С. А. ГОЛУБЦОВ
С. А. ГОЛУБЦОВ
Теоретические взгляды В. О. Ключевского (1911-12 мая 1921)
Теоретические взгляды В. О. Ключевского (1911-12 мая 1921)
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Теоретические взгляды В. О. Ключевского, Голубцов Сергей Александрович, Год: 1922
Время на прочтение: 28 минут(ы)
В. О. Ключевский: pro et contra, антология
СПб., НП ‘Апостольский город — Невская перспектива’, 2013.
Прошло десять лет с того дня, который унес с собою Ключевского… За это десятилетие развернулись события катастрофической силы, необъятные по смыслу и все еще грозные в своей незавершенности. Уроки пережитого за последние годы, конечно, не останутся без влияния на идейное содержание, созданное предыдущей эпохой, и, в частности, вероятно, коснутся и наших исторических представлений о русском прошлом. Очень возможно, что многое из ученого наследства Ключевского окажется впоследствии поколебленным в своей признанной авторитетности, но, думается, отзвукам переживаемой драмы не придется торжествовать победы над той стороной научного творчества Ключевского, исследованию которой посвящаются эти строки {Печатаемая ниже статья воспроизводит с некоторыми дополнениями пробную лекцию, читанную автором в публичном заседании Факультета общественных наук 1-го Московского государственного университета, 2 декабря 1920 г. н. ст. В последующих ссылках цитируются: первый том ‘Курса’ Ключевского — по пятому изданию, второй том — по третьему, третий и четвертый томы — по второму изданию.}.
Василий Осипович Ключевский — такая крупная величина и столь яркое, близкое к нам явление, что до сих пор все еще нельзя говорить о нем без сознания серьезной ответственности за решимость говорить. Чарующий талант продолжает гипнотизировать и этим затрудняет попытки критической оценки результатов его научно-творческой работы, противопоставляя спокойствию анализа силу и колорит непосредственного впечатления. Теоретические взгляды Ключевского особенно нелегко изучать, когда не чувствуешь себя свободным. Есть и другая трудность. Василий Осипович не дал систематического и полного изложения своих общих исторических воззрений, наблюдения приходится собирать зачастую по крупицам, воспроизводя потом цельную картину по этим разрозненным и разновременным данным. Рассеянные по всем крупным работам и статьям, начиная со ‘Сказаний иностранцев’, эти данные ведут нас через ‘Жития святых’, ‘Боярскую думу’1 и ряд промежуточных более мелких монографий к ‘Курсу’, создавая в окончательном итоге впечатление там и здесь разбросанных следов неизменно эволюционирующего исторического синтеза.
Быть может, Ключевский и не любил философски отвлеченно мыслить. Зато в процессе анализа эмпирического прошлого он с несравненным мастерством поднимался на вершины глубоких обобщений и в эти минуты достигал выводов, как раз особенно и ценных своей органической связанностью с конкретной исследовательской работой. Человеческий дух, говорил Ключевский, тяготится хаотическим разнообразием воспринимаемых им впечатлений, мы стремимся уложить их в русло, нами самими очерченное, дать направление, нами указанное (‘Курс’, т. II, с. 326). Вот почему Василий Осипович в Соловьеве ценил ‘цельный взгляд’ на предмет, а славянофилам ставил в заслугу ‘размашистость идей’ (III, 337). Точное знание путей, приводивших Василия Осиповича к синтезу, в данном случае может и не интересовать уже в силу того, что цель настоящего этюда — разбор и оценка общих исторических воззрений Ключевского лишь с точки зрения русской историографии, но не в отношении их самодовлеющей теоретической ценности.
В. О. Ключевский, несомненно, пережил известную эволюцию во взглядах на общие вопросы исторического знания. Сравнительно-хронологическое изучение подобранных наблюдений, сличение текста разновременных изданий одной и той же работы, внимательно-осторожный просмотр литографированных студенческих записей уже и теперь дают почувствовать наличность этой эволюции, но по многим соображениям говорить о ней сейчас не представляется возможным, главным образом, ввиду недоступности многих основных источников, вводящих в процесс научной работы знаменитого историка. Точно так же приходится подождать пока с вопросом и о литературных источниках его исторического мировоззрения. Тем самым теоретический интерес к Ключевскому всеми очерченными обстоятельствами вводится в определенные рамки, сосредоточиваясь почти исключительно на окончательной формулировке его взглядов. Десятки лет шла по-ключевски неуловимая работа, прежде чем достаточно отчеканенные воззрения и сочувствия проникли собою печатный ‘Курс’, сказываясь в нем то целой теоретической главой, то вставленным удачно отдельным рассуждением, то вкрапленною фразой, мимоходом оброненным замечанием.
Исторического мировоззрения Ключевского нельзя понять вне атмосферы той скрытой и явной борьбы научных направлений, какая волновала русскую историографию в молодые годы Ключевского.
Шумливые споры славянофилов и западников в публицистике вскрывали наличность в русском мыслящем обществе глубокого идейного расслоения, которое, между прочим, коснулось и нашей науки. Русские историки, как примыкавшие к одному из названных лагерей, так и стоявшие в стороне, раскололись. Одни, вслед за Соловьевым, утверждали, что история имеет дело только с тем, что движется, действует, видно, поднимается на поверхность жизни, заявляет о себе, история поэтому не может заниматься народными массами, она в состоянии и хочет знать лишь представителей народа. Между тем правительство никогда не случайно, оно всегда олицетворяет свой народ, есть лучшая поверка жизни. Все подробности о государях и правительственных лицах, даже анекдоты из их жизни навсегда сохранят для историка первостепенную важность, так как ими часто определяются судьбы народов {Соловьев. Наблюдения над исторической жизнью народов.}. Так у историков этой школы, вопреки заявлению самого видного из них, что историческая наука имеет дело с жизнью человека во всех ее проявлениях, фактически история государства оказывалась не только на первом, но и на единственном плане.
В это самое время историки другого направления, группировавшиеся последовательно вокруг Беляева, Костомарова и Забелина, имея отправным пунктом противопоставление государству земли, при сосредоточенном внимании к судьбам народности доходили до почти полного устранения из своих представлений государства с его ролью в русском историческом процессе. Эти историки, при существенных порой разногласиях, однако все видели подлинную основу исторического движения в народном развитии и смотрели на государство как на механическую внешнюю силу, которая только тогда и может иметь успех, когда соответствует потребностям народной, т. е. собственно — исторической природы. Для этого направления характерен уклон в сторону явлений быта, домашней жизни, психологических народных типов и слабый интерес к фактам иных порядков. Невольно хочется думать, что у историков народности, даже и не связанных славянофильскою доктриной, было сильное стремление в явлениях быта искать русскую самобытность, в психологических характеристиках изучать подлинную народную душу.
Выгодно отличаясь от историков соловьевского типа большим приближением к истинному фокусу исторического изучения, историки ‘народности’ — при своем романтическом отношении к ней — лишены были дара четких и рельефных изображений, какой мы встречаем у первых. Но как те, так и другие, в сущности, шли по родственным путям: оба направления усердно искали в русском историческом развитии обнаружения ‘начал’, и если одни стремились найти общечеловеческие начала, других влекли своеобразно-русские.
