Ж. ЛЕМЭТРЪ
Ж. ЛЕМЭТРЪ
(ЭТЮДЪ.)
ИЗДАНІЕ РЕДАКЦІИ ЖУРНАЛА ‘ПАНТЕОНЪ ЛИТЕРАТУРЫ’.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія желзнодорожныхъ изданіи А. Ф. Штольцинбурга, Моховая, 37.
1894.
Статья Ж. Лемэтра.
‘Пантеон Литературы’, 1894
Тэн и Наполеон Бонапарт, Леметр Жюль, Год: 1894
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Тэнъ возбудилъ противъ себя сильное негодованіе двумя статьями о Наполеон, помщенными имъ въ Revue des Deux-Mondes. Нашли портретъ неврнымъ, преувеличеннымъ, недостойнымъ и едва не обвинили Тэна въ недостатк патріотизма. У Наполеона, какимъ онъ является у Беранже, сохранилось больше приверженцевъ, чмъ можно было бы ожидать.
Что же за неслыханныя и позорящія вещи позволилъ себ сказать намъ Тэнъ о Наполеон Бонапарт?
Вотъ главныя черты этого портрета. Я не смягчаю ихъ, но передаю, насколько возможно, подлинныя выраженія великаго историки-философа.
Чрезмрный во всемъ, но еще боле того странный, Наполеонъ Бонапартъ не только выступаетъ изъ ряда, но не иметъ даже и подходящей для себя рамки. По своему темпераменту, своимъ инстинктамъ, воображенію, страстямъ и нравственности, онъ какъ будто вылитъ въ особую форму, созданъ изъ инаго металла, чмъ его современники.
Господствующія вокругъ него идеи не касаются его. Если и выражается онъ гуманнымъ языкомъ своего времени, то безъ вры. Онъ не роялистъ и не якобинецъ. Онъ потомокъ великихъ итальянцевъ, людей дла 1400 г., искателей приключеній, узурпаторовъ, онъ унаслдовалъ по прямой линіи и кровь и прирожденное умственное и нравственное сложеніе ихъ.
У него прежде всего двственный и могучій умъ, не отклоненный, подобно нашему, въ сторону прямолинейной, ограниченной спеціальности, ни обросшій, какъ корой, готовыми идеями и рутиной. Это умъ, дйствующій всей своей цлостностью, никогда не дйствующій безъ цли. Одни факты останавливаютъ на себ его вниманіе. Онъ чувствуетъ отвращеніе къ невещественнымъ призракамъ отвлеченной политики. Вс идеи его о человчеств исходятъ изъ наблюденій, имъ самимъ добытыхъ. Сила его труда, вниманія и памяти невроятна. Онъ носитъ въ себ постоянно три главныхъ атласа, изъ которыхъ каждый составляетъ до двадцати объемистыхъ ‘карманныхъ книжекъ’: атласъ военный, громадный сборникъ топографскихъ рисунковъ, подробныхъ, какъ планы генеральнаго штаба, атласъ гражданскій, обнимающій совокупность всхъ администрацій и неисчисленные отдлы поступленій и расходовъ ординарныхъ и экстраординарныхъ, и наконецъ гигантскій біографическій и нравственный словарь, гд каждая значительная личность, каждая мстная группа, каждый профессіональный или общественный классъ и даже каждый народъ иметъ свою отмтку. Ко всмъ этимъ, столь крупнымъ достоинствамъ прибавьте еще одно, крупнйшее между всми: созидательское воображеніе. Извстны мечты его о покореніи востока, объ универсальномъ владычеств и объ организаціи міра согласно его вол. Онъ создаетъ въ идеал и въ невозможномъ. Это посмертный братъ Данте и Микель-Анжело. Онъ подобенъ и равенъ имъ, онъ одинъ изъ трехъ царственныхъ умовъ итальянскаго Возрожденія. Только два первыхъ творили на бумаг или на мрамор, онъ работалъ надъ живымъ человкомъ, надъ чуткой и страдальческой плотью.
Наравн съ умомъ, онъ и характеромъ походитъ на своихъ итальянскихъ предковъ. Ощущенія его живй и глубже, желанія боле сильны и необузданны, воля боле пылкая и устойчивая, чмъ наши.
