Тихій Петя о бурной эпох.
Тихій Петя о бурной эпох.
(Борисъ Зайцевъ. Дальній Край. 20 и 21 книги альманаховъ ‘Шиповника’).
В. Львовъ-Рогачевскій.
‘Современникъ’, No 9, 1913
Тихий Петя о бурной эпохе, Львов-Рогачевский Василий Львович, Год: 1913
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Первый томикъ въ 100 страницъ съ девятью разсказами-миніатюрами сразу выдвинули Бориса Зайцева на видное мсто. Поэтъ-лирикъ привлекъ къ себ симпатію, сталъ близкимъ питателю, а его томикъ попалъ на полку рядомъ съ книгами, которыя перечитываютъ ‘Тихія Зори’, ‘Миъ’, ‘Священникъ Кронидъ’, Волки’ — вс эти сжатыя, точно сгущенныя, проникнутыя глубокимъ настроеніемъ произведенія западали въ душу, заражали нжною лю6осью къ природ, тихою грустью и чмъ то интимнымъ, роднымъ. Вспоминались невольно блдно-зеленыя тургеневскія акварели, вяло отъ нихъ свжестью и прохладой.
Было что-то тургеневское въ этихъ разсказахъ-стихотвореніяхъ, согртыхъ сдержаннымъ лирическимъ волненьемъ.
И не даромъ въ своихъ позднйшихъ разсказахъ (‘Жемчугъ’, ‘Мой вечеръ’, ‘Заря’) Борисъ Зайцевъ часто вспоминаетъ объ И. С. Тургенев, а въ повсти ‘Заря’, изъ дтскихъ лтъ, которая носитъ явно автобіографическій характеръ, онъ разсказываетъ, что первая книга, которая глубоко взволновала мальчика Женю, была ‘Первая любовь’ И. С. Тургенева. Мальчику казалось, что у ногъ Зинаиды онъ умеръ бы съ гордостью и радостью.
‘И со свтлою тоскою въ сердц, съ навертывающейся слезой бродилъ онъ въ зеленомъ саду, весь этотъ день окрасился для него блдно-зеленоватымъ. А виднье Зинаиды!— осталось на всю жизнь. Это была первая великая радость искусства. (111—123).
Можно думать, что эту великую радость пережилъ и запомнилъ навсегда и Борисъ Зайцевъ, благоговйно влюбленный въ любовь. Въ его творчеств ‘виднье-Зинаида’ занимаетъ большую роль, въ особенности въ его позднйшихъ произведеніяхъ: (‘Миъ’, ‘Любовь’, ‘Врность’, ‘Актриса’, ‘Жемчугъ’, ‘Мой вечеръ’ и т. д.).
Нужно признать, что посл И. С. Тургенева, рыцарски врнаго своей любви, никто съ такой чистотой и нжностью не пишетъ объ этомъ чувств въ наше время, какъ Борисъ Зайцевъ.
И въ послднемъ произведеніи въ роман ‘Дальній край’ виднью-Зинаид отведено большое мсто.
Главному герою романа Пет хотлось крикнуть одно слово: ‘Любовь’,— чтобы вс обернулись, улыбнулись и продолжали жизненный путь въ свт этого слова’ (сборн. 20, стр. 96).
Жизнь любви всегда захватываетъ художника. ‘Безъ любви я умру’,— говорить его любимая героиня Лизавета (‘Дальній край’), она же — Рыжикъ (‘Любовь’), она же — Лисичка (‘Миъ’),
У И. С. Тургенева) — безконечное разнообразіе женскихъ лицъ, у Бориса Зайцева!— запоминается навсегда одно женское лицо, къ которому онъ постоянно возвращается посл ‘Миа’, какъ Данте Габріэль Россети къ своей рыжеволосой возлюбленной.
Сіяющая Лисичка, Рыжикъ, Солнечная женщина, Магистръ любви и наслажденія, Царевна, какое то миическое золотисто-рыжеватое существо — излюбленный образъ Бориса Зайцева. Онъ не пишетъ его, а любуется имъ, влюбленно радуется на него и заставляетъ читателя любоваться и любитъ.
Посл перваго томика, выдержавшаго въ короткое время нсколько изданій, послдовали второй и третій томики, потомъ появился романъ, но уже не было прежняго очарованія.
Только Аграфена останавливала вниманіе, это была жизнь женщины, точно написанная въ параллель книги ‘Жизнь человка’. Въ этой жизни главную роль играла любовь.
То, что появлялось посл перваго тома, было что-то вялое, приторное, что хорошо было, то уже встрчалось въ первомъ том, что еще не встрчалось — было не хорошо. Разсужденія о любви драматической сценки ‘Любовь’ (томъ II) или въ разсказ ‘Сны’ были невыносимо слащавы. Отъ діалога графа и его подруги ‘Рыжаго’ такъ и песетъ маниловщиной.
Рыжій. И тамъ, куда мы попадемъ, намъ скажутъ: бдные ребенки, они такъ другъ друга любили, что не захотли разставаться даже предъ смертью. А. если кто-нибудь вздумаетъ тать, я скажу: гоните одного Рыжаго, дайте зато Графу моему, примите его (задыхается отъ слезъ).
Графъ. Милый, мой милый безконечно, и никто насъ не погонитъ, мы сгоримъ вмст и вмст воскреснемъ.
(Такъ, обнявшись, затуманенные, стоятъ они долго на балкон. Рыжій наклоняетъ голову, графъ цлуетъ ее въ свтлый затылочекъ. Потомъ, будто очнувшись, они приходятъ въ себя и долго, неотрываясь, смотрятъ другъ другу въ глаза).
Графъ. Значитъ навсегда.
Рыжій. Навсегда.
(Онъ беретъ ее за талію, и медленно они входятъ черезъ балконную дверь въ комнату. Дверь затворяется, и въ стекл ея играютъ розовые отблески зорь).
Таковъ конецъ этой чувствительной, интимной сцены. Онъ нисколько не захватываетъ. Такихъ мстъ попадается все больше и больше въ разсказахъ Бориса Зайцева.
Въ особенности, грустное впечатлніе производитъ въ -мъ том разсказъ ‘Сны’ — о любви швейцара къ прекрасной Маріэттъ, которой онъ каждый день открываетъ двери.
‘Маріэттъ, Маріэттъ! Вы не знаете пьяныхъ ночей, грубой сволочи, кабаковъ, участковъ, боли дикой. Вы цвтете въ тишин, въ гіацинт за стекломъ, ваши стройныя ноги попираютъ землю легко: какъ тріумфаторы прекраснаго’… и т. д., и т. д…
Такъ грезитъ швейцаръ Никандръ у себя подъ лстницей и такими грезами, такой слащавой, надуманной декламаціей насыщенъ весь разсказъ.
Сладостный, сладкій ароматъ струился отъ всхъ этихъ разсказовъ ‘Жемчугъ’, ‘Мой вечеръ’, ‘Актриса’, изъ драмы ‘Врность’…
И во всхъ этихъ произведеніяхъ благоухаютъ гіацинты, липы, акаціи, черемуха, струится ‘тихая сладость розъ’, и отъ полей ветъ ‘лтнимъ меднымъ духомъ’.
Когда въ драм ‘Врность’ герой бесдуетъ съ двушкой, которую начинаетъ любить, онъ ставитъ рядомъ съ ней грядку гіацинтовъ. (III — 54).
Константинъ Ивановичъ любитъ эти цвты, какъ и швейцаръ изъ разсказа ‘Сны’. Вотъ онъ задумался о своей любви.
‘Наклоняется къ цвтамъ. Гіацинта пахнули славно, пьяно… но отъ нихъ сердце болитъ еще сильнй’.
Этотъ сладкій, пряный, назойливый ароматъ кружитъ вамъ голову въ послднихъ произведеніяхъ Бориса Зайцева и въ особенности въ его неудачномъ, неладно скроепномъ и на живую нитку сшитомъ изъ разныхъ лоскутьевъ роман.
Кто то изъ беллетристовъ назвалъ очень дко Бориса Зайцева ‘первымъ ученикомъ приготовительнаго класса’, который на экзаменахъ при переход въ первый классъ, почему то проваливается изъ года въ годъ.
Въ самомъ дл, посл 1-го тома, былъ и второй, и третій, и большой романъ, но первый ученикъ приготовительнаго класса такъ и застрялъ въ томъ же класс. Его романъ ‘Дальній край’, отъ котораго ветъ ‘лтнимъ меднымъ запахомъ’ — это новый провалъ.
