старый потертый образъ, къ стн была придлана полочка, гд лежали дв-три книги, въ томъ числ евангеліе и библія въ кожаномъ переплет, дале насли большіе старинные часы, поваренка, полотенце и другія принадлежности, по стнамъ стояла въ порядк посуда,— ярко вычищенный самоваръ, сундучокъ, а на парахъ валялась цлая груда подушекъ. Чистота и опрятность царствовали повсюду, видно, что скопцы съумли здсь обстроиться. Сами они (четверо молодыхъ и одинъ пожилой) скромно сидли и жались на нарахъ, и лишь иногда нкоторые располагали лежанкой.

Когда я, во время перваго знакомства, постилъ ихъ, то они меня приняли очень ласково и сейчасъ же засуетились за самоваромъ.

— Братикъ, позвольте я наставлю самоваръ, говорилъ одинъ.

— Нтъ ужь, позвольте наставить мн, братикъ: сегодня моя очередь.

— Братикъ, позвольте мн, вызывался третій. Такимъ образомъ они препирались до тхъ поръ, покуда не принялись хлопотать вс вмст.

Скоро большой свтлый самоваръ стоялъ на чистой крестьянской скатерти, на столъ выложили всевозможныя булочки, инроги и тщательно вымыли посуду. Затмъ они вжливенько и скромно услись всею семьею вокругъ стола. Они, то и дло, тщательно угощали не только меня, но и другъ друга, но особенное ихъ попеченіе заслуживалъ маленькій скопецъ, лтъ 11-ти, приходившійся одному изъ нихъ братомъ. Это былъ одутловатый и пухлый ребенокъ, рябоватый лицомъ, съ лнивыми и вялыми манерами. Его напичкивали безпрестанно булками и сухарями, пока болзненный ребенокъ не нался до пресыщенія и не улегся снова въ груду подушекъ на нары.

Скопцы мн сообщили за чаемъ, что у нихъ былъ священникъ и просилъ у нихъ ихъ библію, думая, что она у нихъ какая-нибудь особая, что просилъ онъ у нихъ также стиховъ, которые ему и общали, — замтили скопцы съ лукавой улыбкой. Держать себя вообще они старались сдержанно и загадочно.

— Про васъ теперь уже много печатаютъ, сказалъ я имъ.

— Что-же такое? съ живымъ любопытствомъ обратился самый молодой изъ нихъ, но сейчасъ же сконфузился. Я общалъ имъ дать книжекъ.

— Пусть печатаютъ! замтилъ педантически старый скопецъ:— имъ врутъ, а они это вранье-то и печатаютъ…..

— Почему же вы думаете, что все это вранье!

— Оттого, что имъ правды никто говорить не будетъ. Эти сочинители пишутъ изъ разныхъ судейскихъ бумагъ да показаній, а тутъ ужь какая правда. На допросахъ, извстно, врутъ, чтобы какъ нибудь отдлаться…. А то другіе пишутъ съ втру, по слуху…. Пожалуй, пиши, что хочешь, только наша вра тоже сокрыта… не всякому дается знать!— важно замтилъ онъ.

— Вотъ и мы сидимъ 1 ¹/₂ года,— продолжалъ онъ,— тянутъ да тянутъ дло….

— Что же длать, братикъ, замтилъ молодой, — надо терпть! Скопцы погрузились въ задумчивость.

Изъ собесдниковъ моихъ одинъ былъ широкоплечій мужикъ лтъ 45, съ широкимъ калмыковатымъ лицомъ, узенькими лукавыми глазами и съ бритой бородой, онъ поражалъ широкой структурой и особенно развитымъ брюхомъ. Онъ держалъ себя очень важно и солидно, ходилъ, переваливаясь, при чтеніи надвалъ синіе консервы, и пускалъ отрывочныя и самодовольныя замчанія. По виду его можно было принять за доктора скопческой учености. Трое другихъ были очень молодые крестьянскіе парни, одинъ смотрлъ крайне забитымъ и недовольнымъ, другой былъ пухлый и постоянно улыбающійся, и только третій поражалъ какою-то деликатностью сложенія, прекраснымъ лицомъ, умными глазами, высокимъ лбомъ и меланхолическимъ видомъ. Это было е мое симпатичное лицо изъ всхъ ихъ. Самый младшій, какъ я уже говорилъ, былъ ребенокъ, скопцы его звали ‘ангеломъ’ и, кром неумреннаго употребленія пищи, онъ не игралъ никакой роли въ ихъ семь.