Сила, располагающая, направляющая и сдерживающая въ немъ столь живыя страсти — это инстинктъ, поразительный по глубин и суровости, инстинктъ — ставить себя центромъ и все сводить къ себ одному, эгоизмъ, поразительно дятельный и поглощающій, развитый уроками, добытыми имъ изъ соціальной жизни Корсики, затмъ изъ французской анархіи во времена Революціи. Его честолюбіе не знаетъ границъ, и отсюда безысходность его деспотизма: ‘я стою отдльно отъ всхъ и не принимаю ни отъ кого ни условій, ни какихъ бы то ни было обязательствъ’. Онъ ничего не свершаетъ для національнаго интереса, высшаго, чмъ онъ самъ. Генералъ, консулъ, императоръ, онъ все тотъ-же офицеръ-авантюристъ и думаетъ только о собственномъ повышеніи. По недостатку воспитанія, совсти и сердца, вмсто подчиненія своей личности государству, онъ подчиняетъ государство своему лицу. Онъ жертвуетъ будущимъ для настоящаго, и вотъ почему вс его труды преходящи и не оставляютъ глубокихъ слдовъ. Съ 1804 но 1815 годъ онъ предалъ смерти до четырехъ милліоновъ людей. Для чего? Для того, чтобъ оставить намъ Францію, урзанную на пятнадцать департаментовъ, завоеванныхъ Республикой…
Это резюме, я знаю, весьма неполное. Каждое изъ предложеній Тэна опирается на знаменательные и строго-подобранные факты. Предложенія образуютъ непрерывную цпь, надъ которой господствуютъ факты, точно послдовательный рядъ цоколей объемистаго монумента. Тэнъ сооружаетъ нравственный обликъ, какъ египетскую пирамиду.
Величавость его постройки исчезла въ сокращенномъ план, мной изложенномъ. Но тмъ не мене планъ вренъ, и что же мы видимъ въ немъ? Первая часть показываетъ намъ, что Наполеонъ былъ человкомъ необычайно геніальнымъ, вторая, что это былъ геній эгоистическій и въ конц концовъ зловредный. Никому не удавалось установить это съ такой силой и методичностью, какъ Тэну, но многіе говорили тоже самое до него, и мое мнніе было всегда такое же. Откуда же это возмущеніе противъ новаго историка Наполеона Бонапарта?
Эти оживленные протесты проистекаютъ изъ чувства, кажущагося прекраснымъ, хотя оно и не таково.
Тэна упрекаютъ въ томъ, что онъ опирается на документы, случайно подобранные и не имющіе серьезнаго значенія. ‘Онъ намъ все время цитируетъ мемуары Бурьена, которыя въ большей части своей поддльны, говорятъ намъ, — или же мемуары г-жи Ремюза, врага, женщины, имвшей личную злобу противъ императора, — и злобу женскую. Что за неустойчивое и лживое основаніе для исторической постановки!’.
Это не совсмъ такъ. Тэнъ — и мы можемъ сослаться въ этомъ отношеніи на его историческую совсть, разборчивую и требовательную,— очевидно, прочелъ все, что писалось современниками о его геро. Самъ онъ предупреждаетъ насъ, что главнымъ источникомъ послужила для него переписка Наполеона въ тридцати двухъ томахъ. Если же онъ часто цитируетъ Бурьена и м-мъ Ремюза, то потому, вроятно, что ихъ свидтельства совпадаютъ съ его представленіемъ объ император. Это представленіе не сложилось у него изъ доврія къ этимъ двумъ свидтелямъ, оно есть результатъ обширныхъ предшествовавшихъ изысканій, о которыхъ ему незачмъ было распространяться. Когда онъ приводитъ намъ какія нибудь слова г-жи Ремюза (а онъ приводитъ и Міота, Талейрана, Редерера и Лафайета и т. д.), то слова эти не служатъ для него единственнымъ доказательствомъ, по простымъ подтвержденіемъ того, въ чемъ онъ видитъ и чувствуетъ правду.
Къ тому же свидтельство г-жи Ремюза пожалуй далеко не такъ подозрительно, пристрастно и полно клеветъ, какъ это утверждаютъ. Императоръ, говорятъ, нанесъ ей оскорбленіе, котораго женщины не прощаютъ. Авторъ мемуаровъ женщина отвергнутая и мстящая. Къ тому же у насъ имется только второе изданіе ихъ, помченное 1817 годомъ, эпохой, когда было полезно думать и говорить дурное о павшемъ поту-бот. Но, во первыхъ, далеко не доказано, чтобы у г-жи Ремюза имлась противъ императора злоба, которую ей приписываютъ: эта злоба не боле какъ лукавое предположеніе съ нашей стороны. И еслибъ такое предположеніе оказалось здсь даже справедливымъ, неужели необходимо, чтобы мемуары этой милой женщины были дломъ долго поддерживаемой обиды? Они не производятъ на меня такого впечатлнія.
Чувствуется нчто правдивое въ ея тон, что заставляетъ врить, что она вначал искренно восторгалась императоромъ и только медленно разочаровывалась въ немъ, по мр разоблаченія настоящей природы этого страшнаго человка. Оскорбилъ ли онъ ее въ ея женскомъ чувств, останется намъ навсегда неизвстнымъ, во всякомъ случа эта рана должно быть зажила весьма быстро, м-мъ Ремюза была конечно не настолько наивной, чтобы врить, что можетъ долго удержать такого человка, какъ Наполеонъ: кром того, намъ извстно съ ея собственныхъ словъ, что Наполеонъ относился къ ней съ особымъ вниманіемъ и уваженіемъ. Пусть не говорятъ, наконецъ, будто записывая свои мемуары во время Реставраціи, она должна была быть особенно суровой къ своему прежнему владыки. Мн кажется, что именно въ эти минуты старинные приверженцы Наполеона, предъ трагической загадочностью его судьбы, должны были скоре испытывать безконечное состраданіе и нчто, похожее на священный ужасъ, предъ которымъ исчезали личные счеты. Мн по крайней мр не слышится въ г-ж Ремюза душа узкая и мелочная, какую придаютъ ей, я вполн готовъ врить въ совершенную независимость ея сужденія и въ искренность ея повствованія.
