ТИХІЙ УГОЛЪ.
Разсказъ.
——
——
——
——
——
Тихий угол, Цеховская Варвара Николаевна, Год: 1902
Время на прочтение: 33 минут(ы)
Большой княжескій домъ долго стоялъ необитаемымъ. Тихо было возл него и грустно становилось каждому отъ этой тишины. Здсь ни въ чемъ не замчалось признака жизни, все замерло и застыло въ безмолвіи. Лишь запущенный паркъ разростался вокругъ гуще и гуще, да соловьи въ весеннюю пору безбоязненно состязались въ сиреневыхъ кустахъ. А въ осеннія темныя ночи бушевала злостная непогода, протяжно завывалъ втеръ, потрясая обнаженныя деревья, шумли дождевые потоки, съ трескомъ падали на землю сухія втви. Но наступала зима, морозъ леденилъ порывы ненастья, и прежняя пустынная тишина снова разливалась въ воздух.
Съ медлительной постепенностью приходили въ ветхость постройки и зати былыхъ временъ. Передъ домомъ исчезали богатые цвтники, живописныя группы розъ и персидской сирени. Кое-гд розы превратились въ шиповникъ разноцвтныхъ оттнковъ: ярко-желтый, блый, блдно-розовый и палевый. Осдали и осыпались земляныя террасы, спускавшіяся къ пруду, заросталъ травой и колючимъ кустарникомъ обширный кругъ передъ параднымъ подъздомъ. Въ Малороссіи этотъ кустарникъ называется ‘дерезою’. Чаще всего онъ встрчается на кладбищахъ, гд замняетъ живую изгородь. Когда въ княжеской усадьб неизвстно откуда появилась непролазно густая дереза, сосдніе крестьяне поршили:
— Никому уже не жить въ старомъ дом. Гд разведется дереза, тамъ больше не будетъ жилья: потому она и растетъ на кладбищ.
Усадьба и паркъ прилегали къ деревн Власовк. Власовка тянулась продолговатой полосой въ долин среди заливныхъ луговъ. Деревня была бдная, въ сторон отъ желзной дороги и заводовъ, съ малоземельнымъ населеніемъ изъ крестьянъ и казаковъ. Власовцы снимали въ аренду мелкими участками остатки перезаложенныхъ княжескихъ владній. Только благодаря аренд и перебивались кое-какъ. Послдній представитель славнаго рода, князь Сергй Андреевичъ, занималъ видное мсто въ одномъ изъ частныхъ банковъ. Онъ пережилъ братьевъ, сестеръ, племянниковъ, дважды вступалъ въ бракъ, но не имлъ дтей. Княжескій родъ заканчивалъ въ его лиц свое существованіе. Сергю Андреевичу шелъ пятидесятый годъ, а во Власовк его до сихъ поръ называли ‘Сережей’. Иногда изъ почтительности говорили о немъ: ‘Сережа Андреевичъ’, но ‘Сережа’ непремнно. Онъ много лтъ жилъ въ город и не любилъ большого власовскаго дома. Прізжая изрдка въ деревню, князь останавливался во флигел, на границ парка и огромнаго чернаго двора. Тамъ же, во флигел проживалъ и сторожъ усадьбы, Петро Прохоровичъ, одинокій, нелюдимый старикъ изъ бывшихъ дворовыхъ. Спокойный, необщительный, невозмутимо аккуратный, Петро Прохоровичъ казался не то осколкомъ невозвратной старины, не то выходцемъ съ того свта. Чмъ онъ бывалъ занятъ по цлымъ днямъ, никто не зналъ. Но если среди ночи звонко лаяли панскія собаки, Петро Прохоровичъ, не торопясь, пострливалъ изъ допотопнаго ружья, направляя выстрлы въ сторону большого дома. Онъ словно хотлъ сказать кому-то: — Вотъ же — не сплю, стерегу.
На этомъ, впрочемъ, и заканчивалась его роль охранителя княжескаго имнія.
Въ окрестности опуствшая усадьба внушала суеврную боязнь: нердко бабы пугали ‘панской пусткой’ непокорныхъ ребятъ. Существовалъ туманный разсказъ, будто кто-то видлъ однажды при лунномъ свт нчто непонятное вблизи пустки. Толковали о какой-то ‘распатланной’ двк, обитающей на чердак дома: будто двка бродитъ съ распущенными волосами по комнатамъ и распваетъ въ полночные часы непонятно печальныя псни. Старики и молодежь — вс избгали приближаться къ усадьб въ ночное время: мсто безлюдное, мало ли что можетъ привидться. Къ тому же по вечерамъ въ парк безпокойно тосковали филины, взвизгивали, плакали и хохотали совы, нагоняя еще большій страхъ на проходившихъ мимо.
Человческіе голоса не нарушали тишины стараго дома. Онъ стоялъ молчаливый и безрадостный съ плотно-закрытыми на болты ставнями, съ наглухо-заколоченными балконными дверьми. Со всхъ сторонъ къ нему прилегали большія веранды. Каждый годъ подл верандъ зеленлъ вьющійся виноградъ. Онъ цпко ухватывался за выцвтшія колоннки, вился по периламъ, добирался до крыши. Молодые виноградные побги разстилались по освшимъ ступенямъ, какъ бы преграждая входъ. Часть винограда вымерзала зимой, ея никто не вырзывалъ, и сухіе стволы, перемшиваясь съ зелеными, валялись на земл, свшивались съ колоннъ. Множество темныхъ ужей и сроватыхъ гадюкъ развелось въ фундамент дома. Они дерзко взбирались на веранды, шуршали высохшимъ виноградникомъ, извиваясь группами у крыльца, блестли чешуйчатыми спинками, безстрашно грясь на солнц. Подобно усерднымъ сторожамъ, ходили размреннымъ шагомъ вокругъ дома длинноногіе аисты, истребляя гадюкъ и ужей. Но истребить зминое царство не было возможности, зми завладли панской пусткой, умножались изъ года въ годъ все больше и больше. Осенью спасались он отъ холода и проникали черезъ щели половъ даже въ домъ. Ихъ не страшили угрюмыя, парадныя комнаты, частью пустыя, частью переполненныя старинной мебелью изъ корельской березы и краснаго дерева съ бронзой. Зми боялись только человка, а людей въ дом не было.
Сейчасъ же за паркомъ спускалось къ лугу кладбище, густо заросшее березами. Тутъ среди сочной зелени стояла каменная часовыя надъ склепомъ князей. Тяжело закругленное зданіе съ толстыми ршетками на окнахъ, съ куполомъ вмсто крыши, съ неуклюжей колоннадой изъ кирпича. Дикій виноградъ и здсь обвивалъ колоннки, прикрывалъ часть купола. У ограды склепа разросся густой барвинокъ съ невянущей зеленью, съ голубоватыми звздочками своихъ скромныхъ цвтовъ. Возл него краснли шиповники, остатки прежнихъ розъ, а дальше неровной изгородью поднималась изъ земли все та же надодливая дереза.
