Десятые годы: В 5 кн. / Вступ. ст. Р.Д. Тименчика.
М.: Изд-во МПИ, 1989. С. 28-32.
Ариадна Тыркова-Вильямс
Тени минувшего
Вокруг Башни
Ариадна Тыркова-Вильямс
Тени минувшего
Вокруг Башни
* * *
Тени минувшего, Тыркова Ариадна Владимировна, Год: 1924
Время на прочтение: 5 минут(ы)
…Первые два десятилетия новой поэзии были годами урожайными. Один перечень имен чего стоит: Бальмонт, Валерий Брюсов, Балтрушайтис, Зинаида Гиппиус, Макс Волошин, Александр Блок, Андрей Белый, Федор Сологуб, Вячеслав Иванов, Анна Ахматова, Гумилев. Это еще далеко не полное перечисление. Такого обилия стихотворных талантов Россия не знала со времени Пушкина. Но если он был признанным диктатором в тогдашней республике поэтов, если Вяземский мог назвать его — ‘поэтической дружины славный вождь и исполин’, — то в наше время не было такого незыблемого поэтического авторитета, такого гениального водителя, неоспоримого поэтического полководца. Самое широкое признание выпало на долю Блока, но и вокруг его имени кипели споры. Он и по природе своей не был водителем. Подражать ему было невозможно, а воли к власти, хотя бы и литературной, к которой так явно стремился Брюсов, к которой так осторожно подбирался Вячеслав Иванов, у Блока не было.
Поэты разбивались на кружки. В каждом был свой учитель. До революции 1905 г. верховными судьями были Мережковские. Зинаида Гиппиус, благодаря своему редкому литературному вкусу и чутью, своему тонкому, ритмическому слуху, имела заслуженное влияние на молодых поэтов. Даже Блок прислушивался к голосу Антона Крайнего. Так подписывала Зинаида свои блестящие литературные наброски. Но Мережковских напугала сначала революция, с которой они сперва очень кокетничали, потом крутые правительственные меры против революционеров. Они уехали в Париж, а когда через несколько лет вернулись, юные поэты уже сидели в Башне, у ног другого учителя, Вячеслава Иванова. Между 1906-14 гг. дом Ивановых стал для поэтов главным сборным местом, своего рода капищем. Хозяин исполнял роль жреца, то Аполлона, то Диониса, а м.б. и еще каких-то, более темных, богов.
Жили Ивановы в многоэтажном доме на Таврической улице, напротив Таврического дворца. Занимали большую квартиру под самой крышей. Потолки были низкие, срезанные, как в мансарде. Была у них круглая, угловая комната, оттуда и пошло название Башни. Говорили, что из ее окон видно взморье. Я взморья не видала, у Ивановых бывала только по вечерам, на их многолюдных средах. Мне казалось, что в их кругозоре тоже было что-то срезанное, давящее, как в их потолках.
Бывать в Башне по средам считалось почетным. Это был своего рода диплом на принадлежность к верхушкам интеллигенции. Теперь бы сказали, к элите.
С тех пор, как я, в начала 40-х годов, стала писать воспоминания, о Башне напечатано много разных заметок. Это вполне естественно. С Башней связана одна из страничек русской литературы. Сейчас еще трудно дать ей исчерпывающую оценку. Но в Башне перебывали почти все талантливые писатели той талантливой эпохи. Общий дух этих сред очень показателен для короткого отрезка времени, который начался перед первой русской революцией 1905 г. и оборвался с первой мировой войной 1914 г.<,…>,
Из поэтесс, читавших свои стихи в Башне, ярче всего запомнилась Анна Ахматова. Пленительная сила струилась от нее, как и от ее стихов.
Тонкая, высокая, стройная, с гордым поворотом маленькой головки, закутанная в цветистую шаль, Ахматова походила на гитану. Нос с горбинкой, темные волосы, на лбу подстрижены короткой челкой, на затылке подхвачены высоким испанским гребнем. Небольшой, тонкий, не часто улыбавшийся рот. Темные, суровые глаза. Ее нельзя было не заметить. Мимо нее нельзя было пройти, не залюбовавшись ею. На литературных вечерах молодежь бесновалась, когда Ахматова появлялась на эстраде. Она делала это хорошо, умело, с сознанием своей женской обаятельности, с величавой уверенностью художницы, знающей себе цену. А перед Блоком Анна Ахматова робела. Не как поэт, как женщина.
В Башне ее стихами упивались, как крепким вином. Но ее темные глаза искали Блока. А он держался в стороне. Не подходил к ней, не смотрел на нее, вряд ли даже слушал. Сидел в соседней полутемной комнате.