Что же касается Тэна, мн кажется, при нкоторомъ размышленіи, что онъ ставитъ сначала своего героя слишкомъ высоко, а затмъ слишкомъ низко — или совсмъ вн человчества.
Его Наполеонъ точно бронзовая статуя, непроницаемая каменная громада, несокрушимая, одна и та же какъ въ начал, такъ и въ конц, и надъ измненіемъ которой не властны ни время, ли обстоятельства. Нтъ разницы между артиллерійскимъ прапорщикомъ и императоромъ. Это — недвижный гигантъ.
Мн-же все таки думается, что на немъ въ извстной степени должны были отражаться вншнія вліянія и окружавшія его идеи, что онъ развивался, видоизмнялся и,— кто знаетъ?— переживалъ, пожалуй, и нравственные кризисы. Мн сдается, что убійство Герцога Ангійскаго, напримръ, отмчаетъ въ немъ одинъ изъ такихъ кризисовъ и что онъ былъ не совсмъ тмъ-же до и посл этого факта. Тэнъ, представляющій его незыблемымъ! видитъ въ немъ и нчто сверхъестественное. Онъ придаетъ ему способности, переходящія человческую мру. Не думаете-ли вы, что ‘три атласа’, заключенные въ голов Наполеона были на самомъ дл безъ пробловъ? Я подозрваю, что они не были совершенны. Только Наполеонъ утверждалъ, что спи непогршимы.
Въ вторыхъ Тэнъ длаетъ своего героя слишкомъ безчеловчнымъ, отрицая въ немъ всякое доброе чувство. Но мн кажется почти немыслимымъ, чтобъ у человка стоящаго выше людей, народнаго вожатая, никогда не бывало чувствъ, превышавшихъ его личные интересы, по крайней мр тамъ, гд этотъ интересъ сливался съ общимъ. На дл оказывается, что до 1809 года, все полезное Императору, полезно и Франціи. Въ немъ могла стало быть жить иллюзія, что дло его было хорошимъ не для него только и слдовательно переживетъ его. Тутъ было удовлетвореніе и для самого честолюбія его. Высшая слава есть созданіе чего либо длящагося во времени, созданное для одного не можетъ длиться. Наполеонъ не могъ постоянно забывать объ этомъ. Родъ эгоизма, приписываемый ему Тэномъ, въ конц концовъ показался-бы непостижимымъ. Въ силу обстоятельствъ и имя нужду, ради величія, въ признаніи людей, даже и въ будущемъ, ему почти немыслимо было оставаться эгоистомъ, какимъ можетъ разв быть только купецъ или воръ.
Къ тому-же въ сфер, среди которой онъ дйствовалъ, честолюбіе принимаетъ оттнокъ обязательно мистическій. Когда нтъ надъ тобой земной власти, чувствуется власть неизвстнаго. Считать себя созданнымъ изъ иной глины, не человческой, было для Наполеона своего рода религіозностью, ибо онъ считалъ себя ‘избранникомъ’. Ему стало быть казалось вполн законнымъ подведеніе всего подъ свое личное я. Пытаясь привести въ исполненіе свою гигантскую мечту о всемірномъ владычеств, онъ безъ сомннія думалъ о прошломъ и будущемъ, сравнивалъ себя, ‘заготовлялъ себ мсто’ въ исторіи, смотрлъ на себя, какъ на одного изъ великихъ зиждителей человческой драмы, и судьба его была и для него лично загадкой, вызывавшей въ немъ трепетъ.
Ничто земное не билось подъ крпкой его броней.
Это врно только въ вид упрощенной, лирической истины. Наполеонъ на остров Елен вспоминалъ ‘о стран, столь имъ любимой’. Отчего не поврить ему хоть слегка? Онъ любилъ Францію, говоритъ Тэнъ, какъ сдокъ своего коня. Но эта привязанность наздника къ своей лошади можетъ быть весьма глубокой Императоръ любилъ во Франціи свою славу, для которой Франція была необходимымъ орудіемъ. Когда онъ двигался во глав своей великой арміи и думалъ, что вс эти тысячи людей готовы умереть за его мечту, кто знаетъ, что шевелилось въ его душ? Не все было притворствомъ въ отрывистой привтливости съ которой онъ относился къ своимъ ветеранамъ. Всегда любишь тхъ, кто видитъ въ насъ бога. Образъ, созданный Таномъ, заставляетъ предполагать въ Наполеон возможность отсутствія потребности въ симпатіи, чему я съ трудомъ врю. Онъ ставитъ его въ такое нравственное одиночество, въ которомъ воздухъ долженъ былъ быть непосиленъ для человческой груди. Съ одной стороны онъ, съ другой — вселенная. Такое положеніе было бы ужасно. Сомнваюсь, чтобъ человкъ, рожденный женщиной, былъ способенъ его вынести. Я убжденъ, что эгоизмъ Наполеона не былъ неуклоннымъ. Даже Неронъ имлъ друзей.