Давно заржавли замки у часовни, давно не отпирали ее. Вяло торжественнымъ, немного жуткимъ покоемъ отъ этой безмолвной гробницы прошлаго. И выяснялось родственное сходство между старымъ домомъ и княжескимъ склепомъ: тотъ же стиль, та же безжизненность, тоже безмолвіе и запустніе. Памятники былого… Склепъ и домъ оба неохотно подчинялись вліянію времени, но не могли устоять противъ него и уже молчаливо признавали свое пораженіе: разрушались. Особенно отчетливо подмчалось сходство между ними въ ясныя, теплыя ночи, когда повсюду, какъ золотая пыль, разсыпался мягкій блескъ мечтательной луны и ночная тишина такъ кротко гармонировала съ невольнымъ молчаніемъ кладбища. Нмое небо и затихшая земля, какъ бы, сливались въ одно цлое. Деревья и кустарники, пруды и террасы, кладбищенскіе кресты и могилы, удлиненный домъ и круглая часовыя — все принимало загадочно-красивый, фантастически странный видъ: все казалось однороднымъ. Тогда трудно было различить, гд кончается покинутая усадьба, а гд начинается кладбище. И здсь, и тамъ тихо кругомъ. Тихо, пустынно, печально и сиротливо.
И вдругъ въ догорающую жизнь стараго дома ворвалось что-то новое, шумное. Точно струей кислорода дунули на погасающее пламя и пламя. разгорлось вновь. Перемна произошла въ одно лто, быстро, миролюбиво и очень просто. Первоначально придумала это старшая изъ власовскихъ учительницъ, Варвара Платоновна. Придумала и подлилась проектомъ съ законоучителемъ, отцомъ Порфиріемъ.
— Вотъ, отецъ Порфирій,— сказала она,— если бы вы попробовали уговорить князя… Пусть уступитъ большой домъ подъ земскую школу. А земство отдастъ вамъ свое зданіе подъ церковно-приходскую. Намъ здсь, что ни годъ, то тсне. Попросту — задыхаемся… А въ старомъ дом масса воздуха пропадаетъ даромъ. И для васъ удобство: у васъ вдь совсмъ нтъ школьной постройки. Какъ вы объ этомъ думаете?
Проектъ показался отцу Порфирію боле чмъ заманчивымъ.
Въ церковной школ учительствовала его старшая дочь, а школа помщалась въ низенькой мазанной хат, сырой и неудобной. Когда Варвара Платоновна заговорила о княжескомъ дом, чадолюбивый отецъ Порфирій съ радостью ухватился за ея мысль. Сперва онъ переговорилъ съ вліятельными на сельскомъ сход крестьянами. Дло обсудили частнымъ образомъ и одобрили. Тогда отецъ Порфирій вызвался похать въ городъ съ ходатайствомъ сначала къ Сереж Андреевичу, а потомъ въ земскую управу.
Его уполномочили.
Весною, недли три назадъ, князь прізжалъ по дламъ аренды во Власовку. Къ тому времени подоспли школьные экзамены. Сергй Андреевичъ числился почетнымъ попечителемъ земскаго училища: его пригласили присутствовать при экзаменахъ. Онъ счелъ неловкимъ отказаться и пришелъ съ ландышами въ петлиц. Экзаменъ производилъ инспекторъ народныхъ школъ, а Сергй Андреевичъ сидлъ рядомъ съ нимъ, одобрительно покачивая головою. По своему обыкновенію онъ старался сказать каждому что-нибудь пріятное. Учениковъ похваливалъ, инспектора выпроводилъ изъ Власовки чуть не съ королевскими почестями, отца Порфирія превозносилъ, какъ рдкостнаго законоучителя и духовнаго пастыря Варвару Платоновну называлъ богиней мудрости. Среднюю изъ учительницъ, Клавдію Петровну, сравнивалъ съ нжно-румяной зарею, а младшую — Софью Михайловну — угощалъ самыми изысканными комплиментами. Въ заключеніе устроилъ прогулку для выпускныхъ учениковъ. Въ лсу, на берегу рки варили кашу, играли въ разныя игры. Учительницы раздавали лакомства, выписанныя княземъ изъ города. На первыхъ порахъ школьниковъ стсняло присутствіе мало знакомаго Сергя Андреевича. Но когда онъ принялся играть въ горлки и упалъ, запутавшись въ трав,— съ нимъ освоились. Къ концу прогулки наиболе конфузливые изъ учениковъ — и т перестали бояться князя. Втихомолку его прозвали ‘чудакомъ’ и ‘добрякою’. Теперь власовцы вспоминали все это и имъ казалось, что князь отнесется сочувственно къ школьной нужд. На его сочувствіе надялись вс безъ исключенія и заране толковали о переход школы въ княжескую ‘пустку’, какъ о ршенномъ дл. Въ воскресенье, передъ вечеромъ, отецъ Порфирій вышелъ въ сромъ подрясник на крылечко и крикнулъ работнику:
— Панько! Ты накормилъ коней?
— А то-жъ какъ, — невозмутимо протянулъ Панько.
— И напоилъ?
— Ну да, поилъ.
— Ну, то запрягай. Пора въ городъ хать. Къ утру какъ разъ поспемъ.
— До Сережи Андреевича? — спросилъ Панько такимъ тономъ, какъ будто отъ отвта отца Порфирія зависло запрягать лошадей или не стоитъ.
— Эге! — утвердительно пояснилъ отецъ Порфирій,— сразу къ банку подъдемъ. Я только переоднусь у соборнаго дьякона и въ банкъ. А то потомъ Сережи, можетъ, и не застанемъ дома, онъ по гостямъ все больше…
— Та оно конечно,— подтвердилъ Панько, не двигаясь съ мста.
— Сна помости на шарабан побольше. Чтобы мягко было.
— Уже вымостилъ. Додемъ.
— Овса набери. Въ город дорогъ овесъ. Да поворачивайся!
— Заразъ. Я еще и не полудновалъ.
Панько не торопился. Выхали со двора часа черезъ два. Возл земской школы встртили Варвару Платоновну, она возвращалась съ прогулки изъ княжескаго парка. Остановили коней и поговорили еще немного. Хорошо было въ этотъ часъ во Власовк. Солнце стало уже не жаркое и нжно ласкало все, на что падали его лучи: и деревню, и церковь съ пылающими при закат крестами, и застывшій, точно въ очарованномъ сн, огромный паркъ.
— Такъ вы не забудьте,— просила Варвара Платоновна отца Порфирія,— добивайтесь разршенія, добивайтесь всми силами. Скажите ему: вы нашъ попечитель и защитникъ… Напомните о каш, какое онъ тогда принялъ участіе въ ученикахъ. Польстите, если понадобится. Онъ, какъ будто, сговорчивый.
