КОЗЛОВ П.
Тибетский далай-лама
П. Козлов.
сетевая версия — Трофимов С. 2008
OCR — Трофимов С. 2008
Тибетский далай-лама, Козлов Петр Кузьмич, Год: 1907
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Как известно, интерес попасть в ‘запретную столицу’, какою была до последних лет столица Тибета — Лхаса, с шестидесятых-семидесятых годов минувшего столетия развивался все больше и больше. В сердце Тибета, в таинственную Лхасу, стремились не только европейцы-путешественники, исследователи, но даже и подготовленные в научном отношении туземцы, в качестве паломников. Больше всех интересовались, да, вероятно, и будут интересоваться Тибетом, конечно, англичане и русские. Первые следили и следят за действиями вторых, вторые за — действиями первых. Почти одновременно с последним, не осуществившимся, вследствие преждевременной кончины, по крайней мере, в первоначальном проекте, путешествием Н. М. Пржевальского в Тибет, англичане заключили с тибетцами торговый договор и считали себя до некоторой степени удовлетворенными, пока тибетцы не отправили посольства в Россию в 1900 году, во главе с умным советником далай-ламы, старшим цаним-хамбо-лхарамбо Агван Доржиевым.
Властный, энергичный вице-король Индии, лорд Керзон, усматривая в последних посылках России (до скромной миссии Г. Ц. Цыбикова включительно) нежелательное для Англии стремление к упрочению русского влияния, решился, по-видимому, на необычайный шаг — снаряжение военной экспедиции в Тибет. Наименование ‘Mission’, по справедливому замечанию нашего академика С. Ф. Ольденбурга, является только иронией — во владения государства, состоящего в самом прямом подчинении дружественному Англии Китаю.
О самом походе англичан в Тибет в свое время писалось не мало, при экспедиции состояли специальные корреспонденты, которые, как теперь выяснилось, были очень односторонними и крайне сдержанными, в особенности там, где приходилось характеризовать отрицательные качества английских войск — насилия, проявляемые над беззащитными тибетцами. Главные члены экспедиции, перенося невзгоды зимы и разреженного воздуха, понимали трудности похода и смотрели на многое в отряде сквозь пальцы, боясь несвоевременными репрессиями возбудить неудовольствие в британских войсках. Словом, освещение истории военной экспедиции англичан в Тибет — односторонне. Как бы там ни было, но насильственное вторжение англичан в Тибет есть совершившийся факт, как совершилось и еще более грустное явление, даже по признанно самих англичан — это бойня при Гуру, где из пятисот тибетцев, предварительно погасивших фитили у своих примитивных ружей, в живых осталось двести человек, спасшихся бегством.
Все вышеизложенное, в связи с живым представлением далай-ламы о манере англичан в Индии захватывать в заложники правителей страны и вручать им договоры для личной подписи, принудило главу буддийской церкви секретно оставить Лхасу и быстро направиться в Монголию, в соседство русской границы… Двадцать шестого июля 1904 года, в два часа ночи, далай-лама оставил Лхасу в сообществе лишь самых нужных и преданных лиц: Агван Доржиева, Сойбон-хамбо, или так называемого ‘дядьки’, чотбон-хамбо, эмчи-хамбо (доктора) и восьми человек прислуги. Участники небывалого путешествия были верхами на лошадях и запаслись всем необходимым только впоследствии, с присоединением к ним других участников каравана.
Первые дни далай-лама ехал, соблюдая incognito, но затем, около Нак-чю, он уже не скрывал себя перед народом. Последний, предчувствуя недоброе, повергся в уныние и горько плакал. В Нак-чю была сделана продолжительная, в пять-семь дней, остановка, в течение которой удалось запастись более обстоятельно на предстоящую трудную, пустынную и малолюдную дорогу. Отсюда же далай-лама послал в Лхасу дополнительные распоряжения. Следует заметить, что лучшие драгоценности Пoтал-ы, или далай-ламского дворца, были своевременно вывезены и спрятаны в укромных местах. Дальнейший переезд до Цайдама был исполнен без дневок и крайне утомил далай-ламу. На сколько было возможно, Агван Доржиев старался облегчить путь его святейшества, уезжая вперед курьером и приготовляя в людных пунктах подводы, продовольствие и проч. Народ, прослышав о путешествии главы буддийской церкви, быстро группировался в известных молитвенных центрах, где происходило торжественное богослужение в присутствии далай-ламы и куда единоверцы щедро несли дары местной природы, стараясь всячески выразить верховному правителю Тибета их полную готовность служить ему на всем дальнейшем пути.