Къ тому-же, не смотря ни въ что, Императоръ принадлежалъ все таки отчасти и своему времени. Онъ любилъ трагедію. Въ литератур вкусъ его былъ, если смю такъ выразиться, нсколько ‘солдатскій’ (pompier).— Онъ не былъ прямо жестокъ, т. е. почти никого не предавалъ смерти вн поля битвы. Онъ безъ сомннія любилъ Жозефину. Отлично велъ себя по отношеніи къ Маріи-Луиз, потому быть можетъ, что она была ‘высокого’ происхожденія’. Тэнъ сообщаетъ намъ, что при извстныхъ обстоятельствахъ, напримръ, кончины кого либо изъ старыхъ собратій по оружію, у него бывали припадки чувствительности и скорби, за которыми наступало быстрое забвеніе. Разв это не доказательство, что ему случалось бывать такимъ-же, какъ и мы вс? Короче: онъ былъ человческимъ существомъ почти нормальнымъ, за исключеніемъ нкоторыхъ пунктовъ.
Тэнъ изображаетъ людей скоре, какъ философъ, чмъ какъ историкъ или романистъ. Онъ не заставляетъ свою модель двигаться въ пространств и времени и не принимаетъ въ разсчетъ того что есть въ ней общаго съ остальнымъ человчествомъ. Онъ разлагаетъ ее, онъ выдляетъ и опредляетъ ея главныя свойства и отбрасываетъ остальныя. И понятно, что свойства эти не проявляютъ въ дйствительности непрерывнаго дйствія: но они-то и есть настоящій и крайній рычагъ души. Стало быть анализы Тэна были-бы врны, еслибъ они остались бездушными.
Къ несчастію въ этомъ философ душа поэта, онъ обладаетъ въ высшей степени даромъ жизни, и вотъ что изъ этого вытекаетъ. Опредливъ общихъ двигателей характера или духа, онъ приближаетъ ихъ, одухотворяетъ и сообщаетъ имъ движенье. Мы видимъ этихъ ‘главныхъ двигателей’ дйствующихъ на подобіе колесъ, скрпленныхъ связками и движимыхъ рычагами. Души, разлагаемыя и приводимыя имъ къ ихъ простйшимъ элементамъ, принимаютъ видъ паровыхъ машинъ, металлическихъ левіаановъ, страшной и слпой силы. Они живутъ, но жизнью, представляющейся нечеловческой. Стало быть благодаря только метод и стилю Тэна Наполеонъ его кажется намъ чудовищнымъ,— чудовищнымъ на подобіе его Мильтона или Шекспира, чудовищнымъ, какъ его якобинцы. Въ сущности онъ не такъ уже невренъ.
‘Но это чудовище, говоритъ, очаровывало свое поколніе. Онъ былъ предметомъ великой любви милліоновъ людей. Достаточно было приблизиться къ нему, чтобы испытать на себ неотразимое дйствіе его воли и всецло отдается ему. Во время русскаго отступленія, когда солдаты валялись полу-мертвые на снгу, при слов: ‘врагъ наступаетъ» никто не двигался, но стоило кому нибудь крикнуть: ‘Вотъ Императоръ’ и вс вставали, какъ одинъ человкъ. Вотъ чего Тэнъ не объясняетъ. Его этюду не достаетъ силуэта ‘маленькаго капрала’. Да, дйствительно Тэнъ позабылъ легендарнаго Наполеона. Онъ пожалуй отозвался и по этому поводу, представивъ число рекрутовъ, уклонившихся отъ набора. Но этотъ отвтъ относится только къ послднимъ годамъ. До Москвы народъ любилъ Наполеона и особенно боготворилъ его посл смерти. Народъ — великій цнитель силы и вншняго величія.
Говорятъ: ‘Народъ правъ. Наполеонъ покрылъ насъ славой. Не время кажется теперь пренебрегать этимъ. Вы говорите, что милліоны человческихъ жизней, обреченныхъ имъ на смерть, ни къ чему не послужили, ибо онъ оставилъ Францію не той, какой ее взялъ, а урзанной? Урзанной? Не врьте. Онъ увеличилъ ее воспоминаніемъ сотни побдъ. Онъ велъ войну въ теченіи двадцати лтъ: значитъ двадцать лтъ сряду держалъ душу своего народа на высот, вдохновляя ея мужество, гордость, духъ самозабвенія. О! пусть бы явилось такое чудовище, которое встряхпуло-бы насъ наконецъ и привело насъ къ отмщенію.’.
Такого рода соображенія не смущали Тена. Почему? Потому что онъ высоконравственный философъ-позитивистъ. Военная слава не ослпляетъ его, всюду, гд война не является оборонительной, слава ея не боле какъ подавленіе и раззореніе другихъ, и удовлетворяетъ въ побдител только самые личные и грубые изъ инстинктовъ. Такая слава, худшее изъ ‘величій плоти’, о которыхъ Паскаль упоминаетъ съ презрніемъ. Похваляться въ наше время побдами первой имперіи, значило-бы оправдывать прусскую побду. Да храпитъ насъ богъ отъ Наполеона Бонапарта.
