Терем зари
Терем зари
Из аттических сказаний
Из аттических сказаний
I
I
II
III
IV
V
VI
VIII
IX
X
XI
XII
XIII
XIV
XV
Терем зари, Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1921
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Фаддей Францевич Зелинский
У афинского царя Эрехфея была дочь Прокрида. Будучи прекраснее всех девушек царства, она пожелала быть выданной за самого прекрасного из всех юношей. Таковым оказался молодой вельможа Кефал, владелец богатого двора у восточного подножия лесистого в те времена Гиметта.
Свадьба была отпразднована с царским блеском, молодые с самого начала безумно полюбили друг друга. Каждый был уверен в вечности своей любви и боялся только одного — как бы на другой стороне не наступило охлаждение. Чтобы уничтожить этот страх и насладиться полным блаженством, они дали друг другу торжественную клятву в верности до конца жизни. И действительно, они стали после этого так счастливы, как только можно быть счастливыми на земле.
Прокрида — та поистине никого и ничего, кроме Кефала, не любила, даже священные образы отца и матери померкли для нее с тех пор, как ее очи увидели его. Но Кефал кроме своей молодой жены, хотя и не с одинаковой страстностью, любил свое давнишнее занятие, охоту. В первые дни после свадьбы он воздерживался от нее, чтобы не оставлять Прокриду одну но потом ему удалось ее убедить, что нельзя же ему, молодому человеку, нежиться в тени дома, подобно девушке, да и крестьяне соседних деревень просили его освободить их — то от волка, то от лисицы, то от дикого вепря, сплошь и рядом спускавшихся с лесов Гиметта в плодородную равнину Месогии, и Прокрида охотно отпускала мужа — особенно когда она убедилась, как хорошо шла волчья шапка и охотничий дрот к его смелой осанке.
Однажды Кефалу донесли, что на верхнем склоне Гиметта объявился исполинский олень, это известие несказанно его обрадовало. Задача была не из легких: надлежало еще ночью подняться в гору вдоль русла ручья Харадры, выследить с помощью ищейки тропу зверя и скрыться в засаде, дожидаясь утра, пока он не придет, чтобы напиться из ручья.
Так Кефал и сделал.
Вначале он ничего не видел перед собой, кроме глубокого небесного свода, усеянного мириадами звезд. Мало-помалу, однако, по мере того, как небо стало бледнеть и звезды гаснуть, из предрассветного тумана стали выплывать каменные громады, Кефалу было известно, что это были острова — Евбея, Андрос, Кеос, — украшающие пока еще невидимую гладь Эгейского моря. Он удвоил свою бдительность: раз они показались, значит, недолго ждать до зари.
И вдруг точно костер загорелся на вершине Андросской горы, быстро разлилось пламя и охватило окрестные облака, венчающие ее седую главу. По всем направлениям сверкнули багровые лучи — это она, розоперстая!
Сколько раз он встречал ее после ночной засады, — но никогда она не показалась ему столь прекрасной. ‘Взойди, Заря!’ — шепнул он, посылая ей свой привет с проснувшимся утренним ветерком.
Но что это? Багровые лучи выпрямились, участились, точно стройные стволы стоят они на алой вершине. Их десятки, их сотни, спереди — это точно пальмы, увенчанные золотой листвой, дальше — это точно колонны, поддерживающие золотую кровлю. Гора пошла навстречу горе, уже близко, близко волшебное царство. Кефал уже различает золотистых птичек, перелетающих с одной, пальмы на другую, как звонко, как сладко они поют! Некоторые залетают на его гору, садятся на ее чинары и дубы — и сухими листьями падают к его ногам. Он уже различает золотые плоды, горящие среди листвы, некоторые, сброшенные ветром, катятся к нему, он подбирает их, но это лишь гальки с русла Харадры… Еще ближе, еще ближе! Вот он сам среди чудесных деревьев: его хитон горит, точно багровое пламя. Вот уже и здание, все из золота и багряницы, что это, храм или дворец? Его двери еще закрыты, но вот и они дрогнули, медленно-медленно растворились. И в дверях показалась она, в венке из роз и в ризе, усеянной розами.
ной красоты и земного счастья, теперь тебе открылся Олимп. Войди в мой терем, как мой избранник и любимец, ты через меня приобщишься красоты и счастья богов.
