Теверино, Санд Жорж, Год: 1845 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 131 минут(ы)

ТЕВЕРИНО.

Повсть Жоржа Занда.

I.

Опасаясь опоздать за сборное мсто, Леонсъ до зари вышелъ изъ ‘Гостинницы Иностранцевъ’, и солнце еще не всходило, когда онъ вошелъ въ извилистую, темную аллею виллы, легкія колеса его красиваго нмецкаго экипажа едва оставляли за собою слдъ на мелкомъ песк, уничтожавшемъ топотъ прекрасныхъ лошадей. Леонсъ подумалъ, не слишкомъ ли рано онъ явился: по дорог не было видно никакого слда, и глубокое молчаніе царствовало еще въ жилищ прекрасной лэди.

Онъ вышелъ изъ экипажа у лстницы, украшенной цвтами, веллъ жокею отвести лошадей во дворъ и уврившись, что стекляная съ золотымъ переплетомъ дверь въ нижнемъ этаж еще заперта, онъ подошелъ къ окну Сабины и началъ напвать вполголоса арію изъ ‘Севильскаго Цирюльника’:

Ессо ridente il cielo,

Gi spunta la belle aurora…

. . . . . .E puoi dormir cosi?

Черезъ нсколько минутъ, окно отворилось, и Сабина, окутанная въ блый кашемировый бурнусъ, приподнявъ уголокъ гардины, сказала небрежно-страстнымъ голосомъ:

— Вижу, что вы не получали вчера ввечеру моей записки и не знаете, что у насъ происходитъ. Герцогиня не въ дух и не позволяетъ своимъ любовникамъ гулять безъ нея. У маркизы, должно-быть, семейная ссора: она сказалась больною. Графъ болнъ въ-самомъ-дл, доктору есть чмъ заняться, — вс измнили своему общанію и просятъ меня отложить прогулку до слдующей недли.

— И такъ, потому только, что не получалъ вашей записки, сказалъ Леонсъ: — я явился очень-некстати, и, какъ провинціалъ, нарушилъ сонъ вашъ? Право, мн такъ стыдно за свою неловкость, что я не нахожу словъ къ оправданію.

— Не упрекайте себя, я уже давно не сплю. Ихъ капризы такъ раздосадовали меня вчера вечеромъ, что я побросала въ огонь ихъ глупыя записки, легла очень-рано и заснула со злости. Очень-рада васъ видть, я только того и ждала, съ кмъ бы разбранить вс эти предположенія погулять и повеселиться, всхъ этихъ красивыхъ и свтскихъ людей.

— Браните же ихъ одн! Я отъ всего сердца благословляю ихъ въ настоящую минуту.

Леонсъ стоялъ склонясь на край окна, на которое облокотилась Сабина. Ему сильно хотлось взять ея блую, прекрасную руку. Но его удержало спокойно-насмшливое выраженіе благородной женщины, и онъ устремилъ только на полуобнаженную, выглядывавшую изъ-подъ бурнуса руку ея очень-значительный взоръ.

— Леонсъ! сказала она, закутываясь въ бурнусъ съ презрительною граціею:— если вы станете говорить пошлости, я захлопну окно и пойду опять спать. Ни отъ чего такъ не спится, какъ отъ скуки, я особенно испытываю это съ нкотораго времени, и если это будетъ продолжаться, кажется, мн останется только посвятить жизнь свою, по примру герцогини, на поддержаніе свжести и полноты моего тла. Послушайте: будьте любезны, не забывайте, что вы всегда такъ умны и разборчивы. Если вы общаете соблюдать наши условія, мы можемъ провести утро иначе и гораздо-пріятне, нежели въ этомъ блестящемъ обществ.

— За этимъ дло не станетъ! Выходите изъ своего святилища въ паркъ посмотрть на восходъ солнца.

— О, паркъ прекрасенъ, не спорю, но я берегу это средство на случай скучныхъ посщеній: я веду гостей гулять и наслаждаюсь красотами мстоположенія, вмсто того, чтобъ слушать ихъ глупые разговоры. Вотъ почему мн не хочется слишкомъ приглядться къ красотамъ этого мста. Знаете ли, мн ужасно досадно, что я наняла домъ на три мсяца. Я здсь всего только восемь дней, и мн уже смертельно надоли и природа и сосди.

— Благодарю покорно! Прикажете удалиться?

— Къ-чему эта притворная обидчивость? Вы знаете, что я всегда исключаю васъ изъ моего проклятія человческому роду. Мы старые друзья, и останемся ими навсегда, если будемъ любить другъ друга благоразумно и умренно, какъ вы мн общали.

— Да, старая пословица: ‘любить по-немножку, чтобъ любить долго’. Однако, вы общаете мн пріятное утро и грозите захлопнуть окно при первомъ слов, которое вамъ по поправится. Признаюсь откровенно, положеніе мое довольно-непріятно, и я не вздохну вольно до-тхъ-поръ, пока вы не выйдете изъ своей крпости.

— Хорошо! позвольте мн только одться, между-тмъ, вамъ принесутъ въ бесдку завтракъ. Я туда же пріиду пить чай, и тамъ мы выдумаемъ, какъ веселе провести утро.

— Хотите ли послушаться меня, Сабина? Предоставьте мн одному обдумать это дло, если вы вмшаетесь, весь день пройдетъ въ томъ, что я буду предлагать вамъ разнаго рода забавы, а вы будете доказывать, что вс он глупы и одна другой скучне. Послушайтесь меня: одньтесь въ полчаса и не будемъ завтракать здсь. Позвольте увезти васъ, куда мн вздумается.

— А! вы коснулись магической струны, — неизвстнаго! Вижу, Леонсъ, что только вы меня понимаете! Хорошо! я согласна, увозите меня,— демъ.

Лэди Г. произнесла эти послднія слова съ улыбкою и взоромъ, которые заставили Леонса вздрогнуть.

— Холодная женщина! сказалъ онъ весело, но съ примсью горькаго чувства:— дйствительно, я васъ знаю хорошо, знаю, что у васъ только одна страсть: избгать людскихъ страстей. Но… ваша холодность заражаетъ и меня, я забуду все, что можетъ отклонить меня отъ единственной цли, которую мы должны избрать для себя, — фантазіи!

— Такъ вы уврены, что я не буду съ вами сегодня скучать? О, вы прекрасный человкъ! Знаете ли, мн ужь какъ-будто веселе отъ одного общанія, какъ больному легче при вид доктора, онъ исцленъ уже заране, потому-что докторъ такъ ршительно утверждаетъ, что вылечитъ его. Повинуюсь вамъ, импровизованный, удивительный докторъ! Однусь на-скоро, мы выдемъ натощакъ и отправимся… куда вамъ вздумается. Какой экипажъ закладывать?

— Никакого, вы ни во что не должны мшаться, ничего не должны знать, а предвидть и распоряжаться — мое дло, потому-что я изобртаю.

— Пожалуй! чего же лучше! сказала она и, затворивъ окно, позвонила.— Вошли горничныя и опустили тяжелый занавсъ изъ голубаго штофа, закрывшій Сабину отъ взоровъ Леонса.

Онъ пошелъ отдать кой-какія приказанія, возвратился потомъ къ окну Сабины, и, свъ у подножія статуи, началъ мечтать.

— Ну! сказала черезъ полчаса лэди Г., слегка ударивъ его по плечу:— такъ-то вы заняты нашимъ отъздомъ? Общаете чудесныя выдумки, невообразимые сюрпризы, и задумались надъ статуей, какъ человкъ, который ровно ничего еще не выдумалъ.

— Все готово, отвчалъ Леонсъ вставая и взявъ ее подъ руку.— Мой экипажъ ждетъ васъ, и я выдумалъ дивныя вещи.

— И мы подемъ такъ, вдвоемъ?.. замтила лэди Г.

— Такого кокетства я отъ нея не ожидалъ, подумалъ Леонсъ.— Не хочу же воспользоваться имъ. Возьмемъ съ собою Негритянку, отвчалъ онъ.

— Зачмъ Негритянку? сказала Сабина.

— Затмъ, что она нравится моему жокею.— Въ его лта вс женщины кажутся блыми, а наши спутники не должны скучать: иначе они наскучатъ и намъ.

Черезъ нсколько минутъ, жокей получилъ отъ своего господина приказанія, которыхъ Сабина не слыхала. Негритянка, вооруженная большимъ блымъ зонтикомъ, улыбалась, сидя возл него на широкой и низкой скамь шарабана. Лэди Г. небрежно растянулась въ экипаж, а Леонсъ, почтительно сидя противъ нея, смотрлъ на окрестности и молчалъ. Волосы его разввались по втру.

Въ первый разъ Сабина отважилась пробыть съ Леонсомъ наедин дольше, нежели сколько случалось до-сихъ-поръ. Не смотря на то, что это была простая прогулка въ сообществ двухъ служителей, которые сидли къ нимъ задомъ и разговаривали между собою такъ весело, что, конечно, и не думали вслушиваться въ господскій разговоръ, Сабина чувствовала, что она еще слишкомъ-молода, и что все это похоже на необдуманную молодость, она подумала объ этомъ, когда они выхали за послднюю ограду парка.

Но Леонсъ, казалось, былъ такъ мало расположенъ воспользоваться выгодою своего положенія, онъ былъ такъ задумчивъ, такъ глубоко погруженъ въ созерцаніе восходящаго солнца, что она не осмлилась высказать своего замшательства, а, напротивъ, сочла долгомъ подавить его и казаться столько же спокойною, какъ и онъ.

Они хали по высокой дорог, откуда взоръ обнималъ всю зеленую долину, теченіе ручьевъ и горы, покрытыя вчнымъ снгомъ, который игралъ золотомъ и пурпуромъ въ лучахъ восходящаго солнца.

— Удивительная картина! сказала Сабина въ отвтъ на восклицаніе Леонса.— Но знаете ли, кстати: глядя на солнце, я невольно думаю о моемъ муж.

— Дйствительно кстати, отвчалъ Леонсъ.— Гд онъ?

— Онъ? въ вилл. Спитъ.

— А рано онъ встаетъ?

— Какъ случится. Лордъ Г. встаетъ раньше или позже, смотря потому, сколько выпилъ наканун за ужиномъ. А какъ мн это знать? Я слдую англійскому обычаю, прекрасному изобртенію, которое лишаетъ женщинъ возможности умрять невоздериность мужчинъ.

— Однако, средній срокъ?

— Въ полдень. Мы воротимся къ тому времени?

— Не знаю, это не зависитъ отъ вашей воли.

— Право? Я очень люблю слышать отъ васъ подобныя шутки, это льститъ моей привязанности къ неизвстному. Но серьзно, Леонсъ?

— Не шутя говорю вамъ, Сабина, не знаю, когда вы воротитесь. Вы дали мн право распоряжаться вашимъ днемъ.

— Нтъ! только утромъ.

— Извините! вы не опредлили продолжительности прогулки, и я не отрекся отъ права выдумывать разныя забавы по-мр-того, какъ найдетъ на меня вдохновеніе. Если вы наднете уздечку на моего генія, я ни за что не отвчаю.

— Что это значитъ?

— То, что я выдамъ васъ вашему смертельному врагу, скук.

— Что за тиранство! Но если, по какому-нибудь необыкновенному стеченію обстоятельствъ, лордъ Г. былъ вчера вечеромъ трезвъ?

— Съ кмъ онъ ужиналъ?

— Съ лордомъ Г., съ господиномъ Д., съ сэромъ Ж., — словомъ, съ полудюжиной своихъ любезныхъ соотечественниковъ.

— Въ такомъ случа — будьте покойны: онъ проспитъ сутки.

— А если вы ошибаетесь?

— Если вы сомнваетесь уже въ провидніи, то-есть во мн, заботящемся сегодня о судьб вашей, если въ васъ не достаетъ вры, если вы оглядываетесь взадъ и впередъ,— настоящая минута ускользаетъ отъ насъ, и съ нею исчезаетъ мое всемогущество.

— Вы правы, Леонсъ, пусть воспоминанія дйствительной жизни подавятъ мое воображеніе. Пусть лордъ Г. проснется, когда ему угодно, пусть знаетъ, что я ухала въ поле съ вами, что за важность!

— Во-первыхъ, онъ ко мн не ревнуетъ.

— Онъ ни къ кому не ревнуетъ. Но приличіе, британское благоразуміе…

— Да что же онъ сдлаетъ? самое худшее?..

— Опъ проклянетъ день, въ который вздумалъ жениться на Француженк, и часа три сряду будетъ превозносить прелести альбіонскихъ куколъ, проворчитъ сквозь зубы, что Англичане первая нація въ мір, что Франція домъ умалишенныхъ, что лордъ Веллингтонъ выше Наполеона, и что лондонскіе доки выстроены лучше венеціанскихъ дворцовъ.

— И только?

— Разв этого мало? Научите, пожалуйста, средству слушать подобныя выходки и не дразнить его, не противоречить ему?

— Что же онъ, когда вы прерываете молчаніе?

— Онъ идетъ ужинать съ лордомъ Г., сэромъ Ж. и господиномъ Д., и спитъ потомъ двадцать-четыре часа.

— Спорили вы съ нимъ вчера?

— И очень. Я сказала ему, что его англійская лошадь смотритъ дурой.

— Въ такомъ случа, будьте покойны: онъ проспитъ до вечера.

— Вы отвчаете?

— Я такъ приказываю.

— Такъ ура! Да покоится онъ въ мир, да будетъ благословенъ бракъ его! Знаете ли, Леонсъ, это ужасное иго!

— Да, бываютъ мужья, которые бьютъ своихъ женъ.

— Это еще ничего, другіе заставляютъ ихъ умирать отъ скуки.

— И въ этомъ-то вся причина вашей хандры? Не врю, милэди.

— Не называйте меня милэди: я воображаю себ при этомъ, что я Англичанка. Довольно и того, что меня хотятъ уврить, когда я бываю въ Англіи, что мужъ переродила, меня.

— По вы не отвчаете на мой вопросъ, Сабина?

— Что мн отвчать? Знаю ли я причину моей болзни?

— Хотите, я вамъ скажу ее?

— Вы говорили это уже сто разъ, не станемъ безполезно повторять одно и то же.

— Извините. Вы назвали меня чудеснымъ докторомъ, вы дали мн власть вылечить васъ хоть на одинъ день…

— Вылечить, забавляя, а то, что вы хотите сказать мн, скучно, — я знаю это напередъ.

— Безполезная увертка стыдливости, нжный вздыхатель нашелъ бы ее очаровательною, но важный докторъ вашъ находитъ ее дтскою.

— Если вы такъ настойчивы и грубы, пожалуй, говорите.

— Васъ раздражаетъ отсутствіе любви, ваша скука — нетерпніе, а не пресыщеніе, ваша преувеличенная гордость изобличаетъ невроятную слабость. Надо любить, Сабина!

— Вы говорите ‘любить’, какъ ‘выпить стаканъ воды’. Я ли виновата, что никто мн не нравится?

— Вы. Вашъ умъ принялъ дурное направленіе, характеръ вашъ сдлался желчнымъ, вы довольно ласкали свое самолюбіе и цните себя такъ высоко, что въ вашихъ глазахъ никто васъ не стоитъ. Вы, конечно, находите, что я говорю вамъ жесткія вещи, не такъ ли? Можетъ-быть, пошлости будутъ вамъ больше по вкусу?

— О, напротивъ! я нахожу, что вы сегодня чрезвычайно-любезны, воскликнула со смхомъ лэди Г., на лиц которой мелькнуло, впрочемъ, неудовольствіе.— Позвольте мн оправдаться, и назовите кого-нибудь, кто бы обвинилъ меня. Вс мужчины, которыхъ я вижу вокругъ себя въ свт, въ моихъ глазахъ или глупы и тщеславны, или умны и холодны. Однихъ мн жалко, другихъ я боюсь.

— Вы не неправы. Зачмъ же не ищете вы вн свта?

— Можетъ ли женщина искать? Fi donc!

— Но можно иногда выйдти гулять, встртиться и не бжать прочь опрометью.

— Нтъ, вн свта нельзя прогуливаться, свтъ всюду за вами, если вы принадлежите къ большому свту. Да и что же вн свта? Мщане, порода дерзкая и плоская, народъ, порода нечистоплотная, художники — порода честолюбивая и глубоко-эгоистическая. Все это не лучше насъ, Леонсъ. Къ-тому же, говоря откровенно, я врю немножко въ превосходство нашей дворянской крови. Еслибъ все не выродилось и не испортилось въ человческомъ род, здсь еще можно было бы надяться найдти возвышенные типы, избранныя натуры. Не отрицаю преобразованія въ будущемъ, но до-сихъ-поръ вижу еще печать рабства на этихъ недавно-освобожденныхъ лицахъ. Я не ненавижу, не презираю и не боюсь этого племени, которое, говорятъ, изгонятъ насъ. Я на это согласна. Я могу уважать, почитать и питать дружбу къ инымъ плебеямъ, но любовь моя — нжный цвтокъ, который не можетъ цвсти на какой-ни-попало почв. У меня нервы маркизы, я не могу измниться и поддлываться. Чмъ боле признаю я равенство въ будущемъ, тмъ мене чувствую себя способною любить все запачканное неравенствомъ въ прошедшемъ. Вотъ вся моя теорія, Леонсъ, слдовательно, вамъ нечего читать мн проповди. Хотите вы, чтобъ я сдлалась сестрою-милосердія? Очень-рада преодолть свои антипатіи ради благотворительности, по вы хотите, чтобъ я искала счастія въ любви тамъ, гд я вижу только возможность приносить жертвы покаянія!

— Не стану проповдовать вамъ ничего, Сабина, я ни лучше, ни хуже васъ, только, мн кажется, я одаренъ инстинктомъ тепле вашего, боле-горячимъ стремленіемъ къ достоинству человка, и этотъ неложный жаръ почувствовалъ я въ себ въ тотъ день, когда созналъ себя артистомъ. Съ этого дня, человческій родъ явился мн не раздленнымъ на касты, но усяннымъ типами, высшими по своей личной натур. По-этому, я не думаю, чтобъ привычка имла столько вліянія на души и могла такъ разрушительно дйствовать на божественную силу, что навсегда подавила потомство рабовъ. Когда Богу угодно создать Форнарину прекрасною, а Рафаэля геніемъ, они любятъ другъ друга, не спрашивая объ именахъ предковъ. Красота души и тла — вотъ что благородно и достойно уваженія, цвтокъ шиповника милъ и пахучъ, не смотря на то, что произошелъ отъ тернія.

— Да, но чтобъ добраться до него, надобно терпть царапины отъ разныхъ колючекъ. Къ-тому же, Леонсъ, мы не можемъ одинаково смотрть на идеальную красоту: вы мужчина и художникъ, то-есть, въ васъ есть боле-матеріальное и боле-восторженное чувство формы, ваше искусство — матеріальное искусство, это божественный Рафаэль, влюбленный въ плотную Форнарину. И любовница Тиціана тоже на мои глаза прекрасная, полная и чувственная женщина. Мы, патриціи, не понимаемъ… Боже мой! Къ намъ детъ экипажъ точь-въ-точь какъ маркизы!

— Да, это она сама, съ молодымъ докторомъ!

— Вотъ, Леонсъ, женщина, которой удовлетворить легче, нежели мн! Мы попали на интригу. Она сказалась больною и прогуливается съ…

— Съ своимъ медикомъ, какъ вы съ вашимъ. Она забавляется по предписанію.

— Да, но вы только медикъ души моей…

— Вы жестоки, Сабина! Почему вы знаете, что этотъ молодой человкъ не обращается къ ея сердцу больше, нежели къ ея пяти чувствамъ… Еслибъ она думала также дурно о васъ, она была бы очень-несправедлива, потому-что я, наедин съ вами, не обращаюсь ни къ вашему сердцу, ни къ…

— Боже! Вы надоумили меня, Леонсъ! Она зла, ей надо оправдаться примромъ другихъ… она продетъ мимо насъ. Она смла, она не спрячется, а выглянетъ и узнаетъ меня… можетъ-быть, уже и узнала.

— Нтъ, отвчалъ Леонсъ: — вуаль вашъ опущенъ, и она еще далеко, впрочемъ, налво! въ Сент-Аполлинръ! закричалъ онъ жокею, правившему лошадьми быстро и ршительно.

Экипажъ поворотилъ въ узкую и скрытую дорогу, и черезъ нсколько минутъ коляска маркизы прохала по большой дорог.

— Вы видите, сказалъ Леонсъ: — что провидніе печется сегодня о васъ, воплощенное въ моемъ образ. Въ этихъ горахъ часто приходится далеко искать дороги, удобной для коляски, и вотъ, едва только пожелали вы бжать, какъ дорога явилась какъ-будто чудомъ.

— Дйствительно, это такъ дивно, отвчала лэди Г., улыбаясь: — что я думаю, не проложили ли вы ее ударомъ жезла. Да, это чудо! Что за цвты, что за тнь! Удивляюсь, какъ вы обдумали все, даже и то, чтобъ порадовать насъ цвтами и тнью, которыхъ не доставало на большой дорог. Эти столтніе каштаны, которые вы здсь посадили, прелестны! По всему видно, Леонсъ, что вы великій художникъ, и что не умете создавать вполовину.

— Вы говорите очень мило, Сабина, но вы блдны какъ смерть. Какъ боитесь вы мннія! Чего испугались вы этой встрчи и опасности подозрнія? Никогда не думалъ я, чтобъ такая гордая и твердая женщина была такъ робка.

— Узнать другъ друга можно только въ деревн, говорятъ свтскіе люди. Это значитъ: узнать другъ друга можно только наедин. Сегодня утромъ, Леонсъ, мы откроемъ другъ другу много достоинствъ и много недостоинствъ, которыхъ не замчали еще одинъ въ другомъ. Слабость ли, или добродтель моя робость, — не знаю.

— Это слабость.

— И вы презираете ее?

— Охуждаю, можетъ-быть. По-крайней-мр, я найду въ ней объясненіе утонченности вкуса, привычки къ презрнію, о которыхъ вы только-что говорили. Можетъ-быть, вы не отдаете себ яснаго отчета въ-самой-себ. Можетъ-быть, вы приписываете чрезмрной деликатности вашихъ аристократическихъ мнній то, что въ сущности только боязнь порицанія и насмшекъ со стороны вашихъ близкихъ.

— Мои близкіе и ваши, Леонсъ, не-уже-ли вы вовсе не обращаете вниманія на мннія людей? Не-уже-ли вы согласились бы, чтобъ я сдлала выборъ, отъ котораго должна буду краснть? Это было бы довольно-странно.

— Это было бы слишкомъ-странно, и я вовсе объ этотъ не думаю. Но смле-высказанная независимость была бы, мн кажется, для васъ драгоцннымъ пособіемъ, и я вижу, что этого-то въ васъ и нтъ. Тутъ дло не въ томъ, чтобъ сдлать выборъ въ той или другой сфер, я говорю только вообще, что какой бы вы ни сдлали выборъ, васъ всегда будетъ больше занимать, что объ этомъ скажутъ, нежели какія будутъ ваши личныя наслажденія.

— Не врю, и это выходитъ изъ границъ жесткихъ истинъ, Леонсъ. Это злое упрямство, система недобросовстныхъ обвиненій.

— Вотъ мы и начинаемъ уже ссориться, сказалъ Леонсъ.— Все идетъ какъ-нельзя-лучше, если я успю разсердить васъ, я отгоню, по-крайней-мр, скуку.

— Еслибъ маркиза слышала нашъ разговоръ, сказала Сабина, длаясь опять веселе:— надюсь, ей не за что было бы зацпить.

— Но такъ-какъ она насъ не слышитъ и мы можемъ встртиться еще съ кмъ-нибудь, то не худо прекратить это tte—tte и окружить себя какими-нибудь спутниками.

— Ужь не сердитесь ли вы въ свою очередь, Леонсъ?

— Нисколько, но планъ мой требуетъ, чтобъ при васъ былъ надзиратель почтенне меня. Онъ идетъ къ намъ на встрчу. Судьба, если не моя волшебная сила, привела его сюда.

Жокей, по знаку своего господина, остановилъ лошадей. Леонсъ выскочилъ изъ экипажа и поспшилъ на встрчу сент-аполлинерскому священнику, торжественно шедшему у възда въ деревню, съ требникомъ въ рук.

II.

— Я въ отчаяніи, что долженъ васъ обезпокоить, отецъ мой, сказалъ Леонсъ.— Если священникъ читаетъ требникъ и ему помшаешь, такъ онъ долженъ начать сначала, хотя бы остановился на предпослдней страниц. Впрочемъ, къ моему удовольствію, я вижу, что вы только еще на второй. Надюсь, вы будете столько снисходительны, не взъищете за мою невжливость, у меня до васъ есть крайне-необходимое дло.

Священникъ вздохнулъ, закрылъ свой требникъ, снялъ очки и, устремивъ на Леонса большіе голубые, довольно-умные глаза, спросилъ:

— Съ кмъ я имю честь говорить?

— Съ молодымъ человкомъ, полнымъ чистосердечности, важно произнесъ Леонсъ:— который желаетъ посовтоваться съ вами насчетъ одного очень-щекотливаго обстоятельства. Сегодня утромъ я весьма-невинно уговорилъ одну молодую даму, вонъ ту, что сидитъ въ открытой коляск, отправиться со мною для прогулки въ ваши прекрасныя горы. Мы оба незнакомы съ здшними обычаями, чувства наши — просто братская дружба, дама почтенная и заслуживаетъ полнаго уваженія, но дорогою ей пришла въ голову мысль, съ которой я долженъ сообразоваться. Она говоритъ, что здшніе жители, если увидятъ, что она одна разъзжаетъ съ молодымъ человкомъ, начнутъ, пожалуй, забавляться на ея счетъ, и опасеніе сдлаться предметомъ злыхъ толковъ овладло ею такъ сильно, что счастливый случай, приведшій васъ за встрчу, счелъ я за перстъ Провиднія. Я ршился просить васъ сдлать намъ крайнее одолженіе провести часа два или три съ нами на прогулк, или по-крайней-мръ проводить даму вмст со мною домой. Вы, конечно, столько добры, что не лишите почтенной особы душеспасительнаго удовольствія, ибо цль нашей прогулки выхвалять Создателя въ созерцаніи Его творенія, прекрасной природы.

— Но, возразилъ священникъ съ недоврчивостью, и пристально глядя на экипажъ:— вы вдь не одни, съ вами еще двое другихъ.

— Это слуги, которыхъ мы взяли съ собою по какому-то инстинкту приличія.

— Такъ чего же вамъ бояться злыхъ языковъ? Въ присутствіи слугъ нельзя длать ничего дурнаго.

— Присутствіе слугъ не идетъ въ счетъ у свтскихъ людей.

— Напрасно такое презрніе къ братіямъ!

— Вы сказали истину, батюшка, и я съ вами согласенъ. Но согласитесь, что, видя, гд они сидятъ, можно предположить, что я говорю дам вещи слишкомъ-нжныя, могу украдкою взять и поцаловать ея руку…

— Если только въ этомъ дло, продолжалъ священникъ:— вамъ стоитъ только посадить черную-то между собою. Ея присутствіе отгонитъ демона злословія.

— Это не водится, отвчалъ молодой человкъ, не зная какъ справиться съ логикой старика.— Это покажется изъисканнымъ. Опасность, стало-быть, велика, подумаютъ злые люди: если они принуждены посадить между собою гадкую Негритянку? Столь достойный пастырь, какъ вы, естественный другъ всхъ врующихъ, и каждому понятно, почему ищутъ вашего общества.

— Вы очень-любезны, и я очень-радъ одолжить васъ, отвчалъ священникъ, уступая лести: — но я еще не отслужилъ обдни, а вотъ уже и благовстятъ… Дайте сроку минутъ двадцать, или лучше зайдите отслушать обдню. Въ будни это не необходимость, а впрочемъ не повредитъ, потомъ позвольте мн позавтракать, и, если вамъ угодно, отправимся гулять вмст.

— Мы отслушаемъ обдню, отвчалъ Леонсъ:— но потомъ тотчасъ же увеземъ васъ завтракать въ поле.

— Тамъ завтракать плохо, живо замтилъ священникъ.— Въ этой живописной, но бдной стран, нельзя найдти ничего порядочнаго.

— У насъ съ собою въ коляск превосходныя вина и кушанья, отвчалъ Леонсъ.— Мы сговорились-было со многими попировать на трав, и каждый долженъ былъ привезти свою часть. Но такъ-какъ вс, кром меня, измнили своему слову, то для насъ троихъ запасъ мой будетъ очень-достаточенъ.

— Извольте, сказалъ священникъ, совершенно-побжденный.— Вижу, вы затяли веселую прогулку, и безъ меня ей помшало бы это опасное tte—tte. Не хочу, чтобъ планы ваши разстроились, и поду съ вами, — только чтобъ недалеко: у меня и тутъ есть дла. Того-и-смотри что одному вздумается родиться, а другому умереть, каждый день одно и то же. Предварите же вашу даму, я спшу въ церковь.

— Ну, что? сказала Сабина, доставшая, въ ожиданіи Леонса, книгу изъ кармана коляски. Она перелистывала ‘Вильгельма Мейстера’… Я думала, что вы меня уже забыли, и утшалась этою чудесною сказкой.

— Я принесъ се для васъ, сказалъ Леонсъ: — я зналъ, что вы ея не читали, и что теперь вамъ это чтеніе не помшаетъ.

— Вы очень-внимательны, но что мы станемъ длать?

— Пойдемъ къ обдн.

— Странная мысль! Вы думаете этимъ развлечь меня?

— Вамъ не дозволяется разспрашивать, что я думаю, и проникать въ мои намренія. Какъ только ‘неизвстное’ будетъ не въ голов моей, вы не дадите мн окончить ни одного предпріятія.

— Это правда.— Пойдемте къ обдн, на что вамъ былъ священникъ?

— Ахъ, Боже мой, вчные вопросы! вдь вы знаете, что оракулъ долженъ быть нмъ!

— Ваши странности начинаютъ интересовать меня. Позвольте мн стараться понять?

— Сколько вамъ угодно, я увренъ, что вы не отгадаете.

Коляска прохала по селу и остановилась у деревенской церкви. Обыкновенно, во время будничной обдни, церковь бывала пуста, но едва только вошли въ нее благородные путешественники, какъ она наполнилась любопытными женщинами и дтьми. Впрочемъ, большая часть скоро вышла опять за улицу полюбоваться лошадьми, ощупать коляску, и, главное, посмотрть на Негритянку, пробуждавшую въ поселянахъ удивленіе, смшанное съ ироніею и ужасомъ.

Дьячекъ посадилъ Сабину и Леонса на почетную скамью. Священникъ не мшкалъ съ обднею.

Лэди Г. взяла кончиками своихъ пальцевъ почтенный молитвенникъ, лежавшій съ другими душеспасительными книгами на скамь. Она, казалось, совершенно углубилась въ благочестивыя размышленія.

Между-тмъ обдня кончилась.

— Посмотрите, художникъ! сказала Сабина, указывая Леонсу на фигуру, стоявшую на колняхъ въ мрачной глубин погребальнаго придла.

Это была молодая двушка, почти ребенокъ, бдно, но опрятно одтая. Она была нехороша собою, но выраженіе лица ея было привлекательно, и въ положеніи ея обнаруживалось какое-то странное благородство. Одинокій лучъ солнца падалъ въ сырое углубленіе, гд она молилась, и освщалъ ея розовый затылокъ и чудесную блдно-блокурую, почти блую, косу, свернутую около маленькой шапочки изъ краснаго бархата съ полинявшею золотою каймою и съ черными кружевами, какъ носили въ той сторон. Не смотря на вялый цвтъ волосъ двушки, лицо ея было свжо, румяно. Голубые зрачки глазъ ея ярко отнялись длинными золотистыми рсницами. Короткій профиль ея выражалъ необыкновенную энергію.

— Полно, Леонсъ, не забывайтесь слишкомъ, разглядывая ее, сказала Сабина своему спутнику, который какъ-будто окаменлъ передъ крестьянкою:— сегодня вы должны быть заняты только мною, если вы чмъ-нибудь разсетесь, я погибла, я буду скучать.

— Глядя на нее, я думаю только о васъ. Посмотрите на нее! Надо, чтобъ вы это поняли.

— Это? Это любопытно для артиста, но я поэтъ, и мн надо больше, нежели странность… Она дурна.

— Вы не знаете въ этомъ толку. Она прекрасна, въ смысл рдкаго типа, къ которому принадлежитъ.

— Типъ Альбиноса!

— Нтъ! Это краски Рубенса, съ строгимъ выраженіемъ двъ Восточной-Имперіи. А поза?

— Суха, какъ очеркъ старинныхъ мастеровъ. Вамъ это правится?

— Въ этомъ есть своя грація, потому-что оно наивно и не подготовлено. Магдалина Кановы жеманится, двы временъ возрожденія знаютъ, что он хороши собою, первоначальные образцы вс изъ цльнаго куска, вылились, можно сказать, разомъ, какъ зародившая ихъ мысль.

— И окаменившая ихъ… Смотрите, она окончила молитву, заговорите съ нею, — вы увидите, что она глупа, не смотря на выраженіе своего лица.

— Ты, кажется, очень-набожна, моя милая? сказалъ Леонсъ:— и врно молишься въ этомъ придл почему-нибудь особенному?

— Нтъ, сударь, отвчала, кланяясь, молодая двушка:— я прячусь здсь, чтобъ господинъ священникъ не видлъ меня.

— Отъ-чего же ты боишься, чтобъ онъ тебя не увидлъ? спросила лэди Г.

— Онъ, отвчала двушка: — говоритъ, что на мн смертный грхъ.

Она сказала это такъ свободно, такъ ршительно и просто, что Сабина невольно засмялась.

— И это правда? спросила она.

— Я думаю, что онъ ошибается, отвчала молодая двушка: — и что Богъ лучше его видитъ мое сердце.

Она опять поклонилась и ушла поспшно, потому-что священникъ, сбросивъ свою служебную одежду, появился изъ алтаря.

Когда путешественники спросили его объ этой двушк, онъ бросилъ взоръ на уходящую гршницу, пожалъ плечами, и сказалъ съ гнвомъ:

— Не обращайте на нее вниманія: это погибшая душа!

— Странно! сказала Сабина:— съ-виду она вовсе на это не похожа.

— Теперь я къ вашимъ услугамъ, сказалъ священникъ.

Сли въ коляску, и посл нсколькихъ словъ общаго разговора, священникъ попросилъ позволенія приняться за чтеніе своего требника, скоро онъ такъ погрузился въ чтеніе, что Леонсъ и Сабина очутились какъ-будто опять наедин. Изъ учтивости къ почтенному спутнику, который, по-видимому, не понималъ по-англійски, они начали объясняться на этомъ язык, чтобъ не развлекать его.

— Этотъ строгій человкъ, погруженный въ свои молитвы, не много общаетъ намъ удовольствія, сказала Сабина. Кажется, вы завербовали его, чтобъ наказать меня за испугъ при встрч съ маркизою.

— Можетъ-быть, я имлъ на это важнйшія причины.— Вы не догадываетесь?

— Нтъ.

— Скажу вамъ, только съ условіемъ: слушать очень-серьзно.

— Вы приводите меня въ безпокойство.

— И это уже что-нибудь да значитъ.— Знайте же, что я помстилъ между нами третье лицо, чтобъ предохранить самого-себя…

— Отъ-чего бы это?

— Отъ опасности, скрывающейся для молодыхъ людей во всякомъ разговор о любви.

— Говорите за себя, Леонсъ, я не замчала этой опасности… Вы общали не допускать до меня скуки, я полагалась на ваше слово, я была спокойна.

— Вы насмхаетесь? Это слишкомъ-легко. Вы общали быть боле-серьзною.

— Извольте, я серьзна, серьзна, какъ этотъ священникъ.— Что вы хотли сказать?

— Что наедин съ вами я могъ прійдти въ волненіе, потерять спокойствіе духа, отъ котораго зависитъ сегодня моя власть надъ вами. Я взялся за дло магнетизра, я усыпляю вашу обычную раздражительность. А главное условіе магнетической силы, — вы знаете, — совершенное равнодушіе, напряженіе воли къ мысли о духовномъ владычеств: это — отсутствіе всякаго душевнаго движенія, чуждаго проявленію таинственнаго вліянія. Могло случиться, что я не выдержалъ бы, самъ подчинился бы сил вашего взгляда, вашему голосу, — словомъ, вашей магнетической сил, и тогда роли измнились бы.

— Что это? признаніе, Леонсъ?— спросила Сабина съ ироническою гордостью.

— Нтъ, совершенно-противное, отвчалъ онъ спокойно.

— Такъ, можетъ-быть, дерзость?

— Нисколько. Я вашъ давнишній другъ, другъ не шутя, не смотря за то, что вы странная, иногда даже несправедливая женщина. Мы знаемъ другъ друга съ-дтства: привязанность наша была всегда чистою и теплою. Вы питали ее чистосердечно, я съ самоотверженіемъ. Немногіе изъ мужчинъ друзья мн до такой степени, какъ вы, и ни съ кмъ изъ нихъ не бесдую я такъ охотно, какъ съ вами. Иногда, однакожь, вы причиняете мн какое-то непреодолимое страданіе. Теперь не время разъискивать причины: это внутренняя задача, которую я еще не старался разршить.— Врно только то, что я не влюбленъ въ васъ, и не былъ влюбленъ. Не входя въ объясненія, которыя были бы, можетъ-быть, слишкомъ-вольны посл того, что я сказалъ вамъ, — думаю, вы понимаете, почему я долженъ избгать душевнаго волненія вблизи такой прекрасной женщины.

— Довольно, Леонсъ, отвчала Сабина, поправляя кружева у рукавовъ, затмъ только, чтобъ наклонить голову и скрыть краску на своемъ лиц. Этого слишкомъ-довольно. Въ вашихъ мысляхъ есть что-то для меня оскорбительное.

— Утверждаю, что вы этого не докажете.

— Не стану и пробовать. Ваша совсть должна говорить вамъ это.

— Она молчитъ. Лучшее доказательство моего къ вамъ уваженія то — что я прогоняю любовь изъ моихъ мыслей.

— Любовь! она очень-далеко отъ вашего сердца! То, чего вы, по вашему мннію, должны бояться, мало льститъ мн, я не старая кокетка и не могу этимъ чваниться.

— Однакожь, будь это любовь, любовь сердца, какъ вы понимаете ее, вы разсердились бы еще больше.

— Огорчилась бы, можетъ-быть, потому-что не могла бы отвчать ей, но разсердило бы меня это гораздо-меньше вашего признанія въ неопредлимомъ страданіи.

— Будьте откровенны, другъ мой, вы даже и не огорчились бы: вы смялись бы, и только.

— Вы обвиняете меня въ кокетств? вы не имете на это права: что можете вы знать, никогда меня не любивъ и никогда не видвъ, чтобъ я кого-нибудь любила?