Таким образом, осенью 1904 года, в Монголии случилось замечательное событие: в эту страну прибыл далай-лама и в северной ее части, в Урге, — своего рода монгольской Лхасе, — расположился на долгое пребывание. Странно, однако, что местные китайско-монгольские власти, с богдо-гэгэном во главе, на основании приказа из Пекина ‘по поводу приезда далай-ламы в Ургу не проявлять излишнего восторга’, не в меру поусердствовали, в особенности богдо-гэгэн, который даже не соблюдал основных правил благопристойности и не встретил далай-ламу: мало этого, он, вскоре за тем, позволил себе не принять трон главы буддийской церкви в один из подведомственных ему ургинских монастырей. С течением времени, у далай-ламы и богдо-гэгэна отношения все более и более обострялись. Недовольство, главного ургинского хутухты не знало своих пределов, потому, главным образом, что народ — монголы, буряты, калмыки — неудержимо стремился на поклонение далай-ламе и наводнил собою Богдо-Курень и ее окрестности. Престиж далай-ламы не ослабевал, наоборот, поднимался, монастырь Гандан, где приютился его святейшество, приобрел большую популярность. Жизнь в Урге забила ключом. Кумирни денно и нощно призывали молящихся. Все только и говорили о великом далай-ламе и о тибетцах, местные обитатели, казалось, утратили всякий интерес.
С своей стороны, верховный правитель Тибета страшно интересовался соседним государством, Россией, с которой так или иначе вошел в соприкосновение через посредство российского местного консульства. Излишне говорить, до какого напряжения дошло внимание всех тех лиц, которым близки и понятны интересы Тибета и которые следили за каждым шагом английской военной экспедиции, болея душой за беззащитных тибетцев…
Пятого апреля состоялось высочайшее повеление о четырехмесячном командировании меня в Ургу, а пятнадцатого апреля я уже выехал из Петербурга, имея с собой переводчика монгольского языка, Афутина, и около двадцати пудов громоздкого багажа. Моя поездка мотивировалась приветствием далай-ламы и поднесением ему и его свите подарков от имени императорского русского географического общества. Сибирский поезд нас быстро помчал из Москвы в юго-восточном направлении. Вследствие скорых сборов в дорогу, мне долгое время не верилось, что я опять увижу знакомые картины центрально-азиатской природы: красивый Байкал, синеющие горы Забайкалья и просторные, убегающие за горизонт, долины Монголии. Моему воображению продолжали рисоваться травянистая степи Куку-нора, стальная блестящая поверхность этого величественного бассейна, а за ним, через Южно-Кукунорский хребет, и снеговые цепи Тибета. Мысль далеко уносилась по пространству и по времени.
Однако, вернемся к действительности. Первый день в поезде проходит скоро, в следующие два дня окончательно свыкаешься с поездной обстановкой и удобствами. Наш express состоял преимущественно из военных врачей и офицеров, штатский элемент был незначителен. Встречные поезда и поезда, которые мы обгоняли, напоминали нам текущие события на Дальнем Востоке… Вот показались и Уральские горы, а за ними необъятная равнина западной Сибири, которую затем сменяет более дикая и привлекательная природа восточной. А вот, наконец, и глубокий Байкал, окаймленный горами, в верхнем поясе убранными снегом, он все еще спит под массивным ледяным покровом, хотя и приближается время его весеннего пробуждения. Пока же озерная гладь резко белеет от сплошного, слегка посиневшего у берегов, льда, среди которого контрастно вырисовывался пароход-ледокол, пробивавшийся сквозь ледяную массу. Поезд шел сравнительно скоро по Кругобайкальскому пути, проложенному очень искусно. Здесь пассажиры невольно льнут к окнам и часами любуются видами. Поезд то извивается у подножия гор, то прячется в туннели. С одной стороны, над поездом громоздятся скалы, дикие утесы или мягкие луговые увалы, сбегающие от ближайших гребней, с другой, представляется однообразный простор, убегающий за горизонт. Более массивные горы на нашем пути облегали юго-западный залив Байкала, за которым железнодорожный путь постепенно отдаляется от этого оригинального бассейна.
Так доехали до Верхнеудинска, где произошла неожиданно для меня приятная встреча с поверенным в делах Тибета, Агван Доржиевым, с которым мы и поплыли по Селенге. Небольшой пароход ‘Серафим’ принадлежал частной компании, успешно обслуживающей незначительные местные требования. В начальный рейс, первого мая, кроме Доржиева, инженера А. А. Лушникова, меня и наших общих спутников, плыли, в качестве пассажиров, буряты-паломники к далай-ламе. Почему-то забайкальские буддисты питали ко мне большое уважение и доверие. В их обществе я чувствовал себя очень хорошо и не уставал вести с ними разговор в течение целых часов. Малооживленные берега Селенги, по случаю поездного развития весны и частых сильных ветров, омрачающих воздух тучами пыли, не представлялись отрадными, за исключением мест, где река суживается вплотную подошедшими к ней горами, придающими красоту общему пейзажу местности. На одну из круто ниспадавших к Селенге горок указывают, как на своего рода историческую легендарную горку, с вершины которой бросился политический ссыльный и убился на смерть. Не меньшего внимания заслуживает, по моему мнению, и тот симпатичный приселенгинский уголок, увенчанный белым обелиском, где некогда проживали сильные духом проповедники учения Христа — миссионеры-европейцы. Через несколько суток мы были в селении Усть-Кяхте, откуда, прокатив на почтовых одну станцию, благополучно достигли исторического торгового пункта, слободы Кяхты, найдя приют в гостеприимном доме наследников Лушниковых.
