Предисловие к роману 'Евгения, или письма к другу'..., Плетнев Петр Александрович, Год: 1818 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 12 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ЕВГЕНІЯ,
или
письма къ другу,
СОБРАННЫЯ
Иваномъ Георгіевскимъ.

Любовь и дружба… вотъ чмъ можно
Себя подъ солнцемъ утшать.
Карамзинъ.

ЧАСТЬ I.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.

Въ Типографіи В. Плавильщикова, 1818.

Печатать позволено:

съ тмъ, чтобы по напечатаніи, до выпуска изъ Типографіи, представлены были въ Цензурный Комитетъ: одинъ экземпляръ сей книги для Цензурнаго Комитета, другой для Департамента Министерства Народнаго Просвщенія, два экземпляра для ИМПЕРАТОРСКОЙ Публичной Библіотеки и одинъ для ИМПЕРАТОРСКОЙ Академіи Наукъ.

С. П. Б. Августа 9 дня, 1818 года.

Цензоръ, Стат. Совт. и Кавалеръ
И. Тимковскій.

ИЗВСТІЕ ОБЪ АВТОР.

Жизнь молодаго человка, скончавшаго поприще свое на дватцать пятомъ году, не можетъ быть для всхъ занимательною. Юность обильна однми мечтами. Авторъ Евгеніи не достигъ той счастливой эпохи, когда начинаетъ осуществляться сіи призраки, Но должно ли за то съ холоднымъ равнодушіемъ оставить безъ-вниманія короткій путь, на которомъ смерть его остановила? Не большее ли надобно принятъ участіе въ судьб его, когда юная, душа уже воспламенялась порывами но всему прекрасному и великому? По крайней мр я считаю себя въ прав посадить цвтокъ на свжей могил своего Агатона.

Если истинная чувствительность, чистая нравственность и твердыя правила заставляютъ уважать людей въ зрлыхъ лтахъ: то можно ли юнош отказать въ любви за сіи качества, особенно, смю сказать, въ ныншнее время, когда разсянность сдлалась стихіею юношей, когда такъ рдко встрчаются молодые Сократы? Георгіевскій — не по одному признанію дружбы — по приговору всхъ, его знавшихъ, достоинъ былъ носишь имя послдователя Сократа. Ни одна черта не измнила прекрасному его характеру. Чувствительность его не была слдствіемъ слабости. Она прямо изливалась изъ той нжности души, которою природа отличаетъ своихъ любимцевъ. Въ строгихъ его правилахъ не примтно было никакой угрюмости. Всеобщая довренность товарищей — врный признанъ любви и уваженія — была счастливымъ его Удломъ. А молодаго человка совершенно знаютъ только въ равномъ кругу товарищества. Тамъ нтъ притворства: тамъ въ сужденіяхъ слдуютъ своей философіи., въ чувствахъ своему сердцу, въ поступкахъ своему вкусу. Тамъ и цнятъ не по видамъ: за искренность любятъ, надъ легкомысліемъ смются, за подлость презираютъ.

Георгіевскій первыя свои лта провелъ въ Твери, гд получилъ и первое образованіе въ семинаріи. При самомъ начал своего ученія онъ скоро сдлался отличнымъ предъ своими сверстниками. Еслибъ необыкновенные успхи мальчика всегда были порукою будущей извстности, то его надобно бы было уважать на двнатцатомъ году его возраста. Въ продолженіе семи лтъ, которыя онъ провелъ въ Твери, никогда не примчали, чтобъ онъ останавливался на пути. своихъ успховъ, хотя это почти не разлучно съ дтскимъ возрастомъ: онъ всегда оставался первымъ. Но вс Семинаріи, до ныншняго своего преобразованія, доставляли большею частію одн познанія въ древней словесности’ Кто познакомится съ языками Омера, Вирмилія, тотъ почти всегда длается къ нимъ, пристрастнымъ: таково слдствіе ихъ очаровательности! Георгіевскій столько любилъ заниматься древними классиками, что въ одномъ мст и свою Евгенію заставляетъ покланяться Омеру — странность, вроятно, въ глазахъ его также непримтная, какъ еслибъ онъ заставилъ ее покланяться Расину. Онъ не довольствовался однимъ чтеніемъ древнихъ: въ минуты восторга самъ покушался стихотворствовать на язык Римлянъ {Я считаю позволннымъ привести здсь стихи его, писанные по случаю возвращенія ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА въ С. Петербург 1814 года кои тогда особенно были напечатаны. Это былъ плодъ дальнйшихъ его занятій въ Латинской словесности, подъ руководствомъ Профессора Грфе, извстнаго обширными своими познаніями въ древнихъ языкахъ.