Кром того Тэнъ нженъ. Не возмущайтесь. Четыре милліона людей, унесенныхъ смертью и сумма человческихъ страданій, связанныхъ съ ними, отнимаютъ у него способность восторгаться великимъ Императоромъ. Тутъ замчается вообще странное явленіе. Спиритуалисты, идеалисты, благомыслящіе люди и лучшія въ мір души говорятъ намъ, что Наполеонъ былъ чудовищемъ? Какое имъ дло, если благодаря ему Франція покрылась славой! (Поймите: вдь ему мы обязаны тмъ, что можемъ говорить Нмцамъ: ‘Вы были ужасны, но мы были ужаснй васъ восемьдесятъ лтъ тому назадъ, и это насъ утшаетъ’),— И тотъ же Тэнъ, философъ — ‘матеріалистъ’, написавшій, что добродтель и порокъ такіе-же продукты, какъ сахаръ или срнистый водородъ, онъ то и отвергаетъ неправду и насиліе, какимъ бы блескомъ ни прикрывались они. Онъ-то, человкъ, усматривающій въ исторіи одно только необходимое развитіе неизбжныхъ фактовъ и относившійся, какъ художникъ, къ проявленіямъ силы — онъ то нын и таетъ отъ состраданія! Никто не обрисовывалъ въ боле блестящихъ краскахъ безнравственнаго развитія исторіи,— и онъ то страдаетъ, какъ сострадательная и наивная женщина отъ этой безнравственности! Такой контрастъ страшно-жестокой философіи и глубоко-человчнаго сердца, на мой взглядъ прелестны. Уже кровь, пролитая Революціей, переполнило его такимъ ужасомъ что едва не отуманила его проницательности. Понятно, я не только не упрекаю его за подобную слабость, ко провозглашаю ее какъ счастливую. Ибо ‘я жестоко ненавижу жестокость’, какъ говоритъ Моптэнь, и охотнй бы согласился, клянусь вамъ, отршиться отъ всхъ ‘благъ Революціи’ и жить среди непріятнйшаго соціальнаго неравенства, только бы не отрубали головъ Маріи Антуанеты, а также Андре Шенье.
Такого рода отношеніе къ автору..Разума’ далеко не философское. Г. Тэнъ былъ вроятно столь-же удивленъ взведеннымъ на него обвиненіемъ въ недобросовстности и коварств, какъ Г. Ренанъ причисленіемъ къ безнравственнымъ его фантазій на Фонтанъ Жуванье или на Игуменью Жуарры. Я никакъ не могу взять въ толкъ разсчета, приписываемаго здсь Г. Тэну. Какой интересъ могъ заставить его писать противно своимъ воззрніямъ? Не говоря уже о его характер, всмъ извстномъ, самыя произведенія его свидтельствуютъ за него. Если онъ былъ когда-либо недобросовстнымъ, то мудрено уловить, въ какой моментъ, ибо, если онъ проявилъ недобросовстность при обсужденіи стараго строя (ancien rgime), онъ не про явилъ ея по отношенію къ революціи — и обратно. Этотъ человкъ нашелъ способъ вызвать постепенное неудовольствіе всхъ политическихъ партій: что доказываетъ, что онъ весьма далекъ отъ всхъ партій и отъ всякаго интереса, если онъ не научный. Постоянно и универсальность его пессимизма и мизантропіи служатъ ручательствомъ его искренности. Я тщетно стараюсь отыскать, какому недоброму чувству или какому желанію поправиться онъ могъ повиноваться при составленіи портрета Наполеона. Странно говорить намъ здсь о ‘недобросовстности’. Что-же касается до презрнья, въ которомъ его увряютъ, то Г. Тэнъ вполн вправ оставить его безъ вниманія.
Врно только одно, что изучая Наполеона, онъ видлъ его въ черномъ цвт, ибо на все такъ смотритъ. Врно также, что составивъ себ по нкоторымъ справкамъ, мнніе о Наполеон, онъ какъ будто придерживался только текстовъ, подкрпляющихъ его идею. Но нельзя сказать, чтобы идея зародилась въ немъ на основаніи только однихъ текстовъ: врнй пожалуй, что она была у него до знакомства съ ними. Правда также, что ему случалось прибгать къ натяжкамъ съ документами, представлять ихъ со стороны, наиболе подходящей къ его тезису. Не слдуетъ стало быть обвинять его въ недобросовстности, т. е. въ намренномъ искаженіи истины ради личнаго интереса, — но только разв въ примненіи нкоторой искусственности въ доказательство того, что кажется ему правдой. Это далеко не одно и тоже, и предвзятость не есть еще ложь. Возьмемъ на себя смлость сказать, что такія неточности, такія полу-намренная изловченность интерпретаціи встртится вамъ въ каждомъ историк, достойномъ этого имени, будь онъ художникъ, философъ или человкъ политики. Только ученый не спеціалистъ можетъ безъ нихъ обходиться (да и тотъ обходится не всегда). Но они становятся неизбжны, какъ скоро историкъ попытается уяснять исторію и ‘созидать ее въ какомъ бы то ни было дух. Если когда нибудь принцу Наполеону вздумается писать исторію своего дяди, мы не повримъ, что онъ не будетъ подбирать текстовъ и располагать ихъ приблизительно въ той-же степени, какъ и Г. Тэнъ. Но мы не воздержимся тогда отъ упрека его въ недобросовстности, даже если замтимъ, что въ этомъ случа искренность императорскаго племянника должна будетъ подвергнуться большему искушенію, чмъ искренность философа, не имющаго предковъ.
