ТЕОРЕТИК ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
ТЕОРЕТИК ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
(по поводу романов А.К. Шеллера)
‘Курьер’, 1900 г., No 239
В. Шулятиков
‘Курьер’, 1900 г., No 239
Теоретик интеллигенции, Шулятиков Владимир Михайлович, Год: 1900
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Владимир Шулятиков
В газетных некрологах, посвященных памяти А.К. Шеллера-Михайлова подчеркивалось преимущественно значение его романов, сказавшееся в их влиянии на молодежь шестидесятых-семидесятых годов. Но этим влиянием значение романов Шеллера далеко не исчерпывается. Правда, его романы утратили свой первоначальный, животрепещущий интерес, правда, теперь ни находят себе восторженных читателей лишь в провинциальной глуши, за то другого рода интерес должен сохранить их от забвения. Они — драгоценные исторические документы: они (мы берем такие произведения, как ‘Гнилые болота’, ‘Лес рубят, щепки летят’, ‘Жизнь Шунова’) повествует о славнейшем, героическом моменте в жизни русской ‘интеллигенции’. Этот момент, помимо прочего богатого культурного наследства, передал потомству один замечательный догмат, имевший долгое время священное обаяние для интеллигентов — догмат о критически мыслящей личности, вершающей судьбы истории. И вот в настоящую минуту, когда вопросы о роли личности в истории, о соотношении, существующем между индивидуумом и общественным организмом, еще не выяснены окончательно, романы Шеллера могут оказать нам великую помощь: содержащийся в них материал позволяет осветить эти вопросы с генетической точки зрения, объяснить лучше, чем многие другие литературные памятники, как и почему в среде русской интеллигенции зародилось и сложилось представление о мыслящей личности, движущей историю.
Оно родилось вместе с появлением на историческую сцену нового типа интеллигенции, которую составили представители различнейших общественных групп в пятидесятых-шестидесятых годах.
Вглядитесь в пеструю толпу шеллеровских героев: кто они? — сын придворного служителя Рудый, сын торговца Калинин, сын канцелярского служителя Прилежаев, сыновья чиновников Люлюшин и Панютин, сын штаб-ротмистра Прохоров, незаконнорожденный генеральский сын Розенкампф, сын бедного священника Носович, сын малосостоятельного дворянина Шупов.
Эти интеллигенты, или, по терминологии шестидесятых годов, ‘мыслящие пролетарии’, выступили на историческую сцену при исключительных условиях, о которых совершенно не ведали их литературные предшественники: в противоположность Печориным, Рудиным, Александрам Адуевым и другим ‘лишним людям’ эпохи романтизма им пришлось приобретать себе с бою права на существование, в противоположность Костанжогло, Петрам Адуевым, Саксам и другим заводчикам и бюрократам, которых идеализировали трезвые реалисты сороковых годов, они приобрели это право ценой самой тяжелой борьбы за существование.
Здесь мы не будем вскрывать тех исторических, экономических и социальных причин, которые привели к образованию новой интеллигенции: Шеллер в своих романах сосредоточивает внимание исключительно на изображении тех трудностей и терний, которыми была обставлена борьба за существование этой интеллигенции, — интеллигенция разночинцев и ‘кающихся’ дворян. Он описывает гнет материальной обстановки, среди которой росли интеллигенты-разночинцы, описывает ужасы нужды, голода и холода, с которыми им пришлось знакомиться на каждом шагу. Он останавливает свое внимание на том, как ежеминутно интеллигенты-дворяне страдали от предрассудков, составлявших достояние их среды, от фальшивости отношений дореформенной дворянской семьи. Далее все решительно его интеллигенты переживают нравственную ломку, находясь в тисках дореформенного воспитания. И в конце-концов дореформенная среда и дореформенная семья выбрасывают их из своих недр, делают их людьми, не имеющими ни кола, ни двора, принужденными с величайшими усилиями отстаивать свои права на жизнь.
И шеллеровские герои с честью выдержали трудное испытание. Они, как выражается Николай Люлюшин, сами отворили двери будущего, они знают только одно: ‘что мы сделали, то мы сделали сами… никакие бабушки не ворожили нам, никакие четвероюродные тетушки ‘со связями’ не подсылали различных холопов общества, чтобы расчистить нам дорогу, облегчить нам взобраться по лестнице и растворить перед нами двери’.
Путь, которым они шли к этим дверям, способ, которым они растворили эти двери, определил их нравственный облик, их общественное миросозерцание, заставил их выработать своеобразные принципы и убеждения.
Они завоевали себе право на существование, они не погибли в борьбе за свое счастье лишь благодаря труду, лишь благодаря энергичной деятельности. Поэтому они благословили труд и энергию: ‘постоянное бодрствование и борьба со злом должны быть вечным нашим девизом!’ Принцип труда и деятельности свят для них, потому что он подсказан им инстинктом самосохранения. В отсутствии труда, в застое, в бездеятельности они видят гибель. Пример этой гибели был перед их глазами. Дореформенное общество, дореформенные романтики и даже реалисты именно потому так печально завершили свою карьеру, что не умели трудиться, были усыплены гипнозом застоя, отсутствием тяжелых задач и жизненных терний.
‘Они не глупы, — говорит об этих прежних интеллигентах один и ‘новых’ людей в романе ‘Жизнь Шупова’. Но их умы развивались односторонне, вследствие постоянных удач. Всеобщий сон и недеятельность общества остановили их развитие. Вообще человек дурень и к тому же способен успокаиваться, почувствовать в том и другом случае свое превосходство над окружающими его личностями и обстоятельствами, и это-то успокоение есть первый предвестник его несостоятельности где-нибудь при новых условиях, вестник его падения. Чем дальше будет он тревожиться за судьбу своих планов, чем больше будет предусматривать опасностей для них, тем будет он развитее. Главное, не надо успокаиваться, надо думать, находиться настороже, размышлять, не поддаваться баловству случая, который, как старая нянька, всеми средствами старается нас усыпить своими ласковыми песнями и сказками, чтобы мы вечно оставались в его баюкающих руках’.
Это своего рода ницшеанский протест против успокоения: лишь вечная тревога, вечное беспокойство, вечное страдание является ручательством прогресса. И шеллеровские герои действительно несколько приближаются к ницшевскому Заратустре: для них нет ничего ужаснее, как сделаться инвалидами, ‘заеденными средой натурами’. Вечный труд и вечная тревога, вечный страх перед баловством случая требует от них быть сильными людьми.
‘Человек, защищающий падших и испорченных средой — не человеколюбец… Заеденные средой натуры, эти пьянствующие и ораторствующие дармоеды общества должны быть казнимы… Я хотел бы, чтобы заеденные средой личности не находили места в кругу честных людей, чтобы их не принимали даже из сострадания… До тех пор, пока общество, и, главным образом, литература будут сочувствовать этим жиденьким натурам, до тех пор будут гибнуть все сильные люди, до тех пор всякая энергия будет оставлять честных людей…’
Так формирует типичнейший и наиболее искренний из шеллеровских интеллигентов свои мечты об идеальном человеке. Правда, он тотчас же оговаривается, что каждый, пробивший себе дорогу интеллигент в некоторой степени виновен в существовании заеденных натур, что он наказывается в некоторой степени их существованием. Но ‘кроме этого наказания, мы не должны подвергать себя новым наказаниям, оставаясь справедливыми.. Мы тратим долю нашего времени, долю наших денег и большую часть нашей кисло-сладкой, слезливой любви на эти личности в то время, как у нас есть другие обязанности’.