Tolle caput, tandem felix, uibs inсlуta Ptri!

Sol, lucidior, Tetraque, surge neva!

Qui modo Titanes percussit fulmine dextro,

haec loca grata tibi nunc petit ille Deus.

Gloria, luce nitens coelesti, praevolat Ilium,

cui Fortuna comes semper amica fuit,

ipsa cui gladium strinxit Themis, igne coruscum,

et clypeum Pietas ex adamante tulit,

primaque pandebat stadium Victoria vitae

nunc demum mexito numinc laeta suo,

sedibus et certis. Redit, en! redt inclytus Hеros,

atque areu posito suscitt, ecce! lyram.—

Ingressi raro quondam mortalia tecta,

Di collustrabant lumine cuncta suo,

Sidra tunc homines Jam jam sibi tangere vis,

nectar teritabant, Elysiique domos:

Sic nos adspexit noster Deus ore sereno,

olia qui populis post fera bella ddit.

Munc homines, nunc coelicolae, nunc cuncta triumphant!

Ferte novo, Terrae, debita thura Deo!

Et nos efferri merito nunc quisque videmur,

ne quis, io! nobis hic prior esse velit!

At vos texendas, Musae, curate coronas:

Hec Marti cedens, noster Apollo redit.

* * *

Град знаменитый Петра, восхищенный, чело ты подъемли!

Солнце катися свтлй, вспрянь въ обновленьи земли!

Тотъ, чьимъ мстящимъ перуномъ Гигантовъ толпа разгромилась,

Въ нашъ признательный край благостнымъ Богомъ течетъ,

Слава ему предлежитъ въ священномъ сіяніи неба,

Счастье было всегда спутникомъ, другомъ его.

Мечъ огнезарный сама обнажила емида Герою,

Щитъ адамантный ему Правда святая дала,

Въ первыхъ усильяхъ уже проложила Побда дорогу

Въ храмъ, гд славнаго ждалъ радостный образъ ея, —

Ждалъ охраненный Пенатъ. Вотъ идетъ, идетъ побдитель!

Не тетива, не лукъ, лиры звучатъ передъ нимъ.

Изрдка Бори въ укромныя хижины смертныхъ нисходятъ,

Если же кровъ нашъ когда блескомъ своимъ озарятъ,

Сынъ разрушенья едва ль не коснуться мечтаетъ небесныхъ.

Свтлыхъ жилищъ— и длань къ чаш нектарной простретъ:

Такъ и насъ въ порыв восторга съ веселіемъ зритъ онъ,

Онъ, кто грозной борьбой намъ тишину возвратилъ.

Сонмы народовъ и жители звздъ и весь міръ торжествуютъ!

Новому Богу, земля, ты воскури иміамъ!

О, поспшимъ же, друзья, достойнаго славы прославить,

Да никто не дерзнетъ въ радости насъ упредить!

Вы же готовьте Камены, внцы!— Се Фебъ — Аполлонъ нашъ,

Лютаго Марса смиривъ, къ намъ направляетъ свои ходъ.

(Переводъ Вильгельма).}.

