Теодор Шиман.
1847-1921.
Теодор Шиман.
1847-1921.
І.
І.
Теодор Шиман. 1847-1921, Тарле Евгений Викторович, Год: 1921
Время на прочтение: 16 минут(ы)
27 января 1921 года в Берлине скончался от неудачно над ним произведенной хирургической операции профессор истории берлинского университета Теодор Шиман.
И как историк, и как публицист, он давно уже связан так или иначе с Россией, было бы несправедливо, если бы в России смерть его была обойдена молчанием. Предлагаемая статья имеет целью напомнить в нескольких словах, как об исторических работах, так и о деятельности покойного в области политической литературы и публицистики.
Родился и провел свою молодость Теодор Шиман в русском Прибалтийском крае, где учился в гимназии, а потом и в университете, в Дерпте. По окончании курса он некоторое время служил (преподавателем) там же, в Прибалтийском крае, причем уже с начала семидесятых годов усердно работал (впоследствии по поручению курляндского дворянства) над разбором и упорядочением богатого, но крайне запущенного курляндско-герцогского архива в Митаве. Всякий, кому приходилось работать над документами этого архива, помнит хорошо, конечно, ‘нумерацию Шимана’ в каталоге и на обложках связок. Эта нумерация впервые облегчила исследователям возможность ориентироваться в дебрях архива. Шиман не только разбирал и каталогизировал герцогский архив, но и давал, в эти годы, на основании документов, как этого, так и других частных, городских и сословных архивов Прибалтики ряд исследований и экскурсов по вопросам местной истории, преимущественно в XVI, XVII и XVIII веках.
В эпоху начавшегося при Александре III обрусения Прибалтийского края, Шиман переселился в Берлин. Здесь ему почти сразу очень повезло. Он был принят и обласкан в нескольких хорошо поставленных в берлинском бюрократическом и придворном кругу домах, быть может потому, что курляндские связи его были весьма широки и крепки, а остзейские дворянские рекомендации всегда значили в Берлине немало. Он познакомился с Бисмарком, а потом и с Вильгельмом II (в самом начале царствования последнего). Тогда, как другой остзеец, Виктор Ген, в эти годы доживал свой век в том же
Берлине в угрюмом одиночестве, — общительный, живой находившийся в расцвете сил Шиман быстро сделался своим в германской столице. Он получил кафедру сначала в берлинской военной академии, потом в университете, где до последнего времени читал и собирал обширные аудитории. Его сближение с императором все росло. Вильгельм II не раз приглашал его в числе самых интимных друзей на яхту ‘Гогенцоллерн’, и Шиман сопровождал его в морских путешествиях, бывал запросто и во дворце. По общим отзывам Вильгельм бывал с Шиманом очень откровенен и охотно делился с ним своими планами, опасениями и надеждами. Уже с девятидесятых годов Шиман стал выступать в ежедневной консервативной печати, а с 1901 года сделался руководителем иностранного отдела в ‘Kreuz-Zeitung’. Его еженедельные обзоры внешней политики читались людьми самых разных направлений с большим интересом, многие склонны были видеть в статьях Шимана отражение взглядов Вильгельма.
Это деятельное участие в текущей публицистике не помешало Шиману предпринять и сильно подвинуть громадный труд посвященный истории царствования Николая I, третий том этого труда вышел пред самою войною, в 1913 году. С 1910 года Шиман стал во главе журнала ‘Zeitschrift fr osteuropische Geschichte’, быстро занявшего почетное место в научной журналистике. Во время войны Шиман не играл заметной роли, из ‘Kreuz-Zeitung’ он ушел в самом начале войны, разойдясь с редакцией во взглядах на Англию. Разгром Германии тяжко отозвался на самочувствии и даже физическом здоровье старика. Смерть его после операции пришла, когда он уже был физически и морально сломлен. Такова его внешняя, несложная биография. Постараемся охарактеризовать плоды его умственной работы.