Этим и ограничивается сходство теории Люлюшина с теорией Ницше. Далее Люлюшин объясняет, что интеллигенты не должны быть слезливыми филантропами не во имя исключительного, прямолинейного эгоизма, а во имя более высокой цели: интеллигенты должны расходовать свою энергию на помощь более свежим представителям нации, тем, кто подает надежды подняться до уровня ‘сильного человека’. Он громит слезливых филантропов:
‘Вы отнимаете у бедного труженика долю его трудового, купленного потом и кровью хлеба и, в виде милостыни, подаете этим лентяям, сибаритам праздности, потому что их заела среда и отучила от труда. И вот они сыты, они пьяны, их жалеют, а бедный труженик умирает с голода. Герой гибнет без всякого одобрения, без всякого привета, а декламирующий и плачущий в пьяном виде заеденный вызывает сочувствие и слезы у публики… За что я буду трудиться до изнеможения, если долю моего хлеба будет есть лентяй… Зачем я буду честным среди искушений, если будут сочувствовать только нравственно сломившимся под бременем обстоятельств личностям? И я развивался в той же среде…’.
Таким образом, даже преследуя более высокую цель, шеллеровский интеллигент остается верен самому себе: только — что приведенная цитата показывает, насколько в деле помощи сильным людям он не чужд принципов разумного эгоизма и, с другой стороны, он объяснит, что этот разумный эгоизм вызывался исторической необходимостью…
Та же историческая необходимость, тот же инстинкт самосохранения внушили шеллеровскому интеллигенту и другой принцип — принцип всестороннего развития личности. Труд, который дал возможность этому интеллигенту удержаться на высоте общественной лестницы, не предал его во власть баловня — случая — труд умственный. Не мыслить — для него означает быть беспечным, т.е. оказаться полным банкротом на жизненном пиру. ‘Не мыслить — значит отдаться всем случайностям’ Во всех своих романах Шеллер описывает очень подробно процесс развития своих героев, показывает, как эти герои перерождались умственно под влиянием различных обстановок и столкновений с различными общественными слоями, как они приучались ‘следить за каждым своим шагом и возбуждать постоянно свой ум’, как приходили к убеждению, что неспособность мыслить ведет к самым печальным последствиям, является корнем человеческих зол. Развитие их критического отношения к действительности — это истинная история их жизни, история их торжества. Вот почему они и возвели это критическое отношение в священный догмат, вот почему они так много говорят о необходимости выработки наиболее продуманного миросозерцания, о необходимости иметь твердые убеждения. О любви к этим убеждениям, о самом беспощадном самоанализе. Другими словами, они тратят значительную часть своей жизненной энергии именно на самовоспитание, на работу над своим ‘я’, на то, чтобы это ‘я’ проявило возможно высшую жизнеспособность. А истративши значительнейшую часть своей энергии на работу внутри себя, они естественно придают этой работе санкцию догмата.
Этот догмат и есть догмат о критически мыслящей личности, вершающей судьбы истории (конечно, в своем элементарном выражении).
Мы не приводили примеров, детально доказывающих справедливость нашего объяснения генезиса этого догмата. Их так много: вообще романы Шеллера, наравне с однородными им романами, которыми так изобилует эпоха второй половины шестидесятых годов и начала семидесятых, — это романы par excellence психического развития мыслящей личности: материл для иллюстрации нашего положения можно найти чуть ли не на каждой странице этих романов.
Итак, резюмируем сказанное.
Генеалогия шеллеровских интеллигентов, их жизненная практика, их proffession de foi позволяет нам объяснить объективно историческое происхождение некоторых понятий, существенно важных для объяснения судеб и тенденций всей русской интеллигенции. Жизненный опыт и пример предыдущих поколений внушили шеллеровским интеллигентам мысль о необходимости труда, вечного беспокойства, вечной борьбы за счастье, внушили им презрение к ‘заеденным натурам’, своеобразный культ ‘сильных людей’, культ трудящихся ‘героев’, культ критически мыслящей личности. Все эти понятия отнюдь не являются произвольными абстракциями, плодом произвольной работы ‘всемогущей’ мыли: они — порождение ‘злой’ необходимости, законное дитя тех общественных ячеек, которые породили и самих интеллигентов, тех общественных отношений, среди которых развивались эти интеллигенты.
Современная наука, приступая к анализу отвлеченных, метафизических концепций обязана всегда начинать c определения их исторического происхождения. Только совершивши эту предварительную работу, она имеет право оперировать этими концепциями.