— Послушайте, Сабина! Я не старался понравиться вамъ — это врно. Многіе пытались, но безуспшно. Почему мн знать, удалось ли кому-нибудь вдохнуть въ васъ любовь? Впрочемъ, однажды, въ минуту грусти и откровенности, вы признались мн въ этомъ… не знаю только, не похвастали ли вы. Еслибъ я далъ вамъ замтить, что я способенъ любить пламенно, вы, можетъ-быть, признали бы, что я заслуживаю больше, нежели вашу дружбу. Но, чтобъ дать вамъ это понять, должно было бы или дйствительно любить васъ пламенно, чего нтъ, или притворяться и упиваться собственными словами. Это недостойно моей благородной къ вамъ привязанности — и я не унизился до такихъ уловокъ. Или пришлось бы разсказать вамъ тайны моей жизни, изобразить мой истинный характеръ, словомъ хвалиться… фи! и быть непонятымъ, осмяннымъ!.. Справедливое наказаніе дтскаго тщеславія! Прочь отъ меня такой стыдъ!

— Да въ чемъ вы оправдываетесь, Леонсъ? Разв я жалуюсь, что вы питаете ко мн только дружбу? Разв я желала когда-нибудь другаго?

— Нтъ, но я наблюдаю за собою тщательно, и не разгадавъ меня, вы могли заключить изъ этого, что я грубое животное.

— Къ-чему это наблюденіе, когда нечего бояться? Любовь свободна.— Она достигаетъ вдругъ, она не разсуждаетъ, ей не для чего задавать себ вопросы и оглядываться, составлять планы аттаки и отступленія: она измняетъ себ, и эта минута — минута торжества ея.

— Хорошій урокъ, подумалъ Леонсъ:— и этотъ урокъ даетъ мн она!.. Онъ почувствовалъ необходимость подавить свою досаду и отвчалъ, сжавъ руку Сабины съ выраженіемъ спокойно-теплаго чувства:

— Вы видите, милая Сабина, что любви между нами быть не можетъ, въ нашихъ сердцахъ нтъ для насъ ничего новаго, ничего тайнаго, мы слишкомъ-хорошо знаемъ другъ друга, — мы какъ брать и сестра.

— Вы лжете, сказала гордая лэди, отнимая свою руку.— Братья и сестры никогда не знаютъ другъ друга, потому-что живйшіе и глубочайшіе пункты души ихъ никогда не соприкасаются. Не говорите, что мы слишкомъ хорошо знаемъ другъ друга, вы и я, я утверждаю, напротивъ, что вы вовсе меня не знаете, и никогда не будете знать. Вотъ почему я не сердилась, а улыбалась на все жесткое, что вы сказали мн сегодня утромъ. И знаете ли, что мн лучше и васъ не знать короче. Если вы хотите сохранить свою магнетическую силу, позвольте мн врить, что въ сердц вашемъ скрываются сокровища страсти и нжности, которыхъ наша мирная дружба только тнь.

— Еслибъ вы этому врили, вы любили бы меня, Сабина! Я убжденъ, что вы этому не врите.

— Я могла бы сказать вамъ то же. Слдуетъ ли изъ этого, что мы потому только просто друзья, что не очень-большаго мннія другъ о друг?

— Она задта за живое, подумалъ Леонсъ: — настала минута возненавидть или полюбить другъ друга.

— Я думаю, сказалъ священникъ, закрывая свой требникъ: — что мы отъхали довольно, и по мшало бы, если вамъ это непротивно, перекусить чего-нибудь.

— Тмъ боле, сказалъ Леонсъ: — что вотъ, въ двухъ шагахъ надъ нами, тнистая площадка скалы, откуда видъ долженъ быть чудесный.

— Какъ! Тамъ? воскликнулъ священникъ, человкъ довольно-плотный:— вы хотите лзть на Зеленую-Скалу? Да лучше же расположиться вотъ здсь, у дороги, подъ этими елями.

— Отсюда нтъ никакого вида, сказала лэди Г., весело взявъ стараго священника подъ руку:— а какъ въ горахъ обойдтись безъ вида?

— Когда завтракаешь, очень-легко, отвчалъ священникъ, слдуя, впрочемъ, за лэди.

Жокей отвезъ экипажъ подъ тнь елей, и скоро сошлось много помощниковъ накормить лошадей и отгонять мухъ. Это были маленькіе пастухи, разсянные по горамъ, въ одно мгновеніе они собрались около нашихъ путешественниковъ, какъ туча любопытныхъ и голодныхъ птицъ. Одинъ взялъ изъ шарабана подушки, чтобъ разложить ихъ для собесдниковъ на скал, другой понесъ паштеты съ дичиной, третій вина, каждый хотлъ отнести или разбить что-нибудь. Полевая закуска скоро была приготовлена на Зеленой-Скал, и священникъ, замтивъ, что кушанья сочны и роскошны, отеръ лицо и весело перевелъ духъ. Надлили оборванныхъ пажей и прислугу, кушанья было довольно для всхъ. Леонсъ распорядился не въ-половину: онъ, казалось, предвидлъ, на какой желудокъ нападетъ. Сабина очень повеселла и призналась, что уже давно не чувствовала такого аппетита. Леонсъ, поподчивавъ всхъ, принялся сть самъ, какъ вдругъ дти, сидвшія группою поодаль, пришли въ движеніе, начали прыгать и кричать, сильно размахивая руками, какъ-будто призывая кого-то изъ глубины рва: ‘Птичница! птичница!’

III.

— Молчите вы, глупое отродье! сказалъ священникъ:— не зовите сюда этой дуры, что намъ въ ея фокусахъ!

Но дти его не слушали и продолжали звать и длать знаки. Сабина склонилась на край скалы и увидла необыкновенное зрлище. Молодая двушка взбиралась по крутому скату на Зеленую-Скалу, и буквально подвигалась среди тучи порхавшихъ онало нея птицъ, одн клевали ея волосы, другія садились ей на плеча, молоденькіе птенцы прыгали за нею по песку. Вс, казалось, оспоривали другъ у друга удовольствіе коснуться ея и наполняли воздухъ криками радости и нетерпнія. Когда молодая двушка приблизилась, и ее можно было разглядть сквозь порхающую свиту, Леонсъ и Сабина узнали блокурую двушку съ румяными щеками и блдно-золотистыми волосами, которую часъ тому назадъ видли въ церкви.

Тогда священникъ тоже наклонился надъ рвомъ и знаками приказывалъ ей удалиться.

Она остановилась, и птицы въ испуг разлетлись по деревьямъ, росшимъ вдоль тростника.

Впрочемъ, просьбы лэди Г. умрили гнвъ аббата, и онъ ршился закричать двушк:

— Ну, такъ и быть, ступай, цыганка! ступай, потшь господъ своими глупостями!

Молодая двушка держала въ рук горсть сменъ, она бросила ихъ назадъ какъ-можно-дальше, и съ такою ловкостью, какъ-будто просто сдлала повелительный знакъ птицамъ, начинавшимъ опять къ ней слетаться. Он вс забились подъ кустарникъ, за который она какъ-будто указала имъ, и занятыя отъискиваніемъ сменъ, затихли, казалось, но ея приказанію. Дтей не обманула эта уловка, но Сабина имла полное удовольствіе поврить всему.

— Вотъ она, эта закоренлая гршница! сказалъ Леонсъ, протягивая ей руку, чтобъ помочь взобраться на площадку скалы, очень-крутой въ этомъ мст. Но она вскочила съ легкостью молодой серны и, поднявъ об руки ко лбу, попросила позволенія поработать.

— Показывай живе, лнивица, что ты называешь своей работой! сказалъ священникъ.

Она подошла къ дтямъ и попросила ихъ придержать своихъ собакъ и не трогаться съ мста: потомъ сняла съ плечь шерстяную мантилью и, взобравшись на сосднюю скалу, еще выше Зеленой, начала махать надъ головою въ воздух красной матеріей, какъ знаменемъ. Въ ту же минуту изъ всхъ окрестныхъ кустарниковъ помчалась къ ней туча разныхъ птицъ: воробьи, пночки, коноплянки, снигири, дрозды, дикіе голуби и даже нсколько ласточекъ съ раздвоенными хвостами и широкими черными крыльями. Она играла съ ними нсколько минутъ, отгоняла ихъ, длала разные жесты, махала мантильею, какъ-будто желая испугать ихъ, ловила иныхъ на лету и бросала ихъ въ воздухъ, но он льнули къ ней опять съ тою же любовью. Ясно доказавъ, до какой степени она неограниченная и любимая повелительница этого вольнаго народа, двушка покрыла мантильею голову, легла на землю и притворилась спящею. Птицы сли на спящую, забивались въ складки ея одежды, были какъ-будто намагнетизированы ея окомъ. Наконецъ, вставъ, она повторила свою уловку и, посредствомъ новой пищи, заставила ихъ улетть въ кустарникъ, гд он исчезли и перестали щебетать.

Во всей этой пантомим было что-то столь граціозное и поэтическое, власть ея надъ жильцами воздуха казалась столь чудесною, что эта маленькая сцена доставила путешественникамъ большое удовольствіе. Негритянка была уврена, что это волшебство.

— Право, это маленькая волшебница! сказала Сабина, подзывая ее къ себ.— Объявляю вамъ, Леонсъ, что я примирилась съ ея золотыми рсницами. Миньйона повредила ей въ моемъ воображеніи. Я желала, чтобъ она была брюнетка и играла на гитар, но теперь я признаю эту блокурую деревенскую Миньйону, и волшебная сцена ея съ птицами нравится мн не меньше пляски яицъ. Скажи мн, милая, во-первыхъ, какъ тебя зовутъ?

— Мадлена Мелезъ, къ вашимъ услугамъ, отвчала птичница.

— Прекрасное имя, оно довершаетъ твои достоинства. Садись здсь, возл меня, и позавтракай съ нами, только чтобъ твой пернатый народъ не явился на истребленіе завтрака, какъ чума египетская.

— О! не бойтесь, сударыня, мои дти не приближаются ко мн, когда другіе люди близко.

— Въ такомъ случа, если ты не хочешь бросить своего ремесла и насущнаго хлба, строго произнесъ священникъ: — совтую теб порже прогуливаться съ разнымъ праздношатающимся народомъ, эти перелетныя птицы до того напугаютъ настоящихъ, что он не будутъ узнавать тебя, Мадлена.

— Поврьте, васъ обмануло, г. священникъ, отвчала птичница.— Со мною ходитъ гулять только одинъ, и то недавно. Мы всегда только однимъ вамъ солгали, если сказали другое.

Серьзный тонъ отвта развеселилъ Леонса и разсердилъ священника.

— Каковъ отвтецъ! сказалъ онъ.— Покорно прошу съискать кого-нибудь дерзче!

Птичница устремила на разгнваннаго священника голубые какъ сафиры глаза и онмла отъ изумленія.

— Мн кажется, вы очень ошибаетесь на счетъ этой двушки, сказала Сабина священнику.— Ея удивленіе и смлость — плодъ чистоты души, которую вы помутите своимъ дурнымъ мнніемъ. Позвольте сказать вамъ, г. священникъ, что вы, конечно, съ добрымъ намреніемъ, всми силами стараетесь дать ей понятіе о зл, котораго нтъ въ ней.

— Вы ли это говорите? отвчалъ въ-полголоса священникъ: — вы, которая изъ благоразумія и добродтели не хотли оставаться съ-глазу-на-глазъ съ этимъ благороднымъ человкомъ, не смотря на его чистое чувство и сосдство слугъ?

Сабина посмотрла на священника съ удивленіемъ, и потомъ на Леонса съ упрекомъ и насмшкою. Она прибавила съ благородною откровенностью:

— Если вы такъ понимаете причину, заставившую насъ искать вашего сообщества, это подтверждаетъ мое мнніе объ этой двушк: ея помыслы чище нашихъ.

— Чисты сколько вамъ угодно! отвчалъ священникъ.— Но позвольте возразить вамъ, что избытокъ невинности величайшая опасность для подобныхъ двушекъ, живущихъ, какъ прійдется, на-втеръ. Первый встрчный можетъ употребить во зло ея неопытность, и это-то съ ней и случится, если ужь не случилось.

— Въ такомъ случа, ваши подозрнія смутили бы ее, а она только пугается вашихъ угрозъ. А между-тмъ, сказала Сабина:— сдлайте для меня одолженіе, о которомъ я васъ попрошу.

— Какъ отказать вамъ въ чемъ-нибудь? отвчалъ онъ: — особенно, если просьба ваша христіанская и благоразумная!

— Вы помиритесь предварительно съ птичницей, продолжала лэди Г.— Я беру ее подъ свое покровительство, вы перестанете гонять ее, перестанете говорить ей угрозы, рчи, вы предоставите мн исповдать ее кротко, потихоньку, и будете къ ней строги или снисходительны, смотря по ея заслугамъ, смотря по отчету, который я вамъ дамъ.

— Согласенъ, отвчалъ священникъ.— Ну, сказалъ онъ, обращаясь къ Мадлен, разговаривавшей съ Леонсомъ: — на сегодня я теб прощаю и позволяю теб прійдти завтра къ исповди, съ тмъ условіемъ, чтобъ съ этой минуты ты исполняла вс приказанія благородной и добродтельной дамы, которой угодно принять въ теб участіе и помочь теб выйдти изъ пучины грховной.

Слова этни опять привели Мадлену въ изумленіе и недоумніе, но, будучи довольна ласковостью пастыря и особенно вниманіемъ благородной дамы, она поклонилась ему, а ей поцаловала руку. На вопросъ Леонса, какъ пріобртаетъ она любовь и повиновеніе птицъ, она не хотла отвчать подробно, и сказала только, что знаетъ тайну.

— Полно, Мадлена, это нехорошо, сказалъ священникъ: — если ты хочешь, чтобъ я совсмъ простилъ тебя, надо, во-первыхъ, разстаться съ ложью. Поддерживать суевріе, особенно для своей пользы, тяжкій грхъ. Къ-тому же, здсь ты ничего этимъ не выиграешь. На ярмаркахъ, куда ты бгаешь показывать свое искусство (конечно, не съ моего согласія, ибо благочестивой двушк не пристало такое бродяжничество), тамъ, пожалуй, увряй простаковъ, что ты умешь приговаривать всякую пролетную птицу и удерживать ее сколько теб угодно. Но вотъ эти маленькіе земляки твои очень-хорошо знаютъ, что въ нашихъ горахъ, гд птицы рдки и гд ты то-и-дло рыщешь, ты отъискиваешь каждое гнздо, едва только его совьютъ, вытаскиваешь птенцовъ и заставляешь ихъ родителей прилетать кормить дтей своихъ къ теб на кольни. Они знаютъ, съ какимъ терпніемъ простаиваешь ты по цлымъ часамъ неподвижно какъ статуя или дерево, чтобъ он привыкли къ теб и перестали бояться. Знаютъ, какъ, сдлавшись ручными, он повсюду слдуютъ за тобою въ ожиданіи корма, и приводятъ съ собою дтей, по мр того, какъ дти подрастаютъ, слдуя въ этомъ удивительному инстинкту памяти и привязанности, которымъ многія породы особенно одарены. Колдовства тутъ нтъ никакого. Каждый изъ насъ могъ бы дойдти до того же, еслибъ такъ же, какъ ты, мы не любили благоразумныхъ занятій и полезной работы. Итакъ, не разъигрывай роли волшебницы и вдохновенной, подобно нкоторымъ знаменитымъ обманщикамъ древности. Что касается до этихъ благородныхъ особъ, не надйся обмануть ихъ. Съ ихъ умомъ и образованіемъ нельзя поврить, чтобъ такая кукла, какъ ты, была одарена сверхъестественною властью.

— Послушайте, господинъ священникъ, сказала лэди Г.: — вы не могли сказать ничего для меня непріятне, не могли произнести проповди о суевріи больше некстати. Ваши изъясненія чужды поэзіи, а я во сто разъ охотне готова врить, что это таинственный даръ, нежели охладить свое воображеніе плоскою дйствительностью. Утшься, сказала она птичниц, которая плакала съ досады и смотрла на священника съ какимъ-то наивнымъ и гордымъ негодованіемъ: — мы вримъ, что ты волшебница, и покоряемся чудесамъ твоимъ.

— Къ-тому же, изъясненія господина-священника не изъясняютъ ничего, сказалъ Леонсъ.— Они выставляютъ факты, не раскрывая причинъ. Чтобъ до такой степени сдлать ручными существа вольныя и по натур своей дикія и пугливыя, на это надо имть особенный даръ, родъ исключительнаго магнитизма. Каждый изъ васъ безъ успха посвятилъ бы себя подобному воспитанію, тогда-какъ таинственная судьба инстинкта открыла тайну этой двушк.

— Да! да! воскликнула Мадлена, и глаза ея засверкали, какъ-будто она вполн могла понять доводы Леонса.— Я утверждаю, что господинъ-священникъ не пріучитъ къ себ и курицы во двор, а я пріучаю и горныхъ орловъ.

— Орловъ? ты? сказалъ священникъ, задтый громкимъ смхомъ Сабины.— Вздоръ! Орла не пріучишь какъ жаворонка. Вотъ что выходитъ изъ пустыхъ занятій и странныхъ притязаній: начинаютъ лгать, какъ ты теперь лжешь.

— Извините, батюшка! сказалъ молодой пастухъ, слушавшій разговоръ благородныхъ собесдниковъ, и выступившій изъ толпы дтей.— Съ нкотораго времени, Мадлена пріучаетъ орловъ. Я самъ видлъ. Духъ ея становится все сильне, и скоро она будетъ пріучать медвдей, я увренъ.

— Нтъ, нтъ, никогда! возразила птичница съ какимъ-то ужасомъ и отвращеніемъ, обнаружившимся во всхъ чертахъ лица ея.— Духъ мой ладитъ только съ т&#1123,мъ, что летаетъ въ воздух.

— Ну! что я вамъ говорилъ? сказалъ Леонсъ, пораженный этими словами.— Она чувствуетъ, хоть и не можетъ отдать въ томъ отчета ни себ, ни другимъ, что непреодолимое сродство привязываетъ къ ней извстныя существа. Эти тайныя отношенія — въ нашихъ глазахъ непонятныя, потому-что мы не можемъ открыть естественнаго закона ихъ, и міръ физическихъ фактовъ полонъ такихъ ускользнувшихъ отъ насъ чудесъ. Поврьте, господинъ-священникъ, дьяволъ не участвуетъ въ этихъ явленіяхъ.

— Пожалуй, отвчалъ священникъ, довольствуясь этимъ изъясненіемъ.— По вашему мннію, слдовательно, существуютъ неизвстныя отношенія между различными организаціями? Можетъ-быть, эта двушка испаряетъ изъ себя птичій запахъ, ощутительный только для тонкаго обонянія птицъ?

— Врно то, сказала смясь Сабина: — что у ней птичій профиль. Изогнутый носикъ, живые выпуклые глаза, подвижныя блдныя рсницы, прибавьте къ этому ея легкость, проворныя какъ крылья руки, тонкія и хрупкія какъ птичьи лапки ноги,— и вы увидите, что она похожа на орленка.

— Какъ вамъ угодно, сказала Мадлена, которая, казалось, была одарена быстрою понятливостью и понимала все, что говорили на ея счетъ.— Но я имю даръ не только заставлять любить себя, но и понимать, это — знаніе, и другіе не узнаютъ того, что я знаю. Кто изъ васъ скажетъ, въ какой часъ можно и въ какой нельзя заставить повиноваться себ? какой крикъ будетъ слышенъ очень-далеко? въ какое мсто надо стать? какихъ вліяній надо избгать, какое время благопріятно?

— Она не глупа, сказалъ священникъ, который въ душ былъ человкъ добрый — но это бсовскій умъ, и когда-нибудь мн прійдется изгонять изъ нея бса. Между-тмъ, Мадлена, позови-ка своихъ орловъ.

— А гд мн ихъ взять теперь? отвчала она лукаво.— Знаете вы, гд они, господинъ-священникъ? Если знаете, скажите, я пойду приведу ихъ.

— Ступай сама, ты же хвастаешь, что знаешь.

— Они тамъ, куда я не могу теперь идти. Вижу, господинъ-священникъ, что вы этого не знаете. Но если вамъ угодно отправиться сегодня вечеромъ со мною, при закат солнца, и если вы не боитесь, я покажу вамъ кое-что, что васъ удивитъ.

Священникъ пожалъ плечами, но пылкое воображеніе Сабины привязалось къ этой выдумк.— Я пойду! воскликнула она.— Я хочу испытать страхъ, хочу прійдти въ изумленіе…

— Тише! шепнулъ ей на-ухо Леонсъ: — вы еще не получили отъ меня позволенія, милая больная.

— Прошу его у васъ, исторгаю его, любезный докторъ.

— Посмотримъ, я разспрошу волшебницу и ршу, какъ мн будетъ угодно.

— Я разсчитываю на ваше желаніе, на ваше общаніе забавлять меня. А между-тмъ, не отправиться ли въ виллу, посмотрть, какъ изволитъ почивать милордъ Г.?

— Если вы хотите поступать по-своему, я беру отставку.

— Избави Богъ! До-сихъ-поръ, я не скучала ни минуты. Распоряжайтесь же какъ вамъ угодно, только куда бы вы ни повезли меня, позвольте взять съ собою птичницу.

— Я самъ это полагалъ. Не-уже-ли вы думаете, что она явилась здсь нечаянно?

— Такъ вы ее знаете? Вы приказали ей прійдти сюда?

— Не разспрашивайте меня.

— Виновата, забыла! Ваши тайны при васъ, надюсь, что это еще не вс?

— Конечно нтъ, объявляю вамъ, что день не пройдетъ для васъ безъ волненій, которыя не дадутъ заснуть вамъ ночью.

— Волненія! Ахъ, какое счастье! воскликнула Сабина.— И долго буду я ихъ помнить?

— Всю жизнь, сказалъ Леонсъ съ важностью, уже непохожею на шутку.

— Странный вы человкъ! продолжала она.— Подумаешь, что вы врите въ свою власть надо мною, какъ Мадлена въ свою надъ орлами.

— Вы горды и хищны, какъ эти цари воздуха, а я одаренъ, можетъ-быть, тонкою наблюдательностью, терпніемъ и хитростью Мадлены.

— Хитростью? Вы пугаете меня.

— Этого-то я и хочу. До-сихъ-поръ, вы смялись надо мною, Сабина, именно потому что не знали меня.

— Я? сказала она, нсколько-встревоженная страннымъ оборотомъ мыслей Леонса.— Я не знаю друга моего дтства, моего cavali&egrave,re servente! Это такая же правда, какъ говорить мн, что я хочу надъ вами смяться.

— Вы сказали, однакоже, что братья и сестры никогда другъ друга не знаютъ, потому-что живйшіе и глубочайшіе пункты ихъ существа никогда не соприкасаются. Насъ раздляетъ тайна, глубокая какъ эти пропасти, вы никогда не будете знать меня, сказали вы? Сегодня, говорю вамъ, я узнаю васъ и останусь для васъ незнаемымъ. Это значитъ, прибавилъ онъ, видя недоврчивость и страхъ на лиц Сабины: — что я ршаюсь любить васъ больше, нежели хочу, и не могу имть притязаній на вашу любовь.

— Лишь-бы мы остались друзьями, Леонсъ, сказала лэди Г., почувствовавъ вдругъ тоску, которой сама себ не умла изъяснить:— позволяю вамъ продолжать эту шутку, если же нтъ, я сейчасъ возвращусь въ виллу.

— Если вы этого требуете, повинуюсь, я снова длаюсь свтскимъ человкомъ, и оставляю чудесное леченіе, начатое съ вашего позволенія.

— И за которое вы все-таки отвчаете! А жаль будетъ…

— Я еще могу отвчать за него, если вы не будете противиться. Полное, неслыханное преобразованіе можетъ совершиться сегодня въ вашей нравственной и умственной жизни, если вы до вечера отречетесь отъ собственной воли.

— Какъ сильно должна я доврять вашей чести, чтобъ подчиниться до такой степени!

— Считаете вы меня способнымъ употребить во зло эту довренность? Вы можете возвратиться въ виллу съ священникомъ, а я уйду въ горы искать не столько благоразумныхъ и подозрительныхъ орловъ.

— Съ Мадленой, конечно?

— Почему жь нтъ?

— Такъ знайте же, что дружба бываетъ ревнива не хуже любви, вы не пойдете безъ меня.

— Такъ демте!

— демъ!

Лэди Г. встала какъ-то порывисто и взяла птичницу подъ руку, какъ-будто схватила добычу. Въ одно мгновеніе дти отнесли обратно въ коляску вс вещи. Посуда была вымыта и уложена какъ-будто волшебною силой. Негритянка, подобно хлопотливой сивилл, распоряжалась укладкой, щедрость Леонса придала крылья самымъ лнивымъ и ловкость самымъ неловкимъ.— Мн кажется, сказала Сабина, глядя на ихъ бготню:— что я на фантастической свадьб сказки: Gracieuse et Percinet, странствующая принцесса открыла въ лсу волшебную коробочку, и вотъ выскочили изъ нея миньятюрные поваренки и всякаго сорта прислуга, завертлся вертелъ, запылалъ огонь, и чудесный завтракъ, среди псень и плясокъ, поданъ веселой толп Лиллипутовъ точь-въ-точь какъ эти деревенскіе пажи.

— Апологъ вашъ въ настоящемъ случа врне, нежели вы думаете, отвчалъ Леонсъ.— Вспомните хорошенько эту милую фантазію, которой не превзошелъ и Гоффманъ. Была минута, когда принцесса Gracieuse, наказанная за свое безпокойное любопытство силою самаго волшебства, которымъ не могла управлять, видитъ, какъ все ея маленькое очарованное общество разбгается и исчезаетъ въ кустарник. Повара уносятъ дымящійся вертелъ, музыканты — скрипки, новобрачный увлекаетъ за собою свою жену, родители ворчатъ, гости смются, слуги бранятся, вс бгутъ и насмхаются надъ принцессой, которая напрасно старается поймать, остановить, собрать ихъ своими прекрасными ручками. Они бгутъ, какъ проворные муравьи, проскользаютъ между пальцевъ, разбгаются и исчезаютъ подъ мохомъ и фіалками, которыя для нихъ — какъ спасительная чаща, какъ проходимый лсъ. Коробочка остается пустою, и Gracieuse, въ ужас, готова снова пасть во власть злыхъ духовъ. Вдругъ…

— Вдругъ, милый Леонсъ, я хочу сказать всесильный принцъ Perciuet, перебила его Сабина: — любимецъ добрыхъ волшебницъ является къ ней на помощь и ударомъ прутика заставляетъ возвратиться въ коробочку родителей и новобрачныхъ, поваренковъ и вертелы, скрипачей и скрипки.

— И тогда онъ сказалъ ей, продолжалъ Леонсъ: — Знайте, принцесса, что вы не умете управлять міромъ своихъ фантазій, вы полной горстью разсыпаете ихъ по сухой почв дйствительности, и тутъ он ускользаютъ отъ васъ и измняютъ вамъ, потому-что он проворне и ловче васъ. Безъ меня он исчезли бы какъ наскомое, за которымъ глазъ не поспваетъ въ таинственныя убжища среди листьевъ и травы, вы очутились бы одни со страхомъ и раскаяньемъ, среди пустыннаго, разочарованнаго мста. Исчезли бы и свжая тнь, и шумящіе водопады, и ароматные цвты, ни псень, ни плясокъ, ни смха на зеленой мурав. Не замолкъ бы только втеръ, свистящій въ голыхъ чинарахъ, и далекій вой хищныхъ зврей, возносящійся въ воздухъ съ кровавою звздою ночи. Но, благодаря мн, котораго вы никогда не будете просить напрасно, вс ваши сокровища возвращены въ магическій ящикъ, и мы можемъ продолжать путь нашъ, будучи уврены, что найдемъ ихъ по первому желанію, на первомъ роздых въ царств словъ.

IV.

— Чудесная сказка! непремнно разскажу ее на посидлкахъ, сказала птичница, которую Сабина все еще держала за руку.

— Принцъ Percinet! воскликнула лэди Г., взявъ другою рукою подъ руку Леонса и спша съ нимъ къ ждавшей ихъ коляск: — вы мой добрый геній, и я предаюсь вашей дивной мудрости.

— Надюсь, сказалъ священникъ, садясь съ Сабиною въ задъ коляски, между-тмъ, какъ Леонсъ и Мадлена заняли мста впереди:— надюсь, мы демъ обратно въ Сент-Аполлинеръ? Я увренъ, что прихожане уже ищутъ меня…

— Да будетъ воля ваша, любезный пасторъ, отвчалъ Леонсъ, давая приказаніе жокею.

— Что это? сказала Сабина черезъ нсколько минутъ:— мы демъ по той же дорог, и должны смотрть опять на т же мста?

— Будьте спокойны, отвчалъ Леонсъ, указывая на священника, глубоко заснувшаго при третьемъ оборот колеса. Мы подемъ куда намъ угодно.— Направо! сказалъ онъ, обращаясь къ молодому автомедону: — куда я говорилъ прежде!

Жокей повиновался, священникъ захраплъ.

— Ну, милая, разскажи-ка мн свою исторію и исповдайся въ грх, сказала Сабина, взявъ птичницу съ непобдимою граціею за об руки.— Леонсъ, не слушайте: это женскія тайны.

— О! они могутъ слушать, съ увренностью отвчала Маделена.— Грхъ мой не такъ великъ, и тайна не такъ велика, чтобъ я не могла говорить о ней свободно. Еслибъ г. священникъ не имлъ привычки прерывать меня на каждомъ слов и бранить, вмсто того, чтобъ выслушать, онъ, можетъ-быть, не былъ бы на меня такъ сердитъ, или по-крайней-мр растолковалъ бы мн за что такъ сердится. У меня есть добрый другъ, прибавила она, обращаясь къ Сабин: — вотъ въ чемъ все дло.

— И обсудить важность этого дла не такъ легко, какъ кажется, сказала лэди Г. Леонсу. Эта чистота длаетъ вопросы затруднительными.

— Меньше, нежели вы думаете, отвчалъ онъ.— А крпко онъ тебя любитъ, Мадлена?

— Такъ же, какъ я его.

— А ты не слишкомъ его любишь? спросила лэди Г.

— Слишкомъ? отвчала Маделена: — странный вопросъ! Я люблю его сколько могу, не знаю, слишкомъ ли это много или слишкомъ-мало.

— Сколько ему лтъ? спросилъ Леонсъ.

— Не знаю. Онъ говорилъ мн, да не помню. Онъ по-крайней-мр… постойте!… лтъ десять старше меня. Мн четырнадцать: стало-быть, ему двадцать-четыре или двадцать-пять, не такъ ли?

— Въ такомъ случа, опасность велика. Теб еще рано выходить замужъ, Мадлена.

— Да, надо подождать еще годъ или два. Это скоро пройдетъ.

— Однако, другъ твой, должно-быть, ждетъ этого съ нетерпніемъ?

— Нтъ! онъ объ этомъ не говоритъ.

— Тмъ хуже! А ты такъ же спокойна?

— По-невол, я не могу заставить летть время, какъ заставляю летать птицъ.

— Что жь, вы думаете жениться?

— Право, не знаю, мы объ этомъ не говорили.

— Такъ ты объ этомъ и не думаешь?

— Нтъ еще, потому-что мн еще рано.

— А если онъ не женится на теб? спросила лэди Г.

— О, это невозможно! Онъ меня любитъ.

— И давно? продолжала Сабина.

— Съ недлю.

— Oim! сказалъ Леонсъ: — и ты уже такъ уврена въ немъ?

— Разумется, онъ сказалъ, что любитъ меня.

— И ты всмъ такъ вришь, кто говоритъ теб о любви?

— Да онъ только одинъ говорилъ мн, и только ему я и поврю во всю свою жизнь, потому-что люблю его.

— Г. священникъ говоритъ, что никто не знаетъ моего милаго, и что это какой-нибудь негодяй. Это очень-просто: онъ не здшній, шелъ черезъ наше село, у него нтъ ни родныхъ, ни друзей,— некому за него отвчать, онъ остановился въ нашей сторон за тмъ, что увидлъ меня, и что я ему понравилась. Стало-быть, только я его и знаю, и только я могу сказать: это честный человкъ. Г. священникъ хочетъ, чтобъ онъ ушелъ, и грозится выпроводить его жандармами. Я прячу его, и это тоже очень-просто.

— Гд же ты его прячешь?

— У себя въ хижин.

— Есть у тебя родные?

— Есть братъ… контрабандистъ, съ вашего позволенія… только не говорите этого, даже господину-священнику.

— Значитъ, онъ ночь въ горахъ, а днемъ спитъ? сказалъ Леонсъ.

— Почти что такъ. Однако онъ знаетъ, что мой милый спитъ на его кровати, когда его нтъ дома.

— И онъ на это не сердится?

— Нтъ, у него доброе сердце.

— И это его не безпокоитъ?

— А чего бы ему безпокоиться?

— Любитъ онъ тебя, братъ твой?

— Да! Онъ ко мн такой добрый… мы ужь давно сироты… Онъ мн былъ вмсто отца и матери.

— Кажется, мы можемъ быть спокойны, Леонсъ? сказала лэди Г.

— До-сихъ-поръ, да, отвчалъ онъ.— Но что будетъ? Смотри, Мадлена, какъ бы твой милый не ушелъ вдругъ, волей или неволей, и не оставилъ тебя плакать.

— Если онъ уйдетъ, я пойду за нимъ.

— А твои птицы?

— Полетятъ за мною. Я хожу съ ними иногда ль за десять.

— И теперь он слдятъ за тобою?

— Разв вы не видите, что он перелетаютъ по дорог съ дерева на дерево? Он не приближаются сюда, потому-что я не одна, и коляска ихъ пугаетъ, но я ихъ вижу, и он меня видятъ, бдняжки!

— Свтъ больше десяти ль, что, если твой милый уведетъ тебя отсюда ль за сто?

— Птицы есть везд, и я познакомлюсь съ ними везд.

— Однако, теб будетъ жаль тхъ, которыхъ ты воспитала?

— О, конечно! Особенно дв или три изъ нихъ такъ умны, такъ умны… Только мой милый умне ихъ. Впрочемъ, говорю вамъ, что вс мои птицы полетятъ за мною, какъ я пойду за другомъ. Он начинаютъ привыкать къ нему и не улетаютъ, когда онъ со мною.

— Лишь бы милый-то былъ врне птицъ! сказала Сабина.— Хорошъ онъ собою?

— Я думаю, не знаю.

— Разв ты не смешь смотрть на него? спросилъ, Леонсъ.

— Нтъ, смю. Я смотрю на него, когда онъ спитъ, и мн кажется, онъ хорошъ какъ красное солнце. Да я въ этомъ не знаю толка.

— Когда онъ спитъ! Такъ ты входишь въ его комнату?

— Не для чего входить, я сама тамъ сплю. Мы вдь не богаты, сударыня: у насъ только одна комната съ моей козой и братниной лошадью.

— Вотъ патріархальная жизнь! Какъ же это? ты, стало-быть, не спишь, если проводишь ночи, глядя на своего милаго?

— О, я смотрю на него только съ четверть часа, когда онъ заснетъ. Онъ ложится и засыпаетъ, пока я вслухъ читаю молитву, обернувшись къ нему спиною, въ уголку. Правда, посл случается мн забыться и смотрть на него дольше, нежели могу сказать. Но потомъ все-таки заснешь, и спится какъ-будто лучше.

— Изъ этого слдуетъ, что онъ спитъ больше тебя?

— Да, онъ хорошо спитъ, да и отъ-чего бы ему не спать? Комната бдна, но чиста, и я никогда не забываю постлать ему постель какъ-можно-лучше.

— И онъ не просыпается, чтобъ полюбоваться тобою, когда ты спишь?

— Не знаю, думаю, что нтъ, я услышала бы: я сплю чутко, какъ птица.

— Такъ онъ тебя любитъ меньше, нежели ты его?

— Можетъ-статься, спокойно отвчала птичница, подумавъ съ минуту:— да оно такъ и должно быть, потому-что мн еще рано выйдти за него замужъ.

— Ты уврена, что онъ когда-нибудь на теб женится?

— Онъ ничего не общалъ мн, но говоритъ каждый день: ‘Мадлена, ты добра, и я желалъ бы никогда съ тобою не разставаться. Къ-несчастію, я долженъ помнить, что скоро, можетъ-быть, принужденъ буду уйдти.’ Я ничего не отвчаю, но я ршилась у идти съ нимъ, чтобъ не сдлать его несчастнымъ. Онъ находитъ, что я добра и желалъ бы не разставаться со мною, стало-быть, врно женится на мн, когда я подросту.

— Леонсъ, сказала Сабина по-англійски: — будемъ удивляться и поостережемся возмутить нашими сомнніями эту святую вру дтской души. Можетъ случиться, что другъ соблазнитъ и покинетъ ее, можетъ-быть, стыдъ и горе изсушатъ ее, но и среди такого несчастія жизнь ея будетъ для меня завидна. Я отдала бы все, что прожила, и все, что проживу, за одинъ день подобной любви безъ границъ, безъ сомнній, любви возвышенно-слпой…

— Да, сказалъ Леонсъ: — жизнь ея — состояніе восторженности, и страсть преображаетъ ее. Посмотрите, какъ она хороша, когда говоритъ о своемъ миломъ, не смотря на то, что природа отказала ей во всемъ, что длаетъ васъ красивйшею изъ женщинъ. И что же, Сабина? Въ эту минуту, она гораздо-прекрасне васъ. Какъ вы объ этомъ думаете?

— У васъ такая манера говорить грубости, что, не смотря на все ваше стараніе, он не оскорбляютъ меня сегодня. При всемъ томъ, въ вашей дружб есть что-то безпощадное, Леонсъ. Мое несчастіе, что я не могу знать этой восторженной любви безъ того, чтобъ вы не упрекнули меня въ ней въ ту самую минуту, когда я думала, какъ жалка я. Еслибъ я хотла отомстить, не могла ли бы я сказать вамъ, что вы жалки такъ же, какъ я,— такъ же неспособны врить слпо и любить просто, безъ умысла? Не могла ли бы я сказать вамъ, что одн и т же пропасти — знаніе и опытность,— отдляютъ насъ обоихъ отъ состоянія души этой двочки?

— Вы этого не знаете, вы ничего не знаете! отвчалъ Леонсъ съ энергіею, съ неизъяснимымъ волненіемъ голоса, взоръ его блуждалъ по окрестностямъ.

— Мы демъ по ужасной стран, сказала лэди Г. посл довольно-долгаго молчанія.— Эти голыя скалы, этотъ вчно-сердитый ручей, это небо въ тсной рамк, удушающій жаръ, — все это наводитъ уныніе и ужасъ.

— Потерпите немного, сказалъ Леонсъ:— мы скоро будемъ вознаграждены.