Характеръ его рано принялъ дно направленіе, отъ котораго ни когда не уклонялся. Пусть себ представятъ его — пятнатцати, шестнадцати лтъ — во власти людей, державшихся еще деспотическихъ правилъ Аристотеля: окруженный безотвтными товарищами, онъ отваживается свободна открывать свои мысли, требуетъ, или удовлетворительнаго ршенія, или права на скромное сомнніе. Дтскія забавы не доставляли ему истинныхъ радостей. Обыкновенно не большое общество его пріятелей находило одно удовольствіе въ прогулкахъ по прекраснымъ берегамъ Волги. Этотъ вкусъ онъ такъ умлъ усилитъ въ кругу своемъ, что никто изъ друзей его не хотлъ показываться дитятею. Никогда не могъ онъ посл вспомнить безъ особеннаго чувства о тхъ товарищахъ, которые раздляли съ нимъ дтскія его мечтанія.

Новый періодъ его жизни начинается съ поступленія его въ здшній Педагогическій Институтъ. Въ самомъ дл и новый образъ жизни, и новыя занятія, и новыя связи должны были подйствовать на его душу. Сколько таинствъ открывали для него физическія и политическія науки! Но они наслажденія, извстныя одному любопытству дарованія, наслажденія, которыя не рдко бываютъ плодомъ трудныхъ изысканій, дорого стоили Георгіевскому. Будучи твердаго сложенія, какъ истинный воспитанникъ природы, онъ не могъ предположить, что излишняя ревность къ наукамъ можетъ повредить его здоровью. Особенно Математика, предметъ столько же трудный, сколько и занимательный, увлекала его въ свои тонкости. Можетъ быть и противъ собственнаго вкуса, желая только быть побдителемъ на самомъ труднйшемъ пути, онъ сдлался къ ней пристрастнымъ до излишества. Но по истеченіи года болзнь принудила его прервать вс занятія. Все, чмъ украшаетъ насъ простая жизнь ‘и цвтущая юность, все для него изчезло въ нсколько недль.

Эта неосторожность имла вліяніе на весь остатокъ его жизни. Онъ на всегда потерялъ ту крпость, которая общала ему счастливую и долговременную жизнь. Сдлавшись опытне и недоврчиве къ своему сложенію, онъ ограничился тми предметами, кои боле сходствовали съ его вкусомъ. Тогда Филологія, Исторія и Философія заняли его совершенно. Въ скоромъ времени къ познаніямъ древней словесности онъ присоединилъ познанія въ языкахъ Нмецкомъ и Французскомъ. Шиллеръ и Ж. Ж. Руссо — дв точки соединенія чувствительныхъ сердецъ, по выраженію одного нашего стихотворца — сдлались любимыми его собесдниками. Тогда мечтательный міръ превратился для него въ отечество: тамъ только былъ онъ совершенно счастливымъ. Не имя никакихъ знакомствъ со времени призда своего въ Петербургъ, онъ нечувствовалъ въ нихъ надобности. Ему приятно только было видть подлъ себя друга, который бы принималъ участіе въ сладостныхъ мечтахъ его: остальная жъ вселенная была ему чуждою’

Въ теченіе сего времени родилась у него новая страсть — узнать языкъ той классической Земли, которая произвела первыхъ и, можетъ быть единственныхъ, стихотворцевъ возрожденной Европы. Ему представлялось, что это, приобртеніе разсыплетъ новые, приятнйшіе цвты на пути его жизни. Ршиться и совершить — для него почти всегда было одно и тоже. Никакія затрудненія не могли удержать его въ новомъ подвигъ. Можно ли не удивляться дятельности человка, который, безъ, руководства учителя, съ помощію одного прилжанія въ нсколько мсяцевъ довелъ себя до того, что началъ свободно читать и пвца Лауры и пвца Ерусалима? {Чистый выговоръ Итальянскаго языка долго былъ ему неизвстенъ. Но на что не можетъ ршишься человкъ, когда истинное чувствуетъ къ чему нибудь влеченіе! Бдный Студент, богатый однми профессорскими тетрадями, въ состояніи ли нанять себ учителя? Георгіевскій положилъ себ за правило ходить каждый разъ въ Католическую Церковь, когда назначалась Тамъ Итальянская проповдь, и съ помощію, сихъ уроковъ он наконецъ удовлетворилъ своему желанію.}

Между тмъ приходило время окончанія курса. Георгіевскій, все еще слабый здоровьемъ, думалъ только о перемн климата. Благословенныя страны юга ‘. он были единственнымъ его желаніемъ. Тамъ, въ объятіяхъ матери — природы, думалъ онъ найти полное счастіе. Онъ, казалось, цлый вкъ хотлъ остаться младенцемъ* Общество, связи, отношенія — вс сіи слова для него не были понятными. ‘Если я оставлю столицу,, говорилъ онъ, объ одномъ сожалть буду: гд найти столько ‘произведеній изящныхъ искуствъ? ‘Но ясное небо, бархатные луга ‘и все, чмъ украшается природа, ‘не замнитъ ли съ избыткомъ ‘моей потери?’ Напрасно попечительное начальство предлагало ему выгодныя здсь мста. Онъ только ждалъ случая избавиться отъ всхъ выгодъ. Наконецъ открывается мсто за предломъ Европы, на берегу Урала, въ обширной степи, населенной небольшимъ обществомъ людей, которые почти не знаютъ: никакихъ занятій, никакихъ удовольствій, кром войны и рыбной ловли. Георгіевскій радуется сему случаю. Онъ спшитъ вырваться изъ Петербурга.

Кто изъ сего поступка заключитъ, что онъ былъ только опромтчивый мечтатель, тотъ ошибется въ его характер. Георгіевскій чувствовалъ, что въ избрана немъ имъ мст надобно будетъ ему жить одному, если онъ на всегда захочетъ остаться вренъ своимъ правиламъ. Но онъ зналъ, что любимое его общество, къ которому привыкла душа его, въ которомъ сердце его почерпало вс наслажденія, везд будетъ съ нимъ. У него уже собраны были, по случаю отъзда, нкоторыя лучшія произведенія Греческихъ, Латинскихъ, Италіанскихъ, Французскихъ, Нмецкихъ и Рускихъ писателей. Кто не проститъ молодому человку, слишкомъ дватцать лтъ знавшему только это общество, если онъ вообразилъ, что въ такомъ кругу можно провести и весь остатокъ жизни? Можетъ быть, по своей неопытности, онъ не умлъ только различать зависимости студента отъ подчиненности должностнаго человка. Одну принимаютъ, какъ добровольную дань признательности, и она столь же приятна, сколь нечувствительна, ибо свобода есть удлъ ученой республики, а другую часто любятъ превращать въ рабскую покорность.

Перездъ изъ Петербурга въ Уральскъ сколько ни былъ для него труденъ и по обыкновеннымъ безпокойствамъ, соединеннымъ съ дальнею дорогою, и по слабому его здоровью, но имлъ для него и много прелестей. Находясь боле четырехъ лтъ въ разлук съ своими родителями, онъ надялся увидться съ ними въ семъ путешествіи. Кому не приятно посл долговременнаго удаленія опять увидть

Страну, гд мы впервые

Вкусили сладость бытія,

Поля, холмы родные,

Роднаго неба милый свтъ,

Знакомые потоки?

Кому неприятно, на мст родины {Мстечко, гд родился Георгіевскій — Юріевское Двичье находится на берегу Волги въ Корчевскомъ узд.} своей, возобновить въ памяти

Златыя игры первыхъ лтъ

И первыхъ лтъ уроки?

‘Я въ ндр своего семейства, наслаждаюсь тмъ драгоцннымъ счастіемъ, которое можетъ доставить сама нжная любовь добрыхъ родителей. Другъ мой! Питай чаще сладостную мысль, что, ты увидишь своихъ родственниковъ. Чье сердце не билось при радостномъ свиданіи съ родителями посл продолжительной разлуки, тотъ не знаетъ еще чудеснаго восторга, къ каковому способна природа наша.

‘Окружающая меня тишина часто приводитъ мн на мысль шумъ, оглушавшій меня въ Петербург я никогда не бывалъ боле самъ съ собою, какъ теперь на лон природы. Общее спокойствіе нечувствительно переливается во глубину души.’

Вотъ, что онъ писалъ ко мн по призд своемъ въ Юрьевское Двичье! Но этотъ сердечный восторгъ и это душевное спокойствіе, кажется, были послдними въ его жизни. Есть люди, которые, по видимому, самою природою такъ образуются, что обыкновенное общество не находитъ ихъ для себя занимательными. Цнить ихъ могутъ, только подобные имъ. Они не имютъ той гибкой уклончивости, которая, совершенно сокрывая настоящія наши чувства, доставляетъ между тмъ вс выгоды въ обществ. Они такъ дорожатъ своею непорочностію’ что и малйшее несогласіе между своими мыслями и поступками считаютъ для себя унизительнымъ. Счастливъ, кто при такомъ разположеніи вступитъ въ достойное себя общество, еще счастливе, если судьба наградитъ его властію создать для себя кругъ себ подобныхъ. Но если это идеальное существо — я не умю иначе назвать его — ввергнуто будетъ въ область грубости, суеврія, тогда самыя совершенства ускорятъ его гибель.

Для Георгіевскаго въ Уральск оставалась еще приятная надежда поправить здоровье свое тамошнимъ климатомъ. Въ самомъ дл, черезъ нсколько времени природа начала показывать благотворное свое вліяніе. Но должность его такихъ требовала занятій, которыя соразмрны были силамъ только совершенно здороваго человка. Такимъ образомъ благодтельное дйствіе одной уничтожалось гибельнымъ противодйствіемъ другихъ. Человкъ, обманутый послднею надеждой, разлучившійся съ друзьями, окруженный людьми, по всмъ отношеніямъ для него чуждыми, добровольный изгнанникъ, пусть каждый вообразитъ, себ состояніе Георгіевскаго! Но я приведу здсь собственныя его слова, изъ которыхъ лучше можно видть его чувства:

‘Я читалъ Гтева Вертера, какъ мн принесли писмо твое. Книга у меня выпала изъ рукъ, и я не могъ найти мста прочесть милыхъ строкъ твоихъ, пока не прошло первое движеніе радости. Ты не чувствуешь всего ужаса той пропасти, въ которую ввергла меня неопытность. И какъ чувствовать! Надобно увидть самому Уральскъ, чтобы имть о немъ надлежащее понятіе. Прибывши на мсто добровольной ссылки, я былъ вн себя отъ горести, и писма мои суть одно изліяніе обманутаго, огорченнаго сердца. Но обозрвши со всхъ сторонъ бездну, меня поглотившую, я покаряюсь жестокой необходимости, и, ежели не обманываю-себя, сдлался спокойне. Ахъ… уже ли никогда небудетъ счастливъ тотъ, коего сердце сотворено для счастія?’

Въ семъ-то горестномъ состояніи вздумалъ онъ создать для себя Евгенію!

Волшебница — мечта! Дары твой безцнны

И старцу въ лта охлажденны,

Съ котомкой нищему, невольнику въ цпяхъ.

Кто сердцемъ нравъ, того ты ввкъ непокидаешь:

За нимъ во вс страны летаешь,

И счастіемъ даришь любимца своего.

Бывши еще здсь, онъ часто говаривалъ, какъ бы ему хотлось въ жизни, написать только дв книги: Романъ и свою философію. Эта мысль нигд его не оставляла. Онъ еще не встртилъ своей Евгеніи ни на берегахъ Невы, ни на берегахъ Урала: но она часто являлась его воображенію, можетъ быть, не въ ясномъ вид, окруженная тонкимъ облакомъ, и душа его стремилась къ таинственному Существу. Я люблю воображать ту счастливую минуту, когда онъ, сидя, на какомъ нибудь утес, внимая шумному Уралу, за которымъ простиралась предъ нимъ Киргизкайсацкая степь, вдругъ узрлъ воображеніемъ своимъ образъ Евгеній — открытый и ясный — и голубые глаза его, прежде осненные глубокою горестію, оживились, огонь разлился по блднымъ щекамъ, и онъ съ восторгомъ устремился въ скромное свое жилище, чтобы изобразить свое видніе. Онъ самъ упоминалъ мн о подобныхъ удовольствіяхъ. ‘Но въ состояніи друга твоего, прибавлялъ посл, сіи счастливыя минуты блеснутъ и изчезаютъ, подобно быстрому свту, мелькающему во мрак ночи на тверди небесной. Знаешь ли? Ежелибъ идеалъ мои, осуществившись, сказалъ мн: и люблю, тебя: о, престолъ міра былъ бы ничто къ глазамъ моихъ! Но съ кмъ могъ онъ длишь и минутные сіи восторги? Они должны были только истощать одинокую душу.’

Я первый имлъ удовольствіе увидть Евгенію посл творца ея. ‘Посылаю къ теб Евгенію, говорилъ онъ, я переписывалъ ее только для того, чтобы прочесть самому, и посмотрть, какое можеть сдлать на меня впечатлніе цлой Романъ. Между тмъ, повришь ли? я совсмъ не читалъ его. Прочитай ты, сдлай на него свои замчанія и пришли ихъ ко мн. И тогда, или выправлю, передлаю его, или, разведши огонь, принесу его въ жертву вкусу. Такова должна быть участь первыхъ опытовъ пера, въ особенности юнаго!’ Кому неприятно участвовать въ занять ихъ друга? Но мы раздлены были такимъ пространствомъ^, которое требовало двухъ мсяцевъ, времени, чтобы одинъ разъ сообщить взаимно свои мысли. Я просилъ его опять перехать въ Петербургъ, тмъ боле, что многія почтеннйшія особы съ удовольствіемъ предлагали ему выгодныя мста, уврившись горестнымъ опытомъ, что вліяніе климата на здоровье мене цлебно вліянія спокойной жизни въ обществ: друзей, онъ, казалось, соглашался на мое предложеніе. Я уже ожидалъ отъ него ршительнаго, согласія въ разсужденіи перемны мста, какъ вдругъ получилъ ужаснйшее извстіе. ‘Другъ мой, писалъ онъ, поздравь меня — я увренъ, что ты принимаешь во мн участіе — поздравь меня полною, во всемъ величіи открывшеюся, чахоткою. Но не жалй обо мн, я, сколько можно, спокоенъ. Еще осенью почувствовалъ я вс припадки своей болзни, и сочиненіе свое для того послалъ къ теб не читавши самъ, что я не могъ уже разсмотрть его, какъ должно. И проученъ не подумай, что Евгенія, причиною моей чахотки, о, нтъ! Она служила для меня иногда забавою, иногда утшеніемъ, и всякой разъ была приятнымъ и легкимъ препровожденіемъ времени въ моемъ уединеніи. Если бы ничто постороннее меня не разстроивало, она бы могла вылчить меня отъ болзни.’

Пораженный отчаяннымъ хладнокровіемъ, съ какимъ онъ извщалъ меня о своемъ положеніи, я хотлъ утшить себя тою мыслію, что онъ обманывается въ своей болзни, я началъ уврять его, что у него разстроено воображеніе, что ему надобно только выхать изъ Уральска — и онъ почувствуетъ себя лучше. Желая удалить его мысли отъ мрачныхъ предметовъ, я писалъ къ нему, съ какою отцовскою заботливостію призываетъ его къ себ прежній и общій нашъ руководитель на пути жизни, который умлъ заставить насъ добыть въ себ начальника, чтобы тмъ съ большею довренностію можно было ‘приходить къ нему, какъ другу {Его Превосходительство Е. А. Энгельгардтъ, бывшій прежде Директоромъ С. Петербургскаго Педагогическаго Института. Онъ не только предложилъ мсто Георгіевскому при Царскосельскомъ Лице, но и доставлялъ ему вс способы для перезда.}. Въ этомъ мст, говорилъ я ему, занятія будутъ по твоему вкусу, образъ жизни по твоимъ планамъ, связи по твоему сердцу. Любовь истинно-уважаемыхъ нами людей производитъ всегда чрезвычайное дйствіе. Георгіевскій, почитавшій себя близкимъ въ смерти, съ такою признательностію принялъ новое сіе предложеніе, что началъ приготовляться, къ отъзду Я нетерпливо ожидалъ соединенія съ изнуреннымъ страдальцемъ. Въ послдній мсяцъ прошедшаго года я надялся уже обнять своего друга,

А бдный юноша… погасъ!

И дружба слез не уронила

На прахъ любимца своего.