Теодор Шиман, как историк, принадлежит к тому разветвлению школы Ранке, представители которого смотрели на старшее поколение его учеников (в том числе на Зибеля) довольно критическим оком. Собирание и монографическая разработка фактов, обследование и привлечение к делу новых архивных фондов — вот, собственно, с точки зрения этого разветвления школы Ранке, альфа и омега всех обязанностей историка.
Непреодолимое нерасположение к сколько-нибудь широким конструкциям и, главное, отсутствие потребности в них — вот коренной недостаток, органический порок научной индивидуальности Шимана. Следует заметить, что зрелые годы Шимана, когда он, обосновавшись в Берлине, собирал материалы и приступал к обработке самых крупных своих исследований, совпали со временем Лампрехта чуть ли не все наличные представители исторической кафедры всех германских университетов, кроме лейпцигского. Осуждению подверглась не только лампрехтовская литературная манера с ее раздражающим оригинальничанием и назойливым стремлением к ненужным и пресным парадоксам, но и весь метод, все умонастроение лейпцигского историка. Лампрехт получал (и не однажды) наименование шарлатана, развратителя начинающей ученой молодежи. Каждый том ‘Истории германского народа’ возбуждал все более и более нападок, да и в самом деле каждый том был хуже предшествовавшего по мере того, как Лампрехт от средних веков переходил к новому времени. Поверхностность в анализе фактов, на живую нитку сработанные кадры и чисто внешние, словесные скрепы, в которых эти факты плохо держались, тщательно скрываемая, но именно поэтому вполне очевидная компилятивность материала и пользование чужими, непроверенными частичными выводами для построения собственных, широчайших общих выводов — все эти недостатки, которых не было у Лампрехта, автора превосходной ‘Германской экономической жизни в средние века’, и которые чем дальше, тем все решительнее одолевали Лампрехта — автора ‘Истории германского народа’, все эти действительные грехи живого и талантливого человека учитывались, как неизбежные будто бы последствие ‘мании к обобщениям’, которая так же легко ведет к шарлатанизму, как игорная страсть, при малых капиталах, к разорению, а в еще худшем случае к шулерству. Если капитал фактов у вас еще слишком незначителен, увеличивайте его, раньше, чем давать генеральный бой историческим тайнам, иначе вас ждет крах. Вот какова была мораль, с которою оппоненты Лампрехта обращались к начинавшим историкам.
Теодор Шиман не являлся, конечно, ‘начинавшим’, у него уже были работы и ему подходил пятый десяток, когда полемика против Лампрехта была в разгаре. Но он по всем своим умственным наклонностям всецело должен был оказаться на стороне крайних оппонентов и критиков Лампрехта. В эти то годы он и трудился над своим большим исследованием по русской истории и научная атмосфера, в которой это исследование создавалось, не могла на нем не отразиться.
Раньше чем я перейду к этой работе, больше всего укрепившей за Шиманом его научное имя, скажу несколько слов об уже имевшемся за ним до того научном багаже. Этот багаж не отличается ни размерами, ни разнообразием, но отрицать за ним серьезных достоинств невозможно.
Дело в том, что у Шимана была драгоценная черта, вкус и любовь к архивному документу, и почти всегда сопряженная с этою — другая черта: упорное нежелание браться за перо, если нет в виду сказать что либо новое. Он терпеть не мог компиляций, переложений своими словами и т.п. И это сказалось с первых же его шагов на ученом поприще.
Шиман дебютировал в науке еще в 1877 году, книгою ‘Charakterkpfe und Sittenbilder aus der baltischen Geschichte des sechszehnten Jahrhunderts’, вышедшею в Митаве.