Принцъ Наполеонъ проявляетъ и другую еще несправедливость. Мн кажется, что онъ не совсмъ понимаетъ и не врно опредляетъ умъ Г. Тэна. Онъ могъ бы быть проницательный даже въ недоброжелательств. Онъ пишетъ. Г. Тэнъ этномологъ: природа создала его для классификаціи и записи коллекцій, закрпленныхъ булавками. Его пристрастіе къ этому роду изслдованій, не даетъ ему покоя, для него Французская Революція ни что иное, какъ метаморфоза наскомаго’. Онъ смотритъ на все близорукимъ взоромъ, работаетъ подъ увеличительнымъ стекломъ, и взглядъ его туманится или затемняется, какъ скоро наблюдаемый предметъ увеличивается въ размрахъ. Тогда онъ усиливаетъ свои наблюденія, ищетъ мста, гд бы приложить микроскопъ, находитъ объясненіе, которое уменьшило бы въ уровень его глаза величину, видъ которой сначала смутилъ его и т. д.’.
Ничто не. можетъ быть несправедливй такого сужденія, на мой взглядъ Принцъ Наполеонъ очевидно введенъ въ заблужденіе кажущимся. Онъ ошибается даже на счетъ словъ. Изъ сравненія Г. Тэномъ Революціи съ метаморфозой наскомаго, онъ заключаетъ, что Г. Тэнъ дйствительно не боле какъ этнологъ, близорукій, внимательный единственно только къ мелкимъ вещамъ, какъ если бы за этимъ сравненіемъ не скрывалось въ дйствительности весьма общаго воззрнія на Революцію. Изъ мелкихъ фактовъ, нагромождаемыхъ Г. Тэномъ почти во всхъ своихъ книгахъ, онъ видитъ только число ихъ, не видитъ силы, которая связуетъ и распредляетъ ихъ, — и что они выставлены только для того, чтобы подготовлять и поддерживать смлйшія изъ обобщеній. Странная фантазія называть этнологомъ человка, написавшаго Исторію Англійской литературы и статьи о Мильтон и Шекспир, послднія страницы Разума или параллель между древнимъ и современнымъ человкомъ въ третьей части (кажется) начало современной Франціи. Я не думалъ, чтобы кто нибудь былъ способенъ проглядть въ Г. Тэн одного изъ безусловнйшихъ обобщающихъ умовъ, какіе когда-либо встрчались. Не думалъ также, чтобы возможно было отрицать качества изложеній Г. Тэна. Его изложеніе слишкомъ сжато, части каждаго изъ его трудовъ слишкомъ связаны, слишкомъ зависятъ одна отъ другой, желательно было бы въ нихъ побольше игры и воздуха. И, представьте, ‘его статьи не боле какъ мозаика’, въ нихъ не чувствуется никакого единства созиданія’. Принцъ на этотъ разъ введенъ въ заблужденіе типографической вншностью, обиліемъ ковычекъ.
Боюсь также, что принцъ не совсмъ хорошо понимаетъ страницы, о которыхъ такъ много кричали и которыя выставляются уже нкоторыми глупцами за образцы языка. Онъ приписываетъ Г. Тэну противорчивыя погршности: признаетъ за нимъ то, что отрицалъ въ немъ, онъ упрекаетъ этого накалывателя наскомыхъ за его ‘идеологію’ и ‘метафизическое помшательство’. Онъ пишетъ: ‘Когда ограничиваешь свое дарованіе наборомъ мелкихъ фактовъ, то слдовало бы по крайней мр проявлять большую скромность въ своихъ выводахъ и большую сдержанность въ теоріяхъ’. Это значитъ сказать въ одной и той же фраз, что Г. Тэнъ ограничиваетъ’ свой талантъ такимъ наборомъ и вмст ‘не ограничиваетъ его’. И дале: ‘онъ докажетъ, что мораль Реформы беретъ свое начало въ употребленіи пива: а предъ картиной, будучи призванъ высказать мнніе о женской красот, онъ попытается перечислить волосы’. Фраза забавная: но предположивъ, что шутка о счет волосъ приложима къ Г. Тэну, какъ художественному критику, об части фразы, какъ будто выражающія дв однородныя критики, на самомъ дл противорчатъ одна другой, ибо, если перечисленіе волосъ портрета указываетъ на умственную узкость и недальновидность, то наоборотъ, разъясненіе нравственнаго или религіознаго явленія привычкой питаніи, скоре дло ‘философскаго ума, крайне склоннаго къ выводамъ, способнаго обнимать широкія обобщенія фактовъ и выводить ихъ одни изъ другихъ.— Наконецъ Принцъ не можетъ сдержать своего негодованія противъ этого ‘постояннаго аналитика, всегда съ радостью раздробляющаго свою жертву до послднихъ фибровъ, безъ душевнаго вопля, безъ единаго порыва къ идеалу’ Я не совсмъ понимаю смысла этихъ словъ. И не нахожу сужденія о Г-н Тэн особенно топкимъ, когда его обзываютъ ‘матеріалистомъ’, какъ это могъ бы сдлать какой нибудь сельскій священникъ. Какъ посмялся бы надъ этимъ Сентъ-Бёвъ!
Отдлавъ такимъ образомъ Г. Тэна, принцъ Наполеонъ длаетъ обзоръ свидтельствамъ, на которыя онъ опирался, отрицаетъ ихъ значеніе, осуждаетъ свидтелей и произноситъ надъ ними приговоръ. Меттернихъ постоянный врагъ Революціи, а въ Император онъ видитъ ея представителя. Бурьенъ мошенникъ, мстящій за то, что былъ пойманъ на мст съ наличнымъ. Аббатъ Прадтъ шпіонъ. Міотъ-де-Мелита плоскій чиновникъ. М-мъ Ремюза разочарованная кокетка и горничная, злая на языкъ. Вс эти свидтели имли поводы къ сокрытію правды. Принцъ заключаетъ изъ этого, что они никогда и не говорили ея. Ужъ это крайность.
Но касаюсь другихъ, но не могу не вступиться за милйшую г-жу Ремюза. Право-же ей приписываютъ слишкомъ подлую душу, слишкомъ низкую, зврскую и продолжительную злопамятность. Я допускаю (хотя оно ни мало не доказано), что она потерпла пораженіе въ своей любви, или своихъ честолюбіи и тщеславіи, допускаю, что это возбудило въ ней чувство досады и что она съ тхъ поръ стала смотрть иными глазами на императора. Слдуетъ ли изъ этого, что она оклеветала его? Кто знаетъ, до или посл своего приключенія она врно познала Наполеона? Я склоненъ думать, что посл. Можно конечно утверждать, что любовь и корысть ослпляютъ хуже всякаго злопамятства. Мн даже чувствуется кром того въ ея Мемуарахъ, что она только съ трудомъ отстранилась отъ своего героя, что только мало по малу разгадала его характеръ и что разгадка была для нея скорй горемъ, чмъ злобной радостью. Она была женщиной чрезвычайно умной-ловкой и даже увертливой: она не была ли малоумной, ни подлой сердцемъ. Что касается меня, я врю въ правдивость женщины, которая не боится сдлать намъ слдующее признаніе: ‘Въ конц концовъ я страдала отъ своихъ обманутыхъ надеждъ, неудачныхъ привязанностей, ошибочности нкоторыхъ изъ своихъ разсчетовъ’. Такая исповдь не можетъ исходить изъ подлой души и я длаю изъ нея выводы совершенно обратные принцу Наполеону.— Во, скажутъ мн, если у ней сложилось объ император мнніе, выданное ею намъ, отъ чего же она не ушла, она должна была бы даже уйти. Разв имешь право судить тхъ, кому служишь или же, судя ихъ такимъ образомъ, продолжать служить имъ и даже жить на ихъ счетъ?— Не знаю, вещи въ дйствительности представляются не такъ просто. Во первыхъ прошло много времени прежде чмъ г-жа Ремюза узнала императора, кром того она могла думать, что не измняетъ своему долгу, разъ она не разоблачаетъ своихъ чувствъ, затмъ ея придворная служба могла представляться ей службой столько же общественной, сколько и частной и связующей ее не столько съ особой Наполеона, сколько съ представителемъ государства, наконецъ… я не говорилъ, чтобы г-жа Ремюза была героиней.
Принцъ Наполеонъ находитъ забавнымъ ставить ее въ противорчіе съ самой собой, цитируя отрывки изъ ея Мемуаровъ и писанныхъ его въ ту же эпоху писемъ. Въ первыхъ императора отдлываютъ, во вторыхъ прославляютъ. И принцъ торжествуетъ по этому поводу. Очевидно, надо искать правды въ Письмахъ, говоритъ онъ: ‘Если Мемуары, передланныя въ 1818 г. при обстоятельствахъ мною указанныхъ, должны обязательно вызывать подозрніе, то переписка Г-жи Ремюза съ мужемъ, веденная изо дня въ день въ эпоху имперіи недавно обнародованная, должна считаться драгоцннымъ историческимъ источникомъ. Это корреспонденція вполн интимная, не предназначавшаяся къ печати. Въ ней встрчаются только живыя, непосредственныя и искреннія выраженія’.