Разошедшиеся в своих симпатиях русские историки обоих направлений между тем воспитались в одной школе, хотя и у разных учителей. Общей школой, объединяющей в наших глазах эти сталкивавшиеся в свое время направления, был идеалистический монизм, десятки лет шедший к нам из Германии.
Время, однако, быстро подвигалось. Вслед за крупными социально-экономическими движениями в жизни и законодательстве всех стран рождались новые учения. Во всех науках все большую силу получал философский материализм и позитивизм, в частности, в истории все сильнее начинало чувствоваться влияние экономического материализма. Россия не оказалась в стороне от волновавших Запад разнообразных движений. ‘Великие реформы’ 60-70 годов оказались тем клапаном, сквозь который повеяло свежестью на русское мыслящее общество. Появились другие люди с иным складом мыслей и симпатий, призывавшие от религии и идеализма к науке и материализму. К прежним единицам прибавились многие, вместо единичных настроений и призывов создавалась общественная атмосфера. Новые идеи толкались в дверь и русской исторической науки. Приходилось ориентироваться между идеалистическим и экономически-материалистическим монизмом. Ключевскому суждено было испытать на себе воздействие с разных сторон, освоить воспринятое и своим дарованием перевоплотить в иное, существенно-отличное, оригинальное.
Первые общественно-политические впечатления, спустившиеся на Василия Осиповича в конце 50-х и в 60-х годах, должны были дать ему почувствовать в событиях и реформах, волнами проносившихся в то время над Россией, действие и борьбу двух факторов, взаимным положением которых скрыто определялось все поднявшееся на поверхность и доступное наблюдению: я говорю о соотношении общества и государства. На живом опыте Ключевский мог понять, сколь много значит в историческом процессе то молчаливая, то бушующая, всегда грозная народная стихия, и как неизбежно государство с его организующей и руководящей ролью. К моменту ‘великих реформ’ соотношение между ‘общественностью’ и государственным началом стало глубоко иным, в сравнении с предыдущею эпохой, которою вскормлен был Соловьев. Очень возможно поэтому, что именно в эти годы уходит своими корнями основной замысел автора ‘Курса’ — дать слушателям ясное понимание двух господствующих процессов нашей истории, из которых один вырабатывал в практике жизни понятие государства и, путем обнаружения в деятельности верховной власти, содействовал выяснению его в сознании народа, между тем как при помощи другого, в связи с ростом государства, завязывались и сплетались основные нити, образовавшие своей сложной тканью нашу народность (I, 37). Верный своему замыслу, Ключевский в ‘Курсе’ много раз возвращается к этим вопросам, внимательно изучает генезис и русской народности, и русского государства, следит за их взаимоотношением и особенно останавливается на тех моментах, когда — вслед за распадом связей одного порядка — с повышенной силой начинали действовать другие. Так в Смуту, наряду с политической анархией, обнаружились настолько прочные религиозные и национальные спайки, что ими государство было спасено (III, 61). Можно думать, что Ключевский очень рано пришел к разрешению старого спора ‘государственников’ с ‘народниками’. Свободный от мистического благоговения историков-юристов к государству (напр., IV, 476), но и не зараженный романтизмом историков ‘народности’, Василий Осипович посмотрел на вопрос о государственном и народном элементе в нашем прошлом под углом своих общих исторических воззрений. Мысля под историей науку о развитии общества, Василий Осипович причислил народ и государство к основным формам общежития, знаменующим последовательные моменты его роста. Так была перевернута одна из самых существенных страниц русской историографии: крупные разногласия по поводу тех, а не иных ‘начал’ как принципов содержания исторической науки отступили пред социологическим методом, недоразумения на почве предпочтенья внешней политической истории ‘народному’ развитию или наоборот нашла свое объяснение, придя к единству, в эволюционном взгляде на русское прошлое.
По мнению Ключевского, человеческое общежитие такой же факт мирового бытия, как и жизнь окружающей нас природы, он ищет всегда, для всех периодов исторического развития. Однако он остался далек от принципов и конечных выводов той доктрины, чьему влиянию подвергся. Достаточно напомнить, что в ‘Курсе’ — наряду с обычным горизонтальным делением общества — мы встречаемся с попытками и вертикального его разреза по принципам идейно-морального порядка (I, 329-330). Ключевский зорко следит за расхождением экономического и политико-юридического моментов в общественной дифференциации, постоянно отграничивая экономические состояния от сословий (passim) и внимательно изучая процесс отвердения первых до степени политических реальностей (I, 466). Василий Осипович даже обронил однажды замечание, что в истории Новгорода приходится наблюдать довольно редкий случай совпадения экономической и политической классификации общества (II, 105). Разнообразием принципов общественного деления и тонкостью приемов объясняется, почему нас встречает в ‘Курсе’ такое количество обозначенных автором как промежуточных состояний и деклассированных групп, так и мелких слоев в рамках какого-нибудь основного класса. Искавший в усобицах и смутах прежде всего социальных мотивов и подкладки и рассматривавший их как результат столкновения и борьбы общественных интересов, Ключевский в то же время знал эпохи с достаточно ярко выявленным классовым расслоением общества, при полном отсутствии в последнем социальных антагонизмов. Василий Осипович любил эти эпохи за характерные для них общенародные связи и спайки, которые, в частности московскому обществу, придавали такую ‘духовную цельность’ (II, 514 и III, 334).
Ключевский разошелся с экономическим материализмом также во взглядах на характер и строение государства и власти. Изображавший политический порядок в связи с укладом общественных отношений, историю учреждения изучавший на фоне истории классов, на какие оно опиралось, Ключевский всегда был внимателен к взаимным отношениям верховной власти и руководящих общественных слоев и понимал зависимость как конструкции, так и политики власти от интересов этих слоев. И однако Василий Осипович никогда не забывал заботливо оттенять моменты обратного свойства (passim). Он охотно подмечал демократические тенденции у государственной власти и, может быть, ближе был к убеждению в надклассовом характере ее, чем к ортодоксальной теории историков-экономистов. Таким общенародным слугою был для Ключевского Петр Великий, дело которого его преемники постарались повернуть в интересах господствовавшего класса (IV, 332). В ‘Курсе’ нас встречает множество иллюстраций того, какими путями государственная власть, даже при ее связанности с определенной общественной ситуацией, все-таки может оставаться в своих действиях свободной и способной осуществлять независимую политику.
Взгляды Ключевского по вопросу об экономическом факторе и его месте в общей исторической эволюции удачно дополняются его воззрениями на роль идей и личности в историческом процессе. Несмотря на высокую оценку умственного труда и нравственного подвига в деле созидания общежития (I, 36), Ключевский понимал всю слабость значения культурно-идейного фактора в начальные стадии исторического процесса и крайнюю постепенность его вхождения в этот процесс в положении активной исторической силы. Это не мешало Василию Осиповичу говорить в отдельных случаях о влиянии идей даже в допетровской Руси, поскольку действительность давала на это право. Вспоминается та роль, какую отводил Ключевский христианству и церкви в деле переустройства русской жизни. Приходит на память лекция о землевладении в Московском государстве, где Василий Осипович подчеркивал, как неправильно понятая мысль молитвы за усопших повела к непомерному земельному обогащению монастырей (II, 353). Особого внимания историк требовал к идее национального государства, развившейся в XV-XVI веках (II, 146), и к настроению недовольства как весьма обильному последствиями поворотному моменту в русской жизни XVII века (III, 329).
Эти выхваченные наудачу иллюстрации — лишь слабый отблеск того интереса, с каким Ключевский следил за процессом переработывания идей в общественные отношения и порядки, равно и за количественным ростом этих явлений по мере поступательного движения исторического развития. В то же время с еще большею силой Ключевский указывал всегда, что и от общественных отношений отлагаются идеи, причем это происходит обычно очень медленно ввиду косности человеческой психики. Сила вещей, стихийный ход жизни часто опережает сознание, порядок останется тогда без соответствующих ему понятий, при старом строе их, начинается мучительный процесс приспособления сознания к жизни или, как неоднократно характеризует его Ключевский, процесс исторического вымогания новых понятий (II, 453). Эпохи народных потрясений и революций тем и ценны в глазах историка, что они, ломая старые представления и вместо них обнаруживая изнанку жизни, таким путем ускоряют работу нашего мышления, помогают, хотя и небезболезненно, перейти к новому душевному укладу (III, 82). Так в понимании Ключевского параллельно, но разными темпами идут два процесса: один — дающий новые понятия из глубины народной жизни, и другой — вводящий их движущей пружиной в эту жизнь.
Ключевский знает, что идеи многолики и случайны, как сама человеческая личность, производящая их, что жизнь их часто недолга, и они гибнут во множестве, почти никем неузнанные, повлияв лишь на единицы. Он и думает поэтому, что не всякая идея может стать предметом научно-исторического изучения. Идеи, светившие немногим, должны найти себе место в биографии, в истории философии, где угодно — только не в исторической науке. Историк может принимать в расчет лишь те идеи, какие стали общим достоянием или общеобязательным правилом. Такие идеи глубоко проникают в общественную жизнь, овладевая какою-либо практическою силой: властью, капиталом, народной массой, и этими силами переработываются в закон, учреждение, промышленное или иное предприятие, обычай, в поголовное увлечение, либо еще в художественное всем ощутительное сооружение. Только путем такого воплощения идея проявляет свойства исторической дееспособности, которая одна делает ее в глазах историка фактором в историческом процессе и может сообщить ей научно-исторический интерес. (I, 28-32).
Так производится необходимый отбор, который должен распространяться историком, помимо идей, и на всю область проявлений человеческой личности, на гражданские отношения, прежде всего. Ключевский думал, что эти последние — преимущественная сфера действия личности в историческом процессе. И однако именно здесь, при всей случайности и непостоянстве личных интересов и стремлений, наблюдается что-то общее, всеми признаваемое, что вносит в жизнь гармонию и умеряет остроту борьбы. Силою вещей, нивелирующей индивидуальные воли, от чувств и понятий отдельных личностей известной эпохи откладывается определенный порядок, который находит отражение в праве и держится спайкой юридических рамок и правил. Так историк в изучении права имеет ключ к познанию свойств личности как исторической силы, и в нем же он находит тот предел, за которым начинается случайность и произвольность невоплотившихся в общественные отношения индивидуальных стремлений и понятий (I, 293-294).
Анализируя роль личности в истории, Ключевский, в сущности, развивал те же мысли, что и относительно значимости идей в историческом процессе. В соответствии с этим он интересовался государственными людьми преобразовательного направления XVII века, ввиду того, что их личные помыслы и частные усилия превращались в законодательные вопросы, которые разрабатывались в политические направления либо в государственные учреждения (III, 431). Помимо деятелей, бороздой прошедшихся по жизни, Ключевский всматривался зорко в людей, весь смысл существования которых либо в их типичности для определенной эпохи, либо в пассивной значимости, как прообразов грядущего. Вы встретите в ‘Курсе’ Крижанича2, предвестника Петра, познакомитесь с кн. И. А. Хворостининым3, отдаленным предком людей чаадаевской складки, вас захватит своим колоритом личность протопопа Аввакума, в которой, словно в фокусе, отразилась сущность московского религиозного мировоззрения. Ключевский старался разглядеть в обществе чутких людей, идущих впереди общества и раньше других начинающих думать и делать то, что потом будут думать и делать все. Он следил за тем, как в них чувства и стремления эпохи, уясняясь, превращаются в сознательные идеи, которые, становясь практическими задачами, помогают полнее изучить состав жизни, воспитавшей их. Василию Осиповичу казалось, что в этих типических личностях цельно собираются и выпукло проступают интересы и свойства их среды, теряющиеся в ежедневном обиходе под видом рассеянно бродящих по заурядным людям бессильных случайностей (III, 412).
Решения вопроса о личности в истории нельзя было достигнуть, не рассмотрев ее роли в практике власти. Ключевский не оставил без освещения и этой стороны дела. Он старался доказать, что даже образ жизни, личный характер и привычки незаурядных носителей власти вносит временами в жизнь свою долю влияния. Всякий помнит, какое значение признается в ‘Курсе’ за личным темпераментом Грозного в связи с тем, а не иным уклоном развернувшихся столкновений власти с боярством (II, 239). Еще более четким рисуется в памяти другой образ — царя мастерового, царя-деспота и вместе беззаветнейшего слуги народа, великого и торопливого Петра. В связи с данными исторического изучения Василий Осипович думал, что великим личностям могут принадлежать приемы реформ, отчасти их темп, видоизменение сложившихся до них соотношений общественных сил и приспособление их к новым условиям государственного существования. Личность как фактор исторического развития иногда ускоряет процесс, организует его, доводит существующие явления до высшей степени напряжения (IV, 117, 275 и 281). Случается, что личность помогает истории даже не активным вмешательством в нее, а только непротивлением рвущимся наружу молодым побегам назревших задач… таков столь любимый Ключевским царь Алексей.
Обобщая факты личных характеристик в ‘Курсе’, столь оживляющих его чарующей прелестью воскрешаемой жизни и словно все еще неумерших наших предков, можно сказать, что их присутствие, как видим теперь, объясняется не только психологизмом и художественностью натуры Ключевского, но и продуманностью теоретических воззрений, проникающих ‘Курс’. Но, отводя идее и личности известное место в своем ‘Курсе’, Василий Осипович никогда не переставал подчеркивать, что сфера их действия в достаточной мере ограниченная, так как в основном исторический процесс протекает стихийно, чаще — вопреки человеческим планам, порою полный бессмыслицы или непонятной логики. Василий Осипович неоднократно повторял, что в процессе развития нередко следует различать два момента: историческую необходимость, созидающую процесс без участия идеи, и историческую потребность, которая может прийти много позднее как результат осознания исторической необходимости (напр., IV, 389). В отличие от историков-юристов, Ключевский внимательно относился к столь многочисленным случаям, свидетельствующим о слабости личного фактора в политике, о силе противоборствующего влияния народной психологии, среды вообще, традиции, обстоятельств, стихийности исторического процесса, наконец. Даже в деятельности Петра Великого постоянно видим отмечаемые Ключевским то необдуманность и отсутствие плана, то ощупью, в муках колебаний достигаемые принципы, то безотчетную наклонность воспроизводить отзвуки минувшего, то внутреннюю логику событий при отсутствии руководства со стороны власти, то гнет обстоятельств и ход дела, то даже новую европейскую конъюнктуру, перебрасывающую Петра, как игрушечный мяч, с устья Дона на Нарву и Неву. Петр просто делал то, что подсказывала ему минута, он стал преобразователем как-то невзначай, заключает автор ‘Курса’. Так шутила история с Петром, что же видим в других случаях? Исключительные личности в Киевском периоде, возвышавшиеся над общим уровнем подобно Мономаху, приносили земле мир и тишину, а по смерти условия среды и кляузы родичей быстро заметали следы их плодотворной работы (I, 328). Владимиро-Суздальская Русь отмечена своим незаурядным князем. Что же дал Андрей Боголюбский? Условия жизни, замечает к слову автор ‘Курса’, нередко складываются так своенравно, что крупные люди размениваются по мелочам, подобно Андрею Боголюбскому, а людям некрупным приходится делать большие дела, подобно князьям Московским (II, 65). Совершенно так же из Смуты Московское государство выходило без героев, его выводили добрые, но посредственные люди (III, 76).