Но Кефал не подал ей руки. Он молитвенно поднял ее и сказал тихим, но твердым голосом:
— Будь благословенна, богиня! Я воздвигну тебе алтарь у восточной стены моего дома, а ты, если ты милостива ко мне, дай нам с Прокридой до глубокой старости возлиять тебе на нем, и дай нам умереть в один и тот же день.
— С Прокридой? Опомнись! Разве Прокрида прекраснее и стройнее меня?
— Нет, богиня, не сравнится ее скромная, земная красота с дивной прелестью небожительницы. Но я люблю ее, как и она меня, и мы поклялись в вечной верности друг другу.
Тут тень грусти сошла на светлый лик Зари, и она продолжала:
— Ах, горькое племя однодневок, вам ли говорить о вечности? Завтрашнего ветра не можете вы предугадать — и воображаете, что вам известно направление ваших чувств навсегда. Да знаешь ли ты, что Прокрида первая нарушит данную тебе клятву?
— Прокрида? Этого не будет никогда?
— Это будет сегодня же, и завтра ты будешь в моем терему.
После этих слов Заря подошла к Кефалу и провела своей мягкой рукой по его голове, она развеяла мрак его черных волос так же, как ее лучи на небесах рассеивают мрак ночного неба, и золотые кудри засветились под ее рукой. Она коснулась его лица — и румянец покрыл его смуглые щеки. Она положила ему руки на плечи — и он стал выше и дороднее, и неземная сила влилась ему в мышцы. Но он стоял, как очарованный, не отдавая себе отчета в том, что с ним происходит. Тогда она нагнулась к нему — и жгучий поцелуй запылал на его устах.
Затем она отошла на шаг, сняла ожерелье со своей шеи — сверкающее ожерелье из золотых подвесок с большим рубином на каждой — и положила его на скалу.
— Прощай, мой любимый, скоро будем вместе!
Она отошла еще дальше, пока не скрылась в своем терему. Тогда все здание поднялось на воздух и расплылось в синеве эфира.
С высоты же Андросской горы сверкало солнце, и его блеск отражался в голубых волнах Эгейского моря.
Вдруг зашумело, затрещало в зарослях, огромная фигура оленя появилась среди ив и олеандров, окаймляющих русло Харадры. Кефал схватил свой дрот, но было уже поздно: олень почуял человека и, прежде чем дрот мог настигнуть его, исчез в лесу другого берега. Дрот же ударил в сосну и пробил ее насквозь.
В другое время неудача раздосадовала бы Кефала, теперь же все его мысли были у Прокриды. Он только и мечтал о том, чтобы вернуться к ней, отдохнуть, забыться на ее верной груди.
— Авра, домой! Где ты, Авра? Собака бросилась было с лаем преследовать бежавшего оленя. Теперь она бегом возвращалась к своему господину, но, не добежав, остановилась как вкопанная и с грозным ворчанием насторожила уши.
— Авра, сюда!
Но Авра стояла недвижно, еще грознее ворча. Он подошел к ней, чтобы ее схватить, тогда она с бешеным лаем впилась ему в ногу. Он ее откинул ногой, она с жалобным воем взлетела на воздух, ударилась о скалу и с разбитым черепом упала на землю.
— Боги, что это со мной творится! Уж не заснул ли я на берегу Харадры? Не нимфа ли меня навестила во сне своим безумящим наитием?
Вдруг его взор упал на ожерелье Зари, все еще сверкавшее на выступе скалы в лучах утреннего солнца. Он взял его в руки — нет, это было настоящее золото, настоящие самоцветные камни.
— Подарю его Прокриде, — подумал он. — Такого во всей казне царя Эрехфея не найдется.
Он бросил прощальный взгляд на бездыханного товарища и быстро зашагал под гору по руслу Харадры.
Был уже полдень, когда он — без собаки, без дрота и без добычи — дошел до своего дворца, все же двери были заперты, как обыкновенно, когда хозяина не было дома. Он взялся за ручку, раздался треск, и дверь вместе с осью и обломками засова очутилась на полу.
Тихо-тихо подошел он к жене — и внезапно обвил ее шею ожерельем Зари.