— Добре, добре! — бормоталъ отецъ Порфирій, перекладывая на боле удобное мсто коробку съ камилавкой.— Мы и польстимъ, и напомнимъ. Я какъ для родного ребенка стараться буду… Похлопочу…
— Пожалуйста, отецъ Порфирій.
— Ну, въ добрый часъ. Трогай, Панько. Заснулъ ты, что-ли?
— Чего заснулъ? Я заразъ. Поспемъ.
Панько подергалъ возжами. Тронулись лошади и побжали мелкой рысью, унося за собою высокій шарабанъ.
Варвара Платоновна остановилась и долго глядла въ даль на пыльную дорогу, убгавшую изъ деревни въ ярко зеленое поле. Ей не хотлось идти въ душную школу съ низкими потолками.
Варвара Платоновна была земская учительница изъ курсистокъ, двушка не первой молодости, лтъ тридцати пяти, но очень моложавая, съ доброй, немного печальной улыбкой, съ задумчивымъ выраженіемъ красивыхъ срыхъ глазъ. Душевная незапятнанность и отзывчивость отражались въ глазахъ Варвары Платоновны, сквозили въ ея улыбк. Они-то и молодили ея лицо. Лтъ пятнадцать тому назадъ Варвара Платоновна добровольно зарылась въ свое учительство и привязалась къ школ. Теперь ее считали образцовой преподавательницей, къ ней на выучку присылали молодыхъ учительницъ. А раньше,— еще на первыхъ порахъ, на нее почему-то косились, видли въ ней неблагонадежно-опасный элементъ. Но это отошло въ область воспоминаній. Съ годами она начала смотрть на себя, какъ на необходимую принадлежность Власовки, а на Власовку, какъ на свой домъ. Иногда на каникулахъ Варвара Платоновна узжала къ замужней сестр, въ бойкій университетскій городъ. Зять служилъ тамъ вице-губернаторомъ. Однако въ дом у сестры — и въ город, и на дач — Варвар Платоновн было скучно, стснительно. Несравненно скучне, чмъ во Власовк. Съ каждымъ годомъ подмчала она въ себ все большую и большую оторванность отъ городской жизни, отъ городскихъ интересовъ. Какими-то странными, безъ толку суетливыми казались ей горожане. Она никакъ не могла слиться съ ихъ жизнью, приноровиться къ нимъ, не могла понять эту ускоренную погоню за жизненными удобствами, нервную взвинченность, хроническое недовольство всмъ. Съ сестрой у нея непоправимо охлаждались прежнія дружескія отношенія. Когда-то он вмст учились въ гимназіи и на курсахъ, смотрли на вещи одинаковыми глазами. А потомъ заговорили на разныхъ языкахъ. Словно глухая стна залегла между ними, или образовалась изъ едва примтной трещины глубокая пропасть. Сестра видла въ ней старющую двушку, которая уже начинаетъ чудить. Варвара Платоновна сердечно жалла сестру. Ей думалось, что та постоянно испытываетъ ощущеніе скуки, тяготится пошленькимъ существованіемъ, но самолюбиво скрываетъ это. Вдь не можетъ же сестра при ея — все-таки недюжинномъ — развитіи, не видть окружающаго въ истинномъ свт? А вокругъ нея все такое мелкое, исключительно-показное, праздное, неинтересное. Вчуж длается жалко. Гд же тутъ радость, удовлетвореніе?
Возвращаясь во Власовку, Варвара Платоновна съ облегченіемъ думала:
— Наконецъ-то дома. Нтъ, здсь лучше.
И спшила на отдыхъ въ пустынный княжескій паркъ, гд у нея были излюбленные уголки, гд такъ успокоительно и безмятежно то переговаривались, то затихали величественныя деревья. Ея сестра никогда не поврила бы въ искренность словъ: нтъ, здсь лучше. Но Варвара Платоновна думала это искренно.
Пролетали мсяцы и годы.
Ученики поступали въ школу, проходили курсъ, получали свидтельства и похвальные листы. На смну имъ собирались новенькіе: неотесанные, дикіе, пугливые. Смнялись школьники, смнялись помощницы, а Варвара Платоновна крпко приросла къ Власовк. Она полюбила эту малоземельную, нищенски-бдную, хотя по вншности нарядную, деревушку съ опрятно-выбленными хатами, съ вишневыми садами и ‘левадами’, съ серебристыми вербами и уходящими въ высь тополями. Полюбила недолгую украинскую весну съ ея влажной теплотой и меланхолически-нжной прелестью пейзажа. Ей нравились лтнія ночи съ крупно-горящими звздами на потемнвшемъ небосвод, т знойныя южныя ночи, когда не хочется спать, когда на далекомъ горизонт часто поблескиваетъ слабая зарница, а зеленовато-золотой мсяцъ движется по дымчатымъ облакамъ, то исчезая за ними, то появляясь вновь. Нравилась яркая теплая осень и тихіе зимніе дни съ обильнымъ инеемъ на деревьяхъ, съ безчисленными блестками на земл и на крышахъ. Варвара Платоновна не причисляла себя къ неудачникамъ, она была довольна деревенской обстановкой. Но ея личная жизнь все время оставалась гд-то въ сторонк. Не то, чтобы она умышленно отказывалась отъ личныхъ радостей, а просто — такъ складывались обстоятельства.
Князя Сергя Андреевича и въ город называли уменьшительнымъ именемъ, хотя не Сережей, какъ во Власовк, а Сереженькой. О княз шелъ слухъ, будто онъ очень недалекъ. На самомъ же дл онъ былъ легкомысленно разсянъ. Если Сергй Андреевичъ давалъ себ трудъ подумать о чемъ-нибудь, онъ могъ разсуждать и толково, и логично. Но онъ лнился ворочать мозгами и обыкновенно поддерживалъ бесду изъ любезности, нисколько не думая о томъ, что говоритъ. Его неумстные отвты и замчанія невпопадъ часто облетали весь городъ и уздъ. Громкая, популярная въ губерніи фамилія помогла князю раздобыть въ банк почетное мсто съ солиднымъ окладомъ. Тамъ отъ него не требовали большой работы, а лишь заставляли подписывать отчеты и балансы, да выдвигали въ торжественныхъ случаяхъ, какъ представителя администраціи банка. Былъ періодъ, когда Сергя Андреевича избирали въ земскіе гласные, тоже ради его, прославленнаго предками, имени. Но онъ говорилъ на общихъ собраніяхъ такія наивныя вещи, что приводилъ въ ужасъ своихъ избирателей. Сгоряча началъ было ратовать за розги, за обузданіе зазнавшагося мужика. Князя упрекнули въ мракобсіи и онъ, перемнивши политику, вдругъ сталъ высказываться въ явно-прогрессивномъ, почти крамольномъ тон. Договорился онъ при этомъ до Геркулесовыхъ столбовъ: даже былъ вызванъ къ губернатору для объясненій наедин. Вскор подоспли новые выборы и князь больше не попалъ въ гласные. Только въ лтописяхъ мстнаго земства остались анекдотическія воспоминанія о томъ, какъ ‘брыкался’ Серженька, вообразившій себя радикаломъ, и какъ отрезвлялъ его энергическій губернаторъ.