——

Нтъ уже автора Евгеніи: но Евгенія въ рукахъ публики. Ее будутъ цнить, можетъ быть справедливо, а можетъ быть. Ктожъ станетъ защищать Евгенію? Дружб приятно смотрть на одн совершенства: въ дл критики она пристрастна. Авторъ, прежде своей смерти, далъ мн отчетъ въ своемъ произведеніи, я осмлился помстить его здсь:

‘Ты полагаешь, что восторги мои слишкомъ пламенны, и что невозможно почти влюбиться съ одного взгляда. О мой другъ, можно ли быть равнодушнымъ тому, кто созерцаетъ безконечную красоту, на которой должно остановиться самое воображеніе? Увидть ее, и остаться равнодушнымъ — не значитъ ли быть совсмъ безъ сердца? Евгенія превышаетъ все, что я видалъ гд-нибудь, даже то, о чемъ я мечталъ когда нибудь. И не сказалъ ли я прежде всего, что воображеніе мое иногда рисовало божество моего сердца? Я увидлъ Евгенію, и оно повергло передъ ней кисть свою! Не довольно ли для чувствительнаго сердца, чтобы поврить внзапному пламени? Нтъ у меня ни завязокъ, ни развязокъ — вотъ еще что тебя сокрушаетъ! Не слишкомъ трудно запутать и посл развязать произшествія. Я думаю, что ничего не стоило строить вчные лабиринты чувствительному А. Лафонтену. Жаль только, что вс уврены, будто Романъ не можетъ быть безъ завязокъ и развязокъ. И по чемужъ? Потому что ученые такъ пишутъ въ своихъ книгахъ. Но не ошибаются ли сіи законодатели? О мой другъ, запутанность произшествій сама собою насъ увлекаетъ. Гджъ тутъ красота, истинное достоинство сочиненія? И во всякому ли роман могутъ имть мсто завязки? Завязку въ сочиненіи составляютъ несчастія, или какія нибудь препятствія, кои должно преодолть, чтобы достигнуть своей цли. Между тмъ я описываю прелести счастливой любви, блаженство супружества, нжныя попеченія родительскія. Вчныя радости, безпрерывное наслажденіе —какія могутъ быть тутъ завязки? Вс, другъ мой, описываютъ одн горести любви, вс хотятъ заставить читателя своего проливать слезы: я старался проложить для себя собственное поприще. Усплъ ли я въ своемъ намреній? Не знаю. Но только знаю то, что несравненно легче, изображать несчастія, нежели прелести чистйшаго блаженства. Человкъ наслаждается въ молчаніи, между тмъ горесть любитъ говорить и говорить много. Наконецъ ты говоришь, что страсть у меня безпрестанно увеличивается. Другъ мой, Евгенія еще въ самыхъ цвтущихъ лтахъ, Эрастъ слишкомъ живо чувствуетъ ея достоинства, и можетъ ли онъ такъ скоро перемниться? Если бы исполнилось имъ лтъ сорокъ: можетъ статься, страсть ихъ охладла бы, потому что перемнилась бы ихъ природа. Живостъ чувствованіи изчезла бы. Тогда осталось бы для нихъ приятное дружество и сладостное воспоминаніе о протекшемъ блаженств. Ты могъ замтить также, что Евгенія всми мрами старалась питать въ Эраст ту страсть, которая составляла все ея блаженство. Въ лиц сына своего она видла черты своего друга, и обязанности матери не могли, уменьшишь ея пламени. Одно время, одно время, другъ мой, погашаетъ пламенникъ любви, замняя оный розами дружбы. И самая дружба сія не есть та дружба, которая соединяетъ одного мущину съ другимъ, нтъ, она несравненно нжне.’

П. П.

ЕВГЕНІЯ,илиписьма къ другу,СОБРАННЫЯИваномъ Георгіевскимъ.

ЧАСТЬ I.

ИЗВСТІЕ ОБЪ АВТОР.

Читайте также:

ЕВГЕНІЯ,
или
письма къ другу,
СОБРАННЫЯ
Иваномъ Георгіевскимъ.