Что меня поразило при первомъ знакомств,— такъ это крайняя вжливость и нжность, съ которыми они обращались другъ съ другомъ. Не было минуты, чтобы они не старались одинъ другому угодить. Я подумалъ сначала, что они вс родственники: такъ отношенія были близки, но оказалось, что, кром двухъ братьевъ вс они чужіе другъ другу. Видно, что въ ихъ жизни не было никогда ни ссоръ, ни брани. Скопцы притомъ избгали всякихъ соблазнительныхъ разговоровъ и даже, по скопческому правилу, не произносили слово ‘дьяволъ’ и замняли его, въ случа крайности или ‘лукавымъ’, или просто мстоименіемъ.

Посл моего перваго визита я послалъ имъ только-что вышедшую тогда статью ‘О святорусскихъ двоеврахъ въ Тульч’ Кельсіева, они прочитали ее, какъ видно, съ большимъ любопытствомъ.

— Вотъ вы говорили, что ученіе ваше сокрыто, сказалъ я старшему скопцу,— а вотъ тайна ваша открывается, ‘государственная-то тайна, высочайшій-то секретъ’!

— Да, конечно, будетъ время, она откроется всему свту… и теперь уже открывается, однако многое еще неизвстно… и не откроется! упорно настаивалъ педантъ скопецъ.

— Кому же она откроется?

— Кто пожелаетъ воспринять… важно и загадочно намекнулъ скопецъ.

Изъ другихъ книгъ, посылаемыхъ мною, они прочитали статью ‘О скопцахъ’ г. Щапова, которою очень остались недовольны, и разсказы объ американскихъ шекерахъ, которыми восторглись.— ‘Вотъ это наши!’ говорили они. Отъ повстей и романовъ они настойчиво отказывались, говоря, что это имъ читать даже вредно.

Въ начал разговоры мои шли только съ старшимъ скопцомъ Андреичемъ, который однако любилъ сначала уклоняться и иронизировать. Такъ спросишь его о молитв ихъ, а онъ отвтитъ: ‘Какая у насъ молитва, вдь мы пляшемъ!’ намекая на то, что о нихъ пишутъ.— ‘Вы врите образамъ?— ‘Нешто, пусть его стоитъ!’ скажетъ онъ, смотря на образъ и т д.

Но разъ съ Андреичемъ я поговорилъ нсколько подробне.

— Положимъ, вы убждены и уврены въ своемъ ученіи, сказалъ я ему,— но скажите, правда ли, будто вы соблазняете, подкупаете и даже насильно обращаете въ свою вру?

— Никого мы насильно не обращаемъ и никого не подкупаемъ, сказалъ скопецъ сухо.— Насильство употребить — такъ будетъ жаловаться, да и что толку въ такомъ человк! А подкупить — такъ кто же за какія деньги согласится оскопиться? Ну, вотъ хоть теб, хоть сколько тысячъ давай, согласится ли ты!… У насъ, братъ, кто только увровалъ да убдился, такъ только тхъ принимаютъ, да и то пало крпкую вру имть. Нужно силу имть — крестъ этотъ взять, а нтъ силы,— не бери!…

— Ну а какъ же вонъ у васъ маленькій 11-лтній скопецъ очутился? неужели и онъ увровалъ да убдился?

— И онъ увровалъ, настаивалъ упорно скопецъ, — и онъ понимаетъ, грамот учится по писанію.— Скопителя не видалъ!— прибавилъ онъ въ вид аргумента.

— Ну, хорошо, если вы хотите вести двственную жизнь, такъ неужели нельзя удержаться безъ оскопленія? возражалъ я Андреичу.

— Это вольному воля! у насъ есть скопцы и нескопленные, и много такихъ, что и въ мір живутъ и семьи имютъ: одно только — съ женами ужь посл того не живутъ, такихъ еще больше… А мы монахи, такихъ немного замтилъ онъ про себя.

— Вотъ я читалъ въ вашихъ стихахъ.— снова спросилъ я,— вы часто женщинъ срамите и позорите блудницами нечистыми и другими названіями, а между тмъ по св. писанію женщина такой же человкъ!

— Это мы не женщину… въ нашей вр есть тоже женщины, и мы зовемъ ихъ сестрами, а въ стихахъ другое разумется…

— Что же такое?

— Власть нынче несправедлива, проговорилъ скопецъ, — везд предательство и подкупъ, а у людей порокъ и великій развратъ, и развращеніе, и нсть правды на земл.