Банковскій служитель проводилъ отца Порфирія въ кабинетъ къ князю.
Любезный князь какъ бы обрадовался появленію отца Порфирія и тутъ же по забывчивости перепуталъ его имя.
— А-а-а… батюшка, отецъ Игнатій? Виноватъ, отецъ Прокофій. Очень радъ. Душевно радъ васъ видть. Пожалуйте, пожалуйте. Присядьте, пожалуйста, сюда вотъ, на диванъ. Тутъ удобне… Что? какъ дла у насъ, во Власовк? Все благополучно?
— Благодареніе Богу. Власовцы вотъ послали меня ходокомъ къ вамъ, князь. Просятъ…
— Ходокомъ?
Маленькій, худощавый и подвижной князь съ недоумніемъ осмотрлъ плотную фигуру отца Порфирія, его новую праздничную рясу, нагрудный крестъ на толстой цпочк, простоватое лицо, загорвшее отъ весенняго втра, темную бороду и длинные съ легкой просдью волосы.
— Ходокомъ? — повторилъ онъ еще разъ,— въ чемъ же дло?
И снова перебилъ отца Порфирія, собиравшагося заговорить:
— Папиросу не желаете-ли?
— Благодарствуйте, князь, не курю. Я собственно насчетъ нашей школы…
— О нашей школ? Такъ что же? Школа у насъ прекрасная, я удостоврился самолично. Да-а… Помилуйте, ученики отвчаютъ на такіе головоломные вопросы… Я бы самъ и то, пожалуй, затруднялся отвтить. Откуда вода въ океанахъ? Что такое молнія? Въ какомъ году умеръ Иванъ Калита? Батюшки свты! студенты — да и только. И это въ деревн, гд сть нечего… Я былъ пораженъ.
— Вы экзаменовали учениковъ Варвары Платоновны, нынче былъ ея выпускъ. Она первйшая учительница въ узд…
— Да, конечно. Но и т — другія — ничего… Эта шустренькая… какъ ее зовутъ? Софья… Софья…
— Софья Михайловна?
— Да, да… Софья Михайловна. Какъ она поживаетъ? Здорова?
— Ухала къ тетк на каникулы.
— Ахъ, правда: теперь вдь каникулы. Ухала, вы говорите? Ну, что же… Пусть отдохнетъ. У нея глазки веселые, прелукавые глазки. Я, чуть взглянулъ, и ужъ вижу: зелье-баловница… Шалунья врно большая?
— Есть грхъ! — вздохнулъ отецъ Порфирій.
— Замтно, замтно. О-о-о, меня не проведешь. Но она интересная. А вы, батюшка, какъ ее находите?
Отецъ Порфирій никогда не слылъ знатокомъ женской красоты. Но теперь сказалъ изъ учтивости:
— Спора нтъ, двица пріятная. Такъ позволите, князь, изложить нашу просьбу?
— Какую просьбу?
По разсянности князь уже забылъ о школ.
— Власовцы просятъ… Видите-ли, школа у насъ тсная, а средствъ нтъ, о расширеніи зданія и думать нечего. У васъ же пустой домъ стоитъ въ парк. Уступите подъ школу, во временное пользованіе? Обмняемся, пока что, зданіями? Составимъ контрактъ, оформимъ все, какъ вы пожелаете.
— Ага… вотъ вы о чемъ…
— Власовское училище — многолюдное. И изъ нашего села, и изъ нижней Власовки, и съ хуторовъ — вс къ намъ идутъ. Переполненіе… А домишко плохонькій, тсный… Въ иномъ класс по шестьдесятъ душъ сидитъ. Пока занятія, дышать нечмъ: духота, парно. Уйдутъ дти,— сейчасъ становится холодно. У учительницъ комнаты совсмъ холодныя. Домъ на выгон, стны тонкія, потолокъ, какъ въ сара… Гуляй, втеръ, сколько хочешь… Вотъ и зябнутъ. Всю зиму дрожатъ отъ холода.
— Дрожатъ? — участливо спросилъ Сергй Андреевичъ.— И Софья Михайловна тоже?
Отецъ Порфирій отвтилъ дипломатически:
— Софья Михайловна хуже всхъ зябнетъ. Старшіе барышни уже прибавку выслужили, обзавелись кое-чмъ теплымъ. А она на шестнадцати рубляхъ въ мсяцъ сидитъ. Въ морозы въ такой тоненькой кофточк бгаетъ, смотрть страшно. На Рождество узжала къ тетк,— такъ я свою шубу отдалъ. Перепугался… замерзнетъ, думаю…
Князь живо вообразилъ передъ собою Софью Михайловну въ поповской шуб и разсмялся:
— Вотъ былъ котъ въ сапогахъ!
Улыбнулся и отецъ Порфирій. Посл молчанія Сергй Андреевичъ спросилъ:
— Неужели же на шестнадцать рублей можно жить?
— Живутъ люди. Значитъ, возможно. Другимъ все же легче. А Софья Михайловна изнжена, сама изъ помщиковъ. Привыкла къ баловству, къ достаткамъ… Такъ для нея тяжеленько. Первое время вечера и ночи напролетъ плакала. Кончитъ занятія, запрется, сидитъ и плачетъ…
— Бдняжка!
— Мы вс и такъ, и сякъ вокругъ нея… Не помогаетъ, плачетъ. Лучше, говоритъ, мн не жить на свт, чмъ такая жизнь. Теперь уже третій годъ, отошла немного… А все-таки — малйшее что, сейчасъ головка болитъ. Постной пищи не стъ, сала не переноситъ. Она вдь дочка покойнаго Трефильева. Помните, Михайла Борисовича?
— Скажите! Я и не зналъ. То-то она эдакая граціозная, воздушная, породу везд видно. Михайло Борисовичъ? какъ же, помню, мы съ нимъ встрчались. Хлбосолъ былъ.
— Прокушалъ все, что имлъ. И свое, и женино… Жена умерла раньше, а посл него дочка безъ гроша осталась. Софья Михайловна даже гимназіи не окончила, не на что было. Такъ ужъ, кто-то изъ знакомыхъ пристроилъ въ народныя учительницы.
Князь печально покачалъ головою.
— Да, да… Разоряется наше дворянство, гибнетъ. И нтъ спасенія. Отцы все прикончили, дти къ мужикамъ на службу идутъ…
— Пойдешь и къ мужикамъ. сть, пить надо…
— А знаете, батюшка, это вы отлично придумали. Переведемъ школу въ большой домъ. Тамъ тепло, печи чудесныя. Барышнямъ можно отдать комнаты съ южной стороны, гд у насъ спальныя были. Вотъ гд теплынь зимою! Подъ классы пусть берутъ гостиныя: угловую и желтую, или розовую, все равно. И мебель имъ предложимъ. Мебели въ дом много, что ей сдлается? Досадно, почему не подумали объ этомъ раньше. Зачмъ он столько лтъ мерзли на выгон?