В Кяхте мне пришлось позаботиться о приискании себе спутников и о приобретении всевозможных предметов, необходимых в путешествии. Мои друзья и знакомые облегчили мне и ту и другую задачу.
До Урги, отстоящей в трехстах слишком верстах к югу от Кяхты, я разделил свою маленькую экспедицию: ее снаряжение отправил караванным способом на восьми верблюдах, а сам, налегке, в собенниковском тарантасе, следовал на оригинальных местных почтовых. Монголы-ямщики везут наш русский тарантас без упряжи по нашим понятиям, верховым способом, таща экипаж за прикрепленную поперек оглоблей деревягу, называемую ‘доннур’. Края доннура поднимаются всадниками на седло, и они почти с места берут в карьер по ровной местности, чуть не со скоростью товаропассажирского, поезда.
Кяхтинско-ургинская дорога была все время оживлена, главным образом, паломниками, едущими или идущими в ту или другую сторону. На наше счастье, погода была хорошая, солнце пригревало порядочно, холмы отрадно зеленели. Там и сям бродили стада рогатого скота, баранов и более или менее многочисленные табуны лошадей.
Урга привольно раскинулась в обширной долине реки Толы и издали производит гораздо лучшее впечатление, нежели вблизи, впрочем, это — общая характеристика почти всех населенных пунктов в Азии, хотя Урга своей ужасной грязью, вероятно, превосходит все, по крайней мере, виденное мною в Азии. Здесь человеческой лени потворствуют собаки, которые являются даровыми и единственными санитарами. Ургинские уличные псы очень свирепы, в особенности в ночное время, когда многие обитатели опасаются пешком выходить из дому из боязни подвергнуться с их стороны серьезным нападениям. Наиболее опасны собаки-людоеды, пожирающие трупы умерших туземцев или караулящие появления подобных подачек. В высшей степени омерзительны картины поедания собаками покойников, но не менее неприятны и те, когда наблюдаешь, как ургинские нищие вступают в драку с пищевыми псами при оспаривании отбросов.
К югу от Урги красуется ‘девственная’ гора Богдо-ула, почитаемая многими за святую, с чудным лесом, ревниво оберегаемым со всем его животным царством заботами монастыря или, точнее, монастырей. Последних здесь два — Гандан, в котором нашел себе приют далай-лама, и Майдери. Между монастырями вклинились своими национальными постройками русские и китайские торговые колонии. Немного выше, по долине реки, устроены управления владетелей края и их цитадель с незначительным гарнизоном. Еще восточнее расположены русское консульство и русско-китайский банк, за которым, в полутора-двух верстах, стоит китайский городок Май-ма-чен.
Опрятнее и живописнее прочих расположена новая резиденция ургинского богдо-гэгэна, симпатизирующего русской архитектуре домов и вообще многому русскому и применяющемуся в своей домашней обстановке ко вкусу русского зажиточного класса людей. Его деревянный двухэтажный дом скопирован с дома русского консульства, говорят, и внутри он обставлен предметами европейской роскоши.
Я с экспедицией вступил в Ургу в двенадцатых числах мая и остановился, согласно желанию далай-ламы, в близком соседстве с монастырем Гандан.
Далай-лама ныне состоит в тринадцатом перерождении и являет, собою молодого тридцатилетнего изящного тибетца, с темными глазами, с лицом, слегка попорченным оспой и носящим следы великой озабоченности, подавленности. Его душевное спокойствие сильно нарушено политикой англичан, он стал нервный, раздражительный. Спит далай-лама немного: встает с утренней зарей, ложится в полночь, а то и позже. Весь день у него наполнен занятиями светскими и религиозными. Помещается он в небольшом красивом монастырском флигеле, разделенном на два этажа. В верхнем этаже у далай-ламы — рабочий кабинет и спальня, в нижнем — приемная. Весь штат при нем исчисляется в пятьдесят человек тибетцев, наполовину принадлежащих к чиновничьему духовному званию. Днем почти безотлучно при нем состоят два министра и столько же секретарей, ночью — так называемый ‘дядька’, Сойбон-хамбо, и два-три молодых тибетца, в качестве приближенных слуг-охранителей. Двор свой далай-лама держит в большой строгости.