‘Искреннія?’. Уже отвтъ имлся: — А черный кабинетъ?— ‘живыя и непосредственныя?’. Судите сами. Вотъ письмо, приведенное принцемъ: ‘Что за царство, другъ мой, это пространство до Анвера! Что за человкъ тотъ, кто уметъ управлять имъ одной рукой! какъ мало такихъ образцовъ доставляются намъ исторіей!… Пока онъ, двигаясь, создаетъ какъ бы новые народы, вроятно на всхъ концахъ Европы дивятся на замчательное положеніе Франціи. Эта морская сила, образованная въ теченіе двухъ лтъ и т. д…. покой во всхъ частяхъ Франціи и т. д…. наконецъ администрація, и т. д….. есть чмъ вызвать удивленіе и восторгъ и т. д.(Разв отъ него не ветъ льдомъ? Разв такъ пишетъ женщина, когда она уврена, что будетъ читаться только мужемъ?
Но допускаю, что она искренна въ своихъ письмахъ. Возможно: она вдь все-таки любила человка и могла иногда вспоминать объ этомъ, да кром того не могла она и не восторгаться императоромъ. Но почему бы ей не быть искренной и въ своихъ Мемуарахъ? Я врю вообще искренности ея въ обоихъ случаяхъ. Гд сказана ею правда? Это вопросъ другой, и каждый ршаетъ его по своему, принцъ, какъ и Г. Тэнъ, впечатлніями, вытекающими не отсюда.
Въ общемъ принцъ Наполеонъ указалъ, что свидтельства Г. Тэна сомнительны, ибо исходятъ отъ враговъ императора. Но можно было бы также просто доказать, что и свидтельства друзей не мене подозрительны, по другимъ причинамъ. Такъ какъ-же?
Предвзятость принца по крайней мр столь-же незыблема и коварна, какъ и у академика. Только онъ кажется и не подозрваетъ объ этомъ. Мн бы хотлось заявить о его удивительномъ простодушіи.
Въ другомъ мст, гд Г. Тэнъ жалуется, что не была обнародована корреспонденція Наполеона г. принцъ отвчаетъ: ‘Въ принцип я установилъ, что мы, наслдники должны были, руководствуясь его желаніемъ представить его потомству, какимъ онъ самъ бы желалъ показать себя ему’. Вотъ почему изъ Корреспонденціи выключены ‘письма, имющія частный характеръ’. Но на это именно и жалуется Г. Тэнъ. Мериме жаловался на то же разсказываетъ намъ принцъ. Правда, что Мериме былъ ‘скептикъ и циникъ’.
Въ послднихъ страницахъ своей книги принцъ извиняетъ убійство принца. Ангіенскаго государственной причиной, оправдываетъ испанскую войну, утверждаетъ, что императоръ былъ безпристрастными распространителемъ идей революціи, что онъ никогда не былъ ни честолюбивымъ, ни эгоистомъ и инсинуируетъ, что въ немъ замчательнй всего была пожалуй доброта его сердца.
Право, эта исторія написана для картинокъ Эииналя. И принцъ, стараясь защитить своего дядю, умаляетъ его. Длая его столь благоразумнымъ, онъ рискуетъ лишить его той чудесной мощи воображенія, которая приравниваетъ его но своему къ величайшимъ художникамъ, каковъ Давтъ или Микель-Анжъ. Наполеонъ несравненно величавый въ книг своего ‘ненавистника’ (dtractens), чмъ въ книг своего апологиста. И не взирая ни на что, не взирая на шаткость нкоторыхъ изъ свидтельствъ, приводимыхъ Г. Типомъ, главныя черты образа, имъ начерченнаго, удл ли. Чувствуешь, что основа, души Наполеона должна была быть, по существу, такой, какой онъ намъ рисуетъ ее. Вся первая глава, напримръ, безупречна, въ ней виденъ, методически разложенный геній великаго полководца и великаго народнаго вожатая. Почему же принцъ говоритъ намъ, что Г. Тэнъ ‘доходитъ до страннаго парадокса, исписывая цлыя страницы о Наполеон, не сдлавъ даже намека на его военный геній?’ А страница о трехъ атласахъ?’ Мн думается, что Г. Тэну незачмъ было распространяться здсь о походахъ императора. Во второй глав разложено и очерчено нравственное существо. Описаніе страшно и мрачно. По, смотрите, оно было бы годно для Фридриха Великаго Это въ сущности, психологія, годная для всхъ индивидумовъ, которые оказывали могучее матеріальное вліяніе на человческія дла…
Мн не хватаетъ мста для заключенія. Мн бы хотлось сказать, что въ конц концовъ, я люблю чудовище, созданное Г. Тэномъ, ни сердцемъ, ко воображеніемъ, и что, кром того, во слдъ за человкомъ остается судъ о его дл, и надо ждать его, что если дв главы Г. Тэна приводитъ меня въ восторгъ, то и книга принца Наполеона не непріятна мн, что одинъ судитъ какъ человкъ ‘дйствія’, другой, какъ ‘философъ’ (я не имю возможности выдлять сущность этихъ двухъ словъ), и что требуются и т и другіе для разнообразія міра.