— Не ршались васъ безпокоитъ безъ особой нужды.
— Что за безпокойство? Хорошее дло можно устроить и безъ особой нужды.
Отецъ Порфирій выразилъ благодарность отъ имени власовцевъ. Затмъ съ большою осторожностью заговорилъ о церковно-приходской школ. Князь не возражалъ и противъ этой части проекта. Онъ и тутъ охотно далъ свое согласіе:
— Да къ чему мн ваша земская хата? Берите ее, если надо.
Отецъ Порфирій просіялъ. Отстаивая интересы земской школы, онъ — главнымъ образомъ — имлъ въ виду церковно-приходскую. И достигъ цли.
— Спасибо, Сергй Андреевичъ, великое вамъ спасибо. Мы такъ и надялись, что вы откликнетесь на нашу нужду. Кому же и отозваться, какъ не вамъ? Вы у насъ и попечитель, и печальникъ просвщенія…
Князю эти слова пришлись по душ.
— Я всегда радъ служить, чмъ могу. Радъ всегда. Потому что сочувствую просвщенію и вообще… Движенію впередъ… прогрессу… У меня даже непріятности изъ-за этого были. Вы не слышали? Какъ же, къ губернатору вызывали. Но я не изъ трусливыхъ: меня не очень то легко испугать. Я такъ ему и сказалъ: вы, ваше превосходительство, можете оставаться при своемъ мнніи, а я — при моемъ. И, конечно… Онъ мн неподвластенъ, я — ему. О чемъ же разсуждать? А мой девизъ: чмъ больше свта, тмъ меньше тьмы.
— Воспрянутъ духомъ власовскія школы, благодаря вамъ, князь.
— Великолпно. Я радъ… Радъ за нихъ. Хотя, по совсти говоря, мн это и самому на руку: не будетъ соблазна. Недавно барышники пронюхали, что у меня въ деревн хорошій домъ пустуетъ. Не даютъ съ тхъ поръ проходу. Пристаютъ: продайте, князь, да продайте. На сносъ хотятъ купить и цну даютъ недурную. Но мн зазорно: все же родовое гнздо, некрасиво какъ-то… Что ни говорите, а традиціи великое дло. Священное… Посл моей смерти будь, что будетъ, но пока — неловко. Хотя иногда такъ трудно себя сдержать: понадобятся деньги, возьмешь и продашь. А заключилъ контрактъ съ обществомъ,— баста. Запечатано. Превосходная идея…
— Какъ обрадуются у насъ вс, когда узнаютъ, что вы согласились.
— Согласился, согласился… Подавайте заявленіе въ земскую управу. Мое слово твердо: если сказалъ, сказалъ.
— Позвольте принести благодарность, князь…
— Не стоитъ благодарности, батюшка. Такой пустякъ. Кланяйтесь лучше Софь Михайловн, когда увидите…
Участь стараго дома была ршена.
Гулко разнеслось эхо человческихъ голосовъ по комнатамъ. Свжій воздухъ и свтъ ворвались черезъ открытыя окна, вытсняя тяжелый запахъ нежилого помщенія. Начался ремонтъ. Изъ фундамента кучами вынимали змй и зменышей, въ парк замелькали рабочіе, засуетились поденщицы, столяры, печники, плотники. И панская пустка сразу утратила ореолъ таинственной неприкосновенности. Работа спорилась весело. Ворчалъ лишь понурый Петро Прохоровичъ:
— Сережа всегда выдумаетъ что-нибудь неподобное. Съ молоду безтолковый былъ, такимъ и до старости остался. Гд же это видано, чтобы взять и отдать свой батьковскій домъ Богъ знаетъ кому? Кто бы это другой сдлалъ? Да никто изъ разумныхъ. Въ панскія комнаты, на паркеты напустить хлопцевъ въ смазныхъ чоботахъ. Какъ же, не видли ихъ здсь, бісова отродья! Съ ихъ носами на паркет сидть… Это погибель, разореніе: они и домъ запакостятъ, и паркъ разнесутъ. Все пропадетъ! Я теперь не уберегу: я за ними, разбойниками, не поспю…
Но сколько ни ворчалъ Петро Прохоровичъ, на него не обращали вниманія. Вс остальные одобряли ршеніе князя, сочувствовали ему.
Смущена была еще и старая баба Настя, та самая, которая впервые пустила по селу слухъ о распатланной двк, поющей въ княжескомъ дом.
— Ну, баба, гд же твоя двка? Покажи ее и намъ. Что-жъ она притаилась? — поддразнивали Настю парубки.
— Отстаньте, невіровы дти. Такъ она вамъ и вылзетъ среди дня. Ожидайте подольше.
— Да ты же днемъ видла?
— Подъ вечеръ, голуби мои, подъ вечеръ. Какъ разъ солнце садилось. Иду это я отъ пруда, блье тамъ полоскала. А она на крыш: въ слуховое окошко смотритъ и поетъ. Жалобно, жалобно… Что поетъ, нельзя разобрать, только поетъ. У самой лицо круглое, глазъ не видно: патлы такъ и нависли. Я испугалась, ажъ на землю упала. Уронила узелъ и лежу. Когда — глядь, ея уже нту…
— То ты, баба, сову видла, а не двку.
— Сову! Самъ ты сова! Разв я съ такою придурью, какъ ты, чтобы не разобрала, гд сова, а гд двка?
— То сова была. Сова! И кричала по совиному. А ты не раскусила дла и пошла звонить по селу: двка, двка…
— Говорю же теб: двка. И пла она, я сама слышала.
— Чего-жъ она теперь не поетъ?
— Потревожена. Она объявится, подождите. Пусть учительши перейдутъ въ пустку…
— Толкуй чепуху!
— А ты переночуй здсь, такъ и увидишь, какая чепуха. Нтъ, сегодня, голуби мои, что я видла! И Господи, что видла! Пришли мы до свта завалину обмазывать. Бабы глину мсятъ, а я ударилась до пруда, за водою. Когда смотрю, а отъ стараго дома ползутъ гады… Видимо-невидимо, земли не видать, такая сила. И большіе, и малые, и ужи, и гадючки… И прямо теб въ прудъ, прямо въ прудъ… Потомъ плыть пустились: плывутъ, головки вверхъ, вверхъ… Всю воду покрыли, негд ведромъ зачерпнуть. Дальше кто его знаетъ, гд и подвались. На переселеніе пошли: зачуяли людей и переселились.
— Жаль, что тебя съ собою не прихватили…
Баба Настя сдлала видъ, будто не слышитъ.
— Я около пруда ждала, ждала, пока все кончится… Вернулась, а наши бабы кричатъ: ты, стара, врно спать тамъ легла? Выспалась гд-нибудь подъ грушею? Чего такъ долго? — тутъ, говорю, заснешь. Какъ тутъ, говорю, заснуть? Если бы вамъ такой случай, вы бы поумирали отъ страха…
Домъ отремонтировали.