Так, ни личности, ни идее, ни экономическому моменту Ключевский не придавал значения абсолютных факторов в историческом процессе, для него вообще не существовало ни одной исторической силы, за которой с легкостью отвлеченной диалектики он признал бы примат в качестве основной причины исторического развития, действующей всегда и везде с безусловной неизбежностью и необходимостью.
Чем больше убеждался Василий Осипович в относительности действия отдельных исторических факторов, тем упорнее его мысль работала над признанием исключительной ценности для историка тех бесконечных сочетаний, в какие вступают исторические силы, никогда не проявляющиеся в истории изолированно. Положение одних факторов относительно других в этих многоликих комбинациях с трудом поддается учету историка, он то встречается с преобладанием одного элемента над остальными, то с совокупным действием равнозначащих сил, то с какою-нибудь иною особенностью. Порою создающееся в жизни сочетание сил и условий само становится фактором и составным элементом дальнейших новых сочетаний (I, 115-116). Исторический процесс нередко вырабатывает элементы, которые до времени словно лежат под спудом, не вступая в жизненный оборот, и только по истечении какого-то срока, как бы дождавшись недостающих соагентов, объединяются с ними в комбинированном действии (II, 384 и III, 331). Иногда у общественных движений в результате того, а не иного сочетания действующих в них элементов бывают в качестве последствий такие осложнения, которые, с некоторых пор становясь в свою очередь движущей силой, вступают с первоначальными элементами в новое соединение, придающее всему движению иную окраску и совершенно другой характер (III, 309 и 346-347). Или вот столь любимый Ключевским случай следствия, усиливающего актуальное значение свой причины (passim). Случается, что сочетания противоположного свойства, факторы обратной силы действуют в историческом процессе, друг другу помогая (III, 406 и 409). Присутствие в комбинациях, принципиально в целом несовместимых, общих элементов иногда вызывает их на совокупное действие. Часто рождаются своеобразные комбинации из встречи двух процессов с противоположными исходными пунктами, которые, однако, развиваются в направлении друг к другу (I, 450 и III, 217). Интересны случаи своеобразного исторического магнетизма, когда под его влиянием, в сферу действия известного сочетания исторических сил необъяснимо втягиваются отдаленные и чуждые области жизни (III, 242).
Мы отметили лишь немногое из того огромного материала сочетаний, какой заключен в ‘Курсе’. Их разнообразие и изменчивость не отпугивают и не смущают Ключевского, нет, он придает именно им исключительный научный интерес. Элементы общежития, думает он, в различных комбинациях и положениях обнаруживают неодинаковые свойства и действия, повертываются перед наблюдателем различными сторонами. Так создается возможность проникнуть в природу и в жизнь тех сил, что строят человеческие общества. Тайна исторического процесса — не в странах и народах, не в их данных раз и навсегда внутренних особенностях, чувствуется, что Ключевский определенно отмежевывается в этом пункте от донаучных точек зрения. Тайна исторического процесса — в многообразных сочетаниях исторических факторов и сил, в результате бесконечных изменений их взаимодействия под влиянием всякий раз иных условий народной жизни. Исторически слагавшиеся общества — всевозможные местные комбинации различных внутренних и внешних условий развития, чем больше изучим таких сочетаний, тем полнее узнаем свойства и действие этих сил и ‘условий’. Методологическая значимость всякого местного исторического процесса определяется именно его своеобразием, количеством воскрешаемых им свойств элементов общежития, а не совпадениями с соответствующими моментами других местных историй. Только путем изучения местных исторических процессов, которые различаются не входящими в их состав элементами, но их проявлениями и всякий раз иными условиями образования этих проявлений,— только таким путем и достигается возможность построения исторической социологии как дисциплины, исследующей природу и действие сил, строящих человеческое общество (I, гл. 1).
С изложенными общими предпосылками Ключевский подходит к оценке истории нашего прошлого с точки зрения общего мирового процесса. В нашем прошлом, думает он, мы наблюдаем действие тех же исторических сил и элементов общежития, что и в других обществах. Но у нас эти силы действуют с иной напряженностью, эти элементы являются в ином подборе, принимают другие размеры, обнаруживают свойства, незаметные в других странах. Наблюдать за действием исторических сил в нашей истории тем удобнее, что мы встречаемся в ней с сравнительной простотой основных линий, помогающей достаточно отчетливо разглядеть работу созидающих сил, и наблюдения эти в научном отношении могут быть чрезвычайно плодотворными, потому что сочетаниям исторических сил и элементов пришлось в нашей истории видоизменяться под влиянием своеобразно-русского комплекса условий народной жизни. Верный себе, Ключевский всякой аналогией пользуется для характеристики своеобразия нашего исторического развития. Это впечатление тонко подмеченных отличий русского исторического процесса сопровождает читателя чуть ли не в каждой лекции ‘Курса’. Самое его построение дышит искусно оттененными особенностями нашего прошлого. Для Василия Осиповича история России — это история страны с огромной территорией и несоизмеримо малым населением, веками ее колонизовавшим и до сих пор еще не приостановившим своих массовых передвижек. Восточные славяне с первых же моментов своего появления на русской равнине оказались в менее благоприятной международной обстановке, чем их арийские родичи — германские племена, которым посчастливилось обосноваться в условиях соприкосновения с мощно действовавшей на них культурой предыдущей эпохи. И впоследствии колонизационные волны, перенося наших предков от одного края свободной пустующей равнины к другому, ставя их в другие внешние условия, всякий раз приводили к неудачно складывавшимся международным отношениям, благодаря которым приходилось разрешать непосильные задачи. Ненормальное соотношение между населением и территорией, периодически всплывавшее явление колонизации и гнет неблагоприятной международной обстановки в совокупном действии составили в нашей истории тот своеобразно-русский комплекс условий народной жизни, тяжелое влияние которого сообщило особую окраску и большинству сочетаний исторических сил и элементов общежития. Эти наблюдения не помешали Василию Осиповичу остаться далеким от всякого монистического догматизма. Убежденный в присущей историческому процессу некоей внутренней гармонии (I, 39), как бы исторического равновесия, которое регулирует борьбу и взаимодействие потенциально равновеликих сил,— Ключевский, по-видимому, был склонен даже воспользоваться наличностью в нашем прошлом элементов, окрашенных явной тенденцией к преобладанию над остальными, для объяснения свойственной русскому историческому развитию антиномичности. Василию Осиповичу казалось, что как раз в несоответствии населения стране заключена главная причина раннего развития у нас государства, которое пожирало все народное достояние, никогда не чувствуя себя удовлетворенным. Так создалось основное горе русского человека — гнет государственности и невозможность без нее обойтись. Государство пухло, народ хирел — в этом главная особенность некоторых периодов нашего прошлого, создающая им научный интерес. Занимаясь судьбами русской государственности и отводя ей виднейшее место при обрисовке наших исторических судеб, Ключевский — позволяет себе думать — руководился лишь убеждением, что в пышном расцвете государственных тенденций — одна из особенностей русской истории, и был свободен от столь свойственного С. М. Соловьеву теоретического преклонения пред государством как ‘началом’ и как методом всякого исторического изображения. Очень возможно, что и стремление автора ‘Курса’ к истории русского государства, русской народности и их взаимоотношениям было навеяно его общим замыслом раскрыть своеобразие родного прошлого.
Говоря об антиномичности русского исторического развития, Ключевский предупреждал, что он вовсе не отождествляет ее с аномалией как отрицанием исторической закономерности. Может быть, в связи с наблюдениями над антиномичностью некоторые процессы русской истории казались Ключевскому уходящими в область исторической патологии, интересной и научно-ценной, несмотря на ненормальность, как организм с расстроенной нервной системой, все равно функционирующий по общим биологическим нормам, хотя и производящий соответствующие своему расстройству патологические явления (III, 8).
Высказывая мысли об антиномичности и патологичности русского исторического процесса, отмечая крупные и мелкие черты свойственного ему своеобразия, Василий Осипович между тем обнаружил ясно-отрицательное отношение ко всем, кто часто горячо настаивал на своеобразии и безусловной самобытности пройденного Россией исторического пути. Стремясь быть искренним искателем истины (I, 10 и III, 2), Василий Осипович с тем большей убежденностью остановился на точке зрения относительного своеобразия русской истории и неоднократно полемизировал в ‘Курсе’ с сторонниками противоположения России и Запада как взаимно исключающих культур. Интерес к явлениям своеобразия нашего прошлого, социологически продуманный, сочетался у Ключевского с признанием тождественности основных линий во всех местных исторических процессах. В ‘Курсе’, наряду с искусно подчеркнутыми явлениями местного русского колорита, нас довольно часто встречает интересное с сравнительно-исторической точки зрения учение об исторических возрастах, неизбежно сужденных всякому народу, которое автор обратил прежде всего против славянофильских представлений (III, 383 и IV, 437). Россия и Западная Европа, в момент их первой встречи и соприкосновения при Петре Великом, были, дает понять Ключевский, не двумя культурами, отсталой и передовой, навеки разделенными раз установившимся расстоянием, здесь встретились разные исторические возрасты со случайным и временным культурным неравенством (IV, 269 и 296). В соответствии с этим основным своим убеждением, Василий Осипович разошелся со сторонниками безусловного своеобразия русского исторического процесса и по ряду отдельных вопросов, так он, между прочим, отрицательно отнесся к одному из главных положений писателей славянофильского направления о том, что русская история не знала борьбы народа с властью, равно как опроверг и народническую гипотезу, будто в нашем прошлом не было места капиталу и связанным с ним социально-экономическим явлениям. Та антиномичность, какую Ключевский усматривал в нашем прошлом, лишь одно из проявлений общемировой драмы, великой жизненной борьбы различных сил, дающей содержание историческому развитию в целом. Однако в процессе этой борьбы и бесконечной смены сочетаний и условий неизменно откладывается и что-то более прочное, устойчивое, изучением чего достигаем знания об уровне общежития. Знакомясь с движением, историк задерживается на его этапах, которым Василий Осипович усвоял название форм. Для Ключевского форма — понятие чрезвычайно широкого охвата и многообразного содержания, с ней встречаешься и при обзоре политической истории и в анализе социальных отношений, и во время описаний явлений быта, церковной жизни, идейных настроений. Одним словом, ‘Курс’ Ключевского как будто убеждает в том, что ни одно сочетание общественных элементов, исторических сил и условий развития не проходит в историческом процессе бесследно, мимолетной встречей, всякое сочетание всегда фиксируется в определенную форму и в таком виде живет более или менее продолжительное время, регулируя и оформливая жизнь. Что же такое эти формы? Если в сочетаниях общественных элементов и взаимодействии факторов с их бесконечной сменой и не приостанавливающимся движением имеем все внутреннее содержание исторического процесса, то в формах — так, по-видимому, представлял себе Ключевский — для нас открывается другая сторона этого процесса, фасад жизни, ее внешние очертания.
У всякой формы есть свой срок жизни, при этом формы могут погибать бесследно, не давая жизни новым формам, могут развиваться, то видоизменяясь постепенно, то созидая новые образования без нее обойтись. Государство пухло, народ хирел — в этом главная особенность некоторых периодов нашего прошлого, создающая им научный интерес. Занимаясь судьбами русской государственности и отводя ей виднейшее место при обрисовке наших исторических судеб, Ключевский — позволяет себе думать — руководился лишь убеждением, что в пышном расцвете государственных тенденций — одна из особенностей русской истории, и был свободен от столь свойственного С. М. Соловьеву теоретического преклонения пред государством как ‘началом’ и как методом всякого исторического изображения. Очень возможно, что и стремление автора ‘Курса’ к истории русского государства, русской народности и их взаимоотношениям было навеяно его общим замыслом раскрыть своеобразие родного прошлого.
Говоря об антиномичности русского исторического развития, Ключевский предупреждал, что он вовсе не отождествляет ее с аномалией как отрицанием исторической закономерности. Может быть, в связи с наблюдениями над антиномичностью некоторые процессы русской истории казались Ключевскому уходящими в область исторической патологии, интересной и научно-ценной, несмотря на ненормальность, как организм с расстроенной нервной системой, все равно функционирующий по общим биологическим нормам, хотя и производящий соответствующие своему расстройству патологические явления (III, 8).
Высказывая мысли об антиномичности и патологичности русского исторического процесса, отмечая крупные и мелкие черты свойственного ему своеобразия, Василий Осипович между тем обнаружил ясно-отрицательное отношение ко всем, кто часто горячо настаивал на своеобразии и безусловной самобытности пройденного Россией исторического пути. Стремясь быть искренним искателем истины (I, 10 и III, 2), Василий Осипович с тем большей убежденностью остановился на точке зрения относительного своеобразия русской истории и неоднократно полемизировал в ‘Курсе’ с сторонниками противоположения России и Запада как взаимно исключающих культур. Интерес к явлениям своеобразия нашего прошлого, социологически продуманный, сочетался у Ключевского с признанием тождественности основных линий во всех местных исторических процессах. В ‘Курсе’, наряду с искусно подчеркнутыми явлениями местного русского колорита, нас довольно часто встречает интересное с сравнительно-исторической точки зрения учение об исторических возрастах, неизбежно сужденных всякому народу, которое автор обратил прежде всего против славянофильских представлений (III, 383 и IV, 437). Россия и Западная Европа, в момент их первой встречи и соприкосновения при Петре Великом, были, дает понять Ключевский, не двумя культурами, отсталой и передовой, навеки разделенными раз установившимся расстоянием, здесь встретились разные исторические возрасты со случайным и временным культурным неравенством (IV, 269 и 296). В соответствии с этим основным своим убеждением, Василий Осипович разошелся со сторонниками безусловного своеобразия русского исторического процесса и по ряду отдельных вопросов, так он, между прочим, отрицательно отнесся к одному из главных положений писателей славянофильского направления о том, что русская история не знала борьбы народа с властью, равно как опроверг и народническую гипотезу, будто в нашем прошлом не было места капиталу и связанным с ним социально-экономическим явлениям. Та антиномичность, какую Ключевский усматривал в нашем прошлом, лишь одно из проявлений общемировой драмы, великой жизненной борьбы различных сил, дающей содержание историческому развитию в целом. Однако в процессе этой борьбы и бесконечной смены сочетаний и условий неизменно откладывается что-то более прочное, устойчивое, изучением чего достигаем знания об уровне общежития. Знакомясь с движением, историк задерживается на его этапах, которым Василий Осипович усвоял название форм. Для Ключевского форма — понятие чрезвычайно широкого охвата и многообразного содержания, с ней встречаешься и при обзоре политической истории и в анализе социальных отношений, и во время описаний явлений быта, церковной жизни, идейных настроений. Одним словом, ‘Курс’ Ключевского как будто убеждает в том, что ни одно сочетание общественных элементов, исторических сил и условий развития не проходит в историческом процессе бесследно, мимолетной встречей, всякое сочетание всегда фиксируется в определенную форму и в таком виде живет более или менее продолжительное время, регулируя и оформливая жизнь. Что же такое эти формы? Если в сочетаниях общественных элементов и взаимодействии факторов с их бесконечной сменой и не приостанавливающимся движением имеем все внутреннее содержание исторического процесса, то в формах — так, по-видимому, представлял себе Ключевский — для нас открывается другая сторона этого процесса, фасад жизни, ее внешние очертания.
У всякой формы есть свой срок жизни, при этом формы могут погибать бесследно, не давая жизни новым формам, могут развиваться, то видоизменяясь постепенно, то созидая новые образования из собственных руин, иногда длительным путем переходных форм, прежде чем дойдут до окончательного и прочного этапа (II, 424 и passim). Эволюционируя или погибая сама по себе в одних случаях, в других — форма живет и изменяется, принужденная быть отраженным развитием жизненных сочетаний.
Облекая содержание в плоть и привнося в жизнь внешнюю структуру, форма выполняет и другие функции. Иногда форма заключает в себе итог существующих отношений, нередко идея и сложившиеся комплексы исторических элементов находят в ней средство проявления (I, 29), часто форма служит средством действия, проводя в жизнь обобщенные и закрепленные ею соединения внутренних и внешних условий развития (I, 440). Получая с пути следования исторического процесса образовавшееся сочетание с тем или иным охватом жизненных отношений, форма претворяет его в очевидный всем факт, долженствующий стать и общепризнанным. Мысль отдельной личности, овладевая помыслами более или менее широкого круга общества, посредством формы делается направительницей жизни всего общества. Форма, наконец, может принять участие в процессе творчества новых жизненных отношений (II, 479). Так форма символизирует в историческом процессе общепринятое, общепризнанное либо общеобязательное.
Форма живет и действует при помощи ей присущих средств, так учреждения и правовые нормы, сами по себе составляя уже формы, в рамках общего политического уклада эпохи являются средствами действия этого уклада, данной политической формы. Жизнь часто идет впереди сознания, и формы, опираясь на сочетания общественных элементов, нередко остаются без понятий, соответствующих их природе. В таком случае форме приходится участвовать в образовании понятий (II, 152), что и дает основание говорить, например, о воспитательной роли учреждений (IV, 257). Исходя из этой дееспособности форм, Ключевский допускал возможность исчезновения из жизни, вместе с гибелью подобных форм и содержания, скрытого за ними (IV, 340). На взгляды Василия Осиповича по вопросу о форме яркий свет бросают его известные размышления в одной из лекций третьего тома ‘Курса’ о роли формы и обряда в различных областях человеческих отношений. ‘Я не разделяю пренебрежительного взгляда на религиозный обряд и текст,— говорил Ключевский…— Все это лишь формы верований, оболочка вероучения, а не его сущность. Но религиозное понимание, как и художественное, отличается от логического и математического тою особенностью, что в нем идея или мотив неразрывно связаны с формой, их выражающей… Надобно строго различать способ усвоения истины сознанием и волей. Для сознания достаточно известного усилия мысли и памяти, чтобы понять и запомнить истину. Но этого очень мало, чтобы сделать истину руководительницей воли, направительницей жизни целых обществ. Для этого нужно облечь истину в формы, в обряды, в целое устройство, которое непрерывным потоком надлежащих впечатлений приводило бы наши мысли в известный порядок, наше чувство в известное настроение, долбило бы и размягчало нашу грубую волю и таким образом, посредством непрерывного упражнения и навыка, превращало бы требования истины в привычную нравственную потребность, в непроизвольное влечение воли… Так не в одной религии, так и во всем… Обряд или текст — это своего рода фонограф, в котором застыл нравственный момент, когда-то вызвавший в людях добрые дела и чувства. Этих людей давно нет, и момент с тех пор не повторился, но помощью обряда или текста, в который он скрылся от людского забвения, мы по мере желания воспроизводим его и по степени своей нравственной восприимчивости переживаем его действие. Из таких обрядов, обычаев, условных отношений и приличий, в которые отлились мысли и чувства, исправлявшие жизнь людей и служившие для них идеалами, постепенно путем колебаний, споров, борьбы и крови складывалось людское общежитие’ (III, 370-374).
Органическая связь формы с содержанием, однако, не абсолютна, между ними — и очень часто — возможны противоречия и несоответствия. Так, в Новгороде Великом формы политического быта резко расходились с действительными общественными отношениями. Так, земский собор принял в Московском государстве формы, отрицавшие его идею. Однако формы, извратившие содержание, исказившие действительные отношения, редко в историческом процессе получают жизненно-реальное значение (II, 269 и 170). Вечно юная жизнь, с ее всегда готовыми новыми нуждами, запросами и способами действия, обычно торжествует и над формами стереотипными, периодически возвращающимися (III, 47), и над формами устарелыми, обветшавшими, необъяснимо существующими благодаря какому-то попустительству истории (II, 230, IV, 104). Выводя эту отсталость форм из той косности, какая свойственна всем расположениям человеческой души, Ключевский допускал и обратное явление, когда жизнь опережается формой. Формы, заимствованные ‘с примеру чужих стран’ и сорванные таким образом с другого склада понятий и нравов, не находя себе необходимого питания на чуждой почве, куда их пересадили, погибают более или менее бесславной смертью (IV, 256).