Дйствительно, безплодное, тсное ущелье вдругъ раздвинулось при поворот дороги, и очарованнымъ взорамъ Сабины представилась прекрасная долина, брошенпая какъ оазисъ среди этой пустыни. Другія ущелья, узкія и глубокія, сходились къ этому зеленому амфитеатру, и усмиренные въ долин ручьи ихъ впадали въ главную рку. Зеленоватыя воды были прозрачны какъ кристаллъ, изумрудные ковры разстилались по берегамъ, тишину уединенія нарушалъ только далекій звонъ колокольчиковъ на стадахъ, разсянныхъ по скатамъ холмовъ и скрытыхъ роскошною растительностью. Гранитныя ущелья раскрывали голубую даль, съ змящимися внизу серебристыми водами. Въ этомъ очаровательномъ мст все манило къ отдыху, не препятствуя воображенію стремиться въ область таинственнаго.

— Вотъ неожиданный сюрпризъ! сказала Сабина, выходя изъ коляски на мелкій песокъ берега: — Что за чудесное убжище отъ полуденнаго жара, который становится уже несносенъ! Ахъ, Леонсъ! оставимъ здсь нашъ экипажъ и сойдемъ съ большой дороги. Вотъ тропинки, вотъ дерево, мостомъ переброшенное черезъ ручей, вотъ цвты, а тамъ сосновая роща, манящая къ себ тнью и ароматомъ. Что мн здсь нравится, такъ это отсутствіе искусства и даль людскихъ жилищъ.

— Здсь-то вы собственно въ горной стран, отвчалъ Леонсъ.— Здсь начинается кочевье пастуховъ-номадовъ, живущихъ какъ жили люди въ первыя времена, здсь они перегоняютъ стада свои съ одного пастбища на другое, проникаютъ въ пустыни, принадлежащія только тому, кто первый отважился ступить на нихъ, живутъ въ походныхъ шалашахъ, произведеніи рукъ своихъ, которое перевозятъ на ослахъ и раскидываютъ на первой попавшейся скал. Видите, вонъ тамъ, подъ облаками, стоитъ ихъ нсколько? Внизу вы ихъ не встртите. Разлившіеся ручьи унесли бы ихъ при первой гроз. Теперь часъ отдыха, и пастухи спятъ подъ зеленымъ кровомъ своимъ. Вотъ вы и въ пустын, можете выбрать себ мстечко отдохнуть часа два. Надо дать здсь передохнуть и лошадямъ. Да вотъ, чего жь лучше: въ сосновой рощ, которая вамъ такъ нравится. Леле повситъ тамъ вашу койку.

— Мою койку? Какъ? Не-уже-ли вы позаботились взять ее?

— Разв я не долженъ былъ все обдумать?

Негритянка Леле понесла за ними койку, сплетенную изъ пальмы и окаймленную бахрамой изъ жолудей и художнически-перемшанными перьями тысячи цвтовъ. Мадлена, въ восторг отъ этого индійскаго произведенія, шла за негритянкой, задавая ей тысячу вопросовъ о птицахъ, на которыхъ такія блестящія перья, она старалась составить себ понятія о попугаяхъ и колибри, которыхъ Леле описывала ей на своемъ таинственномъ и почти-непонятномъ нарчіи.

О священник забыли, онъ проснулся, когда легкое качаніе коляски прекратилось.

— Гд мы? воскликнулъ онъ, протирая глаза.— Что это за неприличная шутка?

— Увы, г. священникъ! сказалъ жокей, лукавый, какъ пажъ, и очень-хорошо понимавшій важно-шуточные капризы своего господина:— мы заблудились въ горахъ, и столько же знаемъ, гд мы, какъ и вы. Лошади стали отъ усталости, и волей или неволей, а приходится остановиться здсь.

— Что жь? такъ и быть! сказалъ священникъ.— Мы не можемъ быть далеко отъ Сент-Аполлинера, я вздремнулъ только съ минуту.

— Извините, вы изволили проспать часа четыре.

— Нтъ, нтъ, ты ошибаешься, любезнйшій, солнце бьетъ прямо въ голову, и теперь не можетъ быть позже полудня,— если только оно не остановилось, какъ случилось съ нимъ уже однажды. Да вы, должно быть, не хали, а летли? Мы ль за четыре слишкомъ отъ зеленой скалы. Да, точно, я не ошибаюсь: это Форкеттское-Ушелье, вотъ и крестъ св. Василія. Граница отсюда въ двухъ шагахъ. Вотъ, по ту сторону этихъ высокихъ горъ, Италія, прекрасная Италія, гд я ни разу не имлъ счастія побывать. Но, если вы остановитесь здсь и если ваши лошади устали, я не возвращусь въ свой приходъ до ночи!

— И ваши домашніе, конечно, будутъ безпокоиться? заботливо спросилъ лукавый жокей.

— Они будутъ безпокоиться, отвчалъ священникъ: они очень будутъ безпокоиться! Что длать? надо умть терпть. Гд господа?

— Тамъ, за ркою, разв вы ихъ не видите?

— Что за фантазія перейдти по этой досчечк, которая ни на чемъ не держится? Я не стану рисковать, я потяжеле ихъ. Жаль, что нтъ со мной удочки: наудилъ бы форелей. Тутъ славныя форели.

Священникъ началъ рыться по карманамъ, и къ величайшему удовольствію своему нашелъ нсколько крючковъ съ нитями. Жокей помогъ ему срзать втвь и найдти приманки. Пошедши вверхъ по теченію воды, онъ очутился среди скалъ и занялся хитростями форелей.

Между-тмъ, черная Леле и блондинка-птичница твердо укрпили койку на втвяхъ ели. Прекрасная Сабина, граціозно лежа въ воздушной колыбели, представлялась взорамъ Леонса въ положеніи скромнаго сладострастія. Широкіе шелковые рукава ея закатились до локтей, и кончикъ маленькой ножки, выглядывая изъ-подъ платья, свсился между бахрамой изъ перьевъ, легче и мягче ихъ.

Леонсъ разостлалъ свой плащъ на трав и, лежа у ногъ прекрасной лэди, качалъ за снурокъ койку надъ своею головою. Леле тоже расположилась отдохнуть на зелени, а Мадлена углубилась въ чащу, куда крики птицъ сопровождали ее.

Сабина и Леонсъ очутились наедин, довольно-взволнованные, коснувшись жгучихъ мыслей въ ледяныхъ выраженіяхъ. Леонсъ молчалъ, устремивъ на лэди Г. проницательный взоръ, нисколько не нжный, но при всемъ томъ скоро ее смутившій.

— Отъ-чего же вы не отвчаете? спросила она посл тщетнаго старанія завязать легкій разговоръ.— Вдь вы меня слышите, потому-что смотрите мн въ глаза съ несноснымъ упорствомъ.

— Я? сказалъ онъ.— Я вовсе не смотрю на ваши глаза. Это неподвижныя звзды, которыя блестятъ за тмъ, чтобъ блестть, не сообщая людскому взору ни огня, ни жара своего. Я смотрю на вашу руку и складки платья, рисующіяся по втру.

— Да, рукава и драпировка — вотъ въ чемъ весь вашъ идеалъ, господа-артисты.

— А вамъ не нравится быть хорошею моделью?

— Лишь-бы для васъ быть только этимъ, больше мн не нужно, сказала она съ гордостью, потому-что глаза Леонса высказывали уже не холодное созерцаніе ваятеля. Но при этихъ высокомрныхъ словахъ, оба они сдлались по-прежнему безстрастны.— Изъ васъ была бы прекрасная сивилла, сказалъ онъ, притворяясь, что ничего не слышитъ.

— Нтъ, у меня вовсе не растрепанная и не трепещущая натура.

— Сивиллы временъ возрожденія важны и строги. Видли вы сивиллъ Рафаэля? Это древнее величіе, съ движеніемъ и мыслію другаго вка.

— Увы! я не видала Италіи! Мы касаемся ея, лорду Г., по жестокому капризу, угодно поселиться на границ и не позволять мн переступить ее, подъ предлогомъ, что для меня тамъ слишкомъ-жарко.

— Для васъ, напротивъ, везд слишкомъ-холодно, мужъ вашъ знаетъ васъ хуже всхъ.

— Таковъ уже вчный порядокъ вещей!

— Вы должны бы обожать своего мужа, потому-что онъ неутомимый поклонникъ вашихъ притязаній на неразгаданность.

— А у васъ притязанія совершенно-противоположныя притязаніямъ моего мужа. Вы объявили это, но не докажете.

— А если докажу сію же минуту? сказалъ Леонсъ вставая и остановивъ койку такъ скоро, что лэди Г. вскрикнула отъ испуга. Если я вамъ скажу, что нечего отгадывать, гд ничего нтъ? что въ этой мраморной груди мраморное сердце?

— Какія ужасныя слова! отвчала она, опуская ноги на землю, какъ-будто собираясь бжать: — я проклинаю васъ, Леонсъ, что вы завезли меня сюда. Это вроломство, жестокость! И что за утонченность! Вырвать меня изъ моей печальной беззаботности, оказывать ко мн постоянное вниманіе, показать мн красоты природы и поэзію вашихъ мыслей, льстить моему воображенію,— и все это за тмъ, чтобы посл пятнадцати лтъ безоблачной дружбы сказать мн, что вы меня непавидите и не уважаете!

— На что вы жалуетесь? Вы свтская женщина и прежде всего хотите, чтобъ васъ уважали, какъ свтскую добродтель. Я признаю васъ непобдимою, я, который знаетъ васъ уже пятнадцать лтъ, — и ваша гордость не удовлетворена?

— Быть добродтельной по недостатку чувства, добродтельной по безсердечію, — странная похвала! Есть чмъ гордиться!

— Непомрная гордость соединена въ васъ съ непомрнымъ тщеславіемъ, отвчалъ Леонсъ съ раздражительностью.— Вы хотите, чтобъ всмъ было извстно, что вы непогршительны, что чистйшій кристаллъ мутенъ въ сравненіи съ вашею славою. Но этого для васъ мало. Вы хотите еще, чтобъ васъ почитали душою нжною и пламенною, чтобъ думали, что нтъ ничего могущественне вашей любви, исключая вашей собственной силы. Если человкъ тихъ и спокоенъ въ присутствіи вашей мудрости, вы безпокойны и недовольны. Вы хотите, чтобъ вс мучились разгадывая тайны любви, скрывающейся, какъ вы хотите уврить, въ груди вашей. Вы хотите, чтобъ объ васъ говорили: ‘въ ея рукахъ ключъ отъ рая наслажденій и неизрченной любви, но никому никогда не проникнуть въ него! Вы хотите, чтобъ при васъ желали, досадовали, трепетали! Признайтесь же во всемъ этомъ, и вы выскажете всю тайну своей скуки. Нтъ роли утомительне и горьче той, которой пожертвовали вы всми надеждами вашей юности, всми выгодами красоты.

— Оправдываться было бы ниже меня, отвчала Сабина, блдная и похолодвшая отъ негодованія: — но вы дали мн право судить васъ въ свою очередь и сказать вамъ, кто вы. Вы нарисовали мои портретъ, — но это вашъ. Стоитъ только примнить его къ размрамъ мужчины, и я это сдлаю.

V.

— Говорите, я очень-радъ взглянуть на себя вашими глазами.

— Вы не будете рады, ручаюсь вамъ, продолжала Сабина, оскорбленная, но притворяясь совершенно-равнодушною. Вы мужчина и художникъ, вы умны и хороши собою, вы богаты, вы патрицій,— вы умете быть привилегированнымъ смертнымъ. Природа и общество дали вамъ много, и вы помогали имъ съ жаромъ, съ дтства мучимые желаніемъ бить совершеннымъ человкомъ. Вы такъ хорошо развили свои блестящія дарованія, такъ благородно управляли своимъ богатствомъ, что сдлались самымъ щедрымъ богачомъ и самымъ отличнымъ художникомъ. Родитесь вы бднымъ и безвстнымъ, вамъ трудне было бы завоевать внокъ славы, но въ этомъ было бы больше достоинства. Вы испытали бы больше страданій, и въ васъ было бы больше огня, меньше науки, и больше генія. Вмсто таланта первой степени, всегда отчетистаго и часто холоднаго, въ васъ проявлялось бы порывистое, но пламенное вдохновеніе.

— Вы мало изобртательны, прервалъ ее Леонсъ, и повторяете только то, что я сто разъ говорилъ вамъ о себ. А между-тмъ, вы соглашаетесь со мною въ другомъ, именно, что плебей во многихъ отношеніяхъ можетъ стоять и даже превосходить свтскаго человка.

— Вы надетесь обнаружить великую душу и обширный умъ, говоря подобныя вещи. Это мода, изъисканная мода, и не ко многимъ изъ свтскихъ людей пристала она. Вы не пересолите этой моды, потому-что въ глубин души вы аристократъ не меньше меня, я не врю, чтобъ вы чувствовали серьзную симпатію къ птичниц. Но дайте мн докончить мою параллель, и вы увидите, что вы не умли сохранить передо вашего эмфатическаго incognito. Желая, чтобъ вамъ удивлялись, вы не расточали своей молодости, вы очень-хорошо поняли, что идеалъ не существуетъ для умной женщины, знающей мужчину во вс часы его жизни. Вы никогда и не любили, вы всегда дйствовали такъ, чтобъ поражать умъ любопытнаго пола, не позволяя ему овладть вашей волей. Вы, я знаю, изобртали страсти, но не испытывали ихъ. Что отличаетъ насъ другъ отъ друга и что придаетъ моей гордости больше заслуги въ сравненіи съ вашею, — это привилегія вашего пола. Вы не приносили обыкновенныхъ наслажденій въ жертву на алтарь достоинства. Ваши модели были моделями по выбору, двушки дивно прекрасныя и такія молодыя, что вамъ нечего было краснть передъ многими, подозрвать, что вы избрали ихъ себ въ любовницы. Вы уврили себя, что любите этихъ божественныхъ двъ народа, и чтобъ кольнуть самолюбіе свтскихъ женщинъ, говорили, будто физическая красота влечетъ за собою нравственную, что простота этихъ необразованныхъ душъ — природный храмъ истинной любви,— и мало ли что еще! Все это, можетъ-быть, и истины, только вы никогда не врили имъ, проповдуя ихъ, сколько мн извстно, ни одна изъ этихъ плебейскихъ богинь не плнила васъ вполн, ни привязала къ себ надолго. Ваятель, вы видли въ нихъ только статуи, а что касается до женщинъ вашей касты, вы никогда не старались сблизиться съ тми, которыя поумне. Напротивъ, съ ними-то вы и разъигрываете роль, которую приписываете мн, вы съ удивительнымъ искусствомъ и поэзіею выставляете передъ ними байроническія страсти, но никому не позволяете приблизиться къ вашему сердцу на столько, чтобъ можно было схватить грызущаго его червяка тщеславія.

Леонсъ долго молчалъ посл того, какъ Сабина перестала говорить. Онъ, казалось, погрузился въ глубокое уныніе, и эта скорбь, повздрагивавшая подъ бичомъ критики, поставила его въ эту минуту далеко-выше надъ мстительною, бичевавшею его женщиною. Сабина замтила это и поняла мужественнйшую черту въ дух мужчины: влеченіе или безропотную покорность истин, съ которой такъ побдоносно сражаются воспитаніе и привычки женщины. Она упрекала себя въ увлеченіи, потому-что видла, какъ Леонсъ упрекалъ себя въ томъ же и съ ужасомъ глядлъ въ свое сердце. Ей хотлось утшить его въ нанесенномъ ему огорченіи, но она побоялась, не кроется ли въ его раздумь глубокая ненависть и какой-нибудь планъ утонченнаго мщенія. Эта мысль поразила ее до глубины сердца, она, подобно Леонсу, была лучше своего портрета, и источники чувства еще не изсякли въ ней. Напрасно старалась она удержать слезы, Леонсъ услышалъ ея рыданіе.

— О чемъ вы плачете? сказалъ онъ, становясь на колни у ногъ ея и взявъ ея руку.

— Я оплакиваю нашу погибшую дружбу, отвчала она, наклонясь къ нему и уронивъ нсколько слезъ на его прекрасные волосы.— Мы смертельно ранили другъ друга, Леонсъ, мы уже не любимъ другъ друга. Но дло сдлано, и такъ-какъ нечего опасаться, что любовь испортитъ прошедшее, позвольте мн оплакивать это чистое и прекрасное прошедшее! Позвольте высказать вамъ то, чего, вроятно, вы не понимали, потому-что съ веселымъ духомъ устроили этотъ смертный бой. Я любила васъ тихою, истинною дружбою, я отдыхала на вашемъ сердц, какъ на сердц брата, я надялась находить въ васъ въ-продолженіи всей моей жизни совтника и защитника. Недостатки ваши были въ моихъ глазахъ мелки, достоинства велики. Теперь прощайте, Леонсъ. Отвезите меня къ мужу. Вы были правы, говоря, что сегодня я испытаю неожиданныя, столь ужасныя ощущенія, что не забуду ихъ во всю жизнь. Я не думала, что они будутъ такъ горьки, и не понимаю, зачмъ вы ихъ пробудили во мн. Но въ ту минуту, когда я чувствую, что все между нами кончено, я чувствую также, что скорбь беретъ верхъ надъ негодованіемъ, и не хочу, чтобъ прощальное слово наше было — проклятіе.

Сабина коснулась губами лба Леонса, и этотъ чистый, скорбный поцалуй, единственный въ ихъ жизни, связалъ узелъ, который она считала порваннымъ.

— Нтъ, милая Сабина, отвчалъ онъ, осыпая руки ея страстными поцалуями.— Это не прощаніе, и ничто между нами не кончено. Вы мн теперь дороже нежели были когда-нибудь, и я съумю возвратить то, что рисковалъ сегодня утратить. Я приложу все свое стараніе тронуть ваше сердце, и вы будете тронуты, еслибъ даже и не хотли. Успокойтесь же, благородный другъ мой. Ваши слезы падаютъ мн на сердце и оживляютъ его какъ благотворная роса, ниспадшая на умирающее растеніе. Въ томъ, что мы высказали другъ другу, есть правда, даже много правды, но это относительныя, недйствительныя истины. Поймите хорошенько это различіе. Мы оба художники и не можемъ заняться чмъ-нибудь съ одушевленіемъ безъ того, чтобъ логика, пластика, если угодно, не увлекла насъ отъ вывода къ выводу до удивительнаго синтеза. Но этотъ синтезъ — призракъ, я увренъ въ этомъ за васъ и за себя. Въ насъ есть недостатки, въ которыхъ мы упрекнули другъ друга, но это случайности нашего характера, случаи жизни. Разбирая ихъ съ жаромъ, мы вдохновились до такой степени, что преобразили ихъ въ существенные пороки нашей натуры, въ дерзкія привычки поведенія. А между-тмъ, ничего этого нтъ, потому-что вотъ мы, душа-въ-душу, плачемъ при мысли о разлук, чувствуя, что это для насъ невозможно.

— Вы правы, Леонсъ, сказала лэди Г., отирая слезу и коснувшись прекрасными руками своими глазъ Леонса, можетъ-быть изъ наивной нжности, можетъ-быть, чтобъ убдиться, что и въ его глазахъ она видитъ истинныя слезы.— Мы сочиняли, не правда ли? И намъ остается только ршить, кто изъ насъ былъ искусне, то-есть, больше лгалъ?

— Я, потому-что я началъ, и требую преміи. Въ чемъ она будетъ состоять?

— Въ моемъ прощеніи.

— И въ поцалу на эту прекрасную руку, на которую я всегда смотрлъ съ такимъ ужасомъ.

— Вотъ вы опять длаетесь художникомъ, Леонсъ.

— Почему же и не такъ?

— Безъ поцалуевъ, Леонсъ. Можно найдти что-нибудь лучше. Проведемъ вмст остатокъ дня, пріимитесь опять за роль доктора, только не давайте мн такихъ сильныхъ пріемовъ.

— Извольте, обратимся къ гомеопатіи, сказалъ Леонсъ, цалуя руку, которую она оставила ему какъ-будто машинально, и отдернула, увидвъ, что негритянка проснулась.— Ложитесь опять въ койку и засните. Я буду васъ потихоньку качать, эти слезы утомили васъ, жаръ нестерпимъ, и мы должны дождаться, пока солнце будетъ ниже.

Странность и тревожность впечатлній Леонса безпокоили лэди Г. Во взгляд его было выраженіе, какого она до-сихъ-поръ въ немъ не замчала, и по неровному качанію койки она могла догадаться, что рука его дрожала. Она обрадовалась, когда возвратилась Мадлена. Подразнивъ негритянку, пощекотавъ ей травою рсницы и губы, она пришла полюбоваться койкой и насильно смнить Леонса въ его занятіи.

— Она съ нами слишкомъ за-просто, вы уже избаловали ее, сказалъ Леонсъ Сабин по-англійски.— Позвольте отногнать эту докучливую птицу.

— Нтъ! отвчала лэди Г. съ видимою тоскою: — пусть она меня качаетъ, ея движенія осторожне вашихъ, и притомъ вы такъ умны, что мн трудно заснуть вблизи васъ. Короткость этой двочки забавляетъ меня, мн надоло служеніе на колняхъ.

И она заснула или притворилась спящею, Леонсъ удалился, досадуя больше нежели когда-нибудь.

Онъ вышелъ изъ рощи и шелъ нсколько времени на-удачу. Скоро замтилъ онъ священника съ удочкой и жокея, пришедшаго къ нему побесдовать, между-тмъ, какъ лошади паслись на свобод, не удаляясь изъ вида, а коляска стояла гораздо-дальше въ тни. Будучи увренъ, что найдетъ ихъ когда захочетъ, Леонсъ углубился въ дикое ущелье и шелъ быстро, стараясь успокоить раздраженный и возмущенный духъ свой.

Дурное расположеніе души его скоро разсялось при вид красотъ природы. Онъ обогнулъ нсколько скалъ и очутился на берегу микроскопическаго озера, или, лучше сказать, лужи чистой, какъ кристаллъ воды, вылитой и какъ-будто спрятанной въ гранитной воронк. Это глубокое озерцо, свтлое какъ небо, котораго яркую лазурь и золотыя облака оно въ себ отражало, являлось эмблемой счастья и покоя. Леонсъ слъ на берегу на уступ скалы, сходившей природными ступенями, какъ-будто приглашая путника спуститься къ берегу спокойныхъ водъ. Онъ долго смотрлъ на наскомыхъ, одтыхъ въ бирюзу и рубины и мелькавшихъ по водянымъ растеніямъ, потомъ въ зеркал озера мелькнула стая дикихъ голубей, пролетвшихъ и исчезнувшихъ въ воздух какъ видніе, съ быстротою мысли. Леонсъ подумалъ, что радости жизни пролетаютъ также быстро, также неуловимо, и, подобно этому отраженію, он не что иное, какъ тни. Потомъ онъ нашелъ, что смшно высиживать нмецкія метафоры, и позавидовалъ спокойствію души священника, который въ этомъ прекрасномъ озер видлъ бы только хорошій резервуаръ для форелей.

Надъ нимъ послышался легкій шумъ. Съ минуту онъ думалъ, что это пришла Сабина, но сердце его перестало биться, когда онъ увидлъ человка, сходившаго къ нему по уступамъ скалы.

Это былъ дтина высокаго роста, одтый боле нежели бдно, онъ несъ на плеч палку, и на конц ея небольшой узелокъ, завязанный въ красномъ и голубомъ платк. Лохмотья его, его длинные волосы, ниспадавшіе на блдное, рзкое лицо, густая, черная какъ смоль борода, небрежная походка, и что-то насмшливое,— эта характеристическая черта во взгляд бродяги, когда онъ встрчается съ богатымъ съ-глазу-на-глазъ, — все это придавало ему видъ явнаго негодяя.

Леонсу сейчасъ пришло въ голову, что мсто очень-глухое и что незнакомецъ стоитъ гораздо-выгодне его, потому-что тропинка узка для двоихъ, и если заспорить за нее, такъ озеро скоро прійметъ въ свои нмыя, таинственныя воды того, у кого кулакъ не такъ силенъ и кто занимаетъ худшее положеніе.

Впрочемъ, этотъ случай не очень встревожилъ Леонса, онъ принялъ равнодушный видъ и съ философскимъ спокойствіемъ ждалъ встрчи съ этимъ молодцомъ. Онъ могъ, однакоже, съ легкимъ нетерпніемъ считать шаги его, пока тотъ не сошелъ по уступамъ скалы и не очутился какъ-разъ возл него.

— Извините, что я васъ безпокою, сказалъ незнакомецъ звучнымъ голосомъ и рзко-южнымъ выговоромъ,— будьте такъ добры, ваша милость, посторонитесь немного и дайте мн напиться.

— Требованіе самое справедливое, отвчалъ Леонсъ, давая ему дорогу и всходя уступомъ выше, такъ, чтобъ стать тотчасъ за нимъ.

Незнакомецъ снялъ свою разорванную соломенную шляпу, сталъ на колни и жадно погрузилъ въ воду свою дикую бороду и половину лица. Онъ началъ хлебать какъ лошадь, и Леонсу очень хотлось посвистть, какъ свищутъ этимъ нетерпливымъ и пугливымъ животнымъ на водопо.

Но онъ удержался отъ этой шутки и позавидовалъ гордой увренности, съ которою этотъ негодяй прилегъ у ногъ его, головою впередъ, тломъ назадъ, забывая, кажется, что въ случа недоразумнія эта встрча можетъ быть несчастною для одного изъ нихъ. ‘Вотъ единственное счастье бдняка’ подумалъ Леонсъ: ‘онъ безопасенъ при подобныхъ встрчахъ. Насъ двое, и можетъ-быть мы равно сильны, однакожь, одинъ не могъ бы пить при другомъ, не оглядываясь украдкою назадъ, богатый не можетъ пить даромъ съ такимъ наслажденіемъ’.

Напившись вдоволь, бродяга приподнялся и, сидя на корточкахъ, сказалъ: ‘Эта вода для питья ужасно-тепла, входя въ поры, она освжитъ, вроятно, больше, нежели входя въ горло. Какъ вы объ этомъ думаете, сударь?’

— Не пришла ли теб охота выкупаться? сказалъ Леонсъ, не зная, не угроза ли это.

— Да, хочется, отвчалъ незнакомецъ, и спокойно началъ раздваться, это не много заняло времени, потому-что лишняго на немъ не было. Едва-ли можно было найдти хоть одну цлую петлю.

— Умешь ли ты по-крайней-мр плавать? спросилъ Леонсъ.— Это широкій колодезь, вотъ тутъ вовсе нтъ берега, и скала опускается стною вроятно очень-глубоко.

— Можете положиться на отставнаго профессора плаванія въ Байскомъ-Залив, отвчалъ онъ, и спокойно снявъ обрывокъ, служившій ему вмсто рубашки, бросился въ озеро съ непринужденностью водяной птицы.

Леонсъ любовался, глядя, какъ онъ погрузился въ воду, исчезъ на нсколько минутъ, потомъ появился на поверхности воды нсколько-дальше, мгновенно переплылъ узкую площадь озера, ложился на спину, становился прямо, какъ-будто стоя на земл, шалилъ брызгая во вс стороны пною, — и все это съ натуральною граціею и удивительною силою.

Скоро, однакожь, онъ возвратился къ подножію скалы, и такъ-какъ берегъ былъ дйствительно очень-крутъ, попросилъ Леонса протянуть ему руку и помочь выйдти. Молодой человкъ согласился съ удовольствіемъ, но былъ на-сторож, опасаясь, чтобъ тотъ не увлекъ его неожиданно въ воду. Когда незнакомецъ вышелъ и слъ на согртый солнцемъ камень, Леонсъ невольно подивился сил и красот его тла, близна котораго оттнялась загорлымъ лицомъ и руками.— Вода холодне, нежели я думалъ, сказалъ пловецъ.— Она нагрта только сверху, надо окунуться еще разъ, а то что за удовольствіе! Между-тмъ, кстати, можно заняться и туалетомъ.

Онъ досталъ изъ тощаго узелка большую раковину, служившую ему вмсто чашки, но которую онъ не соизволилъ употребить для питья. Въ нсколько пріемовъ зачерпнулъ онъ ею воды и облилъ себ голову и бороду, съ особеннымъ тщаніемъ и наслажденіемъ перетирая это богатое черное руно, текущіе съ него ручьи уподобляли его какому-то рчному божеству. Сонце, ударяя ему прямо въ затылокъ и голову, начинало его безпокоить, онъ вырвалъ снопъ тростника и осоки и скаталъ изъ него родъ шляпы или, правильне, внка изъ зелени и цвтовъ. По случаю, а можетъ-быть и въ-слдствіе врожденнаго вкуса, этотъ головной уборъ вышелъ такъ художественъ, что дополнилъ идею о древнемъ Нептунъ, которую можно было себ составить, глядя на него.

Бродяга вторично ринулся въ озеро, переплылъ на противоположную сторону, и, вышедъ тамъ на боле-отлогій и покрытый растеніями скатъ, нарвалъ прекрасныхъ цвтовъ блой нимфеи и украсилъ ими внокъ свой. Наконецъ, какъ-будто замтивъ непритворное удивленіе Леонса, онъ сплелъ себ изъ камыша и водяныхъ растеній родъ платья съ поясомъ, и свободный, гордый, прекрасный, какъ первый человкъ, растянулся на песк и, казалось, погрузился въ мечты, или заснулъ на солнц въ величественномъ положеніи.

Леонсъ, пораженный совершенствомъ подобной модели, открылъ свой альбомъ и попробовалъ набросать очеркъ этого страннаго существа, которое, отражаясь въ прозрачной вод, полунагое, полуодтое въ зелень и цвты, представляло собою прекраснйшій типъ, какимъ только когда-нибудь художникъ имлъ счастье любоваться въ естественной рамк изъ мрачныхъ скалъ, яркой зелени и золотистаго песка, удивительно-гармонировавшихъ съ главнымъ предметомъ. Потоки свта, прерванные густою тнью скалъ, тиціановское отраженіе колорита отъ воды на это влажное тло,— все пробуждало въ Леонс одно изъ совершеннйшихъ наслажденій искусства, одно изъ живйшихъ поэтическихъ ощущеній, какія когда-либо испыталъ онъ въ своей жизни. Будучи ваятелемъ, онъ, однакоже, чувствовалъ красоты цвта не меньше красотъ формы.

Вдругъ, захлопнувъ альбомъ, онъ бросилъ его далеко отъ себя, и сказалъ: ‘Стыдно мн, что я покусился воспроизвести сцену, которую съ жадностью созерцали бы Рафаэль или Веронезъ, Джорджоне, Рубенсъ, или Пуссенъ! Да, только великіе мастера живописи были бы достойны воспроизвести картину, которую я подсмотрлъ, какъ-будто укралъ у случая. Я не умю владть кистью, и съ меня довольно посмотрть, почувствовать и запечатлть все это въ памяти!’

Бродяга угадалъ, кажется, его мысль, къ великому изумленію Леонса, онъ закричалъ ему по-итальянски, спросивъ сперва, понимаетъ ли онъ это нарчіе: ‘Это въ древнемъ вкус, не правда ли, signore! Хотите чего-нибудь въ род Микель-Анджело? Смотрите.’ И онъ принялъ позу замысловате, странне первой, по все-таки прекрасную, хотя и насильственную. ‘Теперь la Рафаэль’, продолжалъ онъ, перемняя положеніе: ‘это граціозне и естественне, но что ни говорите, а мускулы и здсь играютъ слишкомъ-важную роль… И у Джуліо Романо не безъ того, но, впрочемъ, этимъ пренебрегать нельзя.’ И ставъ въ позу la Джуліо Романо, онъ принялъ свое первое положеніе, говоря: ‘Эта поза лучше всхъ, это въ род Фидіаса, и сколько ни ищи, лучше ничего не съищешь.’

— Такъ ты натурщикъ? сказалъ Леонсъ, разочарованный нсколько въ томъ, что сначала показалось ему въ этомъ человк непринужденнымъ и наивнымъ.

— Да, натурщикъ, впрочемъ, занимаюсь кое-чмъ и другимъ, отвчалъ пловецъ, ставъ посреди озера на скал, выступавшей островкомъ и рисуясь на ней какъ на пьедестал. Еслибъ у меня былъ здсь старинный сосудъ, я представилъ бы вамъ, съ этимъ камышемъ, группу въ версальскомъ вкус, хоть мн и не случалось еще бывать въ Версали, но у насъ въ Неапол много вещей въ этомъ стил. Съ тамбуриномъ я показалъ бы вамъ разныя неаполитанскія фигуры, у которыхъ въ мизинц больше граціи и ума, нежели во всхъ гранитныхъ и бронзовыхъ массахъ вашего великаго вка. Но такъ-какъ я не могу потшить вашихъ глазъ, потшу по-крайней-мр вашъ слухъ, Если вы Апполонъ, не судите меня какъ Марсіаса, но будь вы хоть какой-нибудь знаменитый маэстро, вы должны согласиться, что голосъ хорошъ. Я чувствую, что холодная вода и сильныя позы расширили мои легкія, и мн ужасно хочется пть.

— Пой, сказалъ Леонсъ.— Если голосъ птицы не хуже перьевъ, — теб нечего бояться моего суда.

VI.

Итальянецъ проплъ на своемъ гармоническомъ язык три строфы, запечатлнныя иперболическимъ геніемъ его націи и вольный переводъ которыхъ мы представляемъ здсь читателю. Онъ приложилъ ихъ къ одному изъ тхъ напвовъ Южной-Италіи, о которыхъ нельзя сказать, образцовыя ли они произведенія неизвстныхъ художниковъ, или мужественныя, случайныя вдохновенія народной музы:

‘Летите, благородные синьйоры, въ своихъ пестрыхъ гондолахъ, напрасно будете вы понуждать смлыхъ гребцовъ, я обгоню васъ съ моими гибкими какъ волна и блыми какъ пна руками. Покрытый лохмотьями, я одинъ изъ послднихъ на земл, но свободный и нагой, я царь волны и повелитель всхъ васъ.

‘Летите, благородныя дамы, на своихъ простыхъ лодкахъ, напрасно будете вы отворачивать голову, закрывать веромъ свое стыдливое чело, мой образъ будетъ привлекать ваши взоры, и вы украдкою будете слдить за черными волосами моими, волнующимися по вод. Въ лохмотьяхъ, я заставляю васъ отступать отъ меня съ отвращеніемъ, но свободный и нагой, я царь міра и властелинъ вашихъ сердецъ.

‘Плывите, птицы морскія и рчныя, разскайте коралловыми косами качающія васъ горькія волны. Я съ своей твердой какъ мдь грудью, съ гибкими какъ ваша шея руками, поспю за вами въ ваши гнзда, сдланныя изъ водорослей и раковинъ. Покрытый лохмотьями, я васъ пугаю, но, свободный и нагой, я царь волнъ, и вы считаете меня за своего!’

Голосъ пвца былъ прекрасенъ, и ни одинъ знаменитый артистъ не превзошелъ бы его въ свобод интонаціи, наивности манеры, сил восторженнаго чувства. Леонсъ подумалъ, что онъ перенесенъ въ Салернскій или Тарситскій-Заливъ, подъ небо вдохновенія и поэзіи.

— Клянусь Амфитритой! воскликнулъ онъ: — ты великій поэтъ и великій пвецъ, благородный юноша! Не знаю, какъ наградить тебя за доставленное мн удовольствіе. Что это за чудесная псня? Что за странныя слова?

— Псню сложилъ, должно-быть, какой-нибудь геній, заблудившись на вершинахъ Аппениновъ, передалъ ее эху, а оно шепнуло ее на ухо пастухамъ и рыбакамъ, но слова — мои, синьйоръ, съ вашего позволенія, я, когда мн вздумается, импровизаторъ. Нашъ мелодическій языкъ способенъ ко всему, и когда какая-нибудь мысль прійдетъ въ голову намъ, природнымъ поэтамъ, дтямъ солнца, за выраженіемъ дло не станетъ.

— Повтори мн слова, мн хочется записать ихъ.

— Если я повторю ихъ, такъ уже иначе. Мои псни улетаютъ отъ меня, какъ пламя съ очага, я могу возобновить ихъ, но не запомнить. Вы, можетъ-быть, находите ихъ немного-напыщенными, это привилегія поэта, отнимите у него тщеславіе, вы лишите его генія.

— Ты имешь право хвалиться, потому-что ты привилегированная натура, отвчалъ Леонсъ.— Къ какому бы сословію ты ни принадлежалъ, ты заслуживаешь быть въ числ первыхъ на земл. Ты очаровалъ меня, поди сюда, разскажи мн свое горе, я хочу прекратить его.

Незнакомецъ вышелъ на берегъ.

— Увы! сказалъ онъ:— вы видли древняго Фавна во всей его свобод, человка природы во всей его поэзіи. Теперь вы увидите лохмотника во всемъ его безобразіи, во всей нищет, я долженъ опять надть эту печальную ливрею, въ ожиданіи, пока она сама оставитъ меня, или пока я найду способъ употребить свой геній на поправку гардероба. Вы, кажется, удивляетесь? Подошедъ къ вамъ, я съ самаго начала замтилъ по вашимъ глазамъ, что наружность моя васъ отталкиваетъ. Вы нашли меня гадкимъ, можетъ-быть даже внушающимъ ужасъ. Но когда я сбросилъ нищенское рубище, когда эта чистая вода смыла съ меня грязь, когда вы увидли меня очищеннымъ отъ тины и пыли дорогъ, — это тло, служившее иногда моделью для первыхъ скульпторовъ моего отечества, это лицо, неизмятое развратомъ, юное и прекрасное, не смотря на трудъ и лишенія, эти члены, въ которыхъ природа выказала всю свою роскошь, и это чувство прекраснаго, выражающееся на лиц и во всхъ пріемахъ разумнаго существа, — словомъ все то, что ставитъ меня, нагаго, наравн или даже выше людей прекрасно-одтыхъ,— все это поразило васъ, и вы попробовали назначить мн мсто въ своихъ художническихъ впечатлніяхъ. Но вы назначили его неудачно, я въ этомъ увренъ, произведенія искусства ничто, если они не могутъ превзойдти твореній Бога. Если вы живописецъ, вы встртите меня когда-нибудь въ своихъ воспоминаніяхъ, когда сойдетъ на васъ вдохновеніе. Теперь вы не воспроизведете меня!.. Тмъ боле, прибавилъ онъ съ горькою улыбкой:— что пьеса съиграна, и очаровательность моя сейчасъ скроется подъ нищетою.

Этотъ человкъ выражался съ необыкновенною непринужденностью, съ непостижимымъ тономъ благородства. Лицо его, озаренное лучомъ энтузіазма и тотчасъ же подернувшееся глубоко-скорбнымъ чувствомъ, было красоты несказанной, никогда еще вниманіе Леонса не было привлечено боле-благородными чертами, боле-тонкимъ и проницательнымъ выраженіемъ лица.

— Послушайте! сказалъ онъ, увлеченный невольнымъ чувствомъ уваженія: — вы, конечно, выше того низкаго состоянія, о которомъ говоритъ ваша наружность. Вы какой-нибудь несчастный художникъ. Позвольте помочь вамъ и вознаградить васъ такимъ-образомъ за доставленное мн поэтическое наслажденіе.

Но незнакомецъ, по-видимому, не слышалъ словъ Леонса. Пригнувшись къ берегу, онъ съ видимымъ отвращеніемъ разворачивалъ негодныя лохмотья, которыми принужденъ былъ прикрыть наготу свою.

— Вотъ, сказалъ онъ, выпуская изъ рукъ рубище:— наказаніе, какого дай Богъ не знать вамъ! Итальянецъ любитъ нарядъ, художникъ любитъ роскошь, духи, чистоту, любитъ пожить, любитъ изъисканную нгу, обновляющую душу и тло посл мужественныхъ, благотворныхъ упражненій. Никто не пойметъ, чего мн стоитъ показываться передъ людьми, особенно передъ женщинами, въ разорванной блуз и брюкахъ jour.

— О! я васъ понимаю и жалю о васъ, отвчалъ Леонсъ: — но, слава Богу, я сегодня же могу перемнить ваше непріятное положеніе. Теперь довольно-жарко, и вы можете подождать меня здсь на солнц съ четверть часа, даю вамъ слово, что черезъ четверть часа я возвращусь съ платьемъ, которое удовлетворитъ вашей благородной и законной фантазіи. Подождите меня.

Итальянецъ не усплъ еще отвчать, какъ Леонсъ бжалъ уже по тропинк, онъ вынулъ изъ коляски изящный, легкій чемоданъ, и принесъ его на берегъ озера. Итальянецъ былъ опять въ вод, онъ связалъ букетъ изъ прекраснйшихъ водяныхъ цвтовъ, поднесъ его Леонсу съ наивно-торжественнымъ видомъ, и предложилъ его съ граціею и чувствомъ.

— Я больше ничего не могу дать вамъ въ замнъ того, что вы мн принесли, сказалъ Итальянецъ:— у меня нтъ ничего въ цломъ мір, но, благодаря своей ловкости и смлости, я могу доставать рдчайшія сокровища природы, прекраснйшіе цвты, драгоцннйшіе минералогическіе образцы, кристаллы, окаменлости, горныя растенія, все это могу я вамъ доставить, если хотите, чтобъ я сопутствовалъ вамъ въ прогулкахъ, если съ вами есть ружье, я могу застрлить орла и серну и повергнуть ихъ къ ногамъ вашей дамы. Я самый ловкій охотникъ, какого вы только встрчали, такъ же какъ лучшій ходокъ и лучшій пловецъ.

Не смотря на эту итальянскую хвастливость, выходка молодаго человка не сдлала непріятнаго впечатлнія на Леонса. Лицо Итальянца, озаренное радостью и признательностью, сіяло симпатическою откровенностью, пробуждавшею къ нему невольное расположеніе. Въ десять минутъ, бродяга преобразился въ молодаго щеголя лучшаго тона, одтаго въ дорожный костюмъ. Въ чемодан Леонса былъ только утренній гардеробъ, но для деревенскаго туалета было всего вдоволь: легкіе, изящнаго покроя жилеты, шейные платки свжихъ, тонкихъ цвтовъ, превосходное блье, лтніе панталоны изъ вычурныхъ матерій, лакированные башмаки, штиблеты изъ свтлаго казимира съ перламутровыми пуговицами. Итальянецъ безъ церемоніи выбралъ себ все лучшее. Онъ былъ почти одного роста съ Леонсомъ, и платье сидло на немъ какъ-нельзя-лучше, онъ не забылъ взять и пару перчатокъ, и съ жадностью наслаждался ихъ ароматомъ. Преобразовавшись съ ногъ до головы, онъ бросился въ объятія своему новому другу, говоря, что онъ обязанъ ему величайшею радостью, какую только испытывалъ въ своей жизни. Потомъ онъ столкнулъ ногою въ воду тряпье, приводившее его въ ужасъ, развязалъ узелокъ, бросилъ грубый платокъ, въ которомъ все было завернуто, тоже въ воду, и къ величайшему удивленію Леонса досталъ женскій портретъ, осыпанный брильянтами, довольно-тяжелую золотую цпь и два батистовые платка, обшитые кружевами. Вотъ все, что было въ его дорожномъ узелк.

— Вы удивляетесь, видя, что человкъ въ род нищаго сохранилъ такіе предметы роскоши, сказалъ онъ, драпируя какъ-можно-красиве золотую цпь на бломъ жилет, это все, что осталось мн отъ моего минувшаго блеска, и я разстался бы съ этими вещами только при послдней крайности. Che volete, signor mio? pazzia!

— Такъ вы были богаты? спросилъ Леонсъ, пораженный непринужденностью его въ новомъ костюм.

— Богатъ на недлю — бывалъ разъ сто. Вы хотите знать мою исторію? я разскажу вамъ ее.

— Разскажите дорогой, ступайте за мною, сказалъ Леонсъ.— Отнесемъ этотъ чемоданъ ко мн въ коляску.

— Вы въ дорог, синьноръ?

— Нтъ, на прогулк, и можетъ-быть на нсколько дней. Хотите вы участвовать въ ней?

— Очень-радъ, тмъ боле, что могу быть для васъ въ одно время и пріятенъ и полезенъ. Я не безъ маленькихъ талантовъ, и въ-теченіи восьми дней, что брожу здсь, узналъ уже эти горы какъ свои пять пальцевъ. Я не могу нигд оставаться. Голова моя безпрестанно уноситъ ноги, чтобъ отмстить сердцу, которое ежеминутно уноситъ голову. Но чтобъ объяснить вамъ мой способъ путешествія, то-еетъ мой образъ жизни, я долженъ раскрыться передъ вами вполн.

‘Не знаю, гд я родился, не знаю, какой знатной гршниц или несчастной заблудшей двушк обязанъ жизнію.— жена торговца рыбою нашла меня однажды утромъ въ іюл близь Рима, на берегу Тибра, и назвала меня Теверино, иначе: Tiberinus. Мн было года два, я не могъ сказать ни откуда я, ни кто мои родители. Добрая женщина воспитала меня, не смотря на свою бдность. У ней не было сыновей, и она надялась, что я пріиду помогать ей, когда буду въ состояніи работать. Къ-несчастію, я родился нетрудолюбивымъ, природа одарила меня лностью, и это всегда наводитъ меня на мысль, что я происхожу отъ знатной крови, хотя по образу мыслей и принадлежу къ черни. Одинъ изъ двухъ виновниковъ дней моихъ непремнно былъ изъ рода бдняковъ, которымъ суждено все пріобртать своими руками, и что касается до моего проблематическаго происхожденія, съ этой стороны я красню за него всего меньше. Ребенкомъ я любилъ ловить рыбу, но любилъ ловлю больше какъ искусство, нежели какъ промыселъ. Да, я чувствовалъ уже, что рожденъ для изобртеній. Я съ жаромъ вдавался въ опасныя и сильныя упражненія, и не былъ падокъ на барыши. Подстеречь, схватить добычу — это доставляло мн неописанное удовольствіе, но я не умлъ торговаться и продавать ее. Деньги я терялъ, или давалъ въ займы первому встрчному. Сердце у меня было доброе, и я ни въ чемъ не могъ отказать моимъ маленькимъ товарищамъ. Я помогалъ имъ выгодно продавать ихъ товаръ, вмсто того, чтобъ стараться сбыть свой. Словомъ, я приводилъ въ отчаянье мою бдную воспитательницу своимъ безкорыстіемъ и щедростью, которыя она называла глупостью и дурнымъ поведеніемъ.

‘Между-тмъ, я росъ и крпчалъ, она старла и слабла. Кончилось тмъ, что однажды, не имя силъ поколотить меня,— что было до-тхъ-поръ ея единственнымъ утшеніемъ, — она выгнала меня изъ дома, давъ мн на дорогу свое проклятіе и два карлина.

‘Мн было десять лтъ, я былъ хорошъ собою, какъ Купидонъ. Одинъ извстный живописецъ замтилъ меня за улиц и взялъ къ себ, я служилъ ему моделью. Съ меня списалъ онъ святаго оанна-Крестителя ребенкомъ, потомъ Джіотто, потомъ исуса, поучающаго въ храм. Наконецъ, когда моя фигура сдлалась ему больше не нужна, онъ далъ мн 20 золотыхъ монетъ и отпустилъ, совтуя одться получше, если я хочу найдти себ мсто и заработывать хлбъ. Я чувствовалъ уже, что во мн пробуждается наклонность къ роскоши, но понялъ, что теперь не время удовлетворить ей. Я побжалъ къ своей воспитательниц, отдалъ ей все, что у меня было, и когда она, тронутая добротою моего сердца, хотла удержать меня у себя, объявилъ ей, что независимость мн понравилась, и что я хочу избрать себ занятіе по вол.

‘Занятіе нашлось скоро, то-есть ихъ нашлось сто, и я ни одному не посвятилъ себя исключительно. Я любилъ перемны, во мн родилась страсть къ свобод, необузданное желаніе узнавать все, что мн казалось прекраснымъ и благороднымъ. У меня развивался уже прекрасный голосъ, наружность и умъ говорили въ мою пользу. Будучи увренъ, что могу очаровывать глаза и слухъ, я ни о чемъ не заботился и думалъ только о развитіи своихъ природныхъ способностей. Я былъ поперемнно натурщикомъ, лодочникомъ, жокеемъ, хористомъ, театральнымъ фигурантомъ, уличнымъ пвцомъ, продавцомъ раковинъ, слугою въ кофейн, чичероне… Да! Этотъ послдній промыселъ и ремесло натурщика доставили мн больше всего прибыли, если не въ-отношеніи къ кошельку, то въ-отношеніи къ уму. Разговоръ съ художниками и ежедневное изученіе образцовыхъ произведеній искусства до такой степени развернули мои идеи, что скоро я началъ сознавать себя, по сужденіямъ и изобртенію, выше скульпторовъ и живописцевъ, которые старались воспроизводить мою фигуру,— выше путешественниковъ всхъ націй, которыхъ я посвящалъ въ созерцаніе чудесъ Рима. Замчая невжество и духовную нищету людей, съ которыми имлъ дло, я все боле и боле чувствовалъ необходимость быть выше другихъ. Я не любилъ чтенія. Учиться изъ книгъ — работа слишкомъ-холодная и слишкомъ-продолжительная для быстрой моей понятливости. Я старался какъ только могъ сближаться съ людьми истинно-даровитыми, и, почти всегда жертвуя для этой цли собственными выгодами, научился всему изъ разговоровъ. Бывъ лодочникомъ или жокеемъ, я наблюдалъ и узналъ привычки и нравы свтскихъ людей, будучи дискантомъ въ хор и опернымъ хористомъ, развилъ въ себ музыкальное чувство и понялъ сценическое искусство. Распвая на перекресткахъ, показывая кукольную комедію и торгуя бездлицами, изучилъ я вс классы и понялъ ощущенія публики и причины ихъ. Я былъ лукавъ и сметливъ, смлъ и скроменъ, умлъ уговаривать и презиралъ обманъ, — у меня везд были друзья и нигд не было покровителя. Принять чье-нибудь покровительство — значитъ вступить въ зависимость, все похожее на иго мн ненавистно… Одаренный безпримрнымъ талантомъ подражанія, увренный въ томъ, что могу позабавить, растрогать, удивить кого бы то ни было, я не прожилъ ни одного часа, въ который не могъ бы разсчитывать на мои неизсякаемыя средства.

‘По-мр-того, какъ я мужалъ, эти средства не уменьшались, а удесятерялись. Когда настала пора нравиться женщинамъ… счастье было за меня, но я не употреблялъ его во зло. Та же лность, которая не давала мн расточать совершенства моего существа на ремесло торговца рыбою, и которая въ сущности была не что иное, какъ инстинктивное уваженіе къ сохраненію моего могущества,— не покидала меня и въ сношеніяхъ съ прекраснымъ поломъ. Разборчивый и скрытный, я ненадого привязывался къ пороку, не предавался эгоизму, хотлъ жить сердцемъ, чтобъ остаться совершеннымъ и непобдимымъ въ моей гордости. Я былъ милосердъ безъ принужденія, мн часто измняли, но меня не обманывали. Я побждалъ многихъ соперниковъ, но не унижалъ ихъ. У меня было много связей, и я умлъ разрывать ихъ безъ досады и горечи. Вотъ портретъ женщины, которая до того мучила меня своею ревностью, что я принужденъ былъ ее покинуть, но я берегу портретъ ея въ память доставленныхъ ею мн удовольствіи, не показываю его никому, и не продаю брильянтовъ, хотя вотъ уже восьмой день питаюсь только чернымъ хлбомъ и козьимъ молокомъ.’

— Но что же причиною вашей теперешней нищеты? спросилъ Леонсъ.

— Съ одной стороны, любовь къ путешествіямъ, съ другой — любовь, чистая любовь, signor mio! Едва удавалось мн собрать нсколько деньжонокъ, я оставлялъ ремесло, доставившее мн ихъ, потому-что оно уже не приносило мн удовольствія, уходилъ и путешествовалъ по Италіи. Я прошелъ вс ея области, наслаждаясь довольствомъ, когда могъ, подчиняясь самымъ философскимъ лишеніямъ, когда кошелекъ бывалъ пустъ. Часто даже я какъ-то наслаждался этою нищетой, дававшей мн чувствовать цну расточаемыхъ мною благъ, и ждалъ съ гордостью, пока живыя желанія не заставятъ меня стряхнуть сладостную апатію. Иногда я хотлъ выпутываться изъ стсненнаго положенія, чувствуя, что художническое вдохновеніе мое не достигло еще своего апогея, и ршался лучше голодать, нежели плохо декламировать или пть. Какое наслажденіе обуздывать свой геній уваженіемъ къ нему! Иногда овладвала мною любовь, и я находилъ удовольствіе разсыпать свое золото передъ моимъ идоломъ, я бывалъ счастливъ еще боле, упоенъ выше всякаго описанія, когда разорялся и видлъ, что богиня моя привязывается къ моей нищет и любитъ меня тмъ больше, что мн нечего дарить ей. Да! въ такомъ положеніи я ждалъ, бывало, долго, не подвергая такой любви новому испытанію, то-есть не подымаясь на колес Фортуны, — потому-что благородное сердце привязывается неотразимо только къ несчастному.

— Теверино, ваши слова проникаютъ мн въ душу, сказалъ Леонсъ.— Если вы не хвастаете, вы одно изъ величайшихъ сердецъ, одинъ изъ оригинальнйшихъ характеровъ, какіе только удавалось встрчать мн. Когда вы начали разсказывать свою исторію, я вспомнилъ заглавіе одной главы у Рабле, которое вы, конечно, знаете, потому-что чего вы не знаете!..

— Какъ Пантагрюэль встртился съ Панюржемъ…? сказалъ, смясь, Итальянецъ.

— Именно, отвчалъ Леонсъ: — и кажется, я могу докончить фразу, котораго полюбилъ на всю жизнь.

— Мн часто приводили эту главу, потому-что вс, кто любилъ меня, находили меня у себя подъ ногами. Но я скоро возвышался до уровня ихъ сердца и даже выше головы иныхъ, вотъ въ чемъ я Панюржъ лучшей породы, нежели Панюржъ Рабле. Во мн нтъ ни его низости, ни цинизма, ни обжорливости, ни хвастливости, ни эгоизма, общее у меня съ нимъ хитрость и случайности счастья. Если вы возьмете меня съ собою на нсколько дней, увидите, что, раздляя удобства вашей жизни, я не употреблю ихъ во зло ни на минуту. Когда я буду сытъ (и ваше общество надостъ мн вроятно скоре, нежели мое вамъ) — вы увидите, что будете жалть обо мн, и что ‘вы’ обязаны мн благодарностью.

— Дло очень-возможное, сказалъ смясь Леонсъ:хотя я нахожу въ васъ сходство съ Панюржемъ, которое вы отрицаете, — именно хвастовство.

— Нтъ, тотъ хвастунъ, кто общаетъ и не исполняетъ. Не обижайтесь, слыша отъ меня, что короткость ваша надостъ скоре мн, нежели вамъ. Не вы въ этомъ виноваты: я замчаю въ васъ геніи и великую душу, но вншнія обстоятельства, независящія ни отъ вашей, ни отъ моей воли, — свтъ, который забавляетъ меня на минуту и скоро надодаетъ, — иго какого-нибудь обычая, которому я съумю покориться только на извстное число часовъ, — какое-нибудь лицо, которое васъ очаруетъ, а во мн пробудитъ антипатію, — наконецъ, капризъ моего непостояннаго духа, который увлечетъ меня куда-нибудь къ новому положенію вещей,— то или другое заставитъ меня оставить васъ. Но вамъ не прійдется краснть за знакомство со мною, и клянусь вамъ, имя Теверино никогда не будетъ для васъ ненавистно.

— Чувствую, что вы меня не обманываете, отвчалъ Леонсъ:— хотя ваше непостоянство и пугаетъ меня. Скажите: можете ли вы взяться прожить двадцать-четыре часа моею жизнью, преобразиться съ ногъ до головы, въ нравственномъ смысл, въ свтскаго человка, какъ преобразились уже наружно?

— Для меня не можетъ быть ничего легче, я буду такъ же ловокъ, такъ же благороденъ въ обращеніи, какъ вы, въ-теченіе этого часа, что мы разговариваемъ, я уже изучилъ васъ. Сверхъ того, разв я не жилъ за-панибрата съ дворянствомъ, когда меня ласкали изъ-за моихъ талантовъ? Не-уже-ли вы думаете, что еслибъ я захотлъ быть всегда однимъ и тмъ же, лишить себя живыхъ ощущеній, удержаться отъ разоренія въ одни сутки, и не оставлять маркизы, чтобъ броситься за цыганкой, еслибъ я захотлъ, такъ-сказать, установиться, подчиниться разнымъ требованіямъ, мучиться честолюбіемъ, подвергнуть свою гордость всмъ пыткамъ завистливаго тщеславія, гнуться передъ капризами вельможъ и вредить моимъ совмстникамъ, чтобъ упрочить свое счастье и репутацію, — не-уже-ли вы думаете, что я не достигъ бы того же, чего достигли многіе другіе, которые вступили въ свтъ въ маленькую дверь художниковъ, и, сдлавшись вельможами въ свою очередь, имли удовольствіе видть, какъ растворяются передъ ними на-стежь парадныя двери? Это для меня ничего не стояло бы, но легкость-то и оттолкнула меня. Можете положиться на мое чувство приличія, покамстъ мн угодно будетъ подчиниться ему, то-есть, на двадцать-четыре часа, — срокъ, на который я могу согласиться.

— Въ такомъ случа, я выдамъ васъ за одного изъ моихъ пріятелей, скажу, что встртилъ васъ въ горахъ на ботанической экскурсіи или философской прогулк и представлю васъ одной прекрасной дам, вы будете поддерживать ее въ этомъ заблужденіи, покамстъ я не скажу вамъ, чтобъ вы перестали.

— На такія условія я не могу согласиться, я буду зависть отъ вашего произвола и это охладитъ мой геній. Договоръ на двадцать-четыре часа, ни больше, ни меньше, и обязательство должно быть обоюдное. Я не сдлаю ни шага дальше, если вы не дадите честнаго слова не снимать съ меня маски до двухъ часовъ по полудни завтрашняго дня, я вижу по солнцу, что теперь два часа, или безъ-малаго. Съ своей стороны, даю вамъ право, если я измню себ раньше условленнаго срока, бросить меня, нагаго, опять въ озеро, въ которомъ вы нашли меня.

— Согласенъ на честное слово, сказалъ Леонсъ.

Леонсъ и Тевериео обошли рощу, гд стояла коляска, сзади, и, никмъ незамченные, поставили чемоданъ на передокъ, на прежнее мсто.

— Подождите меня, я пойду впередъ, сказалъ Леонсъ, уходя.

На дорог встртилъ онъ Мадлену, запыхавшуюся, съ койкой въ рукахъ.

— Ея сіятельство ждетъ васъ съ нетерпніемъ, сказала она: — она поручила мн отъискать васъ и сказать, что она очень скучаетъ. Да вотъ она сама идетъ черезъ ручей. Я отнесу это въ коляску.

Леонсъ побжалъ подать руку Сабин, не безпокоясь, что Мадлена встртитъ Теверино и не думая о томъ, что она очень-легко могла уже видть этого бродягу въ горахъ. Случай, по-видимому, благопріятствовалъ его намреніямъ, едва усплъ онъ предувдомить Сабину, что хочетъ представить ей одного изъ своихъ друзей, какъ Теверино вышелъ изъ рощи, птичница шла за нимъ поодаль, смотрла на него съ любопытствомъ, и, казалось, видла его въ первый разъ.

VII.

— Маркизъ Тиберино де-Монтефіори, сказалъ Леонсъ: — старинный другъ мой, я былъ увренъ, что застану его за собираніемъ цвтовъ для его превосходнаго альпійскаго гербарія. Провидніе посылаетъ намъ любезнаго спутника, если вы удостоите его чести быть въ вашей свитъ.

Прекрасная наружность и ловкіе пріемы маркиза Теверино согнали съ лица лэди Г. облако неудовольствія.

— Я по-невол должна вамъ во всемъ повиноваться, шепнула она Леонсу: — сегодня вы мои докторъ и повелитель, я должна исполнять ваши предписанія безпрекословно.

— На этотъ разъ, заслуга ваша будетъ не очень-велика, сказалъ Леонсъ: — скоро я сошлюсь въ этомъ на васъ-самихъ. Маркизъ, подай руку милэди, а я постараюсь поймать нашего священника и его форелей.

Священникъ совершилъ чудеса, въ упоеніи отъ многочисленныхъ побдъ, онъ забылъ и время, и прихожанъ. Обо всемъ этомъ нечего было и говорить ему. Онъ любовался, какъ трепещутся на трав серебристыя, съ рубинами форели, и въ большихъ круглыхъ глазахъ его свтилась невинная радость. Леонсъ помогъ ему сплесть изъ ивы и тростника садокъ, и форелей, живыхъ, опять погрузили въ воду, укрпивъ зеленую стку между большихъ камней.

— Милости просимъ ко мн на ужинъ, воскликнулъ священникъ: — Форели будутъ чудо какъ вкусны.

— Кром того, сказалъ Леонсъ:— въ дубовой чащ я замтилъ превосходные грибы, сочные, огромные, и пришелъ попросить васъ помочь мн собрать ихъ.

— А! воскликнулъ священникъ: — пойдемте скоре, покамстъ пастухи не сошли еще за коровами. Эти невжи растопчутъ грибы, — намъ непремнно надо собрать ихъ. Вы хорошо сдлали, что подождали меня, я знаю вс виды, годные въ пищу, а березовики надо выбирать съ особеннымъ вниманіемъ, потому-что очень-много ядовитыхъ грибовъ, которые на нихъ похожи.

— Пусть Панюржъ отдлывается, какъ можетъ! подумалъ Леонсъ, увидвъ Теверино и Сабину сидящихъ въ нкоторомъ разстояніи на групп скалъ. Если онъ скажетъ какую-нибудь глупость,— я не хочу краснть за нее, но мн лучше покориться слдствіямъ испытанія, нежели идти имъ на встрчу.

Онъ увелъ съ собою священника и Мадлену, которая, впрочемъ, казалось, пошла за ними неохотно, говоря, что вс грибы ядовиты и годны только на отраву мухамъ.

— Это предразсудокъ многихъ крестьянъ, сказалъ священникъ: — даже тамъ, гд знаніе годныхъ породъ могло бы доставлять имъ сочную и здоровую пищу.

Леонсъ прошелъ мимо Сабины такъ близко, чтобъ она могла подозвать его, если это tte—tte ей не нравится. Но она даже какъ-будто не замтила его.

Углубившись въ чашу дубовъ, Леонсъ скоро разошелся съ священникомъ, котораго страсть къ открытіямъ увлекла въ кустарники, и о присутствіи котораго свидтельствовали только издали восторженныя восклицанія при вид новой группы шампиньйоновъ. Мадлена покорно слдовала за Леонсомъ, держа свою большую соломенную шляпу вмсто корзины. Леонсъ клалъ въ нее только цвты стародубки и листья мяты. Птичница была въ раздумья, и ему показалось даже, что на блокурыхъ рсницахъ ея блеснули слезы.— Что съ тобою, милая? спросилъ онъ, взявъ ее подъ руку.— Тебя что-нибудь тревожитъ?

— Ничего, отвчала двушка: — такъ, — глупость, мн кое-что пришло въ голову.

— Что же такое? спросилъ Леонсъ, прижимая ея маленькую ручку къ груди.

— Видите ли, сказала она простодушно:— мой другъ ушелъ сегодня еще до зари къ границ.

— Онъ оставляетъ тебя?

— О! сохрани Боже! я не думаю этого. Онъ взялся осмотрть въ горахъ одно замченное имъ ущелье, братъ говоритъ, что тутъ невозможно пройдти, а онъ, напротивъ, увряетъ, что тутъ-то и ловче пропускать контрабанду, онъ не хочетъ быть намъ въ тягость, да и ремесло-то его соблазняетъ, онъ хочетъ помочь брату съиграть какую-то ловкую штуку, и общалъ возвратиться къ вечеру съ доброю встью. А я боюсь, что онъ вовсе не воротится, и молча все молюсь Богу. Вотъ отъ-чего мн хочется плакать.

— Переходъ къ ущелью, конечно, опасенъ, и ты боишься, чтобъ съ нимъ ничего не случилось?

— Нтъ, не то. Переходъ, конечно, ужь опасенъ, если братъ считаетъ его невозможнымъ, но другъ мой такъ ловокъ и благоразуменъ, что на этотъ счетъ бояться нечего.

— Чего же ты боишься?

— Сама не знаю. Не спрашивайте меня, не умю вамъ сказать.

— Такъ я скажу теб. Ты боишься, чтобъ онъ тебя не разлюбилъ. Гд же твоя давишняя увренность?

— Я ошибаюсь, не правда ли?

— Не знаю. Но не-уже-ли ты не утшишься, бдняжка?

— Не знаю, отвчала Мадлена, поднявъ глаза къ небу, — голосъ и взоры ея выражали не возмутительное сомнніе въ врности, но ужасъ неопытности передъ скорбью.

— Дйствительно, ты этого не знаешь, сказалъ Леонсъ, внимательно глядя на выраженіе лица ея: — и чувствуешь, что если это и возможно, то по-крайней-мр очень-трудно.

— Мн кажется это вовсе невозможно. Впрочемъ, одному Богу извстно, какія чудеса можетъ сотворить онъ, вдь говорятъ же, что если молить его отъ всей души, онъ ни въ чемъ не откажетъ.

— Значитъ, прежде всего ты станешь просить его, чтобъ онъ избавилъ тебя отъ твоей любви? И объ этомъ молишь ты его, конечно, теперь?

— Нтъ, объ этомъ я буду молиться только тогда, когда буду уврена, что другъ мой уже не любитъ меня. Если теперь я стану просить сдлаться злою къ тому, кто до меня добръ, такой просьбы Богъ не можетъ исполнить, еслибъ даже и хотлъ.

— Ты думаешь, что должно любить того, кто насъ любитъ?

— Да. Если Богъ позволилъ намъ любить его, такъ онъ не хочетъ, чтобъ его перестали любить по капризу, я думаю даже, что это очень гнвитъ Бога.

— А если есть на это достаточныя причины, тогда дло другое?

— Тогда это обязанность. Любить кого-нибудь, кто васъ не любитъ, значитъ оскорблять его, досаждать ему. Богъ не хочетъ, чтобъ мы мучили своего ближняго, особенно за оказанное имъ намъ добро.

— Ты большой философъ, Мадлена.

— Философъ? Не знаю, что это такое.

— Но вдь иногда любишъ невольно, не смотря на то, что удерживаешься говорить объ этомъ, и мучишь того, кто насъ покинулъ.

— Да, и это должно быть очень-больно, сказала Мадлена, поблднвъ при этой мысли.

— Въ такомъ случа, молятся, дитя мое, и Богъ избавляетъ насъ отъ горя. Вдь это ты говорила?

— Тяжело молиться, я въ томъ уврена. Вчно думай просить совсмъ не о томъ, чего хочется.

— То-есть, прося объ исцленіи, невольно желаешь быть любимой по-прежнему?

— Кажется, что такъ. Впрочемъ, не должно отчаяваться въ милосердіи Бога.

— И Богъ позволяетъ иногда внимать любви другаго?

— Не знаю. Если думаешь о другомъ, да еще дурна собою, мудрено кому-нибудь понравиться.

— А чудеса Провиднія? Что, еслибъ кто-нибудь другой, кром твоего друга, нашелъ тебя прекрасною, и еслибъ твоя любовь и скорбь не только не были бы для него непріятны, по длали бы тебя еще прекрасне въ глазахъ его?

— Вы очень-ласковы и добры, сударь, по всему видно, что вы врите въ Бога и знаете его милосердіе лучше многихъ… Вы хотите утшить меня, представляя мн вещи такъ, а мн до того грустно, что я еще не могу смотрть на нихъ по-вашему. Я все думаю, какъ горько было бы мн, еслибъ мои милый разлюбилъ меня, еслибъ я не боялась согршить, я подумала бы, что умру.

— Подумай, что еслибъ ты отъ этого умерла, и твой другъ узналъ бы объ этомъ, онъ былъ бы несчастенъ на вки.

— И, можетъ-быть, Богъ наказалъ бы его за мою смерть? Нтъ, въ такомъ случа я не хочу умирать!

— Ты добра и великодушна, Мадлена, предсказываю же теб, что ты не будешь несчастна вполн, и что Богъ не оставитъ сердца, подобнаго твоему.

— Ваши слова отрадны, я всегда хотла бы слушать васъ…

— Что же! Пусть буду я, Мадлена, по-крайней-мр твоимъ совтникомъ и другомъ. Если случится съ тобою несчастье, доврься мн, можетъ-быть, я буду въ состояніи что-нибудь для тебя сдлать, положимъ хоть только утшать тебя религіею и поддерживать въ теб бодрость.

— Да, это правда, но вы изъ числа тхъ людей, которые проходятъ черезъ нашу сторону и не остаются здсь. Дня черезъ три вы будете, можетъ-быть, за тысячу ль отсюда.

— Возьми этотъ маленькій бумажникъ, да не затеряй его. Умешь ты читать?

— Да, и писать немножко умю, спасибо брату, который научилъ меня всему, что самъ знаетъ.

— Тутъ ты найдешь адресъ и бумаги, посредствомъ которыхъ можешь призвать меня сюда, или найдти меня, гд бы я ни былъ.

— Благодарю васъ отъ всей души, сказала Мадлена, укладывая бумажникъ въ карманъ: — я никогда васъ не забуду, я вижу, вы очень свдущи въ религіи, и сердце ваше добро для тхъ, кто въ гор. Я знаю, что я сдлаю. Если мой милый будетъ ко мн неблагодаренъ, я пошлю его къ вамъ, и уврена, вы поговорите съ нимъ такъ хорошо, что онъ не захочетъ больше огорчать меня.

— Чувствуешь ты ко мн довріе и дружбу?

— И очень! отвчала птичница, простодушно прижимая къ сердцу руку Леонса.

— Такъ и есть! замтилъ священникъ, выходя изъ чащи съ такою кучею шампиньйоновъ, что едва могъ нести ихъ:— вотъ вы уже и за-просто, подъ-ручку. Потише, Мадлена, потише, втреница, не добрымъ это для тебя кончится.

— Не браните ея, отвчалъ Леонсъ:— все будетъ благополучно, если вы не будете мшаться.

— Гм! гм! возразилъ священникъ, покачивая головою:— вы не успокоите меня скромною наружностью, можетъ-быть, вы уже довольно посмялись сегодня надо мною! Оставьте-ка ея руку, да взгляните на мою добычу.

— Пойдемте сложить ее къ стопамъ лэди Г., сказалъ Леонсъ.

— А ваши грибы гд же? Что это такое? Цвты, да дрянныя травки? На что он годны? Ихъ и къ ран прикладывать нельзя!

— Они годны маркизу въ гербарій, отвчалъ Леонсъ.— Кстати о маркиз, подумалъ онъ:— любопытно мн знать, не показалъ ли Фронтенъ кончика своего уха.

Они нашли Теверино и Сабину на томъ же мст, гд оставили, но негритянка и жокей были такъ далеко, а маркизъ такъ близко къ лэди Г.,— онъ смотрлъ такъ увренно и самодовольно, а у ней такъ сверкали глаза и разъигрался румянецъ, что оба они были, по-видимому, довольны своей бесдой.

— Что это такое? сказала лэди Г., видя, съ какою гордостью раскладывалъ священникъ грибы на трав.— Ахъ! что за чудесные помидеры, что за огромные клобучки! Какія великолпныя и странныя растенія!

— Великолпныя? странныя? повторилъ священникъ съ чувствомъ оскорбленнаго достоинства.— Скажите: ‘изящныя’, скажите: ‘свжія, сочныя, пахучія!’ Богъ сотворилъ ихъ не на потху глазамъ, но для наслажденія человческому желудку.

— Извините, господинъ-священникъ, сказалъ Теверино, отбрасывая въ сторону какой-то грибъ:— это не настоящій масленикъ.

— Можетъ-статься, можетъ-статься! сказалъ священникъ.— Когда спшишь собирать, немудрено ошибиться.

— Такъ вы во всемъ знатокъ? сказала Сабина, бросая нжный взглядъ на маркиза.— Чего вы не знаете!

— Ну, что? Какъ вамъ нравится мой маркизъ? спросилъ Леонсъ, отводя ее въ сторону.

— Могу ли не находить его любезнымъ? Можно ли быть разныхъ о немъ мнній? Если онъ не то, чмъ кажется, такъ вы поступили слишкомъ-неблагоразумно, представивъ мн такого соблазнительнаго человка.

Сабина говорила тономъ насмшки, но глаза ея, безъ ея вдома, подернулись какою-то влагой, изобличавшей тайное упоеніе.

— Боже! Что я надлалъ? подумалъ Леонсъ, и хотлъ уже поскоре признаться, какую дурную шутку съигралъ съ ней, какъ вдругъ встртилъ безпокойный и пронзительный взглядъ Теверино, напомнившій ему ихъ уговоръ и заставившій его молчать.

— Нтъ, это невозможно! подумалъ онъ:— эта холодная и гордая женщина не обманется такъ грубо, въ такого маркиза она не влюбится съ перваго взгляда. И, при всемъ томъ, прибавилъ онъ, разсматривая Теверино, вполн вошедшаго въ свою роль: — если смотрть только на дивную красоту этого цыгана, на его развязность, на его невроятно-благородные пріемы, если внимать его гармоническому голосу, его сверкающимъ умомъ и поэзіею рчамъ, — можетъ ли быть кто-нибудь очаровательне, можетъ ли кто пробудить сильнйшую симпатію? Не настоящій ли это итальянскій маркизъ, которому равнаго нтъ, можетъ-быть, въ аристократіи цлаго міра? Найдется ли такая слпая женщина, которую онъ не обольстилъ бы?

Леонсъ сдлался задумчивъ, и Сабина принуждена была дернуть его за платье, чтобъ вывести изъ раздумья. Солнце садилось, хать назадъ было самое время, священникъ обнаруживалъ нетерпніе изготовить форели и шампипьйоны, и пригласилъ всхъ возвратиться къ нему въ село. Мадлена, сидя поодаль въ совершенномъ молчаніи, была, по-видимому, совершенно-равнодушна ко всему, что происходило вокругъ нея.

— Signor Leontio! спросилъ бродяга Леонса, когда они собирались ссть въ коляску:— влюблены вы въ лэди Сабину?

— Вы очень-любопытны, signor marchese! отвчалъ Леонсъ съ ироническою сухостью.

— Нтъ! Но я вашъ другъ, вашъ врный другъ, и долженъ знать ваши чувства, чтобъ не противорчить имъ.

— Вы пустой человкъ, mon cher.

— Вамъ уже досадно? Ну, что? не говорилъ ли я вамъ, что въ двадцать-четыре часа мы надодимъ другъ другу? Я разгадалъ вашу тайну, и мн не для чего васъ разспрашивать. Леонсъ, вы сознаетесь, что Теверино любезный человкъ!— вскакивая на козлы, онъ сказалъ громко:— я буду кучеромъ! Эреба! продолжалъ онъ, обращаясь къ негритянк: — ты сядешь въ коляску, а я буду править. У меня страсть къ лошадямъ!

— Это не очень-любезно, замтила лэди Г., явно досадуя на такое распоряженіе.— Наше общество васъ не привлекаетъ, господинъ-маркизъ!

— И, сверхъ того, вы здсь чужой, прибавилъ священникъ.— Мы разъ уже заблудились, не заставьте насъ, по-крайней-мр, ужинать вечерней росой и спать подъ открытымъ небомъ.

— Предоставьте маркизу распоряжаться какъ ему угодно, сказалъ Леонсъ:— и вврьтесь его звзд! Умешь ты править? спросилъ онъ у Теверино.

— Можетъ-быть! отвчалъ онъ.— Я никогда не пробовалъ.

— Одолжили! воскликнулъ священникъ.— Этакъ вы насъ опрокинете, переломаете намъ кости! Съ пропастями и узкими дорогами шутить нечего! Дайте возжи жокею, онъ правитъ очень-хорошо.

— Не длай глупостей, шепнулъ Леонсъ Теверино: — если ты не былъ кучеромъ, не берись не за свое.

— Все на свт импровизируется, отвчалъ маркизъ:— и я чувствую въ себ такое вдохновеніе, что управлю лошадьми самого Фаэтона.

Съ этими словами, онъ пріударилъ по лошадямъ, и он понеслись вскачь.

— Не туда, не туда! кричалъ священникъ.— Куда вы? Сент-Аполлинеръ на лво.

— Вы ошибаетесь, господинъ-аббатъ, отвчалъ Фаэтонъ.— Я знаю горы лучше васъ. И, наклонившись къ Леонсу, который сидлъ какъ-разъ за нимъ, онъ спросилъ его на ухо:— куда хать?

— Никуда, всюду, хоть къ чорту, если хочешь! отвчалъ ему Леонсъ также тихо.

— Въ такомъ случа — ко всмъ чертямъ! возразилъ Теверино, и снова пріударилъ лошадей, не слушая аббата, который скоро поблднлъ и онмлъ отъ ужаса.

Страхъ былъ не безъ основанія. Теверино былъ больше ловокъ, нежели опытенъ. Безразсудный отъ природы, одаренный присутствіемъ духа, гибкостью и силою тла больше, нежели кто-нибудь другой, онъ презиралъ опасности, и не зналъ ни нравственныхъ, ни матеріальныхъ препятствій, отъ которыхъ не могъ бы увернуться, илы которыхъ не могъ бы преодолть. Съ этимъ убжденіемъ, восхищенный энергіею и стройностью лошадей Леонса, онъ пустилъ ихъ вдоль пропастей, незаботясь укоротить ихъ бгъ, когда дорога становилась страшно-узка, задвая за пни деревъ и выступы скалъ, разомъ взлетая на крутые скаты, съзжая съ нихъ во весь духъ, взметая горячую пыль на закраин отвснаго рва, на дн котораго ворчалъ ручей. Сначала, Сабин тоже стало страшно, очень-страшно, находя шутку довольно-плоскою, она начинала опасаться, что этотъ итальянскій маркизъ изъ числа худо-воспитанныхъ людей, которые видятъ глупое удовольствіе въ страданіяхъ робкой женщины. Она не выказала, однакожь, ни своего страха, ни неудовольствія, она знала, что слабый можетъ въ подобномъ случа отомстить только тмъ, что не потшитъ грубой дерзости зрлищемъ своей муки. Сабина была столько горда, что скоре готова была идти на встрчу смерти, нежели моргнуть. Она заставила себя смяться и дразнить священника, хотя въ душ боялась еще больше, нежели онъ.

Но скоро страхъ уступилъ въ ней мсто какой-то восторженной смлости, она видла, что Леонсъ завидуетъ невроятной ловкости маркиза, и такъ-какъ опасность была побждаема каждую минуту, она нашла новый предлогъ удивляться Теверино, который часто оборачивался къ ней, какъ-будто черпая изъ ея похвалъ новыя силы.

— Онъ несется какъ сумасшедшій, говорилъ Леонсъ, измряя глазами пропасть: — такъ хать недурно, лишь-бы это долго продлилось. Не боитесь ли вы, милэди? Не попытаться ли образумить его?

— А чего мн бояться? отвчала она, въ свою очередь глядя въ пропасть съ удивительнымъ равнодушіемъ:— разв вашъ другъ не волшебникъ? Мы несемся чудомъ и могли бы полетть за нимъ по водамъ, еслибъ вс врили въ него, какъ я.

— Это ужь не вра, а фанатизмъ.

— Вы такой же фанатикъ, потому-что вврили ему свою и нашу судьбу.

— Признаюсь, онъ во всемъ проворне, нежели я предвидлъ, и какъ-будто опьянлъ отъ бшенаго удовольствія удачи.

— Энергическая натура! львиная смлость! сказала Сабина, задтая упрекомъ.— Эта опасность одушевляетъ меня, и изъ всхъ вашихъ сегодняшнихъ выдумокъ эта больше забавляетъ меня.

— Въ такомъ случа, удвоимъ пріемъ. Пошелъ, маркизъ! Ты задремалъ.

Теверино двинулъ такъ сильно, что священникъ опрокинулся въ задъ коляски, полуживой отъ страха, и началъ мысленно читать In manus.

Сабина захохотала, негритянка перекрестилась. Что касается до Мадлены, она одна была истинно-безстрашною и совершенно-равнодушною къ опасности. Она смотрла на золотыя облака запада, гд являлись и исчезали ястребы, пробужденные приближеніемъ вечера.

VIII.

Лошади присмирли, однакоже, на одномъ взъзд и священникъ пришелъ въ чувство. Пропасть исчезла, коляска хала по узкой ложбин, довольно-плохой для зды, но гд паденіе не могло имть такихъ серьзныхъ послдствій, какъ на краю пропасти.

— Гд же мы? спросилъ священникъ, вздохнувъ вольне.— Я не узнаю этого мста, горизонтъ запертъ со всхъ сторонъ. Но, сколько я могу сообразить, мы демъ вовсе не къ моей колокольн.

— Будьте спокойны, г. аббатъ! сказалъ Теверино.— Всякая дорога ведетъ въ Римъ, и этимъ немного-безпокойнымъ проселкомъ мы минуемъ длинный объздъ по косогору.

— Если удастся перехать чрезъ ручей, спокойно замтила Мадлена.

— Кто говоритъ о ручь? воскликнулъ маркизъ.— Ты, моя милая?

— Я, отвчала двушка.— Если воды немного, такъ передемъ, а не то…

— А не то передемъ по мосту.

— По мосту для пшеходовъ со ступенями?

— Передемъ, клянусь Мухаммедомъ!

— По мн, пожалуй! отвчала безпечная Мадлена.

— А я клянусь, что выйду изъ коляски и пройду по мосту послдній, подумалъ священникъ.

Вода въ ручь, по-видимому, была не очень-высока, и Теверино хотлъ уже пуститься вбродъ, какъ Мадлена, съ спокойною предусмотрительностью наклонившаяся впередъ, остановила его съ силою.

— Вода нечиста, сказала она: — въ нее непремнно упала большая лавина не дальше, какъ часа два тому назадъ. Вы не продете.

— Милэди, хотите ли ввриться мн? сказалъ Теверино.— Ручаюсь вамъ, что мы продемъ. Кто боится, пусть выходитъ.

— Я выйду! воскликнулъ священникъ, спрыгивая на подножку. Негритянка послдовала за нимъ, а жокей, боясь утонуть и въ то же время боясь показаться трусомъ, сталъ передъ лошадьми, въ ожиданіи, что на что-нибудь ршатся.

— Сабина, сказалъ Леонсъ повелительнымъ тономъ:— выходите!

— Я не выйду, отвчала она:— въ первый разъ чувствую я удовольствіе, которое можно найдти въ опасности. Я не хочу лишить себя этого ощущенія.

— Я этого не допущу, возразилъ Леонсъ, съ силою схвативъ ее за руку.— Это просто безуміе!

— Вы не имете никакого права надъ моею жизнію, Леонсъ, и, сверхъ того, маркизъ отвчаетъ за нее.

— Маркизъ глупецъ! воскликнулъ Леонсъ, раздраженный внезапною, такъ безумно-высказавшеюся страстью лэди.

Маркизъ обернулся и взглянулъ на Леонса сверкающими глазами.

— Вы хотите сказать, что вы оба безразсудны, сказала Сабина, стараясь скрыть свой испугъ при этой ссор.— Я уступаю вашей заботливости, Леонсъ, маркизъ, вы тоже сойдете. Жокей плаваетъ какъ рыба и можетъ, одинъ рискнуть переправить коляску.

— Я плаваю лучше всхъ жокеевъ и рыбъ въ мір, отвчалъ Теверино: — да, сверхъ того, не вижу, зачмъ этому мальчику рисковать жизнью боле меня. Я того мннія, что человкъ стоитъ человка, я хотлъ рискнуть перехать: слдовательно, я одинъ и долженъ подвергнуться слдствіямъ. Что стоятъ ваши лошади, Леонсъ? прибавилъ онъ небрежнымъ тономъ богача.

— Дарю теб ихъ, отвчалъ Леонсъ:— утопи ихъ, если угодно. Но на томъ берегу я скажу теб пару словъ, прибавилъ онъ въполголоса.

— Вы мн ничего не скажете, но завтра, въ два часа пополудни, я поговорю съ вами, сказалъ Теверино, — Вы зачинщикъ, слдовательно, я имю право назначить часъ, а вамъ за то предоставляю выборъ оружія. До-тхъ-поръ, изъ уваженія къ самому-себ, — вы же представили меня лэди,— притворитесь моимъ короткимъ пріятелемъ, такъ, чтобъ дружба извиняла ваши грубыя слова.

— Дуэль? Дуэль съ вами? Что жь? извольте! отвчалъ Леонсъ, и прибавилъ вслухъ:— Если мы не будемъ драться, маркизъ, обмнявшись такими любезностями, такъ это потому-что ни васъ, ни меня не могутъ обвинить въ трусости, а въ доказательство, мы передемъ ручей вмст. Ну, что ты тамъ длаешь? спросилъ онъ Мадлену, которая легко вскочила на козлы возл маркиза.

— Э! для меня нтъ опасности, сказала она,— и я нужна вамъ, чтобъ указывать направленіе. Направо, г. маркизъ, а потомъ налво, трогайте!

Прочіе путешественники, взошедъ на мостъ, не безъ изумленія остановились посмотрть на опасную переправу. Посреди рки быстрота теченія приподняла коляску, поплывшую какъ челнокъ, увлекая лошадей къ острымъ аркамъ маленькаго моста.

— Уступите теченію и потомъ опять впередъ! сказала Мадлена, наблюдавшая холодно, какъ-будто дло шло о самой легкой вещи.

Лошади, сильно-понуждаемыя и, къ-счастію, столько сильныя, что легкая коляска не могла увлечь ихъ за собою, сдлали нсколько прыжковъ, потеряли дно, пошли вплавь, снова вышли на скалу, споткнулись и, поднявшись на ноги подъ мощною рукою искателя приключеній, благополучно достигли боле-мелкаго мста, оттуда легко дошли до берега, упряжь была цлехонька, и перезжавшіе замочились только брызгами.

— Видите, синьйора, вы могли перехать! сказалъ Теверино лэди Г., поспшившей поздравить его съ побдой.

— Нтъ! сказалъ священникъ, думая объ опасности, какой могъ подвергнуться: — васъ унесло бы, еслибъ коляска была тяжеле. Именно я не легокъ, и подвергъ бы опасности и васъ и себя. Я это чувствовалъ.

Сли опять въ коляску, жокей занялъ мсто сзади, а птичница осталась на козлахъ, возл Теверино, который, казалось, очень-живо разговаривалъ съ нею въ-продолженіи остальнаго перезда. Но они разговаривали тихо, наклонясь другъ къ другу, и Сабина замтила тихонько, что если Мадлена не поостережется, то легко можетъ случиться, что другой займетъ мсто ея милаго.

— Этого нечего бояться, сказала Мадлена, слухъ которой былъ тонокъ какъ у птицы, и которая, какъ-будто вовсе не слушая, не проронила ни одного слова Сабины.— Не я первая измню!

— И не онъ, я готовъ поклясться въ томъ моимъ вчнымъ спасеніемъ, весело воскликнулъ маркизъ:— ты такая добрая, такая милая двушка, что я не понимаю, какъ можно измнить теб!

— Вотъ такъ-то, сказалъ священникъ: — эти господа-любезники вскружатъ ей голову своими комплиментами. Одинъ подаетъ ей на прогулк руку, точно какъ какой-нибудь прекрасной дам, другой говоритъ ей, что она мила, а она, глупая, и не замтитъ, что надъ ней смются.

— Такъ это вы подаете ей руку, Леонсъ? спросила Сабина насмшливо.

— Почему же нтъ? Разв вы тоже не уводили ея подъ руку? Разв мы не обязаны обращаться съ ней, какъ съ равной, если уже похитили ее и сдлали нашей собесдницей? И за что бы г. священнику порицать насъ, что мы выполняемъ законъ братства? Это одно изъ невинныхъ и романическихъ удовольствій нашей прогулки.

— Я не люблю романическихъ вещей, сказалъ священникъ.— Длится оно не долго, и держится только въ голов. Вы, господа знатная молоджь, вы тшитесь съ минуту чужою простотою, а потомъ, когда расплатились, все изъ ума вонъ. Пусть Мадлена васъ слушаетъ, господа, посмотримъ, что останется при ней: знатный ли вельможа, который откажетъ ей въ воспоминаніи, или старый священникъ, который, побранивъ ее, какъ она того стоитъ, приведетъ ее къ раскаянію и примиритъ съ Богомъ.

— Этотъ почтенный священникъ пугаетъ меня, сказала Сабина, обращаясь къ Леонсу.— Надюсь, другъ мой, бдная Мадлена здсь не на пути къ гибели?

— Я могу отвчать за себя, сказалъ Леонсъ.

— Но не за маркиза?

— Признаюсь вамъ, за маркиза я никакъ не ручаюсь. Онъ хорошъ собою, краснорчивъ, страстенъ, вс женщины ему нравятся, и онъ нравится всмъ женщинамъ. Вы какъ думаете, Сабина?

— Право, не знаю. Не мшало бы, можетъ-быть, посадить ее въ коляску.

— Тмъ боле, сказалъ священникъ:— что дорога опять становится дурна, скоро стемнетъ, и если г. маркизъ будетъ чмъ-нибудь разсянъ, такъ мы опять подвергнемся опасности. Посадимъ къ нему вмсто птичницы негритянку.

— Не ручаюсь, что онъ не развлечется точно такъ же брюнеткой, какъ и блондинкой, сказалъ Леонсъ.— Врне всего посадить съ нимъ васъ, г. священникъ!

Это мнніе было принято, и Мадлена вошла въ коляску, не обнаруживая ни досады, ни стыда, ни сожалнія. Задумчивость ея совершенно прошла, и лучи заходящаго солнца разливали по румянымъ щекамъ ея яркій свтъ юности и жизни.— Посмотрите, какъ эта дурнушка похорошла! сказалъ Леонсъ по-англійски лэди Г.: — жгучее дыханіе Теверино преобразило ее.

Сабина попробовала шутить на тотъ же ладъ, но взглядъ ея омрачало смертельное уныніе: ревность загаралась въ сердц ея подъ видомъ презрнія, и вс намеки Леонса на побды маркиза пробуждали въ ней болзненный стыдъ. Она старалась уврить себя, что не чувствовала, подобно Маделен, какъ жгучее дыханіе Теверино пронеслось надъ ея головою громовою тучей.

Прошло съ полчаса, пока она не отогнала отъ себя досады и возвратилась къ гордо-спокойному состоянію духа. Наконецъ, Сабина начинала чувствовать, что она побдительница, и очарованіе, казалось ей, не могло уже на нее дйствовать. Теверино, чтобъ развлечь священника, который, все-еще лаская себя надеждою, что они дутъ въ село, удивлялся, что не узнатъ окрестностей, вступилъ съ нимъ въ важное преніе о богословскихъ предметахъ. Въ-продолженіи своей полной приключеній жизни, онъ терся между людьми всякаго званія. Онъ вблизи видлъ нсколько прелатовъ, нсколько ученыхъ монаховъ, и былъ изъ числа тхъ людей, которые слышатъ, понимаютъ, и помнятъ все безъ малйшаго усилія. Въ памяти его сохранилось нсколько обрывковъ изъ цитатовъ, толкованій и возраженій, пренія о которыхъ ему случалось слушать, подавая, можетъ-быть, блюда на столъ духовныхъ гастрономовъ, или стирая пыль съ лавокъ въ зал засданія богослововъ. Онъ былъ далеко не такъ ученъ, какъ священникъ, но могъ, при случа, показаться гораздо-сильне въ метафизическихъ тонкостяхъ. Священникъ былъ удивленъ и оскорбленъ этою смсью невжества и знанія, и цыганъ былъ въ этомъ ловче мольерова больнаго по невол, онъ видлъ, что противникъ сильне его и запутывалъ его, увертываясь отъ отвтовъ на положительные вопросы, и забрасывая его педантски-праздными вопросами съ своей стороны, такъ-что аббатъ серьзно задавалъ себ вопросъ: сильный ли это еретикъ во всеоружіи, или невжа, смющійся надъ нимъ исподтишка?

По-временамъ долетали до слуха ихъ спутниковъ нкоторыя фразы диспута. ‘Это ересь, проклятая ересь!’ воскликнулъ священникъ, не обращая уже вниманія на кочки и ухабы дороги.

— Нашъ аббатъ вышелъ, кажется, изъ себя, сказала Сабина Леонсу:— что, вашъ другъ въ-самомъ-дл ученый человкъ? Жаль, что я не слышу всего.

— Маркизъ знаетъ всего по-немногу, отвчалъ Леонсъ.

— Только по-немногу? Да, по увренности его, этому можно поврить. Многіе Итальянцы таковы, это южный характеръ.

— Въ этомъ характер есть свои прелести и недостатки: одни такіе дтскіе, что поневол надъ ними смешься, другіе такъ могущественны, что поневол имъ подчиняешься.

— Любезный Леонсъ, сказала Сабина, понявъ эпиграмму, прикрытую меланхолическимъ тономъ ея друга:— увидть — значитъ не больше, какъ замтить, право, это не значитъ еще подчиняться. Позвольте мн говорить о вашемъ друг, какъ о чужомъ, и сказать вамъ, что это глиняная статуя съ золотыми венами.

— Дло возможное, отвчалъ онъ:— но золото такая драгоцнная и соблазнительная вещь, что иногда ищешь его и въ грязи.

— Вотъ слово, отъ котораго по-невол вздрогнешь.

— Положимъ, что я сказалъ: въ глин, эмблем бренности, не относите только этого къ характеру маркиза. Изучите его сами, Сабина, я не могъ доставить вамъ замчательнйшаго предмета для наблюденіи, и сдлалъ это не безъ намренія. Не ослпляйтесь только, если хотите видть ясно. Признаюсь вамъ, я самъ давно потерялъ этого пріятеля изъ вида, и зная, какъ измнчивы эти сильныя организаціи, такъ сказать, не узнаю его больше. Мн надо вглядться въ него снова, и могу вамъ отвчать за него только до извстной степени. Я предостерегъ васъ, берегитесь.

— Что значитъ ‘берегитесь’? Не опасаетесь ли вы, что я завлекусь?

— Вы сами очень-хорошо знаете, какъ близка была опасность, до того близка, что вы хотли перехать черезъ ручей, рискуя жизнью, чтобъ только доказать ему ваше довріе и покорность.

— Не употребляйте обидныхъ и неточныхъ словъ. Подумаешь, что вамъ это было досадно!

— Какъ-будто вы не видли, что это меня разсердило!

— Право, вы говорите, какъ ревнивецъ.

— У дружбы есть своя ревность, какъ у любви. Вы сами сказали это поутру.

— Пусть такъ: это украшаетъ и одушевляетъ дружбу, сказала Сабина съ неотразимымъ движеніемъ кокететва. Она ужаснулась, что едва не влюбилась въ Теверино, и старалась создать для себя предохранительное средство, подстрекая проблематическую страсть Леонса. Это удалось ей слишкомъ-хорошо. Онъ взялъ ея руку и согрлъ ее въ своей, она отдернула руку назадъ горячею. Мадлена, казалось, дремала, но при этомъ движеніи проснулась, и лэди Г. смутилась отъ удивленнаго взора птичницы. Она начала ласкать ее, чтобъ удалить непріязненныя мысли изъ ума двушки, но эта ласка пролепетана не отъ чистаго сердца, и ей показалось, что Мадлена улыбается лукаве, нежели можно было ожидать отъ нея.

— Гд мы? воскликнулъ вдругъ священникъ, оглядываясь во вс стороны.

— Мы говоримъ о святомъ Жером, отвчалъ Теверино.

— Теперь не до святаго Жерома, я спрашиваю, куда вы насъ везете? Что это за долина? Куда ведетъ дорога? Куда это вы насъ завезли?

Они были на вершин длинной, крутой отлогости, когда же повернули за скалу, между стнъ которой хали цлый часъ, — у ногъ ихъ въ страшной глубин развернулась необозримая долина. Съ площадки, гд находились путешественники, возносились еще къ небу гигантскія скалы, увнчанныя снгомъ, природа вокругъ суровая, странная, страшно-романтическая, но передъ ними, по крутому скату, дорога сходила въ тысяч живописныхъ изворотахъ на далекій планъ плодоносной, веселой, богато-расцвченной страны. Можетъ ли быть что-нибудь прекрасне подобнаго зрлища при закат солнца, когда сквозь угловатую рамку альпійской природы, взоръ открываетъ роскошь плодоносныхъ земель, зеленые скаты переходныхъ холмовъ, озаренные огнемъ запада, пропасти зелени, развернутыя въ пространств, пылающія рки и озера, разсыпанныя по обширной картин подобно пламеннымъ зеркаламъ, и, дальше, голубоватые пояса, перемшанные между собою, но не слитые, фіолетовый горизонтъ и дивно-свтлое, прозрачное небо? Сабина вскрикнула отъ восторга.— Ахъ, Леонсъ! сказала она, съ жаромъ схвативъ его руку:— какъ я вамъ благодарна, что вы завезли меня сюда! Благодарю Бога за сегодняшній день!

— Я тоже благодарю васъ покорнйше, сказалъ священникъ съ отчаяньемъ:— не мшаетъ обратиться къ Богу, потому-что объ ужин и кров нечего и говорить. Мы ль за десять отъ дому и демъ прямехонько въ Миланъ, или Венецію, вмсто того, чтобъ отъискивать нашу полярную звзду и птуха на нашей колокольн.

— Вмсто того, чтобъ богохульствовать, сказалъ Теверино:— вы должны бы пасть на колни, аббатъ, и выхвалять Вчнаго, создателя и хранителя такихъ великихъ предметовъ. Я очень недоволенъ вашею врою, и не люби я васъ, я сейчасъ же донесъ бы за васъ дядюшк моему, его святйшеству. Такъ ли, аббатъ, должны бы вы привтствовать Италію и дорогу, ведущую въ вчный городъ?

— Такъ это Италія? воскликнула Сабина, поспшно вышедъ на дорогу.— Милая моя Италія, о которой мечтаю я съ самаго дтства и на которую злодй-мужъ мой едва позволялъ мн смотрть на картинахъ. Какъ, маркизъ? Вы завезли насъ въ Италію?

— O cara patria! заплъ Теверино, начиная своимъ прекраснымъ голосомъ благородный речитативъ изъ Танкреда: ‘Terra degli avi mei, ti bacio!’

— Заткните себ уши, сказалъ Леонсъ:— вотъ новый соблазнъ, противъ котораго я не предостерегъ васъ. Маркизъ поетъ какъ Орфей.

— А! это голосъ Италіи! Какое мн дло, изъ чьихъ устъ онъ несется! Мн кажется, что этотъ гимнъ любви поютъ небо и земля, проливая его въ мое сердце. Италія! О, Боже! И такъ, я буду имть право говорить, что привтствовала по-крайней-мр горизонтъ Италіи? Этимъ высочайшимъ наслажденіемъ я обязана вашей изобртательной вол и смлости нашего путеводителя. Позвольте благословить васъ обоихъ.

Съ этими словами, Сабина протянула имъ руки, и побжала, увлекаемая ими, къ хижин изъ грубыхъ досокъ, на порог которой рисовался таможенный сторожъ, старый, суровый солдатъ, въ мундир темнаго какъ иглы ели зеленаго цвта, съ блыми какъ снгъ горныхъ вершинъ усами.

— Стражъ Италіи, сказалъ ему смясь маркизъ:— Церберъ, прикованный у порога Тартара! открой намъ ворота Эдема, и пропусти насъ съ земли на небо!

Сторожъ съ удивленіемъ и сомнніемъ посмотрлъ на фигуру бродяги, котораго недлю назадъ пропустилъ посл тысячи формальностей, хотя паспортъ у него былъ какой должно. Но Теверино очень-ясно увидлъ изъ этой встрчи, что хорошая наружность и платье самые лучшіе паепорты: едва только Леонсъ показалъ свои бумаги и поручился за всхъ своихъ спутниковъ, какъ бродяга гордо могъ пройдти черезъ границу.

Коляску остановили на минуту и осмотрли для формы. Золотая монета, небрежно брошенная Леонсомъ въ пыль, къ ногамъ сторожа, устранила вс затрудненія.

— Теперь, сказала Сабина, идя все впередъ съ Леонсомъ и маркизомъ: — я дйствительно, безъ метафоры, попираю ногами землю Италіи, вдыхаю ея ароматы, и ея небо озаряетъ меня!

— Остановитесь здсь, синьйора, сказала Мадлена, схвативъ се за платье.— Я общала показать вамъ при захожденіи солнца кое-что удивительное, и г. священникъ не можетъ спать спокойно, если я не сдержу слова.

— Лишь бы было гд лечь, я почту себя слишкомъ-счастливымъ! отвчалъ священникъ, запыхавшись отъ усиленнаго бга за Сабиною. Видя, что она сла на краю дороги, ршившись подивиться таланту птичницы, онъ легъ на траву, освжая себя своею широкою шляпой какъ веромъ. Противиться, или жаловаться у него уже не доставало силъ.

— Теперь пора, сказала птичница, быстро взбгая на скалы, обозначавшія высочайшую точку гребня, съ ловкостью кошки она карабкалась съ площадки на площадку, до послдней, гд тонкій силуэтъ ея обрисовался на жаркомъ колорит неба, и гд она начала махать своимъ краснымъ знаменемъ. Въ то же самое время, она сдлала зрителямъ знакъ, чтобъ они смотрли на небо надъ нею, и описывала поднятыми вверхъ руками какъ-будто магическій кругъ, указывая на точки, гд видла парящихъ орловъ.

Но Сабина глядла напрасно, птицы исчезали на такой ужасной высот, что только неимоврное зрніе птичницы могло предчувствовать или разглядть ихъ. Наконецъ, Сабина замтила нсколько черныхъ точекъ, сначала неопредленныхъ, и плававшихъ, казалось, за облаками. Мало-по-малу, эти точки какъ-будто прошли сквозь облака, число ихъ и объемъ увеличились. Скоро можно было разсмотрть широкія крылья орловъ, и дикіе крики ихъ раздались какъ бсовскій хоръ въ стран бурь.

Долго кружились они, описывая большія орбиты, безпрестанно съуживавшіяся, и стснившись наконецъ въ одну толпу, прямо надъ головою птичницы, начали качаться на крыльяхъ, опускаясь и подымаясь какъ воздушные шары, сдерживаемые непобдимою недоврчивостью.

Тогда Мадлена, прикрывъ голову, спрятавъ руки подъ мантилью и подогнувъ подъ юбку ноги, упала на скалу какъ трупъ, въ ту же минуту туча хищныхъ птицъ ринулась на нее, какъ на добычу, которую готовились пожрать.

— Эта шутка опасне, нежели думаютъ, сказалъ Теверино, доставая изъ коляски ружье Леонса и бросаясь на скалу. Можетъ-быть, она не видитъ съ какимъ множествомъ непріятелей иметъ дло.

Мадлена, какъ-будто желая показать свою смлость, встала и замахала мантильей. Орлы отлетли, но, считая это преходящее движеніе за конвульсіи агоніи, держались вблизи, наполняя воздухъ мрачнымъ крикомъ, и едва-только птичница легла опять, какъ они снова на нее бросились. Она привлекала и отгоняла ихъ нсколько разъ, потомъ раскрыла свою голову, распростерла руки и стала неподвижно. Въ эту минуту Теверино поднялъ дуло ружья, чтобъ остановить кровожадныхъ животныхъ на лету, если будетъ надо. Но Мадлена сдлала ему знакъ, чтобъ онъ ничего не боялся, и подержавъ враговъ въ почтительномъ отдаленіи огнемъ своего взгляда, она медленно сошла со скалы, оставивъ на ней мертвую птицу, которою запаслась, никому не сказавъ этого, и которую завернула въ тряпку. Между-тмъ, какъ она сходила, орлы бросились на эту добычу, и начали оспоривать ее другъ у друга съ яростными криками.

— Посмотрите, сказала Мадлена, подошедъ къ зрителямъ:— съ какою злостью бросились они на платокъ, который я тамъ забыла! Какъ они дерзки, когда я не обращаю на нихъ вниманія! Пусть воспваютъ они свою побду! Это трусливыя и злыя животныя, они повинуются, но не любятъ. Я уврена, что мои бдныя маленькія птички, хоть он и далеко, слышатъ ихъ и умираютъ отъ страха. Еслибъ я измняла имъ такимъ-образомъ часто, я думаю, он оставили бы меня.

— Однако я не думаю, чтобъ твои птицы залетли за тобою сюда? спросилъ Леонсъ.

— Нтъ, отвчала она: — он полетли бы и сюда, если бъ я захотла, но я знала, что здсь он лишнія, и отослала ихъ ночевать въ лсъ за томъ берегу ручья.

— А гд ты найдешь ихъ завтра?

— Это не мое дло, отвчала она гордо: — он должны отъискать меня тамъ, гд мн угодно будетъ быть. Он видятъ вдаль и вверхъ, и покамстъ я пройду ль, он могутъ пролетть двадцать.

— Если бъ намъ оставалось только дв или три ль до какого-нибудь убжища, возразилъ священникъ, безъ всякаго участія смотрвшій на сцену съ орлами:— мы могли бы благодарить Провидніе.

— За этимъ дло не станетъ, г. аббатъ, сказалъ Теверино.— Могу поручиться вамъ за добрый ужинъ, за добрый огонекъ, гд можете просушиться отъ вечерней влаги, которая начинаетъ быть чувствительною, и за теплую постель, на которой можете отдохнуть отъ усталости, разв что непремнно захотите возвратиться на ночлегъ въ Сент-Аполлинеръ, въ такомъ случа, если милэди соблаговолитъ даровать вамъ свободу, вы можете возвратиться пшкомъ и прійдти домой съ восходомъ солнца.

— Очень-благодаренъ за такую свободу! отвчалъ священникъ.— Такъ-какъ я попался къ вамъ въ руки, то не могу надяться освободиться, и если вы беретесь пріютить насъ на ночь сносно, постараюсь забыть страхъ моихъ домашнихъ и удивленіе прихожанъ, что завтрашняя обдня не зазвучитъ въ ушахъ ихъ.

— Завтра не воскресенье, и упущеніе съ вашей стороны невольное, сказалъ Теверино.— Въ путь! съ Богомъ!

— А я? съ испугомъ спросила Сабина Леонса.— А мужъ мой, который, вроятно, теперь уже проснулся и одвается выйдти къ завтраку, — то-есть къ ужину, — въ мою половину?

— Говорите тише, чтобъ священникъ васъ не услышалъ, изъ всхъ насъ только его можетъ оскорбить подобное положеніе…

— Какъ? Провести ночь не дома? Да сплетнямъ конца не будетъ!

— Будьте уврены, что нтъ. Присутствіе священника все прикрываетъ, и нтъ ничего естественне, какъ заблудиться въ горахъ, быть застигнутымъ ночью и возвратиться домой только на другой день. Священникъ столько нашумятъ о такомъ ужасномъ дн, что никто не усомнится, что онъ былъ съ нами.

— Но если вашъ маркизъ, за котораго вы не отвчаете, хвастунъ, онъ наскажетъ обо мн глупостей.

— Въ такомъ случа, я по-крайней-мр отвчаю вамъ, что заставлю его молчать. Полноте, Сабина! Не-уже-ли вы снова хотите погрузиться въ грустную дйствительность? Гд же энтузіазмъ, который съ минуту назадъ сообщила вамъ жаркая почва Италіи? Поэзія умираетъ при воспоминаніи о свтскихъ приличіяхъ, если въ васъ не достанетъ вры, и мое могущество оставитъ меня.

— Такъ vogue la gal&egrave,re, Леонсъ!

— Воздухъ свжетъ, позвольте окутать васъ моимъ плащомъ, сказалъ Леонсъ.

— Удлимъ уголокъ его и этой бдняжк, которая чуть одта, сказала она, думая, что Мадлена сидитъ возл нея.

— О! благодарю васъ, мн не холодно, сказала птичница, забравшаяся къ Теверино на козлы.

— Какъ бы священникъ не сказалъ правды, шепнула Сабина по-англійски:— что, если она въ-самомъ-дл втрена? Она просто съ ума сошла отъ вашего Итальянца.

— Что вамъ до этого за дло? сказалъ Леонсъ.

Теверино быстро погналъ лошадей подъ гору, и не будь эти благородныя животныя такъ сильны, что покрытыя потомъ и пною, они бились еще отъ нетерпнія, ихъ легко могъ бы увлечь скатъ длиною въ ль, нисходившій зигзагами среди ужаснйшихъ пропастей. Мадлена не думала объ этомъ, и ночь скоро скрыла отъ глазъ священника положеніе, отъ котораго у него закружилась бы голова.

— Посмотрите, синьйора! сказалъ наконецъ маркизъ, указывая на свтъ въ мрачной глубин ландшафта.— Вотъ городъ, итальянскій городъ!

IX.

— Не говорите мн имени этого города, сказала Сабина: — я узнаю его довольно-скоро. Съ меня довольно знать, что это итальянскій городъ,— и онъ уже чудо въ моемъ воображеніи. Посмотрите, любезный священникъ, не похоже ли это на очарованный замокъ?

— Право, я вижу только свтъ отъ свчей.

— Вы не поэтъ! Какъ, вы не находите, что этотъ свтъ ярче всякаго другаго, что таинственное мерцаніе его въ этой мрачной глубин общаетъ намъ какой-нибудь неслыханный сюрпризъ, какое-нибудь новое приключеніе?

— Довольно съ насъ и сегодняшняго, сказалъ священникъ.— Я больше не желаю.

Это былъ маленькій пограничный городъ, имени котораго мы не скажемъ читателю, опасаясь разочаровать его, если ему случалось когда-нибудь прозжать черезъ этотъ городъ въ дождливый день и не въ дух. Но каковъ бы онъ ни былъ, Сабину поразилъ его итальянскій характеръ, прекрасное положеніе, — амфитеатромъ на скат горъ среди участка, защищеннаго отъ свернаго втра, согртаго полуденными лучами солнца, безпрестанно омываемаго текущею водою, придавало городку видъ опрятности и благополучія. Окрестности были покрыты роскошною растительностью. Восходящій мсяцъ освтилъ блыя стны, увнчанныя виноградомъ террасы, лстницы, украшенныя каменными вазами съ живописно-раскинувшимися листьями алоя, маленькія колокольни съ округленными кровлями, и множество лавокъ, наполненныхъ роскошною зеленью и плодами, которые, будучи освщены фонарями изъ цвтной бумаги, еще ясне выказывали свои богатыя тни и прозрачные очерки. Улицы были окаймлены грубыми аркадами, подъ которыми весело двигались прохожіе, добрые люди, для которыхъ каждый хорошій лтній вечеръ — праздникъ, и которые смхомъ и веселыми кликами привтствовали въздъ богатой коляски. Толпа полунагихъ дтей и любопытныхъ двочекъ, съ настоящими цвтами на голов, пошли за коляской посмотрть, какъ выгружаются прізжіе у гостинницы del Leon-Bianco, на Площади-Новаго-Рынка.

Гостинница была удобна, и при вид жаренаго, вертящагося среди огня, чело священника начало проясняться. Пока для путешественниковъ приготовлялись лучшія комнаты, начали накрывать на столъ въ низкой зад, росписанной фресками со вкусомъ въ украшеніяхъ и очаровательною гармоніею красокъ, которыя встрчаются даже въ самыхъ жалкихъ жилищахъ Сверной Италіи. Священникъ не забылъ своихъ форелей и шампиньйоновъ. Они были до-сихъ-поръ единственнымъ утшеніемъ, и онъ не переставалъ повторять, что съ такимъ — лишь бы найдти огонь,— отчаяваться нечего. Теверино взялъ передникъ и блый колпакъ у одного изъ поваровъ и комически приступилъ съ аббатомъ къ длу въ кухн, утверждая, что обладаетъ въ этомъ искусств удивительными секретами. Мадлена помогала негритянк приготовить комнату для Сабины, а Сабина, склонясь съ Леонсомъ надъ балкономъ залы, любовалась пснями и пляскою дтей на площади.

Когда зажгли свчи, и столъ покрылся простыми, вкусными блюдами, собесдники сошлись, и Леонсъ отправился позвать птичницу, желая, какъ онъ говорилъ, сдлать удовольствіе маркизу, но Сабин, кажется, не очень понравилось такое упорство въ поддержаніи равенства.

Хозяинъ, подавая супъ, воскликнулъ: — Какъ! птичница въ вашемъ благородномъ обществ? О, я ее знаю, и не разъ давалъ ей обдать даромъ за ея забавные фокусы! Только не привела ли ты съ собою всхъ своихъ животныхъ, Мадлена? Предваряю тебя, что если для каждаго изъ нихъ нуженъ приборъ и постель, у меня не достанетъ на столько особъ ни серебра, ни подушекъ. Ступаи-ка въ кухню поужинать съ людьми, кром шутокъ, я найду для тебя уголокъ на снник, тамъ можешь заснуть.

— На снник? конечно, съ конюхами и погонщиками муловъ? спросилъ священникъ.— Если ты ведешь такую жизнь, Мадлена, такъ въ прав же я говорить, что бродяжничество не доведетъ тебя до добра.

— И, господинъ аббатъ! возразилъ хозяинъ:— она еще ребенокъ, на нее никто не обращаетъ вниманія.

— Прошу васъ, хозяинъ, сказала Сабина: — прикажите поставить кровать въ комнату моей негритянки, Мадлена будетъ ночевать съ нею. Я взяла съ собою эту двушку, забавлявшую насъ своими талантами, и отвчаю за ея безопасность.

— Если только ваше сіятельство изволите принимать въ ней участіе, отвчалъ хозяинъ: — вс ваши приказанія будутъ исполнены. Мы вс ее любимъ, эту малютку: она на три четверти волшебница! Прикажете поставить ей здсь приборъ?

— Ну, да, отвчала лэди Г., любопытствуя посмотрть при свчахъ, какіе успхи сдлала короткость птичницы съ маркизомъ. Но Сабина обманулась въ своемъ ожиданіи: они, казалось, снова сдлались другъ для друга вовсе чужими. Мадлена была невинно-близка съ Леонсомъ, и спокойно-почтительна къ Теверино.

Маркизъ, распоряжаясь ужиномъ съ удивительною непринужденностью, занимался ею съ какою-то отеческою добротою и съ видомъ покровительства, выказывавшими мягкость его характера, не заставляя его выходить изъ роли. Сабина скоро подумала, что она обманулась, и самъ священникъ не находилъ ничего предосудительнаго въ поведеніи прекраснаго маркиза. Онъ даже готовъ былъ скоре разсердиться на внимательность Леонса къ глупой двчонк, которая смялась съ нимъ и забавляла его, по-видимому, своимъ веселымъ простодушіемъ. Но въ ту минуту, когда онъ снова могъ сдлаться бранчивымъ, Мадлена вышла изъ-за стола и съ безпечностью своего возраста заснула на большой соф, непремнномъ украшеніи общихъ залъ во всхъ гостинницахъ этой страны. Леонсъ, сидя недалеко отъ софы, оглядывался и созерцалъ ее повременамъ, удивляясь покою невинности, непринужденной поз и ангельскому выраженію, которое принадлежитъ только юности.

Подали десертъ, и маркизъ, исключительно занятый лэди Г., говорилъ о разныхъ разностяхъ съ необыкновеннымъ умомъ, по-крайней-мр, это было именно то превосходство ума, которое могутъ оцнить женщины: больше воображенія, нежели знанія, поэтическая оригинальность, восторженная чувствительность. Сабина по немногу снова подпала очарованію его рчи и взгляда. Священникъ исполнялъ должность оппонента, какъ-будто у него лежало на сердц, чтобъ дать молодому человку блеснуть своимъ краснорчіемъ и доставить ему оружіе противъ догматической холодности и тсныхъ предразсудковъ оффиціальнаго міра. Леонсъ, съ неудовольствіемъ замтивъ одушевленіе Сабины, досталъ свой альбомъ, открылъ его, и началъ набрасывать очеркъ птичницы, не вмшиваясь въ разговоръ.

Всякая свтская женщина родится ревнивою, несравненной красот и блестящему уму Сабины льстили такъ много и достойно, что всякое вниманіе, оказываемое въ ея присутствіи другой особ ея пола, неизбжно должно было казаться ей оскорбленіемъ. Ловко умя скрывать душевныя свои движенія, она высказывала ихъ только въ вид шутки, но они порождали въ ней потребность немедленно отомстить, а мщеніе кокетства, въ такомъ случа, состоитъ въ томъ, чтобъ внимать лести другихъ и находить въ ней удовольствіе, соразмрное съ оскорбленіемъ. И такъ, она внезапно предалась обольщеніямъ Теверино, и не могла не дать почувствовать этого Леонсу, забывъ униженіе, которое испытала, когда Теверино занимался по-видимому Мадленой.

Леонсъ, очень-хорошо понимавшій эту жестокую игру, и имвшій слабость чувствовать по временамъ душевную боль, хотлъ имть столько духа, чтобъ презрть это, но сражаясь тмъ же оружіемъ, онъ далъ преимущество непріятелю. Онъ притворился, что до такой степени удивляется своему оригиналу и съ такимъ жаромъ углубился въ свое занятіе, что не слышитъ и не видитъ ничего больше.

— Леонсъ, сказала Сабина, наклонясь къ его работ:— я уврена, что вы создаете образцовое произведеніе, вы никогда еще не смотрли такъ вдохновенно.

— Я никогда не видлъ ничего прекрасне этой спящей четырнадцатилтней двушки, отвчалъ онъ:— чудесный возрастъ! Сколько мягкости въ движеніяхъ! Какая ясность въ неподвижныхъ чертахъ! Подивитесь, вы тоже артистка по чувству и уму, и сознайтесь, что никакая условная красота, никакая свтская женщина не будетъ во сн такъ мила и чиста.

— Я совершенно съ вами согласна, сказала Сабина тономъ удивительнаго безпристрастія: — держу пари, что и маркизъ того же мннія.

— Избави Богъ, чтобъ я призналъ такую хулу! отвчалъ Теверино.— Красота есть красота, и теряться въ сравненіяхъ значитъ критиковать, то-есть бросать ледъ на жгучія впечатлнія. Это болзнь художниковъ нашего времени, они посвящаютъ себя извстнымъ типамъ и думаютъ указать красот границы, выкованныя въ ихъ бдной голов, они не находятъ уже красоты посредствомъ инстинкта и видятъ все сквозь свои произвольныя теоріи. Одинъ хочетъ красоты сильной и свжей, на манеръ Рубенса, другой — худой и тощей, какъ привиднія нмецкихъ балладъ, третій мужественной, какъ у Альберта Дюрера, четвертый сухой и холодной, какъ у мастеровъ первыхъ временъ. И между-тмъ, вс эти старинные мастера, вс эти благородныя школы слдовали великодушному, наивному инстинкту: вотъ почему ихъ творенія оригинальны и нравятся, не походя другъ на друга. Тотъ истинный художникъ, въ комъ есть чувство жизни, который наслаждается всмъ, повинуется вдохновенію, не разсуждая о немъ, и любитъ все прекрасное, не придумывая категорій. Что ему за дло до имени, одежды и привычекъ красоты, которая поражаетъ его. Онъ творецъ, и его дло создать изъ очаровавшей его пастушку или принцессу, смотря по расположенію своего духа и потребностямъ сердца. Вы на столько великій художникъ, Леонсъ, что можете создать изъ этой блокурой жительницы горъ святую Елизавету-Венгерскую, а я (ed іо anche son pittore! потому-что я чувствую, мыслю, люблю), я могу видть н Беатриче подъ темными локонами милэди.

— Мн кажется, Леонсъ, сказала Сабина, которой польстило это сравненіе:— что маркизъ совершенно вашихъ мыслей объ искусств, и что вы отличаетесь одинъ отъ другаго только способомъ выраженія. А что это за хорошенькій рисунокъ выглядываетъ у васъ изъ альбома? Позвольте взглянуть?

— Извините, милэди, это снимокъ съ голаго оригинала, предваряю васъ. Впрочемъ, если вы хотите взглянуть, онъ одтъ зеленью по-крайней-мр на столько, что не заставитъ г. священника вырвать его у васъ изъ рукъ.

— Превосходный очеркъ! сказала Сабина, глядя на эскизъ, снятый Леонсомъ на берегу озера съ Теверино.— Чудесная фантазія! что за благородная поза! какой очаровательный ландшафтъ!

— Я, сказалъ священникъ:— я нахожу, что эта фигура какъ дв капли воды похожа на г. маркиза. Стоитъ только одть ее, какъ одтъ г. маркизъ, и подумаешь, что вы хотли нарисовать его портретъ, впрочемъ, ряса еще не длаетъ монаха, и я вижу, что съ умысломъ или безъ умысла, а вы нарисовали его голову.

— Прекрасная фигура его такъ врзалась въ мою память, сказалъ Леонсъ, бросая значительный взглядъ на маркиза: — что часто она очень-естественно ложится подъ карандашъ, когда я стараюсь изобразить что-нибудь совершенное.

— И вы помстили его среди ландшафта изъ нашей стороны, прибавилъ священникъ.— Вотъ наши маленькія озера и большія горы, наши ели и скалы, точно какъ въ зеркал. Взгляните-ка, г. маркизъ!

— Поза хороша, спокойно сказалъ Теверино: — и мысль очень-мила, но рисунокъ слабъ, это не лучшее, что создалъ другъ нашъ.

— Я нахожу, что это очень-хорошо, сказала Сабина, которая не могла оторвать глазъ отъ рисунка.

— Такъ позвольте предложить вамъ его, сказалъ Леонсъ съ ироніей:— если вы находите, что этотъ эскизъ не недостоинъ вашего альбома, онъ будетъ напоминать вамъ по-крайней-мр счастливый день и живыя ощущенія.

— Лучше дайте мн рисунокъ, которымъ вы занимались теперь, отвчала лэди Г., испуганная тономъ Леонса.— Въ немъ, кажется, больше d’impegno е d’amove.

— Нтъ, этого я не отдамъ, отвчалъ Леонсъ, захлопнувъ въ альбом эскизъ съ Мадлены, и подвинувъ на столъ фавна.

— Чудесная погода, сказалъ маркизъ, непринужденно подошедши къ окну.— Мсяцъ свтитъ какъ денница. Не пройдтись ли по городу? Завтра все будетъ уже не такъ хорошо и утратитъ свое очарованіе.

— Пойдемте, сказала, вставая, Сабина.

— А мн позвольте пойдти прилечь, сказалъ священникъ.— Я падаю отъ усталости.

— Какъ? Прохавъ семь или восемь ль въ покойномъ экипаж? спросила Сабина.

— Нтъ, отъ-того, что я терплъ жаръ, голодъ, холодъ, потомъ опять голодъ, отъ-того, что завтракалъ и ужиналъ не въ свое время. Впрочемъ, теперь девять часовъ, и я нахожу очень-естественнымъ, что хочется спать.

— Felicissima nolle, аббатъ, сказалъ Теверино.— Вы съ нами, Леонсъ?

— Нтъ, отвчалъ онъ: — я хочу снять съ нея еще одинъ очеркъ.

— Она должна идти спать въ другое мсто, строго возразилъ священникъ.— Не думаетъ ли она всю ночь проваляться на канапе, какъ затерянная тряпка? Просыпайся-ка, Sans-Souci! Онъ махнулъ своею широкою шляпою въ лицо Мадлен, двушка сдлала движеніе, какъ-будто отгоняетъ докучливую птицу, и опять заснула.

— Оставьте ее, вы безжалостны, сказалъ Леонсъ, собираясь ссть на софу возл птичницы.

— Нельзя же ей, замтила Сабина: — оставаться здсь и спать на виду.

— Извините, любезный Леонсъ, сказалъ, подходя, Теверино: — надо исполнить волю мелэди и г. священника.

И, взявъ молодую двушку на руки, какъ дитя, онъ вышелъ въ сосднюю комнату, куда, какъ онъ видлъ, ушла негритянка готовить себ постель.

— Вотъ, царица Тартара, предметъ, который ввряютъ теб, и который благородная госпожа твоя, свтлая Феба, приказываетъ теб беречь пуще глаза.

Онъ положилъ Мадлену на кровать и уходя, шепнулъ негритянк: ‘Замкнись, такъ приказала милэди’.

Леонсъ притворился совершенно-равнодушнымъ ко всему, что происходило вокругъ его, и небрежно пошелъ за Сабиной, которая, напрасно ожидая, что онъ предложитъ ей руку, приняла руку маркиза.

Теверино какъ-будто зналъ этотъ городокъ, хотя здсь не зналъ его никто, ни даже хозяинъ del Leon Bianco. Онъ провелъ Сабину освжиться мороженымъ въ кафе близь старыхъ стнъ, городъ былъ когда-то укрпленъ, и еще видны были слды ядеръ республиканской Франціи. Онъ веллъ подать мороженое подъ открытое небо, на платформу, возвышавшуюся надъ рвами и грудою старинныхъ массивныхъ построекъ, покрытыхъ мохомъ и плюшемъ. Въ нкоторомъ разстояніи возвышались развалины башни, высокій силуетъ которой былъ посеребренъ лучами мсяца и оттнялъ блую даль ландшафта. Небо было великолпно. Леонсъ ушелъ бродить среди развалилъ, какъ-будто погруженный въ созерцаніе такой прекрасной ночи и мстности.

— Я думаю, сказалъ Теверино, пробуя силу своихъ пальцевъ надъ обломкомъ цемента, имъ поднятаго съ земли:— эта постройка изъ временъ Рима.

— Не хочу ничего этого знать, сказала Сабина.— По-моему лучше не сомнваться и мечтать здсь о грандіозномъ прошедшемъ, нежели длать археологическія наблюденія. Когда хочешь увриться въ чемъ-нибудь, ничмъ не наслаждаешься.

— Да, вы среди истинной поэзіи, дивная француженка! воскликнулъ Теверино, садясь противъ нея:— и я хочу затеряться съ вами среди рая, въ который божественнаго Алигьери ввела божественная Беатриче. Когда это сравненіе въ первый разъ слетло у меня съ языка, я не давалъ себ отчета въ точности моего вдохновенія. Да, въ васъ свтъ ума соединенъ съ идеаломъ красоты, и я не встрчалъ еще такой необыкновенной женщины. Я въ первый разъ оставилъ Италію, и не зналъ тамъ ни одной француженки, которая подобно вамъ, отличалась бы отъ нашихъ женщинъ. Въ женщинахъ юга много поэтическаго и художественнаго инстинкта, по все это больше въ характер, нежели въ разумніи, да, сверхъ того, ихъ ограниченное воспитаніе, ихъ праздная, лнивая жизнь не позволяютъ имъ давать себ отчета въ своихъ ощущеніяхъ, какъ вы умете это длать! И какъ выражаете вы свои мысли, даже на нашемъ язык, которому даете чуждый, но всегда благородный и увлекательный образъ! Ваши чувства — идеи, и мн кажется, бесдуя съ вами, я уношусь за вами въ область, неизвстную другимъ существамъ. Вы судите обо всемъ, ничто вамъ не чуждо, и ваше знаніе не мшаетъ вамъ ощущать и увлекаться подобно другимъ, бднымъ твореніямъ, которыя любятъ и удивляются безъ разбора. Воображеніе ваше такъ же богато, какъ-будто вы не знаете всхъ тайнъ человчества, и идеалъ вчно влечетъ васъ къ безконечному, за предлы вашего изумительнаго ума! Право, пламень вашего ума зажигаетъ и мой умъ, и мн кажется, что, слушая васъ, я возношусь надъ самимъ-собою!

Такими-то льстивыми фразами вливалъ Теверино ядъ ласкательства въ гордую душу лэди. Отъ этого безграничнаго удивленія, высказаннаго съ итальянскимъ увлеченіемъ, столько похожимъ на движеніе сердца, было далеко до философскаго упорства Леонса. Слова его пріобртали неотразимое очарованіе отъ-того еще, что Теверино былъ почти убжденъ въ томъ, что говорилъ. Онъ, дйствительно, не встрчалъ еще такой образованной женщины, и эта новость была для его жаднаго на изъисканія и постоянно-наблюдающаго духа истинно-привлекательна. Онъ хотлъ дать этому женскому превосходству просторъ, дать ему развернуться безъ принужденія, чтобъ взглянуть на него во всемъ блескъ, и очень-хорошо зная, что такія достоинства соединены съ большою гордостью, онъ ласкалъ ее остроумною лестью. Лэди Г. было очень-трудно,— чтобъ не сказать невозможно, — различить эту страсть къ познанію отъ страсти любви. Она никогда еще не встрчала человка, въ одно время столько напыщеннаго и наивнаго, какъ Теверино, Леонсъ гораздо-мене старался при ней высказывать свой умъ и былъ далеко не такъ спокоенъ сердцемъ. Она увидла только половину характера этого Итальянца, истиннаго дилетанта умственныхъ наслажденій, который, сохраняя спокойствіе собственнаго сердца, живо дйствовалъ на ея душу, желая наблюдать ее, какъ новый, явившійся ему типъ.

Она разговаривала съ нимъ долго, а о чемъ же говорить молодому человку съ молодою женщиной, если не о любви? Для подобной бесды наедин, при свт луны, нтъ теоріи неисчерпаеме этой. Женщина жалуется на жизнь, оплакиваетъ мечты, рисуетъ идеалъ любви и даетъ догадываться объ увлеченіи, которое прикрываетъ прозрачною таинственностью недоврчивости и стыдливости. Мужчина одушевляется, отвергаетъ предразсудки и осуждаетъ преступленія подобныхъ себ. Въ своемъ лиц оцъ хочетъ оправдать и возстановить полъ свой. Тысячью ловкихъ намековъ онъ предлагаетъ себя въ жертву на искупленіе первоначальнаго грха, между-тмъ, какъ тысячью уловокъ, еще боле хитрыхъ, уклоняется отъ этой жертвы. Вотъ простой очеркъ каждаго разговора этого рода между образованными людьми. Это очеркъ и того, что, еще съ большимъ искусствомъ и притворствомъ, происходило поутру между Сабиной и Леонсомъ. Но съ Теверино она испытывала меньше страха и больше сладкаго чувства. Вмсто упрековъ и тревожныхъ обвиненіи, она вдыхала только спокойный ароматъ иміама. Но за то и опасность была больше: она готова была отдать сердце тому, кто требовалъ отъ нея только воображенія.

Искатель приключеній, развернувшись въ диирамбахъ, громко говорилъ среди тишины ночи, и Сабина немного испугалась, увидя Леонса внизу укрпленій.

— Вотъ Леонсъ! сказала она, чтобъ остановить его краснорчіе.

— Какъ онъ задумчивъ и озабоченъ сегодня вечеромъ, бдный Леонсъ! сказалъ Теверино, понижая голосъ.

— Я никогда не видала его въ такомъ дурномъ расположеніи духа, отвчала она: — подумаешь, что ему съ нами скучно.

— Нтъ, онъ любитъ и ревнуетъ.

— Птичницу, конечно? сказала она презрительно.

— Нтъ, васъ, вы это очень-хорошо знаете.

— Вы ошибаетесь, маркизъ. Мы знакомы пятнадцать лтъ, и онъ никогда не думалъ ухаживать за мною.

— Клянусь же вамъ, что сегодня онъ не шутя объ этомъ думаетъ.

— Не шутите такъ, это мн больно.

— Разв онъ не поклонникъ красоты, не великій художникъ, но любезный юноша и не красавецъ? Любовь его — долгъ, и вы не можете сю оскорбляться.

— Она смертельно огорчитъ меня, потому-что я не могу отвчать на нее.

— Это страшно! Въ такомъ случа, я вижу, никто не будетъ вами любимъ, потому-что никто не можетъ льстить себя надеждою сравниться съ Леонсомъ.

— Вы ошибаетесь, маркизъ, въ немъ есть всякаго рода совершенства, которыя я охотно подарила бы ему, лишь бы не недоставало въ немъ одного, маленькаго достоинства, которое можно надяться найдти въ другихъ.

— Какого?

— Способности любить простодушно, безъ гордости и недоврчивости.

Съ этими словами она встала, чтобъ идти на встрчу Леонсу, и Теверино, чувствуя, какъ недоврчиво оперлась она на его руку, подумалъ: ‘Побдить эту сильную душу вовсе не такъ трудно, какъ я думалъ.’

Сабина воображала, что говорила очень-тихо, но, сходя по ступенямъ въ зеленый амфитеатръ старинныхъ рвовъ, она не сообразила звучности мста, и вовсе не подозрвала, что Леонсъ слышалъ все. Послднія слова ея такъ его поразили и оскорбили, что онъ нашелъ въ себ довольно силы притвориться и сохранить спокойствіе своей роли. Это удалось ему до такой степени, что даже самъ Теверино подумалъ, что ошибся, а лэди Г., что она имла полное право приписывать ему большую холодность. Онъ предложилъ взойдти на разрушенную башню, говоря, что видъ съ этой возвышенной точки удивителенъ, и что воздухъ тамъ еще чище, нежели на укрпленіяхъ. Они пошли. Леонсъ шелъ впередъ, указывая имъ уже знакомую ему дорогу, раздирая терны и предостерегая ихъ отъ каждой сломанной или скользкой ступени спиральной лстницы.

Не смотря на эти предосторожности, всходъ былъ труденъ и даже опасенъ для женщины, столь подверженной головокруженію, какъ лэди Г., но сила и ловкость маркиза пробуждали въ ней удивительную увренность, и на что бы она никогда не ршилась хладнокровно, то исполнила въ энтузіазм, опираясь на его плечо, или обвивая его своими руками, или взносимая своимъ сильнымъ спутникомъ.

При этомъ тревожномъ переход, не разъ коснулись другъ друга ихъ волосы, не разъ смшалось дыханіе, не разъ чувствовалъ Теверино, какъ бьется въ волнующейся отъ усталости груди ея сердце, встревоженное стыдливостью и нжнымъ чувствомъ. Мсяцъ сквозь широкія разрушенныя аркады башни бросалъ на лстницу яркій свтъ, прерванный кое-гд массою стнъ. Въ этихъ перемежкахъ свта и темноты они были то очень-близко, то очень-далеко отъ Леонса, который, притворяясь, что ничего не видитъ, не пропустилъ ни одного признака возрастающаго волненія своихъ спутниковъ. Наконецъ, достигли верхушки зданія, башня оканчивалась круглою стною въ восемь футовъ толщины, безъ всякой балюстрады, Леонсъ спокойно обошелъ по ней, измряя взоромъ гладкую стну, циклопическое основаніе которой терялось во рвахъ, на сто футовъ подъ его ногами. Но Сабина почувствовала непреодолимый страхъ и за него, и за себя, и за Теверино, который, стоя возл нея, напрасно старался ободрить ее. Она сла на послднюю ступень и вздохнула свободне только тогда, когда маркизъ слъ возл нея и окружилъ ее своими руками, какъ неприступною оградой. Испуганныя совы поднялись на воздухъ съ жалобнымъ крикомъ. Леонсъ, подъ тмъ предлогомъ, что хочетъ отъискать ихъ гнзда, отнести птенцовъ птичниц и посмотрть, какъ она пріймется за ихъ воспитаніе, сошелъ съ лстницы обшаривать нижніе этажи, гд шумъ шаговъ его скоро замолкъ на песк.

Теверино владлъ теперь собою уже не столько, какъ четверть часа назадъ, когда лъ съ Сабиною мороженое не въ такомъ уединеніи. Сверхъ-того, Леонсъ, казалось, былъ такъ равнодушенъ къ возможнымъ послдствіямъ приключенія, что эти послдствія переставали уже тревожить его совсть. Однакожь, удивительное праводушіе этого страннаго человка боролось еще съ соблазномъ красоты и гордымъ желаніемъ такой побды. Ему удалось разсять страхъ Сабины, и онъ предложилъ ей для развлеченія прослушать гимнъ ночи, слова котораго онъ проимпровизируетъ, чувствуя сильное желаніе запть въ такомъ чудесномъ мст. Она уже слышала его голосъ, пробуждавшій желаніе послушать его еще. Она согласилась, говоря, впрочемъ, что покамстъ онъ не сойдетъ съ этого гигантскаго пьедестала, сердце ея не перестанетъ ужасно биться.

— Я всегда увренъ, что меня слушаютъ неравнодушно, отвчалъ онъ:— и многимъ пвцамъ по профессіи не помшалъ бы такой театръ.

Легкость и даже оригинальность его лирической импровизаціи, счастливый выборъ мелодіи, неподражаемая красота голоса и природный музыкальный даръ, замнявшій въ немъ методу вкусомъ, силою и прелестью выраженія, скоро неотразимо подйствовали на Сабину. Ручьи слезъ полились изъ глазъ ея, и когда Теверино возвратился и слъ возл нея, она была такъ взволнована и тронута, что онъ самъ какъ-будто почувствовалъ себя побжденнымъ. Онъ обвилъ ее своими руками, спрашивая, не боится ли она еще, и она приникла къ нему, отвчая голосомъ, прерываемымъ слезами:

— Нтъ, нтъ, я уже не боюсь васъ!

Въ эту минуту губы ихъ встртились… но вдругъ раздавшіеся подъ сводами лстницы шаги Леонса заставили ихъ опомниться. Вдали послышались рукоплесканія многихъ людей, которые гуляли на краю укрпленій и слышали, какъ прозвучалъ въ воздух этотъ дивный гимнъ, какъ голосъ духа развалинъ. Они съ жаромъ апплодировали неизвстному артисту, виновнику наслажденія, столь драгоцннаго для слуха Итальянцевъ. Но эти рукоплесканія заставили Сабину вздрогнуть еще больше, нежели приближеніе Леонса. Они раздались въ ушахъ ея, какъ ироническій кликъ въ честь ея пораженія, и только уврившись, что она, даже очень-издалека, недоступна для любопытныхъ взоровъ, она успокоилась.

X.

Наши путешественники обошли полемъ вокругъ стнъ города, и когда возвратились черезъ садовую калитку въ гостинницу del Leon-Bianco, на городской башн пробило одиннадцать. У главнаго входа въ гостинницу собралась толпа гражданъ и ремесленниковъ, и хозяинъ, казалось, съ жаромъ спорилъ о чемъ-то.

— Что съ ними длать! отвчалъ онъ на распросы Леонса и Теверино, захлопнувъ дверь передъ носомъ любопытныхъ.— Жители утверждаютъ, что у меня остановился великій пвецъ, по-крайней-мр синьйоръ Рубини, что онъ скрывается самъ и скрываетъ свое имя, желая избавиться отъ докучливости дилеттантовъ, и что я соучастникъ въ этомъ инкогнито. Одни непремнно хотятъ, чтобъ онъ вышелъ на балконъ принять поздравленіе публики, слышавшей его съ-полчаса назадъ близь укрпленій, другіе бгаютъ по всему городу въ кофейни и во все горло спрашиваютъ синьйора Рубини. Просто не знаю, что длать! Я имлъ честь нсколько разъ видть у себя въ дом синьйора Рубини, и очень-хорошо знаю, что его здсь нтъ.

Этотъ случай подалъ Теверино мысль съиграть шутку и вмст съ тмъ пробудилъ желаніе испытать Сабину.

— Послушайте, сказалъ онъ хозяину:— я пою порядочно, и это я только-что пробовалъ голосъ въ брльшой башн. Я маркизъ де-Монтефіоре. Не-уже-ли вы меня еще не узнали?

— Я очень-хорошо узналъ ваше сіятельство при самомъ выходъ изъ коляски, отвчалъ хозяинъ, не ршаясь признаться, что не припомнитъ фигуры Теверино: — и потому только не изъявилъ моего почтенія, не назвалъ васъ по имени, что боялся нарушить инкогнито, которое знатнымъ особамъ угодно иногда сохранять во время путешествій.

— Сохраните же эту похвальную скромность, пока я не уду изъ города, сказалъ мнимый маркизъ:— а я, въ знакъ благодарности, никогда не миную вашей гостинницы. Мн пришла охота съиграть невинную шутку съ вашими меломанами. Достаньте мн дрянное платье, освтите галерею и объявите, что артистъ, голосъ котораго слышали,— къ услугамъ благосклонной публики.

— Что это ты затваешь? спросилъ его Леонсъ, между-тмъ, какъ хозяинъ побжалъ исполнять его приказанія: — ты хочешь выдать себя за Рубини?

— Ему это возможно! сказала Сабина съ увлеченіемъ.

— Сипьйора, отвчалъ Теверино, поднося руку лэди Г. къ губамъ своимъ, въ знакъ благодарности за похвалу: — я не имю такой претензіи и хочу дать маленькій урокъ глупымъ слушателямъ, которые въ состояніи ошибиться такъ грубо, кром того, мн хочется довершить удовольствіе вашей прогулки комедіей, которая варъ, можетъ-быть, позабавитъ. Вс наши комнаты выходятъ на галерею въ площадь. Останьтесь въ своей комнат, смотрите въ щель двери, а вы, Леонсъ, не выдайте меня, показывая, что знакомы со мною.

Когда все было устроено по желанію Теверино, передъ Сабиною и Леонсомъ, спрятавшимися за занавсомъ, явился въ освщенной галере жалкій человкъ, съ волосами въ безпорядк, съ растрепанною бородою, дикимъ взглядомъ, медленною поступью, въ дрянномъ плать, которое было ему узко. Сабина только черезъ нсколько минутъ могла узнать въ этомъ смшномъ переодваньи изящнаго Теверино де-Монтефіоре. Все въ немъ измнилось, съузилось, обнищало. Грудь его какъ-будто ввалилась подъ тснымъ жилетомъ младшаго сына хозяина, ноги подлиннли въ короткихъ и узкихъ панталонахъ, руки безъ всякой граціи повисли вдоль лниваго тла, фуражка, какъ-будто прямо изъ канавы, дрянная гитара за перевязи, толстая странническая палка,— все придавало ему видъ жалкаго путешествующаго скомороха. Сабина попробовала засмяться, но сердце ея сжалось — сама она не знала отъ-чего. Леонсъ, удивленный этою выходкой, какъ-будто на зло его неосторожности, спрашивалъ себя, что бы за смлая мысль пришла въ голову соучастнику его въ этой шутк?

При вид такого жалкаго существа, толпа, собравшаяся подъ галереей и начавшая алилодировать ему при его появленіи, вдругъ перешла отъ кликовъ удивленія къ свисту и гиканью, грозя выломать дверь и высчь хозяина del Leon-Bianco, чтобъ онъ узналъ, каково смяться надъ честными гражданами.

— Минуту, почтеннйшая публика! сказалъ Теверино, усмиривъ свистъ и ропотъ дерзкими и вмст униженными жестами.— Сжальтесь надъ бднымъ артистомъ, который осмлился воспользоваться случаемъ показать вамъ свой ничтожный талантъ. Если онъ не успетъ доставить вамъ удовольствіе, онъ самъ отдастся въ жертву вашему гнву и подставитъ спину подъ горсти монетъ, которыми вамъ угодно будетъ пустить въ него.

Всякая публика капризна и непостоянна. Шутовство Теверино скоро укротило ее, за отсутствіемъ великаго пвца согласились послушать жалкаго фигляра. Онъ попросилъ сюжета для импровизаціи и продекламировалъ нсколько сотъ высокопарныхъ стиховъ съ комическою эмфазою, вслдъ за тмъ, онъ началъ мяукать, лаять, ржать, подражать голосу разныхъ животныхъ, свистть варіаціи на уличную псню, поддлываться подъ голосъ Пульчинелла, и все это съ удивительною легкостью, аккомпанируя себя монотоннымъ и нестройнымъ царапаньемъ на гитар.

Когда онъ кончилъ, дождь грошей зазвенлъ о полъ галереи, и публика, осыпая его ироническими рукоплесканіями, съ громкимъ кликомъ снова потребовала дивнаго пвца. Свистъ, хохотъ, топанье ногами перемшались въ пестройномъ шум. Тупые остряки требовали головы хозяина.

— Надо васъ удовлетворить, господа, сказалъ Теверино.— Великій пвецъ общалъ мн пропть передъ публикой, если мн удастся отвлечь васъ отъ него на нсколько минутъ. Я выигралъ свой закладъ, и иду засвидтельствовать ему ваше почтеніе.

Съ этими словами, Теверино удалился въ свою комнату и скоро вышелъ оттуда причесанный и пріодтый. Только, въ промежутк этого времени, онъ приказалъ незамтно погасить часть свчей, такъ, чтобъ его нельзя было разсмотрть довольно-ясно, и убдиться, что это одинъ и тотъ же человкъ. Онъ съигралъ на гитар прелюдію съ рдкимъ искусствомъ и такъ очаровательно проплъ баркаролу, что восторженная толпа съ яростью заревла bis! Онъ согласился повторить, и, кончивъ, наклонился надъ балюстрадой съ видомъ аристократическаго покровительства. Клики восторга уступили мсто глубокому молчанію.— Друзья мои, сказалъ онъ тогда благороднымъ тономъ, въ которомъ не было и слда эмфазы фигляpa:— я согласился пть, хоть я, по своему положенію, совершенно независимъ отъ капризовъ деревенской публики и вообще какой бы то ни было публики. Вы подняли такой шумъ у меня подъ окнами, что мн невозможно было спать, и я принужденъ былъ сдаться, но, чтобъ наказать васъ за вашу невжливость, я не буду больше пть, и если вы сейчасъ же не разойдетесь по домамъ, предваряю васъ, что васъ окатятъ изъ пожарныхъ трубъ, которыя я веллъ сюда привезти и которыя начнутъ дйствовать при первомъ крик возмущенія.

Испуганная толпа разсялась въ одно мгновеніе ока, будучи уврена, что потревожила какую-нибудь знатную особу, и съ почтительною благодарностью рукоплескала, расходясь по улицамъ.

Черезъ полчаса, все замолкло въ город, и вс въ гостинниц спали, исключая Сабины и Теверино, которые еще разговаривали, склонясь на перила галереи, о послднемъ приключеніи и смясь осторожно, чтобъ не разбудить своихъ спутниковъ.

— Вотъ, что значитъ предразсудокъ! сказалъ цыганъ.— Эта глупая толпа и не подозрваетъ, что свистла и апплодировала одному и тому же человку.

— Признаться ли вамъ, маркизъ? отвчала Сабина:— я обманулась бы первая, еслибъ вы не предупредили меня.

— Право, синьйора? Очень-радъ, что позабавилъ васъ.

— Не знаю, могу ли благодарить васъ за намреніе. Сцена была странная, можетъ-быть, забавная, однако, мн было больно.

— Такъ и есть, подумалъ Теверино, и попросилъ лэди Г. объясниться.

— Какъ? сказала она съ чувствомъ: — не-уже-ли вы не понимаете, что тяжело смотрть на переряженное благородство и красоту?

— Такъ я былъ очень-дуренъ въ этомъ тряпь? спросилъ онъ, тронутый комплиментомъ гораздо-меньше, нежели могла ожидать Сабина посл всего, что произошло между ними.

— Этого я не говорю, сказаза она уже не такъ нжно:— но когда исчезло все изящество вашихъ манеръ, когда все благородство ваше уступило мсто чему-то циническому и постыдному, я страдала за ваше превращеніе, и не могла увриться, что это вы.

— Однакожь, это былъ я, я самъ!..

— Нтъ, маркизъ, это было лицо, которое вы хотли представить, въ этомъ лиц не было ничего вашего.

— Мои манеры и образъ выраженія были изъисканы, согласенъ, но подъ этою наружностью скрывался все-таки мой образъ, мой голосъ, мой умъ, мое сердце,— словомъ, мое существо. Такъ я совершенно исчезъ въ вашихъ глазахъ? Странно!

— Мн странно, что вы удивляетесь этому. Манеры и рчь — выраженіе ума и характера, и нравственное существо, кажется намъ, измняется, когда разрушается наружность.

— И платье играетъ тутъ важную роль? спросилъ Теверино съ философскою ироніей.

— Платье, говорите вы? Не думаю.

— Ошибаетесь, подумайте хорошенько, синьйора. Положимъ, что я снова предсталъ вамъ въ изношенномъ, дрянномъ плать хозяйскаго сына… положимъ даже, что я именно сынъ хозяина, лсной сторожъ, кажется, или служащій по солянымъ сборамъ…

— Что же изъ этого? Договаривайте.

— Положимъ, что, сохранивъ свою фигуру, свое сердце и умъ такими, какъ создалъ ихъ Богъ, я предсталъ бы вамъ въ первый разъ въ бдной одежд, и просто человкомъ очень-низкаго сословія…

— Ваше предположеніе безсмыслица: въ этомъ низкомъ племени рдко встрчаешь печать благородства и граціи, которыми вы отличаетесь.

— Рдко, можетъ-быть, но все же случается. Есть дары природы, которыми Богъ надлилъ бдняковъ, какъ-будто въ насмшку надъ притязаніями богачей.

— Вотъ вы сошлись въ идеяхъ съ Леонсомъ, я не оспориваю ихъ, но отвчу вамъ, что такіе дары оказываютъ быстрое вліяніе на жизнь и положеніе того, кто надленъ ими. Бднякъ, если онъ чувствуетъ, что Провидніе одарило его умомъ и красотою, дятельно преобразовываетъ досадную среду, въ которую бросилъ его капризъ случая, онъ прокладываетъ себ новую дорогу, онъ безпрестанно стремится къ изяществу жизни, къ благороднымъ занятіямъ, къ наслажденіямъ ума, къ привилегіямъ красоты, и скоро становится на степень, которой заслуживаетъ.

— Правда, онъ жарко къ этому стремится, возразилъ Теверино: — правда также, что иногда и достигаетъ, но еще боле правда, что чаще ему не удается это, потому-что общество не помогаетъ ему, потому-что предразсудки отталкиваютъ его, потому, наконецъ, что онъ не привыкъ съ-молоду любоваться собою среди принужденія, и что первоначальное воспитаніе постоянно приводитъ его къ безпечности, врагу борьбы и рабства.

— Это опровергаетъ ваше первое положеніе, платье, стало-быть, ничего не доказываетъ, а доказываютъ привычки, т. е. рчь и манера.

— Платье, рчь, манеры, все это принадлежитъ къ привычкамъ жизни, это выраженіе ихъ, и положеніе человка бднаго, мелкаго бросается толпъ въ глаза всего больше, но это, такъ-сказать, наружныя привычки: нравственное существо не теряетъ отъ этого своей цны передъ Богомъ.

— Я не понимаю такихъ различій, маркизъ! Въ вашихъ устахъ это великодушное, безкорыстное мнніе, но въ устахъ лица, какое вы только-что представляли, это было бы дерзкимъ и суетнымъ притязаніемъ. Филаптропія запутываетъ васъ: нравственное существо не можетъ такъ отдлиться отъ вншняго. Гд рчь смшна, гд привычки грубы, безпорядокъ — дло привычное, выраженіе лица дерзко, и самое ремесло неблагородно, тамъ можете ли вы надяться найдти великую душу и обширный умъ?

— Можетъ-быть, я все-таки думаю, что это дло возможное, не смотря на ваше презрніе къ нищет.

— Не клевещите на меня, есть нищета, о которой я сожалю и которую уважаю: нищета болзни, незнанія, слабости, нищета всхъ жалкихъ существъ, которыхъ несчастія ихъ касты бросаютъ полумертвыхъ физически или морально въ великую битву жизни. Изсохшіе тломъ и душою, прежде нежели успли развернуться, эти несчастные — истинно жертвы случая, и долгъ нашъ сострадать имъ, подавать имъ помощь. Но кто могъ и не хотлъ, тотъ виновенъ, и общество не несправедливо отталкиваетъ и оставляетъ его.

— Пусть такъ! сказалъ Теверино съ высокомріемъ и добротою.— Кто можетъ читать въ сердц этого человка и знать, не находитъ ли онъ тогда въ самомъ-себ утшеній, неизвстныхъ свту. Не возникаетъ ли тогда между имъ и высочайшею благостью отношенія чище и отрадне всхъ людскихъ симпатіи и соціальныхъ протекцій? Я воображаю себ, что дары Господни всегда на что-нибудь да годны, и что послдніе на земл не будутъ послдними въ его царств. Нкто сказалъ это уже давно… Однако я съхалъ на проповдь и вмшиваюсь въ дло нашего почтеннаго священника. Я долженъ удовольствоваться тмъ, что показалъ вамъ свое умнье разъигрывать комедію. Мн всегда говорили, что я рожденъ актромъ, а у меня прямое сердце, всегда увлекавшее меня наперекоръ голосу благоразумія.

— Вы удивительный мимикъ, сказала Сабина:— и исполнили этотъ итальянскій фарсъ, какъ веселый школьникъ во время вакансій. Удивляюсь легкости и юности вашего характера, и при всемъ томъ признаюсь вамъ, это меня немножко пугаетъ.

— Вы считаете меня пустымъ человкомъ?

— Нтъ, но непостояннымъ и безпечнымъ, можетъ-быть!

— Значитъ, вы не считаете меня вроломнымъ притворщикомъ, не смотря на мое умнье преображаться?

— Нисколько.

— Это по мн лучше, нежели показаться лицемромъ.

— А разв для васъ все равно, если вы внушите недоврчивость другаго рода?

— Мн такъ легко уничтожить всякія недоврчивости, что он меня не безпокоятъ. Но такъ-какъ меня не подвергнутъ испытанію, мн нечего и оправдываться, — не такъ ли, прекрасная Сабина? Заставить оцнить себя, значило бы въ этомъ случа быть хвастуномъ.

— Не-уже-ли же вы равнодушны къ уваженію и дружб?

— Уваженіе и дружба — французскія слова, мы, Итальянцы, понимаемъ ихъ что-то плохо, когда они произносятся между прекрасною женщиной и молодымъ мужчиною. Мы не такъ тонко-разборчивы я больше-страстны, — мы обращаемся прямо къ истинному чувству, которое можемъ ощущать. Сознаюсь передъ вами, что ваше уваженіе и дружба къ Леонсу для меня незавидны, и я предпочитаю имъ презрніе и ненависть.

— Изъясните это.

— Какъ и почему не любите вы Леонса, этого превосходнаго и милаго человка, который любитъ васъ страстно?

— Онъ вовсе меня не любитъ, и вотъ въ чемъ тайна моего равнодушія. Не-уже-ли должно ненавидть или презирать человка столь совершеннаго за то, что онъ не влюбленъ въ меня? Не должна ли я забыть въ этомъ случа свое женское тщеславіе и отдать справедливость его благородному характеру и великой душ, питая къ нему такое чувство, которое спокойне и прочне любви?

— Слушая, какъ вы говорите о любви, можно подумать, что вы никогда не знали ея, синьйора. Итальянка не была бы такъ разборчива и великодушна: она просто презирала бы и считала врагомъ своимъ человка, способнаго жить съ нею въ грубомъ и оскорбительномъ сердечномъ отношеніи, которое вы называете дружбою… Знаете ли, синьйора, какого бы происхожденія женщина ни была, она всегда прежде всего женщина? Инстинктъ истины иметъ надъ нею больше власти, нежели законы приличія и хорошаго тона. Ваша дружба, то-есть ваше презрніе къ моему благородному другу, основывается только на заблужденіи. Вы не замчаете его любви и наказываете его за молчаніе вашимъ уваженіемъ. Еслибъ вы читали въ его сердц, вы отвчали бы на его чувства.

— Маркизъ! для меня очень-странно, что вы взялись объясняться за Леонса.

— Клянусь честью, синьйора, это не по его порученію: онъ недоврчивъ ко мн такъ же, какъ вы.

— И такъ, вы ухаживаете за мною, вмсто его, по собственному побужденію, и взялись за его дло даромъ? Это очень-благородно и великодушно съ вашей стороны, маркизъ, и напоминаетъ братство древнихъ рыцарей. Позвольте сказать вамъ, что подобный поступокъ достоинъ уваженія, и съ этого дня вы вполн заслужили мою дружбу.

Сказавъ это съ горькою досадою, Сабина встала, пожелала маркизу доброй ночи, и удалилась въ свою комнату.

Мы уже сказали, что вс комнаты нашихъ путешественниковъ выходили на досчатую галерею съ широкимъ навсомъ, по альпійскому обыкновенію, и что галерея эта тянулась вдоль фасада, обращеннаго къ площади. Леонсъ и Теверино занимали одну комнату, и маркизъ, вошедъ, засталъ своего друга еще одтымъ, расхаживающаго въ волненіи.

— Молодой человкъ! сказалъ Леонсъ, идя ему на встрчу и подавая ему руку:— у тебя благородныя чувства, и ты достоинъ благородной участи. Я грубо обидлъ тебя при перезд черезъ ручей, хочешь ли забыть это?

— Прощу вамъ отъ всего сердца, Леонсъ, если вы сознаетесь, что ревность, то-есть любовь, была причиною этой невольной выходки.

— А въ противномъ случа ты не забудешь?

— Въ противномъ случа, я потребую отъ васъ отчета. Чмъ ниже кажется вамъ мое состояніе, тмъ учтиве должны бы вы быть со мною, пригласивъ меня въ свое общество, и если вы не ршаетесь дать мн удовлетвореніе потому только, что состоянія наши неравны, я скажу вамъ, для вашего поощренія, что я бьюсь на чемъ угодно съ удивительнымъ искусствомъ, и что это не первая дуэль моя съ знатнымъ человкомъ.

— Я свободенъ отъ такихъ малодушныхъ предразсудковъ, которые заставили бы меня колебаться въ этомъ случа, я не отсталъ отъ своего вка, и знаю, что человкъ стоитъ человка. Я тоже не совсмъ-неискусенъ въ этомъ дл, и повторяться съ тобою было бы очень-пріятно, еслибъ дло мое было право, но я чувствую, что неправъ, и это мучитъ меня тмъ боле, что я вижу въ теб гордость благороднаго человка.

— Ваши извиненія тоже извиненія благороднаго человка, и я принимаю ихъ, сказалъ Теверино, пожимая ему руку съ видомъ мужественнаго достоинства:— но для успокоенія моей чувствительности, вы должны были бы сознаться, что виною всего были только любовь и ревность.

— Вы добиваетесь сердечной откровенности, Теверино? Извольте. Ревность — да, согласенъ, но любовь, — нтъ.

— Опять французскія тонкости! Женщина намъ или нравится, или не нравится. Гд нтъ любви, нтъ и ревности.

— Это голосъ прямодушія и наивности, но положимъ, я согласенъ, что цивилизація французскихъ нравовъ и утонченность нашихъ идей порождаютъ это страстное противорчіе. Не-уже-ли вы не можете понимать того, что можете чувствовать? Вы, который видли такъ много, изучали столько различныхъ натуръ, не-ужели вы не знаете, что самолюбіе такая же причина досады и ревности, какъ и истинная страсть?

Теверино слъ на край кровати, промолчалъ нсколько минутъ въ раздумья, и потомъ сказалъ, вставая:— Да! это болзни души, плоды пресыщенія! Чтобъ не знать ихъ, надо быть въ моемъ положеніи, надо быть знакому съ нищетою, то-есть съ частою невозможностью удовлетворять всмъ своимъ прихотямъ. Милая бдность! Ты добрая наставница сердецъ. Когда роскошь наслажденій грозитъ насъ испортить, ты возвращаешь насъ къ первоначальной простот чувствъ и идей. Ты даешь намъ столько простодушныхъ уроковъ, что мы по-невол должны оставаться простодушными подъ твоимъ суровымъ закономъ.

— Какое отношеніе находите вы между своею нищетою и прямотою своего сердца?

— Нищета — цлая философія. Это стоицизмъ, и стоическая душа вылита цликомъ. Пусть любовницу мою похититъ могущественный человкъ (могущество нашего вка — деньги), я склоняю голову, и гордость моя не страждетъ отъ этого. Сердце, которому мало было моего сердца, не стоитъ въ моихъ глазахъ ни сожалнія, ни гнва. Еслибъ я могъ поддерживать борьбу и доставлять измнниц наслажденія жизни, я могъ бы узнать тогда ревность и негодовать на свое пораженіе. Но когда въ распоряженіи моего врага средства соблазна, въ которыхъ счастье мн отказало,— мн не на кого возстать, кром судьбы… и люди въ моихъ глазахъ уже не виновны.

— Ты, право, большой философъ, съ чмъ тебя и поздравляю. Только этого нельзя примнить къ движенію ревности, которое ты пробудилъ во мн. У тебя ничего нтъ, и тебя предпочитаютъ мн, богачу. Я имю причины считать себя униженнымъ вдвойн.

— Даже дойдти до бшенства, если вы влюблены. Въ противномъ случа, это только бредъ тщеславія, и я не понимаю, какъ человкъ съ вашимъ умомъ и образованіемъ можетъ тревожиться такой бездлицей. Еслибъ вы привыкли ежеминутно подчиняться роковымъ переворотамъ судьбы, вы были бы недоступны для этихъ мелкихъ несчастій. Вы узнали бы, что женщина — созданіе самое воспріимчивое, слдовательно существо, которое можетъ намъ доставить всего больше наслажденій и всего меньше правъ, всего больше упоенія и всего меньше увренности.

— Это цыганская философія, воскликнулъ Леонсъ:— и я неспособенъ любить такъ. Ты живая чувствительность и терпимость, Теверино, но въ любви твоей нтъ инстинкта собственнаго достоинства, какое есть у тебя въ чувств чести.

— Я не переношу чести туда, гд ея нтъ, и ищу въ любви только любви.

— Итакъ, ты часто бываешь любимъ и никогда не любишь? теб знакомо только удовольствіе?

— И однакожь я часто приношу удовольствіе въ жертву понятіямъ о чести. Не спшите судить обо мн, Леонсъ, вы не знаете, что происходитъ во мн въ эту минуту.

— Знаю, другъ мой, воскликнулъ Леонсъ съ жаромъ.— Ты борешься съ желаніями, которыя могъ бы удовлетворить сейчасъ же. Отсюда недалеко до комнаты одной знатной дамы, гордой и такой слабой, какъ не слаба ни одна женщина изъ ея круга, и я очень-хорошо знаю, что теб стоило бы только пропть у ней подъ окномъ романсъ и выточить ей неотразимо-льстивую фразу, чтобъ одушевить этотъ мнимокаррарскій мраморъ и зажечь ея горделивыя губы…

— Стойте, Леонсъ! Во мн нтъ этой увренности, и я не приписываю себ такого могущества.

— Что это? Притворство, скромность, или праводушіе? Отбрось совстливость. Я все видлъ, все слышалъ, знаю, какъ завлекло тебя сначала любопытство, потомъ соблазнъ, и какъ вышелъ ты наконецъ изъ борьбы побдителемъ — изъ великодушія ко мн. Благодарю тебя, по уваженіе, которое ты внушаешь къ себ, усиливаетъ мое презрніе къ этой женщин, и я хочу, чтобъ она была наказана за свою лицемрную холодность. Я хочу, чтобъ ты отдался увлеченію молодости и удовлетворилъ ея желанію, о чемъ съ утра просятъ влажные глаза ея. Ступай, дитя случая, царь минуты! Часъ благопріятенъ, и ты сорвалъ уже первый поцалуй, поцалуй любви, посл котораго женщина ни въ чемъ отказать не можетъ. Ты окажешь мн большую услугу, избавишь меня отъ смертельной агоніи, отъ роковаго соблазна, противъ котораго я слишкомъ-долго сражался безъ успха. Требую отъ тебя только одного: скромности, — да впрочемъ жизнь твоя отвчаетъ мн за молчаніе… Будь счастливъ теперь, завтра ты умрешь… если заговоришь!

— Дуэль на смерть была бы небесною приманкой, еслибъ я въ-самомъ-дл чувствовалъ въ себ желаніе, спокойно отвчалъ Теверино: — но этого нтъ, потому-что я вижу, ты влюбленъ до безумія, бдный Леонсъ, твоя ярость и несправедливость, независимо отъ твоей воли, раскрываютъ глубину души твоей. Успокойся, это прекрасное созданіе ни лукаво, ни преступно. Она только недоврчива и нершительна, и если она не любила тебя до-сихъ-поръ, такъ ты самъ въ томъ виноватъ, Леонсъ!

— Нтъ, нтъ, виновата она! Можетъ ли она не знать, что я ее люблю, и что моя почтительная дружба только притворство робости?

— Такъ ты сознаешься, наконецъ!

— Сознаюсь, что люблю ее давно, и что еще сегодня утромъ… я готовъ былъ объясниться, да что! не выказалъ ли я этого, — сумасшедшій!— сто разъ сегодня! Моя раздражительность, горькія насмшки, грусть, безпокойство, ревнивое вниманіе, мои усилія плнить Мадлену, — какъ-будто это не признанія, слишкомъ-простодушныя для свтскаго человка!

— Леонсъ! Леонсъ! Васъ поняли!

— Да, и это-то всего жесточе съ ея стороны, всего для меня унизительне. Она притворилась, что ничего не видитъ, она упорствовала въ своемъ гордомъ безразсудств, она отъискивала вс средства лишить меня бодрости, и когда увидла, что я жестоко страдаю, отдалась неизвстному человку… съ какимъ-то цинизмомъ!

— Не богохульствуй! Мн больно и стыдно тебя слушать, воскликнулъ Теверино.— Ты слпъ и грубъ въ своей страсти. Какъ? Ты не видишь, что она тебя любитъ, и я долженъ раскрыть передъ тобою нжность ея сердца? Ты не видишь, что она слушаетъ меня съ досады, и что душа ея, тревожимая страстью, ищетъ убжища въ упоеніи какой-нибудь роковой катастрофы? Чтобъ сблизиться съ нею, ты избираешь пути, усянные терніемъ, и наслажденія, которыя ты ей готовишь, отравлены желчью. Ты раздражаешь ее бурными желаніями и вдругъ удаляешься, съ гордостью и эпиграммами, оскорбляясь тмъ, что она не спшитъ теб на встрчу, наперекоръ стыдливости ея пола. Ты хочешь, чтобъ она высказала теб свою страсть, чтобъ она обезпечила тебя противъ всхъ случайностей, чтобъ общала теб золотые дни, чтобъ извинилась и оправдалась въ томъ, что до-сихъ-поръ была нечувствительна къ твоимъ обольщеніямъ, чтобъ попросила у тебя нкоторымъ-образомъ прощенія въ томъ, что медлитъ покориться, словомъ, чтобъ за горькое питье истины, которымъ ты ее угощаешь, она поднесла теб амвросію сердечнаго поклоненія! Это безразсудство, Леонсъ, и вы не знаете, что такое подобная женщина! Вы думаете, что унизитесь, павъ къ ногамъ ея, пресмыкаясь во прах, сознаваясь, что недостойны ея любви, и не видите, что это просто естественное выраженіе истинной страсти, чистосердечная признательность восторженнаго счастья?

— Итальянецъ, Итальянецъ! бурный потокъ, стремящійся куда-попало! ты не ждешь для объясненія, чтобъ тебя проникъ энтузіазмъ, и восторгъ твой можетъ опередить счастіе, изъ котораго онъ проистекаетъ! Ты знаешь вс хитрости обольщенія и говоришь о чистосердечіи?

— Да, я чистосердеченъ, стремясь къ побд, желаніе и надежда длаютъ меня краснорчивымъ, и мн не нужно быть уврену въ успх, чтобъ быть смлымъ. Что же унизительнаго въ неудач этого рода?

— А! Ты не знаешь этого? Отказъ женщины хуже пощечины, полученной отъ мужчины.

— Глупый предразсудокъ!

— Нтъ! Отказывая, женщина говоритъ, что твоя просьба для нея оскорбительна.

— Ложная добродтель! Вижу, что все это у васъ хитросплетенія. Да здравствуетъ пламенная Италія!

— Однако, ты презиралъ своихъ древнихъ идоловъ, говоря, часъ тому назадъ, на укрпленіяхъ: ‘Наши женщины любятъ безъ разбора, а ваши чувства — идеи!’

— Я думалъ, что я на пути къ открытію совершенства, но вижу съ прискорбіемъ, что умъ подавляетъ сердце. Съ раскаяніемъ и сокрушеніемъ возвращаюсь къ моимъ воспоминаніямъ.

— Въ сущности ты, можетъ-быть, правъ! сказалъ Леонсъ посл глубокаго раздумья.— Это отсутствіе разборчивости проистекаетъ изъ богатства вашей организаціи, и я не удивляюсь, что лэди Г. была увлечена задушевностью теплаго сердца, живши до-сихъ-поръ только ледяными тонкостями. Мы, можетъ-быть, ничего и не понимаемъ въ любви, и я сознаюсь, что заслужилъ все со мною случившееся. Только теперь поздно извлечь изъ этого пользу, очарованіе исчезло, и ты испортилъ, Теверино, все, думая услужить мн и просвтить меня.

— Не говорите этого, Леонсъ, вы этого не понимаете. Утро вечера мудрене, и завтра вы будете спокойны. Завтра, въ два часа пополудни, великій переворотъ долженъ совершиться между всми нами. Подождите до того времени, чтобъ судить о самомъ-себ.

— Что ты хочешь сказать?

— Ничего! Я хочу спать! сказалъ Теверино, гася свчу.— Потрудитесь разбудить меня завтра, потому-что я люблю понжиться въ постели, какъ кардиналъ.

Скоро Теверино заснулъ, казалось, глубокимъ сномъ, Леонсу оставалось только спорить съ самимъ-собою, и онъ напрасно усиливался заснуть подобно своему товарищу. Постель его была очень-неспокойна, и трактирныя кровати казались ему такъ же гадки, какъ усладительны для Теверино. Леонсъ невольно прислушивался ко всякому шуму. Непреодолимое безпокойство сндало его. Онъ все ждалъ, что по занавсу окна, освщеннаго луною, мелькнетъ тнь Сабины, ищущей въ галере случая примириться съ Теверино.

Наконецъ, онъ началъ засыпать, какъ вдругъ полъ галереи слегка заскриплъ подъ осторожными шагами, и мало-по-малу все стихло. Леонсъ, неподвижный, началъ прислушиваться, устремивъ взоръ на Теверино, кровать котораго стояла прямо противъ него, онъ ясно увидлъ, какъ цыганъ всталъ, тихонько отворилъ дверь, уврился, что никто не проходилъ тутъ, и подошелъ къ нему, посмотрть, спитъ ли онъ. Леонсъ притворился, будто спитъ глубокимъ сномъ, и не чувствуетъ, какъ Теверино машетъ рукой ему передъ глазами. Теверино тихонько одлся и осторожно вышелъ.

— Негодяй! Ты обманулъ меня, подумалъ Леонсъ.— Такъ я открою же твою хитрость на зло теб, и пристыжу эту безстыдную женщину.

Онъ всталъ, одлся также осторожно и пошелъ по слдамъ безразсуднаго маркиза. Мсяцъ уже былъ на закат, и въ город все было тихо.

XI.

Леонсъ очень-хорошо помнилъ, какой нумеръ занимала Сабина, но онъ былъ до того встревоженъ, что не обратилъ на это вниманія и остановился передъ первой попавшейся ему открытой дверью. Въ маленькой комнат, которую онъ могъ оглядть въ одно мгновеніе, стояли дв кровати и горла лампа. Одна изъ кроватей была пуста, это была кровать негритянки, таинственнаго существа, прошедшаго по галере. На другой, очень-низкой кушетк, на ремняхъ, покоилась Мадлена. Теверино, стоя посреди комнаты, осматривался съ безпокойствомъ, и Леонсъ скоро увидлъ, что онъ остановился противъ птичницы и внимательно смотрлъ на нее. Двушка спала сномъ ангеловъ, лампа на столик освщала мирный образъ ея и тревожныя черты цыгана. Полурастворенная дверь скрывала Леонса, но онъ могъ все видть.

— Мадлена? подумалъ онъ, подозрвая теперь другое:— а! это еще гнусне, и я спасу ее! Зачмъ эта проклятая негритянка оставила ее?

Онъ хотлъ-было уже зашумть, чтобъ обратить въ бгство соблазнителя, какъ вдругъ увидлъ, что Теверино становится на колни передъ свтлымъ образомъ двушки. Выраженіе лица его измнилось: безпокойство уступило мсто глубоко-нжному чувству и чему-то въ род религіознаго благоговнія. Нсколько времени онъ оставался какъ-будто погруженнымъ въ сладкія, тайныя мысли. Можно было подумать, что онъ простодушно молится, и никогда еще красота его не была такъ идеальна! Черезъ нсколько минутъ, онъ наклонился и молча поцаловалъ чотки, которыя двушка держала еще въ рук своей, свсившейся черезъ край постели. Она заснула перебирая ихъ. Не смотря на осторожность цыгана, она въ-половину проснулась и, думая, конечно, что она у себя въ хижин, проговорила тихимъ голосомъ:

— Разв уже свтаетъ, другъ мой? Братъ ужь возвратился?

— Нтъ, Мадлена, спи еще, мой ангелъ, отвчалъ Теверино.

— Я пойду навстрчу Жозефу.

— Такъ идите! сказала она соннымъ голосомъ.— Я встану, когда вы уйдете. И такъ-какъ часы покоя указывала ей привычка, то она опять заснула, безсознательно проговоривъ эти слова,

Теверино вышелъ и встртился лицомъ-къ-лицу съ Леонсомъ, который нисколько не старался избжать этой встрчи. Вдругъ онъ пришелъ въ сильное волненіе, и, быстро оборотившись, взялъ ключъ отъ комнаты Мадлены, замкнулъ дверь и выдернулъ его изъ замка. Потомъ, схвативъ молодаго человка за руку, сказалъ ему дрожащимъ голосомъ:

— Тутъ вамъ не удастся позабавиться. Идите, если вамъ угодно, нарушать покой знатныхъ дамъ. Дитя горъ не для васъ!

— Еслибъ у меня была такая адская мысль, отвчалъ Леонсъ, спокойствіе и прямодушный видъ котораго скоро успокоили проницательнаго бродягу: — мн стало бы стыдно въ твоемъ присутствіи, благородный юноша! Я подсмотрлъ тайну твоего сердца и зналъ тайну Мадлены. Я былъ такъ занятъ своимъ, что до-сихъ-поръ не могъ узнать въ теб ея милаго, о которомъ она говорила, и обвинялъ тебя въ преступленіи, когда ты повиновался отеческой заботливости.

— Отеческая заботливость! сказалъ Теверино, удаляясь съ Леонсомъ отъ комнаты птичницы.— Да, это настоящее слово, Леонсъ! Услышавъ шаги въ галере, я началъ опасаться за беззащитное, ничего-неподозрвающее дитя. Какой-нибудь мерзавецъ-лакей, вашъ жокей, чего добраго… эта дерзкая фигура!.. Я отвчаю за Мадлену передъ бравымъ контрабандистомъ, который вотъ уже восемь мсяцевъ, какъ свято вврилъ мн охраненіе своей сестры и хижины. О, праводушіе золотаго вка! ты воскресло среди пустыни, между цыганомъ, разбойникомъ и молодою двушкою! Вотъ, Леонсъ, чего никогда не пойметъ ваша благородная лэди, такъ глубоко-презирающая жизнь въ нищет и безпорядк. Увы, ей не понять сердца Мадлены — эту святую простоту, которая даже не знаетъ, что она сокровище, эту высокую увренность, которую не могла пошатнуть сама Сабина со всмъ своимъ умомъ и красотою! Не удивляетесь ли вы, Леонсъ, безмятежности и скромности этого ребенка, этой двочки, которая удовольствовалась однимъ словомъ, увидвъ меня переряженнаго, и ни одною выходкою глупой ревности не помшала мн разъигрывать роль льстеца передъ вашею богинею? Ахъ, еслибъ вы слышали ея наивные вопросы, когда она сидла возл меня на козлахъ, ея полные величія и доброты отвты, когда я спрашивалъ ее, не находитъ ли она васъ, съ своей стороны, слишкомъ-любезнымъ и прекраснымъ! Наша любовь не то, что ваша, мой другъ: мы не подозрваемъ другъ друга, мы знаемъ, что не можемъ другъ друга обмануть. Признаться ли вамъ? Птичница кажется мн еще миле и привлекательне посл того, какъ я подышалъ ароматомъ знатной дамы… Однако, куда жь ушла эта проклятая негритянка и оставила двери настежь, какъ-будто мы здсь въ монастыр? Держу пари, что еслибъ милэди поручила ей смотрть за какою-нибудь собачкой, она заботилась бы о ней больше, нежели о чести этой молодой двушки.

Гд же, въ-самомъ-дл, была негритянка? Не хотимъ предположить, что она отправилась на свиданіе съ жокеемъ Леонса. Можетъ-быть, позвала ее Сабина, мучимая безсонницей, можетъ-быть, она была лунатикъ.

Сабина спала не лучше своихъ спутниковъ. Предсказаніе Леонса исполнилось точне, нежели онъ предвидлъ: говоря на-удачу, онъ думалъ только позабавить ее и потревожить ожиданіемъ какого-нибудь приключенія, на которое самъ не разсчитывалъ. Бдная молодая женщина, встревоженная и огорченная, не уставала припоминать вс чудныя событія того дня. Странности Леонса, бурное и горькое объясненіе въ любви, сдланное имъ въ лсу, и ихъ внезапное примиреніе. Потомъ неожиданная досада его на то, что она хотла придерживаться старинной дружбы, уходъ его часа на два въ горы и возвращеніе съ этимъ незнакомцемъ, полнымъ очарованія и странностей, который являлся ей то самымъ благородно-восторженнымъ, то вдругъ самымъ прозаически-пустымъ человкомъ, то влюбленнымъ въ нее до обожанія, то равнодушнымъ и безкорыстнымъ до того, что молилъ ее за другаго, то образцомъ и цвтомъ дворянина, то истиннымъ типомъ площаднаго скомороха, переходящимъ отъ педантскаго пренія съ священникомъ къ божественному музыкальному вдохновенію, отъ двусмысленнаго перешептыванія съ птичницей къ общему разговору, полному возвышенныхъ мыслей, философіи и поэтическаго энтузіазма… Вс эти переходы спутали мысли и сломали сердце Сабины. Вс эти сцены, вс разговоры проходили передъ нею при быстромъ движеніи коляски, которое, казалось ей, она чувствуетъ, и ври безпрестанной перемн декораціи горъ, которыя какъ-будто неслись мимо ея закрытыхъ глазъ. Она не различала уже мечты отъ дйствительности, и едва начинала засыпать, какъ вдругъ опять пробуждалась, чувствуя, что Теверино цалуетъ ее на вершин башни. Насмшливыя рукоплесканія и хохотъ презрнія поражали слухъ ея, башня падала съ грохотомъ, и она стояла на грязной улиц подъ-руку съ фигляромъ, передъ Леонсомъ, который изъ жалости бросалъ имъ милостыню, отворачивая голову.

Негритянка, которой приказано было разбудить ее пораньше, застала ее сидящею на постели, съ мутнымъ взоромъ и стсненною грудью. Она подала ей блый кашемировый бурнусъ, служившій ей въ вилл вмсто утренняго платья, свжее раздушенное блье, богатый туалетный приборъ,— словомъ, почти все прихотливое, къ чему она привыкла. Сначала, она принялась за туалетъ машинально, потомъ, снова впавъ въ раздумье, спросила у Леле, кто позаботился обо всемъ этомъ съ такимъ любезнымъ вниманіемъ? Когда Леле отвтила ей, что вс эти мелочи взяты по приказанію Леонса, она не могла больше сомнваться, что, узжая, онъ имлъ намреніе продлить прогулку до слдующаго дня, и между-тмъ, какъ Негритянка причесывала ее и одвала, она терялась въ тысяч новыхъ мечтаній.

По вчерашнему поведенію Теверино, она слишкомъ-ясно видла, что онъ ея не любитъ. Какъ могъ онъ посл его страстной лести и роковаго поцалуя не только не быть тревожнымъ и задумчивымъ въ-продолженіи остальнаго вечера, но даже разъиграть шутовскую сцену? И когда онъ снова очутился наедин съ полупобжденною женщиной, какъ, вмсто того, чтобъ выказать ей притворное раскаяніе, котораго гордая красавица ждетъ, чтобъ защищаться или уступить, какъ могъ онъ устоять въ чемъ-то похожемъ на философскій диспутъ и говорить, наконецъ, о любви Леонса вмсто своей собственной? Сабина была глубоко-унижена, она спшила выйдти, желая снова облечься ироническимъ высокомріемъ и ложнымъ спокойствіемъ своей мнимой недоступности. Но если маркизъ дерзокъ и опасенъ, на чью защиту, кром Леонса, могла она надяться?

Нжная и законная привычка снова привела ее къ этому естественному защитнику, и, будучи уврена въ великодушіи своего друга, она спрашивала сама себя съ ужасомъ, какъ могла она быть несправедливою и легкомысленною до такой степени, что ей пришлось имть въ немъ необходимость? Сравнивая этихъ двухъ людей,— одного полнаго прелести и загадочности, другаго суроваго и положительнаго, незнакомца и испытаннаго друга, одного, котораго поцалуй ея навки приковалъ бы къ стопамъ ея, другаго, который принималъ этотъ поцалуй мимоходомъ, какъ очень-обыкновенное приключеніе, и забылъ черезъ часъ. Она обвиняла себя и краснла въ глубин души…

Леонсъ ожидалъ, что она будетъ противъ него раздражена, и нашелъ ее блдною, грустною, обезоруженною. Подошедъ поцаловагь, по обыкновенію, ея руку, онъ замтилъ слезу на ея черныхъ рсницахъ, и, въ свою очередь, невольно былъ тронутъ.

— Вы нездоровы? сказалъ онъ.— Вы дурно спали?

— Вы мн предсказали это, Леонсъ, и я должна отдать вамъ отчетъ въ ужасныхъ ощущеніяхъ, которыхъ никогда не забуду. Устройте, пожалуйста, такъ, чтобъ я могла сегодня поговорить съ вами спокойно, и не покидайте меня такъ жестоко по-вчерашнему.

У Леонса не достало духа сказать ей, что онъ хотлъ этимъ угодить ей: онъ слишкомъ-хорошо видлъ, что Сабина не хотла и не могла оправдаться. Онъ спросилъ себя, въ свою очередь, не онъ ли одинъ виноватъ? Полный грусти и сомнній, онъ пошелъ распорядиться приготовленіями къ отъзду.

Къ счастію, священникъ развеселилъ за завтракомъ общество, маркизъ былъ очень остроуменъ, Леонсъ задумчивъ, и Сабина внутренно благодарила его за это. Въ Теверино видла она наглость счастливаго любовника и ненавидла его. Въ мысляхъ цыгана не было, впрочемъ, ничего подобнаго: онъ смотрлъ на поступокъ лэди Г. гораздо-снисходительне ея-самой, грхъ былъ въ его глазахъ такъ простителенъ, и философія его въ этомъ отношеніи одушевлена такою терпимостью, что онъ очень-мало былъ расположенъ чваниться. Это происходило отъ того, что, въ извстномъ смысл, въ немъ было меньше уваженія къ добродтели женщинъ, нежели въ Леонс, и въ то же время больше вры въ ихъ нравственное достоинство. За минуту слабости онъ не обвинялъ ихъ въ неспособности любить истинно и долго. Его кодексъ добродтели былъ не такъ возвышенъ, по за то боле-человколюбивъ. Идеаломъ его была не сила, а, напротивъ, нжность и прощеніе.

Только когда садились въ коляску, Сабина замтила отсутствіе Мадлены.

— Она ушла въ свои горы на разсвт, сказалъ Теверино.— Бдняжка опасалась, чтобъ братъ, возвратившись домой, не безпокоился на счетъ ея отсутствія, и отправилась по горамъ прямехонько, въ сопровожденіи своихъ птичекъ, которыя, я самъ видлъ, прилетли къ ней навстрчу у городскихъ воротъ, я проводилъ ее въ поле, чтобъ ея не окружили и не остановили дти посмотрть на ея волшебные фокусы.

— Маркизъ добре всхъ насъ, сказалъ Леонсъ.— Тогда-какъ мы забыли нашу маленькую спутницу, онъ всталъ раньше всхъ, чтобъ принять ее подъ свое покровительство.

— И вы называете это покровительствомъ! сказала Сабина поанглійски, тономъ упрека.

— Не клевещите на Теверино, отвчалъ Леонсъ:— вы его еще не знаете.

— Не сказали ли вы вчера, что и вы его не узнате?

— Съ тхъ поръ я узналъ его, и впредь, Сабина, я за него ручаюсь.

— Право? онъ благородный человкъ?

— Да, у него есть сердце, хотя состояніе и не блестящее.

— Онъ бдной фамиліи, или разорился?

— Не все ли равно?

— Очень не все равно. Я уважаю бдность дворянина, но дурно думаю о благородномъ, который расточилъ отцовское наслдіе.

— Въ такомъ случа, вы можете презирать меня: я на большой дорог къ разоренію.

— Вы имете на это право, и знаю, что расточаете свое богатство шедро и благородно. Это не подвергнетъ васъ униженіямъ нищеты: вашъ художническій талантъ обезпечиваетъ вамъ блестящую будущность.

— А если я художникъ капризный и непостоянный, тмъ боле подверженный припадкамъ лности и безпечности, что мысль трудиться изъ-за денегъ охладитъ мое вдохновеніе? Великіе, истинные художники, однакоже, таковы, и вы сами, не упрекали ли вы меня вчера въ томъ, что я рожденъ въ кругу, гд легко достигнуть успха, и гд въ борьб мало заслуги?

— Не напоминайте ничего о вчерашнемъ дн, Леонсъ, мн хотлось бы вырвать эту страницу изъ книги моей жизни.

Коляска быстро прохала возвышеніе, на которомъ стоялъ городокъ. До границы должно было шагомъ подыматься по крутой, извилистой дорог, по которой Теверино спустился наканун съ такою смлостью и увренностью. Это могло продолжаться не меньше часа. Вс вышли, исключая Сабины и Леонса, котораго она попросила остаться съ ней въ экипаж. Жокей шелъ вблизи лошадей, негритянка шалила вдоль рвовъ, преслдуя бабочекъ съ какою-то дикою граціей, выказывавшею стройность и силу ея роскошныхъ формъ. Священникъ, ршительно питавшій ужасъ къ этой чернушк, къ этому Люциферу въ юбк, по его выраженію,— шелъ впереди съ Теверино. Маркизъ ршился примирить его съ милымъ другомъ Мадлены, съ этимъ бродягою, котораго аббатъ никогда не видлъ, но далъ себ слово пощипать его жандармами при первомъ удобномъ случа. Не говоря ему объ этомъ незнакомц и предвидя минуту, когда ему прійдется, можетъ-быть, снять маску, маркизъ старался выказать ему себя-самого съ лучшей стороны, и пріобрсти его благосклонность и доврчивость. Это было нетрудно, потому-что священникъ былъ въ сущности прекраснйшій человкъ, когда не противорчьи его религіознымъ идеямъ и привычк понжиться.

— Послушайте, Леонсъ, сказала Сабина посл минутнаго раздумья:— я должна обратиться къ вамъ съ странною исповдью, и если вы найдете, что я виновна, должна буду искупить вину — на вашъ счетъ, потому-что вы причиною всего зла, и, кажется, впередъ разсчитывали на мое страданіе. Вы такъ виноваты предо мною, что я чувствую довольно силы признаться въ собственной вин…

— Избавить ли васъ отъ этого стыда? отвчалъ Леонсъ, взявъ ея руку съ чувствомъ презрительнаго состраданія и вмст братскаго участія.— Да, это долгъ и вмст съ тмъ право друга. Вы не могли увидть моего маркиза безнаказанно, вы испытали его неотразимое могущество, вс ваши хвастливыя теоріи пали, — словомъ, вы его любите!

Жгучій румянецъ вспыхнулъ на щекахъ Сабины, и она сдлала жестъ презрнія, по, пересиливъ себя, сказала:— А еслибъ и такъ, осудили ли бы вы меня? Говорите откровенно, Леонсъ, не щадите меня.

— Не осудилъ бы нисколько, но попробовалъ бы предостеречь васъ противъ этой раждагощейся страсти. Теверино не недостоинъ ея, клянусь вамъ Богомъ, всевдущимъ и судящимъ не такъ, какъ мы. Но между вами и этимъ человкомъ есть преграды, которыя вы не можете и не захотите побдить, бдная женщина! жизнь, полная случайностей, переворотовъ, неизъяснимыхъ странностей, приковываетъ Теверино къ сфер, куда вы не послдуете за нимъ. Связь между вами сдлала бы васъ обоихъ несчастными.

— Вы отвчаете на то, о чемъ я васъ не спрашиваю. Что мн до будущности, до участи этого человка?

— О! какъ вы его любите! воскликнулъ Леонсъ съ упрекомъ.

— Дйствительно! Очень люблю! отвчала она съ ледянымъ смхомъ.— Вы сумасшедшій, Леонсъ. Я къ этому человку совершенно-равнодушна.

— Такъ о чемъ же вы меня спрашиваете? Или вы играете моею доврчивостью?

— Избави Богъ! Я спросила васъ, нашли ли бы вы эту любовь преступною, еслибъ она была возможна?

— Преступною, нтъ, потому-что я сознаюсь, виновный былъ бы — я.

— И она не уменьшила бы вашей дружбы?

— Дружбы, нтъ, но уваженія…

— Говорите все. Почему уваженіе ваше превратилось бы въ состраданіе?

— Потому-что въ такомъ случа вы оказались бы нечистосердечною противъ меня въ прошедшемъ. Какъ! столько гордости, холодности, презрнія къ слабымъ женщинамъ, столько насмшекъ надъ внезапными паденіями, надъ слпымъ увлеченіемъ,— и вдругъ разоблачиться, подобно самой слабой и слпой изъ всхъ? Нсколько лтъ держаться противъ любви истинной и глубокой, и въ одну минуту уступить мимолетному очарованію? Вашъ характеръ утратилъ бы въ такомъ случа всю свою самобытность, все величіе.

— Какъ противорчите вы самому-себ, Леонсъ! Вчера вы съ яростью ратоборствовали противъ этого ненавистнаго характера, вы называли его эгоизмомъ и холоднымъ варварствомъ. Вы готовы были ненавидть меня за то, что я никогда не любила.

— И вамъ угодно было оскорбиться и показать, на что вы способны!

— Будьте разсудительны и великодушны, не предполагайте во мн столько низости, чтобъ задать себ роль и равнодушно хотть васъ мучить.

— Мучить, меня? А почему жь бы я мучился?

— Потому-что вы любили меня вчера, Леонсъ. Да! Вы говорили мн о любви, высказывая ненависть, вы молили меня, отталкивая. Я знаю, что сегодня вы этого стыдитесь, знаю, что сегодня вы уже не любите меня.

— Да! печально произнесъ Леонсъ.— Вотъ что называется читать въ душ. Но вы, я предполагаю, такъ же равнодушны къ моему сегодняшнему выздоровленію, какъ были равнодушны вчера къ болзни?

— Узнайте же всю превратность моего инстинкта. Вчера я была неравнодушне, нежели сегодня. Я почти приняла вчера вашу любовь, отталкивая ее, а сегодня, по-видимому, моля объ ней, я отъ нея отказываюсь,

— Вы хорошо длаете, Сабина, для обоихъ насъ было бы большое несчастье, еслибъ любовь могла еще существовать посл того, что я видлъ и знаю.

— И, однакожь, вы видли не все, а я хочу, чтобъ вы все знали. Вчера, на вершинъ башни, голосъ этого Итальянца тронулъ меня до слезъ, мн сдлалось дурно, я почувствовала, что губы его касаются моихъ, и еслибъ я не услышала вашихъ шаговъ, я, можетъ-быть, не отворотила бы головы.

— Вамъ легко исповдываться передъ тмъ, кто не просмотрлъ ничего изъ этой живописной сцены. Я думалъ, что присутствую при первомъ поцалу Франциски де-Римини и Ланчіотто! Вы были чудесно хороши собою!

— Къ чему этотъ трепетъ, Леонсъ, этотъ гнвный взглядъ и дрожащій голосъ? Что вамъ за дло сегодня, когда вы уже разлюбили меня за этотъ проступокъ, когда презираете меня до такой степени, что хотите лишить меня заслуги признанія и раскаянія?

— Тотъ не раскаивается, кто исповдуется такъ смло.

— Пусть это будетъ и смлость, если угодно, я за это не спорю, и желаю не прощенія любовника, по отпущенія дружбы. Вчерашній унизительный для меня опытъ измнилъ мои мысли о любви и мнніе о самой-себ. Я мечтала о чемъ-то неслыханномъ и высокомъ, и вровала, васъ считала я едва-достойнымъ вести меня къ открытію этого идеала. Теперь я узнала пустоту своихъ сновъ и постыдную слабость человческой природы. Пламенный взоръ, льстивыя рчи, прекрасный голосъ, усталость и волненіе посл дня, полнаго приключеній, упоеніе дивной ночи и живописнаго мста, и — всего больше злое чувство досады противъ васъ, сдлали меня столько же слабою въ одну минуту, сколько была я сильна и непобдима въ-продолженіи многихъ лтъ, прожитыхъ въ свт. Надъ мною тяготло какое-то непостижимое смятеніе, туманъ затемнялъ мои взоры, жужжаніе заглушало слухъ. Я почувствовала, что и я существо страдательное, подчиненное, увлеченное, — словомъ, женщина! Съ этой минуты, подмостки моей гордости рушились, я оплакивала увренность мою въ самой-себ, и сознавая свое паденіе и разочарованіе въ себ-самой, надялась, по-крайней-мр, что могу благодарить Бога за то, что онъ далъ мн великодушнаго друга, который, спасши меня отъ совершеннаго паденія, утшитъ въ скорби. Не-уже-ли я обманулась, Леонсъ? Вы не попытаетесь исцлить рану, горящую въ глубин моего сердца? Не-уже-ли я должна плакать одиноко и ежеминутно дрожать передъ воплемъ совсти? Если это отчаяніе подавитъ меня окончательно, если первое паденіе увлечетъ меня въ глубину бездны, если мн суждено испытать еще такія жалкія обольщенія и чувствовать, какъ велика опасность, которую я такъ презирала, не-уже-ли никто не протянетъ руки мн въ защиту? Не-уже-ли спасетъ меня мужъ, этотъ флегматическій и невоздержный Англичанинъ, который не можетъ устоять противъ вина и не понимаетъ, какъ можно не устоять противъ любви? Или мои вроломные обожатели, эти свтскіе, безпощадные, безпутные люди, которые не боятся никакой лжи, лишь-бы соблазнить женщину, и презираютъ ее, какъ-скоро она начинаетъ слушать ложь другаго? Скажите, куда укрыться мн, если единственный человкъ, дружб котораго я могу вврить тайну моего стыда, отталкиваетъ меня и холодно говоритъ мн: ‘сожалнія, да, по уваженія, нтъ!’