Наступали беззвучные осенніе дни. Птицы озабоченно безмолствовали, собираясь въ далекій путь. Выгорла на лугахъ трава, листья на деревьяхъ начали рдть и блекнуть. Пожелтли клены и березы, на дикой груш зелень превратилась въ малиново-красный уборъ, держались лишь дубы, осокори и акаціи. Дни стояли ясные, но утро ежедневно наставало холодное, а ночи темныя и часто дождливыя, хотя къ полудню опять все искрилось и сверкало подъ золотисто-яркимъ солнечнымъ свтомъ. Эта сіяющая холоднымъ солнцемъ осень, казалось, несла красивую смерть всему тому, что она намревалась сгубить.
Второго октября въ школ служили молебенъ передъ началомъ занятій. Къ молебну нежданно пріхалъ Сергй Андреевичъ. Послднее время онъ носился съ власовскимъ училищемъ, какъ съ новой игрушкой. Даже называлъ для краткости: ‘моя школа’. Высокія комнаты наполнились шумомъ голосовъ, топотомъ тяжело-обутыхъ дтскихъ ногъ.
— Царю небесный, утшителю, душе истины! — стройно плъ ученическій хоръ и слова молитвы разносились по закоулкамъ стараго дома.
Было что-то безотчетно-трогательное въ этомъ созвучіи свжихъ, юныхъ голосовъ, славящихъ жизнь и обновленіе, во всей убогой школьной обстановк, перенесенной въ княжескіе аппартаменты.
Сергй Андреевичъ стоялъ на почетномъ мст и набожно крестился, подавая примръ ученикамъ. Ему вспоминались далекіе прежніе дни. Въ той же зал когда-то давно святили пасхальныя яства. Мать въ свтломъ плать обыкновенно стояла тамъ, у балконной двери, гд сегодня выстроили учениковъ. Бабушку выкатывали въ кресл поближе къ священникамъ. Отецъ останавливался у дверей, разсянно слушая службу. И также любопытно заглядывали въ окна эти самые тополи. Только они тогда были помоложе. И какъ много толпилось вокругъ сестеръ, братьевъ, тетушекъ, племянниковъ. Теперь никого нтъ: все прошло, вс въ склеп… Одинъ онъ, Сергй Андреевичъ, остался на обломкахъ прошлаго и на его глазахъ, даже по его желанію, въ старый домъ проникаетъ кто-то чужой, малознакомый, несущій за собой свтъ и возрожденіе.
Хоръ проплъ многолтіе князю.
Это окончательно умилило и растрогало его. Онъ обратился къ школьникамъ съ рчью: сказалъ нсколько словъ о польз просвщенія и торжественно пообщалъ въ вид награды устроить на Рождество елку. За обдомъ Сергй Андреевичъ былъ въ отличномъ настроеніи духа, много шутилъ, болтая съ Софьей Михайловной, и снова повторилъ общаніе пріхать въ рождественскія святки на елку. Передъ вечеромъ онъ заспшилъ къ позду на станцію.
Учительницы засидлись посл чая въ новой, непривычно-парадной столовой. На двор давно темнла октябрьская ночь, мрачная и сырая. Ближайшихъ кустовъ и тхъ не было видно изъ окна. Возл дома сильнй и сильнй злобно взвизгивалъ втеръ. Онъ гудлъ надъ тополями, со стономъ проносился дальше, то непріятно поскрипывалъ ставнями, то затихалъ на мгновенье. Минутами чудилось, будто кто-то поетъ и плачетъ подъ окномъ. Иногда посл затишья втеръ поднималъ продолжительный, почти ритмическій шумъ, напоминающій шумъ парохода или далекаго желзнодорожнаго позда. Медленно сталъ накрапывать дождь, но буря не утихала. Въ темнот ослабвшіе листья такъ и сыпались съ деревьевъ. Въ водосточныхъ трубахъ журчала вода: сначала слабо и съ остановками, затмъ зашумла монотонной, непрерывной струей.
Варвара Платоновна сидла у стола, прислушиваясь къ разговору помощницъ. Т слегка пикировались между собою. Он мало походили одна на другую. Клавдія Петровна — довольно полная, румяная епархіалка, отличалась прочно-опредлившимся, хотя и не широкимъ, міровоззрніемъ. Добродушная, усердная, благонравная, бережливо-разсчетливая, по всей вроятности, будущая матушка, жена сельскаго священника.
Софья Михайловна — блдная и миніатюрная, съ кокетливымъ выраженіемъ нервной физіономіи — выглядла типичной горожанкой. Непрактичная и безалаберная, она какъ-то не умла обходиться въ обыденной жизни безъ посторонней помощи. Не позаботься Варвара Платоновна объ обд для нея, она останется безъ обда. Не купи та же Варвара Платоновна того, что необходимо Сон, и она будетъ сидть безъ самыхъ нужныхъ вещей. А свое крошечное жалованье истратитъ на пустяки и непремнно купитъ шоколаду. Забудутъ другіе распорядиться, чтобы протопили печку у Сони, она ляжетъ спать въ нетопленной комнат. И такъ во всемъ.
Недовольство жизнью залегло скрытой ранкой въ ея молодой душ и отравляло ея существованіе. Она часто хандрила, истерически-плакала, задумчиво молчала цлыми часами, мысленно пріискивая какой-нибудь исходъ изъ этой безпросвтно-тяжелой, по ея понятіямъ, жизни и снова впадала въ уныніе, не находя никакого исхода. А то вдругъ на нее находили приступы необъяснимой веселости, приливы безпричиннаго хохота, ребяческаго дурачества. По временамъ Софья Михайловна какъ будто старалась развлечь самое себя и тогда ее нельзя было слушать безъ смха. Въ ея разсказ все казалось смшнымъ: комизмъ таился въ манер говорить, въ выраженіи лица, въ интонаціи голоса. Для нея служило предметомъ шутки все, что ни попадалось на глаза: отецъ Порфирій съ его болзненнымъ чадолюбіемъ, училищный сторожъ, Гаврила, жена Гаврилы, Арина, она же и кухарка при школ, Клавдія Петровна, вышивающая себ въ приданое сто восемнадцатую чайную салфеточку. А главное будущій супругъ Клавдіи Петровны, полумиическій отецъ Анемподистъ. Этимъ легендарнымъ Анемподистомъ Соня изводила Клавдію, изводила безжалостно и упрямо. Хуже всего было безконечное пніе ‘отъ имени отца Анемподиста’ пушкинскаго стихотворенія ‘Русалка’.
Изображая Анемподиста, Соня пла Русалку басомъ, съ семинарскимъ произношеніемъ словъ, сильно упирая на букву о, все время держась на одной и той же нот. Выхо ило заунывно и однообразно до нестерпимости.