Уже въ первыхъ разсказахъ Бориса Зайцева, при внимательномъ чтеніи бросалась въ глаза нкоторая искусственность въ подбор эпитетовъ, разсказъ ‘Миъ’ былъ построенъ на золотыхъ тонахъ, разсказъ ‘Герои втра’ былъ сифмоніей черныхъ и темныхъ тоновъ и оттнковъ. Уже тогда порой вмсто сгущенности настроенія получалась монотонность какая-то. Читаешь коротенькій разсказъ, ‘короче воробьинаго носа’, а кажется, что передъ тобой длинная вещь, которую никакъ не кончить. Когда Борисъ Зайцевъ перешелъ къ большимъ, сравнительно, вещамъ, эта монотонность и приторность стали бросаться въ глаза, а въ роман она — невыносима.
Мастеръ миніатюръ А. П. Чеховъ не умлъ писать крупныхъ вещей, Борисъ Зайцевъ также совершенно не можетъ справиться съ большимъ романомъ.
Его первые разсказы явились какъ бы эпизодами къ большому полотну, многое изъ нихъ вошло въ романъ, но эпизоды оказались неизмримо ярче, законченне, художественнй самой картины въ цломъ. Недостатки выросли и стали роковыми для художника, а достоинства точно испарились.
Уже въ большомъ разсказ ‘Спокойствіе’ художникъ не справился съ композиціей, сшивъ одно произведеніе изъ разныхъ клочковъ и безъ конца растянувъ произведеніе, въ роман художникъ оказался совершенно безпомощнымъ. Онъ душу выматываетъ однообразіемъ построенія.
Въ роман три главныхъ героя, мужчины и три женщины — ихъ подруги, три разныя правды: правда подвига, правда радостной игры, правда любви. Степанъ и Клавдія, Алеша и Анна Львовна, Петя и Лизавета. Каждую главу поочереди Борисъ Зайцевъ посвящаетъ одному изъ героевъ. Вы уже знаете, что за Алешей послдуетъ Степанъ, за Степаномъ — Петя и такъ на протяженіи трехсотъ страницъ. Самое худшее это то, что художникъ заблудился въ трехъ… правдахъ. И хотя по своему обыкновенію везетъ всхъ своихъ героевъ, каждаго поочереди, въ благословенную Италію для излеченія, для просвтлнія — Италія мало помогаетъ.
Рука автора на вашихъ глазахъ передвигаетъ героевъ, какъ шахматныя фигуры, переселяетъ ихъ въ ‘дальній край’, въ лоно Авраамова ad maiorem de’i gloriam, и эта авторская нарочитость убиваютъ силу впечатлнія.
Мелькаетъ кой-гд мягкій и нжный зайцевскій пейзажъ, съ тонкимъ различеніемъ цвтовъ и оттнковъ, но все это тонетъ въ мор ненужныхъ словъ и разглагольствованья врод сцены примиренья тихаго Пети съ бурной Лизаветой:
‘Петя ощутилъ что-то кроткое, тихое въ сердц. Здсь было сознанье своей вины передъ Лизаветой, жалость, сочувствіе, любовь, и когда онъ молча сталъ цловать ей руку, съ разрывающимся отъ нжности сердцемъ, полнымъ тоски — что вотъ она дйствительно могла уйти, бросить его въ пустот жизни — Лизавета не оттолкнула его, вздохнула, погладила по голов. Это былъ проблескъ солнца въ т ужасные дни’ (сб. 21, стр. 111).
Въ этомъ роман съ особенною яркостью сказался крайній субъективизмъ художника. У него имются свои симпатіи и антипатіи, и ихъ онъ хочетъ навязать во что бы то ни стало читателю. За образомъ тихаго Поти слишкомъ нетрудно разглядть лицо самого художника. Иногда романъ начинаетъ напоминать вамъ дневникъ.
Въ драм ‘Врность’ художникъ Лялинъ жалуется, что писателю плохо не отъ ресторана, а отъ самого себя.
‘Пишутъ вс себя’ — говоритъ онъ. Разъ написалъ, два, три… какъ будто и довольно. Оказывается — нтъ. Взялся за новую вещь!— опять твое ухо выглядываетъ. Слова твои, поклоны, рчи твои. Вотъ теб и разъ! Бездарность страдаетъ, что Господь не далъ ей лица, а тебя отъ собственной физіономіи мутитъ’ (III — 70).
Тогда еще не былъ написанъ романъ, но уже мутило Лялина, теперь его слова оправдались съ поразительною очевидностью. Тутъ не ухо выглядываетъ, а — весь авторъ съ головы до ногъ, здсь слишкомъ знакомыя слова, поклоны, рчи, образы, идеи, выводы, настроенія, сомннья. И какъ чувствуется, что художника мучитъ это, что онъ насилуетъ себя, пишетъ безъ всякаго подъема, безъ того лирическаго волненья, которое заражало въ его первыхъ разсказахъ.
Но только здсь съ небывалой яркостью сказались тревога, растерянность автора передъ проклятыми вопросами жизни, которые выдвинула ‘Горькая Россія’ передъ сладкимъ Петей. Соловьевъ, Кантъ и ‘Проблемы идеализма’ уже не помогаютъ. Петя не можетъ примкнуть ни къ ‘безпросвтному Марксу’, ни къ самодовольнымъ буржуа. Когда террористъ, Степанъ, споритъ съ либеральнымъ помщикомъ-ддомъ тихаго Пети, ‘эти разговоры всегда вызывали въ немъ томительное настроеніе, когда хочется спорить съ обими сторонами’ (сб. 21, стр. 24).
Борисъ Зайцевъ все время спорилъ съ обими сторонами, всевремя путается среди трехъ правдъ и оказывается въ положеніи Гоголевской невсты, у которой оказалось слишкомъ много жениховъ.
Любопытную сценку самъ онъ отмчаетъ въ своемъ роман-дневник, когда въ споръ философа-аристократа Пети и революціонера Степана вмшалась рзкая, правдивая, непосредственная Лизавета.
‘Петя высказалъ свои сомннія — какъ всегда путанно и нескладно. Въ конц-концовъ это обозлило его самого.
— Чего тутъ говорить? — крикнула Лизавета.— Конечно, земля должна быть у крестьянъ, не понимаю, какую ты кислоту разводишь.
— Ну, сказала теб, что у крестьянъ, чего жъ разговаривать.
Для Лизаветы все было просто: справедливо, значитъ, должно-быть такъ (сб. 21— стр. 28).
Тамъ, гд Лизавета ршала просто и справедливо, тамъ Петя на протяженіи всего романа ‘кислоту разводилъ’ да занимался приторно сладкими разговорами.
Это тянулось долго. Въ конц-концовъ поумирали вс герои. Революціонеръ-подвижникъ Степанъ, который въ Италіи отрекся отъ террора и сталъ толстовцемъ, душу полагаетъ за други и длу любви служитъ любовью, жизнерадостный Алеша, какъ Оруся Зинаиды Гиппіусъ, превратившій жизнь въ игру, въ погоню за приключеніями, умираетъ отъ случайной пули на охот…
Только Пети остается. Онъ выживаетъ.
Петя ‘не воображалъ уже, какъ своими блестящими рчами раздавилъ подлое зло — смертныя казни. Но зналъ, и съ гордостью чувствовалъ, что въ зданіи русской культуры и онъ положилъ свой пусть скромный — камень’ (сб. 21—стр. 126).
Кадетская критика можетъ съ радостью привтствовать новаго культурнаго работника, но стоило ли для его камня писать такой длинный романъ?
Такихъ камней уже много принесли: О. Миртовъ, Зинаида Гиппіусъ, г. Шенталь и другіе, и Борисъ Зайцевъ ничего не прибавилъ.
Онъ такъ же, какъ и другіе культурные работники модернизма, попытался изобразить русскую революцію, такъ же, какъ они, забылъ упомянуть главнаго героя приснопамятной эпохи рабочаго, но онъ сдлалъ больше: онъ до неузнаваемости измнилъ лицо эпохи. Покурилъ ладаномъ, сплъ свое ‘Свте тихій’, утихомирилъ буйныхъ героевъ, заставилъ кого умереть, кого постарть и успокоиться, противъ Маркса выдвинулъ Владимира Соловьева, противъ мятежной борьбы — служеніе и кротость, и отъ революціи ничего не осталось.
‘Не могъ Петя не улыбнуться на т свои надежды, что пылали въ немъ въ моментъ московскаго возстанія. (Ужъ не тогда ли, когда Петя увлекался въ деревн Флоберомъ и Пушкинымъ!). Но какъ ни тяжело, сколь ни заливаютъ землю кровью и ни уснащаютъ вислицами, сколько горькаго, а иногда и гнуснаго ни обнаружили сами лвые — все же революція сдлала свое дло…’ (сб. 21—стр. 126).
Но этой революціи Петя и близко не видлъ. Узнавалъ онъ о ней отъ жизнерадостной и неугомонной Лизаветы.
Самъ художникъ, занятый вчно внутреннимъ интимнымъ міромъ, изображая революцію, прошелъ мимо революціи. Его личное настроеніе совершенно не совпало съ тмъ общественнымъ подъемъ, о которомъ онъ говоритъ въ своемъ роман.
Когда я читаю разсказы Бориса Зайцева, его ‘Тихія зори’, ‘Сестра’, ‘Спокойствіе’, ‘Аграфена’, ‘Заря’ я вспоминаю стихи . Тютчева, посвященные осени.
‘Туманная и тихая лазурь, надъ грустно сиротвшей землею…’
‘Ущербъ, изнеможеніе, и на всемъ та кроткая улыбка увяданья, что въ существ разумномъ мы зовемъ возвышенной стыдливостью страданья…’
Эти глубокопроникновенныя строки тихимъ свтомъ своимъ освщаютъ миніатюры поэта-лирика, его кроткую улыбку увяданья.
Тихую лазурь, ‘тихія зори’, ‘тихій звонъ на колокольняхъ’, грустно сиротющую землю и тихихъ героевъ, мечтающихъ о тишин вчнаго покоя, любитъ рисовать художникъ, влюбленный въ эпитеты ‘тихій’ и ‘кроткій’.
Онъ напоминаетъ своего Алекся Золотницкаго, свтло-печальная улыбка котораго догараетъ вмст съ тихими зорями. Онъ близокъ душ Константина Андреевича (‘Спокойствіе’), который успокаивается среди древнихъ могилъ, гробницъ и саркофаговъ Италіи, гд ‘въ спокойствіи лежитъ императрица Пласидія, которой жизнь ‘была полна превратностей, ужасовъ, восторговъ’ (II— 169).
Дома въ усадьб старятся, все ветшаетъ, дряхлетъ… Сама смерть, эта монахиня въ черномъ, ‘тихо разгуливаетъ’ съ темною чашей гибели и тянется дать ее то тет Агніи (‘Сестра’), то Аграфен (‘Аграфена’),
Тихіе герои Бориса Зайцева не живутъ, а грезятъ, покорно терпятъ, кротко привтствуютъ и жизнь, и смерть, благословляютъ любовь. И тономъ чеховскихъ героинь тихо шепчутъ: ‘Это ничего, что намъ плохо, право, это ничего’ (II — 63).
Ихъ основное настроеніе — печаль и твердость, темная радость и свтлая грусть.
Всегда они помнятъ, что ихъ жизнь — ‘переходъ’. Они, послушные велнію автора, идутъ ‘въ далекій, неизвстный путь, за долами и горами котораго скрылись уже друзья ихъ свтлой юности, скроются они сами, какъ скрывается все въ подлунномъ мір’ (сб. 21.— стр. 129).
Съ такимъ похороннымъ настроеніемъ, съ такою кроткою улыбкой увяданья, подошелъ художникъ къ эпох бури и натиска.
Въ своемъ роман онъ захватилъ огромный періодъ, начиная отъ первыхъ демонстрацій, споровъ народниковъ и марксистовъ, и кончая баррикадами въ Москв, казнями и разстрлами, и все, что онъ говоритъ о выдающихся событіяхъ русской жизни, все выходитъ вяло, блдно и безжизненно. Громы и молніи онъ заглушилъ своей тишиной, кровь и огонь онъ прикрылъ своей тихой лазурью, набатный колоколъ подмнилъ погребальнымъ звономъ.
Кто не помнитъ въ Москв грандіозную картину похоронъ Баумана, виднаго соціалъ-демократа, убитаго шальной пулей изъ-за угла въ дни народнаго подъема? Вся Москва встала и пошла за этимъ мятежнымъ гробомъ.
А что вышло у Бориса Зайцева въ его роман, когда онъ коснулся этого момента? Кислота какая-то! У тихаго Пети ‘навсегда, остались въ памяти похороны революціонера, убитаго черносотенцами — движенія несмтной толпы, пснь, пвшаяся безъ шапокъ, подъ открытымъ небомъ, и напоминавшая гигантскую панихиду. Рянье красныхъ знаменъ, тотъ восторгъ, что тснить въ тихія минуты сердце.
И рядомъ — разстрлъ изъ засады, насилія надъ студентами, грозныя всти со всхъ концовъ Россіи, погромы. Въ общемъ, это время больше Петю угнетало, чмъ воодушевляя о. Онъ чувствовалъ себя въ кутерьм, гам, свалк, и у него было ощущеніе, что его затолкаютъ (21 сборникъ, стр. 50).
Такимъ тихимъ Петей, котораго бурные дни больше угнетаютъ, чмъ воодушевляютъ, является самъ художникъ въ своемъ роман.
Даже изящный, тонкій, колоритный языкъ его становится банальнымъ, вялымъ, безцвтнымъ, когда художникъ подходитъ къ этому времени. И чмъ ярче моментъ, тмъ блдне стиль тихаго Пети.
О 17 октября нельзя безъ усмшки читать. Полная безпомощность! Затолкай въ гам и свалк бднаго художника!
‘Какъ всегда бываетъ, думали, гадали, строили проекты, а все вышло по особенному, идовольно удивительно.
Въ одно октябрьское утро Петя проснулся часовъ въ десять, потянулся и подумалъ, что хорошо бы посмотрть въ газет, какъ дла забастовщиковъ, вдругъ въ комнату влетла Лизавета, размахивая газетнымъ листомъ.
— Петя,— закричала она:— ну, это что-то удивительное! Ты слышишь, конституцію дали!… (21 сборн., стр. 46).
Что то удивительное, довольно удивительное… такимъ языкомъ пишетъ авторъ ‘Тихихъ зорь’ и ‘Миа’.
Въ описаньяхъ тихаго Пети, котораго затолкали, пропала вся красота, вся мощь борьбы, восторгъ побды и праздникъ возрожденья цлой націи.
Всхъ и все ждетъ темная чаша гибели, вс идутъ въ дальній край къ вчному покою, и даже террористъ Степанъ погасилъ свой огонь и превратился въ какого-то толстовца, и идетъ на смерть, утшаясь словами ‘Dominus det tibi pacem’.
Когда Петя узналъ о казни Степана, онъ былъ потрясенъ… Но скоро его бурная скорбь уступила мсто тихой грусти.
‘Лизавета молча гладила Петину руку, и онъ слабо пожималъ ее въ отвтъ. Они шли къ тому кургану, который любилъ Степанъ, откуда открывался далекій видъ. Они подошли къ нему и сли. Какой-то торжественный, какъ бы похоронный маршъ, звучалъ въ ихъ ушахъ…’ ‘умеръ Алеша, умеръ Степанъ — сказалъ Петя, прислонившись къ плечу Лизаветы.— Милый другъ, мы остались съ тобою вдвоемъ. Видишь, какъ безпредльна, сурова и печальна жизнь, намъ надо идти въ ней… туда, къ тому, предлу, который переступимъ въ свое время и мы.
Лизавета вздохнула. Глаза ея были влажны.
— Слушай,— шепнула она ему на ухо:— закажемъ завтра панихиду о раб Божьемъ Стефан… и Алексіи,— прибавила она.
— Закажемъ,— отвтилъ Петя. Непремнно. ‘О рабахъ Божьихъ Стефан и Алексіи’.
Романъ Бориса Зайцева — это панихиды о рабахъ Божьихъ, это похоронный маршъ на высокомъ курган 1905 года, это тихая молитва тихаго Пети о вчномъ поко.
Еще одна попытка освтить революцію и еще — попытка неудачная. Тихій Петя опоздалъ немного. Его утомленная и утомительная исповдь, въ которой онъ ‘кислоту разводилъ’, была бы въ пору лтъ пять тому назадъ, а въ настоящее время снова выдвигаются на историческую сцену иные герои, они уже были въ бурные дни 1905 года, но тихій Петя слишкомъ занятъ былъ обращеньемъ террориста въ толстовца и не замтилъ героевъ современности. Петя не замтилъ ихъ, они не замтили Петю. У каждаго изъ нихъ своя правда.
Правду солидарности, братства, единенья, эту правду проглядлъ тихій Петя. И не мудрено, непримиримому герою нашихъ дней и кроткому созерцателю-мистику Пет — не по пути. Однихъ живая правда ведетъ въ новый міръ, въ царство небесное ‘здсь на земл’, другихъ мистическая правда ведетъ въ ‘дальній край’ на тотъ свтъ, въ мсто злачное, мсто покойное ‘дже праведніи упокояютя…’ Пусть покоются въ мір.
‘Мертвый въ гроб мирно спи,
Жизнью пользуйся живущій’.