Анна Ахматова изредка ко мне заходила. Такие, как она, своеобразные, волевые женщины, легче разговаривают с мужчинами. Но у нее сохранились обо мне полудетские царскосельские воспоминания. В самом конце XIX века я год прожила в Царском Селе и там познакомилась с ее семьей. Анна была тогда гимназисткой. Она с любопытством прислушивалась к разговорам старших обо мне. Это было еще до моего писательства, но около молодых женщин, если они не уроды, вьются шепоты и пересуживания.
— Я вас в Царском и на улице все высматривала, — рассказывала она мне. — Папа вас называл Ариадна Великолепная. Мне это слово ужасно нравилось. Я тогда же решила, что когда-нибудь тоже стану великолепная…
Она имела право сказать:
— Вот так и вышло. Только я вас перегнала…
По благовоспитанности своей она никогда мне этого не сказала.
Странная это была семья, Горенко, откуда вышла Анна Ахматова. Куча детей. Мать богатая помещица, добрая, рассеянная до глупости, безалаберная, всегда думавшая о чем-то другом, может быть, ни о чем. В доме беспорядок. Едят когда придется, прислуги много, а порядка нет. Гувернантки делали, что хотят. Хозяйка бродит, как сомнамбула. Как-то, при переезде в другой дом, она долго носила в руках толстый пакет с процентными бумагами на несколько десятков тысяч рублей и в последнюю минуту нашла для него подходящее место — сунула пакет в детскую ванну, болтавшуюся позади воза. Когда муж узнал об этом, он помчался на извозчике догонять ломового. А жена с удивленьем смотрела, чего он волнуется, да еще и сердится.
Горенко служил, насколько помню, в Государственном Контроле, дослужился до чина действительного статского советника. Был хороший чиновник и очень неглупый человек. Любил пожить. Ухаживал, и не без успеха, за всеми хорошенькими женщинами, которых встречал. Был большой театрал. Как-то сказал мне:
— Я человек не завистливый, а вот тем, кто может у Дузе ручку поцеловать, страшно завидую…
Это мне понравилось. Я сама, когда видела Дузе, совершенно растворялась в ее победоносной гениальности.
Анна унаследовала от отца его важную осанку и выразительное лицо. Не было в ней его жизнерадостности. А жадность к жизни отцовская, пожалуй, и была. В нем не было и тени той поэтической сосредоточенности, которой Анна была обвеяна. По какому закону наследственности из этой семьи вышла такая умница, такая оригинальная, глубоко талантливая и прелестная женщина?
Горенко-отец таланта дочери не ценил. Она рассказывала мне, что когда под первым своим напечатанным стихотворением она подписала — Анна Горенко, отец вскипел и устроил дочери сцену:
— Я тебе запрещаю так подписываться. Я не хочу, чтобы ты трепала мое имя.
Тогда она стала Анна Ахматова и этот псевдоним вписала в лучшие страницы русской поэзии. Не отказалась от него и позже, когда вышла замуж за Гумилева.
Я их вместе не видала. Гумилев шел своей дорогой, она своей. Их пути пролегали в стороне от поэтов Башни, в особенности в стороне от Вячеслава Иванова. Анна Ахматова не смешивалась с поэтической толпой, плыла, как звезда первой величины, среди мелких созвездий.
В Башне с ее утонченным эстетизмом было что-то неладное. Клубилась по углам темнота, просачивались нездоровые флюиды. Это шло не от простодушной, по старине преданной мужу Зиновьевой-Аннибал, а от самого Вячеслава. Я около него испытывала то, что Гоголь описывает в ‘Майской ночи’, где ведьму узнают по тому, что сердце у нее не прозрачное, как у других русалок, а черное. Такое черное внутреннее пятно чудилось мне в сердце этого наставника поэтов.
Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс (1869-1962), которую Ахматова в 1965 г. вспомнит в очерке о встречах с Александром Блоком, была не только критиком и беллетристкой, но и видной деятельницей кадетской партии. В этом фрагменте из ее воспоминаний, печатавшихся в ‘Возрождении’ (Париж, 1955, No 41), содержатся некоторые неточности. Первое стихотворение Ахматовой увидело свет за подписью ‘Анна Г.’ в редактировавшемся Гумилевым парижском журнале ‘Сириус’ (1907), Инна Эразмовна вряд ли могла быть названа ‘богатой помещицей’, Ахматова появилась на башне Вяч. Иванова в 1911 году, когда ‘среды’ сменились менее людными ‘понедельниками’. Отношение к Вяч. Иванову как к личности демонической у Тырковой и Ахматовой совпадало.