Надъ озеромъ въ густыхъ дубро-о-о-овахъ
Спасался нкогда мона-а-а-ахъ,—
начинала Софья Мпхайловна, и Клавдія зарывала голову въ подушки или убгала изъ дому, куда глядятъ глаза. Но чуть она появлялась на порог, Соня встрчала ее продолженіемъ прерванной псни. И безъ пропусковъ тянула свое вплоть до заключительныхъ словъ:
Заря прогнала тьму ночную,
Монаха не нашли нигд…
— О, Господи! Вотъ наказанье!
— Не мшай. А то начну съ начала…
И только бороду сду-у-у-ую
Мальчишки видли въ вод—…
Надодала она подчасъ и Клавдіи, и Варвар Платоновн. Но все же съ нею незамтнй пролетала зима и чаще раздавался смхъ въ стнахъ холодноватой, тсной школы.
Далеко носились мысли Варвары Платоновны, пока возл нея препирались Клавдія и Соня. Клавдія была уязвлена сегодняшней любезностью князя по отношенію къ Сон. Она иронизировала, Соня отражала удары. Наконецъ, имъ надоло и об замолчали.
Въ комнат стало очень тихо.
— Какая тьма на двор. И какъ гудитъ втеръ! — жалобно сказала Софья Михайловна. Она лишь теперь обратила вниманіе на непогоду. Клавдія не придала значенія ея замчанію. Соня продолжала:
— Ты только подумай: какія есть на свт счастливыя женщины! Тамъ, въ городахъ… У нихъ теперь огни, люди… весело… Другіе живутъ, развлекаются… А мы тутъ, какъ на остров. И зачмъ? Кому это нужно, чтобы я здсь пропадала? Нтъ, но какъ онъ грустно шумитъ, этотъ втеръ!
Клавдія спокойно возразила:
— На то и осень, чтобы шумло.
— Хорошо теб… Ты точно страусъ: все перевариваешь.
— А чего ради выходить изъ себя? Пошумитъ и перестанетъ. Вонъ изъ управы прислали бумагу для тетрадокъ: половина безъ линеекъ. Вс вечера придется линовать. Тутъ бы отдохнуть, а ты корпи до полночи. Это похуже втра.
— Ахъ, не напоминай! Мн вспомнить страшно. Опять начнется завтра наша лямка… Тяни, тяни и конца не видно. И это жизнь?
— Бываетъ и хуже! — утшила Клавдія.
— Да мн-то что изъ того? Ну, бываетъ… А мн разв легче отъ этого? Тверди каждый день какому-нибудь хохленку про букву ффф… А онъ теб ‘хвв…хвв… хвв…’ Хоть придуши его, нтъ толку! Одурь беретъ, умереть хочется… Занесетъ паркъ сугробами. Окна замерзнутъ, какъ ледяныя. И сиди въ тюрьм. Кажется, тутъ теб и конецъ. Тамъ уже, за нашими окнами, нигд ничего, никого… конецъ…
— Ты ничмъ никогда не довольна. Въ той школ сидли: постоянно пищала: холодно, тсно, неуютно. Лучше стало на новомъ мст и опять пищишь: скучно теб… Еще тамъ что-то… Попробовала бы пожить въ другой школ, такъ узнала бы настоящее горе. Здсь насъ все-таки трое, живемъ дружно, лучше родныхъ сестеръ. А вотъ, если бы тебя куда-нибудь на хуторъ, да одну оставить? Въ позапрошломъ году на Попенковомъ хутор учительница съ ума сошла отъ тоски.
Софья Михайловна пугливо вздрогнула.
— Да-а… Что ты такъ смотришь? Думаешь, я вру? Спроси у Варвары Платоновны. Прямо изъ училища въ богоугодное заведеніе. Мужики доставили. Связали: боялись, чтобъ не бросилась съ повозки. Тоже, врно, все о городахъ мечтала. О развлеченіяхъ…
— Да оставь ты,— тоскливо попросила Соня.
— Чего оставь, когда правда? Ты видла Попенковъ хуторъ? На гор. Одни мужики. Школа въ простой хат. Ни церкви, ни помщиковъ, никого… Гора глинистая: если пойдутъ дожди, нельзя ни подойти, ни подъхать. Вотъ какъ другимъ живется. А тебя въ хоромы посадили и то не довольна.
Соня сдлала жестъ, какъ бы отгоняя печальную думу, и начала немного повеселвшимъ голосомъ:
— Нтъ, я помщеніемъ теперь довольна. Помщеніе мн нравится. Но я говорю: скука… И разв неправда? Конечно, тощища. А въ дом у насъ — парадно. Буфетъ красивый: грандіозный буфетъ! А столъ? Мы втроемъ не сдвинемъ съ мста. Цлый эскадронъ разсадить можно.
— Что буфетъ? Лучше всего — твоя комната. Кто-кто, а ты роскошно устроилась. И еще пищишь! Князь все, что получше, теб отдалъ. Одна кровать чего стоитъ: изъ корельской березы. Широкая, хоть поперекъ ложись. Недаромъ все время зубки ему показывала: теб и туалетъ, и комодъ, и шкафъ. И прятать-то въ шкафъ нечего, а захватила.
— Ничего я не захватывала. Онъ самъ отдалъ по доброй вол. Разв я распредляла, что кому отдать?
— Нечего Лазаря пть. Видли мы…
— Не понимаю. Чмъ же ваши комнаты хуже моей? У меня кровать хорошая, за то у тебя диванъ турецкій. А у Варвары Платоновны такой письменный столъ,— хоть во дворецъ тащи, пригодится. Тебя помстили въ кабинетъ стараго князя. Съ балкономъ. Чего же еще?
— Очень мн нуженъ его кабинетъ! Ты мн шкафъ отдай, а не балконъ. Мн шкафъ необходимъ.
— Бери. Важность большая: шкафъ. Я себ вмсто шкафа куплю коверъ на стнку. Некрасиво безъ ковра.
— Подумаешь, барыня какая! Небось, столбовой дворянинъ сейчасъ обнаружился: первымъ дломъ возмечталъ о роскоши. Чулокъ нтъ, а она: коверъ!
— Нтъ, куплю. Обязательно, непремнно. Въ первую же получку куплю. Страшно люблю ковры. Я уже думала: если бы мн выйти замужъ за нашего Сергя Андреевича… вс бы комнаты устлала коврами.
— Ого, хватила! За князя?
— А за князя. Почему нтъ? И какой онъ недогадливый. Ну, что бы ему стоило предложить: ‘Софья Михайловна, будьте моею женой.’ А я ему: ‘Prince! я ваша’…
— О, несчастный! Вотъ убьетъ бобра.
— Это ужъ его дло: видятъ очи, что покупаютъ.
Варвара Платононовна вмшалась въ разговоръ и спросила:
— Неужели вы пошли бы за Сергя Андреевича?
— Пошла бы,— тихо отвтила Соня.— Скучно съ нимъ, должно быть. Но все же лучше, чмъ въ школ. Хорошо тмъ, кому здсь нравится. А меня ничуть не соблазняетъ. Зачмъ я должна жертвовать собою? Что мн изъ того, что отъ меня тамъ кому-то польза, когда мн самой плохо? Я не героиня. Мн хочется жить по человчески, а не приносить жертвы…
— Уходите отсюда, когда такъ.