— О, Афродита! Что за роскошь! — воскликнула она.
Она быстро обернулась и, увидев Кефала, отскочила к стене хоромы, вперяя в него не то испуганный, не то очарованный взор.
— О, кто ты, гость? Будь милостив к нам! И верно, ты бог, золотом солнца сверкают твои кудри, и румянец зари пылает на твоих щеках…
Он вздрогнул и опустил глаза. ‘Прости меня, Прокрида! — прошептал он. — Я люблю тебя и только тебя. Да, я был в волшебном царстве, но, видишь, я прихожу к тебе. О, пожалей меня и дай мне отдохнуть ото всех чар на твоей груди’.
Он опять взглянул ей в очи — под ее кротким, детским взором угас поцелуй богини на его устах. Он это почувствовал, не помня себя от восторга, он заключил ее в свои объятия. Она не в силах была противиться.
— Ты меня прощаешь, да? Ты меня любишь — да, Прокрида?
— Не знаю, что со мной, — шепнула она, — все это… так внезапно, так странно.
— Прощаешь? Любишь? Скажи, что любишь!
Она молча опустила голову на его плечо.
— Откроем ставни, мой любимый. Хочу еще раз полюбоваться на тебя.
— Да, милая, я и сам хочу их открыть. Я не понимаю, что со мною творится: что-то крылатое, какая-то летучая мышь меня коснулась и влила мне тоску и истому в тело…
Он подошел к окну и с трудом открыл ставни. Волна света проникла в терем. ‘Ну, вот уже и легче стало’. Он снова вернулся к ней.
— А теперь еще раз посмотри на меня так, как смотрела тогда… Прокрида, да что с тобой?
С диким криком вскочила она, глядя на мужа, точно на привидение. Он хотел взять ее за руку — она отпрянула от него.
— Кефал… Это был… ты?
— Прокрида… что сталось с твоим ожерельем?
На желтой нитке болтались сухие, свернувшиеся трубочками ивовые листья: под ними виднелись, вместо рубинов, крупные кровяные пятна, окаймлявшие всю белоснежную шею Прокриды. Но ей было не до ожерелья: вне себя от ужаса, она не сводила глаз с Кефала и все повторяла:
— Кефал… это был… ты?
— Прокрида… да за кого же ты меня принимала?
Тут только он вспомнил о пророчестве Зари.
— Прокрида… ты приняла меня за другого… и все-таки могла… после нашей клятвы?..
Она опустила глаза, но вскоре опять их подняла, робкая надежда светилась в них.
— Кефал мой, друг мой… ведь если это был ты — то, значит, я не нарушила клятвы. Ведь никто же, кроме тебя, меня не касался. Как же я, после этого, не чиста?
Но он не ответил ей. Грустно понурив голову, он направился к срединной двери — к главной двери — к горе.
Прокрида не пыталась удержать его: она чувствовала, что это безнадежно.
Она позвала старушку Полимелу, свою няню, последовавшую за ней из дома Эрехфея и теперь служившую ключницей.
— Няня, родная, исполни мою просьбу… только так, чтобы никто об этом не узнал. Помоги мне омыться и одеться во все черное.
Старушка всплеснула руками:
— Ради богов, дитятко! К чему это?
— Не спрашивай, родная, если любишь меня, сделай то, о чем я тебя прошу.
Полимела понизила голос.
— Не правда ли, дитятко, — таинственно шепнула она, — этот высокий и сильный гость — это был сам Гермес? И он принес тебе весть, что твой муж — умер?
— Да, няня, он умер — для меня.
— Но почему же, дитятко, он был похож на него самого?
— Боги уподобляются кому хотят, няня, не давая нам отчета в своих поступках. Но сделай то, о чем я прошу тебя: я должна исполнить один заупокойный обряд, которого он… Гермес… от меня требует.
Старушка послушалась, омывшись и одевшись, Прокрида поцеловала ее на прощанье и пошла тоже по направлению к Гиметту. Она дошла до того места, где Харадра, сбежав с горы, водопадом низвергается в пропасть. Эта пропасть считалась входом в царство мертвых.
Но теперь солнечные лучи играли в пене водопада, радуга стояла над ней, и наяда сидела под ее сводом и пела, грея в полуденной жаре свое серебристое тело. Завидя Прокриду, она окликнула ее:
— Неподобное дело задумала ты, царевна, не так спускаются в поддонное царство, да и рано тебе туда. Постой, дай вспомнить: есть у меня песня и про тебя.
Она опустила свои взоры в волны своего потока, мало-помалу ее глаза загорелись пророческим блеском, и она мерно и протяжно пропела:
Есть на окраине моря любимая Зевсом обитель.
Критом зовется она, правит в ней мудрый Минос.
Много чудес получил он в наследье от матери дивной:
Дрот-прямолет в их числе, бьющий без промаха все.
Выслужить дрот ты должна добровольною службой годичной,
Им ты искупишь свой грех — ласку супруга вернешь.
Едва отзвучали последние слова песни, как радуга потухла, и наяда опустилась в свой поток.
— Спасибо, нимфа! — крикнула ей вслед Прокрида — и бодро, с новой надеждой в груди, направилась по дороге, ведущей в афинскую гавань Фалер.
Уже смеркалось, когда она достигла взморья, но ночь обещала быть тихой, лунной, и гавань жила полной жизнью. Прокрида увидела тридцати-весельное судно, готовое к отплытию, якорь был поднят, как раз отвязывали кормовую. Судовщик показался ей знакомым.
— Откуда и куда, Евагор? — спросила она.
— Из Кносса критского, царевна Прокрида, привез груз кипарисовых бревен, теперь еду обратно с грузом гончарных изделий, заказанных Миносом. — Но почему я вижу тебя в трауре?
— Евагор, возьми меня с собой.
— Что ты, царевна! Ведь после этого все гавани царя Эрехфея были бы мне недоступны на веки вечные.
Прокрида сняла с пальца перстень из массивного золота с большим алмазом — предсвадебный дар отца — и протянула его судовщику. Радость сверкнула в его глазах.
— Скорее на сходни, царевна, пока никто тебя не узнал! А ты, Кимофоя, — прибавил он, обращясь к своему судну, — сослужи мне еще эту последнюю службу, а затем я уже не буду тебя доверять обманчивой Амфитрите. Твой руль будет повешен над очагом, и ты мирно состаришься в ограде Диоскуров.
Прошло два дня. Царь Минос сидел в тронной зале своего кносского дворца, на высоком, каменном престоле, по обе стороны от него вельможи, члены его совета. Заседание, видимо, близилось к концу.
У дверей залы показался стражник.
— У входа стоит женщина невиданной красоты — не знаем: богиня или смертная — вся в черном: хочет наедине поговорить с тобой. Прикажешь впустить?
Минос был мудр, но в то же время и очень чувствителен к чарам женской красоты.
— Наша беседа кончилась, друзья, но я прошу вас не расходиться, а ждать меня во дворе, у алтаря. Зевсу будет жертвоприношение, а после него — пир горой.
Когда вельможи очистили тронную залу, он приказал стражнику призвать незнакомку. Она пришла.
— Мое имя — Антифила, я — дочь Полифила из Форика аттического. Твоя мать, славная Европа, избранница Зевса, завещала тебе дрот-прямолет, без промаха поражающий всякого зверя, пророчество велит мне выслужить его у тебя, чтобы искупить мой грех. Прошу тебя уважить божью волю и обещать мне этот дрот, взамен предлагаю тебе себя на один год в рабыни.
Во время ее речи Минос пожирал ее своими взорами, недобрым блеском горели его глаза. Встав, он подошел к ней и властно положил ей руку на плечо.
— За милость — милость, так ведь, Антифила?
Она скромно, но твердо подалась назад и, отдернув верхнюю кайму своего хитона, показала Миносу кровяные пятна, окружающие ее шею.
— Меня опалила молния Зевса, мое тело — живой ‘энелисий’, священный для всех, более же прочих для тебя, Зевсов сын!
Минос испуганно отступил, сорвал висевшую над его сиденьем лабрию — серебряный топор о двух медных лезвиях, символ критского Зевса — и, поцеловав его, поднес ко лбу и к груди. Прокрида, довольная, продолжала:
— Не бойся: я буду тебе полезной рабыней. Я умею жать, сушить, молоть, я знаю все заговоры, спасающие и колос от ржи, и зерно от перегара, и помол от засоренья пылью жерновов. Итак, ты принимаешь условие?
Минос кивнул ей головой и крикнул, чтобы позвали управляющего.
— Это — Антифила, новая раба, которую мне Евагор привез из Аттики.
Затем, видя, что грубые черты управляющего расплылись улыбкой, не предвещавшей ничего хорошего, он прибавил, внушительно поднимая лабрию:
— Она перунница отца моего, Зевса: горе тебе и всем, кто хоть мизинцем коснется края ее ризы.
Исполнился год.
К некогда богатому двору Кефала под Гиметтом приближалась женщина, выступала она с трудом, то и дело опираясь на посох странного вида, издали сверкавший своим медным острием. Действительно, это был не посох, а дрот — дрот-прямолет, но в усталой женщине нелегко было узнать Прокриду.
Во дворце все было пусто, лишь в самом внутреннем покое, где хранились сокровища дома, она нашла старушку, которая, увидев ее, с громким плачем бросилась ей на шею. Это была ее няня, Полимела. Она тотчас принялась рассказывать, как после ее ухода вся челядь разбежалась, как все расхитили, что кто мог, и ей с трудом удалось отстоять господскую сокровищницу.
Прокрида рассеянно ее слушала. ‘Ты лучше вот что скажи, няня: есть у тебя что поесть? Я два дня ничего не ела’.
— Из остатков наскребем, дитятко, как мы ни обеднели, а на двоих хватит.
— Надо, чтобы на троих, няня.
— На троих? А кто же третий? Она гордо подняла голову:
— Мой муж. Его еще нет, но он придет. Откуда придет, не знаю, но он придет, придет сегодня же, и все будет по-старому.
Старушка засуетилась. Скоро стол был уставлен чем следует: три блюда, три кубка, в каждом искрилось вино. Прокрида не прикасалась ни к хлебу, ни к вину, она все смотрела на срединную дверь. Наконец она открылась, и Кефал вошел.
— Садись, — сказала она ему нежно и просто, как будто они расстались час тому назад.
Трапеза кончилась, няня ушла к себе. Тогда только Прокрида прильнула головой к груди мужа, обвила его шею руками и тихо сказала ему:
— А теперь ты можешь мне сказать, где ты был весь этот год.
— Я был в терему Зари.
— Продолжай.
— В райском блаженстве и роскоши протекло это время. И богиня все делила со мной — все…
— Продолжай.
— Оставалось одно — бессмертие. Кубок с нектаром уже стоял передо мной, но вечные законы богов ставят смертным одно непреложное условие — надо забыть все земное.
— А ты?
— Когда двери терема Зари распахнулись передо мной — меня охватила такая волна блаженства, что я позабыл все, и если б богиня тогда предложила мне свой кубок, я бы его выпил. Но до этого должны были пройти три дня и три ночи, а на третий день я вспомнил тебя.
— Это было тогда, когда я начала свою службу у царя Миноса.
— Какую службу? Разве ты не все время была здесь?
— Погоди спрашивать: продолжай.
— Я вспомнил тебя — и с тех пор уже не мог забыть. Меня окружало блаженство и роскошь райской жизни, но в душе была тоска: и вот ты видишь, я здесь. А ты?
— Меня окружала нужда и страда рабской доли, но в душе была радость — я знала, что увижу тебя. Работать было трудно — особенно у мельниц. Упираешься грудью в шест — и ходишь кругом от раннего утра до позднего вечера, изо дня в день. Смотри, у меня надолго об этом останется память.
Она расстегнула хитон и показала ему под самою грудью длинную красную борозду — болезненно сжалось его сердце: но при этом заметил еще нечто.
— Прокрида, а где те страшные кровяные пятна, которые оставило на твоей шее ожерелье…
— Ожерелье Зари? — спросила она с улыбкой. — Они бледнели с каждым месяцем и исчезли вовсе, когда исполнился год. И тогда я получила свою награду от царя Миноса — дрот-прямолет, не дающий промаху. Ты тогда упустил оленя — теперь никакая дичь не уйдет от тебя. Береги его, Кефал, я заплатила за него своей красотой.
Она испытующе посмотрела в его глаза, — но в них не было ничего, кроме любви и нежности.
— Трудно было, — продолжала она. — Иногда я от изнеможения стоя засыпала, склонившись грудью на рычаг, но тотчас меня будил грозный окрик надсмотрщика: ‘Антифила, проснись!’ Антифила — это была я…
— Прокрида, — воскликнул он. — На тебя кричали? Тебя, может быть, били? И может быть, еще… еще хуже того…
Она вторично испытующе посмотрела на него — и опять увидела на его лице одну только любовь и нежность.
— Никто не касался меня, — с расстановкой ответила она, — те самые, которые кричали: ‘Антифила, проснись! — шепотом прибавляли: — Перунница Зевса, помилуй нас’.
— Перунница? Почему перунница?
Она подняла на него глубокий взор своих впалых глаз — и он не повторил своего вопроса.
Прокрида предсказала верно: все пошло по-старому. Челядь вернулась, узнав, что вернулись господа, и принесла обратно награбленное добро. Двор ей уж не был страшен. Какой-то подпасок, видевший Прокриду над пропастью Харадры, рассказал, что она спустилась туда, и вот теперь пошла молва, что она годичной службой у царя преисподней вызволила своего мужа. Те, которые раньше ее любили, теперь боготворили ее. Сама она скоро оправилась от последствий испытанных лишений: молодость брала свое, и по прошествии нескольких месяцев Кефал имел свою прежнюю Прокриду, прекраснейшую среди всех. Огорчала их только старая няня, потрясенная всем испытанным, она слегла, и уже не было надежды на ее исцеление.
Старые жизни угасали, зато загорались новые: по прошествии года Прокрида могла обрадовать мужа весточкой, от которой она стала ему еще много дороже.
— Видишь, — сказал он ей, — там на небесах я не мог забыть земного — но то небесное я с тобою навсегда забыл.
Он говорил правду, и она в этом не сомневалась. Все подробности также и своего первого видения он уже раньше успел ей рассказать — как бы именно для того, чтобы их сбыть и забыть.
И она первая ему напомнила:
— Отчего же ты не испробуешь того дрота-прямолета, который я с таким трудом для тебя добыла?
— При случае испробую, — ответил он.
Случай не замедлил представиться.
Опять тот исполинский олень появился в лесах Харадры, на верхнем склоне Гиметта. Опять надлежало с вечера отправиться туда, чтобы в безмолвной засаде дожидаться утра.
Прокрида спокойно снарядила мужа.
— А ты что будешь делать? — спросил он.
Пораньше лягу спать и проснусь лишь к утру, чтобы посмотреть, как ты будешь прибивать рога оленя к триглифу нашего дома.
Он ушел. Она же долго смотрела ему вслед, любуясь силою и плавностью его движений и сверканием волшебного дрота в лучах заходящего солнца.
Но проспать до утра ей не удалось. Она проснулась среди ночи с криком, руками ища Кефала рядом с собой. С трудом она вспомнила, где он, но это воспоминание наполнило ее сердце новой безотчетной тревогой. Как могла она его отпустить одного?
Она подошла к окну и открыла ставни. Была полночь, луна стояла высоко и заливала своим сиянием Гиметт и равнину Месогии.
Чу, стоны… да, это стонет бедная, больная няня. Надо к ней пойти, но сначала Прокрида оделась и обулась, точно для выхода.
Няня это заметила:
— Куда ты, дитятко?
К нему, няня. Я напрасно отпустила его одного. Но ты не беспокойся: к утру мы вернемся, а тем временем Климена у тебя посидит.
— Я не за себя, могу и одна умереть. Но ты не ходи.
Она внезапно приподнялась и схватила руки своей питомицы, ее глаза были широко раскрыты.
— Ты не видишь, но я вижу…
— Что видишь?
— Розу…
— Да? — вскрикнула Прокрида. — В венке из роз? И в ризе, усеянной розами?
— Нет. Одну розу… розу на зелени… страшную розу…
Очевидно, она говорила в бреду. Прокрида осторожно разжала ее руку и уложила ее обратно на подушки. Она опять принялась стонать, иногда повторяя свои последние слова:
— Розу на зелени… страшную розу…
Все было видно, как днем. Прокрида быстро достигла горы у того ее места, где Харадра водопадом низвергается в пропасть. Тут ей показалось, что она через шум волн слышит свое имя.
Она подошла к водопаду. Его белая пена казалась еще белее в сиянии луны. Вначале она ничего не могла разглядеть, кроме пены, но услышав еще раз и притом явственно свое имя, она увидела точно двух светлячков рядом в тумане глубины и поняла, что это были глаза наяды.
— Я виновата перед тобой, нимфа, но не гневайся: в ближайшее новолуние кровь ягненка обагрит твои волны. Я помню твое благодеяние и буду его помнить всегда.
— Хорошо, что помнишь. На благо ему и себе ты послушалась меня тогда — на благо обоим послушаешься и теперь. Вернись домой, Прокрида. Не бойся передать доверия, вернись домой.
— Зачем?
— Затем, чтобы ты могла обагрить кровью ягненка мои волны в ближайшее новолуние. Не бойся передать доверия, вернись!
— Что это значит — передать доверия?
Но ответа на свой вопрос она не получила, а когда она стала искать обоих светлячков в туманной пропасти, она их более не нашла.
— Ну что же, вернусь, коли так.
Она пошла обратно. Ее дом лежал перед ней как на ладони, за ним — холмы, отделявшие Месогию от приморской полосы. Звезд не было видно из-за луны, но Прокрида без труда рассчитала, что там, над морем, теперь восходит Овен. А за ним взойдут Плеяды, а там…
Она вздрогнула: роза на зелени — страшная роза!
И она решительными шагами, не оглядываясь, пошла в гору.
Вот и верхний склон, все ясно видно при луне. Под чинарой, над руслом Харадры, лежит Кефал. Он, видно, дремлет чуткой охотничьей дремотой, его рука не выпускает дрота-прямолета. Да, этот раз дичь не уйдет от него.
Она спряталась в зарослях на мураве. Кефала с этого места не было видно, зато перед ее глазами расстилалась вся Месогия с ее долами и холмами, а дальше — море тумана, а дальше — каменные громады Евбеи, Андроса, Кеоса. Все казалось призрачным и жутким: ‘Не будь здесь вблизи его — я бы обезумела от страха’.
Вот луна стала заходить за хребтом Гиметта.
Огромная черная стена спустилась с горы и двинулась по равнине, поглощая долы и холмы Месогии, затем полосу тумана, затем островные горы и наконец небо. На небе показались звезды, там, над невидимой горой, сверкало золотое руно Овна, недалеко, знать, были Плеяды.
Опять потухли звезды, предрассветная бледность покрыла синеву неба, и на ней все яснее и яснее стал обозначаться двускатный шатер Андросской горы.
Глаза Прокриды горели от бессонницы и напряжения, чем ближе был час рассвета, тем громче билось ее сердце, так громко, что она боялась, как бы Кефал не услышал его ударов.
Вот загорелось… нет еще… Она протерла глаза, ах, как они были горячи, эти бедные глаза, при прикосновении ее холодной руки! Опять взглянула она на восток… Этот раз уже не было сомнений, розовое пламя вспыхнуло на Андросской горе и стрелой взвилось вверх, за ним другое, третье. И с Кеосской тоже… и с Евбейской тоже… все небо исполосовано розовыми столбами. Ослепленная, она отвернула глаза к черной стене Гиметта. Боги! И здесь то же, везде розовые столбы. Она оторвала взоры от горы, обратила их на окружающий ивняк и кусты олеандра. И здесь то же самое, все кусты горят, везде колонны и столбы, и розы, розы, розы. Целый дождь роз полился кругом, с неба, с деревьев, отовсюду. Исчезли небо, леса, горы, все кругом переливалось в багровом зареве…
— Это терем Зари! Кефал! Кефал! Она бросилась к нему. Зашумело в зарослях. Кефал проснулся.
— Олень! Помоги, Артемида!
И дрот-прямолет понесся к невидимому зверю, сверкая своим медным острием в розовом сиянии Зари…
Когда над Андросом взошло солнце, его лучи осветили оленя, мирно пившего воду Харадры среди безмолвия дремлющей горы.
Источник текста: Ф. Ф. Зелинский. Сказочная древность Эллады. Мифы Древней Греции. Сост. Г. Ч. Гусейнов. М: Московский рабочий, 1993. — с. 327 — 335.