Мы находим здесь несколько интересных исследований, основанных на архивных данных (особенно из герцогского курляндского архива) и посвященных большею частью отдельным деятелем края в XVI веке. С большим местно-патриотическим жаром тут заклеймены, между прочим, ‘два предателя’ Лифляндии (Иоган Таубе и Эйльгард Курзе). Очень интересны два исследования: о католичестве в Лифляндии в XVI веке и о сельской жизни в Курляндии в ту же эпоху. Последнее до сих пор незаменимо, несмотря на свою краткость: с таким умом, историческим тактом и уменьем допрашивать самые скудные свидетельства написана эта скупая по количеству страниц, но богатая содержанием
статья. Нельзя писать еще и теперь о крестьянстве северо-восточной Европы в XVI веке, не упомянувши об этой маленькой статье и не воспользовавшись ею. Неутомимо продолжая свои работы в остзейских архивах, Шиман издал в 1885 году любопытные документы об отношениях Ревеля к Риге и России (Revals Beziehungen zu Riga und Russland). В эти же годы он не переставал писать отдельные статьи и специальные экскурсы на основании новых данных, которые преимущественно находил в им же упорядоченном митавском герцогском архиве и в других городских и сословных хранилищах Остзейского края, где постоянно работал. Вышедшая в 1886 году его новая книга ‘Historische Darstellungen und archivalische Studien’, где собраны эти новые статьи и этюды (появившиеся после первой книжки), так же содержательна и свежа по материалу, как и первая книжка. Все работы, вошедшие в нее, посвящены истории Лифляндии и Курляндии в XVI-XVIII вв. Тон автора уже не тот, что в первой книжке. Местный патриотизм не сказывается в таких горячих и решительных выражениях, как некогда в статье о ‘двух предателях’. Окончательно устанавливается никогда более не покидавшее Шимана (в его исторических, по крайней мере, работах) спокойствие тона, проявляется явное желание не давать воли своему патриотическому пристрастию, уменье брать из документа лишь самое необходимое для темы, не увлекаясь, как это часто случается, пересказыванием всего документа целиком, только потому, что сам документ интересен. Сказывается тут и основной недостаток Шимана: слишком далеко, почти до отождествления, идущее приравнение роли историка к роли рассказчика. Кругозор насильственно суживается, и читатель остается в прямом убытке. Читаешь, напр., прекрасный экскурс об отношениях курляндского герцога Якова к папской курии и определенно чувствуешь, что Шиман никак не хочет понять, что папская курия тут гораздо интереснее герцога Якова. И самый экскурс, из-за ошибки в освещении и перспективе, как-то виснет в воздухе, вместо того, чтобы занять свое местечко (хотя бы маленькое) в истории папства XVII столетия. Отнесение отдельного факта к какой-либо крупной ценности — вот что обыкновенно отсутствует в этих трудах Шимана, проселочная дорога, даже тропинка интересует его совершенно независимо от того, в каком она соотношении находится к столбовой дороге.
Но близилось время, когда Шиман нашел тему, настолько общую и широкую, что она уже сама по себе значительно обезвреживала эту черту его и предохраняла от опасности впасть в ученое крохоборство и растратить свой исследовательский дар на мелкие достижения.
Переселение в Берлин, кафедра в военной академии, а потом и в университете, сближение с Бисмарком и двором, со столичным обществом и прессою — все это так расширяло круг интересов прибалтийского историка, давало ему надежды на доступ к таким архивным сокровищницам, что его задания сразу становятся шире и ответственнее. Русская история расцвета императорского периода начинает сосредоточивать на себе все его внимание. Первое время он работал над историею убийства Павла, собирал сопоставлял и опубликовывал материалы, — но здесь ему трудно было сообщить много новых фактов, найти неведомые, сколько-нибудь существенные источники или высказать особенно оригинальное суждение. Мало по малу мысль его приковывается к Николаю I. Общей истории царствования Николая, доведенной до конца — нет, материалов неизданных и даже неизвестных — много, материалы эти и в Германии, и в России при дружеском расположении Вильгельма и рекомендациях к русскому двору — могут быть предоставлены Шиману не в пример прочим, самая тема важна и для русской, и для германской, и для общеевропейской истории. Все эти соображения не могли не оказаться решающими. И прочно устроившись в Берлине, собравши превосходную и огромную библиотеку по русской истории первой половины XIX века, работая каждый год в архивах германских и заграничных, наш историк принимается за главный труд своей жизни ‘Geschichte Russlands unter Kaiser Nikolaus’.
Шиман привлек к исследованию прежде всего архивные документы отчасти уже тронутые учеными (архива французского министерства иностранных дел, русского м-ства иностранных дел, русского государственного совета) отчасти нетронутое до него (венского госуд. архива, прусского госуд. архива, архива прусского военного м-ства), отчасти, наконец, никем не тронутые документы таких хранилищ, куда вообще посторонний глаз почти никогда не заглядывал (вроде б. собственной Его Вел. библиотеки в России и семейного архива Гогенцоллернов в Берлине). Долго и систематически, в Берлине, Париже, Вене и Петербурге, собирал он свою громадную архивную иноформацию и на ней построил, в сущности, почти всю работу. Уже опубликованные материалы он знает, ‘Русскую Старину’, ‘Русский Архив’, ‘Былое’, цитирует так же, как Корфа, Никитенко, Лебедева, Заблоцкого-Десятовского, переписку Николая с Паскевичем, записки Нессельроде и т.д., но становым хребтом всего построения остается все-таки архивная информация. Те частичные проблемы, которые сравнительно более разработаны и по которым ему не удалось добыть ничего нового (вроде, напр., истории декабристов, их восстания и суда над ними) Шимана долго не задерживают и, вообще, масштаб у него меняющийся и прихотливый, он склонен руководствоваться в каждом случае не относительною важностью события или периода для всей темы труда, а относительным богатством или бедностью неизданных архивных данных, которые ему удалось добыть для характеристики этого события или периода. Кроме документов, цитируемых в тексте, читатель находит в приложениях к каждому тому около сотни страниц (весьма убористого шрифта) документов, впервые публикуемых.
Эти документы так подобраны, что если их читать подряд, уже окончивши чтение текста, то получатся впечатление, будто текст был одним только (умело разработанным) введением и комментарием к этим приложениям, а с другой стороны, приложения иллюстрируют с необычайной выпуклостью каждое утверждение текста.
В центре исследования стоит Николай. Шиману явно симпатичны некоторые стороны деятельности и личности этого монарха: дружба с Пруссией, благосклонность к остзейцам, крепкая убежденность в правоте и принципиальной неопровержимости монархических начал. Но автор не устает указывать на те стороны этого характера, которые явно его отталкивают: полное отсутствие ‘правового чувства’, способность к проявлению деспотического произвола, временами мстительность и жестокосердие, воззрение на правонарушения и преступления, как на личную себе обиду и дерзкий вызов, и соответствующие этому воззрению немедленные действия — все это антипатично Шиману. Он считает Николая I человеком, от природы умным, хотя и не глубокого ума, умевшим, когда ему казалось нужным, быть обаятельным, ловким (иногда даже очень ловким) дипломатом. Слабость Николая, по мнению Шимана, заключалась в том, что он далеко не сразу находил нужные решения и даже правильные исходные для них точки зрения, в критические моменты долго не решался и колебался. Вот почему, между прочим, он, по мнению нашего автора, никогда не был и не мог быть полководцем, и когда приезжал в действующую армию, то ничего, кроме путаницы не производил. Николай Павлович знал, понимал и любил военную муштру, но не знал и не понимал войны. На неимоверные трудности государственного управления он смотрел упрощенно, наивно веруя, что внезапно нагрянуть туром в какое-нибудь петербургское присутственное место и перепугать чиновников, — и значит поддерживать закономерность и исправность в ведении правительственных дел. Его обманывали с утра до вечера, каждый день и всю жизнь, он же думал, что от его орлиного взора ничто не укроется. Отсутствие образования, сопряженное с решительным нежеланием пополнить свои сведения чтением, сказывалось в Николае постоянно. Он читал романы русские и иностранные, столь ценил Поль-де-Кока, что даже регулярно приказывал высылать себе из Парижа произведения этого нетрудного автора еще в корректурных листах (III, 412). Но о серьезном чтении и речи никогда не было и быть не могло. Чувство долга у Николая Шиман не отрицает, но удивляется формам, в каких оно сказывалось: напр., внезапно покинуть царскую ложу в театре и мчаться на место какого-нибудь пожара в городе государь считал тоже долгом российского самодержца. Таким постепенно выявляется Николай уже в первых двух томах исследования, охватывающих историю его молодости и первые пять лет царствования.
Первый том вышел в 1905, второй в 1908 году. Оба тома, особенно второй, произвели впечатление, некоторые частности, в самом деле, надолго останавливают внимание. Так как здесь меньше всего было бы уместно пытаться даже в самом сжатом виде излагать богатое содержание труда, то я, для примера, укажу лишь на необыкновенно интересное (основанное, между прочим, отчасти, на неизданных свидетельствах прусских военных агентов) описание перипетий русско-турецкой войны 1828-29 гг. Опасные превратности этой войны, полной неудач и разочарований для русской политики, критическое положение, в самом конце похода, Дибича пред Константинополем, когда так легко торжество могло бы обратиться в катастрофу для русской армии, будь турецкое правительство хоть немного тверже и осведомленнее, — все это изложено так живо и выпукло, что забыть этого нельзя. Тень Альмы, Черной речки, Севастополя уже лежит над этой пока счастливо окончившеюся войною начала царствования. Ноги колосса были хрупкими не в конце, но уже в самом начале этого исторического периода. Читатели могли с законным нетерпением ждать продолжения работы, но усиленная публицистическая деятельность автора (собрание его газетных статей с 1901 по 1913 год составляет 13 томов, по 400 стр., приблизительно, в каждом) задерживала несколько появление в свет следующей части исследования.
Только в 1913 году вышел третий том, охватывающий десятилетие 1830-1840 гг. Как и в предшествующих частях, мы находим здесь в центре изложения политическую биографию Николая I, снабженную реальным комментарием из современной ему военно-дипломатической и придворной истории. Об источниках всей этой работы я уже говорил. В третьем томе они отличаются особенным разнообразием и свежестью, как цитируемые, так и напечатанные в приложении. Большое впечатление, напр., производят впервые найденные Шиманом секретные наблюдения офицеров прусского главного штаба над бытом русской армии (1835 г.). Оказывается, что прусские офицеры тогдашнего и в Пруссии сурового времени были прямо поражены страшным гнетом, совершенно невыносимым, по их отзыву, лежавшим на солдатах и субалтерн-офицерах русской армии. Их особенно изумляло мрачное, гробовое молчание, царившее в русских казармах и лагерях даже в часы отдыха, в полный контраст с тем весельем, смехом, шумом и забавами, которые оживляли прусские стоянки. Сравнивать быт обеих армий было особенно удобно в Калише, в 1835 году, во время соединенных смотров русско-прусских частей, в присутствии Николая и Фридриха-Вильгельма III. Эти наблюдатели изумлялись также неслыханному воровству и казнокрадству, царившему в русской армии, и еще больше отсутствию чувства собственного достоинства в офицерах, с которыми их начальство, по крайней мере, что касается грубейшей брани, обходилось так же, как сами офицеры с солдатами. Наблюдатели категорически утверждают, что русский солдат любит войну, несмотря на все страдания и опасности, потому что она хоть несколько разнообразит его вполне нестерпимое существование. Любопытно сопоставить с этим тут же печатаемое жизнерадостное ‘наблюдение’ императрицы Александры Федоровны (из ее письма к брату кронпринцу): пять дней шел дождь, ‘вместо огня — вода, вместо супа — вода’, бивуаки плавали, ‘и все-таки солдаты были веселы и радостны’. Вообще, любопытно следить и по тексту, и по документам, опубликованным Шиманом, в каком мире фантазии и обмана, решительно ничего общего не имевшим с действительностью, жили не только императрица, но и пребывал ее супруг. В этом третьем томе, посвященном сравнительно спокойному (считая с конца 1831 года) времени, превосходно воссоздается, так сказать, рутина обыденной жизни Николая I, его житье-бытье. Нет другой книги, которая до такой степени умело и наглядно вводила бы читателя в повседневный быт императорской семьи, как работа Шимана. Школа Ранке сказывается здесь на каждом шагу. Для Шимана нет годов интересных и неинтересных, он должен прежде всего