Андреичъ вообще любилъ впадать въ обличительный тонъ. Онъ возставалъ на всякія удовольствія, псни, пляски и особенно ненавидлъ театры. Разгорячившись, онъ даже забывалъ свою солидность и начиналъ представлять, какъ актрисы ломаются и румянятся, и не называлъ ихъ иначе, какъ — ‘срамота!’ Ко всему плотскому онъ относился съ пренебреженіемъ:

Плоть крпка,—

Задай ей трепка!

говорилъ онъ скопческими стихами. Андрепчъ притомъ считалъ свои изреченія и мннія верхомъ мудрости и остроумія. По натур это былъ туповатый, но упорный малый.

Разъ онъ попросилъ у меня французское руководство.— Зачмъ вамъ? спросилъ я.— ^учиться буду.

— Да на что вамъ французскій языкъ?

— А вотъ записку когда написать?— Да вдь ее разберутъ всегда!— Можетъ во Франціи буду, — такъ говорить! Я пожалъ плечами и далъ, чтобы развязаться. Къ удивленію моему недли черезъ дв Андреичъ какъ-то добрался разбирать слова и началъ зазубривать переводъ. Онъ цлые дни лежалъ на своей печк и твердилъ разныя названія, я его иногда встрчалъ въ синихъ очкахъ и съ французскимъ руководствомъ гд нибудь въ углу двора, прохаживающимся чрезвычайно важно. Скоро онъ началъ даже хвастать своимъ знаніемъ.

— Муриръ! говорилъ онъ, затаптывая таракана.

— Сеня, выгребите шарбо, говорилъ онъ предъ наставленіемъ самовара, или ‘куда это у меня кордонъ задвалась!— сообщалъ онъ, отыскивая веревку. Разъ онъ особенно важно пришелъ ко мн въ комнату и серьезно произнесъ ‘доперъ муа’…. Но затмъ какъ-то улыбнулся, сконфузился и изчезъ. Только чрезъ четверть часа возвратился онъ и объявилъ ‘креіонъ’, что по-его означало карандашъ. Оказалось, что онъ, идя, позабылъ это слово.

Комическая сторона Андрепча и его напыщенная важность были замтны и для другихъ скопцовъ, и они часто надъ нимъ трунили, что однако не мшало имъ жить крайне дружно. Братство и полный коммунизмъ вполн осуществлялись въ этой семь. Они другъ друга утшали и другъ другу помогали, все это производило впечатлніе очень оригинальное. Присутствіе нкотораго довольства, опрятныя платья братцевъ, ихъ женскія манеры, утонченное обхожденіе на вы, сантиментальная нжность другъ къ другу, названія ‘братецъ, братчикъ, братишка’, ихъ сосредоточенныя ласки на маленькомъ скопц ‘ангел’, все это вяло миромъ-согласіемъ, Показывало, что скопцы всею дутою сосредоточились въ своей семь, и здсь искали утшенія и радости. Ихъ участіе особенно высказывалось, если кто изъ нихъ хворалъ. Помню, я разъ засталъ скопцовъ въ одно утро, когда они окружали красиваго и молодого Ивана, ихъ сотоварища. Онъ лежалъ на печк подъ шубою и сообщалъ, что его ночью преслдовали бсы. Какъ видно, это была галюцинація посл раднія. Тихо и задумчиво стояли около него братцы съ грустными лицами и слушали благоговйно, какъ больной повствовалъ имъ пророчески, что онъ гналъ ‘ею’ далеко, далеко.

Скопцы жили очень уединенно, и не сближались съ остальными арестантами, но обходились со всми крайне вжливо и старались всмъ угодить. У нихъ былъ, напримръ, самоваръ, и они давали его всякому, кто ни попроситъ, немедленно. Бывало только поставятъ себ, но кто нибудь обратится къ нимъ, и они вытряхаютъ угли и отдаютъ. Были у нихъ также часы, и наружные часовые постоянно справлялись, скоро ли смна, причемъ всегда стучали къ нимъ въ окошко, и скопцы постоянно предупредительно отвчали имъ. Но и этого мало: скоро часовые привыкли стучать и справляться о часахъ по ночамъ, иногда скопцы не спали цлыя ночи, потому что промерзшіе солдаты стучали черезъ 5 минутъ, но и тогда не выражали они никакой досады. ‘Вдь солдатикъ-то тоже замерзнетъ, надостъ стоять-то!’ объясняли они гуманно причиняемое имъ безпокойство

Несмотря на гоненія и самыя нахальныя насмшки арестантовъ пядъ ихъ скопчествомъ, они держались съ достоинствомъ я всегда отвчали молчаніемъ, какъ будто не слышали. Бродяги въ особенности преслдовали ихъ, напирая на то, что будто скопцы на слдствіи показываютъ всегда, что ихъ оскопилъ неизвстный бродяга. Боле всего доставалось скопцамъ, когда они ходили съ общими арестантами въ баню, но скопцы все выносили стоически. Они показывали видъ, что стояли выше насмшекъ. Страданіе и терпніе они считали долгомъ. Ожидая приговора, они сообщили мн, что ‘скопцу подобаетъ страдать безропотно’, что ему непозволяется уйти ни съ каторги, ни съ мста ссылки, хотя бы и былъ къ тому случай. Дйствительно, когда одинъ бродяга сообщилъ, что онъ видлъ въ бгахъ скопца, они крайне изумились и замтили, что теперь его никто изъ своихъ не приметъ, такъ какъ онъ опозорилъ себя.

Преслдуемые, гонимые, подвергаемые насмшкамъ, скопцы должны были тмъ крпче и нжне привязаться къ своему братству. Искренно и страстно любили они другъ друга, не имя другихъ привязанностей въ жизни. И эта ‘евангельская любовь’ была, быть можетъ, самая симпатичная и чарующая сторона, которая своею прелестью привлекала къ нимъ прозелитовъ, искавшихъ мира и утшенія въ вр, отъ несправедливаго, мятежнаго и враждующаго свта. По крайней мр, это можно было видть на нашихъ молодыхъ скопцахъ. Исторія одного изъ нихъ, молодого Ивана, съ умнымъ и задумчивымъ лицомъ, была очень трогательна.

Мать Ивана была крестьянка раскольница. Съ малолтства она уже внушала своему сыну священное писаніе, наполняла его голову божественными разсказами, толкованіемъ о будущей жизни и рано расположила его впечатлительную натуру къ мечтательности и мистицизму. Она его рано выучила грамот, и онъ, приходя въ возрастъ, уже задумывался надъ суетою міра сего и съ своими мистическими думами часто сидлъ на ноляхъ и въ лсахъ около своей деревни, погруженный въ торжественное самосозерцаніе. Онъ чувствовалъ уже отвращеніе отъ мірской жизни, добрая душа его возмущалась притсненіями, грубая и страдальческая жизнь мужика вызывала въ немъ жалость, веселье и псни его не привлекали, какъ двственникъ, онъ презиралъ окружающій развратъ, міръ ему казался мраченъ, несправедливъ и развращенъ, и онъ цлые часы горько плакалъ и молился. Ему не у кого было учиться, вс думали о мірскомъ, мужики были темны, въ сельскомъ духовенств онъ разочаровался и самъ мечталъ создать себ новую жизнь, мечталъ спасти себя и другихъ… Жажда религіознаго идеала охватывала его душу, — но гд и кто укажетъ ему этотъ идеалъ?

И вотъ онъ отправился на 16 году искать вры. Онъ прошелъ почти всю Сибирь, гд могъ, — онъ жилъ приказчикомъ, гд — работникомъ, но скоро опять въ своихъ мученіяхъ jходилъ изъ городовъ и шолъ все дальше и дальше. Онъ наталкивался на раскольниковъ и подолгу проживалъ въ ихъ скитахъ. Среди темныхъ, глухихъ и величественныхъ сибирскихъ лсовъ онъ присматривался къ жизни подвижниковъ, слушалъ ихъ поученія и горячо молился, но, врно, и здсь мірской и житейскій характеръ смутилъ и разочаровалъ его, а онъ искалъ подвиговъ, самопожертвованій. Тогда-то онъ столкнулся съ скопцами. Онъ увидлъ ихъ суровыми монахами, отвергавшими мірскую жизнь и наслажденія на самомъ дл, его поразилъ и этотъ пуризмъ, и эта чистота, и духъ братства, въ которомъ сплотились они, и который такъ вялъ первобытной христіанской искренностью. Вроятно, они произвели на Ивана очень сильное впечатлніе, потому что, когда я пробовалъ разочаровывать его въ скопцахъ, онъ вспоминалъ ихъ, говоря: ‘Ахъ какіе это добрые! ахъ какіе это хорошіе и добрые люди, еслибъ вы знали!’

Онъ сдлался самымъ врнымъ послдователемъ ихъ ученія. нервный, впечатлительный, способный къ экстазу, къ горькимъ слезамъ, къ вдохновенію, къ любви, къ самопожертвованію, онъ не остановился на полдорог и, сохранивши свою двственность до послдняго дня, пожертвовалъ радостями міра сего и отдался скопчеству.

Теперь онъ сталъ фанатикомъ, жажда пропаганды, обученія и спасенія другихъ стала его задачею, и такимъ-то онъ явился въ свою деревню. Молодой, двственный, съ прекраснымъ и симпатическимъ лицомъ, съ пылающимъ взоромъ, съ страстью мученичествовать, онъ былъ пророкомъ среди другихъ скопцовъ и казался святымъ, какъ для прозелитовъ такъ и для остальныхъ крестьянъ, которые узнавали его. Кто бы могъ подумать въ нашемъ острог, не исключая и меня самого, что этотъ скромный мальчикъ, тихій и застнчивый, въ толстой сермяг, и съ пестрымъ платочкомъ на ше, былъ предметомъ поклоненія и обожанія десятковъ прозелитовъ и множества крестьянъ!

Я самъ видлъ, какъ пріхавшіе изъ его деревни мужики, увидя его только въ пріотворенную калитку острога, стояли безъ шапокъ, чуть не въ землю кланялись и смотрли на него какъ-то грустно-благоговйно.

Такова была эта натура, искавшая свта и спасенія и попавшая въ омутъ скопчества. Въ острог онъ былъ предметомъ безграничной любви остальныхъ скопцовъ, самъ Андреичъ питалъ къ нему уваженіе и слушался его. Но по всему было видно, что Иванъ потухалъ день за днемъ. Ему было 20 лтъ, но легкій, ране выступавшій, румялецъ уже не показывался на его щекахъ, пушокъ не росъ боле на граціозной бородк, и онъ грустно смотрлъ своими прекрасными, добрыми глазами, въ которыхъ, казалось горли муки.

Два остальные, молодые крестьяне-скопцы, подверглись не лучшей участи. Одинъ изъ нихъ былъ деревенскій работникъ, бобыль и сирота, молодость котораго протекла безъ утшенія, безъ дружбы, въ горькой нужд и на чужомъ куск хлба, и вотъ онъ тихонько отъ хозяина по задворкамъ пробирался въ ночныя собранія скопцовъ, гд шла горячая проповдь, гд, называли его братомъ, другомъ, и, вмст съ товарищами по деревн, онъ ршился искать спасенія и утшенія въ скопчеств. Другой, полный и добродушный парень, бжалъ просто отъ отца, который хотлъ его женить насильно. Оба они были даже неграмотны, и видно, что ихъ привлекала только дружба и покровительство скопцовъ. Такова участь нашего народа, впадающаго въ расколъ.

Но я помню еще одного. Подл блднаго и задумчиваго Ивана, я часто встрчалъ на острожномъ двор высокаго и мужественнаго пожилого раскольника. Это былъ человкъ другого сорта, онъ не былъ скопецъ. Человкъ необыкновенной начитанности, съ громадной памятью, знавшій половину библіи наизусть, человкъ, избороздившій всю Россію и Сибирь въ бродяжеств, побывавшій на каторг и бжавшій съ нея, въ свою жизнь испытавшій и изучившій вс раскольничьи толки и ученія, имвшій понятіе о современномъ состояніи раскола. Это былъ Лаврентій Федоровъ, философъ-самородокъ, пропагандистъ и учитель раскола, даровитйшій представитель русскаго народа и русскаго плебса преимущественно, личность, о которой я сохранилъ самое свтлое воспоминаніе.

— Такъ неужели, Лаврентій Федорычъ, вы ни въ одномъ ученіи еще не нашли истины? говорилъ я ему посл разговора съ нимъ о русскихъ раскольничьихъ толкахъ.

— Нтъ-съ, не нашелъ…

— Гд-же по вашему истина-то?

— Есть одна великая истина, это — евангельская любовь къ ближнему, а относительно другихъ вопросовъ о спасеніи и вр указано въ библіи, — только я еще не уразумлъ, хотя по сіе время тщательно изучаю слово библіи.

— Но, помилуйте, когда же вы доищетесь и уразумете эту истину, когда, какъ вы говорите, никто не нашелъ ея, и вы сами, вотъ уже вамъ 50 лтъ, а все еще не отыскали?..

— Что же длать! А она тамъ есть!.. Я врую-съ!

Такова была судьба самыхъ лучшихъ, самыхъ даровитыхъ натуръ нашего народа, ищущихъ свта и спасенія и мучащихся въ стяхъ раскола и темнаго мистицизма! А какія это славныя, богатыя натуры!

Н. Ядринцовъ.

‘Дло’, No 5, 1870

ТИПЫ СИБИРСКАГО ОСТРОГА.

I.Фармазонскій купецъ.

II.Разсказъ карманника.

III.Вчные странники:Ддушко Абрамовъ.

IV.Жиганъ.

V.Французъ.

VI.Ищущіе спасенія.

Читайте также: