‘Тихий Крым’ белого капитана Н. Раевского
‘Тихий Крым’ белого капитана Н. Раевского
Примечания
Примечания
‘Тихий Крым’ белого капитана Н. Раевского, Митрофанов Н. Н., Год: 1990
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Н. Н. Митрофанов
Прожитый нами ХХ век, его чудовищные революционно-милитаристские потрясения жестоко сокрушили столько святого, общественно важного и личного, что даже в пределах биографии какого-нибудь редкого отшельника не от мира сего можно обнаружить следы многочисленных утрат и глубоких моральных травм, руины несбывшихся надежд. И вот что характерно: пришел следующий век, а жизнь не устает предъявлять все новые сенсационные иллюстрации разнообразных российских драм и свежие перечни потерь абсолютно невозвратных.
Изучая счастливо обретаемые первоисточники, мы часто приходим к весьма необходимым уточнениям исторических фактов, узнаем, чем жили и благодаря чему выжили страстотерпные наши предшественники — кровная наша родня по минувшему угарному столетию. Что особенно поражает: выплывающие из далей времени дневники, эпистолярные собрания, мемуары зачастую способны соперничать с самыми дерзкими вымыслами романистов! Среди таких удивительных, не сгинувших в огнеопасной эпохе свидетельств судьба уготовила свое место и редкостному произведению Николая Раевского под названием ‘Добровольцы. Повесть крымских дней’.
Я не читал похожих литературных работ о Крыме 1920 г., о будничной жизни тех, кто в рядах белого воинства жертвенно отстаивал тогда последнюю свободную территорию Великой России. Да и существуют ли подобной кондиции неизвестные нам вещи? Ведь чтобы так описать пережитое, нужен человек поистине уникальный. Высокоталантливый — во-первых, и сам по воле Провидения закинутый в лабиринт исключительных ситуаций — во-вторых. Ведя повествование от первого лица, автор с самого начала дает понять, что и главный герой, и его окружение — персонажи действительности. Люди с настоящими именами, точными воинскими званиями и собственными характерами, принадлежавшие к определенным сословиям, с особой убедительностью свидетельствовали своим поведением, как все на самом деле было. Внимательно знакомясь с деталями житья-бытья молодого офицера-артиллериста Раевского, можно было составить достаточно полное о нем представление. Умен, образован, духовно развит, замечательно владеет пером. Раевский не скрывал, что регулярно ведет дневник. Наверное, поэтому так правдивы некоторые описания природы, метки характеристики, тонки фиксации психологических состояний сослуживцев и даже случайных попутчиков по крымским дорогам. Отдельные новеллы его жизни, сошедшиеся в обширном автобиографическом повествовании, часто весьма лаконичны, но в целом составляют чрезвычайно впечатляющее историко-художественное полотно.
А видел Николай Раевский в Крыму действительно немало. И плохого, и хорошего. Чуть не умер от тифа — тяжело больной валялся среди таких же обовшивевших воинов-деникинцев в трюме корабля на феодосийском рейде, метался на койке в керченском госпитале, трясся на полке санитарного поезда. Избавившись от жуткой хвори, постигал премудрости воинской специальности в Севастополе в учебных классах Михайловского бастиона. Хоронил боевых друзей, недавних гимназистов, убитых выстрелами с вражеского бронепоезда. Ходил со своей батареей в ночные рейды по большевистским тылам. Ему по воле случая повезет не быть зарубленным после налета буденновцев на поезд под Геническом. В грянувший октябрьский мороз он с неимоверными усилиями преодолеет пешком страшные версты вдоль Сиваша по Арабатской стрелке. А потом будет последний исход — из Севастополя в Константинополь. Далее — жизнь в Греции, Болгарии, Чехословакии.
В ‘Добровольцах’ нет начала биографии главного героя — лишь отдельные вехи военного послужного списка. Но у нас есть возможность осветить ее немаловажные моменты.
Николай Алексеевич Раевский родился в 1894 г. в уездном городке Вытегре Олонецкой губернии в семье судебного следователя. С ранних лет его отличала способность самозабвенно отдаваться избранному делу, умение творчески перерабатывать полученные знания. Из-за постоянных разъездов отца по делам службы хлопоты по воспитанию детей ложились в основном на мать — Зинаиду Герасимовну, урожденную Преснякову. С чего такие первые домашние уроки начинались, Николай Алексеевич хорошо запомнил. Мама напевала ему стихи Пушкина, читала его сказки.
В 1899 г. пятилетнего мальчугана привезли из посада Малая Вишера, где служил его отец, на побывку к бабушке и дедушке. Николай Алексеевич через много лет так воспроизводил слова жившей там же прабабушки Софии, обращенные к нему: ‘Вот, Колечка, когда ты подрастешь, то вспомни, что я рассказываю тебе сейчас. Когда мне было 16 лет, на одном балу я видела Александра Сергеевича Пушкина, а моим учителем в Патриотическом институте благородных девиц был Николай Васильевич Гоголь. Когда подрастешь, узнаешь, кто были эти великие люди’{*1}. Словно знак судьбы пронес Николай Раевский по жизни воспоминание о той встрече в доме предков. И — изумительно! — этот-то талисман и вывел его в конце концов на столбовую дорогу, не дав заплутаться и погибнуть в вынужденных эмигрантских скитаниях.
Сев за гимназическую парту в Каменец-Подольске, Николай Раевский увлекся энтомологией. И так страстно, что выбор профессии стал ему рано ясен. В 1912 г. он, золотой медалист, уже студент естественного отделения физико-математического факультета Петербургского университета. Однако миру насекомых пришлось подождать. Начавшаяся война властно повлекла его к себе. Николай добровольно оставил университет и поступил в Михайловское артиллерийское училище. Подпоручик Н.А. Раевский получает боевое крещение во время Брусиловского прорыва. В Карпатах поручик Раевский мечтает добыть георгиевское оружие… Когда в 1918 г. ему довелось встать в ряды Белой гвардии, он был уже опытным офицером, убежденным противником советской власти.
Осев в Праге, Раевский в 1924 г. становится студентом естественного факультета знаменитого Карлова университета. Но одновременно он поступает и во Французский институт имени Эрнеста Дени, чтобы усовершенствоваться в знании французского языка и впоследствии, может быть, устроиться на службу в качестве энтомолога в одну из французских африканских колоний. Вот такой замысловатый план увенчался на главном этапе большим успехом — за конкурсное сочинение о французском классицизме выпускника отметили в 1927 г. престижнейшей премией — месячной командировкой в Париж. А в 1930 г. Н.А. Раевский получил в Карловом университете диплом доктора естественных наук и одновременно предложение напечатать свою студенческую диссертацию в ‘Трудах’ Чехословацкой академии наук и искусств.
Но Николай Раевский уже полным ходом занимался темой ‘Пушкин и война’. Он понял: исследовать эту пока не затронутую ни в одной стране проблему ему будет с руки, поскольку он обладает необходимыми военными познаниями. Особенно грела мысль, что при этом он громко скажет: ‘Пушкин не только великий поэт, но и великий патриот, воспитатель юношества в патриотическом духе!’
Вот здесь-то на этом рубеже Раевский, очевидно, и решил приступить к ‘Добровольцам’. Они ему были нужны не просто как возвращение к поре военной молодости, но и как ведомая ему в ушедших от него подробностях заоблачная даль. Он захотел опять подняться в нее, дабы оттуда взглянуть и на мудрые звезды, и на грешную землю. И, конечно же, память его оживляли в это время собрания в честь 10-летия борьбы и организованного ухода Русской Армии из Крыма, когда в результате блестяще спланированной морской операции полуостров покинули 126 кораблей и транспортов, эвакуировавших 145 тысяч белых воинов и мирных жителей, не желавших оказаться под властью ‘красного большевистского Интернационала’{*2}.
Николай Алексеевич был мастером фрагментарного письма, стиль которого произрастал из его дневниковых записей. Он видел свою крымскую эпопею ‘Добровольцы’ как череду ‘очерков’ (так и определил он первоначально их жанр на титульном листе рукописи). Этим термином отечественные литераторы издавна обозначали и рассказ, и новеллу, и эссе. Действительность крымских дней 1920 г. давала ему много поводов поразить читателя. Но он полагал, что будет лучше, если его новеллы внутренне скрепит та прожитая в Крыму пора, испытанная им тогда правда, а не придуманный сюжет, искусственность которого будет видна сразу.
Довольно сложным, наверное, было для него преодоление жесткого жизненного материала. Военная действительность была кровава, отвратительна. И автору с интеллектуальной натурой (знатоку бабочек!), хоть и огрубевшему в войне, кажется, не раз приходилось останавливаться. Он поставил себе за внутреннее правило не давать воли перу, рассказывая о тех жутких моментах, когда опасность налетала на него хищной птицей и трагический исход казался неминуем. Расписывать ужасы и страхи ситуаций, фантазировать, играя на темных чувствах людей, — это было не для Николая Раевского. Ему, скромному от природы, красивому душой человеку, безусловно, претило выставлять себя героем. Он хотел, чтобы ему верили. Может быть, этот объективистский в лучшем смысле подход писателя и создал трудности в напечатании его творения?
‘Добровольцы’ были готовы в середине 1931 г. Н.А. Раевский послал крупные отрывки Ивану Бунину и еще нескольким писателям. Откликнулся только Владимир Набоков{*3}. В письме, пришедшем от него в сентябре 1931 г., говорилось:
‘Многоуважаемый Николай Алексеевич, ваши очерки прямо великолепны, я прочел — и перечел их — с огромным удовольствием. Мне нравится ваш чистый и правильный слог, тонкая ваша наблюдательность, удивительное чувство природы. Лучший из всех, пожалуй, ‘Смотр под огнем’. Есть одна мелочь, которую нужно исправить, когда будете печатать, а именно: ‘трупы дам, изрубленных конницей Буденного…’ Это неудачная комбинация слов. Вообще говоря, трудно к чему придраться, — и напротив есть тьма вещей удивительно хороших, так, например, чудесное описание ‘вагона-ресторана’ или ‘наблюдательного пункта’… Из этих очерков должна получиться прекрасная книга: хорошие же книги из ‘военной жизни’ редки. Сердечно благодарю вас за посылку ваших произведений, — и очень хочется еще, если таковые имеются’{*4}.
В.В. Набоков не ограничился только благожелательным отзывом, но решил помочь родственному ему по увлечению энтомологией литератору. 30 сентября 1931 г. он делает предложение:
‘Многоуважаемый Николай Алексеевич, я очень виноват перед вами, — непростительно замедлил ответом вам — мне мешало то да се, уйма разных дел. Мне очень хотелось бы пособить вам в деле помещения в журнале ваших очерков — но вот какая вещь — я со Шмелевым{*5} не знаком, обратиться к нему не могу (кстати сказать, он, кажется, не имеет отношения к ‘Совр[еменным] Зап[искам]’. Если бы вы пожелали предложить очерк газете ‘Возрождение’, то я мог бы обратиться, — с удовольствием бы это сделал — к старому моему приятелю Лукашу{*6}, который там работает. Полагаю, что ‘Возрождение’ напечатает, — мне кажется, что ваш материал по характеру своему должен им подойти’{*7}.
Надежды Набокова оказались напрасными. 25 ноября 1931 г. он сообщает об отказе ‘Возрождения’, пересылает Раевскому полученное письмо Лукаша, сочувственно добавляя: ‘Не унывайте, советую послать еще очерк, но лучше не длиннее 15-ти машинных страниц (так как больше не умещается в один фельетон)’{*8}.
Несладкой была эмигрантская жизнь обладателя ‘нансеновского паспорта’ Н.А. Раевского в 30-е гг. Помогали выживать занятия над Пушкиным, погружение в исторические ракурсы околопушкинских тем, общение с родственными по духу людьми. Но ему-то, знавшему, что такое война, временами становилось не по себе. 16 сентября 1939 г. он пишет в дневнике: ‘Если эта война ‘всерьез’, здраво говоря, придется стреляться или травиться, вообще уходить. Все пойдет к черту’. И 28 сентября продолжение: ‘…Не повезло нашему поколению — все время история, а для биографии нет места. Предлагаю новый лозунг: довольно истории, дать биографию’.
В 1941 г. Раевский два с половиной месяца сидел в гестапо. Его выпустили под подписку о невыезде, посчитав старого русского офицера безвредным. 31 декабря 1943 г. он заносит в дневник: ‘Хотел бы конца войны, как и все, но боюсь, боюсь большевизма — не за собственную шкуру только, за немногих дорогих мне людей, за все, что есть хорошего в европейской культуре, за право жить не по указке духовного хама… Для себя же лично — пережить две недели после конца войны. Кто-то сказал, что это будут самые страшные две недели’{*9}.
Предсказание оказалось пророческим. 13 мая 1945 г. Н.А. Раевский был арестован советскими властями. Приговор: 5 лет исправительно-трудовых лагерей и 3 года поражения в правах. Пункт отбывания наказания — Минусинск. Только в 1961 г. он поменял место ‘жительства’.
Тут уместно написать долгожданную фразу: ‘Жил-был удивительный пушкинист в Алма-Ате…’ Ибо многие теперь, конечно, вспомнили, как стремительно разрасталась слава невесть откуда взявшегося у дальних азиатских пределов Николая Алексеевича Раевского, удивившего любителей (и профессионалов пушкиноведения тоже) большими тиражами книг и свежестью их содержания. Это он убедительно показал, что в жизни Пушкина малозначительного нет.
За прозрачно-правдивой, увлекательной прозой художественно-научного характера, рожденной пером эрудированного рассказчика-исследователя, отчетливо просматривались извилистые пути его долгих скитаний в поисках Достоверности и Безупречной Подлинности.
Не утаивая своих приемов добывания редкостной историко-литературной информации, Н.А. Раевский — неутомимый гонец за точными фактами, обнаруживал недюжинную энергию. Впрочем, разве без этой сверхщедрой траты сил и времени на филигранную обработку ‘сырья’ мог он добиться такой разносторонней осведомленности об общественной, нравственной и бытовой атмосфере пушкинского времени? И уж тем более о жизни и творчестве великого русского пиита, о судьбах его многочисленных знакомцев, членов семьи, о чудесно воскрешенных (порой весьма пикантных) деталях интимных взаимоотношений…
Не избалованные таким историко-художественным пиршеством, разительно отличным от тусклого меню литературоведческих опусов насквозь идеологизированного советского замеса, поклонники пушкинской музы и знатоки биографии знаменитого поэта буквально ‘смаковали’ Раевского и даже кое-где самостийно размножали его тексты. Благожелательные отзывы в печати, хотя и очень скупые, отмечали достоинства его работ, напоминали о сенсационных находках редчайших документов и мемориальных вещей, изученных автором в Чехословакии.
Чуть позже, когда слава Николая Алексеевича Раевского — обладателя неведомых долгое время жемчужин Пушкинианы распространилась и достигла благодаря главным образом издательствам ‘Жазушы’ (Алма-Ата), ‘Художественная литература’, ‘Наука’ (Москва), ‘Вышэйшая школа’ (Минск) дальних районов СССР, многие удивились возрасту автора — ему уже шел ‘хороший’ восьмой десяток. Впрочем, кому-то это было не в диковину, во времена ‘номенклатурного долгожительства’ такие цифры не изумляли. Сам Николай Алексеевич не пытался скрывать свой возраст и торопился работать. Он скончался в 1988 г. в Алма-Ате на 94-м году жизни.
К сожалению, имя этого писателя милостью Божией в современных справочниках отсутствует. Обозначивший новую отметку в движении нашего пушкиноведения, одаривший нас изумительными рассказами о ‘заговоривших портретах’ друзей, родственников Пушкина, возлюбленных поэта, Раевский не удостоился и малого жизнеописания, хотя бы крохотной брошюры. А ведь он, безусловно, был неповторимой величиной казахстанского писательского сообщества, и гости литературных собраний почитали за честь познакомиться с ним и пожать его руку.
У него были немалые планы. Он хотел выпустить книгу мемуаров — в ней наверняка растворились бы и ‘Добровольцы’, которые после ареста автора в Праге исчезли из поля его зрения. В 80-х гг. отрывок из этой повести был там обнаружен{*10}. По сохранившимся в частном архиве материалам подготовлена данная публикация ряда фрагментов этой большой работы, которая, безусловно, привлечет внимание приверженцев глубокого изучения истории Крыма. На этом был сделан акцент во время конференции, проведенной Академией славянской культуры в Крыму в августе-сентябре 2001 г. На одном из пленарных заседаний 3 сентября избранные фрагменты автобиографической повести ‘Добровольцы. Повесть крымских дней’ читались в саду Дома-музея М. Волошина. Приглашенная публика и представители крымской общественности встретили это событие с одобрением и интересом, почтив память Н.А. Раевского, внесшего свой уникальный вклад в культуру Крыма.
В публикации использованы фотографии, любезно предоставленные главным редактором альманаха ‘Белая гвардия’ кандидатом исторических наук Василием Жановичем Цветковым.
{*1} Раевский Н.А. Избранное: В 2 т. — Алма-Ата: Жазушы, 1983. — Т. 1. — С. 31.
{*2} Доклады на прошедшей в октябре 2000 г. в Севастополе конференции ‘Белая Россия от настоящего к будущему: опыт государственного строительства генерала П.Н. Врангеля’ печатались в журнале ‘Посев’. — 2000. — N 11. — С. 20-29 (авторы: А. Пуговкин, Б. Пушкарев, В. Цветков).
{*3} Карпухин О. Три слова на памятнике // Наше наследие. — 1989. — Т. V. — С. 22.
{*4} ГАРФ. — Ф. 5840. — Оп. 1. — Д. 106. — Л. 2.
{*5} Имеется в виду Иван Сергеевич Шмелев (1873-1950) — известный русский писатель, имевший значительное влияние на ряд эмигрантских издательств (КЛЭ. — Т. 8. — Стб. 749-750).
{*6} Лукаш Иван Сазонович (1892-1940), автор литературных очерков ‘Голое поле’ о жизни эвакуированных врангелевцев (София, 1921). — См. Казак В. Лексикон русской литературы ХХ в. — М., 1996. — С. 240.
{*7} ГАРФ. — Ф. 5840. — Оп. 1. — Д. 106. — Л. 3.
{*8} Там же. — Л. 4. Автограф письма И. Лукаша от 9 ноября 1931 г. — Там же. — Л. 5.
{*9} Литературная газета. — 1994. — 9 марта. — С. 6. Эти дневниковые записи удалось отыскать пражскому литературоведу В. Крестовскому, который готовил их к печати.
{*10} Карпухин О. Жизнь Николая Раевского // Простор. — 1988. — N 6. — С. 147-148. Произведение Н.А. Раевского было представлено читателям указанного казахстанского журнала в 1990 г. (N 7 и 8). О службе в украинской армии в 1918 г. говорилось в несколько позднее помещенных там же его воспоминаниях (1992, N 5 и 6), написанных в 1932 г.
Источник: Историко-публицистический альманах ‘Москва-Крым’, 2002, N4 (www.moscow-crimea.ru)
Оригинал здесь: http://militera.lib.ru/prose/russian/raevsky_na/pre1.html.