— Куда? — съ озлобленіемъ крикнула Соня.— Куда? Некуда мн уйти. Въ томъ-то и бда моя. Кому я нужна на свт?
— Ну, замужъ выходите.
— За кого? Кто меня увидитъ въ этомъ захолусть? Кто возьметъ? Князь и тотъ не захочетъ.
— Какъ вы говорите, что пошли бы за князя? Да вдь онъ старикъ! Ему врныхъ шестьдесятъ лтъ. На видъ, по крайней мр.
— Пусть хоть и семьдесять. Мн-то что? Я бы вышла и за семидесятилтняго. Лишь бы не противный. Если не противенъ, можно выходить. Конечно, отъ крайней нужды выходишь, а все же можно.
— Премудро.
— Если бы сдлалась княгиней, вс признали бы мою мудрость.
— Сомнваюсь.
— Погодите. Тогда убдитесь. Буду важной особой, вотъ заживу! Ничего, кром, шелку носить не стану: рубаха шелковая, юбка шелковая, все — шелковое. Когда иду, шумитъ, какъ буря. Пріду во Власовку, сейчасъ въ школу. Вы растеряетесь, засуетитесь: патронесса пришла. У меня въ одной рук шлейфъ, въ другой лорнетъ. Я говорю вамъ здравствуйте! И картавно немного… Какъ князь. А вы мн: ‘Мно-о-ога-а-я-а л—та-а! Мно-о-ога-я-а л-та-а!’
— Обезьянка вы, а не патронесса.
— Теперь обезьянка, тогда буду княгиня. Вдь князю же: пли ‘Многая лта’? Пропоете и мн.
Клавдія вышла изъ терпнія:
— Эка, размечталась! Князь о ней и думать забылъ, а она фантазируетъ. Не видалъ онъ такихъ…
— Наврное и лучшихъ видывалъ. Но это не помшало ему оцнить и меня. Онъ мн сегодня сказалъ: ‘какая вы шика-арная!’
— Ты? шикарная?
— Ну да, я. А то кто же? О теб и родная мать не скажетъ. У тебя одна талія — сантиметровъ шестьдесятъ… Шикъ не въ плать: онъ природный.
— Куда ужъ намъ до васъ!
— Подожди: выйду за князя, тогда поймешь, кто я. Повнчаемся, подемъ въ Венецію. Непремнно въ Венецію… ‘Старый дожъ плыветъ въ гондол съ догарессой молодой’… А кругомъ — луна-а! Серенады поютъ…
— Не пора-ли вамъ спать, госпожа помщица? — обратилась Варвара Платоновна къ Сон.
Но Соня разошлась и ей не хотлось спать. Въ минуту она составила новый планъ сраженія съ Клавдіей и произнесла озабоченнымъ тономъ:
— Хорошо вамъ говорить: спать! А я боюсь. Я до утра не усну: что, если ночью змя подъ одяло подлзетъ? Погрться? Тутъ подъ поломъ кишмя-кишатъ зми. Или старые князья возстанутъ изъ могилъ? Зададутъ они намъ перцу!
Глаза Клавдіи вдругъ сдлались круглыми. Она растерянно застыла въ поз нмого испуга и вопроса.
— Князья не встанутъ! — пошутила Варвара Платоновна,— чего они здсь не видли? А если явятся, мы ихъ такъ припугнемъ! Мы на законномъ основаніи: школа земская, контрактъ на восемь лтъ…
— Такъ-то оно, такъ… Да вдь для стараго князя это необязательно? Онъ контракта не подписывалъ. И въ свой собственный домъ всегда иметъ право навдаться.
— Сонька! — крикнула Клавдія.
Софья Михайловна начала слегка нараспвъ:
— Въ двнадцать часовъ по ночамъ…
— Боже мой! Сонечка… Варвара Платоновна, скажите вы ей!
— Возстанетъ онъ тихо изъ гроба… И прямо къ себ въ кабинетъ… Это его любимая комната: онъ въ кабинет, говорятъ, и померъ. А теперь тамъ Клавдія Петровна спать будетъ.
— Варвара Платоновна! голубушка! Я не хочу…
— Не дурачьтесь, Соня.
— По вашему дурачество, а по моему область непостижимаго и неизвданнаго. Я могу и замолчать. Но это не поможетъ: онъ придетъ. О, придетъ! Ноги у него, какъ изъ соломы. Такъ и подгибаются подъ нимъ… Глаза на выкат… Лицо темное… Войдетъ и спроситъ гробовымъ голосомъ: ‘А кто это въ моемъ кабинет?’
— Ай! Варвара Платоновна… Я боюсь!
— Ну, Соня: ужъ если князь къ кому и явится, то только къ вамъ. Почуетъ родную душу. Онъ былъ самодуръ превеликій и вы ему подъ пару. Къ вамъ и навдается.
— Милости просимъ, я приличному обществу всегда рада. Поговоримъ съ нимъ. Разспрошу, что у нихъ на томъ свт подлывается. Небось, не такъ скучно, какъ у насъ.
Спать легли довольно поздно. Клавдія улеглась вмст съ Варварой Платоновной, на одной постели, насилу упросила.
Дождь на двор не переставалъ. За окнами по-прежнему раскачивались тополи и стоналъ втеръ. Въ классныхъ комнатахъ стояла томительная тишина, звуки доносились лишь со двора, гд бушевала буря. Въ безмолвномъ дом сильне чувствовалось одиночество и беззащитность. Клавдіи не спалось. Въ ея душу заползалъ ужасъ. Она съ головой пряталась подъ одяло, всю ночь ждала чего-то, невыразимо страшнаго.
Но старый князь не пришелъ.
А на утро новая жизнь, какъ хорошо заведенная машина, самоувренно начала свою постоянную работу, отгоняя призраки прошлаго.
И старый домъ словно помолодлъ.
Приближалось Рождество.
Софья Михайловна пріумолкла, начала задумываться. Она не плакала больше, не шутила, не дурачилась. Все свободное время проводила она у себя, безъ устали шагая взадъ и впередъ по діагонали комнаты.
Клавдія скучала безъ нея.
— Что съ тобой приключилось, Соня? Ты скоро дорожку протопчешь на полу. Богъ знаетъ что… Хоть бы ‘Монаха’ запла.
— А ну его! Надоло.
— Ну, тогда такъ давай посмемся. Безъ ‘Монаха’. Выдумай что-нибудь. Хоть про Анемподиста?
— Не приставай. Не хочу.
— Эка, право… Какая ты стала…
— А не нравится, не смотри.
Поведеніе Сони безпокоило и Варвару Платоновну.
— Вамъ, можетъ быть, нездоровится, Соня?
— Нтъ, я здорова.
— Отчего же не посидите съ нами?