показать, по знаменитому завету учителя, ‘как оно, собственно, было’, wie es eigentlich gewesen, и поэтому, с одинаковой тщательностью повествует и о польском восстании, и о холере, и о балах, смотрах, поездках, парадах, маскарадах, развлечениях и увеселениях, среди которых, в сущности, проходила значительная часть жизни Николая Павловича. Своеобразное ощущение реальности, подлинности, правдивости всей изображаемой картины, в конце конца, дает читателю очень большое удовлетворение. Шиман как бы говорит: я вам расскажу о Николае все, что о нем достоверно знаю, расскажу всю его жизнь, а вы уже сами решайте, что было важно и что неважно. И читатель, сколько-нибудь самостоятельный, в окончательном счете убеждается, что тут этот метод не так плох, и что пред ним вырастает совершенно живой человек, а не формула и печатная строка (‘страж абсолютизма’ и т.п.). Этот живой человек, может быть, хуже, чем он представляется Шиману (который, впрочем, как уже сказано, старается его отнюдь не идеализировать), но это уж дело оценки, автор своего мнения никому не навязывает, а дает, добросовестно и искусно их располагая, все элементы, нужные для сформирования самостоятельного суждения о Николае.
Сам Шиман склонен думать, что мотивы действий Николая были всегда лучше, чем самые действия, а действия, в свою очередь, лучше, чем их результаты. Он видит в Николае человека, который больше хотел быть и, особенно, казаться непоколебимо твердым, чем был таковым в действительности. Опираясь на ряд неопровержимых данных, он показывает, что всякий раз, наталкиваясь на сколько-нибудь решительное противодействие, Николай терялся, иногда робел, отступал. Этих случаев было, правда, не так много, потому что Николай был чрезвычайно силен по своему положению, и в России, и в Европе, но как только такое редкое сопротивление откуда-нибудь являлось, государь обыкновенно тотчас же утрачивал самоуверенность и искал скорейшего окончания конфликта. С другой стороны, Шиман, приводя ряд (и до него известных) данных, свидетельствующих о большом жестокосердии, до которого способен был Николай доходить в раздражении, обращает внимание и на другую черту, которая по-видимому окончательно выяснилась для него из донесений прусских военных, бывших в русской ставке в русско-турецкую кампанию 1828-29 гг.: Николай, вопреки всем правилам военного искусства и всем требованиям военачальников, всегда противился таким предприятиям, которые для успеха требовали больших жертв людьми. Были случаи, когда он положительно являлся виновником военных неудач по этой причине. Может быть, к тому же порядку явлений относится тот изумительный факт, что когда уже русские войска, в начале сентября н. с. 1831 года, тесным кольцом окружили Варшаву и ни откуда ни малейших шансов спасения для поляков не предвиделось, накануне штурма, Паскевич принужден был (явно против своего желания) предложить варшавскому правительству неслыханно милостивые условия капитуляции: ведший переговоры русский генерал Данненберг дал понять, что Николай ‘склонен даровать неограниченную (полную) амнистию всем участникам мятежа и согласен на изменения внутреннего управления сообразно с желанием поляков’. Мотивировалось это неожиданное предложение стремлением ‘положить конец кровопролитию’. Разгоряченные варшавские клубисты отвергли переговоры, и только тогда последовал штурм и взятие Варшавы. Этот поступок Николая, в сущности, попытки отказа от торжества отмщения, полюбовная сделка с революцией накануне безусловно обеспеченной полнейшей победы над ненавистными ему инсургентами и после долгой войны — тоже плохо вяжется с представлением (вполне оправдываемым другими фактами) о жестокости, на которую очень был способен император. Но Шиман, давая полноту фактического материала, самого разнохарактерного, этим самым и требуя от читателя признания, что герой его повествования — фигура довольно сложная, несмотря на мнимую простоту линий и кажущуюся четкость контуров.
Но пытаясь дать отдельную исчерпывающую характеристику Николая, автор не отпускает его ни на шаг, Николай живет пред читателем своею жизнью изо дня в день, из года в год, и вся эта неправдоподобная, но вполне ярко и ясно рисуемая среда, которую император до самой могилы принимает за действительную Россию, является в теснейшей неразрывной связи с центральной фигурою. И фигура невозможна без среды, и среда нелепа без фигуры. Впечатление поразительной жизненности всей этой комбинации — вот что чрезвычайно привлекает к книге. Шимана хочется перечитывать: есть историки, гораздо более крупные, о которых этого никак не скажешь.
О недостатках всякого большого труда, задающегося обширными и ответственными целями, говорить легче, чем о достоинствах. Ограничусь лишь самыми беглыми замечаниями о том, что больше всего бросается читателю в глаза. Критический полный разбор (который со временем обязаны дать русские историки) был бы неуместен в некрологической заметке.
Прежде всего самая стройность архитектуры этой работы куплена дорогою ценою, полным забвением периферии во имя центра. Мы видим Николая, Чернышева, Бенкендорфа, Нессельроде, Паскевича, Дибича, Александру Федоровну (она совсем живая, в своих письмах к братьям, особенно к Вильгельму Прусскому), мелькнет пред ними краюшек России, пока там в санях или кибитке пролетает Николай, но ни страны вообще, ни народа, ни даже столичного (не придворного) общества мы не замечаем, сколько бы ни напрягали зрения и внимания. Даже отдаленно речь почти не заходит ни о крестьянстве, ни о провинциальном дворянстве, ни о купечестве, ни о торговле, ни о финансах, ни о земледелии. Когда же рассуждение идет о явлениях культурного характера, напр. о литературе, тотчас же обнаруживается, что наш автор чувствует себя in partibus infidelium, боится на каждом слове попасть в просак и чем больше боится, тем чаще попадает.
В виде примера укажу хотя бы на размышления Шимана о Пушкине, которого, по мнению нашего историка, ‘в России до нынешнего времени бесконечно переоценивают’. К счастью, Шиман редко берет на себя неблагодарную миссию рассуждать о Пушкине и других тому подобных скользких, опасных и неясных для него сюжетах. Во всяком случае, гораздо лучше он поступил, напр., воздержавшись от собственного критического анализа Лермонтова и приведя вместо этого характерное письмо Николая к императрице о Лермонтове. К сожалению, он дает не французский подлинник, но немецкий перевод. Письмо любопытно, конечно, для характеристики самого Николая, относится оно к периоду, последовавшему за вторичным отправлением поэта на Кавказ, и писано по поводу ‘Героя нашего времени’. ‘Я прочел Героя до конца и нахожу вторую часть отвратительною, вполне достойною быть в моде. Это тоже преувеличенное изображение презренных характеров, которое находим в нынешних иностранных романах. Такие романы портят нравы и портят характер. Потому что, хотя подобную вещь читаешь с досадой, все же она оставляет тягостное впечатление, ибо в конце концов привыкаешь думать, что свет состоит только из таких индивидуумов, у которых кажущиеся наилучшие поступки проистекают из отвратительных и ложных побуждений. Что должно явиться последствием? Презрение или ненависть к человечеству. Но это ли цель нашего пребывания на земле? Ведь и без этого есть наклонность стать ипохондриком или мизантропом, зачем же поощряют или развивают подобными изображениями эти наклонности! Итак, я повторяю, что по моему убеждению эта жалкая книга, показывающая большую испорченность автора. Характер капитана (Максима Максимовича. Е. Т.) прекрасно намечен. Когда я начал эту историю, я надеялся и радовался, что вероятно он будет героем нашего времени, потому что в этом классе есть гораздо более настоящие люди, чем те, кого обыкновенно так называют. В кавказском корпусе есть много подобных людей, но их слишком редко узнают, но в этом романе капитан появляется, как надежда, которая не осуществляется. Господин Лермонтов был неспособен провести (до конца) этот благородный и простой характер, и заменяет его жалкими, очень малопривлекательными личностями, которые, если бы они и существовали, должны были быть оставлены в стороне, чтобы не возбуждать досады. Счастливого пути, господин Лермонтов, пусть он очистит свою голову, если это возможно, в сфере, в которой он найдет людей, чтобы дорисовать до конца характер своего капитана, предполагая, что он вообще, в состоянии его схватить и изобразить’. Это письмо Николая датировано 12-24 июня 1840 года. В полном соответствии со всею структурою работы Шимана и Лермонтов понадобился автору лишь для дополнения характеристики Николая.