Между тем возможны явления и другого порядка, Василий Осипович знает их и умеет заботливо оттенить. Большой научно-исторический интерес приходится признать за теми случаями, которые открывают для формы возможность существовать и действовать вразрез с собственным содержанием и вопреки соответствующему сочетанию элементов общежития (IV, 341). Так в рамках определенного политического уклада не редкость наблюдать политику, которая расходится более или менее со смыслом общественной группировки, лежащей в основе этого уклада, так государственная власть, даже при классовой ее структуре, имеет возможность придавать своей деятельности внеклассовый характер.
Одним словом, историк должен зорко всматриваться во все оттенки соотношений содержания и формы, жизнь в ее реальности, даже не облекшаяся в форму,— предмет его глубокого интереса, формы, оказавшиеся без содержания, либо вовсе им не обладавшие, или же потерявшие с ним связь — могут то возбуждать в нем внимание археолога, то давать повод лишь скользнуть по ним своим взглядом. Историк помнит, что жизнь, при воплощении в форму, теряет много красок и колорита, подвергаясь ее действию, восполняет форму своими деталями, а часто и новым, несвойственным ей, смыслом (IV, 186 и passim). Форма и ее действие — моменты исторически различные и в научном отношении не равноценные (II, 280). Историк не может не делать выводов из того наблюдения, что юридические нормы, поступая из законодательной мастерской в житейский оборот, получают от него особый жизненный смысл, часто независимый от планов законодателя, им непредусмотренный (IV, 424).
Хорошим фоном для воззрений Ключевского на форму могут быть его представления о сущности и роли случайности в историческом процессе. Случай и необходимость, случай и право, случай и порядок, случай и норма были для Василия Осиповича категориями, друг друга объясняющими и методологически противоположными (I, 225, IV, 473, I, 45). Считая всю область проявлений общества как исторической силы свободной от элементов случайности, Ключевский отождествлял случайное с личным. ‘Личные стремления обыкновенно произвольны,— говорил он,— личные чувства и понятия всегда случайны, те и другие неуловимы’ (I, 294). Это не мешало Василию Осиповичу ставить личность в ряду исторических сил и научно ею интересоваться. Он был убежден, что у личности есть свои пути, какими она доводит личное и случайное до степени общего, до степени порядка. Одним из таких путей он признавал повторяемость случая, которая создает для него возможность стать сначала прецедентом, а затем в силу традиции, привычки, обычая обратиться в общепризнанное правило или общеобязательный факт (II, 54 и IV, 136). Так могут получаться формы без норм, отношения, первичным моментом которых было единичное. Василий Осипович думал, что история Московского государства строилась главным образом традицией, обычаем, обобществленной случайностью (passim).
Вообще, учение о форме — как кажется — играет в ‘Курсе’ Ключевского фундаментальную роль. В одном месте мы читаем у Василия Осиповича, что человеческое общежитие строится взаимодействием двух вечно борющихся начал: общего блага, проникающего политическую жизнь, и личного интереса, на котором строятся экономические отношения (I, 34). Из другой выдержки узнаем, что Ключевский находил возможным экономические явления в чистом виде, не осложненные юридическим моментом, квалифицировать как случайности (I, 445). Так получается возможность прийти к заключению, что в экономической стороне исторического процесса мы имеем преимущественную сферу действия личности как исторической силы, тогда как политическая история владеет ключом к познанию свойств общества как второго основного элемента общежития, при этом форма — обычный путь для превращения фактов экономических из случайных в факторы общежития. А так как ‘Курс’, по замыслу Василия Осиповича, посвящен по преимуществу политической и экономической стороне русского исторического процесса, то не имеем ли мы права думать, что ученый — творец, занимаясь в подобной плоскости русским прошлым, быть может, попутно и тем самым разрешал теоретический вопрос о личности и обществе, о форме и случайности, который, ввиду некоторых обстоятельств современного ему развития русской историографии, мог и для него стать больным, настойчиво ожидавшим ответа.
Учение о форме, в сущности, стоит на грани тех двух исторических дисциплин — исторической социологии и истории цивилизации или культуры, которые своей совокупностью заполняют в глазах Ключевского всю область исторического ведения. Принадлежа, хотя и не в равной мере, им обоим, учение о форме дает нам случай вспомнить, как определял историк помянутые отрасли знания, как он разграничивал их. Если историческая социология — наука о строении общества и силах исторического движения, наука о кинетике исторического процесса, то в истории культуры Ключевский видел такую дисциплину, которая занята результатами исторического движения и приводит в ясность успехи общежития, изучая степень выработки последнего. Не имея надобности говорить здесь об очень небесспорном принципе отнесения к ценности, неизбежном при только что очерченном понимании истории культуры, скажу лишь, что наш историк признавал неодинаковую значимость местного развития для помянутых дисциплин. Отводя всеобщему историку историю культуры, ввиду возможности для него больших масштабов и широких сопоставлений, изучению истории отдельного народа Василий Осипович ставил социологические задачи, говоря, что внимание местного историка само собой устремляется в глубины жизни, на исследование скрытых пружин движения.
Определяя так историческую науку и ее содержание, Ключевский верил в ее конечное торжество, рисовавшееся ему в виде общей социологической части, он был убежден, что со временем выработается наука об общих законах строения человеческих обществ, приложимых независимо от преходящих местных условий. Вера в торжество исторической науки, осложненная вызванным ею пафосом историка — гражданина, достигает великой яркости в тех пунктах ‘Курса’, где умудренный учитель говорит о недоимках наших предков, составляющих наши задачи, и о практических потребностях текущей минуты, требующих от каждого из нас отчетливых знаний о накопленных народом средствах и допущенных или вынужденных недостатках нашего исторического воспитания. Правда, гражданственность эта приводит Ключевского к несколько рискованным в научном отношении рассуждениям об исторической личности народа и его призвании, но эти случайные вспышки чувства, не влияя на курс, не должны и от нас закрывать всей убежденности знаменитого историка относительно возможности обнаружения общих законов исторического развития. Так Василий Осипович Ключевский стал историком-социологом. Не разграничивая социологии от истории, он знал одну историческую науку, в которой намечал различные области или стадии ее изучения. Оставляя открытым вопрос о генезисе, в данном случае нам важно установить, что теоретические взгляды Ключевского в своем окончательном складе сложились в строчную продуманную социологическую систему. Несомненно, существующие в ней некоторые неслаженности могут влиять на ее общую теоретическую оценку и не лишают системы крупного историографического значения.
В свете общих исторических воззрений ‘Курс’ Ключевского, безусловно, должен быть признан теоретически отличным от трудов предыдущих русских историков и качественно иным. При таком теоретическом подходе к ‘Курсу’ немало присущих ему позаимствований оказывается как раз балластом, влекущим Ключевского назад, а не тем, чем он ценен.
Поставив русской исторической науке новые задачи, иначе очертив ее объем, содержание и значимость, В. О. Ключевский укрепил в ней и новый метод, прямо вытекавший из основного определения исторической науки. Этот метод помог ему воссоздать в своем изображении то единство и гармоничность исторического процесса, который подорвали его предшественники, одни — выделением государственного начала, другие — противопоставлением . государству земли, те и другие сообща — отношением к Петровской реформе, что, однако, не мешало им заявлять себя последователями органического взгляда на историческое развитие. Ключевский был эволюционистом в лучшем и серьезном смысле слова. ‘Боярской думой’ он ярко начал служение общему научному мировоззрению второй половины прошлого столетия и до конца жизни остался с верой в непрерывность исторического развития каждого общества, при ясном, однако, сознании, отсутствовавшем у старой теории прогресса, что целостного и единого мирового процесса не существует.
Понимая и русский исторический процесс как эволюцию общежития, Ключевский в народе и государстве видел только различные формы общественного союза, он не отделял форм политического быта от определявшего их и заполнявшего содержанием взаимоотношения общественных стихий, и в качестве завета оставил русской историографии ‘Боярскую думу’ как образец единственного правильного подхода к политическому строю.
Ключевский указал и новые области изучения. Экономический материализм, первые победы которого совпали с началом научного пути Василия Осиповича, сказался на нем несомненным и сильным влиянием. Ключевский впервые сделал экономический фактор в такой мере достойным изучения, что положил в основание своего ‘Курса’ политико-экономическую программу. Но уделяя самое серьезное внимание экономической стороне исторического процесса, соответствующим образом настраивая своих последователей, Василий Осипович и здесь обнаружил присущий ему талант остановиться во время, не переходить границ реальных наблюдений. Узаконив экономический момент в историческом изучении, Ключевский не сделал из экономического фактора всеобъясняющей и всеобъемлющей причины и основы всякого исторического движения.
Расширяя область исторического изучения, углубляя понимание русского прошлого, Ключевский указал и возможность к достижению формулированных по новому задач нашей науки. Выше была сделана попытка очертить взгляд Василия Осиповича на роль формы и значимость сочетаний общественных элементов в историческом процессе. Отождествляя с сочетаниями содержание последнего и часто следя внимательно за отсталостью формы, Ключевский, думается, очень тонко намечал этим один из многих пунктов своего расхождения со старой школой. Историки-юристы, как будто дает понять Ключевский, в сущности говоря, интересовались одним развитием форм, почти исключительно политическим, и упускали из виду реальную жизнь, гораздо более сложную и подвижную, нежели формы, в которых ей тесно и душно, зачастую их приходится ломать. Не отвлекая внимания историков от изучения смены форм и в то же время направляя его на реальные соотношения общественных элементов, Ключевский позаботился указать и надежный материал для разрешения задач новой отрасли — исторической социологии. Соловьев указал путь в архивы, но использовал их богатства односторонне, выбор актов направлялся целями изучения, а их ответы определялись характером ставившихся вопросов. В лице Ключевского наука выдвинула новые запросы, понадобились иные типы документов, и они нашлись. Для обрисовки не фасада жизни, а ее реального изменчивого содержания, Ключевский не побоялся стать скромным и кропотливым собирателем ничем не выдававшихся документов, приоткрылись будни жизни, и по мере все более глубокого проникновения в архивы для новых искателей создавалась возможность новым светом озарять русское прошлое. По всему строю своих воззрений и укладу натуры Василий Осипович казался в состоянии заставить ожить под своим пером давно ушедших людей, вновь зазвучать отзвучавшие струны, привести в движение когда-то действовавшие сочетания общественных элементов, воскресить все оттенки их взаимоотношений и борьбы. Ключевский не пошел по тому пути, на который его звала старая идеалистическая школа, но он отказался и от другого пути, куда его мог влечь экономический материализм. Монистическое объяснение истории не было воспринято Ключевским. В ‘Курсе’ мы встречаемся с множественностью действующих в истории сил и факторов, наблюдаем, как попадают они в различные положения, всякий раз выявляя разные стороны своего содержания. В ‘Курсе’ нас встречает воскрешенная жизнь в ее вечной смене сочетаний и форм, совершающейся по определенным законам развития, и вместо метафизического догматизма, сознательного или невольного,— чутье реальной действительности. Талант и интуиция художника придавали силу убеждения этим теоретическим взглядам и содействовали их замечательному приложению на страницах ‘Курса’. Василий Осипович где-то обмолвился, что жизненная цельность исторического процесса — наименее податливый предмет исторического изучения. Но — думается — Ключевский вплотную подошел к разрешению этой нелегкой задачи только благодаря своей полной отрешенности от монистического взгляда на историю. Эта последняя особенность творчества Ключевского своим влиянием оставила глубокий след на дальнейшем развитии русской историографии. Призыв к изучению исторического процесса в его жизненной сложности и целостности нашел отражение и лучше всего запечатлелся в жизнеспособности самого построения. После Ключевского осталась многочисленная школа, как никогда широко поставившая дело изучения русского прошлого, неустанно привлекающая все новые виды источников и стремящаяся исследовательским взором охватить всю ширь русского исторического процесса.
‘Мы шли вглубь отдельных вопросов,— писали ученики Василия Осиповича в сборнике своих статей, посвященных ему.— Изучая Смутное время, преобразования Петра, Литовскую Русь, историю русской верховной власти и государственного тягла, судьбы русской деревни, прошлое русского города, от южной окраины Московского государства через Замосковный край шли на далекий Поморский север с его мужицкими мирами — над чем бы мы ни работали, мы всегда исходили из Вашего ‘Курса’ и возвращались к нему, как к тому целому, отдельные части которого мы изучали’. Разве в этих словах не увидел себя осуществленным завет учителя — изучать прошлое в его жизненном многообразии, не привнося схемы и догматизма. Социолог Ключевский, ценя в русской истории ее своеобразие, тем самым привлекал исследовательское внимание именно к ней и таким образом давал новый импульс развитию русской историографии. Но создавая культ нашего прошлого, Василий Осипович руководился одним социологическим интересом, а не той или другой формой национальной идеологии, говоря о своеобразии русского исторического развития, он не обособлял его от действия общих исторических законов. Только Ключевский исходил не из тождества процессов, а из аналогичности сил, действующих у нас, как и везде, этим невольно отдавая, быть может, слабую дань тем временам, когда в нашей науке велись споры о ‘началах’.
Печатается по: Русский исторический журнал. Кн. 8. Пг. 1922.
Голубцов Сергей Александрович (1893-1930) — русский историк и архивист, сын профессора Московской духовной академии А. П. Голубцова (1860-1911), ученика В. О. Ключевского, внук ректора Московской духовной академии С. К. Смирнова (1818-1889), окончил историко-филологический факультет Московского университета, с 1918 г. служил старшим архивистом в Государственном архиве РСФСР. В 1924 г. подготовил к изданию письма В. О. Ключевского к П. П. Гвоздеву.
‘Курс русской истории’ В. О. Ключевского цитируется по следующим изданиям: Ч. I. М., 1914, Ч. II. М., 1912., Ч. III. М., 1912, Ч. IV. М., 1915.
1 Имеются в виду кандидатское сочинение В. О. Ключевского ‘Сказание иностранцев о Московском государстве’ (М., 1866), магистерская диссертация ‘Древнерусские жития святых как исторический источник’ (М.,1871) и докторская диссертация ‘Боярская дума древней Руси’ (М.,1882).
2 Крижанич Юрий (1617-1683) — хорватский богослов, историки мыслитель, один из первых идеологов панславизма. В 1659-676 гг. служил в России.
3 Хворостинин Иван Андреевич (ум. 1625) — князь, ‘уклонявшися в латинскую ересь’ и ругавший русские нравы, за что и был признан ‘первым русским западником’.