Сабина говорила съ энергіей, она была блдна какъ смерть, и легкія багровыя пятна выступали мстами на щекахъ ея. У нея дйствительно была лихорадка, и утренній втеръ, волнуя ея роскошные волосы, придавалъ ей непривычный для нея видъ безпорядка и сильной душевной тревоги. Она казалась Леонсу прекрасне, нежели когда-нибудь, онъ схватилъ ея руку, и, чувствуя, что по ней дйствительно пробгаетъ холодная дрожь, поднесъ ее къ своимъ губамъ, чтобъ согрть. Слезы ручьемъ вырвались изъ груди Сабины, она склонилась на плечо своему другу, который страстно прижалъ ее къ груди.

Леонсъ молчалъ, онъ не могъ произнести ни слова. Предразсудки его гордости боролись въ немъ съ порывами сердца. Еслибъ дло въ сущности состояло только въ прощеніи дружбы, для него не было бы ничего легче, какъ обратиться къ ней съ нжными утшеніями. Но Леонсъ былъ влюбленъ, влюбленъ, можетъ-быть, до безумія, и такъ давно, что долгъ дружбы не могъ заговорить въ душ его. Онъ боролся съ страстью боле-взъискательною и ревнивою, и испытывалъ настоящую пытку, думая, что въ двухъ шагахъ отъ него идетъ человкъ, которому удалось въ одну минуту проникнуть въ сердце, столько лтъ для него недоступное. Не смотря на эту внутреннюю борьбу, Леонсъ былъ побжденъ, хотя и не сознавался въ этомъ, онъ былъ отъ природы великодушенъ, еще боле, онъ испытывалъ великодушнйшее изъ чувствъ, когда намъ удается очистить его божественную сущность отъ грязи эгоизма и тщеславія.

— Не спрашивайте меня, сказалъ онъ Сабин:— я, я тоже страдаю… но оставайтесь здсь, у моего сердца, и постараемся забыть все, оба!

Онъ удержалъ ее въ своихъ рукахъ, и скоро почувствовала она сладость магнетической силы, истекающей изъ дружескаго сердца, и которая краснорчиве всякихъ словъ. Оба дышали свободне, и когда Сабина закрывала глаза, наслаждаясь этимъ чистымъ упоеніемъ, онъ сказалъ ей, прижимая ее ближе къ себ: ‘спите, милая больная, отдохните отъ усталости’. Она инстинктивно повиновалась этому приглашенію, и скоро благотворный сонъ, мягкая качка шагомъ-дущей коляски и заботливость друга, воскресили ея силы и снова вызвали на ея щеки блдный, ровный колоритъ, составляющій свжесть брюнетокъ.

XII.

Сабина проснулась только въ хижин таможеннаго сторожа, она не успла еще и подумать освободиться изъ долгихъ, безмолвныхъ объятій Леонса, какъ Теверино высмотрлъ уже чистую тайну ихъ примиренія. Леонсъ увидлъ его дружескую улыбку и старался отвчать на нее повоздержне, цыганъ указалъ ему на небо, и, продолжая речитативъ изъ Танкреда, начатый имъ вчера на этомъ самомъ мст, онъ проплъ только одно слово, въ которомъ Россини, въ трехъ нотахъ, умлъ сосредоточить столько скорби и любви: Аменаида!

Въ голос Теверино было столько глубины и истины, что Леонсъ, вышедши изъ коляски, чтобъ переговорить съ сторожемъ, сказалъ ему: ‘Стоитъ только услышать, какъ произнесъ ты это имя и проплъ эти три ноты, чтобъ убдиться, что ты великій пвецъ и постигаешь музыку какъ маэстро.’

— Любовь я понимаю еще лучше музыки, отвчалъ Теверино:— и съ удовольствіемъ вижу, что и ты начинаешь понимать ее. Поврь мн, когда любовь говоритъ твоему сердцу, вознесись сердцемъ къ Богу, высочайшей благости и доброт. Ты увидишь, что безпокойное, раненное сердце снова сдлается спокойнымъ и безхитростнымъ, какъ сердце ребенка.

— Вы опять хотите править? спросилъ священникъ, видя, что Теверино садится на козлы.— По-крайней-мр, вы будете благоразумне вчерашняго?

— Разв вы мною недовольны, любезный аббатъ? Разв съ вами что-нибудь случилось? Да, сверхъ-того, разв вы не сядете возл меня, чтобъ удерживать мой пылъ, если я разгорячусь?

— Право, вы длаете изъ меня что хотите. Дло въ томъ, что я начинаю привыкать къ вашимъ шалостямъ, и не могу не сознаться, что вы прелюбезный собесдникъ. Пошелъ же, кучеръ! Лишь бы воротиться сегодня по-добру-по-здорову въ Сент-Апполинеръ, и не переправляться опять черезъ этотъ проклятый ручей, который такъ-вотъ, кажется, и рвется снести мостъ вмст съ прохожими.

— Миновать мостъ значитъ хать въ объздъ, любезный аббатъ, я готовъ охотно!

— Пошелъ въ объздъ! воскликнулъ священникъ, отчаянно надвигая на глаза свою большую шляпу.— Chi va piano, va sano, часомъ дольше или короче въ дорогъ не важное дло, chi va sano, va bene.

Похали другой дорогой, и Сабина спросила Леонса, точно ли они дутъ въ виллу.

— Надюсь, отвчалъ онъ:— впрочемъ, хорошенько не знаю. Я долженъ признаться, что вся магнигическая сила оставила меня, перешедъ въ маркиза, и отнын онъ единственный нашъ компасъ.

— Въ такомъ случа, я открыто возстаю, не хочу повиноваться никому, кром васъ.

— Я слышу, синьйора, сказалъ Теверино: — но предположите, что я только руль и повинуюсь рук Леонса. Компасъ — господинъ священникъ, взоры его всегда обращены на полюсъ.

— Хорошо сказано! хорошо сказано! воскликнулъ священникъ, смясь отъ всего сердца.

Дорога была длинна, но прекрасна. Теверино правилъ благоразумно и останавливался при каждомъ замчательномъ мстоположеніи, давая спутникамъ подивиться имъ. Веселый, добрый видъ его и почтительность къ Сабин мало-по-малу успокоили ее. Казалось, онъ хотлъ заставить ее забыть минутную слабость. Она была ему за это благодарна, но нжные взгляды и теплыя рчи были обращены только къ Леонсу.

Между-тмъ становилось жарче, и она опять заснула, Леонсъ съ неутомимою заботливостью держалъ надъ ея головою зонтикъ. Проснувшись, она съ удивленіемъ увидла себя посреди готическаго монастыря.

Коляска остановилась во двор, на густой трав, близь бьющаго фонтана. Старинныя постройки, странно-изящныя, окружали эту выступившую впередъ часть монастыря. Сквозь остроконечныя аркады виднлась, съ одной стороны, далекая перспектива очаровательной долины, съ другой, возвышались надъ зубчатыми шпицами зданія голыя и грозныя вершины горъ. Впереди, широкая ршетка ограждала второй дворъ монастыря, сквозь нея, вокругъ поляны, усянной цвтами, виднлись зданія позднйшей постройки и въ лучшемъ состояніи, съ украшеніями во вкус XVI вка. Священникъ, прильнувъ лицомъ къ этой ршетк, мощною рукою звонилъ въ звонкій колоколъ, и тни монаховъ, вышедшихъ на шумъ, мелькали въ просвт второй готической двери, ведущей на третій дворъ.

— Вы не разсердитесь на меня, милэди, сказалъ Теверино: — что я завезъ васъ къ святымъ отцамъ? Это монастырь Notre-Dame du R&egrave,fuge, и нашъ любезный священникъ полагаетъ, что сонъ и закуска украсятъ этотъ поэтическій роздыхъ. Мы попросимъ у настоятеля позволенія ввести васъ во внутренность монастыря, и чтобъ врне успть въ просьб, выдадимъ васъ за старую Ирландку, ультра-католичку. Опустите свой вуаль, чтобъ не увидли вашего лица и тальи, пока не отворится ршетка.

— Эти добрые монахи хитре тебя, сказалъ Леонсъ: — вотъ братъ-привратникъ идетъ уже поближе взглянуть на молодую, прекрасную путницу.

Переговоры кончились тмъ, что монахи согласились впустить женщинъ на поляну, но не дальше. Условившись, они очень-любезно и обязательно велли распрячь лошадей и провели путешественниковъ въ свжую, живописно-украшенную залу, гд поданъ былъ лакомый завтракъ.

Здсь завязалась жаркая перестрлка вопросовъ и отвтовъ, и простодушное любопытство праздной братіи не разъ приводило въ замшательство умъ священника. Онъ принужденъ былъ покориться лжи Теверино, смло выдававшаго Леонса за лорда Г., мужа Сабины, и уврявшаго, что они прямо изъ Сент-Аполлинера, гд г. священникъ отслужилъ поутру, передъ отъздомъ, обдню. Настоятель изъявилъ свое удивленіе, что у лорда Г. вовсе не англійскій выговоръ, и что коляска прибыла съ горныхъ вершинъ, а не изъ глубины долины. Но у Теверино на все былъ готовъ отвтъ, и, чтобъ прекратить ихъ разспросы, онъ самъ забросалъ монаховъ вопросами и разсыпался въ похвалахъ ихъ монастырю, ихъ почтенной наружности и богатому гостепріимству. Посл завтрака, онъ попросилъ, чтобъ по-крайней-мр мужчинамъ позволили постить церковь и келльи, и такимъ образомъ снова доставилъ Леонсу случай побыть наедин съ Сабиной, которую онъ не хотлъ оставить одну. ‘Они еще недавно обвнчаны’ шепнулъ Теверино настоятелю: ‘у васъ тутъ есть монахи на мои глаза красавцы. Милордъ ревнивъ и сердится за самый невинный и почтительный взглядъ на его супругу.’ Святой отецъ улыбнулся и поклонился мнимому лорду Г., приглашая его нарвать цвтовъ для милэди.

Леонсъ и его спутница, полюбовавшись мощной свжести растеній, разведенныхъ съ такою любовью и знаніемъ, возвратились въ первый дворъ, котораго разрушенныя зданія и густая, запущенная трава выказывали больше оригинальности и поэзіи. Это мсто было совершенно-необитаемо, и древнія зданія его служили только анбарами и погребами. Мулъ настоятеля, сдой отъ старости, меланхолически щипалъ траву, и только воркованіе голубей на покрытыхъ мохомъ кровляхъ, да монотонное журчаніе фонтана и стукъ часовъ, тщательно возвщавшихъ о каждой протекшей секунд, нарушали безмолвіе этого жилища, гд жизнь, казалось, остановилась.

Сабина, сидя на скамь близь фонтана изъ чернаго мрамора, походила на статую меланхоліи. Совершенное преобразованіе совершилось въ это утро въ манерахъ, наружности и выраженіи этой прекрасной женщины, и Леонсъ, созерцая ее, чувствовалъ, что все между ними измнилось. Это была уже не та высокомрная красавица — скептикъ въ дйствительной любви, съ гордо-восторженною мечтою какой-то идеальной и невозможной любви,— женщина, которой ни одинъ изъ смертныхъ не казался достойнымъ раздлять ея мечтанія. Эта сила характера, это тягостное напряженіе воли, столько пугавшія и раздражавшія Леонса, уступили мсто мягкой томности, трогательной грусти, глубокой задумчивости, нжнымъ и кроткимъ ласкамъ, которыхъ предметомъ былъ одинъ Леонсъ. Она преобразилась въ робкую, трепещущую женщину, и въ первый разъ онъ находилъ въ ней прелести, не охлажденныя недоврчивостью и страхомъ. Онъ чувствовалъ себя при ней несвязаннымъ, могъ говорить и дышать, не опасаясь насмшливыхъ, острыхъ выходокъ, которыя пробуждали прежде его умъ и заставляли сердце его быть на-сторож противъ нея и противъ самого-себя. Ему уже не было необходимости насильно разъигрывать по-вчерашнему роль доктора и таинственнаго педагога — эту холодную и насильственную шутку, прикрывавшую столько сердечнаго волненія и досады. Онъ былъ для нея теперь истиннымъ покровителемъ, врачомъ души, почти господиномъ, а когда мужчина сознаетъ себя властелиномъ и правителемъ, онъ въ состояніи простить все, даже неврность, ранившую его самолюбіе.

Онъ слъ у ногъ своей покорной исповдницы, и посл долгаго молчанія, не безъ тайнаго удовольствія, можетъ-быть, продливъ ея безпокойство и робость, спросилъ ее, не уменьшилась ли ея любовь отъ тягостнаго признанія, которое она осмлилась ему вдлать.

— Можетъ-быть, отвчала она:— еслибъ я видла въ васъ что-нибудь другое, кром любовника, который меня покинулъ, и друга, который возвращенъ мн. Но если другъ исцляетъ раны, нанесенныя мною самой-себ, я съ радостью готова видть, что любовникъ исчезъ навсегда. Такимъ-образомъ, гордость моя не можетъ страдать: если любовь горда и чувствительна, если ея прощеніе унизительно и не можетъ быть принято, то прощеніе дружбы — святйшее и сладчайшее изъ благодяній. Ахъ, милый Леонсъ! Сколько чище и драгоцнне это божественное чувство! Какъ облагороживаетъ и очищаетъ оно, вмсто того, чтобъ унижать и мучить! Вчера я не приняла бы отъ васъ ни помощи, ни сожалнія. Сегодня я не красня готова молить васъ о томъ на колняхъ.

— Вы еще не дошли до истины, милая Сабина! Вы перешли изъ одной крайности въ другую. Вчера вы слишкомъ презирали дружбу, сегодня вы превозносите ее не въ-мру. Вы не можете разстаться съ ложнымъ понятіемъ, которое давно составили себ объ этихъ двухъ чувствахъ, и все еще думаете, что они исключаютъ другъ друга. Союзъ половъ истинно-идеаленъ и совершененъ только тогда, когда они соединяются въ двухъ благородныхъ сердцахъ. И что же истинная любовь, если не восторженная дружба? Да, любовь — это дружба, дошедшая до энтузіазма. Говорятъ, что только любовь слпа? Но гд дружба ясновидяща, тамъ она такъ холодна, что готова кончиться. Поврьте, еслибъ вашъ проступокъ былъ въ глазахъ моихъ великъ и непростителенъ, еслибъ за минуту смятенія и слабости я считалъ васъ недостойною узнать любовь, я не былъ бы вашимъ другомъ, и вы должны были бы не принять, а отвергнуть мои утшенія. Въ молодости не любишь женщины, которой уже не желаешь, и безъ ревности видишь ее въ объятіяхъ другаго. Тогда слово дружба — ложь, и сохрани меня Богъ сказать, что я васъ люблю такъ! О! позвольте признаться вамъ, что я смертельно страдаю отъ всего вчерашняго, и раздраженъ противъ васъ до такой степени, что даже въ эту минуту я ближе къ ненависти, нежели къ дружб, какъ вы ее опредляете. Я нахожу васъ не падшею и достойною презрнія, но несправедливою, жестокою, виновною противъ одного меня, любящаго васъ и заслуживающаго счастье, которымъ наградили вы другаго.

— Вы увеличиваете ужасъ мой передъ моимъ проступкомъ, сказала Сабина дрожа — Не-уже-ли вы думаете, что эта мысль не приходила мн въ голову и я не упрекаю себя за то, что мучила васъ? Каюсь въ этомъ передъ Богомъ.

— Почему жь и не предо мной, не предо мной преимущественно? сказалъ Леонсъ, съ силою схвативъ ея дрожащія руки.— Богъ уже простилъ васъ, вы это знаете, но я… значитъ, вы не хотите, чтобъ я простилъ васъ какъ другъ и любовникъ?

— Избавьте меня отъ этого страданія, сказала Сабина, чувствуя, что гордость ея падаетъ.— Читайте въ моемъ сердц, и поймите наконецъ важнйшую причину его скорби.

— Смирись же до этой степени! сказалъ Леонсъ въ изступленіи: — такая женщина, какъ ты, не можетъ дать большаго доказательства любви своей! Скажи, что согршила передо мною, обрати къ небу гордый взоръ свой и смйся надъ нимъ, если хочешь,— мн все равно. Я не призванъ грозить теб его гнвомъ, но я знаю, что ты растерзала мое сердце, и что ты обязана сознаться въ этомъ предо мною. Если ты не раскаешься въ преступленіи — значитъ, ты не хочешь загладить его.

— Прости мн, Леонсъ, и въ доказательство, изгладь на вки слдъ этого ненавистнаго поцалуя!

— Его нтъ, его никогда не было! воскликнулъ Леонсъ, прижимая ее къ своему сердцу.— Теперь, продолжалъ онъ, снова падая къ ея ногамъ, попирай меня, если хочешь, я рабъ твой, пусть раскаленное желзо коснется губъ моихъ, если онъ когда-нибудь произнесутъ упрекъ или намекъ на какой бы то ни было поцалуй, кром моего!

Въ эту минуту, на монастырскихъ часахъ пробило два, дверь изъ цвтника растворилась, и изъ нея вышелъ молодой послушникъ въ блой одежд.

Онъ былъ одинъ и шелъ медленно, склонивъ подъ капюшономъ голову и скрестивъ на груди руки, какъ-будто погруженный въ благочестивыя мысли.

Леонсъ и Сабина пошли ему на встрчу, и онъ склонился передъ ними до земли въ знакъ своего почтенія и смиренія. Но вдругъ, выпрямившись во весь ростъ, и отбросивъ капюшонъ назадъ, онъ обнажилъ передъ ними, вмсто бритой головы, черные, роскошные волосы и смющееся лицо Теверино.

— Что это за новое переодванье? спросилъ Леонсъ.

Теверино, въ отвтъ, указалъ рукою на монастырскую колокольню и циферблатъ часовъ, гд стрлка показывала въ лазоревомъ пол на золотую цифру два.

Потомъ, глухимъ голосомъ, преклонивъ колни, какъ кающійся гршникъ, онъ произнесъ:

— Часъ насталъ, и исповдь моя будетъ услышана.

— Ни слова! сказалъ Леонсъ, положивъ ему на плеча свои руки и тряхнувъ его съ видомъ дружескаго авторитета.— Заклинаю тебя жизнью и спасеніемъ души, братъ, — молчи! Не-уже-ли ты считаешь меня столько низкимъ, что я выдамъ тебя? Пусть твоя тайна умретъ съ тобою. Она принадлежитъ не теб, и сердце твое такъ великодушно, что ты не захочешь исповдывать вину другаго.

— Я не дитя, и знаю, о чемъ можно говорить и о чемъ нтъ, отвчалъ цыганъ: — но есть вещи, которыя остались бы у меня на совсти, еслибъ я не обвинилъ въ нихъ здсь самъ себя, тмъ боле, что въ этомъ отношеніи намъ троимъ нечего таить другъ отъ друга. Выслушайте же, благородная и великодушная синьйора, мольбу бднаго гршника, который явился просить отпущенія грховъ у васъ и у Леонса… Несчастный, привязанный къ вашему благородному другу священными узами дружбы и признательности, встртилъ однажды въ лсу даму высокаго происхожденія и очаровательной красоты. Видя и слыша ее, онъ не могъ не быть очарованъ прелестями ея наружности и ума. Увлекаясь высочайшимъ наслажденіемъ внимать ей и смотрть на нее, онъ едва не забылъ, что Леонсъ влюбленъ въ нее до безумія, и что самъ онъ обязанъ уваженіемъ къ другой привязанности. Изъ глупаго тщеславія, онъ вздумалъ пть для ея развлеченія, потому-что прелестная дама была грустна. Какое-то облако прояеслось между ею и Леонсомъ, и она чувствовала потребность плакать, думая о немъ. Недостойный гршникъ страстно любилъ свое искусство и не могъ пть, не увлекаясь самъ до безумія. Слдствіемъ этого было то, что когда онъ проплъ романсъ и увидлъ, какъ растрогана дама, на него какъ-будто пахнуло безразсудствомъ, онъ былъ какъ въ туман, въ бреду. Забывъ свой личный долгъ, свою священную дружбу къ Леонсу и глубокое уваженіе къ синьйор, онъ имлъ дерзость ссть возл нея и стараться поймать одну изъ чистыхъ ласокъ, назначенныхъ не для него. Еслибъ благородная дама не отворотила въ ужас и негодованіи головы своей, онъ сорвалъ бы съ ея губъ поцалуй, за который мало было бы заплатить жизнію. Къ-счастію, явился Леонсъ и защитилъ ее отъ дерзости негодяя. Съ этой минуты, дама смотрла на него съ презрніемъ, а онъ, чувствуя угрызенія совсти въ преступной душ своей, понимая, что великое преступленіе требуетъ великаго искупленія, онъ разорвалъ связь съ дьяволомъ, онъ отрекся отъ свта и подъ мирнымъ кровомъ монастыря укрылся въ одежд покаянія, которую смнитъ только саванъ.

— Твой разсказъ очень-трогателенъ, сказалъ Леонсъ:— и противъ него нельзя устоять. Сабина, вы не можете отказать въ прощеніи такому полному раскаянію. Подайте гршнику руку, я васъ прошу объ этомъ, и освободите его отъ его ужасныхъ обтовъ.

Сабина, довольная лицемрнымъ, но глубоко-почтительнымъ изъясненіемъ маркиза, позволила ему поцаловать ея руку и, стараясь улыбнуться, просила его не думать больше о проступк, который она совершенно забыла. Она произнесла эти послднія слова съ особеннымъ выраженіемъ, такъ, чтобъ дать ему почувствовать, что она не приписываетъ никакой важности смшному случаю поцалуя. Теверино внутренно съ лукавымъ простодушіемъ подивился находчивости и смлости свтской женщины въ такихъ щекотливыхъ обстоятельствахъ.

— Я тмъ боле горжусь моимъ прощеніемъ, сказалъ онъ: — что преступленіе мое повлекло за собою только мое уничиженіе и побду истинной любви.

— Разскажи же теперь, сказалъ Леонсъ: — какъ стащилъ ты у монаховъ эту одежду невинности, въ которую такъ гордо облекся?

— Это платье принадлежитъ мн, сказалъ Теверино:— оно ново, впору, спокойно, и я намренъ износить его здсь.

— Полно шутить! сказалъ Леонсъ.

— Я вовсе не шучу, отвчалъ Теверино. Угадайте, что со мною случилось? Состояніе мое не блестящее и не соотвтствуетъ сану маркиза. Вы, не нарушая скромности, могли сказать объ этомъ обстоятельств милэди. Кром того, я капризенъ, какъ художникъ, мечтателенъ, какъ поэтъ. Я всегда любилъ монастыри и мечталъ о нг благословенной жизни въ стнахъ ихъ, лишь-бы это не продолжалось дольше, нежели мн сколько вздумается. Съ часъ тому назадъ, слушая, какъ послушники учатся пнію, я сдлалъ настоятелю нсколько дльныхъ замчаній на-счетъ дурной методы, которой они слдуютъ. Онъ признался, что регентъ отправился по дламъ въ Римъ, къ пап, и воротится не раньше двухъ мсяцевъ. Во время его отсутствія, школа падаетъ, и метода теряется. Я сплъ ему мотетто на свой ладъ, и почтенный настоятель, отчаянный меломанъ, не зналъ, какъ угостить меня. ‘А!’ говорилъ онъ: ‘какъ жаль, что вы богатый человкъ: какой бы изъ васъ вышелъ учитель пнія!’ — За этимъ дло не станетъ, отвчалъ я: — я сейчасъ же при васъ дамъ урокъ вашимъ послушникамъ.— Меньше, нежели въ пять минутъ я, доказалъ имъ, что они не умютъ ни возвышать, ни понижать голоса, и, подкрпляя правило примромъ съ кротостью и ласкою, очаровалъ ихъ до такой степени, что вс въ одинъ голосъ повторяли съ настоятелемъ: ‘Какъ жаль, что онъ не можетъ быть у насъ учителемъ!’ Словомъ, убжденія ихъ тронули меня такъ глубоко, и жизнь монаха-музыканта явилась мн въ такомъ пріятномъ свт, что я согласился провести здсь два мсяца, до прізда регента. Я веллъ проводить себя къ органу, и звуками его привелъ слушателей въ восторгъ, и вотъ я на остальное лто монахъ, то-есть, сытъ и одтъ, какъ вы видите, живу въ монастыр ради личнаго своего удовольствія, шесть часовъ въ день занятъ своимъ любимымъ дломъ, а остальное время могу бродить по горамъ, охотиться, удить, читать, сочинять или спать, — такъ-что я считаю себя счастливйшимъ изъ смертныхъ, не хуже моего патрона оганна Крейслера, которому жизнь въ монастыр понравилась до такой степени, что онъ забылъ свои несчастія и вс тлнныя вещи міра сего!

— Браво! сказалъ Леонсъ: — одобряю твое намреніе и надюсь часто посщать тебя, сомнваюсь только, чтобъ ты пробылъ здсь цлые два мсяца. Я знаю, что все новое манитъ тебя, но скоро начинаетъ утомлять.

— Это правда, но, заключивъ условіе, я исполню его въ точности. Ты долженъ отдать мн справедливость, что я не вступаю въ обязательство безъ условій, и что предлагаемыя мною условія не безъ предусмотрительности. Знаю напередъ, что два мсяца проведу здсь съ удовольствіемъ. Ученики мои понятливы и кротки, есть славные голоса, которыми я позаймусь съ удовольствіемъ. Къ-тому же, я замтилъ въ капелл старую музыкальную тарабарщину, покрытую почтенною пылью, которую я намренъ стряхнуть. Въ такихъ-то архивахъ скрываются сокровища искусства и богатства артистовъ.

— Прекрасно! сказалъ Леонсъ: — но я долженъ поразспросить тебя еще кое-о-чемъ, вотъ настоятель и священникъ идутъ засвидтельствовать свое почтеніе милэди, и я прошу у нея позволенія поговорить съ тобою наедин.

Они вошли подъ аркады монастыря, откуда видно было поле, и Леонсъ, взявъ Теверино цодъ руку, сказалъ:

— Ну! ты, кажется, собираешься вести жизнь нсколько-порядочне и трудолюбиве. Природныя способности твои необыкновенны, и я не сомнваюсь, что съ тмъ, что ты скоре угадалъ, нежели изучилъ, въ короткое время достигнешь блестящаго положенія.

— Я знаю это очень-хорошо, отвчалъ Теверино: — только это не соблазняетъ меня.

— Не-уже-ли въ теб нтъ тщеславія? Ты достоинъ быть монахомъ.

— Тщеславіе во мн есть, но я не созданъ жить по уставу. Я не буду монахомъ и останусь путешественникомъ по земл, удовлетворяя своему тщеславію, когда мн вздумается и освобождаясь отъ него, когда оно захочетъ поработить меня. Тщеславіе — самый деспотическій и своенравный властелинъ, и я никогда не соглашусь быть рабомъ собственнаго своего порока.

— Разв ты не можешь быть истиннымъ артистомъ, не будучи рабомъ публики? Выслушай меня. Начало отталкиваетъ дикую гордость, какъ твоя. Покровители твои были, должно-быть, несправедливы или слишкомъ-разсчетливы, потому-что ты ужасаешься чужаго покровительства. Но просвщенная, деликатная, смю сказать, достойная тебя дружба разв не можетъ предложить теб средства начать и упрочить твое счастіе? Деньги и помощь маэстровъ — средства необходимыя. Прійми мои услуги, прізжай ко мн въ Парижъ, гд я буду черезъ два мсяца, и ручаюсь теб, что не пройдетъ зима, какъ ты займешь въ свт достойное тебя мсто.

— Благодарю, милый Леонсъ, благодарю, сказалъ Теверино, пожимая ему руку.— Я знаю, что ты говоришь отъ чистаго сердца, но, тмъ мене могу принять отъ тебя малйшую услугу, что мы встртились въ щекотливыхъ обстоятельствахъ, на пламенной почв. На двадцать-четыре часа я могъ быть образцомъ свтскости, зеркаломъ благородства. Но хоть я и не влюбленъ въ милэди, однакожь испытаніе было такъ опасно и трудно, что я не удержусь отъ желанія повторить. Не принимай этого за самохвальство, я увренъ, что она тебя любитъ, и убдился въ томъ прежде тебя. Очень-радъ, что былъ виновникомъ побды, которой желалъ только для тебя, но мы можемъ встртиться на краю другой пропасти, и мысль, что я теб обязанъ, то-есть, что я твое твореніе и собственность, заставила бы меня отречься отъ самого-себя и уничтожаться при всякой встрч. Я сдлался бы виновнымъ въ неблагодарности, или жертвою собственной добродтели. Притомъ, ты скоро отказался бы отъ намренія прилично устроить существованіе твоего бднаго бродяги. Все вкушенное скоро мн надоло бы. Я часто раскаивался бы, что уступилъ убжденіямъ, я противъ воли наскучилъ бы теб неизбжнымъ отвращеніемъ ко многому на моемъ поприщ, и ты усталъ бы отклонять меня отъ отступленій. Наконецъ, и не играй ты во всемъ этомъ никакой роли, я не вижу ничего привлекательнаго въ спокойной слав и врныхъ доходахъ черезъ банкира. Я рано ознакомился со всми кулисами всхъ сценъ людской жизни, могъ бы быть актромъ на этихъ различныхъ театрахъ, но при вход, везд,— въ свт какъ на подмосткахъ,— тснится толпа наблюдателей, критиковъ, соперниковъ и клакровъ, которыхъ я не могъ бы ни обманывать, ни щадить, ни льстить имъ, ни платить. Богъ создалъ меня врагомъ всякой серьзной лжи и холоднаго плутовства, я умю румяниться только для шутки, но скоро сила искренности беретъ верхъ, и я чувствую потребность омыть лицо и снова сдлаться мужемъ на защиту слабаго и наказаніе дерзкаго. Для меня невозможны никакія мечты въ жизни, я еще не жилъ для себя, какъ зналъ уже насквозь людей, состарвшихся въ битв. Да здравствуетъ моя святая свобода! Не краснй за меня, умный и благородный Леонсъ! Твой путь проложенъ прямо, и ты пройдешь его съ величіемъ, я знакомъ только съ проселками и ходьбою цликомъ, какъ Мадлена…

— Кстати, Мадлена? вотъ гд философія твоя становится ужасающею, и преступленіе близко. Вчера ты спалъ у нея въ хижин, сегодня ты пріютился подъ сводами монастыря, завтра ты пойдешь бродить по мостовой города, и двушка будетъ несчастна, если не несчастна уже теперь…

— Постойте! сказалъ цыганъ, останавливая Леонса передъ аркадой:— взгляните вонъ на этотъ ручей, текущій въ глубин рва. Посмотрите на то мсто, гд деревенскій мостикъ соединяетъ тропинку, спускающуюся отсюда, съ той, которая ведетъ на противолежащую гору.

— Вижу, что же дальше?

— Видите ли вы зеленый, какъ изумрудъ, лужокъ, рисующійся на скат мрачныхъ скалъ? Тропинка, убгая въ даль, ведетъ мимо его.

— Вижу и лугъ. Что дальше?

— Дальше чаща сосенъ, и тропинка въ ней теряется.

— Ну?

— За соснами и тропинкою углубленіе, покрытое дикимъ кустарникомъ, а дальше — голая вершина горы.

— А еще дальше небо? сказалъ Леонсъ въ нетерпніи.— Къ какой метафор заходишь ты такъ издалека?

— Ни къ какой. Вы не хорошо разглядли. Между вершиною горы и небомъ есть еще родъ шалаша изъ сосновыхъ досокъ, сколоченныхъ на-живую-нитку и поддерживаемыхъ большими камнями. Далеко вы видите?

— Я очень-хорошо вижу эту хижину. Вижу даже стаю птицъ, кружащихся надъ нею въ неб.

— Ну, если вы видите птицъ, такъ вы знаете, что это за хижина, и почему мн такъ по-сердцу поселиться здсь, на полчаса пути отъ шалаша для такихъ ходоковъ, какъ Мадлена и вашъ покорнйшій слуга.

— Такъ вотъ гд живетъ птичница?

— Теперь вы можете различить маленькую пурпуровую мантилью, красную точку, сверкающую на солнцъ и шевелящуюся около этой жалкой лачужки. Это Мадлена, это мой ангелъ, дитя моего сердца, моя душа, моя жизнь! Я не могъ дольше пользоваться гостепріимствомъ, которое предложила мн эта чистая двушка и ея героическій бандитъ-братъ, когда однажды, покрытый пылью, едва-дышащій, падая отъ изнеможенія, съ послднимъ оболомъ въ карман,— но при всемъ томъ съ безпечнымъ восторгомъ привтствующій небо Франціи, — я слъ у ихъ порога и попросилъ немного козьяго молока утолить свою жажду. Я понравился имъ и внушилъ имъ къ себ довріе, они удержали меня, я полюбилъ ихъ и не могъ ршиться уйдти, хотя совсть и говорила мн, что я не долженъ присоединять къ ихъ нищет свою собственную. Теперь, однакожь, не смотря на то, что я скрывался въ самыхъ пустынныхъ мстахъ, и никто не видлъ меня вблизи, — издали замтили фигуру бродяги, спутника Мадлены, потерявъ доброе мнніе священника, Мадлена скоро принуждена была бы выгнать меня или бжать со мною. Я этого не хочу, и вотъ почему, когда вы встртили меня на берегу озера, я шелъ предложить свои услуги монахамъ этого монастыря, намреваясь найдти здсь убжище недалеко отъ моихъ горскихъ друзей. Вотъ почему завезъ я васъ сегодня сюда — чтобъ проститься здсь съ вами и возвратить вамъ ваше платье, не оставаясь нагимъ, какимъ вы нашли меня.

— Вы оставите его у себя, сказалъ Леонсъ:— чтобъ вамъ было въ чемъ выйдти изъ монастыря, я требую этого,— такъ же, какъ и золото, бывшее въ карман вашего жилета. Вы не можете отказаться отъ средства облегчить нсколько бдность Мадлены и ея брата.

— У меня въ карман было золото? спросилъ Теверино съ безпечностью.— Я не замтилъ этого. Если вы не хотите взять его назадъ, я положу его здсь въ кассу бдныхъ, и Мадлена получитъ свою часть. Роль казначея не по мн, и я не хочу, чтобъ говорили, будто я разъигрывалъ цлыя сутки маркиза не просто ради собственнаго удовольствія. Милэди щедро наградила Мадлену за доставленное ею развлеченіе. Мадлена теперь богата, а я въ два мсяца заработаю довольно для удовлетворенія всмъ своимъ нуждамъ на долгое время.

— А черезъ два мсяца куда ты? Что сдлаешь ты съ Мадленой?

— Я люблю и любимъ такъ сильно, что еслибъ она была постарше, я женился бы на ней, но, — я долженъ подождать еще по-крайней-мр два года, и если буду имть несчастіе черезъ-чуръ влюбиться въ нее раньше, она будетъ въ большой опасности. Поэтому я долженъ съ нею разстаться, и даже раньше двухъ мсяцевъ, если моя отеческая привязанность измнитъ свой характеръ.

— Удивительный юноша! сказалъ Леонсъ:— Какъ? Столько жара и спокойствія, столько слабости и мужества, столько опытности и простодушія, жизнь столько бурная и чистая, безпорядочная и такъ-сильно огражденная отъ страстей!..

— Не считайте меня лучшимъ, нежели каковъ я въ-самомъ-дл, отвчалъ Теверино.— Въ бурной молодости я надлалъ и зла: у меня есть проступки, которыхъ я никогда не прощу себ, но это сердце не могло испортиться вполн, и раскаяніе очистило его. Я заставлялъ страдать другихъ, и не умю выразить вамъ, сколько страдалъ самъ, я страстно люблю благополучіе, и зрлище несчастія, котораго я былъ виною, едва не лишило меня разсудка. Впредь я скоре убью себя, нежели запачкаю предметъ своего обожанія, и не стану требовать наслажденій у того, кто владетъ сокровищемъ невинности.

— Но ты забудешь эту несчастную, и когда ты ее покинешь, сердце ея будетъ растерзано.

— Забуду ли я ее, этого я не знаю, серьзно отвчалъ Теверино.— Не думаю, впрочемъ, не могу себ этого вообразить, а еслибъ могъ, я бы не любилъ ее, я — не былъ бы я. Правда, я разорвалъ не одну связь, взялъ назадъ не одну клятву, но не помню, чтобъ когда-нибудь измнилъ первый, — у меня душа постоянная по натур и по нужд, не будь я безпрестанно завлекаемъ въ легкія интриги, которыя покидалъ безъ угрызеній совсти, я могъ бы любить только разъ въ жизни. Я былъ безпутенъ, хотя Богъ и создалъ меня цломудреннымъ, натура моя воскресаетъ при соприкосновеніи съ душою цломудренной, и я чувствую, что идеалъ мой здсь, а не гд-нибудь. Пусть же время идетъ, и жизнь моя развертывается передо мною. Я не могу быть ея пророкомъ, знаю только, что не невозможно, чтобъ я сдлался мужемъ Мадлены, если найду ее врною, когда прійдетъ время.

— А если нтъ?

— Тогда прощу ей и останусь ея другомъ… Да, другомъ ея, какъ вы не можете быть другомъ Сабины, вы, который любите иначе и пропитываете любовь гордостью.

— И такъ, мы разстанемся — и я не могу доказать теб своего уваженія и истинно-неотразимаго чувства дружбы, которое ты внушилъ мн?

— Мы встртимся, будьте уврены. Когда у меня будетъ работа и платье, какъ теперь, я встрчу васъ съ отверстыми объятіями. Но если я буду въ рубищ, какъ на берегу озера, не удивляйтесь, что я, по-видимому, не узнаю васъ.

— Это-то мн и больно! сказалъ Леонсъ съ чувствомъ:— ты не вришь мн!

— Врю. Но я слишкомъ-хорошо знаю дйствительность и не хочу перестать вести жизнь, похожею на романъ, боле или мене занимательный и разнообразный.

Священникъ согласился проводить Сабину и Леонса въ виллу, чтобъ лордъ Г. не имлъ причины подозрвать ихъ. Милордъ проснулся наканун ввечеру и началъ безпокоиться, но онъ обратился къ бутылк, чтобъ забыться, и когда Сабина возвратилась домой, онъ еще спалъ.

‘Отечественныя Записки’, No 10, 1845

ТЕВЕРИНО.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

Читайте также: