Тихія воды глубоки.
Повсть.
Тихія воды глубоки.
Повсть.
——
——
Тихие воды глубоки, Коваленская Н., Год: 1881
Время на прочтение: 63 минут(ы)
Былъ канунъ большаго праздника, и во всхъ церквахъ монастыря шли торжественныя всенощныя. Толпы молящихся были такъ велики, что храмы не могли вмстить ихъ всхъ, и сотни народа стояли на ступенькахъ стараго каменнаго крыльца и толпились на двор. Послдніе лучи солнца тихо догорали на золотыхъ куполахъ, между тмъ какъ сумерки, незамтно подкрадываясь, мягкими тнями ложились въ темныхъ уголкахъ. Расположенное недалеко отъ собора, кладбище было похоже скоре на цвтникъ и совсмъ не имло присущаго всмъ кладбищамъ мрачнаго и подавляющаго характера,— напротивъ, масса самыхъ яркихъ и великолпно выхоленныхъ цвтовъ бросалась сначала въ глаза, а затмъ уже, въ густой ихъ зелени, замчались урны, кресты и памятники. Несмтное количество распустившихся цвтовъ наполняло ароматомъ теплый, немного влажный и неподвижный воздухъ. Все въ окружающей природ какъ бы замерло въ эту минуту, прислушиваясь къ торжественнымъ звукамъ пнія, несшагося изъ открытыхъ оконъ и дверей стараго собора,— лишь нсколько смлыхъ розовыхъ лучей солнца, медленно передвигаясь по стн, какъ бы старались приблизиться къ дверямъ и заглянуть въ храмъ. Стройное пніе огромнаго хора отчетливо раздавалось въ неподвижномъ воздух и звонко разносилось въ высокихъ сводахъ стараго собора. Густые, бархатные басы плавно выводили свои низкія ноты, между тмъ какъ дисканты, какъ хрустальные колокольчики, то усиливались, то замирали въ вышин. Вс присутствовавшіе, молившіеся, пвчіе, самъ старый соборъ, кудрявыя липки, розовый горошекъ — все, казалось, было преисполнено какой-то особенной торжественности. Главныя двери собора были настежъ отворены и въ глубин ихъ темныхъ сводовъ виднлось безконечное количество ярко горвшихъ свчей, лучи которыхъ свтлыми снопами ниспадали на головы молившихся, толпою стоявшихъ на старыхъ каменныхъ ступенькахъ. Высокое крыльцо было съ обихъ сторонъ обсажено липами и дубами, между ихъ густою листвой ярко и грандіозно выдлялась большими золотыми буквами, на розоватомъ навс паперти, сдланная надпись: ‘Вдомому Богу’. Къ этой-то надписи и прокрадывались розовые лучи солнца, отчетливо выдляя ее среди темной зелени деревьевъ. Сырой, наполненный ладаномъ, воздухъ вырывался изъ собора и смшивался съ теплымъ запахомъ резеды и горошка, несшимся съ кладбища. Черныя фигуры монаховъ беззвучно скользили по двору, между тмъ какъ толпы усталыхъ странниковъ, съ котомками и посохами, живописными группами расположились по окраинамъ кладбища. Въ средин двора стройно и величественно возвышалась великолпная, гигантская колокольня. Каждую четверть на ея часахъ раздавался звонъ малыхъ колоколовъ сначала гаммою сверху внизъ, потомъ снизу вверхъ.
Въ самый разгаръ службы мы съ Женей поспшно вошли на монастырскій дворъ и направились къ собору, съ намреніемъ войти внутрь. Увидавъ массу народа, толпившагося около крыльца, и убдившись, что не было возможности войти, мы отправились въ другой соборъ, но какъ тамъ, такъ и во всхъ остальныхъ монастырскихъ церквахъ насъ постигла та же неудача. Ршивъ, что пробираться въ одинъ изъ храмовъ было бы большимъ рискомъ, мы благоразумно направились къ кладбищу, расположенному около собора, и, выбравъ скамью поближе къ открытымъ окнамъ, услись на нее и стали слушать пніе, мягкими волнами выносившееся изъ церкви вмст съ острымъ, смолистымъ запахомъ ладана. Долго сидли мы молча и неподвижно, пристально устремивъ взглядъ въ темные своды собора, пока, наконецъ, служба начала отходить и народъ массами повалилъ изъ церквей. Пустынный до того дворъ вдругъ преобразился: засновали монахи, богомольцы, говоръ, сухой звукъ шаговъ по мощеному двору и тротуарамъ, кашель, сморканье и чиханье — вс эти звуки, долго сдерживаемые толпой, наполняли воздухъ. Такъ продолжалось нсколько минутъ, но вотъ вс стали мало-по-малу расходиться, дворъ началъ пустть, монахи исчезали въ своихъ кельяхъ, огни погасали въ церквахъ и лишь тамъ и сямъ виднлись неугасаемыя лампадки, придававшія особенную таинственность всему окружавшему. Мы молча встали и направились къ собору. Тамъ еще монахи оканчивали уборку свчей и тушили большія люстры. Когда мы подошли, старый, сдой монахъ, стоя на порог, громко отдавалъ приказанія кому-то бывшему внутри, прося не забыть потушить вс свчи и запереть соборъ на замокъ, затмъ онъ направился къ выходу и въ собор настала мертвая тишина, прерываемая лишь слабымъ отголоскомъ рзко звучавшихъ по металлическимъ плитамъ шаговъ удалявшагося монаха. Пристально вглядываясь въ темные углы, мы прошли паперть и нершительно вошли въ соборъ,— вошли и остановились, пораженные сумрачною таинственностью, которая предстала нашимъ взорамъ. Въ глубин собора было совершенно темно,— вс люстры и свчи были уже потушены. Съ правой стороны отъ царскихъ дверей, у самой стны, покоились мощи Святаго. Весь балдахинъ былъ завшанъ рядомъ, самыхъ разнообразныхъ формъ и цвтовъ, лампадокъ, лучи которыхъ, подымаясь къ верху, незамтно пропадали въ темномъ свод собора. Теплый и душистый воздухъ былъ сильно пропитанъ запахомъ ладана и восковыхъ свчей и наполнялъ, какъ бы туманомъ, весь храмъ. Сдлавъ нсколько шаговъ впередъ, мы увидли въ боковыхъ дверяхъ алтаря, не далеко отъ мощей, прислонившагося къ косяку молодаго монаха. Высокая, стройная фигура его отчетливо выдлялась на золотомъ фон образовъ, а мягкія черныя складки мантіи граціозно ниспадали до полу и, округляясь, образовывали шлейфъ. Длинные, шелковистые, какъ ленъ свтлые, волосы крупными завитками падали съ плечъ, между тмъ какъ закинутыя кверху, худыя, прозрачной близны руки поддерживали маленькую, блокурую, съ тонкими очертаніями голову. Лицо было поднято, небольшой ротъ съ двумя глубокими морщинами съ обихъ сторонъ, придававшихъ лицу выраженіе особенной горечи, былъ полуоткрытъ, а большіе, глубоко посаженные, зеленоватые глаза, широко раскрытые, были устремлены куда-то далеко, высоко, въ темные своды купола. На впалыхъ щекахъ не было никакого слда румянца и всю фигуру можно было бы принять за призракъ, еслибы не тоскливо-мучительное выраженіе лица и безпрерывное вздрагиваніе плечъ. Переглянувшись съ Женей, мы сдлали нсколько шаговъ впередъ, но въ эту минуту я уронила зонтикъ на металлическій полъ собора, сухой трескъ глухо раздался во всхъ углахъ. Звукъ этотъ пробудилъ какъ бы застывшаго въ одномъ положеніи монаха,— онъ медленно опустилъ руки, разсянно посмотрлъ вокругъ и, повернувшись, тихими шагами вошелъ въ алтарь.
Какъ только онъ удалился, Женя пошла прикладываться къ мощамъ, а я занялась разсматриваніемъ собора и незамтно удалилась отъ моей спутницы. Подойдя къ росписаннымъ живописью стнамъ, я разглядывала смутно виднвшееся изображеніе геенны огненной и, медленно переходя затмъ отъ одного изображенія къ другому, незамтно очутилась на другомъ конц собора и обернулась, чтобы посмотрть, гд осталась Женя. Темнота мшала ясно различать предметы и я нсколько времени простояла, тщетно стараясь вглядться и различить фигуру моей спутницы. Наконецъ, приблизившись нсколько къ средин собора, я взглянула направо и взорамъ моимъ предстала странная, поразившая меня, сцена. Женя, стоя на колняхъ, усердно молилась и, поклонившись въ землю, долго не поднимала своей миніатюрной головки. Вся маленькая фигурка ея какъ-то особенно сжалась, а блокурыя косы, спустившись по обимъ сторонамъ, серебрились при лучахъ цлаго ряда висвшихъ надъ нею лампадъ и открывали тонкую, блую шейку двушки. Въ то время, какъ она какъ бы застыла въ этомъ положеніи, изъ боковой двери алтаря показался тотъ же самый монахъ, который тихо вышелъ изъ алтаря и, затворивъ за собою дверь, медленно поднялъ глаза и взглянулъ на лампады. Убдившись, что вс он въ порядк, монахъ сдлалъ шагъ впередъ, но въ эту самую минуту взоръ его упалъ на склонившуюся фигурку молившейся, монахъ внезапно остановился какъ вкопанный, сильная дрожь пробжала по всему его тлу, онъ протянулъ впередъ руки, какъ бы отталкивая отъ себя кого-то, неизъяснимый ужасъ выразился на его лиц и онъ боязливо попятился назадъ, не сводя глазъ съ наклоненной головки Жени. Въ эту минуту она медленно встала и повернулась, чтобы сойдти со ступеней. Между тмъ монахъ молча стоялъ на томъ же мст, въ той же поз, съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ безпредльнаго страха и любопытства на лиц. Онъ пристально слдилъ за всми движеніями молившейся, какъ бы ожидая чего-то. Повертываясь, чтобъ идти, Женя отбросила на спину свои блокурыя косы и, обратясь въ монаху лицомъ, съ удивленіемъ посмотрла на него и сошла со ступенекъ. При взмах ея свтлыхъ косъ монахъ сильно вздрогнулъ, широко раскрылъ свои глубокіе глаза, сильно вытянулъ шею и пристально взглянулъ ей въ лицо, но въ ту же минуту, разсмотрвъ его, низко опустилъ голову, потупилъ глаза и быстро исчезъ въ глубин алтаря. Ничего не понимая, я поспшно подошла къ Жен и, взявъ ее подъ руку, направилась къ дверямъ. Выйдя на паперть, я обернулась назадъ и увидала загадочнаго монаха, который тихо, издали, слдовалъ за нами, низко опустивъ голову и какъ бы боясь смотрть по сторонамъ. Переглянувшись съ Женей, мы молча вышли на монастырскій дворъ и направились въ воротамъ. Шаги наши сухо звучали по чугуннымъ плитамъ, одиноко разносясь по монастырскому двору, въ конц котораго, въ темныхъ сводахъ большихъ монастырскихъ воротъ, ярко свтились огоньки фруктовыхъ лавочекъ, во множеств расположенныхъ на площади, прилегавшей въ монастырю. Я оглянулась назадъ и невольно поразилась контрастомъ представившейся мн картины. Внутри монастырскаго двора царила мертвая тишина и нигд не было замтно никакого движенія, никакого звука, величественныя зданія смутно виднлись во мрак, незамтно сливаясь съ темнымъ небомъ, и лишь тамъ и сямъ, какъ привиднья, бллись мраморные кресты и памятники ближайшаго кладбища, да густыя липки черными пятнами рисовались въ воздух. Казалось, все вымерло въ этомъ каменномъ, неразрушимомъ царств, между тмъ какъ по другую сторону монастырской ограды площадь кипла жизнью. Выйдя на эту площадь, мы услись въ коляску и отправились домой. Не прошло и десяти минутъ, какъ экипажъ нашъ уже остановился передъ маленькимъ голубымъ домикомъ, вс три окна котораго были ярко освщены и сплошь уставлены цвтущими фуксіями, пеларгоніями и плющомъ. Домикъ этотъ, состоящій изъ пяти комнатъ, занимала тетушка Жени, старая старушка, у которой мы и остановились на все время своего пребыванія въ Т. Комнатки были очень небольшія, но чистыя и весьма тщательно убранныя. Лтомъ старушка занимала лишь три изъ нихъ, а дв, отдленныя кухней, отдавала въ наймы прізжимъ богомолкамъ, поселявшимся въ Т. на лтніе мсяцы.
Тетушка, Евгенія Петровна, была премилая, добродушная старушка, не лишенная нкоторой доли своеобразности и оригинальности. Она была дочь мелкопомстныхъ дворянъ, всю жизнь жившихъ въ деревн и не давшихъ никакого, кром самаго первобытнаго, образованія своимъ дтямъ. Всхъ дтей у нихъ было двое — старшая дочь Евгенія, да сынъ Илюша, отличавшійся необыкновенною болзненностью и вмст впечатлительностью. Рано осиротвъ и оставшись на попеченіи сестры, старой двы, окружившей себя цлымъ сонмомъ старухъ-богомолокъ, онъ, естественно, подпалъ подъ ея вліяніе и ршилъ поступить въ монастырь. Узнавъ о таковомъ его желаніи, Евгенія Петровна хотя и поплакала, но не отговаривала брата, находя, что это дло хорошее и препятствовать было бы грхъ.
Илюша, поступивъ въ монастырь подъ именемъ отца Ивана, сначала исполнялъ съ большимъ рвеніемъ вс монастырскія постановленія, не пропускалъ ни одной службы, мало лъ, немного спалъ и никогда не выходилъ за ограду монастыря. Но, мало-по-малу, онъ совершенно вошелъ въ колею монастырскаго житья, велъ тихую и спокойную жизнь, позволялъ себ лишній разъ выпить чайку и лишній разъ соснуть посл обда, бывалъ у сестры и слылъ въ монастыр за самаго добродушнаго и кроткаго товарища, не лишеннаго подъ-часъ скромнаго и спокойнаго веселья.
Подъхавъ къ квартир старушки, мы расплатились съ извощикомъ и вошли въ просторную комнату, уставленную, мягкими широкими диванами. Передъ однимъ изъ нихъ стоялъ покрытый розовою, съ блыми узорами, скатертью столъ, съ большимъ кипящимъ на немъ самоваромъ. Въ плетеной хлбной корзиночк, покрытой вязаною салфеткой, лежали мелкіе крендельки и миндальныя печенья, а рядомъ, прямо на скатерти, стояли дв большія монастырскія просвиры. Тутъ же разставлены были нсколько блюдечекъ съ разнымъ вареньемъ и, въ довершеніе всего, тарелка съ блой и розовою пастилой, палочками. При нашемъ появленіи въ противуположныхъ дверяхъ показалась старушка въ чистомъ, накрахмаленномъ кисейномъ чепчик съ хрустальною чайницей въ рукахъ.
— Наконецъ-то вы вернулись,— добродушно сказала она, протирая четвертымъ пальцемъ лвой руки нсколько заспанные глаза,— а я ужь думала, святые отцы никогда не кончатъ всенощной… Очень ужь долго, не правда ли?
— Долго-то долго,— смясь сказала я,— да вдь мы въ собор-то во время всенощной все-таки не были.
— Такъ гд-жь вы были?— съ удивленіемъ спросила старушка.
— Мы, тетушка, на кладбищ сидли и слушали изъ оконъ пніе,— отвчала Женя, стоя передъ зеркаломъ и съ серьезнымъ, озабоченнымъ видомъ расправляя завитушки на лбу.
— Такъ и не входили въ соборъ?
— Нтъ, потомъ были, когда кончилась всенощная.
— А-а… Стало-быть прикладывались?— видимо успокоилась старушка.
— Да, прикладывались.
— Ну, это и лучше, чмъ въ духот-то четыре часа стоить. И зачмъ они тянутъ такъ, словно удивить кого хотятъ? Что ужь это!…
— Тетушка!— воскликнула Женя, усвшись съ ногами на диванъ и тонкими ломтиками нарзывая мягкую, крутую просвиру,— что это у васъ за монахъ такой странный есть?
— Какой монахъ?
— Да какъ вамъ его описать… такой блдный, высокій блондинъ, очень худой и красивый.
— Блдный, худой… Знаю, знаю. Что ужь это за монахъ! Я такихъ не люблю!— раздражительно замтила Евгенія Петровна.
— Почему же, тетушка?
— Не люблю, душенька,— очень ужь онъ красивъ.
— Такъ что же?
— Какъ что? Когда отдаешь ему просвиру вынимать, не знаешь, куда и глаза двать: отдать не глядя — какъ-то нехорошо, а поглядишь, такъ ужь и не хочется глазъ отвести… Что ужь это за монахъ!
— Да вдь онъ, кажется, скромный, только очень странный.
— Скромный-то скромный, это и вс говорятъ, а все-таки онъ — монахъ, стало-быть нечего на него и глядть. Чмъ же онъ вамъ показался страннымъ?
— Да, во-первыхъ, когда мы вошли въ пустой соборъ, онъ стоялъ въ дверяхъ алтаря и у него было ужасно жалкое выраженіе лица, а потомъ онъ вышелъ, увидалъ меня, какъ будто испугался,— такъ и остался въ одномъ положеніи.
— А потомъ?
— А потомъ мы ушли и онъ тоже пошелъ вслдъ за нами, никуда не глядя. Больше мы его не видали.
— Да, онъ странный, про него вс это говорятъ,— сказала старушка.— Мой отецъ Иванъ съ нимъ въ большой дружб, все хвалитъ его и жалетъ.
— А вы его не знаете, тетушка?— спросила я.
— Нтъ, голубчикъ, не знаю, да и знать-то не хочу,— что мн съ нимъ говорить, о чемъ?
— А исторіи его тоже не знаете?
— Какой исторіи?
— Ну, да почему онъ въ монастырь пошелъ.
— Нтъ, не знаю. Отецъ Иванъ, наврно, знаетъ, а я не спрашиваю, да онъ и не скажетъ впрочемъ.
— А можетъ-быть скажетъ? Я попрошу!— воскликнула Женя.
— Что-жь, попросить можно. Только что-то не думаю, чтобъ онъ теб чужую жизнь разсказалъ,— покачивая головой, съ добродушной улыбкой отвчала старушка.
На другой день, вставъ пораньше, мы тотчасъ же отправились въ соборъ и, войдя на амвонъ, стали съ правой стороны царскихъ дверей. Вскор соборъ началъ быстро наполняться. Началась парадная служба съ архимандритомъ во глав. Толпа становилась все гуще и чаще, по временамъ начиналась невообразимая толкотня, между тмъ какъ жара и духота усиливались съ каждою минутой. Къ концу обдни я начинала уже чувствовать сильную усталость и, сама того не замчая, усердно считала свчи въ алтар. Сосчитавъ большія и пропустивъ уже догоравшія, я невольно мучилась вопросомъ: можно ли считать одну догоравшую за цлую свчу, или же дв догоравшихъ сложить — и считать за одну цлую. Машинально и безсознательно соображая и разршая этотъ вопросъ, я будто замерла въ одномъ положеніи, какъ вдругъ почувствовала, что меня дергаютъ за платье. Очнувшись отъ своего забытья, я увидала стоявшую на колняхъ Женю и тотчасъ послдовала ея примру. Когда я низко наклонилась въ землю, мн послышался какой-то металлическій звукъ надъ головой и въ то же мгновеніе раздался чей-то сдержанный, глухой крикъ, похожій на могучій, порывистый вздохъ. Поднявъ голову, я увидла вчерашняго загадочнаго монаха, съ искаженнымъ отъ страха лицомъ появившагося въ дверяхъ алтаря. Онъ быстро подбжалъ въ Жен, разомъ упалъ на оба колна и обхватилъ ея шею своими тонкими, блдными руками. Не понимая ничего, я услышала сильный запахъ горящихъ волосъ и быстро вскочила на ноги, между тмъ какъ Женя съ испугомъ подняла голову, причемъ большая восковая свча скатилась съ ея плеча на полъ. Упавшая съ нея шляпка открыла ея блокурую головку, на которую тупо и безсмысленно устремились глаза монаха. Онъ стоялъ на колняхъ рядомъ съ двушкой, положивъ правую руку ей на воротникъ, а лвою крпко зажавъ ея блокурую косу. Женя порывисто вскочила и круто повернулась къ нему лицомъ. Странное зрлище представилось ея взорамъ: монахъ все стоялъ на колняхъ, безсмысленно глядя на оставшуюся въ его лвой рук свтлую, съ завитымъ кончикомъ, тонкую, отгорвшую прядь ея волосъ. Странный монахъ моргалъ своими большими, потемнвшими отъ страха, глазами и, полураскрывъ тонкія, вздрагивавшія губы, тяжело дышалъ. Простоявъ такъ нсколько секундъ, онъ порывистымъ движеніемъ приблизилъ прядь волосъ къ своему лицу, пристально взглянулъ на нее и, съ жалкимъ, раздирающимъ крикомъ вскочивъ на ноги и разжавъ руку, въ ужас отскочилъ назадъ. Мягко выскользнувъ изъ поблднвшей руки, прядь волосъ беззвучно упала и свтленькимъ внчикомъ легла на полу. Монахъ ступилъ шагъ впередъ, нагнулся надъ ней, потомъ выпрямился, обвелъ всхъ тупымъ, равнодушнымъ взоромъ и безъ слова, безъ звука, какъ подкошенный, упалъ безъ чувствъ. Все это произошло такъ быстро и неожиданно, что вс присутствовавшіе стояли какъ вкопанные, притаивъ дыханіе и неподвижно глядя на всю эту странную сцену. Лишь при паденіи монаха съ клироса отдлились два молодыхъ послушника и, поднявъ неподвижно лежавшаго собрата, поспшно вынесли его изъ собора. Толпа молча разступилась передъ ними, съ любопытствомъ разсматривая потерявшаго сознаніе монаха и тихо перешептываясь.
— Да что такое произошло?— съ удивленіемъ спросила я Женю, когда монахи скрылись въ дверяхъ собора.
— Съ паникадила, что надъ вами, упала зажженная свчка и зажгла имъ волосы,— отвчалъ солдатъ, прислуживающій въ собор, поднимая съ полуотгорвшую прядь волосъ и подавая ее Жен.— Монахъ увидалъ это изъ алтаря и потушилъ огонь руками. Счастливо отдлались, матушка,— головка-то уцлла,— добродушно прибавилъ онъ.
Женя между тмъ сконфуженно вертла въ рукахъ, поданную солдатомъ, прядь волосъ, видимо не смя никуда взглянуть. Дйствительно, положеніе было неловкое,— вс взоры были устремлены на нее, въ толп раздавался шепотъ, слышались восклицанія.
— Пойдемъ лучше домой, Женя,— тихо сказала я.
— Пойдемъ!— съ радостью проговорила мн взволнованная, раскраснвшаяся спутница, надвъ шляпку и торопливо опуская вуаль, съ видимымъ желаніемъ скрыться отъ любопытныхъ взоровъ. Мы съ трудомъ пробрались сквозь толпу и направились уже по липовой алле, какъ вдругъ услыхали за собою голосъ отца Ивана, брата тетушки.
— Погодите немного!— громко сказалъ старикъ, поспшно сходя съ крыльца, ведшаго въ кельи монаховъ. Мы остановились.
— Отецъ Иванъ, вы знаете, что съ нами случилось?— съ волненіемъ проговорила Женя, идя на встрчу старику.
— Знаю, голубчикъ, знаю,— грустно и серьезно отвчалъ онъ:— я вдь сейчасъ отъ отца Серафима.
— Кто это отецъ Серафимъ?— спросила я.
— Да тотъ самый монахъ, который огонь потушилъ.
— Ну, что-жь, онъ пришелъ въ себя?— съ любопытствомъ спросила Женя.
— Нтъ, не совсмъ: лежитъ и что-то безсвязное бормочетъ.
— Почему онъ такъ испугался? Вдь это уже во второй разъ онъ пугается меня,— шепотомъ проговорила Женя.
— Онъ не васъ испугался, а того, что вы сгорите,— серьезно продолжалъ старикъ.
— Да нтъ же! Онъ еще вчера вечеромъ, увидавъ насъ въ собор, испугался меня,— продолжала настаивать Женя.
— Это вамъ такъ показалось!— строго возразилъ старикъ.— Отецъ Серафимъ вообще крайне болзненный и нервный человкъ, потому на него малйшее волненіе очень сильно дйствуетъ, а тмъ боле такой испугъ, какъ сегодня. Вдь еслибы не онъ, у васъ бы волосы на самой голов загорлись и Богъ знаетъ, что могло бы случиться.
Женя при этомъ предположеніи быстро схватилась за свой затылокъ.
— Отецъ Иванъ, вы сегодня придете къ Евгеніи Петровн?— спросила я.
— Не умю вамъ сказать,— почтительно обратился онъ ко мн.— Я для того васъ и окликнулъ, чтобы просить передать сестр, чтобы не ждала меня. Это будетъ зависть отъ состоянія здоровья отца Серафима: мы съ нимъ большіе друзья и я его не оставлю, пока ему не будетъ лучше. А теперь ведите-ка ее домой,— продолжалъ онъ, добродушно глядя на Женю,— посмотрите, какая она взволнованная, да и вы-то блдны что-то. Евгенія Петровна успокоитъ васъ,— прибавилъ онъ, поворачивая къ каменному монастырскому крыльцу.
Быстро дойдя до квартиры тетушки, Женя поспшно отворила дверь.
— Тетушка, гд вы?— воскликнула она, бгая изъ одной комнаты въ другую въ тщетныхъ поискахъ за старушкой.
— Кто тамъ?— послышался голосъ изъ кухни.
— Да мы, тетушка!— вбгая въ кухню, воскликнула взволнованная Женя.— Что со мной случилось, вы не знаете,— я чуть не сгорла!— задыхаясь, проговорила она.
— Пустяки какіе!— сердито возразила старушка, съ испуга выронивъ изъ рукъ форфоровое блюдечко.— Вотъ я изъ-за твоихъ глупостей блюдце разбила!— раздражительно проговорила она, присаживаясь на полъ и собирая осколки.
— Не врите?… Ну, право, ей-богу, тетушка!— увряла Женя.— Вотъ видите, коса обгорла, да и вся бы я сгорла, еслибы не монахъ….
Старушка какъ присла, такъ и осталась въ одномъ положеніи, вопросительно уставляя глаза то на меня, то на Женю.
— Не пугайтесь, Евгенія Петровна,— отвчала я на ея вопросительный взглядъ:— на Женю упала съ паникадила горящая свча и зажгла ей косу, а одинъ изъ монаховъ, увидавъ это, бросился изъ алтаря и потушилъ огонь.
— И замтьте, тетушка, какъ странно,— воскликнула Женя, присаживаясь противъ оторопвшей старушки и притягивая ее въ себ за перломутровую пуговицу ея сренькаго капота:— вдь опять тотъ же вчерашній монахъ спасъ меня!
— Что же тутъ страннаго, душенька,— приходя въ себя, возразила старушка:— онъ первый увидалъ, онъ и загасилъ….
— Представьте, что опять меня испугался,— съ волненіемъ продолжала Женя.
— Пустяки говоришь!— разсердилась старушка, приподымаясь съ полу.— Не съ чего ему тебя бояться. А испугался онъ, что живой человкъ горитъ — вотъ и все…. Отца Ивана видли?— спросила она, обратясь ко мн.
— Видли, тетушка.
— Придетъ сегодня?
— Не знаетъ наврное,— отвчала я.
— Онъ за отцомъ Серафимомъ ухаживаетъ,— поспшила объяснить Женя.
— За какимъ такимъ отцомъ Серафимомъ?
— Да за монахомъ, который меня потушилъ.
— Что же за нимъ ухаживать?— удивилась старушка.
— Да я же вамъ говорю, воскликнула Женя,— что онъ меня потушилъ,— ну, то-есть огонь на мн потушилъ,— потомъ на меня посмотрлъ, на косу мою посмотрлъ, испугался и…. упалъ въ обморокъ!
— Не понимаю, что ты говоришь, душенька!— раздраженно проговорила тетушка, качая головой.— Разскажите, ангелъ мой, что такое случилось въ самомъ дл?— обратилась она снова ко мн за объясненіемъ.
— Дйствительно, тетушка, все такъ было,— начала я.— Монахъ этотъ потушилъ на Жен огонь и затмъ, вставъ на ноги, внезапно упалъ безъ чувствъ. Говорятъ, онъ страшно-нервный и болзненный человкъ,— на него, вроятно, слишкомъ сильно подйствовалъ испугъ, оттого онъ и въ обморокъ упалъ.
— Не мудрено испугаться, какъ втакая глупая головёнка загорится,— отвчала старушка, подойдя къ Жен и крпко поглаживая обими руками ея пушистую головку.— Пойдемте-ка лучше я васъ чайкомъ напою,— заключила она.
Мы пошли за тетушкой въ гостиную и услись за чай.
Женя плотно прижалась въ углу дивана и безпрестанно, то закрывая, то открывая глаза, сильно вздрагивала подъ большимъ теплымъ платкомъ, которымъ укутала ее Евгенія Петровна. Руки ея были совершенно холодны, тогда какъ глаза все боле и боле блестли и голова длалась все горяче. Къ вечеру лихорадка, благодаря ли свжему утреннему воздуху, или же взволновавшему ее происшествію, вступила въ свои права. Мы съ тетушкой, несмотря на сопротивленіе Жени и увренія ея, что она совсмъ здорова,— увренія, произносимыя сухими, отъ внутренняго жара, губами,— раздли и уложили въ постель.
Отецъ Иванъ, котораго мы ждали весь день, такъ и не являлся, что видимо безпокоило Женю, начинавшую все преувеличивать, какъ это всегда бываетъ съ людьми въ сильномъ жару.
На слдующее утро, напившись чаю, мы сли у окошка, поджидая тетушку, отправившуюся къ обдн. Наконецъ, около двнадцати часовъ она быстро вошла въ комнату и съ безпокойствомъ спросила:
— Ну, что, ангелъ мой, какъ твое здоровье?
— Ничего, тетушка, лучше,— отвчала Женя, цлуя старушку.
— Ну, и слава Богу!— задыхаясь отъ скорой ходьбы, отвчала Евгенія Петровна и сла на ближайшій стулъ.— Фу, устала!
— Да вы шляпку-то снимите,— сказала я.
— Нтъ, сокровище мое, не надо,— я сейчасъ опять пойду.
— Куда же, тетушка? Вдь вы устали.
— Ничего, не бда,— отдохну потомъ.
— Да куда же?— приставала Женя.
— Да тамъ… мн нужно,— сконфуженно и не глядя на насъ, отвчала старушка,— на рынокъ!— вдругъ ршительно прибавила она и, вставъ со стула, быстро пошла въ себ въ спальню.
Подвигавъ тамъ ящикъ комода, она черезъ нсколько минутъ вышла и, держа правую руку въ карман, съ таинственнымъ, озабоченнымъ видомъ, который очевидно хотла скрыть, прошла на крыльцо.
— Тетушка что-то замышляетъ,— лукаво прищуривая глаза, воскликнула Женя.
— Вроятно, какой-нибудь особенный пирогъ съ вишнями или что-нибудь въ этомъ род,— равнодушнымъ голосомъ отвчала я, увренная между тмъ въ томъ, что дло касалось не пирога, а нашего загадочнаго монаха. Предположенія своего я, однако, не высказала, боясь взволновать Женю.
Она, между тмъ, усвшись поудобне, углубилась въ чтеніе, а я, подсвъ къ окну, принялась наблюдать за тмъ, что происходило на улиц. Просидвъ такимъ образомъ довольно долго и каждую минуту собираясь встать и взять работу, я вдругъ увидла возвращавшуюся Евгенію Петровну.
Медленно переступая, она усердно сморкалась и кончикомъ платка тщательно вытирала слегка покраснвшіе отъ слезъ глаза. Дойдя до угла нашего дома, она остановилась, еще разъ провела рукой по глазамъ, нсколько разъ глубоко вздохнула и, принявъ бодрый видъ, взошла на крыльцо.
— Тетушка, гд моя отгорвшая прядь волосъ?— воскликнула Женя, завидвъ входившую старушку. Тетушка при этомъ вопрос внезапно остановилась на порог и яркая краска покрыла ея лицо.
— Зачмъ теб ее, душенька?— равнодушно спросила она.
— Надо, тетушка… Вы мн отдайте ее.
— Отдамъ, отдамъ посл,— отвчала старушка.— Ты ко мн не приставай,— я теперь устала.
— Да вы скажите, гд она, я сама пойду,— продолжала надодать Женя.
— Отстань, Женя!— сердито проговорила тетушка.— Пустяки все говоришь, точно маленькая.
Удивленная непривычнымъ строгимъ тономъ старушки, Женя скорчила гримасу, выражавшую недоумніе и неудовольствіе, и, опустивъ голову, снова принялась за чтеніе. Я, между тмъ, отправилась въ комнату тетушки. Старушка сидла на кровати и расчесывала свои рдкіе, сденькіе волосы.
— Азъ, ангелъ мой, хорошо что вы пришли!— обрадовалась она, увидавъ меня.— Я хотла вамъ два словечка сказать.
— Что вамъ угодно, тетушка?
— Не спрашивайте вы меня про отгорвшую прядь-то, ангелъ мой,— вдь у меня ея нтъ.
— Да гд-жь она?— спросила я съ удивленіемъ.
— То-то вотъ и есть, что совстно сказать, гд она. Вамъ-то я, ангелъ мой, скажу, а ужь вы Жен не говорите. Отецъ Иванъ у меня ее взялъ,— шепотомъ прибавила она.
— Но разв онъ былъ здсь?
— Нтъ, я ему отнесла сегодня утромъ, когда отъ обдни возвратилась. Дло въ томъ, что отцу Серафиму совсмъ плохо, умретъ должно-быть. Отецъ Иванъ съ нимъ всю ночь просидлъ, а онъ все бредилъ и все какую-то косу просилъ.
— Какъ странно!— удивленно сказала я.
— Да, странно. А какъ жалко-то, что ужь это…. смаргивая навернувшіяся слезы, проговорила старушка.— Такой молодой да красивый… ему бы жить, а онъ умираетъ. Если эту ночь опять будетъ просить носу, отецъ Иванъ и хочетъ показать ему эту прядочку,— можетъ онъ и успокоится. Я было не хотла нести: что ужь это, думаю, и къ чему это Женичкины волосы монаху давать… А потомъ подумала и ршила: во-первыхъ, я отцу Ивану ее дамъ, а во-вторыхъ, что за пустяки такіе, важное дло волосы!… А если это человка облегчить можетъ, не правда ли?— добавила старушка, ласково трепля меня по плечу.
— Конечно, тетушка… Да какая же вы милая!— съ нжностью отвчала я, крпко обнимая и цлуя ее.
Слдующій день былъ одинъ изъ тхъ прозрачныхъ, яркихъ дней, которыми такъ щеголяетъ августъ.
Женя была совсмъ здорова и мы съ ней, пользуясь хорошею погодой, ршились осмотрть вс достопримчательности монастыря и дожидались только завтрака, безъ котораго тетушка не хотла отпустить насъ изъ дому.
Насытившись сколько было нужно и даже боле того, мы уже надвали шляпки, какъ вдругъ, въ сосдней комнат, услыхали голосъ отца Ивана.!
— Приказалъ долго жить!— грустно произнесъ онъ въ отвть на какой-то, шепотомъ произнесенный, вопросъ тетушки.
— Кто?— сильно поблднвъ, спросила Женя, надвавшая въ эту минуту шляпку и такъ оставшаяся, съ поднятыми кверху руками.
— Не знаю,— отвчала я, между тмъ какъ она уже поспшно выбгала въ дверь.
— Кто, кто?— съ испугомъ спрашивала она, подбгая къ отцу Ивану.
— Отецъ Серафимъ приказалъ долго жить,— тихо и спокойно отвчалъ старикъ.
— Да умеръ что ли?— воскликнула Женя.
— Скончался. Да, тихо, спокойно скончался,— низко опуская голову, пояснилъ онъ, между тмъ какъ дв крупныя слезы скатились съ его худой щеки и пропали въ густой сдой бород.
Женя ничего не сказала и молча, расширившимися отъ страха глазами, смотрла на него.
— Вотъ, голубчикъ, волоски ваши, возьмите,— сказалъ онъ, вынимая изъ кармана отгорвшую прядь волоръ Жени.
— Волосы?… Какіе волосы?— переспросила пораженная Женя.
— Ахъ, извините,— спохватился старикъ: — это… не вы, Евгенія Петровна дала ихъ. Ну, да теперь все равно,— грустно махнувъ рукой, съ глубокимъ вздохомъ прибавилъ онъ.— Я, голубчикъ, ваши волосы ему, то-есть отцу Серафиму, показывалъ. Они ему напомнили другіе такіе же, тоже свтленькую косу… Вотъ ему и хотлось взглянуть на ваши, напомнить себ т, прежніе,— дрожащимъ голосомъ объяснилъ онъ.— И напомнилъ, и полегчело… И спокойно, тихо такъ отошелъ,— такъ съ этой прядью въ рук и отошелъ.
— Чай-то будешь пить?— сдавленнымъ, но громкимъ и нсколько развязнымъ голосомъ, вдругъ перебила его Евгенія Петровна, низко нагнувшись надъ спавшею кошкой и теребя ее за лапки, между тмъ какъ частыя слезинки такъ и сыпались одна за другой изъ-подъ ея опущенныхъ рсницъ.
— Нтъ, не стану,— кротко отвчалъ монахъ, усаживаясь въ кресло.— Я вдь къ вамъ по длу, такъ сказать, пришелъ,— добавилъ онъ, обращаясь къ Жен, которая стояла и съ дрожащими губами и полными слезъ глазами машинально вертла въ рукахъ отгорвшую прядь волосъ.
— По какому это длу?— строго спросила Евгенія Петровна.
— А вотъ, видите ли — отцу Серафиму очень было тяжело, что онъ васъ испугалъ, а также, что поведеніе его могло вамъ показаться боле чмъ страннымъ…
— Ну, такъ что-жь?— еще строже спросила тетушка.
— Онъ и просилъ меня, узнавъ, что Женя — моя племянница, разсказать словами или прочесть оставшіяся посл него записки, изъ которыхъ вы могли бы уяснить, себ какъ его, такъ и все его поведеніе.
— Очень нужно!— разсердилась тетушка.— Еще Женичка и такъ не совсмъ понравилась, а тутъ ужь и вовсе ты ее разстроишь. Пустяки все говоришь!— обратилась она къ брату:— она и такъ ничего о немъ дурнаго не думаетъ. Вдь такъ, голубчикъ?… Объ умершемъ человк нехорошо дурно думать,— не правда ли?
— Я ничего дурнаго и не думаю,— начала Женя съ разстановкой, видимо боясь расплакаться.— Но если отецъ Серафимъ ничего не имлъ противъ того, чтобъ я прочла заппски его, то, пожалуйста, прочтите…. или я сама…. если вы….— окончательно разрыдавшись, добавила она.
— Напротивъ, онъ очень этого желалъ… Но вы должны знать, голубчикъ,— наставительно обратился онъ къ Жен,— что это должно остаться между нами,— такихъ вещей не разсказываютъ….
— Ахъ, Боже мой!— закрывшись платкомъ, всхлипывала Женя,— конечно, я не буду…. не буду…. разсказывать.
— До чего ты ее доводишь, отецъ Иванъ, что ужь это!— горячилась добрйшая тетушка.
— Оставь, матушка!— ршительно отстраняя ее, строго возразилъ монахъ.— Я долженъ исполнить послднюю волю покойнаго. А ей это вреда не принесетъ,— напротивъ, поплачетъ лишній разокъ надъ чужимъ горемъ, понятливе станетъ….
Проговоривъ это, онъ бережно вынулъ изъ кардана въ трубочку свернутую блую тетрадь и громко откашлялся.
— Ну-съ,— обводя комнату глазами, произнесъ онъ,— можно начинать?
— Можно, начинайте!— вытирая слезы и садясь на диванъ рядомъ съ отцомъ Иваномъ, произнесла Женя.
Тетушка, съ недовольнымъ видомъ, неодобрительно покачивая головой, услась у окна, а я — на первый попавшійся мн стулъ.
— Надо вамъ знать,— началъ отецъ Иванъ, обращаясь въ Жен,— что мы были большіе друзья съ отцомъ Серафимомъ. Но, несмотря на всю нашу дружбу, онъ мн никогда не говорилъ о прошлой своей жизни. Много разъ выражалъ онъ желаніе объяснить мн причину своего поступленія въ нашу обитель, но всякій разъ я останавливалъ его, прося ничего не говорить, такъ какъ я и безъ объясненій хорошо понималъ, какой онъ человкъ — чистый и прозрачный, такъ сказать. Одно же упоминаніе о прошломъ приводило его въ нервное состояніе, котораго я весьма сильно опасался. Онъ вообще былъ подверженъ всевозможнымъ видамъ нервнаго разстройства, часто страдалъ безсонницей, имлъ самыя мучительныя галлюцинаціи и, наконецъ, сильнйшіе нервные припадки въ род того, который сдлался съ нимъ посл происшествія съ вашими загорвшимися волосами. Во время этихъ припадковъ онъ всегда жаловался на боль въ сердц и у него отнимались лвая рука и плечо. Вс эти подробности пояснятъ вамъ всю странность его поведенія. Не находя въ себ достаточно силъ, чтобъ устно разсказать мн свою исторію, онъ, наконецъ, ршился вкратц изложить ее на бумаг, собственно для меня. Происшествіе съ вами, невольно ускорившее его кончину, не дало ему окончить своихъ записокъ, которыя онъ и просилъ меня прочесть вамъ. Вотъ он,— со вздохомъ прибавилъ старикъ мягкимъ, добродушнымъ голосомъ.
Много разъ собирался я устно передать вамъ исторію моей жизни, отецъ Иванъ, по не хватало ни силъ, ни духу. Ну, да все равно, такъ или иначе, а вы должны будете ее знать и тогда уже можете судить меня по справедливости. Рукопись эту я составилъ изъ дневника своего, который велъ во время пребыванія въ университет. Я имлъ привычку ежедневно вписывать въ него все то, что сколько-нибудь интересовало или поражало меня. Теперь же беру изъ него лишь т мста, которыя могутъ уяснить вамъ мои отношенія къ жизни, къ товарищамъ, ко всему окружавшему меня и, главное, пояснить причину моего поступленія въ монастырь. Хотлъ было дать вамъ прочесть дневникъ свой, но потомъ раздумалъ,— не хочется открывать никому этого живаго свидтеля самыхъ тяжелыхъ минуть моей жизни…. Да, трудно, тяжело мн было жить на свт…. Ну, впрочемъ, узнайте все, а тамъ сами судите.
Я былъ единственный сынъ моихъ родителей. Отецъ мой умеръ, когда я былъ ребенкомъ, мать же, больная и крайне нервная женщина, осталась посл мужа съ незначительными средствами къ жизни. До десяти лтъ я жилъ подъ ея теплымъ крылышкомъ, но, наконецъ, пришла пора разстаться: она отвезла меня къ дяд въ Петербургъ и тамъ отдала въ гимназію. Окончивъ курсъ въ гимназіи, я, по совту товарищей, поступилъ въ Медицинскую академію. Но, однако, вскор я долженъ былъ оставить ее, такъ какъ сильно разстроилъ свои, и безъ того слабые, необыкновенно чуткіе ко всякому волненію, нервы. Я бросилъ медицину и перешелъ въ университетъ на юридическій факультетъ.
Вслдствіе ли крайне болзненнаго состоянія, въ которомъ я находился, или вообще малаго интереса, который имла для меня юриспруденція,— я отнесся апатично и небрежно къ своимъ занятіямъ и едва перешелъ на второй курсъ. Знакомыхъ у меня совсмъ не было, я жилъ крайне уединенно, бывалъ лишь въ университет, да изрдка кто-нибудь, изъ студентовъ-товарищей насильно уводилъ меня къ себ.
На третій годъ моего пребыванія въ университет, въ средин зимы, товарищи, принимавшіе во мн живое участіе и часто забгавшіе въ мой крохотный нумерокъ, ршили, что такъ оставлять меня нельзя,— надо что-нибудь предпринять со мной.
— Брось, голубчикъ,— приставалъ ко мн веселый, маленькій студентикъ, первокурсникъ Шамшинъ,— ей-богу брось! Ну, что толку? Законопатился въ своей комнат и воображаетъ, что такъ и слдуетъ.
— Да что бросить-то?— удивился я.
— Да брось, право, брось!… Вдь ты не живешь, ты прозябаешь. Надо жить, душенька!— авторитетно прибавилъ онъ.
— Ха-ха-ха! Младенецъ-то нашъ…. туда же съ совтами лзетъ,— загоготалъ, считавшій себя уже опытнымъ мужемъ, третьекурсникъ Тимоеевъ.— Не слушайте вы его, Стрльцовъ!— обратился онъ ко мн съ важностью.— Какъ живется, такъ и живите, лишь бы скоре дожить до конца.
— Это ты, братъ, со страстей такъ говоришь!— обидлся Шамшинъ.— Обжогся, такъ теб и не живется… А ты поченъ знаешь, можетъ-быть онъ не обожжется, умнй тебя проживетъ?
— Ну, ужъ нтъ, едва ли! Онъ или будетъ бгать за фантастичнымъ призракомъ, воображая, что это жизнь-то и есть, или поймаетъ какой-нибудь блестящій мыльный пузырь, онъ у него лопнетъ въ рукахъ,— ну, тутъ ему и карачунъ!…
— To-есть какъ же? Вы предполагаете, что и я тоже лопну вслдъ за мыльнымъ пузыремъ?— спросилъ я, улыбаясь, между тмъ какъ слова Тимоеева производили на меня необыкновенно тяжелое впечатлніе.
— Нтъ, батенька, лопнуть не лопнете, а и жить тоже ужь посл этого, какъ слдуетъ, не будете!— ршительно отвчалъ онъ, гася окурокъ о высоко поднятый кверху каблукъ и вставая съ моей постели, на которой лежалъ во время разговора.
— Ну, васъ, съ вашей меланхоліей и пророчествами!— обозлился Шамшинъ.— Чортъ знаетъ, чего наговоритъ, да еще какимъ увреннымъ тономъ… Сережа, голубушка, душенька! брось, говорю я теб, пойдемъ со мной,— умоляющимъ голосомъ проговорилъ онъ, тряся меня за плечи.
— Куда?— удивился я.
— Ужь это не твое дло, пойдемъ. Я отведу тебя въ такое мсто, что спасибо скажешь.
— Прощайте!— на ходу надвая толстое, мохнатое пальто, перебилъ его уже выходившій въ дверь Тимоеевъ.— Не слушайте его,— батенька!— повторилъ онъ убдительно.— Держитесь лучше правила подальше отъ людей, поближе въ природ,— право, много лучше!
— Ужь вы говорите прямо: поближе къ университету, подальше отъ Софьи Николаевны!— прокричалъ ему вслдъ расходившійся Шамшинъ.
Тимоеевъ, ничего не отвтивъ, сильно хлопнулъ дверью и затмъ быстро спустился внизъ по крутой лстниц.
Весь этотъ разговоръ особенно ясно запечатллся въ моей памяти и очень сильно взволновалъ меня.
— Вдь ты, братъ, какъ монахъ какой живешь, нигд кром университета не бываешь,— убдительно говорилъ Шамшинъ посл ухода Тимоеева.— Такъ, братъ, нельзя. Надо людей видть! Пойдемъ сегодня со мною къ Шепелевымъ. Они страсть хотятъ съ тобой познакомиться!
— Со мной?… Да откуда же они обо мн знаютъ?
— Ха-ха-ха!… А я то на что-жь? Еще вчера Вра Михайловна меня спрашивала: ‘Когда же, говоритъ, вы намъ самый оригиналъ-то покажете?’ А маменька-то (она, mon cher, не умна) возражаетъ: ‘Какой же онъ оригиналъ, Врочка? Онъ, кажется, очень хорошій человкъ’,— тонкимъ голоскомъ пропищалъ Шамшинъ, заливаясь громким, заразительнымъ смхомъ, широко открывая ротъ и опрокидываясь на спинку стула. Глядя на него, засмялся и я и ршился идти съ нимъ.
Съ начала своего знакомства съ Шепелевыми я сильно конфузился и, почти ни съ кмъ не разговаривая, цлые вечера просиживалъ въ уголк и прислушивался въ разговорамъ. Общество у нихъ было весьма разнообразное, но тмъ не мене представляло для меня не особенно много интереса. Всхъ больше занимала меня Вра Михайловна Шепелева, о которой мн много и весьма пространно разсказывалъ Шамшинъ. Она составляла центръ всего общества и своею любезностью и живостью умла оживлять всхъ. На меня она, съ самаго начала нашего знакомства, обращала особенное вниманіе. Я же, между тмъ, не привыкнувъ бывать въ обществ, постоянно чувствовалъ себя чужимъ, постороннимъ наблюдателемъ. Такъ продолжалось до тхъ поръ, пока я не попалъ къ Шепелевымъ нсколько разъ запросто, когда у нихъ никого не было изъ постороннихъ. Часто между Шамшинымъ и Врой Михайловной бывали бурные споры, въ которыхъ я сначала не принималъ участія и лишь молча вслушивался въ ихъ рчи. Но мало-по-малу робость моя стала уменьшаться и, наконецъ, я ршился вступать въ споры и всегда страшно волновался, приводя свои доказательства и возраженія. Привожу одинъ изъ подобныхъ споровъ цликомъ, записанный мною тотчасъ по приход домой.
Я въ то время еще имлъ весьма смутное понятіе о характер Вры Михайловны и только посл этого спора нсколько уяснилъ его себ.
— Скажите пожалуйста, что это вы такое сдавали за обдомъ о какомъ-то Тимоеев?— спросила Вра Михайловна у Шамшина,— усаживаясь въ мягкое кресло и кладя ноги на ршетку ярко топившагося камина.
— О Тимоеев?… Право не помню,— лниво отвчалъ Шамшинъ, тихо прохаживавшійся по гостиной, глубоко засунувъ руки въ карманы и безпрестанно позвывая.
— Ну, какъ не помните!— сморщивъ брови, отвчала Вра Михайловна.— Не можетъ этого быть. Вы что-то такое сказали о томъ, что какой-то Тимоеевъ сильно обжогся и потому возненавидлъ весь свтъ.
— Ну, такъ что же? Дйствительно, это такъ,— флегматично отвчалъ Шамшинъ.
— Можно полюбопытствовать, какъ это онъ обжогся?— закрывъ глаза и прислоняясь въ спинк кресла, съ улыбкой спросила она.
— Да обжогся, какъ вс обжигаются. Ухаживалъ за барышней, она съ нимъ кокетничала, давала ему понять, что весьма къ нему расположена, онъ на этомъ основаніи сдлалъ предложеніе, а она наклеила ему носъ…. иначе сказать — отказала. Да еще этимъ не удовольствовалась, а взяла да и прогнала вонъ. ‘Вы, говоритъ, очень ужь много о себ воображаете, если думаете, что я могу быть вашей женой, что я вамъ пара’.
— Ну, а онъ что же?— спросила Вра Михайловна, раскрывъ глаза и съ любопытствомъ слдя взоромъ за продолжавшимъ медленно шагать Шамшинымъ.
— Онъ?.. Вы его не знаете?… Чудакъ страшный, вспыльчивъ до невроятности и вообще человкъ весьма энергичный какъ на словахъ, такъ и въ дйствіяхъ. Обозлился онъ на нее за послднія слова, вскочилъ да и говоритъ: ‘Дйствительно, говоритъ, вы правы: вы мн не пара, потому что я человкъ прямой, искренній, безъ того мелкаго, пошлаго самолюбьица, которое заставляетъ такое существо, какъ вы, притворяться для того, чтобы поймать въ свои сти человка, поиграть съ нимъ, какъ кошка съ мышью, и затмъ выкинуть вонъ!… Очень, говоритъ, благодаренъ вамъ за вашъ отказъ, такъ какъ вы ничего не могли придумать лучшаго для меня. Я, говоритъ, только теперь сознаю всю свою глупость’. Повернулся и ушелъ,— улыбаясь добавилъ Шамшинъ.
— Да что же это вы такимъ равнодушнымъ тономъ все это разсказываете?— воскликнула Вра Михайловна, начиная волноваться.
— Что же, плакать что ли прикажите мн?— усмхнулся Шамшинъ.
— Плакать не плакать, а странно разсказывать такія вещи о своемъ друг самымъ равнодушнымъ тономъ.
— Ошибаетесь, онъ совсмъ мн не другъ, а просто знакомый. Да, признаться, я не очень къ нему расположенъ,— очень ужь грубости въ немъ много.
— Да, отвтъ его этой двиц не особенно вжливъ,— саркастично произнесла Вра Михайловна.
— Ну, положимъ, она другаго и не стоила и по-моему онъ отлично сдлалъ, что отчиталъ её.
— Ну, нтъ, отчитывать, какъ вы выражаетесь, никого и никогда не слдуетъ, а тмъ боле молодую двушку,— возразила Вра Михайловна.
— Совершенно не согласенъ-съ! Такую кокетку не то что можно, а должно отчитать, чтобы впередъ понимала, что длаетъ..
— По-моему, никакой посторонній человкъ не можетъ отчитывать никогда, такъ какъ никто ему такого права не давалъ. А кокетка она, или нтъ — это вопросъ совершенно посторонній,— горячилась Вра Михайловна.
— А по-моему такъ она сама дала ему это право своимъ собственнымъ поведеніемъ относительно его. Что же касается до вопроса о ея кокетств, то мн кажется, что даже безъ права всякій хорошо сдлаетъ, отчитавши какую-нибудь холодную, бездушную кокетку, выматывающую душу изъ насъ, простячковъ!— воскликнулъ Шамшинъ.
— А вы не попадайтесь на удочку, не лзьте сами — какъ бабочки на огонь,— усмхнулась Вра Михайловна.
— Не попадайтесь — легко сказать!… Вдь и вамъ, барышнямъ, то же самое можно сказать: не попадайтесь и вы. Изъ нашего брата тоже вдь не мало кокетокъ, да еще какихъ ловкихъ!— злобно засмялся Шамшинъ.
— Что до меня касается,— снова прислоняясь къ спинк кресла, съ разстановкой проговорила Вра Михайловна,— то я совершенно не понимаю двухъ вещей.
— Только двухъ?— засмялся Шамшинъ.
— Не придирайтесь пожалуйста!— отвчала она.— Повторяю, не понимаю я двухъ вещей, а именно: какъ можно попасться на удочку кокетки-женщины или кокетки-мужчины, все равно, я еще того, какъ можно пережить такое положеніе вещей, какое испытываетъ вашъ Тимоеевъ. Какъ можно по-прежнему существовать посл подобнаго происшествія…
— Почему же вамъ кажется невозможной жизнь посл этого?— спросилъ я.
— Какъ почему?… Помилуйте, испытать такое униженіе и остаться жить посл этого? Да это невозможно, немыслимо!
— Но предположите, что онъ продолжалъ и посл этого любить эту двушку,— возразилъ я,
— Ну, нтъ, братъ, еслибъ онъ ее любилъ, не отчиталъ бы онъ ее такъ!— воскликнулъ Шамшинъ.
— Ошибаешься, голубчикъ,— можно очень любить и Богъ знаетъ что наговорить въ такую минуту. Но дло не въ томъ: предположите, что мы говоримъ не о Тимоеев, а объ NN, который, получивъ отказъ и не сказавъ ничего подобнаго, продолжаетъ любить ее. Что же, и тогда нельзя жить?— спросилъ я.
— Нельзя, невозможно! Вы поймите, что тотъ, кто получаетъ отказъ, остается въ дуракахъ, въ самомъ унизительномъ положеніи. Какъ же можно посл этого жить?
— Я съ вами отчасти согласенъ: жить по-прежнему въ такомъ случа весьма трудно,— продолжалъ я,— но только причина того, что это такъ трудно, не та, по-моему, которую вы приводите.
— А какая же?… Это — причина самая главная и важная.
— Нтъ-съ. Мн кажется, что подобный отказъ трудно пережить потому, что съ нимъ рушатся вс ваши надежды, вс мечты. Если посл отказа продолжаешь любить ту двушку, то, понятно, страданія еще глубже и больне. Если же перестаешь почему-либо любить, а слдовательно и уважать, то горько разочарованіе, горько видть какъ тотъ идеалъ, который самими вами возведенъ въ этотъ санъ, поставленъ на пьедесталъ,— какъ онъ рушится и разбивается въ прахъ. А личное я, мое положеніе, униженіе или тому подобныя соображенія, мн кажется, должны въ подобныя минуты отходить на задній планъ.
— Нтъ, я съ вами совершенно не согласна!— энергично тряся своей блокурой головкой, съ паосомъ проговорила Вра Михайловна.
— Ну-съ, а позвольте узнать, какъ же это вы не понимаете, какъ можно попасть на удочку кокетки?— спросилъ Шамшинъ, обращаясь къ Вр Михайловн.
— Да такъ и не понимаю!— отвчала она.
— Однако-жь, вдь это очень часто случается,— продолжалъ Шамшинъ.
— Вотъ этому-то я и удивляюсь,— воскликнула она,— до какой степени это часто случается и какъ никого горькій опытъ сей не научитъ уму-разуму въ томъ, чтобы всегда быть осторожне съ людьми и не класть имъ пальца въ ротъ.
— Ну, а если, напримръ, вы влюбитесь въ человка, который будетъ повидимому къ вамъ весьма расположенъ, и затмъ окажется, что онъ нисколько не былъ влюбленъ въ васъ, а только кокетничалъ,— что тогда?— спросилъ Шамшинъ.
— А вотъ, видите ли, надо всегда стараться сдлать такъ, чтобы въ васъ влюбились сначала, а потомъ уже и самой влюбиться, чтобы не подвергаться такой участи.
— Да какъ же это можно устроить?—засмялся Шамшинъ.
— Очень легко: стоитъ только этого захотть.
— Ну, а если вы влюбились прежде?
— Такъ что же?— Стоитъ хорошенько пококетничать, вотъ и влюбится тотъ, къ кому это кокетство относится.
— Барышня, барышня!— останавливаясь передъ Врой Михайловной и печально покачивая головой, грустно проговорилъ Шамшинъ,— ничего-то вы не понимаете. Да разв можно кокетничать, когда ужь по уши влюбленъ?… Въ томъ-то и бда, что кокетничаютъ только тогда, когда еще вы не влюблены, а какъ только влюбился человкъ и — конецъ: поглупетъ, никакой политики не соблюдаетъ, не понимаетъ ни своихъ выгодъ, ни всей глупости своего поведенія, а глядитъ только, благоговетъ, да слушаетъ, что ‘онъ’ или ‘она’ сказала, куда пошла, куда пойдетъ и т. д., и т. д. Вдь этимъ-то обыкновенно и дло все проигрываютъ.
— Ну, это не всегда такъ бываетъ и я совершенно не понимаю подобнаго поведенія.
— Охъ, берегитесь! Самонадянны вы очень,— не наскочите на какую-нибудь кокетку во фрак.
— Не безпокойтесь, не наскочу. А ужь если придется наскочить,— ну, такъ ужь, конечно, хорошаго ничего не выйдетъ изъ этого,— серьезно проговорила Вра Михайловна.— Какъ вы думаете, Сергй Николаевичъ, можетъ со мной это быть?— обратилась она ко мн вдругъ измнившимся, бархатнымъ голосомъ, протяжно произнося каждое слово.
— Надюсь, что нтъ, Вра Михайловна, тмъ боле, что вы говорите, что это ни къ чему хорошему не приведетъ,— отвчалъ я.
— А вы… способны попасть на удочку кокетки?— прищурившись и вмст съ тмъ необыкновенно пристально глядя мн прямо въ глаза, спросила она.
— Думаю, что нтъ, по той простой причин, что до сихъ поръ не имлъ несчастія встрчаться съ такими женщинами, а еслибъ и встртился разъ, то, конечно, все бы сдлалъ для того, чтобы не встртиться въ другой разъ,— отвчалъ я.
— Ну, а съ кокеткой, какъ я, можете встрчаться?— съ хохотомъ спросила она, подходя ко мн и сама взявъ меня подъ руку.— Пойдемте чай пить!— прибавила она, увлекая меня по направленію въ двери.
— Погодите,— вдругъ остановившись у окна, на которомъ стояли цвтущія примулы, проговорила она, срывая крупный розовый цвтокъ.— Вотъ вамъ орденъ въ воспоминаніе сегодняшняго разговора!— вдвая его въ петлицу моего сюртука и въ то же время глядя мн въ глаза, тихо проговорила она.
— Merci!— крпко пожавъ ея руку и стараясь скрыть волненіе, отвчалъ я и вслдъ за ней направился въ столовую.
Подобные разговоры случались нердко и съ каждымъ днемъ волновали меня все боле и боле. Я сталъ ходить къ Шепелевымъ все чаще и чаще, ршался являться даже одинъ, безъ Шамшина, и, наконецъ, видть ихъ сдлалось такою потребностью, что я забгалъ къ нимъ каждый день, иногда по два раза въ день.
Часто мы по цлымъ вечерамъ просиживали вдвоемъ съ Врой Михайловной, въ то время, какъ мать ея, по своему обыкновенію, дремала за какимъ-нибудь французскимъ романомъ въ отдаленномъ уголк и нердко даже просто засыпала надъ нимъ. Вра Михайловна видимо интересовалась мной и подъ-часъ даже мн казалось, что въ отношеніяхъ ея ко мн было нчто боле простаго интереса. Что же касается до моихъ отношеній къ ней, то я самъ еще ничего не могъ понять, кром того, что не въ состояніи былъ прожить одного дня безъ того, чтобы не видть ея, не слыхать ея голоса. Я не отдавалъ себ отчета въ своихъ чувствахъ, не старался вдумываться въ нихъ и сознавалъ только, что я счастливъ какою-то свжею, молодою, впервые испытываемою мною, радостью.
Два мсяца спустя посл начала нашего знакомства, въ одинъ холодный зимній вечеръ лежалъ я на своей кровати въ очень грустномъ расположеніи духа, такъ какъ въ этотъ вечеръ Шепелевыхъ не было дома,— слдовательно, нельзя было пойти къ нимъ. Между тмъ проводить у нихъ вечера до такой степени вошло въ мою привычку, что я считалъ несправедливостью судьбы то, когда лишенъ былъ возможности попасть къ нимъ. Книга лежала открытою передо мной, но я не читалъ, а вмсто того машинально считалъ большія буквы посл точекъ, соображая въ то же время, что могло въ эту минуту происходить у Шепелевыхъ, какъ вдругъ на лстниц послышались поспшные шаги и затмъ, какъ вихрь, влетлъ запыхавшійся Шамшинъ.
— Скорй, братъ, одвайся!— едва переводя духъ и отряхивая съ боброваго воротника снжинки, торопливо проговорилъ онъ.
— Куда это?— нехотя спросилъ я, не вставая съ постели.
— Скорй, въ оперу, въ театръ, братецъ!— горячился Шамшинъ.
— Это что еще за новости? Я три года въ театр не былъ. Не пойду!— флегматически отвчалъ я.
— Ну, чортъ съ тобой, не ходи,— равнодушно отвчалъ Шамшинъ, повертываясь къ двери.— А меня Шепелевы просили непремнно привести тебя. Скажу: не хочетъ, книжку, молъ, читаетъ,— добавилъ онъ, отворивъ дверь и лукаво глядя на меня.
— Шамшинъ, постой, постой!— закричалъ я, вскакивая съ постели и хватая его за плечи.— Какъ Шепелевы? Да разв он въ театр?
— Ахъ, дура-дурочка,— покачивая головой, сказалъ онъ,— да разв сталъ бы я тебя звать въ театръ, еслибы не къ нимъ въ ложу? Вдь я вижу, что ты совсмъ никуда не годишься и ‘свтъ теб безъ Врочки постылъ’,— проплъ онъ.
— Откуда ты взялъ?— красня и отворачиваясь, возразилъ я.
— Ну, ужь откуда бы ни было… А дло теперь не въ томъ. Живй, голубчикъ,— вдь скоро начало, не пропустить бы увертюры. Вдь что идетъ-то, братъ!— Фаустъ… Фаустъ съ Нильсонъ! Понимаешь ли ты это?— тряся меня за плечи, восклицалъ онъ.— Да гд теб понять,— ты ничего теперь не понимаешь, въ состояніи невмняемости находишься. Страждешь недугомъ, именуемымъ фебрисъ влюбленисъ! Имешь въ мозгахъ, въ сердц и въ душонк единую отъ единыхъ — Въ-роч-ку!
— Полно городить чепуху!— разсердился я, надвая одновременно пальто я галоши и роняя шапку съ головы.— Пойдемъ скоре!
— Пойдемъ, фебрисъ, пойдемъ,— плачевнымъ голосомъ пропищалъ Шамшинъ, нахлобучивая мн шапку до бровей, между тмъ какъ я уже сбгалъ по лстниц.
Свъ въ дожидавшіяся Шамшина сани, мы мигомъ долетли до театра и вошли въ ярко освщенный подъздъ. Пройдя нсколько корридоровъ и отдавъ капельдинеру свои пальто, мы, наконецъ, поднялись еще выше и остановились около одной изъ ложъ.
— Вотъ, братъ, ихъ ложа,— шепотомъ проговорилъ Шамшинъ, ухвативъ между ладонью и кончиками пальцевъ блыя какъ снгъ манжетки и вытягивая ихъ изъ рукавовъ фрака.— Отворяй, голубчикъ!
Я отворилъ дверь и мы вошли.
Первое, что представилось моимъ взорамъ, была толстая, срая шелковая спина Настасьи Александровны Шепелевой и рядомъ съ ней тонкая и стройная фигура Вры Михайловны въ зеленоватомъ, цвта морской воды, полупрозрачномъ плать. При нашемъ появленіи Настасья Михайловна медленно отняла отъ глазъ бинокль и, поворачиваясь всмъ туловищемъ, оглянулась назадъ.
Вра же Михайловна, тоже смотрвшая въ бинокль, не отняла его,— напротивъ, ближе поднесла къ глазамъ и нсколько нагнувшись, казалось, кого-то пристально разглядывала, между тмъ какъ румянецъ все ярче и ярче покрывалъ виднвшуюся сбоку ея лвую щеку и маленькое изящное ушко.
— Здравствуйте,— медленно проговорила Настасья Александровна, черезъ спинку стула протягивая намъ свою, защемленную въ блую перчатку, руку.— Очень рада, что вы пришли, а то мы съ Врочкой одн-то проскучали бы. Вра, vous ne voyez pas?— обратилась она къ дочери.
Вра Михайловна оглянулась съ удивленіемъ.
— Ахъ, это вы!— небрежно проговорила она.