Шимана, в общем, больше приходится упрекать за пробелы, чем за то, что попало в его книгу. Нужно однако отметить некоторую несоразмерность частей, зависящую, как уже сказано, главным образом от того, для какой главы у автора было больше неизданных источников (напомню, что в подобном именно недостатке, невыдержанности масштаба, происходящей от этой же причины, всегда укоряли Ранке). Так, в рассказе о польском восстании, о сношениях с Берлином, о восточном вопросе Шиман иногда о важном, но общеизвестном говорит на одной-двух страницах, а потом чуть не пол листа посвящает неизданным деталям. Изредка попадаются мелкие, а изредка и не такие уже мелкие, фактические погрешности, напр., неправильно освещено дело о немилости, постигшей князя Дадиани в 1839 году, роль Лелевеля и его сторонников в Варшаве в 1831 году характеризована и неясно, и неверно, ошибочно утверждение (II, 77), будто Екатерина не смягчила приговора о пугачевцах, совершенно неправильно негоциации Веллингтона с Николаем весною 1826 года представлены, как победа Николая, тогда как огромною победою Каннинга над Николаем было именно то, что Россия выступила в пользу греков. Есть еще и еще утверждения, с которыми никак нельзя согласиться, но здесь неуместно было бы писать полную рецензию о труде Шимана. Хотелось бы только определить его место в историографии европейской и русской политики данного периода.
Это место русские историки, кажется, довольно единодушно признают видным, прежде всего потому, что общих научных трудов о царствовании Николая I до сих пор ведь нет. Старые, нелепейшие, хотя и многотомные элабораты, вроде книги Лакруа, конечно, в счет не идут. Из новых авторов Шильдер только начал свой труд, а другие русские историки даже и не задавались этою общею проблемою. Небольшая содержательная книжка М.А. Полиевктова может только лишний раз напомнить специалистам о всем, что пока не сделано в данной области, ничего больше от нее требовать нельзя. При этих условиях труд Шимана, даже если после покойного не окажется готовых рукописей последних томов, приобретает серьезное значение. Личная придворная, военно-дипломатическая, политическая история Николая I в первую половину его царствования написана, и написана настоящим исследователем-критиком, на основании в значительной мере неизданного архивного материала. Сделано дело, за которое Шиману будут благодарны также и исследователи западноевропейской истории в этот период, так как они очень ощущали отсутствие подобного труда. Все, занимавшиеся историей европейской дипломатии, давно нуждались в таком систематическом исследовании действий Николая I. Конечно, если бы судьба даже позволила Шиману довести до конца его обширное научное предприятие, все равно на обязанности русских историков оставалась бы полностью огромная и тяжелая задача дать социально-экономическую историю Николаевского царствования, но едва ли кто откажется признать, что та ограниченная часть дела, которую взял на себя Шиман, выполнена им добросовестно и успешно. Он очень многое рассказал и кое-что объяснил. Объяснить все, или даже главное, придерживаясь метода, которого он держался, в истории России никак нельзя, но в биографии Николая — вполне возможно. Самый же рассказ Шимана, часто новый, всегда самостоятельный и жизненный, дает если не все объяснение, то один из элементов объяснения: он дает нам живого человека, стоявшего в центре и влиявшего на события. Поскольку волевые импульсы и весь психический склад этого центрального лица тоже должны быть приняты во внимание