Будучи отличным проповедником, мыслителем, говорят, даже глубоким философом в области буддийской философии, глава буддийской церкви, в то же время, по отношению к светским делам, — незаменимый дипломат, заботящий о благе народа. Ему не достает лишь европейской утонченности. Со времени вступления на престол, ‘верховный правитель Тибета’ уже успел ознаменовать свою деятельность следующими отрадными явлениями: отменой смертной казни, обузданием чиновничьего произвола, устранением злоупотреблений китайских властей, обиравших тибетцев, поднятием народного просвещения и проч.
Надо полагать, что только одни выдающиеся умственные способности помогли далай-ламе избежать превратности судьбы. Предшественник настоящего перерожденца едва достиг двадцатилетнего возраста, как уже и умер, одиннадцатый перерожденец жил еще менее — около восемнадцати лет. В тринадцатом или современном перерождении, по определению свыше, без метания жребия, далай-лама обнаружил себя в четырехстах верстах юго-западу от Лхасы, в округе Дак-бо. Трехлетним ребенком он был торжественно перемещен в Лхасу, в один из ближайших горных монастырей, Ригя, где проживал до пятилетнего возраста. Позднее его перенесли с установленными почестями в Потал-ы и посадили на трон. С семи лет он начал изучать грамоту, а к двадцати или совершеннолетию закончил свое философское образование в размере курсов высших лхаских школ и принял в свои руки светское управление Тибетом.
За малолетством далай-лам, правителями страны назначаются регенты из знатнейших тибетских хутухт.
‘После смерти пятого далай-ламы, — говорит Цыбиков, — что однако вполне согласуется и с моими данными, — в течение почти сорока лет далай-ламы сделались предлогом политических интриг разных властных властолюбцев, пока ряд исторических событий не уничтожил в Тибете власти монгольских и туземных князей и пока, наконец, в 1751 году, не было признано за далай-ламой преобладающее влияние, как духовное, так и светское. Избрание далай-ламы до 1823 года, — года выбора десятого перерожденца — основывалось на предсказаниях высших лам и определении прорицателей, что равносильно выбору влиятельных лиц, но, при выборе десятого перерожденца, впервые было применено в практике, установленное при императоре Цянь-Луне, метание жребия, посредством так называемой ‘сэрбум’ или ‘золотой урны’. Оно состоит в том, что имена трех кандидатов, определенных прежним порядком, пишутся на отдельных билетиках, последние кладут в золотую урну, которая сначала ставится перед большой статуей Чжово-Сакья-муни и возле нее совершается депутатами от монастырей богослужение о правильном определении перерожденца. Затем урна переносится в Потал-ы, во дворец далай-ламы, и здесь, перед дощечкой с именем императора, в присутствии высших правителей Тибета и депутаций от главнейших монастырей, маньчжурский амбань, посредством двух палочек, заменяющих у китайцев вилки, вытаскивает один из билетиков. Чье имя написано на этом билетике, тот и возводится на далай-ламский престол. Избрание перерожденца обыкновенно приветствуется китайским богдыханом в виде торжественной присылки высшего духовного или светского лица, хранящего императорскую духовную печать. Означенное лицо привозит художественно исполненные из золота или драгоценных камней письменные знаки, означающие имя и титул перерожденца’.
У меня с далай-ламой, после двух-трех свиданий, установились наилучшие отношения, благодаря которым я мог свободнее наблюдать за всем тем, что меня интересовало и составляло мою задачу по отношению к тибетцам, так равно и по отношению к монголам, в особенности к приезжим из разных уголков Монголии монгольским князьям, с доверием и дружбой относящимся ко мне.
Первое мое свидание с далай-ламой состоялось первого июля, в три часа дня. Я отправился в тележке, запряженной одиночкой, в сопровождении своих двух спутников, Телешова и Афутина, ехавших верхами. У монастыря, перед главных входом, толпилось множество паломников. Здесь меня встретили: Дылыков, хоринский бурят, почетный зайсан, состоящий при далай-ламе переводчиком с монгольского на русский язык, а также и в качестве чиновника особых поручений, и двое-трое тибетцев, приближенных к далай-ламе. Войдя в монастырский двор и миновав несколько юрт и дверей, я очутился у далай-ламского флигеля, а минуту спустя, и у самого далай-ламы, торжественно восседавшего на троне, против легкой сетчатой двери. Лицо великого перерожденца было задумчиво спокойно, чего, вероятно, нельзя было сказать относительно меня, находившегося в несколько возбужденном состоянии: ведь я стоял лицом к лицу с самим правителем Тибета, с самим далай-ламой! Не верилось, что моя заветная мечта, взлелеянная в течение многих лет, наконец, исполнилась, хотя исполнилась отчасти: я всегда мечтал сначала увидеть таинственную Лхасу, столицу Тибета, затем уже ее верховного представителя. Случилось наоборот: не видя Лхасы, я встретился с далай-ламой, я говорил с ним… Я невольно впился глазами в лицо великого перерожденца и с жадностью следил за всеми его движениями. Подойдя к нему, я возложил на его руки светлый шелковый хадак, на что в ответ одновременно получил от далай-ламы его хадак, голубой и тоже шелковый. Почтительно, по европейски, кланяясь великому перерожденцу и произнося приветствование от имени Императорского Русского Географического Общества, я, вслед за этим, подал знак моим спутникам приблизиться с подарками и передать их, в присутствии далай-ламы, его свите — министрам и секретаря. Далай-лама приветливо улыбнулся и сделал указание поставить подарки вблизи его обычного места, затем, пригласив меня сесть. на заранее приготовленный русский стул, стал держать по-тибетски ответную речь. Голос его был приятный, тихий, ровный, говорил далай-лама спокойно, плавно, последовательно. Его тибетскую речь переводил на монгольский язык один из его секретарей, Канчун-сойбон, несколько лет перед этим проживший в Урге, с монгольского же языка на русский переводил Дылыков. После обычных приветственных слов: ‘Как вы доехали до Урги, как себя чувствуете после дороги?’ и проч., далай-лама начал благодарить русское географическое общество, его главных представителей, а также и лиц других учреждений, способствовавших осуществлению моей поездки в Ургу. ‘Я уже имею удовольствие знать императорское русское географическое общество, — говорил далай-лама, — оно вторично выражает мне знак своего внимания и благорасположения, вы же лично для меня интересны, как человек, много путешествовавший по моей стране’. В за-
ключение, далай-лама сказал, что он, с своей стороны, будет просить меня, уезжая в Петербург, не отказать принять нечто для географического общества. В промежутках между речью, далай-лама часто смотрел мне прямо в лицо, и каждый раз, когда наши взгляды встречались, он слегка, соблюдая достоинство, улыбался. Вся его свита стояла в почтительной позе и говорила, кроме лиц переводивших, шепотом. Канчун-сойбон, выслушивая речь от далай-ламы, или переводя ему ответную, стоял перед правителем Тибета с опущенной вниз головою, наклоненным туловищем, и самый разговор произносил вполголоса, слово-раздельно. В виде угощения, передо мною стояли чай и сласти. Далай-лама также спросил себе чаю и ему была налита чашка и подана на золотом оригинальном блюдце, закрытая золотой массивной крышкой.
В течение всего времени, пока шли обычные разговоры, лицо далай-ламы хранило величавое спокойствие, но, как только вопрос коснулся англичан, их военной экспедиции в Тибет, оно тотчас переменилось, — покрылось грустью, глаза опустились и голос стал нервно обрываться. При прощании, я пожелал правителю Тибета полного успеха его благим стремлениям, на что далай-лама приятно улыбнулся и вручил мне второй хадак с бронзовым изображением ‘Будды на алмазном престоле’, заметив, что ‘мы будем часто видеться’. Обратно я направился тем же путем.
Этот день был для меня счастливейшим из всех дней, проведенных когда-либо в Азии.
В течение двух летних месяцев, проведенных мною в Урге, мне удалось перезнакомиться со всем двором далай-ламы. Правитель Тибета любезно позволил моему сотруднику, Н. Я. Кожевникову, срисовать с себя несколько портретов, мне же лично сфотографировать как его флигель, так равно и лиц, сопутствовавших ему в его поездке до Урги. Среди лиц далай-ламской свиты я встретил моего старого знакомого тибетца, приезжавшего ко мне, по поручению правителя Тибета, на верхний Ян-цзы-цзян, в бытность мою с экспедицией в Каме или восточном Тибете в 1899 — 1901 гг. Старик Чжонир-Жамьян, видимо, искренно обрадовался, и оба мы с удовольствием вспоминали о прошлой совместном пребывании в монастыре Чункор-гомба, заметив, что предсказание наше вновь свидеться сбылось. Посланец далай-ламы отлично помнил фамилии не только членов тибетской экспедиции, но даже и некоторых нижних чинов, расспрашивая меня, где каждый из участников моего путешествия находится и как поживает, и если они его еще помнят, то просил передать им поклоны.
В целях коллектирования естественноисторических образцов мои спутники ежедневно экскурсировали в долине Толы и в прилежащих к ней горах, нередко уезжая и вниз по течению реки, где имеются лучшие уголки, издавна облюбованные и насиженные нашими колонистами. С той же целью, пользуясь всяким свободным временем, я отправлялся в заманчивые ущелья Богдо-ула, выбирая теплые солнечные дни и период низкой воды в Толе. Обыкновенно мне сопутствовали мои сотрудники, и мы, отправляясь верхом, захватывали с собою, кроме предметов, необходимых при коллектировании, еще чайник, походные чашки и кое-что из снеди. Подышать чудным горным воздухом, погулять вволю по лесу, послушать пернатых певцов и полюбоваться чистотою небесной лазури, всегда доставляло мне и моим спутникам величайшее удовольствие. В подобных поездках охотно принимал участие и приват-доцент Петербургского университета, специалист по санскриту, Ф. И. Щербатской, командированный в Ургу Императорской академией наук.
Следуя обратно вниз по ущелью, мы нередко любовались видом, открывавшимся к северу до отдаленных гор, огранивающих долину, заполненную населением Урги. Переправившись вброд через быструю, прозрачную и обильную рыбой Толу, мы вскоре затем проезжали вблизи дома и кумирен ургинского богдо-гэгэна. В обширном гэганском дворе, среди кумиренных построек, приспособлены помещения для зверей и редких птиц. Из животного царства богдо-гэгэн гордится слоном, к которому уж несколько лет напрасно старается прикупить другого для разведения слонового потомства. Резвые иноходцы и огромные доги составляют также слабость хутухты, и он приобретает тех и других, не жалея денег.
Судя по словам местных обитателей, богдо-гэгэн не стесняет себя ни в чем, он даже не считается с мнением верующего в него народа и открыто появляется чуть не везде с любимой им женщиной, монголкой, которую монголы, вероятно в шутку, называют ‘Дарихэ’ — богиня. Местный святитель досуг свой проводит в различных развлечениях: в ловле на удочку рыбы, метании стрел, стрельбе из пушки холостыми зарядами, опрокидывающими таз с заключенным в нем провинившимся ламой. И во всех его подобных занятиях, равно при прогулках и посещениях русских домов, неизменной спутницей является та же ‘Дарихз’. По этому поводу, мне, как и многим другим, интересовавшимся житьем-бытьем богдо-гэгэна, убеленные сединами старцы-монголы отвечали: ‘Напрасно вы думаете, что все это нехорошо! Наоборот, хорошо, нехорошее вам только чудится, мерещится! Нужно быть святым, как богдо-гэгэн, чтобы в подобных деяниях не видеть предосудительного’. По этой же причине богдо-гэгэну не вменяется в осуждение и чрезмерное выпивание европейских вин до шампанского включительно, это последнее, вместе с коньяком, по вкусу приходится ургинскому хутухте.
И тем обаятельнее, по чистоте и возвышенности, является представление о великом далай-ламе, живущем в строгом подвижничестве, рядом со своим младшим, только что обрисованным нами, перерожденцем Даранаты.
Повторяю, в Урге, в монастырском городе, меня поразило невиданное ранее многолюдство и особенное оживление. Всюду виднелись монголы, буряты, калмыки, маньчжуры, китайцы, реже русские. От времени до времени сюда заглядывали и проезжие иностранцы, — англичане, американцы, французы, немцы, — старавшиеся, между прочим, если не увидеть, то хоть узнать что-нибудь о далай-ламе и приобрести кое-что из предметов преимущественно буддийского культа.
Среди преобладающих пестрых толп туземцев резко выделялись те русские торговцы, которые приезжали закупать скот для нужд действующей армии. По части щегольства и роскоши здесь также можно было найти на многие вкусы, в особенности в китайских лавках, заранее приготовивших много шелковых материй, фарфора, изделий из бронзы, камня, слоновой кости и проч. Торговля шла бойко. Жизненные продукты поднялись в цене неимоверно. Местный люд обогащался, главным образом, на счет русской казны. Буддийские храмы были переполнены молящимися. Многочисленные паломники находили себе пристанище частью в долине Толы, частью в монгольских юртах и дворах (огороженных частоколом), составляющих пригород.
С первых дней моего приезда в Ургу, далай-лама также проживал в долине реки Толы в своей нарядной золотисто-желтой юрте, вокруг которой группировались белые и серые, служившие жилищами для его свиты. Вообще говоря, тибетцы, спутники далай-ламы, показывались на глаза редко, за исключением тех семи-восьми человек, которые, в качестве торговцев тибетскими тканями, курительными свечами и проч., ежедневно располагали свой торговый лагерь на общем ургинском базаре.
Особенно привлекали глаз наблюдателя богатые нарядные кортежи монгольских князей, оставлявших нередко десятки тысяч рублей монастырям и городу. Многие князья и отдаленные монголы только теперь и познакомились с Ургой. Из таких князей восточной Монголии наибольшего внимания заслуживает Су-нито-цзасик-долото-лин-чжюн-ван, пользующийся дружественными отношениями далай-ламы и имевший с ним неоднократные беседы, то под сенью далай-ламского жилища, то на своем стойбище, располагавшемся на берегу Толы.
Чжюн-ван, как водится, приезжал чуть не всем своим домом, большим караваном. Князю сопутствовали: его жена, Катунь, бывшая принцесса китайского двора, красивая дочь князя, — княжна Нэнэ, друг и приятель княжеской семьи Шадур-гун (бывший личный секретарь богдо-гэгэна) с его женой Ахай, красивой молодой женщиной, отчасти напоминавшей собою и своим нарядом русских боярынь. Со всей этой компанией, в сопровождении человек двадцати свиты, чжюн-ван приезжал ко мне на квартиру и подолгу засиживался, охотно принимая угощение, состоявшее из сластей и чая. В один из таких приездов мне удалось главных гостей сфотографировать. У себя дома мои знакомые были еще более приветливы и словоохотливы. На прощанье вся семья князя просила меня прислать им портрет далай-ламы и непременно навестить их в мой следующий приезд в Монголию. ‘Прошу вас верить, — говорил растроганный чжюн-ван, — моим искренним чувствам и знать, что мои владения, в смысле ваших научных изучений и пользования при переездах с место на место, всегда готовы к вашим услугам на какое угодно время’. Последним словом добродушного князя было: ‘Смотрите же, не забывайте старика!’
На смену отъезжавших паломников, приезжали новые. На базаре и в некоторых других местах можно было слышать, что происходит на востоке, западе и юге Монголии. Всех невольно влек к себе далай-лама, служивший центром совещаний монгольских князей, открыто выражавших главе буддийской церкви их полную готовность делать то, что он прикажет.
Таким образом, мне было известно положение дел в Монголии, почти совершенно спокойной и хорошо относившейся к русским, и в Тибете, в последнем, конечно, настолько, насколько находил нужным и возможным знакомить меня с этим вопросом сам далай-лама, симпатизирующий России. Благодаря громадному влиянию правителя Тибета на Монголию, дела этой страны идут рука об руку с политическими делами Тибета.
Что касается до последнего, до его интересов к России и обратно, то в этом отношении России необходимо заручиться, пока лишь симпатиями правителя этой страны, гарантирующими русским пассивную выгоду, воздействием на наших многочисленных буддистов-бурят и граничащих с ними монголов, притом поступая крайней осторожно, но бдительно следя за политикой Англии со стороны индийской границы. Будущее не замедлит обнаружить дальнейшие шаги наших соседей — японцев, китайцев и англичан. Необходимо внимательно наблюдать за востоком и, по возможности, быть всегда готовым к парированию коварных замыслов наших соседей, в особенности японцев, старающихся приобрести дружбу и расположение того же правителя Тибета.
Из только что сказанного явствует, что русским с далай-ламой нужно иметь добрые отношения и скорее идти навстречу его ближайшему советнику и поверенному в делах Тибета, Агван Доржиеву, которому далай-лама официально просит оказывать полное доверие и соответствующее положению внимание.
Агван Доржиев — бывалый и очень сведущий человек. Он несколько раз приезжал в Москву, Петербург, неоднократно также видел Париж, Берлин, Вену, Лондон. Знакомясь с западной Европой, затем с Индией, восточным Китаем и Японией, он не забывал и внутренней или центральной Азии. Последняя изъезжена им, что называется, вдоль и поперек. Любопытно вспомнить прошлое этого замечательного человека.
‘Около тридцати лет тому назад, — говорит Д. П. Першин — молодой лама, уроженец Харашибирского улуса, Харинской степной думы, покинул пределы Забайкалья с тем, чтобы с караваном паломников пробраться в трудно доступный Тибет. Что же влекло его туда? Неужели одно желание поклониться буддийским святыням?
‘Несомненно, им руководили другие цели… Для религиозного паломничества он был слишком молод, это был удел лишь пожилых людей, а ему едва исполнилось двадцать лет. Действительно, его манил Тибет, как сокровище буддийской философии, где он мог лучше всего познать основное свойство ‘учения, излагающего сущность мудрости’. Пытливый ум молодого монаха не мог мириться с жалким прозябанием заурядного ламы у себя за Байкалом. Молодой Доржиев ясно понимал и видел, что монгольские и бурятские ламы, пройдя в Тибете полный курс избранной специальности и получив там одну из высших ученых степеней, приобретение которых в Монголии невозможно, всегда пользовались громадным авторитетом среди прочего ламства. На них другие ламы смотрели с большим почтением и тайной завистью. Эти ученые ламы всегда занимали высшие места в ламской иерархии и влияли на весь строй жизни своих сородичей. Зная это, молодой монах, чтобы не остаться обыкновенным ламой у себя на родине, решил набраться знаний в Тибете, чувствуя для этого в себе достаточную энергию и способность. И вот, по прибытии в Лхасу, Доржиев делается скромным студентом, изучающим высшую догматику буддизма — цанит. Упорная работа и особенный склад ума, умеющего легко разбираться в дебрях буддийской схоластики, а также выдающийся талант Доржиева заставили обратить на него особое внимание старейших лам. Мало-помалу, проходя все ступени буддийской иерархии, он становится из безвестного ламы-пришельца крупной величиной среди лхаского ламства’.
Впоследствии, в течение четверти века, Агван Доржиев достигает не только высших ученых ламских степеней, но и становится ближайшим советником далай-ламы, а вместе с тем, и руководителем политики властителя Тибета. Насколько трудно было достичь этого, молено судить по тому, что к престолу далай-ламы стремятся многие тысячи лам и десятки тысяч глаз ревниво следят за всем тем, что делается у престола перерожденца. Обладая исключительным тактом и железной волей, Доржиев шагает через головы тысячи лам, успешно проходит все ступени буддийской схоластики и блистательно выдерживает все публичные диспуты и состязания.
В настоящее время Агван Доржиев состоит при далай-ламе цанит-хамбо-ламой и имеет высшую ученую степень лхарамбы. Насколько важна и почетна эта ‘степень, ссылаемся на авторитетное показание профессора А. М. Позднеева: ‘Ламы, прослушавшие курс тарнистического учения (отдел магии и заклинаний), получают степень нгарамбы. Наконец, выдержавшие цанитское — высшее догматическое — состязание пред кумиром лхасого Цзу, удостаиваются степени лхарамбы, но таковых в Монголии, кажется, вовсе не имеется — по крайней мере, мне никогда не приходилось встречать ни одного лхарамбы, да и собеседники мои монголы не могли припомнить мне, кто бы из монголов получил эту степень’.
Такова в общих чертах Одиссея нашего забайкальца, ставшего поверенным в делах Тибета и ближайшим советником далай-ламы, последний, как то и замечено выше, проживал в Урге в монастыре Гандан, ламы которого изучают цанит — высшую догматику буддизма,
В ответ на высочайший подарок, — драгоценный перстень с портретом государя, врученный верховному правителю Тибета посланником, — далай-лама передал мне для представления его величеству два больших его портрета, рисованных г. Кожевниковым, карандашом, с золочеными тибетскими письменами, выражающими титул далай-ламы, с хадаком, причем вменил в обязанность довести до сведения государя императора, что он никогда не давал срисовывать с себя портрета, как никогда и не фотографировался, таким образом, привезенные мною изображения главы буддийской церкви единственные в своем роде.
Письмена на портретах художественно исполнены двумя писцами далай-ламы, с рукописного наброска последнего, и переведены с тибетского языка на русский Г. Ц. Цыбиковым. Они гласят следующее: ‘Портрет владетеля всего светского правления и религии всеведущего Вадрадара, тринадцатого перерожденца далай-ламы, держащего белый лотос сакяского гелона (высший духовный обет последователей сакья-муни), чжэбцзунь-агван-ловсзан-тубдань-гиамцо-джигбрал-ванчук-чоглай-намбар-гиамба (верховный владетель языка — оратор гениальный, всесильный — море — бесстрашный, полноправный, совершенный, победитель всего’).
Как путешественник-исследователь, располагавший четырьмя спутниками-сотрудниками, я имел возможность организовать разведку местности, сбор естественно-исторических коллекций, равно и приобретение предметов по этнографии. Весь фактический материал составил достояние зоологического музея императорской академии наук. В непосредственное же распоряжение Императорского Русского Географического Общества мною передан дар далай-ламы обществу, состояний из восемнадцати дорогих и очень интересных предметов буддийского культа. При вручении мне этого дара, правитель Тибета извинялся перед обществом за скромный и неполный подарок, так как далай-лама, находясь на чужбине, не может выполнить своего желания в надлежащей мере, но непременно приведет его в исполнение по возвращении в Лхасу, свободный вход в которую с этого времени он обеспечивает для русских, желающих проникнуть в Тибет с научными или коммерческими целями. Кроме того, при прощальной аудиенции, далай-лама, трогательно напутствуя меня, дал мне несколько тибетских бурханов, с хадаками, для поднесения представителям ведомств или учреждений, принимавшим близкое участие в командировании меня в Ургу. Меня же лично далай-лама одарил двумя чудными изображениями, Буддой на алмаз-ном престоле и Майдэри, причем заметил, чтобы я с ними никогда не расставался, в особенности с Майдэри, как с Богом-покровителем путешествующих.
Накануне дня моего отъезда из Урги, у меня перебывала почти вся свита правителя Тибета с прощальным визитом, передавая мне обычные в таких случаях хадаки и кое-что, преимущественно тибетское сукно и тибетские курительные свечи, на память о Тибете. Из других предметов, подаренных! мне свитой, я особенно ценю уздечку, которою пользовался далай-лама на пути своем из Лхасы в Ургу, и чайную чашечку, поднесенные мне секретарем далай-ламы, Канчун-сойбоном.
Итак, моя одна заветная мечта, унаследованная от моего незабвенного учителя Н. М. Пржевальского — увидеть далай-ламу — исполнилась. Надо надеяться, что, поддержанный доверием Русского Географического Общества, я увижу и столицу Тибета — Лхасу.
Текст воспроизведен по изданию: Тибетский далай-лама // Исторический вестник, No 1. 1907
текст — Козлов П. 1907
сетевая версия — Трофимов С. 2008
OCR — Трофимов С. 2008
сетевая версия — Трофимов С. 2008
OCR — Трофимов С. 2008