Темниковская Юдифь, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1896

Историческая проза
Время на прочтение: 75 минут(ы)
Скачать в PDF

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.

Томъ XVIII.

Невста fin de si&egrave,cle.— Мелкіе разсказы.

Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ 17, Савостьяновой.

1896.

ТЕМНИКОВСКАЯ ЮДИЬ.

Историческая повсть.
(1774 г.).

I.

Уже вечеръ… Теплынь лтняя и темь на двор…
Въ крайней изб села при лучин, что уныло мерцаетъ, бросая дрожащія тни на стны, сидятъ семь человкъ мужиковъ, все пожилые и старики. Въ образномъ углу, среди нихъ, сидитъ старецъ въ длинномъ кафтан на подобіе рясы и въ шапочк, по виду, не то скуфья, не то ермолка. Около него котомка и посохъ. Баба-молодуха, глухая отъ природы, смотритъ за лучиной, мняетъ и поправляетъ…
Мужики слушали, что имъ разсказывалъ старецъ, захожій человкъ, но давно знаемый. Онъ утромъ пришелъ, а завтра на зар уйдетъ… Въ пятый разъ приходитъ онъ на село, обходя свой край съ встями. А что онъ ни скажи — слово его свято!
Теперь принесъ старецъ всти не въ примръ диковинныя и радостныя. Все сбывается какъ давно ждали. И впрямь, Господь Батюшка взыскалъ православныхъ христіанъ, простой подлый народъ.
Выслушавъ вс золотыя рчи старца, съ опаской, тихо заговорили мужики и толкуютъ… Лучина мерцаетъ, трещитъ, искрится и озаряетъ бородатыя, сумрачно-радостныя лица.
— Сказываешь, какъ взялъ Казань, такъ на престолъ и слъ. Въ Собор стало, а не въ махонькомъ храм бокомъ.
— Встимо, въ Собор… А нын почитай ужъ и въ Нижнемъ въ Новогород. Чрезъ недлю надо быть ему изъ Москв-матушк. И конецъ всему.
— А въ Питеръ не пойдетъ?
— Зачмъ ему, дурень, въ Питеръ. Приказъ будетъ разорить его, пожечь и землей засыпать, чтобы отъ окаяннаго мста ничего не оставалось людямъ на соблазнъ на одинъ…
— А ее, стало быть, въ монастырь постригутъ?
— Да. Альбо къ нмцу отправятъ. Къ себ домой. Цесаревичъ Павелъ Петровичъ, когда брали они вмст съ батюшкой Казань, за нее просилъ. ‘Не тронемъ-де ее, а давай въ Нмецію отправимъ’. Все жъ таки она ему, какъ хошь, мать родная.
— Встимо такъ-то… Вотъ теперь къ примру. У меня моя старуха. Злючая… Она мн хоша и мать родная, а все-таки я…
— Полно ты лясы точить… Олухъ!.. А вотъ что… Какъ же быть-то? Нашъ-то баринъ Павелъ Павловичъ вдь не озорной, насъ завсегда жаллъ. Какъ съ нимъ-то?
— Все то же. Что длать. Указъ такой.
— Всхъ значитъ. Каковъ ни будь, а все помщикъ. А ихъ всхъ изводить указано.
— При ихъ какая же воля? А коли искоренятъ дворянъ, всхъ до единаго, ну тогда, понятно, мы крпостные хрестьяне — вольные стали.
— Пойдемъ стало ко двору и скажемъ: ‘Прости молъ, Павелъ Павлычъ. А царь Петръ едорычъ такъ указалъ’. Мы-де тутъ не причемъ. Вотъ что!
— Ты добрый молъ былъ баринъ, да ничего не подлаешь. И тебя, и наслдниковъ твоихъ — искоренить должны мы. Чтобы и званія помщикова не было на Россеи.
— Такъ. Ну, а когда-же сюда-то ждать генерала-то его.
— Теперь въ скорости будетъ. Сказано чрезъ недлю батюшка ужъ въ Москв на престол сидть сядетъ.
— А какъ это сядетъ — самое этто будетъ время баръ-господъ давить!.. Опоздаешь — тоже нехорошо…

II.

Въ ту же теплую, темную ночь дремучимъ сосновымъ лсомъ и сыпучими песками тащился тарантасъ тройкой. Баринъ-помщикъ выхалъ изъ г. Темникова ранехонько утромъ, чтобы успть до сумерекъ прохать шестьдесятъ верстъ и быть въ своей усадьб засвтло, разумется, давъ отдохнуть лошадямъ и покормивъ ихъ на полдорог. Но человкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ. Кучера Игната угораздило какъ-то налетть на какой-то пенекъ. Правда, что торчалъ-то онъ на дорог. И переднее колесо ткнулось и разсыпалось.— Правда, оно было старое: его все лто собирались замнить новымъ. По счастью, приключеніе дорожное потрафилось версты за три до села, гд нужно было кормить лошадей.
Баринъ — Павелъ Павловичъ Приклонскій прошелъ эти три версты пшкомъ и выслалъ мужиковъ въ помощь. Пока тарантасъ достигъ села, да пока нашли и приладили къ нему колесо мужицкой телги, да пока перековывали пристяжную, которая невдомо почему потеряла дв подковы,— время прошло, и темная ночь застигла помщика на дорог.
Впрочемъ, бды большой отъ этого не было. Дома тревожить себя вс будутъ напрасно — вотъ только это бда, да зато сейчасъ же и поправимся. Павелъ Павловичъ былъ человкъ извстный на весь уздъ своею аккуратностью. Онъ часто здилъ въ городъ, возвращался домой черезъ день и два, всегда во-время, а теперь многочисленная семья могла малость безпокоиться, не захворалъ ли онъ, или не приключилось ли чего. Впрочемъ, если что и могло приключиться, такъ именно подобное, либо что-нибудь съ экипажемъ, либо что-нибудь съ лошадьми.
Теперь до усадьбы оставалось всего верстъ съ десятокъ, только миновать лсъ, глубокій логъ, а затмъ сейчасъ же крутая гора и налво село Высокое — Ивановское то жъ.
Съ самаго вызда изъ села, гд кормили лошадей, Игнатъ — старый шестидесятилтній крпостной кучеръ, ровесникъ барину, ворчалъ и охалъ отъ происшествія, увряя, что онъ въ город опять оглядывалъ колесо, и оно показалось ему какъ быть должно, самую малую толику дв спицы хлебали.
— Такъ это же, он, почитай, съ прошлаго мая эдакъ-то подавалися, а тутъ вотъ на, поди! Въ дорог! А вся сила — пенекъ.
— Кабы впередъ знать… Эдакъ-то… Все бы… брюзжалъ Игнатъ съ козелъ, не оборачиваясь къ барину и распустивъ вожжи, такъ какъ лошади усердно, но тихо тянули тарантасъ по сыпучимъ пескамъ.— Да. Бда. Такова и жисть человчья вся. То и дло жди чего худого, а хорошаго никогда не жди. Бываетъ и хорошее, да не въ примръ рже.
Павелъ Павловичъ, сидя въ тарантас, прислушивался къ ворчанью умнаго старика, какъ къ журчанью ручья, слыша, но не разбираяя словъ. Наконецъ, на замчаніе Игната, что эдакія дороги, какъ ихнія въ узд, пуще всего тяжелы лошадкамъ, что имъ въ этакихъ пескахъ не прожить столько лтъ, сколько въ иныхъ другихъ губерніяхъ, — Приклонскій замтилъ, что разсужденіе кучера не глупое.
— А вдь правда твоя, Игнатъ, будь у насъ дороги вотъ какъ въ Малороссіи что ли, степныя, ровныя, песку никакого, то лошадямъ жить тамъ легче и пожалуй могутъ он жить и дольше. А вотъ что я теб скажу: пройдетъ годъ, я тебя на покой сдамъ, да и лошадей разъздныхъ буду держать всего одну пару, чтобы въ таратайк по имнію кататься только. Понялъ?
— Какъ же, Павелъ Павловичъ, а въ городъ стало быть здить уже и не будешь? Али пшкомъ что-ли?
— Буду! Но видишь ли, царица начала по всей Россіи проводить дороги, а по всмъ дорогамъ будетъ заводить лошадей разгонныхъ. И какъ кому нужно куда хать, то ему выдадутъ подорожный билетъ. Онъ и будетъ на этихъ казенныхъ лошадяхъ здить сколько хочешь, хоть за тысячу верстъ.
Игнатъ, слушавшій внимательно, ничего не понялъ.
— Стало быть, царица даромъ будетъ всхъ возить?— ршилъ онъ.
Приклонскій объяснилъ толкове и подробне все, что узналъ въ город. Предполагалось изъ Темникова начать проводить почтовый трактъ въ губернію и заводить лошадей. Изъ Темникова въ Шацкъ точно также вскор должны были провести почтовую дорогу. Первая станція отъ Темникова должна была быть именно въ томъ сел, гд всегда кормилъ своихъ лошадей Приклонскій, а другая приходилась около его Высокаго. Подобные тракты уже давно завелись во многихъ пунктахъ Россіи, до до трущобныхъ мстъ, подобныхъ тому, въ которомъ родился и жилъ Приклонскій, очередь дошла только теперь.
Обдумавъ все, что слышалъ онъ отъ барина, Игнатъ — старикъ умный — сталъ размышлять, какія диковинныя вещи придумываетъ человкъ.
— ‘Вдь выдумалъ же онъ эдакое, чтобы повсюду стояли казенный лошади, и чтобы всякій могъ здить, платя за нихъ и не имя своихъ собственныхъ лошадей, прозжая хоть тысячу верстъ. Удивительно!’
— Ну, а что, Павелъ Павловичъ, какъ насчетъ злодя, что слышно?— выговорилъ, наконецъ, Игнатъ.— Что ты въ город слыхалъ про его?
— Да что! Все то же! Ловятъ его.
— Ловятъ? Да ты мн это почитай около года все эдакъ-то одно сказываешь. Вотъ мсяца три тому, чуть не на этомъ самомъ мст ты мн говорилъ, что, слышно, словили его. А вотъ, когда хали мы въ Темниковъ, ты мн изволилъ сказывать: ‘ловятъ-молъ Пугачева, скоро словятъ’. И вотъ теперь уже десятый мсяцъ пошелъ, все то же сказываешь.
Приклонскій разсмялся.
— Что же длать? Я въ этомъ не виноватъ! Онъ ужъ ровнехонько годъ будетъ въ сентябр, что проявился. Весной прошлой, когда я теб сказывалъ, что словили, генералъ Бибиковъ, дйствительно, прихлопнулъ было, а говорили — поймалъ и четвертовалъ. А онъ, оказалось, цлъ и невредимъ. А генерала-то нтъ на свт. Невдомые лихіе люди уходили.
— Ну, что же? Конецъ-то ему будетъ?
— Встимо, будетъ! Что же, по твоему, такъ ему, что ли, вки вчные и душегубствовать?
— Такъ-то такъ, Павелъ Павловичъ, да вдь вотъ его бы слдовало въ три дня словить, да въ острогъ, а онъ вотъ ужъ, выходитъ, годъ цлый гуляетъ.
— Авось, теперь словятъ.
— Давай Богъ! А на мой толкъ, этого не будетъ, а хуже будетъ.
— То-есть, что же хуже-то?
— Да, хуже, Павелъ Павловичъ! Вотъ весной ничего не было по нашей округ, а теперь уже нехорошее всякое пошло. Въ народ не всть какія небылицы ходятъ и до насъ дошли. У насъ на сел какой-то солдатъ былъ, самъ хромой, а рчи держалъ совсмъ непотребныя. Староста собирался: къ теб его вести, да такъ ужъ плюнулъ, веллъ только изъ Высокаго по-добру по-здорову убираться.
— Когда же это было?
— Да вотъ съ недльку назадъ.
— Что же онъ болталъ?
— Да грхъ сказывать! Болталъ, что царица напрасно на престол сидитъ, и что никакого злодя нтъ. Все это враки. А подлинный царь Петръ едоровичъ воюетъ и къ Покрову будетъ въ Москву, и самодержавствовать учнетъ.
— Эвося!— махнулъ рукою Приклонскій въ спину Игната.— это вамъ, дуракамъ, въ диковину. Это, Игнатъ, уже цлый годъ везд болтаютъ разные проходимцы, а въ город давно уже печатные манифесты получались отъ этого, якобы, Петра едоровича. Да и не въ одномъ Темников, а по многимъ городамъ россійскимъ. Слдовало бы этого самого солдата выпороть, да, подержавъ въ чулан на хлб и вод мсяцъ, представить въ земскій судъ. Тамъ бы ему еще прибавили.
Въ эту минуту налво вдали сверкнулъ огонекъ. Это было крайнее окошко дома. Когда тарантасъ поднялся совсмъ на гору, вся усадьба появилась и огни мерцали изъ всхъ оконъ сквозь сть густыхъ втвей окружающихъ домъ деревьевъ.
Выбравшись въ гору, тройка, прошедшая всю дорогу шагомъ и рысцой, бойко и охотливо пустилась рысью. Лошади почуяли свой теплый уголъ и сами весело подхватили тарантасъ. Колокольчикъ залился звучне…

III.

Кудрявый мальчуганъ лтъ трехъ кубаремъ катился по зал изъ дтской въ гостиную и, влетвъ, заявилъ:
— Ддуска! ддуска! Коекойчикь слысно!
Дв женщины: пожилая и молоденькая, работавшія за пяльцами, усмхнулись, и молодая — его мать — отвтила:
— Спасибо теб, Павликъ! Посл ужина получишь пряникъ.
Молодая женщина, отлично разслышавшая колокольчикъ за минуту передъ тмъ, сдлала видъ, что не знала еще ничего. Анна Павловна Приклонская, старая двица, сестра ея свекра, тотчасъ же взяла Павлика на колни и стала цловать и хвалить, какой онъ умница, что услыхалъ колокольчикъ и пришелъ доложить о прізд ддушки.
Колокольчикъ уже звенлъ близко за садомъ, и все въ усадьб зашевелилось въ двухъ этажахъ и въ мезонин. Въ одной изъ нижнихъ комнатъ красивый русый человкъ, старшій сынъ Приклонскаго, уже женатый, по имени тоже Павелъ, бросилъ свое занятіе: книги и тетради, и вышелъ въ столовую. А тамъ уже были, явясь изъ своихъ комнатъ, два его брата, юноши восемнадцати и шестнадцати лтъ. Младшая дочь Приклонскаго быстро спускалась со второго этажа, заслышавъ тотъ же колокольчикъ. А старшая торопила уже въ передней буфетчика доставать фонарь.
Вс были рады. Поздка въ Темниковъ и возвращеніе, въ особенности — со страннымъ запозданіемъ, было, конечно, событіемъ въ усадьб. Даже въ дтской, гд на рукахъ няни хныкалъ второй ребенокъ молодыхъ Приклонскихъ,— двочка Оля,— всего только нсколькихъ мсяцевъ, и той няня, убаюкивая ее на рукахъ, объясняла:
— Слышишь… Динь-динь! Ддушка пріхалъ!
Въ маленькой угольной комнат, въ сторон отъ другихъ, въ глубин коридора, сидла и что-то шила высокая и полная женщина, годами уже пожилая, а на видъ, благодаря особенной красот, моложавая. Она тоже услыхала колокольчикъ. Когда Приклонскій случайно запаздывалъ и не возвращался изъ города во время, она боле другихъ безпокоилась, но Богъ всть почему, такъ какъ изъ всхъ обитателей усадьбы она одна была совершенно чужая, никому не родня. Она прежде всхъ разслышала или почуяла его возвращеніе и, порывисто вставъ, бросила работу, перекрестилась и тотчасъ же вышла изъ комнаты.
И все живое въ усадьб, съ людьми включительно, высыпало на подъздъ. Буфетчикъ Гаврила захватилъ и высоко держалъ въ рук фонарь съ сальною свчкой, тускло освтившей ворота и дворъ. Впопыхахъ онъ не усплъ снять нагаръ, потому что щипцы куда-то завалились или кто-нибудь ихъ опять стащилъ, чтобы свою свчку срзать.
Колокольчикъ уже звенлъ за заборомъ, явственно слышался топотъ лошадиный, и въ ворота такъ бойко влетла тройка, что можно было подумать, что всю дорогу вихремъ пронесся помщикъ Приклонскій. И представить себ нельзя было, что эта тройка шестьдесятъ верстъ тащилась, еле-еле переступая и вытаскивая экипажъ изъ песковъ, Приклонскій вышелъ изъ тарантаса, перецловался со всми, взялъ на рука любимца-внучка, и вс двинулись въ домъ.
Приклонскій подробно разсказалъ событіе, и нкоторые члены семьи уже съ удовольствіемъ помышляли о томъ, какъ завтра пойдутъ въ сарай смотрть на привезенное, развалившееся колесо. Среди застоя трущебной жизни и это могло почесться развлеченіемъ. Понявши въ чемъ дло, трехлтній Павлуша тотчасъ же сталъ проситься у ддушки тоже пойти завтра поглядть ‘коесо’.
Раза три разсказавъ все происшествіе, Приклонскій сталъ разсказывать и о новостяхъ, какія узналъ въ город. Новаго онъ привезъ много. Соборный протопопъ померъ. Городничій назначенъ новый. Мостъ на Елатемской дорог провалился подъ какимъ-то важнымъ прозжимъ, и лошадь съ форрейторомъ пролетли насквозь въ рчку. Въ Шацк, у дома князя Еникева, бурей повалило весь заборъ на улицу и чуть не придавило до смерти проходившаго мимо въ ту пору члена приказа общественнаго призрнія.
— Ну, а о бунтовщикахъ что слышали?— спросила, наконецъ, Анна Павловна брата.
— О какихъ? О Пугачев, что ли? Ничего! Все то же, матушка-сестрица. И чего это теб на умъ пришло? Точно Игнатъ… Этотъ тоже дорогой меня все о немъ спрашивалъ.
— Что же, батюшка-братецъ. Это поважне и полюбопытне того, что заборъ дьячка задавилъ.
— И совсмъ не дьячка, матушка-сестрица, а коллежскаго ассесора Огнева…
— Ну, писца! Это все одно!
— Коллежскій ассесоръ писцомъ быть не можетъ. Еслибъ вы…
— Ну, полноте, полноте!— вступилась молодая женщина въ обыденное пререканіе между свекромъ и его сестрой, которое, не переходя никогда въ ожесточеніе, часто, однако, длилось подолгу, потому что ни Приклонскій, ни Анна Павловна не уступали: всякій хотлъ сказать послднее слово.
Сидвшая въ гостиной красивая женщина, молчавшая до тхъ поръ, вступилась за старую двицу.
— Конечно, правду сказываетъ Анна Павловна, всти о бунтовщикахъ должны быть любопытне. Конца не предвидится душегубствамъ.
— Ну, и вы тоже!— отозвала Приклонскій, но улыбаясь добродушно.— Ужъ такъ-то сказать, Татьяна Ивановна, намъ-то что! Душегубствуетъ народъ чуть не за тысячу верстъ отъ, насъ. Мн любопытне иной заборъ, который повалится. Онъ меня пришибить можетъ, коли онъ поблизости. А за тысячу верстъ, хоть потопъ, хоть трусъ будь, такъ все равно.
— Зачмъ такъ сказывать, Павелъ Павловичъ. Это грхъ! Тамъ такіе же люди и православные, какъ мы, погибаютъ!— отозвалась красивая женщина строго.
— Коли еще годъ будутъ злодя ловить, да не поймаютъ,— заявила сварливо Анна Павловна:— такъ онъ и эту тысячу верстъ перемахнетъ, до насъ долзетъ и всхъ…
— Тьфу! Типунъ вамъ на языкъ, сестрица!— воскликнулъ Приклонскій.
— Да, и вправду, тетушка, что это вы!—: вымолвила молодая женщина.— Охота эдакое пророчествовать…
— Что ты! Что ты! Въ пророчицы меня пожаловала. Я мыслями кинула и къ слову сказываю.
—, Каркаешь, матушка-сестрица — вотъ что!
— А теперь я разомъ, стало быть, изъ пророчицъ въ вороны попала!— воскликнула старая двица.
— Не въ вороны, а все-таки…
— Ну, полноте, полноте!— снова вступилась молодая Приклонская, но на порог появился, съ салфеткой въ рук, Гаврила и заявилъ:
— Пожалуйте къ столу.
Въ освщенной столовой, среди блой скатерти, уже дымилось первое блюдо ужина. Приклонскій поднялся и двинулся, а за нимъ, соблюдая старшинство, послдовала вереницей и вся многочисленная семья. Красавица пошла послдней, ведя за руку мальчугана Павлика.
Около двадцати-пяти лтъ назадъ, помщикъ Приклонскій жилъ одинъ-одинехонекъ въ своей усадьб Высокое. Домъ былъ тогда маленькій, въ четыре комнаты, а на деревн еще не было храма и числилось только сто двнадцать душъ крестьянъ. Приклонскій считался во всей округ самымъ дльнымъ хозяиномъ и самымъ скромнымъ молодымъ человкомъ, а стало быть выгоднымъ женихомъ. Но сосватать его и выдать за него дочь замужъ было дломъ для всхъ его сосдей воистину самымъ мудренымъ, такъ какъ онъ сидьмя сидлъ у себя въ усадьб, какъ Илья Муромецъ среди лса.
Однако, будучи уже за тридцать лтъ, Приклонскій повстрчалъ двицу, княжну Гукушеву, маленькую, черненькую, вострую и веселую, съ татарскимъ типомъ лица и, невдомо какъ, черезъ дв недли былъ уже ея нарченнымъ. Вьюнъ была княжна! Въ теченіи семи лтъ супружеской жизни Приклонскій прижилъ съ женою трехъ сыновей и двухъ дочерей, а затмъ потерялъ тотчасъ нжно любимую подругу.
Овдоввъ, онъ собирался было жениться вновь, ради того уже, чтобы была въ дом хозяйка и мать у маленькихъ дтей… Года за два до смерти жены, въ дом появилась и стала проживать красавица изъ дворянокъ, двица лтъ двадцати съ небольшимъ, которую дти полюбили какъ родную и къ которой привязались много нжне, чмъ къ родной тетк, пріхавшей еще прежде нея изъ Москвы на жительство къ брату. Красавицу эту не мудрено было, живя подъ одной кровлей, полюбить и пожелать себ въ жены. Приклонскій подумалъ, погадалъ и ршился, а ровно черезъ годъ по смерти жены заговорилъ съ ней о брак… Но красавица Татьяна Ивановна отказалась отъ этой чести и упорно отказывалась цлый годъ… Затмъ она, полюбивъ страстно Приклонскаго, сдалась… Но внчаться съ нимъ все-таки не захотла, считая себя недостойной стать его законною подругою…
И вотъ съ той поры въ теченіе почти восемнадцати лтъ, какъ родная, прожила она въ чужой семь, мирно и тихо… Дти все подростали, затмъ выросли и стали совсмъ большіе… Старшій сынъ женился въ свой чередъ и уже имлъ двухъ дтей… И вс считали Татьяну Ивановну — второю матерью, даже старшій, Павелъ — и тотъ помнилъ ее съ четырехъ-лтняго возраста распоряжающеюся въ дом, гд все пристраиваются комнаты и вверхъ и въ ширь… Теперь вс дти, отъ этого старшаго сына и старшей дочери Ольги до послдняго сына, шестнадцати-лтняго юноши, знали, что Татьяна Ивановна ‘первый другъ’ ихъ отца и могла бы давно стать ихъ мачихой, если бы того пожелала.
Молодая невстка Приклонскаго, Дарья Васильевна, тоже полюбила ‘хозяйку’ и друга своего свекра и даже снова подняла было вопросъ о законномъ брак ихъ… Но Татьяна. Ивановна отвчала и ей тмъ же упорнымъ отказомъ:
— Чмъ я была для него и для васъ, тмъ я по гробъ и останусь, хоть еще восемнадцать лтъ проживи я на свт.
И на вопросъ молодой Приклонской:
— Да почему?
— Умирать буду — и тогда… не скажу!— отзывалась красавица, кротко улыбаясь.

IV.

Когда вс поднялись изъ-за стола и снова прошли изъ залы въ гостиную, то несмотря на поздній часъ и вопреки обычаю, въ усадьбу явился съ села староста Карпычъ и попросилъ буфетчика доложить о себ.
— Что ему?— удивился Приклонскій, когда Гаврила доложилъ.— Разв случилось что? Поди спроси!— Буфетчикъ пошелъ и вернулся со словами, что особеннаго ничего не случилось, а что Карпычъ все-таки проситъ барина допустить его къ докладу.
— Ну, позови его!
Черезъ минуту въ столовую вошелъ высокій, плотный мужикъ, лтъ пятидесяти, и всталъ въ дверяхъ. Приклонскому, уставшему съ дороги, лнь было встать и онъ крикнулъ:
— Иди сюда!
Староста двинулся беззвучно и мягко на кончикахъ большущихъ лаптей, осторожно шагая, какъ еслибы боялся раздавить что среди залы. Остановившись снова въ дверяхъ гостиной, онъ низко въ поясъ поклонился господамъ на вс три стороны.
— Что теб?— спросилъ Приклонскій.
— Доложить надоть, батюшка! Дльце такое до тебя.
— Ночью-то? Бда, что ль, какая?!
— Нтути. Зачмъ? Помилуй Богъ!
— Чего же ночью лзешь?
— Да такъ ужъ… Дльце такое, баринъ.
— Къ спху?
— Не очинно… А все же таки лучше поскорючи.
— Ну, говори!
Староста сталъ какъ-то ежиться, оглядывать всхъ, началъ было, раскрылъ ротъ, но будто поперхнулся и вытеръ ротъ рукой.
— Дльце!— выговорилъ онъ вдругъ.
— Да ну, ну! Слышалъ!
Наступило молчаніе. Карпычъ еще пуще заежился на мст и еще пуще озирался на всхъ. Не только Приклонскій, но и вся семья удивленно глядла на него.
— Что съ тобой?— выговорилъ, наконецъ, Приклонскій.
— Павелъ Павловичъ, позволь теб самому доложить… Дльце такое… Несуразно при барыняхъ и при дткахъ…
— Вона какъ! Что же? Глазъ-на-глазъ, что ли, хочешь докладывать?
— Точно такъ, Павелъ Павловичъ.
— Скажи на милость. Вонъ, какое дльце! Стало на сед наболванилъ кто?
— Ихъ, нтъ! На сел-то бы что, а тако, стало быть…
И Карпычъ началъ что-то путать, набирая слова безъ всякой связи и безъ смысла.
Молодая Приклонская начала улыбаться, а мужъ ея громко разсмялся, понявъ, что Карпычъ на-весел.
— Батюшка, сказалъ онъ,— прикажите ему завтра прійти…
— Э-эхъ-ма!— вздохнулъ Приклонскій, понявъ по-своему замшательство старосты, котораго зналъ двадцать лтъ.
Онъ черезъ силу поднялся съ кресла и двинулся.
— Ну, иди ко мн!
Когда они были уже въ коридор, онъ прибавилъ:
— Небось, пакость какую срамную на деревн кто изъ парней учинилъ?
— О-охъ, нтъ!— вздохнулъ Карпычъ и даже рукой съ шапкой махнулъ.
Они вошли въ комнату въ конц коридора. Приклонскій слъ, а Карпычъ снова сталъ въ дверяхъ и заговорилъ твердо:
— Ну, вотъ, разсуди ты самъ, Павелъ Павлычъ. Совсмъ я ума не приложу, а мое дло доложить. Пріхалъ ко мн кумъ изъ-подъ города Верхняго Ломова и сказываетъ, что тамъ чудеса въ ршет. Баре-господа въ бгахъ находятся, а кто не убжалъ, съ тмъ очень нехорошо происхожденіе вышло.
— Въ бгахъ? Что такое? Почему?
— Бгутъ вс, стало быть. А то ужъ очень негоже трафится имъ.
— Да что?
— Да такое, Павелъ Павлычъ, что языкъ не слухается — сказывать твоей милости…
И Карпычъ началъ сопть и мять свою шапку, которую держалъ двумя руками на живот.
— Ну! Не ломайся. Знаешь, не люблю!
— Да, стало быть, либо топоромъ зарубятъ, либо повсятъ!— рзко сказалъ мужикъ.
— Кто? Кого? Олухъ!— удивился Приклонскій.
— Да, стало быть, онъ же… Стало быть, вблизь подошелъ… Ну, стало быть, по нашимъ грхамъ, какъ бы сюда не махнулъ.
Приклонскій изумленно смотрлъ на старосту и какъ бы не вполн понималъ то, что слышалъ.
— Да говори толкомъ! Чертъ тебя знаетъ, что ты путаешь! Про кого ты сказываешь. Оглашенный!
— Да про онаго… про самаго… про злодя.
— Про Пугачева, что ли?
— Ну, стало быть, про него…
— Что ты, блены обълся! Пугачевъ за тысячу верстъ бунтуетъ, а ты его сюда…
— Анъ вотъ, выходитъ, Павелъ Павлычъ,— перебилъ барина мужикъ:— и не за тысячу! Вотъ объ эфтомъ-то я теб и доложить пришелъ. Нешто Ломовъ Верхній за тысячу верстъ? А тамо помщика Касаткина съ супружницей, и съ дтками, и съ ихней съ тетенькой всхъ похерили — кого зарубили, кого повсили. Управителя замучили изуврски. А какъ? И сказывать мн, а теб слушать — не гоже. За то, главное, что онъ завсегда къ бабамъ липнулъ.
Наступило мгновенное молчаніе, а затмъ Приклонскій выговорилъ страннымъ голосомъ:
— Ты и взапразду пьянъ, что ли?
— Когда же ты меня, Павелъ Павлычъ, пьянымъ видалъ?— обидчиво, но рзко, отозвался староста.
— Что ты?!— вскочилъ Приклонскій.— Такъ спятилъ ты, что ли? Рхнулся? Смешь мн эдакое врать!
— Уразумй! Богъ съ тобою! Бунтъ! Отомкни очи, баринъ!..— вдругъ заговорилъ Карпычъ какъ-то торжественно.
Приклонскій отороплъ отъ этого старостина голоса, сильнаго, отчаяннаго и взволнованнаго. Онъ снова слъ, а Карпычъ продолжалъ, какъ бы съ укоризною.
— Вотъ и я такъ-то, Павелъ Павлычъ. Сталъ мой кумъ сказывать, а я его, гршнымъ дломъ, въ сумлніе совсмъ взялъ: мнится мн тоже, не изъ кабака ли онъ? Такое дло, что разв пьяному на умъ придетъ. А оно все — точно и истинно. Слушай, отецъ родной!
И, собравшись съ мыслями, Карпычъ сталъ подробно разсказывать все, что узналъ отъ пріхавшаго къ нему кума.
Шайки бунтовщиковъ, по его словамъ, уже переполнили ломовскій уздъ, и нсколько усадебъ уже разрушено, разграблено, а нсколько семей помщиковъ, которыя не успли во-время бжать, перебиты и перевшаны. Такъ какъ его кумъ считался старостой помщичьимъ, строгимъ и взыскательнымъ, то и его собрались свои же мужики топить. Онъ, благодаря хитрости, спасся и бжалъ и, побывавъ у своей сестры, которая недалеко по сосдству замужемъ, отъ нея поспшилъ сюда, предупредить кума, чтобы онъ доложилъ барину.
Все, что разсказалъ Карпычъ о дйствіяхъ бунтовщиковъ, было буквально повтореніемъ того, что происходило на Руси уже съ годъ. Но только все происходило чуть не за тысячу верстъ, а теперь вдругъ происходитъ на разстояніи мене, чмъ за двсти верстъ.
Выслушавъ все, Приклонскій перемнился въ лиц, развелъ руками и выговорилъ, какъ бы себ самому:
— Да какъ же это?
— Лснымъ пожаромъ, Павелъ Павлычъ, бжитъ!— сказалъ Карпычъ.
— Лснымъ пожаромъ…— повторилъ Приклонскій совершенно безсознательно, такъ какъ думалъ совсмъ о другомъ.
‘Поврить всему этому, или нтъ? Приказать наутро закладывать вс экипажи и узжать всмъ въ городъ, или нтъ?..’
И вдругъ онъ прибавилъ вслухъ:
— Глупство какое! И я тоже уши развсилъ. А ну, все это — враки одни, бабьи переплеты?
Карпычъ дернулъ какъ-то плечомъ и молчалъ.
— Да ты самъ-то, какъ думаешь?
Карпычъ вздохнулъ тяжело.
— По видимости, баринъ-батюшка… Эдакаго ждать слдовало.
Снова наступило молчаніе.
— Такъ, такъ-таки, ты сказываешь, помщика Касаткина со всей семьей убили?— спросилъ, наконецъ, Приклонскій.
— Точно такъ! Да и не ихъ однихъ, а тоже и всхъ прочихъ въ узд.
И Карпычъ началъ называть имена помщиковъ, о которыхъ Приклонскій не разъ слыхалъ. Двухъ изъ нихъ онъ знавалъ, повстрчавъ въ Тамбов нсколько лтъ назадъ.
По мр того, что Приклонскій думалъ, онъ все боле смущался и какъ-то терялся. Онъ окончательно не зналъ, что при такихъ обстоятельствахъ слдуетъ сдлать. Первая мысль — хать, то-есть, тоже ‘быть въ бгахъ’, показалась ему теперь безсмысленной, срамной, да и какой-то диковинной? А помимо этого предпринять было нечего. Затмъ, посидвъ и помолчавъ, онъ вымолвилъ вслухъ:
— Чудно какъ-то? Узжать? Да и какъ же въ город вчера никто, какъ есть никто, ничего не зналъ и не говорилъ мн?
— Не дошло еще, баринъ.
— Послушай, Карпычъ. Вдь, ей-Богу же, все это враки! Какъ же, недлю назадъ сказывали, гд-то подъ Казанью швырялся злодй и разбитъ. А тутъ вдругъ въ Ломов очутился. Это не рукой подать!
Карпычъ вздохнулъ опять.
— Лснымъ пожаромъ, сказываю, Павелъ Павлычъ!
— Заладилъ, дуракъ, дурацкое слово!— вдругъ разсердился Приклонскій, самъ не понимая, почему.
— Какъ твоей милости будетъ угодно, а я, по усердію моему, утаить эдакое не посмлъ. Хоть отъ усадьбы кума сюда и отъ евоныхъ мстъ верстъ полтораста съ лишнимъ наберется, да вдь что же? Къ нимъ-то оно вдь ахнуло же сразу, перекинуло, какъ головню какую. Ну вотъ, стало быть, и сюда перекинетъ. А тамъ — какъ изволишь. Токмо дозволь мн, Павелъ Павлычъ, Ваську Косого и Митрошку, что Улитой звать, обхъ для примру отодрать, а тамъ въ холодную запереть?
— А они что же?
— Да оба они ужъ очень разговариваютъ. Услыхалъ бы ты ихъ, сейчасъ бы приказалъ лобъ забрить, а не то, чтобы пороть.
Приклонскій насупился и брови сморщилъ.
— Что же. Покажи на нихъ примръ. Да вдь этимъ ничего не подлаешь и разглашателей не уймешь.
— Все лучше, Павелъ Павловичъ. По полсотн вкатить, все бол прималкивать станутъ.
— Встимо. Но все же довольно полсотни на обоихъ…
Отпустивъ старосту, Приклонскій позвалъ къ себ старшаго сына, который въ дла не вмшивался, хозяйствомъ вовсе не занимался, а вкъ свой сидлъ обложенный книжками, и даже самъ что-то сочинялъ.
Молодой Приклонскій отнесся къ длу совершенно иначе. Его мнніе было, что какая-нибудь шайка грабителей воспользовалась смутнымъ временемъ и безчинствуетъ около Ломова, а предводитель ея, ради вящаго устрашенія именуетъ себя Пугачевымъ, который по прежнему за тысячу верстъ злодйствуетъ. На другой день, по пословиц ‘утро вечера мудрене’, оба Приклонскіе — отецъ и сынъ, собрали дворню и заговорили громко о томъ, что до сихъ поръ держалось наполовину подъ спудомъ, неизвстно по какимъ причинамъ. Затмъ они прошли на деревню, гд староста собралъ міръ. И господа разсудили дло, разъяснивъ холопамъ, что было нужно, и выслушавъ увренія стариковъ.
И дло оказалось какъ-то гораздо проще. Мужики любили своихъ господъ: Приклонскій на весь уздъ славился добрымъ бариномъ. Если что худое и случилось гд-то за полтораста, двсти верстъ, то у нихъ приключиться подобное не можетъ. Явись сюда шайка съ Пугачевымъ ли, или съ какимъ Пугачевскимъ ставленникомъ, все село Высокое — человкъ въ триста — встанетъ, какъ одинъ человкъ. Топоры да вилы у всхъ есть, а по словамъ кума Карпыча — бунтовщики тоже не съ ружьями да пушками воюютъ.
Однимъ словомъ, посл полудня Приклонскій уже шутилъ надъ самимъ собой, что наканун струсилъ отъ встей кума Карпыча. Что бы ни говорилъ кумъ этотъ, а какъ-то страннымъ и совсмъ неподходящимъ кажетъ, чтобы вдругъ явилось въ ихъ предлы Пугачевское войско и стало бы грабить, жечь усадьбу и рубить или вшать помщиковъ. Какъ-те оно ужъ черезъ-чуръ диковинно. Впрочемъ, если бы нчто подобное, дйствительно, оказалось верстахъ въ пятидесяти, можно всегда запречь вс экипажи, прибавить нсколько подводъ, тотчасъ выхать и въ два перегона быть въ город Темников.
За часъ до обда, Приклонскій, по своему обычаю, аккуратно соблюдаемому уже много лтъ, прошелъ въ комнату Татьяны Ивановны. Онъ приходилъ всегда къ ней ‘въ гости’, какъ обыкновенно и говорилъ входя. На этотъ разъ онъ нашелъ Татьяну Ивановну сидящей у окна съ книгой на колняхъ, и она такъ глубоко задумалась, что не замтила его появленія. Павелъ Павловичъ подошелъ къ ней, нагнулся и хотлъ по обыкновенію поцловать ее въ голову, въ гладкій проборъ черныхъ какъ смоль волосъ. Но убдясь, что она задумалась до самозабвенія, онъ глянулъ невольно на развернутую книгу и увидлъ картинку, изображавшую Юдиь, отскающую мечемъ голову спящаго Олоферна. Книга эта была Ветхій Завтъ, выписанная имъ когда-то изъ Москвы для дтей.
Онъ тронулъ книгу, женщина вздрогнула, очнулась и страшно смутилась, даже вспыхнула.
Послднее озадачило Приклонскаго, настолько оно было въ ней необычнымъ явленіемъ.
— Что вы это?.. Закраснлась, милая, что маковъ цвтъ?— сказалъ онъ тихо и поцловалъ ее.— Приклонскій давно положилъ говорить возлюбленной ‘вы’, чтобы не ошибаться въ присутствіи семьи. Только изрдка поэтому позволялъ онъ себ и ‘ты’, когда они. бывали наедин.
— Что вы длаете? Юдиью любуетесь, а мыслями не всть гд летаете? Скажи, дорогая, что за притча?
Татьяна Ивановна, все еще румяная отъ смущенія, отвтила и солгала.
— Голова тяжела!
— Мое почтенье! А румянецъ во всю щеку? Загорлся отъ хвори головной! Зачмъ, милая, лукавить стала. Эдакъ и въ скорое свтопреставленье увруешь. Коли моя Таня, да лгать стала — скоро Антихристу въ міръ прійти.
— Да онъ уже и пришелъ!— странно отозвалась она.
— Пришелъ?.. Таня?!
— Встимо… А злодй самозванецъ, губящій неповинныхъ людей.
— Опять про него… что это, право — куда ни поди. Да прахъ же его проклятаго возьми! Надолъ онъ, право.
— Диковинно вы судите. Подумаешь, шутка это..
— Эхъ, Таня… Право не такъ страшенъ чертъ, какъ его малюютъ. Ну его совсмъ! Скажи-ка лучше, о чемъ вы такъ задумались. О картинк что-ль?
— Такъ… Нтъ… Глядла картинку и стала думать совсмъ о другомъ… Почему женщинъ на службу вотъ ни на какую не берутъ, ни въ солдаты, ни въ писаря. Даже въ бурмистры баба не попадаетъ. А вдь есть и промежъ нашей сестры — разумныя, есть сильныя тломъ, есть отважныя. И вс то все-таки въ кормилицы, да въ няньки только берутся.
— Что ни день, то новую ахинею надумаетъ и заплететъ моя головушка милая!— смясь вымолвилъ Приклонскій, снова цлуя ее въ лобъ… Слушай-ка дло, моя дорогая.
И онъ сталъ ей разсказывать о томъ, что надумалъ, будучи въ город. Сватать и женить второго сына своего Ивана. Красавица вся встрепенулась странно…
— Рано. Ему еще девятнадцатый годъ идетъ,— объяснила она.

V.

Красавица хотя была чужою всей семь Приклонскихъ, но это обстоятельство, казалось, никому никогда на умъ не приходило. Вс дти считали Татьяну Ивановну Бармину не только близкой родственницей, но второй матерью.
Бармина была круглой сиротой, и смутно помнила свое дтство. Въ самомъ раннемъ дтств, въ первые годы существованія, она жила съ отцомъ и матерью въ город Кадом. Крошечный городокъ въ глуши и лсныхъ дебряхъ былъ настолько не важенъ, что вскор же сталъ заштатнымъ городомъ.
Въ памяти Барминой будто сновидньемъ рисовался маленькій деревянный домикъ, окрашенный темно-синей краской, уголъ горницы, гд сіяютъ въ кіотахъ образа, затмъ доброе, но худое и испитое лицо женщины съ ласковыми глазами, которая всегда лежитъ въ постели, наконецъ высокій черноволосый человкъ съ красивыми чертами лица, который всегда представляется въ двухъ видахъ: то добрымъ и тихимъ, то страшнымъ, съ злыми глазами, дико кричащимъ на всхъ, на весь домъ. Тутъ же третье существо, самое близкое и дорогое: простая баба Пелагея съ платкомъ, повязаннымъ на голов такъ, чтобы узелокъ приходился всегда на темени и торчалъ двумя острыми кончиками, изображая рожки. И всего ясне въ памяти остались именно эти рожки. Затмъ, когда, какимъ образомъ и куда исчезли эти три существа — Бармина не знала, не помнила. Впослдствіи, по разсказамъ другихъ лицъ, по сбивчивымъ и противорчащимъ одинъ другому, она узнала, что была дочерью мелкаго чиновника земскаго суда и осталась сиротой на шестомъ году жизни. Мать умерла отъ злйшей чахотки, а отецъ — отъ своего порока: пьянства запоемъ. Другіе говорили, что онъ подъ пьяную руку убилъ жену, былъ посаженъ въ острогъ, бжалъ и пропалъ безъ всти. Куда двалась мамка Пелагея — было неизвстно.
Т лица, среди которыхъ очутилась Бармина на шестомъ году отъ роду, были настолько чужды ей и ея прежней обстановк, что не могли хорошенько знать и разсказать ей что-либо подробне объ ея родныхъ.
Бармина знала зато врно, что, очутившись сиротой, она была взята на воспитаніе одною богатою старухой — княгиней Пигалычевой. Изъ глуши города Кадома и маленькой квартирки сразу попала двочка въ огромную большую усадьбу, затмъ въ какой-то большой городъ, который, какъ она узнала впослдствіи, былъ столицей — Москвой. Но по прошествіи одной зимы она снова очутилась въ той же вотчин тамбовской губерніи, на границ Земли Войска Донского и даже прозвищемъ — село Донское.
Шестидесятилтняя старуха-княгиня жила одна съ цлой кучей приживалокъ и нахлбниковъ обоего пола. У княгини было три дочери, но вс замужемъ, и вс жили отдльно по мсту службы своихъ мужей. Единственный сынъ — мальчикъ лтъ четырнадцати, былъ дома при матери, но записанный еще при рожденіи въ Преображенскій полкъ, онъ чрезъ два года поневол исчезъ изъ усадьбы, отправившись въ Петербургъ на службу.
Десять лтъ существованія протянулись и промелькнули незамтно, и вскор въ той же усадьб — той же богатой княгини — въ той же обстановк, въ той же комнат жила приживалка, уже красивая шестнадцатилтняя двушка Таня, которую вс въ усадьб любили, вс звали ‘барышней’ и съ которой сама княгиня обращалась не грубо, справедливо, но холодно и сурово. Только разъ и услышала Таня отъ княгини нчто обидное. Кто-то замтилъ, что Бармина почти дворянка по отцу. Княгиня отвтила:
— Не врите! Какая же это дворянка, коли у отца одинъ чинишко былъ. Эдакое отродье хуже холопей. Будь дворянинъ, или ужъ холопъ. А эдакое отродье ни рыба — ни мясо, ни пава — ни ворона.
Таня не любила благодтельницу-княгиню и боялась ея. Почему — сама она не знала. Она даже не могла выносить взгляда круглыхъ мутно-срыхъ глазъ высокой и худой, какъ спица, женщины, а между тмъ — и это она хорошо помнила,— когда она являлась и сидла около своей благодтельницы, княгиня всегда и часто подолгу, упорно-суровымъ и даже злымъ взглядомъ, мрила ее съ головы до пятъ и, приглядываясь къ ея лицу, разсуждала вслухъ:
— Да, по ихнему красавица… А на что оно ей нужно? Ни на что!.. Ну, кому любопытна она?
И Таня понимала и чувствовала, что старуха какъ будто завистливо, и во всякомъ случа непріязненно, разглядывала ее.
Впослдствіи нахлбники объяснили ей, что у княгини вс три дочери были крайне дурны собой, и что она вообще относилась ко всмъ хорошенькимъ двушкамъ съ особою затаенною злобой.
Когда Тан пошелъ семнадцатый годъ, въ усадьб появился молодой человкъ — чиновникъ изъ воеводской канцеляріи. Онъ пріхалъ въ гости къ своему родственнику, проживавшему въ дом княгини. Имя мсячный отпускъ, онъ зачастилъ въ усадьбу сверхъ чаянія изъ-за Тани и былъ настолько внимателенъ къ ней, ласковъ, что вскор понравился и ей.
Молодые люди почти наивно, незамтно для самихъ себя, полюбили другъ друга. И, наконецъ, молодой человкъ явился къ княгин съ заявленіемъ, что желаетъ сочетаться законнымъ бракомъ съ ея воспитанницей. Никто во всей усадьб не сомнвался въ томъ, что бракъ этотъ былъ вполн подходящимъ для чиновника, ибо двушка была красавица, а съ другой стороны — былъ и счастливымъ обстоятельствомъ въ жизни Тани, такъ какъ женихъ состоялъ на хорошемъ счету и покровительствуемъ самимъ воеводой.
На заявленіе молодого человка, княгиня, у которой, правду сказать, въ это роковое для Тани утро отчаянно болли зубы, отозвалась не гнвно, не сурово, но съ нкоторымъ раздраженіемъ и удивленіемъ его простот и глупости. Она объявила, что Тан выходить замужъ, а ему жениться вообще совершенно не зачмъ, что все это — одна ихъ выдумка дурацкая. Жениться должны только дворяне и простые крестьяне. Дворяне должны жениться, потому что такъ Господь Богъ повеллъ и потому что дворянскіе роды во всякой имперіи необходимы. Мужики тоже должны жениться за тмъ, чтобы подлый народъ распложался елико можно числомъ, а чрезътто умножалось бы количество тягловъ и оброчный доходъ помщичій. Для крпостныхъ рабовъ слдъ бы и малое попущеніе сдлать, закономъ дозволить имъ, какъ туркамъ, имть по дв и по три жены, чтобы плодить больше дтей, ради выгоды помщичьей. Кром того, должно духовенство тоже жениться, ибо таково правило церкви. А купцы, мщане, мелкія всякія сошки, чиновнички — не должны жениться, А такъ какъ молодой человкъ былъ не дворянинъ, не мужикъ и не духовное лицо, а Таня — дочь простого регистратора, то имъ, по мннію княгини, мечтать о брак было неподходяще, а ей, княгин, давать согласіе неразумно, постыдно, противно ея правиламъ.
Разумется, по распоряженію княгини, молодого человка выпроводили тотчасъ и перестали пускать въ усадьбу. Таня поплакала мсяца два, но ни на какой самовольный шагъ не ршилась и затмъ понемножку утшилась.
Прошло еще около года, и однажды среди лта село Донское вдругъ преобразилось совершенно. Всмъ стало жить какъ-то свободне, веселе и радостне. Княгиня стала мягче со всми, ласкове. Куча нахлбниковъ ожила отъ новой, иной жизни. Прежнія скука и однообразіе, которыя вели только къ дрязгамъ, сплетнямъ, ссорамъ и дракамъ, теперь смнялись всеобщимъ довольствомъ и весельемъ.
Усадьба преобразилась отъ того, что въ вотчину пріхалъ вышедшій въ отставку молодой князь Алексй Михайловичъ Пигалычевъ. Ухавъ когда-то отъ матери полнымъ и румянымъ, какъ яблоко, мальчуганомъ, онъ вернулся теперь статнымъ и красивымъ Преображенскимъ поручикомъ.
Появленіе князя, который былъ всегда любимцемъ матери и отсутствіе котораго на служб поневол сдлало характеръ княгини суровымъ и сварливымъ, теперь повліяло на нее несказанно и поразительно для всхъ.
За все время службы сына въ Петербург, княгиня постоянно собиралась перебраться тоже на берега Невы, но привычка всей жизни — жить въ своей усадьб — не дозволяла, и она прособиралась, такимъ образомъ, вс восемь лтъ. Только разъ въ годъ сначала, а затмъ разъ въ два года здила она на свиданіе съ сыномъ, длая боле, чмъ по дв тысячи верстъ взадъ и впередъ. Молодой князь въ отпускъ не пріхалъ ни разу, увряя мать, что его не отпускаетъ начальство. Не мало тоже хлопотала княгиня о возможности выписать сына, избавить отъ службы, но это оказалось совершенно невозможнымъ. Государыня Елисавета, Петровна, какъ сказали ей, строго требуетъ отъ богатыхъ и знатныхъ молодыхъ дворянъ — быть въ гвардіи, по крайней мр, до тридцатилтняго возраста. Въ особенности относится такъ государыня къ любимому своему Преображенскому полку, откуда вышла близкая ея сердцу Лейбъ-Компанія.
Но, наконецъ, теперь, протянувъ лямку восемь лтъ, молодой князь все-таки исполнилъ желаніе матери, добился чрезъ протекцію родственниковъ и друзей своего покойнаго отца, чтобы ему, еще только двадцати-четырехъ-лтнему офицеру, подъ предлогомъ болзни, дали полный ‘абшидъ’ ради престарлой матери и необходимости заняться длами своей вотчины.
И краснымъ солнышкомъ явился князь домой, къ матери въ усадьбу. Тотчасъ же завелъ онъ здсь т же порядки, при которыхъ только и могъ существовать, то-есть всякія зати, всякое веселье, дымъ коромысломъ.
Разумется, молодой князь Алексй Михайловичъ сталъ тотчасъ же кумиромъ не только у себя въ усадьб, среди приживальщицъ и нахлбниковъ, но, конечно, равно и во всемъ сосдств, чуть не во всей губерніи.
Очень статный молодой человкъ, который, благодаря мундиру, казался, разумется, еще красиве, былъ характеромъ веселый, добрый, безпечный и увлекающійся. Главной чертой его характера была веселость: онъ вчно улыбался и смялся, много болталъ, любилъ разсказывать, любилъ и прибавлять, прихвастывать, но этого никто, будто, не замчалъ. Одни не хотли замчать, другіе какъ бы считали, что дворянину — гвардейскому офицеру и князю — даже слдуетъ привирать.
Разумется, вскор посл появленія князя въ вотчин, княгиня стала размышлять и мечтать о сватовств и женитьб сына, чтобы скорй въ дом завелась молодая княгиня и внучки. Но это было дломъ крайне мудренымъ. Барышень-дворянокъ и даже княженъ, дды и бабки которыхъ ходили въ мечети и молельни, сравнительно еще очень недавно, было въ тамбовской губерніи не занимать стать. Были всякія — и богатыя, и красивыя, и разумницы.
Всхъ перебрала и пересмотрла понемножку княгиня. Вс со своими родителями перебывали у нея, гостя въ сел Донскомъ по недлямъ, но ни одна не удостоилась пальмы первенства. Выбирала, разумется, сама княгиня, а князь относился къ этому длу какъ-то равнодушно и безучастно.
— Какъ вамъ угодно, маменька,— заявлялъ онъ, смясь:— мн все равно. Даже хоть на урод какомъ женюсь — на нмой, а то на слпой. Вдь я, маменька, все равно ею одной не обойдусь!
И при этомъ князь заявлялъ матери, что очень глупо, что на Руси нтъ того закона, что желала бы она для своихъ мужиковъ, то-есть, вотъ какъ у турокъ. У всякаго важнаго турецкаго паши цлый большой домъ биткомъ наколоченъ женами,— сотня и больше. Почему же у россійскаго именитаго дворянина — одна должна быть? Вра не дозволяетъ? Да. Но все же — даже обидно. Вотъ даже въ Крыму, сказываютъ, не только у хана, а у самаго простого татарина — и то жены три или четыре. Эдакъ много повадливе.
Между тмъ, пока княгиня искала и выбирала себ невстку, достойную назваться княгиней Ингалычевой, князь Алексй ухаживалъ за всми женщинами и двушками и въ усадьб, и на сел, и въ окрестности и всхъ равно съ ума сводилъ и красавицъ, и дурнушекъ, и умныхъ, и глупыхъ….

VI.

Сердечныя вспышки князя, его любовные подвиги только развлекали и забавляли всю усадьбу.
— Перекинуло!— часто говорили въ дом, во двор и на сел.
Это значило, что князь перемнилъ предметъ любви. А случалось это чуть не еженедльно.
Понятно, что одна изъ первыхъ двушекъ, обратившая на себя вниманіе князя, была чрезвычайно красивая воспитанница его матери — Таня. Когда-то въ дтств, около десяти лтъ назадъ, когда князю было четырнадцать, а ей всего шесть или семь, между ними не могло возникнуть дружбы, не могло быть ничего общаго. Онъ былъ отрокъ, а она — крошка.
Таня смутно помнила только, что князь раза два или три обидлъ ее, приколотилъ изъ-за какого-то пустяка. И она его не взлюбила. Но затмъ, вскор же, когда ей было всего весемь лтъ, — онъ отправился въ Петербургъ и совершенно исчезъ изъ ея памяти. Теперь явился въ усадьбу совершенно незнакомый ей молодой человкъ, статный, любезный, ласковый, веселый говорунъ и даже лицомъ мало походившій на того барчука, который обижалъ ее.
Вскор же посл своего прибытія, чуть не черезъ недлю, князь началъ ‘махаться’ за всми двушками въ дом, а пуще всего увиваться настойчиво вокругъ Тани. Однако, черезъ мсяцъ, встртивъ съ ея стороны кроткій, но ршительный отпоръ, онъ прекратилъ свои ухаживанія. Понемногу, незамтно и для него, и для нея, они, вмсто того, чтобы разсориться, стали, наоборотъ, друзьями. Князь былъ слишкомъ добрый и безпечно-веселый малый, чтобы возненавидть и мстить двушк за то, что потерплъ неудачу. И дружба ихъ стала крпкая.
Князь поврялъ Тан вс свои большіе и маленькіе секреты изъ питерскаго прошлаго и изъ настоящаго. Понемногу Таня сдлалась для него самымъ близкимъ въ дом и даже совершенно необходимымъ лицомъ.
Однажды, въ конц лта, Таня простудилась, серьезно захворала, слегла въ постель и князю невозможно стало видть ее. Онъ вдругъ страшно заскучалъ и бродилъ угрюмый по усадьб. Разумется, черезъ недлю или полторы, при помощи всякихъ приживалокъ и горничныхъ, онъ добился отъ Тани позволенія, тайно отъ всхъ и отъ матери, бывать въ горниц больной двушки, которая уже начала, хотя и медленно, поправляться отъ горячки.
Такъ какъ дв недли подъ рядъ князь часто и все чаще ходилъ навщать больную, все дольше сидлъ у ея постели, то сталъ, для всхъ въ дом, пропадать и какъ бы исчезать загадочно. Въ усадьб было немало хитрыхъ и подлыхъ прислужниковъ и предателей ради выгоды, и княгиня вскор же узнала тайну.
Однажды утромъ она встртила сына словами:
— Что, Алша, въ знахарки и сидлки попалъ?
Князь смутился сначала, но потомъ тотчасъ же просто и откровенно объяснилъ, что Таня Бармина давно уже его первый и лучшій другъ,
— Сестеръ у меня нтъ, маменька,— сказалъ онъ,— да и не было никогда. Я вдь не помню, когда он замужъ изъ дому повышли. Вотъ, молъ, Таня стала, что сестра родная. Она не хотла меня пускать. Я силкомъ вошелъ въ первый-то разъ. Прости. Я виноватъ одинъ…
Князь ждалъ и вс равно ожидали, что отъ раскрытія тайны произойдетъ что-нибудь исключительное. Но все обошлось, къ всеобщему удивленію, совершенно благополучно. Княгиня ничего не отвтила на слова сына, а на другой день, разговаривая съ нимъ, она объяснила.
— Вотъ что, Алеша, я скажу. Пока я не нашла теб настоящей подруги, лучше бы теб забавиться съ одной Таней, а не съ дюжинами всякихъ мотыгъ. Что хорошаго? У иныхъ мужья, отцы, женихи… Можно врага лютаго нажить и на отместку наскочить. Таня двушка хорошая, скромная. Смотритъ дворянкой. Да и сирота круглая.
Выслушавъ подобное желаніе, князь не сказалъ матери, что Таня сама будетъ помхой. Но за то онъ не стснялся боле и проводилъ открыто цлые часы въ комнат двушки, совсмъ поправившейся и уже поднявшейся съ постели.
Между тмъ эта болзнь и безконечныя бесды душа въ душу, искреннія и серьезныя, сблизили молодыхъ людей несравненно больше и иначе, чмъ прежде. Между ними возникло новое обоюдное чувство, которому они сами не знали названія и какъ бы наивно не сознавали ничего. Они полюбили другъ друга сильно и глубоко. Но такъ какъ все приключилось очень обыкновенно, очень мирно, не вдругъ, не бурно, не подспудно, не съ клятвами и увреніями, то они были глубоко убждены, что они самые настоящіе друзья, любятъ другъ друга, какъ братъ и сестра, или даже, какъ два товарища.
— Вотъ у меня только въ Преображенскомъ былъ такой другъ, какъ ты. Капитанъ одинъ!— говорилъ князь, чтобы доказать, какъ много любитъ онъ Таню.— Ты, молъ, даже много миле капитана этого.
А Таня сравнивала свое чувство къ князю съ истинною любовью, съ той, которую она уже испытала разъ… къ воеводскому чиновнику. Разумется, оказывалось, что князя она любитъ совсмъ иначе. Однако, черезъ мсяцъ по выздоровленіи своемъ, она увидла, что ошиблась. Таня поняла, что любитъ князя безъ ума.
Самъ князь, сто разъ увлекавшійся на малое время разными женщинами, никогда еще не любилъ ни одной. Теперь въ первый разъ привязался онъ всей душою. Разумется, онъ не сталъ раздумывать, колебаться. Да и зачмъ? Вдь это значило только послдовать совту матери. Таня же не могла, не имла силъ бороться съ самой собою и сдалась…
Вскор во всей усадьб, даже у сосдей, стало извстно, какія отношенія между молодымъ княземъ, который пересталъ ‘махаться’, и воспитанницей его матери. Вдобавокъ все происходило, очевидно, съ вдома самой княгини, которая вдругъ стала гораздо ласкове, чмъ прежде, относиться къ своей воспитанниц. И невдомо почему, вс обитатели села Донского, отъ нахлбниковъ до крестьянъ на деревн, а затмъ и дворяне по сосдству, стали смотрть на дло иными глазами. Дло казалось не шуткой. Къ тому же еще и княгиня какъ бы перестала внезапно искать невсту сыну. Помщики, у которыхъ были дочери, перестали постоянно и часто, какъ длали прежде, здить къ княгин въ гости: теперь, повидимому, не зачмъ было имъ себя напрасно тревожить.
Прошло три мсяца. Князь не поглядлъ даже ни разу ни на одну женщину, помимо Тани, а однажды, уже на исход осени, явился къ матери, говоря, что имъ нужно побесдовать какъ слдуетъ о важномъ дл. И онъ просто и кротко объявилъ, что желаетъ жениться на Тан. Молодой человкъ не сомнвался ни единой минуты, что княгиня будетъ только рада. А между тмъ случилось что-то неожиданное и даже невроятное.
Прошло около получасу, что князь жарко объяснялся съ матерью, охотно и радостно отвчалъ на вс ея вопросы, расписывалъ краснорчиво свою любовь къ Тан и ея любовь къ нему. И вдругъ внезапно весь домъ сталъ вверхъ дномъ. Съ княгиней сразу сдлался какой-то чудной припадокъ, такой страшный, что она вся почернла и съ кресла свалилась на полъ, и пришла въ себя только въ постели, куда ее замертво перенесли.
Все приключилось потому, что когда княгиня, тихо и лукаво разспросивъ сына, заговорила вдругъ сама и вн себя отъ гнва объявила, что она никогда не позволитъ жениться ему на проходимк и безродной двк, то князь необдуманно отвчалъ, что никогда не женится ни на комъ другомъ и что ему лучше лишиться любви матери и хотя бы даже и наслдства, а только имть жену Таню, тмъ паче, что она черезъ полгода должна будетъ сдлаться матерью.
Наивно-дерзкій отвть сына или иное что, но княгиня захворала, какъ говорили нахлбники — со злости. Когда черезъ сутки она нсколько оправилась, то сразу вс присмирли, ибо главная горничная, первая любимица княгини, почитаемая всми, барская-барыня, за одно какое-то слово ‘не къ мсту’ была послана на скотный дворъ въ посконной рубах ходить за коровами. И сразу вся усадьба притихла, будто притаилась, вс помалкивали и ходили тревожно на цыпочкахъ.
Князь тоже будто очнулся отъ какого-то столбняка и, тоже струсивъ, какъ и вс другіе, сидлъ безвыходно у себя въ комнат. Нахлбники лзли къ молодому князю, уговаривали его и увщевали всячески итти къ маменьк — просить прощенія. Онъ бы и радъ былъ это сдлать, да боялся. Почему онъ боялся, чего — онъ собственно самъ не зналъ.
Т же нахлбники ходили къ княгин и почтительно умоляли ее, изъ любви и уваженія къ ней, простить молодого князя, призвать его, а негодную двченку прогнать изъ усадьбы.
Переполохъ длился три дня и, наконецъ, княгиня, призвавъ къ себ сына, повелительно объявила ему, чтобы онъ немедленно вызжалъ въ Москву или Петербургъ провтриться и разныя холопскія мысли растрясти.
Давъ сыну крупную сумму денегъ на всякія развлеченія и удовольствія, княгиня заявила, что позволяетъ ему вернуться въ Донское только черезъ полгода, по ея увдомленіи, а до тхъ поръ, чтобы онъ не смлъ не только переступать порога дома, но даже прізжать въ губернію.
На утро князь, со слезами на глазахъ, простился съ матерью и со всми. Онъ былъ настолько убитъ горемъ, что на него жалко было смотрть. Однако, онъ не посмлъ не только пойти проститься съ Таней, но даже заикнуться объ ней.
Она же въ эти минуты Христомъ и Богомъ умоляла одну изъ приживальщицъ пустить ее къ себ въ горницу, выходящую на дворъ, чтобы она могла, когда князь будетъ садиться въ экипажъ, тайкомъ поглядть на него черезъ двойныя рамы окошка. И приживалка изъ жалости согласилась…
Когда экипажъ князя съхалъ со двора, Таня безъ чувствъ упала на полъ, а затмъ слегла въ постель.
Долго хворала Таня и была даже при смерти. Поправившись, она вспомнила все происшествіе, какъ сновидніе, какъ тяжелый сонъ. Какъ все случилось, она даже не понимала. Она хорошо помнила, что умоляла своего дорогого Алешу не итти объясняться съ княгиней, хоть обождать по крайней мр. Но князь спшилъ радостно. Она была уврена, что гордая княгиня непріязненно отнесется къ заявленію сына. Онъ же хотлъ наивно обрадовать ‘маменьку’, что она скоро будетъ бабушкой. Его увренность въ счастливомъ исход роковыхъ обстоятельствъ сообщилась понемногу и ей.
И вотъ все вдругъ перевернулось… Все произошло такъ, какъ смутно представлялось Тан. Одно только было для нея неожиданнымъ и удивительнымъ — поведеніе князя, его робость, его трусливая покорность матери. Вдь онъ клялся ей, что ни на кого и ни на что не поглядитъ, хоть бжитъ съ нею, Таней, на край свта, хоть лишится наслдства, хоть перетерпитъ проклятіе матери. Лишь бы Таня была съ нимъ и его женою.
А вмсто всего этого онъ ороблъ пуще любого нахлбника и покорно, безропотно, боязливо послушался всхъ указовъ княгини. Онъ побоялся даже прійти проститься съ нею.
Но это все ужасное — прошло, перестрадалось, пережито и не вернется вновь. А вотъ, что готовитъ еще будущее? И не ей одной. Что станется съ бднымъ младенцемъ, котораго она носитъ. Ее выгонятъ изъ усадьбы и придется итти горе мыкать, шататься и чуть не питаться подаяніемъ съ прозвищемъ незамужней вдовы. А согласись когда-то княгиня на ея бракъ съ воеводскимъ чиновникомъ, и была бы она теперь счастлива, любима, не знавала бы, не полюбила бы малодушнаго князя и не разбила бы всю свою жизнь.

VII.

Но все минуетъ на свт — и хорошее, и дурное. И вс болзни, и душевныя, и тлесныя, тоже проходятъ.
Когда Таня выздоровла и могла выходить изъ горницы, то получила приказаніе отъ княгини сидть у себя, какъ бы въ заключеньи, и не смть появляться въ апартаментахъ даже, чтобы ‘не срамить своею тяжестью’ всю усадьбу и ‘не наводить соблазна на добрыхъ людей’. Только чрезъ мсяцъ княгиня сжалилась и позволила заключенной выходить гулять на дворъ, ‘но раньимъ-рано, когда еще вс спятъ, или же вечеромъ, по темнот, чтобы быть укрытой отъ свта Божьяго и людей’.
Все вынесла Таня. И горе, и болзни, и заключеніе, и насмшки приживальщицъ, и грубость нахлбниковъ и дворни.
Прошло полгода… Таня разршилась отъ бремени мальчикомъ… Чрезъ часа два посл рожденья ребенка на свтъ, она попросила подать ей младенца, чтобы попробовать кормить его… Но родильниц объявили, что ребенка уже унесли на село и отдали баб для вскормленія и воспитанія. Отъ новаго удара Таня опять чуть не заболла.
Чрезъ недлю ей приказали встать и итти къ княгин. Она пошла безъ робости, не боясь ничего. Что ни случись,— хуже не будетъ. Княгиня злобно встртила воспитанницу и, говоря, даже не глядла на нее, не могла видть ‘противной, неблагодарной твари’, какъ объяснила потомъ она своей вновь прощенной любимиц барской-барын.
Княгиня дала Тан сто рублей и приказала тотчасъ покинуть усадьбу, отправляться на вс четыре стороны. Что же касается до ея ребенка, то княгиня ршила оставить его у себя во двору, окрестивъ именемъ Даніила съ фамиліей Донской.
— Младенецъ не повиненъ въ срамот,— сказала она.— Чей онъ? Алешинъ ли? Никому, кром тебя, не вдомо, я твоимъ словамъ я вры не дамъ. Но все-таки, такъ какъ есть сомнніе, что онъ отъ сына, князя, то я обязана его здсь оставить, а когда подростетъ, опредлить на свои хлба. Ты хоть и мать, но правъ на него по этой причин не имешь. Объяви мн, что онъ не отъ моего Алеши, хоть не называя истиннаго отца его, и тогда — какъ чужого мн — бери и увози съ собою.
Таня, пораженная какъ громомъ, попросила сутки на размышленіе. На утро она объявила, что лгать не станетъ и грха на душу не возьметъ — клеветать на себя и младенца.
Ршеніе это она приняла по совту двухъ приживалокъ которыя убдили ее, что мало ли что можетъ еще случиться. Княгиня стара и все чаще хвораетъ, а со времени отправки сына стала замтно хирть. Ну, вдругъ умретъ. Князь будетъ свою волю имть. А тутъ вдругъ объявить заране, что Таня его обманывала, и что младенецъ не его сынъ. Потерпть лучше годикъ, два. Княгиня больше не протянетъ.
И Таня выхала одна изъ усадьбы, даже не повидавъ своего ребенка… Выхала подлинно, какъ сказала княгиня: ‘На вс четыре стороны’… Но это бы еще ничего. Главное было то, что у сироты Тани завелись теперь два дорогихъ существа на свт, а сердце говорило ей, что она никогда не увидитъ ни того, ни другого.
Шесть лтъ мыкалась Бармина по чужимъ людямъ, нанималась то няней, то смотрительницей, управительницей въ дворянскихъ домахъ.
Много разъ за это время справлялась она, подсылая врныхъ людей въ Донское, о своемъ ребенк и о жить-быть тамошнихъ.
Чрезъ годъ посл своего изгнанія оттуда, она узнала, что князь женился на московской барышн графскаго рода, съ которой познакомился еще вскор по вызд своемъ изъ вотчины. Онъ самъ просилъ разршенія и благословенія матери на этотъ бракъ.
Татьяна Ивановна, жившая въ это время въ Тамбов, отправила грамоту княгин, написанную ей канцеляристомъ намстническаго правленія, въ которой заявляла, что ребенокъ ея рожденъ ею не отъ князя Алекся Михайловича, а отъ ей вдомаго другого человка. Она просила возвратить ей ребенка..
Чрезъ три мсяца только получила она съ нарочнымъ письменный отвтъ отъ княгини, что ‘младенецъ Данила Донской волею Божіею помре отъ приключившейся въ нашихъ сихъ мстахъ во многомъ числ оспенной хворости’.
Татьяна Ивановна поплакала о ребенк, но скоро утшилась. Оставлять его при жизни въ чужихъ людяхъ — ей совсть претила, жаль было, хотлось имть при себ. Но затрудненіе имть при себ ребенка, двиц, живущей въ чужихъ домахъ, было тоже не малое. И она понимала это. Теперь судьба ршила по своему. Господь прибралъ къ себ неповиннаго и, стало быть, такъ суждено — и суждено къ лучшему. Какая же ихъ жизнь была бы? Ей покоры, а ему стыдъ за мать!
Прошло еще четыре года, а всего шесть лтъ съ отъзда Татьяны Ивановны отъ княгини, и она случайно вмст съ семьей помщицы, у которой жила смотрительницей за кладовыми и бльемъ, попала на гощеніе въ городъ Темниковъ. Здсь, невдомо почему, вдругъ барыня эта умерла, а дочь ея, старшая двица, сварливая и прихотница, не любила Татьяну Ивановну. Двадцати-трехлтняя красавица, статная и кровь съ молокомъ, что вс прозвали ‘маковъ цвтъ’, мозолила глаза сорокалтней двиц, малорослой жирной, изъ-желта зеленой и съ прозвищемъ ‘лапоть’.
Разумется, эта ‘лапоть’ тотчасъ разочла ненавистную ей ‘маковъ цвтъ’.
Въ эти дни гостилъ тоже въ Темников помщикъ Приклонскій съ молодой женой и ребенкомъ четырехъ лтъ. Госпожа Приклонская, уже видавшая Татьяну Ивановну и полюбившая ее за красоту и разумныя рчи, попросила мужа взять ее къ нимъ въ домъ ради развлеченія. Такъ какъ Приклонскій жилъ почти безвыздно въ деревн съ пожилой и глуповатой сестрой, то молодая женщина скучала сильно. Умная и говорливая Татьяна Ивановна была бы ей великимъ утшеніемъ и подспорьемъ въ хозяйств.
Бармина, которой понравились и мужъ и жена, какъ люди добрые и тихіе, тотчасъ же согласилась и очутилась сразу у пристани жизненной.
На ея глазахъ родилось у Приклонскихъ еще четверо дтей: два сына и дв дочери. И на ея же рукахъ, по рожденіи послдняго ребенка, скончалась мать.
И незамтно, само собой, вышло такъ, что Татьяна Ивановна стала хозяйкой въ дом вдовца и главнымъ лицомъ въ семь, гд дти были малъ-мала меньше.
Приклонскій, овдоввъ, былъ слишкомъ старъ, чтобы начать снова искать и сватать себ подругу жизни, и былъ слишкомъ молодъ, бодръ и свжъ — и тломъ и духомъ, чтобы не замтить ‘прелестей лица и сердца’ распоряжавшейся въ его дом двадцати-восьмилтней красавицы въ полномъ смысл этого слова. Вдобавокъ, это была двица, дочь не мщанина какого, а чиновника,— какъ значилось въ ея бумагахъ,— да еще воспитанница извстной въ намстничеств княгини Ингалычевой.
Чрезъ мсяца три по кончин жены, Приклонскій сталъ уже какъ-то робко глядть на Бармину и сладко улыбаться ей. А ровно черезъ годъ по кончин жены, прійдя изъ церкви, гд была заупокойная обдня, Павелъ Павловичъ торжественно объявилъ Татьян Ивановн, что если дти его уже любятъ ее какъ вторую мать, то и онъ тоже полюбилъ ее давно… какъ нарченную, и предлагаетъ стать его законной супругой. Бармина, подававшая ему, казалось, давно надежды на согласіе съ своей стороны, не скрывавшая своего сердечнаго расположенія къ нему, человку пожилому, но очень бодрому, съ красивою наружностью и доброму нравомъ — вдругъ наотрзъ отказала.
— Ни нын, ни чрезъ годъ!.. Ни во вки вковъ!— заявила она, горько плача.
Какъ ни настаивалъ Приклонскій, она стояла на своемъ, общалась всю жизнь не покидать его и дтей, которыхъ любила какъ своихъ родныхъ, но вступить въ бракъ съ нимъ считала себя недостойной. Вскор она даже объяснила причину, сознавшись въ своей ошибк молодости. И, несмотря на новыя настоянія Приклонскаго, снова упорно отказывалась, даже клятву дала не измнять принятому ршенію ни во вки вковъ.
Но привязанность къ доброму и любящему ее человку взяла свое, жизнь совмстная въ глуши деревни потребовала громко — свое…
И Татьяна Ивановна стала подругой Приклонскаго съ общаніемъ согласиться со временемъ итти въ храмъ, въ случа, если она станетъ матерью. Этого не случилось! И стало быть, воли Божіей на бракъ не было!..
Прошло много времени, теперь минуло всего восемнадцать лтъ, что Татьяна Ивановна была въ дом Приклонскаго, давно любимая всми и уважаемая — какъ жена, какъ мать, какъ родная. И хотя ей минулъ уже 41 годъ, но на видъ казалось нтъ и 30-ти. Все та же, что и была! Пышная красавица, статная, нжнолицая, блая и румяная, не только безъ единой морщинки, но безъ единаго пятнышка на лиц, какъ безъ единаго сдого волоса въ густой черной кос. И Татьяну Ивановну ставили въ примръ другимъ женщинамъ всячески, но пуще всего тмъ, какъ удалось ей сохраниться.
На вопросы всякаго, удивлявшагося, когда ему говорили, что красавиц не 27 или 28 лтъ, а за-сорокъ, Бармина шутя объясняла, что она всю жизнь зимней росой умывалась и по праздникамъ — сто поклоновъ за обдней клала.
Но помимо моложавой вншности, красавица сохранила и бодрость юности. Когда случалось ей рзвиться вмст съ другими въ горлки или въ перегонки, то многія молодыя бгали хуже и уставали скоре.
Но и отъ добра худое бываетъ — и несказанное на свт приключается.
Среди мирной, но захолустной, сренькой жизни Приклонскихъ вдругъ приключилось и возможное, простое, естественное и невроятное, страшное.
У Павла Павловича былъ второй сынъ, по имени Иванъ, родившійся на глазахъ Барминой и котораго она сама вынянчила и считала своимъ питомцемъ. Онъ тоже горячо любилъ ее всегда, а теперь, когда ему минуло восемнадцать лтъ, онъ вдругъ полюбилъ ее до безумія, но… не такъ, какъ бы слдовало!
Молодой человкъ, выродокъ въ семь, въ хорошемъ смысл слова, самородокъ, чрезвычайно умный и даровитый, неудержимо пылкій, огонь на словахъ и на дл, былъ съ дтства для Барминой то же, что родной сынъ. Теперь же она боялась его! Не совладавъ съ собою, онъ недавно признался ей въ несказанной бд и выдалъ свою страшную тайну. А узнавъ тотчасъ изъ ея устъ, чмъ она была его отцу, онъ отвтилъ:
— Ну, стало быть, надо умирать!
— Теб?!— вскрикнула она, обомлвъ.
— Не знаю — кому…— отозвался онъ, безумно глядя на нее.
Разумется, тайна осталась сокровеннйшая между ними одними, но жизнь подъ одной кровлей съ страннымъ юношей стала тяготить и мучить Бармину. И теперь часто, глядя на себя въ зеркало, Татьяна Ивановна задумывалась, вздыхала и говорила себ:
— Изуродовать что ли себя? Или бжать отъ семьи? Въ монастыр укрыться? Или ужъ пошли, Господи, конецъ.

VIII.

Прошло два дня посл доклада старосты Карпыча, и въ сумерки на дворъ усадьбы въхалъ тарантасъ, а за нимъ телга. Вся семья Приклонскихъ высыпала на крыльцо навстрчу нежданной гость, съ которой не видлась уже мсяца три.
Это была помщица, вдова губернаторскаго товарища, Некрасова. Она явилась съ двумя маленькими дтьми. Веселый смхъ и радостныя восклицанія всей семьи скоро прекратились. Одинъ видъ молодой женщины уже смутилъ ихъ, удивилъ и поразилъ.
— Что случилось?— заразъ спросили и нсколько разъ переспросили вс, такъ какъ Некрасова молча отмахивалась и, только войдя въ домъ, произнесла:
— Вотъ, вотъ, разскажу!
Оказалось, что Некрасова спшила въ Темниковъ и по дорог лишь захала къ Приклонскимъ отдохнуть, покормить лошадей и предупредить ихъ о грозящей и имъ опасности. Она бжала изъ своей усадьбы и едва-едва спаслась отъ смерти. Она разсказала, что, по сосдству съ ней, мятежники напали на усадьбу двоюроднаго брата ея мужа. Другая шайка, около сотни человкъ, появилась и у нея въ имніи и расположилась на деревн, заявляя, что вслдъ за ними будетъ наутро и самъ Государь Петръ едоровичъ, т. е. самозванецъ Емелька Пугачевъ.
Она тотчасъ же собралась узжать. Нсколько бунтарей хотли было воспротивиться этому, но крестьяне отстояли ее и не только дозволили выхать, но проводили еще верстъ пять, объясняя, что противничать царю они не могутъ, а ее въ обиду тоже съ дтьми не дадутъ.
Однимъ словомъ, Некрасова передала буквально все то же, что разсказалъ за два дня передъ тмъ Карпычъ. Она собиралась часа черезъ два выхать дале, въ Темниковъ, однако почувствовала себя дурно, легла въ постель, а къ вечеру стала бредить. Перепугъ произвелъ болзнь.
И опять смутилась вся семья Приклонскихъ и стала разсуждать сообща, что длать, стала опять ршать, укладываться и узжать, но снова молодой Приклонскій началъ горячо убждать отца, жену и тетку, что у страха глаза велики. Все-таки же г-жа Некрасова никакого самозванца сама не видала, а видла только сотню вралей-буяновъ. А на ея маленькую усадьбу и деревню въ пятьдесятъ душъ не мудрено было напасть и простымъ грабителямъ.
Между тмъ молодая женщина, которую помстили рядомъ съ Татьяной Ивановной, почувствовала себя на утро нсколько лучше. Всю ночь напролетъ Бармина за ней ухаживала, просидла около ея постели, не отходя, а поутру отдохнула и опять пришла сидть.
— Что же, лучше вамъ, Марья Егоровна?— спросила она.
— Да, ничего… Это все отъ происшествія.
— Съ перепуга?
— Нтъ, не одинъ перепугъ… Это бы что!..
И молодая вдова вдругъ начала плакать. Бармина изумленно смотрла на нее и, наконецъ, стала догадываться.
— Да вдь съ вами приключилось что-нибудь,— сказала юна.— Было что-нибудь, о чемъ вы молчите?
Некрасова, посл этого вопроса, разрыдалась и призналась во всемъ, прося держать все втайн. Дйствительно, разсказывая вчера о бунтовщикахъ и своемъ бгств, она утаила правду. Ея усадьба была уже во власти пугачевцевъ, и самъ самозванецъ былъ въ ней. Она видла его и провела съ нимъ цлыя сутки. Ее вмст съ дтьми уже хотли изрубить, но злодй заступился за нее и далъ возможность спастись вмст съ двумя маленькими дтьми.
Некрасова подробно описала наружность самозванца и его обхожденіе.
Затмъ, спустя полчаса, Некрасова, наконецъ, призналась, какъ она спаслась. Какою цной? Самозванецъ потребовалъ, чтобы она ужинала съ нимъ и исполнила затмъ его прихоть. Она отказалась наотрзъ! Тогда онъ объявилъ ей, что на ея глазахъ велитъ повсить ея дтей. Она согласилась. И до утра пробыла съ нимъ. Въ полдень онъ отпустилъ ее, скрпя сердце.
— Какъ же вы ничего этого вчера не разсказали?— воскликнула Бармина.— Вдь это совсмъ выходитъ иное дло! И намъ всмъ надо сейчасъ подниматься и спасаться въ Темниковъ.
— Я же такъ и сказывала.
— Не такъ, Марья Егоровна! Еслибы вы разсказали всю правду, то теперь мы бы уже вызжали.
И Бармина поднялась, чтобы итти скоре разсказать все Приклонскому, но молодая вдова стала отчаянно умолять ее обождать и не говорить ничего, пока она не выдетъ. Бармина, взволнованная, общала.
Некрасова чрезъ силу поднялась съ постели, одлась, затмъ, несмотря на увщанія семьи Приклонскихъ — остаться у нихъ, не хать въ городъ изъ-за пустого страха, она все-таки собралась и ухала.
Когда ея тарантасъ и подвода съ поклажей были за воротами усадьбы, Бармина позвала Приклонскаго къ себ въ горницу и передала все то, что не разсказала наканун Некрасова, скрывъ стыда ради.
Приклонскій на этотъ разъ смутился окончательно. Дло принимало совершенно иной оборотъ. Это были не слухи и не преувеличенія. Молодая вдова сама видла Пугачева, съ нимъ говорила и даже жестоко поплатилась.
Одно,.что удивляло Приклонскаго, были свднія вдовы о самозванц и описаніе его наружности, которое она сдлала Барминой. По всмъ извстіямъ донской казакъ, выдававшій себя за императора Петра III, былъ дурнорожій, пожилой мужикъ, съ клеймомъ на лбу, а по описанію Некрасовой — это былъ красивый малый лтъ за двадцать, ещеочень молодой, красивый и не походившій на мужика или на казака, а скорй на помщичьяго сына.
‘Положимъ’, раздумывалъ Приклонскій,— ‘многіе увряютъ, уже давно, что вншность Пугачева вовсе не такъ отвратительна, какъ объявляетъ о немъ всенародно правительство. Никакихъ клеймъ у него нтъ, и многіе сказываютъ, что онъ даже недуренъ собою, но за то вс завряютъ, что онъ положительно человкъ на пятомъ десятк лтъ. По словамъ же Некрасовой выходить, что самозванцу самое большое годовъ двадцать-три, что онъ уменъ, разговорчивъ, пріятенъ въ обращеніи и толкуетъ, какъ баринъ-помщикъ, и не явись онъ съ шайкой, а прізжай одинъ къ Некрасовой, она. всегда приняла бы его за какого-нибудь молодого дворянина’.
— Однако, такъ ли, сякъ ли, — ршилъ Приклонскій,— а надобно тотчасъ укладываться и собираться. Въ город будетъ спокойне. Чмъ чертъ не шутитъ!
Молодой Приклонскій, которому отецъ все передалъ, снова, началъ шутить и смяться, говоря, что Некрасова со страху и приврать могла. Но на этотъ разъ Павелъ Павловичъ ужене поддался убжденіямъ сына.
— Пускай зря създимъ въ городъ. А все лучше. Спокойне! У меня сердце не на мст.
И въ дом началась суетня и возня. Нсколько телгъ появились на двор и въ нихъ носили и укладывали сундуки. По чмъ больше возились и укладывались въ усадьб, вс, отъ мала до велика, — даже маленькій Павликъ укладывалъ въ ящикъ свои игрушки, тмъ боле оставалось уложить.
Семья, не трогавшаяся съ мста уже года три и никогда, къ тому же, не трогавшаяся при такихъ обстоятельствахъ, потеряла голову. Бывало поздки въ Темниковъ ограничивались двумя-тремя недлями, и вс брали съ собою дв-три подводы, а теперь приходилось, спасаясь, спасать и все имущество отъ возможнаго разграбленія. И десяти подводъ, конечно, не хватило, не хватило и сундуковъ, не было и ящиковъ. Надо было ихъ скорй сколачивать.
И часъ за часомъ прошелъ день, прошелъ второй, прошелъ третій.
За все это время только одна личность въ усадьб не хлопотала, не суетилась, давно уложила свой небольшой сундукъ и сдала его, чтобы поставить въ телгу. Это была Татьяна Ивановна.
Пройдя не разъ по горницамъ и поглядвъ, какъ суетятся другіе, она снова возвращалась къ себ, садилась и глубоко задумывалась. И страшныя мысли, которыя когда-то изрдка приходили ей на умъ, теперь преслдовали ее. Когда-то, разъ въ мсяцъ, думалось ей — такое. За послднее время всякій день. А теперь т же мысли неотвязно властвовали надъ нею.
‘Если таковое возможно, то кому же, какъ и не ей, взяться за это святое дло. Пожертвовать собою и спасти всхъ россіянъ, даже царицу? И какъ никому на Руси не пришло это до сихъ поръ на умъ? И если ‘онъ’ во всхъ сраженіяхъ съ царскими войсками остается цлъ и невредимъ, потому что, вроятно, держитъ себя вдалек отъ опасности, то отъ руки женщины, которая явится къ нему, онъ уйти не можетъ. Но хватитъ ли у нея сердца на этотъ подвигъ? Хватитъ ли простого умнья, хитрости, ловкости? Хватитъ ли присутствія духа и простой силы въ самую послднюю, роковую минуту?’
Сотни разъ спрашивала себя объ этомъ Татьяна Ивановна и каждый разъ все тверже отвчала:
— Да, хватитъ! Молитва укрпитъ и духъ, и руку.
Если мсяцъ назадъ она сомнвалась, если еще нсколько дней тому назадъ она колебалась, не была вполн уврена въ себ, то теперь ей что-то подсказывало, что она совершить свой подвигъ не хуже ветхозавтной Юдифи.
Единственное, чего можно опасаться,— что она поплатится сама своею жизнью, что ей не удастся спастись и вернуться въ семью, которую она любитъ, какъ свою собственную. Но это уже второстепенное дло. Ея жизнь пустая, почти безсмысленно испорченная, разбитая со дней юности, почти не нужная никому, не дорога и ей самой. Зачмъ ей жить?
И однажды, на второй день сборовъ, Татьяна Ивановна вдругъ велла снова достать изъ телги свой сундукъ и принести обратно къ ней въ комнату. Она объявила Приклонскому, чтобы семья скоре вызжала, а она сама останется въ усадьб, стеречь отъ грабителей то имущество, которое еще останется не уложеннымъ, и то, которое увезти нельзя.
Приклонскій былъ пораженъ и, разумется, сталъ уговаривать Бармину не безумствовать. Онъ даже не понималъ смысла въ этомъ поступк. Имущество, которое не предполагалось увозить, могло оставаться подъ охраной простыхъ сторожей. Дйствительно, кром мебели и громоздскихъ вещей, все укладывалось, даже т куски полотна и холста, которые лежали запасомъ уже пять и шесть лтъ въ кладовыхъ.
Когда вся семья узнала о ршеніи Барминой, то, конечно, присоединилась къ Павлу Павловичу, Увщанія подйствовали, и Татьяна Иванова снова сдала свой сундукъ въ подводу, а сама, сидя у себя, разсуждала:
‘Конечно, разница великая! Оная Юдифь спасла родной городъ, своихъ согражданъ, своихъ родственниковъ, а я собираюсь спасать цлую имперію и царицу. Дло великое, да сердцу оно не близкое!’
Она знала, что если злодй и явится въ усадьбу, то долго не задержится и пройдетъ мимо.
Староста уже молодцомъ распорядился: у него уже человкъ двсти мужиковъ распредлено на отдльные отряды и впередъ указано, какому отряду что длать. Карпычъ, вдругъ оказавшійся какимъ-то самодльнымъ главнокомандующимъ, уже приказалъ, что какъ покажутся какія шайки грабителей, то занимать тотчасъ же большой садъ и дворъ усадьбы, окружить все стнкой и отстаивать.
Благодаря любви къ барину Приклонскому трехъ поколній, можно было надяться, что усадьбу, дйствительно, отстоятъ, не дадутъ ни поджечь, ни разграбить.
Самозванецъ, думалось Барминой, не станетъ хлопотать изъ-за одного дома, еще вдобавокъ пустого, откуда вс ухали и все вывезено, и пройдетъ мимо. А отъ поджога же защитить есть кому. Что же ей? Гоняться за злодемъ и жертвовать собою для чужихъ, для тхъ, кого онъ потомъ можетъ истребить? Прославиться на всю Россію?!
На такой вопросъ Бармина грустно качала головой. Этого она не понимала.
Спасти Приклонскаго, его дтей, всю его семью, спасти все ихъ имущество, цною своей чести и цною хотя бы своей жизни, — вотъ это было бы святое дло! Отплатить Павлу Павловичу за все, за его хлбъ, а главное за его любовь. Спасать же Имперію и царицу еще нужно ли? Вдь это разглашеніе народное глупое, что, якобы, самозванецъ пойдетъ на Москву, и сядетъ на престолъ. Не такъ-то это легко! Если Россія съ турками воюетъ побдоносно, то неужели не побдитъ она внутренняго врага, простое мужичье съ вилами и дубинами?..

IX.

Бжать отъ Пугачева, бжать отъ смерти и отъ многаго, что еще хуже смерти — вотъ съ какой мыслью всякій вставалъ съ утра, носился цлый день и ложился спать. Добродушный помщикъ Приклонскій, его два сына и дв дочери, его невстка и старая двица сестра — вс равно съ ужасомъ и трепетомъ ждали того мгновенья, когда все будетъ готово, вс вещи уложены, а экипажи и подводы двинутся по Темниковской дорог. Только старшій сынъ Павелъ не ужасался, а подсмивался надъ другими, и ничего самъ укладывать не хотлъ.
— Впрочемъ, мое главное имущество и самое дорогое мн — книги, говорилъ онъ смясь.— А этой рухляди бунтовщики не тронутъ. Книгу на Руси хоть середи дороги положи — никто не украдетъ.
Помимо молодого Павла Павловича была еще одна лично отъ, какъ-то безучастно относившаяся къ сборамъ. Это была приживалка, но и главный членъ семьи, подруга Приклонскаго Татьяна Ивановна Бармина.
Сорокалтняя красавица, добре, миловидне и красиве многихъ молодыхъ женщинъ, ходила по дому угрюмая тч задумчивая, чего съ ней никогда не бывало, и кром того, останавливаясь предъ зеркалами въ гостиной или у сеоя: въ комнат, подолгу глядлась въ нихъ, разглядывала свое лицо — чего тоже никогда не длала.
Теперь она задумчиво будто спрашивала себя, красива ли еще она, можетъ ли прельщать.
Сборы, укладка, возня и бготня начались съ утра и длились цлый день и.всякій день… и такъ прошло пять дней незамтно, какъ одинъ. И на этотъ пятый день въ дом и усадьб была полная безпорядица, все сдвинулось, всякій предметъ, малйшая мелочь были не на своемъ мст. Сказать же ‘все готово’ было мене возможно, чмъ на второй или третій день сборовъ.
Приклонскій это видлъ, даже ощущалъ трепетно сердцемъ, волновался и успокаивалъ себя мысленно:
‘Авось… Богъ милостивъ, все это пустыя розказни. Авось мы зря собираемся и запоздать — не бда’.
Такъ было въ эти тяжелые и ужасные дни повсюду, гд разлился бунтъ, гд Пугачевщина шла ‘лснымъ пожаромъ’, по выраженію старосты Карпыча. Дворяне поднимались съ насиженныхъ мстъ какъ тюлени, тащились какъ черепахи. На сотню бглецовъ-помщиковъ полсотни воистину спасались, а полсотни только примривались, какъ бжать, собирались спасаться и прособирались… до появленія мятежниковъ. И смерть заставала ихъ врасплохъ, и они шли подъ топоръ или на вислицу, столь же трепетные, сколько и изумленные… будто нечаянностью.
То же самое случилось съ семьей Приклонскихъ.
Въ сел Высокомъ рано утромъ появилось скопище верхомъ, пшкомъ и въ телгахъ. Село загудло, зашевелилось какъ муравейникъ, а въ усадьб ахнули, оторопли, глазамъ не врили и потерялись, не зная что длать, что предпринять… Ничего подобнаго за всю жизнь не бывало, не видывано, не слыхано… Приклонскій и его сыновья собирались было на село толковать съ непрошенными гостями, усовщивать и пригрозиться… Но женщины оказались или трусливе, или дальновидне, и не пустили никого въ срый кишащій и уже грозный муравейникъ. Однако, не прошло получасу съ появленія скопища человкъ въ четыреста, какъ староста Карпычъ уже былъ во двор усадьбы съ отборной сотней крестьянъ, вооруженныхъ чмъ попало: вилами, топорами и просто дубьемъ.
— Не робй, господа. Не выдадимъ!— заявили врные рабы, нисколько не испуганные, а какъ бы ожесточенные совершающимся…
Въ сел Высокомъ произошло въ эту минуту то же, что происходило и во всей той части Россіи, гд распространялся бунтъ. Крпостная Русь раскололась пополамъ, раздлилась на два лагеря. Одна половина бралась за топоръ, бушевала и давала просторъ проснувшейся ‘волюшк’ и ‘своему нраву’. Другая половина негодовала, глубоко и искренно возмущенная непорядками и противозаконіемъ, бралась за топоръ въ защиту вковыхъ порядковъ, каковы они ни есть.
Чрезъ часъ или два посл появленія скопища бунтовщиковъ на сел и самодльной дружины на двор усадьбы, вс въ дом будто протрезвились, освободились отъ перваго страха и крайняго, парализующаго мысль и руки изумленія. Всмъ вдругъ стало мене страшно, дла вблизи казались какъ-то проще. Вс чувствовали, что ждали чего-то боле ужаснаго, неописуемаго, почти невроятнаго… А это все дло, хоть не хорошее, но вершимое при Божьей помощи и снаровк.
Не такъ страшенъ чертъ, какъ его малюютъ!— если не говорили и не думали, то будто чувствовали вс обитатели усадьбы.
— Не Богъ всть какая рать!— восклицалъ Карпычъ съ озлобленьемъ. Не басурманъ какой, не турка. Еще потягаемся. За насъ правда-матушка.
Озлобленіе, а равно и увренность въ правот, ярко сказывавшіяся въ лиц и голос Карпыча, быстро сообщились и крестьянамъ, явившимся защищать своихъ господъ.
Весь этотъ первый день прошелъ необычно, но какъ-то не страшно. Карпычъ, со своей командой отборныхъ молодцовъ и почти всхъ стариковъ съ села, расположился во двор и въ саду, окружая домъ. Нужда-наука: помщики и крпостные села Высокаго, не имя никакого понятія о тактик или фортификаціи, въ одинъ день сумли такъ устроиться, такъ распредлиться партіями, такъ защититься канавами и заборами, что къ вечеру усадьба была вполн приспособлена къ защит.
Къ вечеру гамъ и возня на сел стихли, все успокоилось. Вс — и обыватели, и пришлые душегубы равно залегли спать. Только въ двухъ-трехъ избахъ свтился огонь, искрились, вспыхивали и тухли лучины и шла бесда между хозяевами и бунтовщиками, но не о бунт, не объ убійствахъ и пожарахъ, а о своемъ жить-быть. Прислушиваясь къ этимъ разговорамъ, трудно было бы предположить, что на утро готовится здсь борьба, бой, кровь и всяческія преступленія.
Около полуночи среди мирно дремлющаго села снова зашумли около главной избы старосты Карпыча. Пріхалъ въ тарантас тройкой ‘самъ’, а съ нимъ въ двухъ телгахъ наперсники, всего съ дюжину молодцевъ.
Карпычъ, вставшій на защиту господъ и объявившій себя командиромъ самостоятельнаго войска, конечно, зналъ, что ему грозитъ отъ буяновъ. Поэтому онъ, бросивъ свой дворъ на сел, всю свою семью увелъ тоже въ усадьбу, и она помщалась въ людской вмст съ кое-какимъ скарбомъ, съ платьемъ и рухлядью. Онъ разсудилъ, что если буяны въ отместку сожгутъ его избу, то баринъ, Павелъ Павловичъ, вознаградитъ.
При появленіи тарантаса на сел кое-кто изъ бунтовщиковъ, т, что не спали, высыпали на улицу, а съ ними, конечно, десятка два и три обывателей, прибжавшихъ поглазть на ‘самого’.
Прибылъ ‘самъ’, а кто ‘самъ’ — хорошо было неизвстно. Кто говорилъ — генералъ, а кто — князь, третьи называли его Пугачевымъ, четвертые — царемъ Петромъ едоровичемъ. И вс смялись и подшучивали другъ надъ дружкой. Кому было смшно, что прізжаго называютъ генераломъ, а кому было тоже смшно, что прізжаго называютъ царемъ. А ужъ всего глупе тотъ, что считаетъ прибывшаго Пугачевымъ, потому что либо онъ самъ царь Петръ едоровичъ, либо просто буянствующій молодецъ. Да дло совсмъ не въ этомъ. Пущай его будетъ, кто хочетъ, лишь бы на утро распорядился съ помщиками, раздлилъ бы всю землю промежъ крестьянъ и объявилъ имъ общанную уже около года тому назадъ вольную волюшку, неплатежъ оброка и свободу отъ барщины. Лишь бы все это поскорй устроилось, а тамъ, кто онъ такой, хоть самъ черномазый чертъ съ хвостомъ и рогами — какое кому до этого дло?
Прибывшій командиръ-душегубъ размстился со своими наперсниками въ просторной изб Карпыча, полъ, выпилъ, и тоже залегъ спать. Ему доложили, что чуть не полсела, стало на сторону помщика, и что усадьбу приходится брать штурмомъ. Онъ, позвывая, равнодушно выслушалъ этотъ докладъ. Не впервой приключалось это, а что ему длать,— завтра видно будетъ.— Утро вечера мудрене.
Въ то же самое время въ усадьб вся семья Приклонскихъ, почему-то ободрившаяся, мене смущенная, чмъ поутру, почти безъ страха узнала, что ‘самъ’ прибылъ. Семья собиралась выхать тайкомъ изъ усадьбы въ Темниковъ, хотя бы въ двухъ экипажахъ, бросивъ все имущество.
Самъ Приклонскій и его два сына считали это боле бларазумнымъ, разсудивъ, что главное — животъ спасти, а имущество — дло наживное. Но вс женщины стали противъ этого плана и потому, что жаль было оставлять усадьбу на разграбленіе, и потому, что ихъ присутствіе должно было ободрить защитниковъ, а если вс удутъ, то и Карпычъ со своей командой упадетъ духомъ. Но главное, женщины боялись ночного вызда.
Когда совершенно стемнло, быть можетъ мужчины взяли бы верхъ, и вся семья двинулась бы по дорог на Темниковъ. Но Карпычъ, оказавшійся настоящимъ генералисимусомъ, уже догадался разослать по окрестности своихъ лазутчиковъ — самыхъ умныхъ молодцовъ. Въ результат ихъ развдокъ оказалось, что бунтовщики — народъ не дураки: об дороги изъ Высокаго были заставлены, на нихъ были караулы и конные.
Въ случа, еслибы господа выхали по той или по другой дорог подъ охраной своихъ защитниковъ, то караульщики могли бы дать знать объ этомъ на село. Бунтовщики поднялись бы на ноги и напали бы на путешественниковъ среди поля, а такъ какъ ихъ числомъ было много больше, то вся семья была бы перебита.
Распорядившійся такъ наперсникъ самого Пугачева, замнявшій его на сел, былъ уже пожилой яицкій казакъ, умный, добродушный и степенный. Разставивъ караулъ на дорогахъ для того, чтобы не дать помщикамъ возможности улизнуть, онъ дйствовалъ, конечно, не въ силу злобы и ожесточенія. Имъ руководило простое соображеніе, что помщики, ршившись бросить имущество, захватятъ съ собой главное — деньги и дорогія вещи. Быть можетъ все то, что на нихъ найдешь, будетъ вдвое цнне того, что они оставятъ въ усадьб.
Разумется, извстіе о караулахъ по дорог въ Темниковъ и на противоположной дорог въ сосднее село сразу ршила вопросъ — бжать или остаться въ усадьб.

X.

Рано утромъ все поднялось на сел и опять также зашумло и загалдло. Появилось вино. Кто говорилъ, что съ вечера ухавшіе охотники разбили кабакъ въ сосднемъ сел и привезли все, что тамъ нашли. Кто говорилъ, что ‘самъ’ привезъ вино въ отдльной телг, а что въ сумерки придутъ еще дв бочки. На сел началось пьянство и разгулъ. Казалось, что праздникъ большой или ярмарка, а ужъ никакъ не гульбище бунтовщиковъ. Повсюду былъ плясъ и смхъ, шутки и прибаутки. И не только убійства — простой драки не случилось.
Молодой малый, изображавшій и генерала, и князя, и Пугачева, и царя Петра едоровича, смотря по тому, кто какъ на него взиралъ, проснулся довольно поздно и сидлъ на лавк за столомъ въ образномъ углу просторной горницы избы Карпыча. Онъ пилъ и лъ и мирно бесдовалъ съ двумя наперсниками. Но дло шло не о разгром усадьбы, не о воевательств, а о томъ, какъ вчера весело пировали у сосдняго помщика, какъ выхали и хали сюда. Какъ первыя десять верстъ среди темной ночи было все-таки свтло, благодаря красному небу за спиной: сожженная ими усадьба съ гумнами и сновалами освщала имъ дорогу, пожалуй, даже лучше полного мсяца.
Главный начальникъ шайки бунтовщиковъ былъ еще очень молодой малый, красивый, съ правильными чертами лица, блокурый и синеглазый, съ золотистымъ цушкомъ на губахъ и бород. Ему было, конечно, немного боле двадцати лтъ. При взгляд на него можно было тотчасъ убдиться, что онъ былъ не изъ крестьянъ и даже не изъ подъячихъ. Онъ совершенно не походилъ на большинство Пугачевцевъ-командировъ, орудовавшихъ въ эти дни съ отдльными шайками.
Молодой малый былъ не только красивъ, но изященъ. Въ его взгляд, въ его голос, въ малйшихъ его движеніяхъ, даже въ его смх было что-то неускользавшее отъ смкалки самаго простоватаго изъ мужиковъ.
— Видать, человкъ этотъ, коли не царской крови, такъ ужъ, конечно, дворянской.
Видвшіе его за это утро крестьяне Высокаго были даже изумлены. Сравнивая его съ молодыми господами, Павломъ и Иваномъ Павловичами, они должны были признать, что оба молодые барича Приклонскіе въ подметки не годятся ‘Петру едоровичу’.
Покушавъ, посидвъ и побесдовавъ, этотъ ‘Петръ едоровичъ’ вышелъ прогуляться по селу и отважно, безбоязненно пошелъ къ усадьб съ однимъ изъ своихъ наперсниковъ. За поясомъ его съ насчками были заткнуты два турецкихъ пистолета, но вдь во двор усадьбы, куда онъ шелъ самъ другъ, было немало народу. Кто-нибудь изъ дворни, ставшій за господъ, могъ въ него легко выпалить и убить.
Народъ, увидвшій ‘батюшку Петра едоровича’ стройнаго, красиваго, блолицаго, въ кафтан съ позументомъ, въ бархатныхъ шароварахъ, въ мохнатой казацкой шапк, ахнулъ и дивился. Бабы, двки, взрослые, мальчуганы, малые ребятишки,— все было тоже повалило за молодцемъ къ усадьб, но онъ осадилъ ихъ и не приказалъ итти. Вс повиновались.
— Вотъ чуденъ-то!
— Ахти какой!
— Вотъ такъ красавецъ!
— Соколъ-молодецъ!
— Говоритъ-то, поетъ будто-съ!
— А колечко-то, колечко! Такъ и фыркаетъ на солнышк.
— Кто фыркаетъ?
— А колечко-то!
Молодой человкъ подошелъ къ самымъ воротамъ усадьбы.
Едва еще издали завидя его въ усадьб, глупого ли страха ради, или по любопытству, но вс защитники высыпали изъ всхъ дверей во дворъ. А семья Приклонскихъ тоже выглядывала во вс окна.
— Онъ! Онъ! Самъ! Вонъ онъ!— слышалось повсюду.
Молодой малый остановился предъ запертыми воротами, окинулъ красивымъ взоромъ народъ, толпившійся передъ нимъ за сквозной ршеткой забора, и, улыбаясь, заговорилъ мягкимъ и звучнымъ голосомъ:
— Нехорошо, православные, грхъ непокорствовать вашему царю! грхъ стоять за помщиковъ-дворянъ. Надо искоренить дворянское смя, а не оборонять его, особливо противъ меня.
Довольно долго и довольно пространную и умную рчь сказалъ онъ, стоя подбоченясь, передъ заборомъ. Толпившіеся старики и парни, съ Карпычемъ впереди, слушали его холодно и терпливо, не перерывая, не снимая шапокъ, но и не нахальствуя. Такъ приказалъ Карпычъ, прибавивъ:
— Наша рчь впереди.
— Покоритесь теперь же и выдайте мн помщика головой!— кончилъ молодой малый.— Покуда время есть. Завтра подойдетъ моя главная армія съ генералами и будетъ поздно. Всхъ непокорныхъ я перевшаю и перестрляю.
Наступило молчаніе, оно длилось нсколько секундъ и, наконецъ, Карпычъ заговорилъ:
— Кончилъ ты, али еще нтъ, краснобай?
— Кончилъ,— улыбаясь, отозвался молодой человкъ.
— Ну, такъ послушай и насъ! Отвдай и нашинскаго пряника!
И Карпычъ сталъ говорить не гладко, путаясь, запинаясь, ища словъ, уснащая рчь крпкими словами, но все, что онъ сказалъ, было понятно и всми понято. Въ результат было предложеніе брать усадьбу съ боя.
— И когда ты, незнамый сударь,— закончилъ Карпычъ,— всхъ насъ передушишь до послдняго, ну, тогда доберешься до господъ и до ихъ имущества. А покелева хоть одинъ изъ насъ будетъ живъ, ты попросту и благополучно во дворъ не войдешь!
Выслушавъ рчь Карпыча, молодой человкъ снова добродушно усмхнулся и окинулъ взоромъ окошки усадьбы, гд виднлись головы.
Вся семья Приклонскихъ взирала на него и взирала съ неподдльнымъ изумленіемъ. Всмъ представлялось, что не только Пугачъ, но всякій бунтовщикъ, всякій головорзъ, рыскающій теперь на Руси, обагряющій руки въ крови дворянской, долженъ непремнно быть чудовищемъ, уродомъ. А здсь передъ воротами стоитъ красавецъ, молодецъ, мало того, дворянинъ по виду, щеголь, точно офицеръ или барчонокъ изъ столицы.
‘Ужъ если эдакіе душегубствовать пошли, такъ должно быть конецъ міру пришелъ! ‘— думалъ Приклонскій.
Вс глядвшіе на Пугача изъ оконъ, отъ самого Приклонскаго и его сыновей до Татьяны Ивановны и до послдней горничной, лзшей изъ окошка двичьей, розиня ротъ, — всхъ одинаково поразилъ этотъ Пугачъ своей вншностью.
Молодой человкъ еще разъ опросилъ Карпыча:
— Такъ не хотите покорствовать мн?
— Ступай, ступай!— отозвался Карпычъ, махая рукой.— Приходи сюда со своими, а мы тебя встрнуть приготовимся.
И онъ показалъ ружье, которое было у него въ рукахъ, а затмъ ткнулъ рукой и на ближайшихъ, у которыхъ тоже были въ рукахъ: у кого топоръ, у кого вилы, у кого просто дубина.
Отойдя нсколько шаговъ, молодой малый снова вернулся и крикнулъ:
— Вызови мн сюда къ воротамъ самого барина-помщика для переговоровъ!
— Не надо!— отозвался Карпычъ.— Не пойдетъ онъ съ тобой лясы точить! Не о чемъ ему съ тобой разговаривать. Ступай! Ступай! Съ такимъ, какъ ты…
Карпычъ хотлъ было ругнуться ‘псомъ’, но вншній видъ и лицо стоящаго передъ нимъ заставили его поперхнуться на этомъ слов.
И, дйствительно, чутье подсказало Карпы чу, что назвать его — невдомаго человка — псомъ, сволочью или душегубомъ и каторжникомъ — совсмъ, совсмъ-таки дло неподходящее. Даже глупо было бы, всмъ бы смшно, стало, вс бы сочли, что Карпычъ зря издвается. Чуденъ этотъ незнаемый человкъ и командиръ бунтовщиковъ. Душегубъ онъ, слова нтъ, по слухамъ, но по виду совсмъ не таковъ. Диковинное дло и больше ничего!
Едва молодой человкъ сдлалъ нсколько шаговъ, удаляясь отъ воротъ, какъ кто-то изъ парней крикнулъ:
— Дядя Карпычъ, чего глазть-то? Выпали въ него изъ своей пушки и разговорамъ конецъ!
— И то правда! Встимо!— заголосили въ толп.
Молодой малый услыхалъ гулъ голосовъ, остановился и обернулся. Онъ былъ уже саженъ за десять отъ забора.
— Чего вы?— крикнулъ онъ.— Аль думаете, испугаюсь? Ну, пали, кто изъ насъ всхъ искусне! На вотъ! Пали! Меня пуля никогда не тронетъ.
И, приказавъ движеніемъ своему наперснику отойти на нсколько шаговъ въ сторону, онъ всталъ прямо передъ галдвшимъ за заборомъ народомъ, подбоченился и голову закинулъ назадъ.
— Ну, пали кто! Посмотримъ, какая такая пуля гршная возьметъ меня. Мы царскаго рода, съ рожденія отъ всякой пули Богомъ ограждены.
Карпычъ, не умвшій совершенно стрлять, передалъ ружье кому-то изъ молодыхъ парней.
Тотъ вышелъ впередъ и приложился, оперши ружье на ршетку забора, но въ это самое мгновенье раздался громкій голосъ изъ окна усадьбы:
— Не смй! Не надо!— кричалъ самъ баринъ, Павелъ Павловичъ.
Парень опустилъ руки съ ружьемъ, и вс обернулись къ окнамъ. Павелъ Павловичъ спустился на крыльцо, съ крыльца, вышелъ во дворъ и объяснилъ своимъ рабамъ, что не надо на себя брать починъ — кровь проливать, хотя бы и душегубскую.
— Пускай они начинаютъ, тогда мы себя защитимъ. Господь будетъ за насъ.

XI.

Молодой человкъ вернулся къ себ въ избу, едва пробравшись по улиц черезъ толпу. Все населеніе, старъ и малъ, были на ногахъ и лзли поглазть на него. Многіе старики и бабы бросались къ нему, хватали за полы кафтана, цловали куда попало, въ руку, въ локоть, въ кафтанъ.
Въ изб онъ нашелъ съ полдюжины своихъ наперсниковъ. Разсвшись по лавкамъ, они занимались дломъ. Передъ ними стоялъ парень съ села, они его допрашивали. Парень этотъ, по имени Митрошка, но съ прозвищемъ, Богъ всть когда и почему даннымъ, Улита — былъ самый шустрый и бдовый малый всего села. У всякаго другого помщика Улита, былъ бы давно въ солдатахъ или сосланъ въ Сибирь на поселеніе, но Приклонскій за всю свою жизнь никогда этимъ правомъ помщичьимъ не воспользовался.
Митрошка, высокій, худощавый, съ большой лохматой головой, съ особенно длинными руками и ногами, слегка рябоватый, былъ уже лтъ пять, если не грозой, то болячкой и у крестьянъ Высокаго, и у сосдей. Во всякаго рода продлкахъ попадался онъ не разъ, попадался онъ и въ конокрадств.
Разумется, теперь Митрошка, или Улита, ожилъ. Смутное время сдлало его еще боле дерзкимъ, будто оживило его, а появленіе Пугача на сел окончательно преобразило. Онъ ожилъ и завертлся, какъ рыба, пущенная изъ сти въ воду.
Раненько утромъ онъ уже очутился въ изб Карпыча, и, познакомившись, перемолвился съ двумя кучерами самого батюшки-царя. Черезъ часъ онъ уже бесдовалъ съ однимъ изъ его наперсниковъ, а теперь, пока ‘самъ’ пошелъ прогуляться къ усадьб, главные его помощники собрались вмст и вызвали шустраго Улиту для опроса.
Парень отвчалъ толково на вс вопросы и такъ расписывалъ все, что у него спрашивали, что нкоторые изъ пугачевцевъ стали уже подозрвать, что передъ ними простой лгунъ и краснобай. По его словамъ, у помщика въ сундукахъ была тьма-тьмущая денегъ, много серебра, много всякихъ диковинныхъ вещей.
Однако, допросъ этого бойкаго парня кончился тмъ, что онъ пересталъ докладывать, а началъ самъ совтовать, а наперсники Пугачева поневол слушали его внимательно.
Умно и дльно разсуждалъ парень Улита и предлагалъ господамъ генераламъ не итти стнка на стнку, не сражаться. За что людей бить? Онъ предлагалъ взять усадьбу снаровкой. Или выморить голодомъ. А на это больше недли не нужно. Или пролзть хитростью, поджечь, а во время пожара бросаться спасать всего только одинъ сундукъ съ красными разводами и серебряными уголками. Онъ же, Улита, отлично знаетъ, гд сундукъ этотъ всегда стоитъ. А помимо этого сундука надо будетъ розыскать еще одну баринову шкатулку съ золотыми буквами на крышк. въ ней у барина деньги и много деньжищъ. А остальное все — гори себ. Вдь рухлядь, да скарбъ, да диваны разные господамъ генераламъ и батюшк Петру едоровичу не нужны. Съ собой не увезутъ. А крестьянамъ этого добра не нужно. Лишь бы имъ волю получить, да землю усобственноручить.
Когда самозванецъ явился въ комнату, вс его наперсники поднялись, а шустрый парень Улита повалился въ ноги.
— Въ чемъ дло?— спросилъ молодой человкъ.
Ему объяснили, разсказали все, что доложилъ парень. Сначала ‘государь’ усмхнулся и пожалъ плечомъ на то, что какой-то деревенскій парень суется со своими совтами. Но затмъ, посл получасовой бесды съ Улитой и со своими помощниками, молодой человкъ сдался на ихъ доводы.
Недлю терять ему не хотлось. Не стоитъ того вся усадьба Приклонскаго. За недлю можно двадцать усадьбъ разгромить. Понятное дло, что если окружить усадьбу и ничего не пропускать, то господа баре и ихъ защитники пожрутъ все, что у нихъ есть и начнутъ голодать. Эдакъ и на войн съ арміями поступаютъ. Но время дороже. Да и надо временемъ пользоваться. Мало ли что можетъ быть?
— Мы вдь не сами по себ!— прибавилъ онъ, обращаясь къ старшему изъ своихъ наперсниковъ.— Самъ знаешь, какъ тамъ подъ Казанью, да подъ Нижнимъ дла пойдутъ. Тамъ сплохуютъ, такъ и намъ ноги уносить надо. Стало быть, или биться, или вотъ этого парня взять въ помощь.
И обратившись къ Улит, онъ прибавилъ:
— Ну, сказывай сызнова толкомъ, какъ оборудуешь?
Улита снова толково повторилъ то, что уже докладывалъ господамъ генераламъ. Онъ предлагалъ, что онъ пойдетъ въ усадьбу, повинится, попроситъ прощенія сначала у Карпыча, потомъ у самого барина, скажется тоже защитникомъ, а ночью съ двухъ-трехъ сторонъ подожжетъ усадьбу. А какъ пойдетъ все полыхать, такъ тутъ милости просимъ.
— А самый этотъ важнющій сундукъ и шкатулку я вамъ укажу. Я напередъ буду знать, гд они. Господъ-то пусть другіе душатъ, мало ли васъ. А ваше первое дло будетъ брать то, что я указывать буду, гд, въ какой горниц и въ какомъ углу. Да опять-таки говорю, вся сила — красный сундукъ и эта самая шкатулка.
Подумавъ и сообразивъ, молодой человкъ пришелъ къ убжденію, что парень Улита правъ, что умне и хитре этого способа — завладть усадьбой, и выдумать было нельзя. Удивительно было одно, что прежде въ другихъ усадьбахъ этимъ способомъ имъ нельзя было воспользоваться. Не везд попадаются такія умницы, какъ Улита.
Черезъ полчаса уже на всемъ сел было извстно, что за этотъ день ничего предпринято не будетъ. ‘Государь Петръ едоровичъ’ указалъ своимъ генераламъ и войску гулять и отдыхать. И не только нынче, а можетъ и завтра. А тамъ, уже отдохнувъ, пойдутъ они брать усадьбу.
Въ тотъ же день передъ сумерками Улита отправился къ усадьб и передъ воротами, на томъ самомъ мст, гд шла бесда между Пугачевымъ и Карпычемъ, Улита на колняхъ, съ земными поклонами, Христомъ Богомъ молилъ и просилъ принять его во дворъ, чтобы тоже стать за батюшку барина Павла Павловича, чтобы вс свои грхи этимъ загладить, животъ свой за барина положить и тмъ прощеніе грховъ получить.
Когда объ этомъ узнала въ усадьб, то Приклонскій тотчасъ же хотлъ разршить принять защитника, но Карпычъ воспротивился, горячо и краснорчиво убждая барина этого не длать. Хорошо онъ зналъ Улиту за много лтъ и предпочиталъ скорй самого врага человческаго, лукаваго, дону стить въ усадьбу, нежели Улиту.
— Да что же онъ подлаетъ!— восклицалъ Павелъ Павловичъ.
— Ужъ тамъ я этого, баринъ, не знаю, а только Богомъ прошу такого не длать. Такъ ли, сякъ ли, бда будетъ. Погубить онъ насъ не можетъ, одинъ всхъ перебить и передушить тоже не можетъ, ну, а что-нибудь да напакоститъ. И только лишняя забота у насъ будетъ.
И несмотря на слезныя мольбы Улиты, ему приказали уходить во свояси.
— Ступай, ступай, уходи! Добромъ уходи!— кричалъ Карлычъ, а за нимъ стали кричать и десятки голосовъ.
— Уходи, уходи! Знаемъ мы тебя! И безъ тебя обойдемся! Коли раскаялся въ своихъ неправдахъ, ступай въ монастырь къ святымъ угодникамъ, Богу молиться.
Улита вернулся на село озлобленный, но не унывающій.
— Врете, псы!— бормоталъ онъ.— Не мытьемъ, такъ катаньемъ, а я свое возьму. Добромъ не пустите сами, ночью пролзу тайкомъ, а ужъ что надумалъ, да пообщалъ генераламъ, то сдлаю. Имъ сундукъ и шкатулку дамъ уворовать, а самъ махонькую желтенькую шкатуночку себ за пазуху выловлю и буду — купецъ на всю жизнь! Либо теперь, либо никогда! Золотымъ временемъ пользоваться надо.
Явившись въ избу Карпыча, гд еще никто не спалъ, Улита объявилъ о своей неудач, но прибавилъ твердо и бойко, что бды нтъ, что худое на хорошее повернется. Парень все-таки брался черезъ сутки или двое предоставить усадьбу въ полное распоряженіе батюшки царя.
— Ну, что же, обождемъ. День, два, пожалуй, потеряемъ здсь,— ршилъ молодой человкъ.— Будь другое село, другой помщикъ, я бы не сталъ проклажаться. А мн сказывали еще въ сосдств, что у Приклонскаго въ усадьб деньги есть и большія. Стало быть, здсь стоитъ потерпть и не спшить.
Когда вс наперсники разошлись, кто въ сосднюю горницу, а кто въ другіе дворы, молодой человкъ остался одинъ въ комнат со штофомъ водки и блымъ хлбомъ, что раздобыли ему невдомо какъ съ барскаго двора. Сидя одинъ среди тишины и въ изб, и на улиц, онъ глубоко задумался. Лицо его стало сумрачно, постепенно длалось все угрюме и, наконецъ, стало какъ будто озлобленно.
Это случалось съ нимъ издавна и довольно часто.
То, что думалось ему постоянно о себ самомъ, о своемъ жить-быть, объ его прошломъ, и его будущемъ, всегда одинаково дйствовало на него, удручало, озлобляло. Онъ тяготился тмъ, что былъ отрзанный ломоть на этомъ свт безъ отца и матери, безъ роду и племени, ни дворянинъ, ни купецъ, ни мужикъ. Даже собак татарину съ мстомъ урожденія, съ отцомъ и матерью, братьями и сестрами — лучше, чмъ ему.
Онъ зналъ и помнилъ въ своемъ дтств и въ ранней: юности только одно: какъ его били, какъ надъ нимъ надругивались и потшались вс окружающіе и вс, конечно, чужіе ему люди. Только лнивый не билъ его маленькимъ, только лнивый не изводилъ его прибаутками и насмшками, когда онъ былъ постарше. И то, что для другихъ похвала или достоинство, то для него было злыми кличками. Онъ былъ и барченокъ, и блоручка, и ваше сіятельство, но все — ради потхи…
Раздумье молодого человка было прервано шорохомъ, а затмъ дверь отворилась и въ горницу вошла маленькая фигурка. Онъ съ изумленіемъ увидлъ появившуюся двченку-подростка. Она, ухмыляясь, кобенясь, приблизилась и, глупо глядя на него, протянула къ нему руку съ блой бумажкой.
— Что такое?— удивился онъ.
— Теб принесли, сказали дать, — пискливымъ голосомъ произнесла она.
— Кто? Откуда?
— Не знаю…— еще пискливе отозвалась двченка.
Онъ взялъ листокъ бумаги, сложенный вчетверо, и развернулъ. Двченка выскочила вонъ, какъ птица выпархиваетъ изъ растворенной клтки. Молодой человкъ прочелъ нсколько строкъ, написанныхъ четко и красиво.
‘Ничего не начинайте, чтобы брать усадьбу. Я выдамъ вамъ все семейство головой и всю усадьбу со всмъ имуществомъ предоставлю вамъ, чтобы отомстить вс обиды за многіе годы. Я приду къ вамъ въ полночь тайкомъ и все объясню лично. Распорядитесь такъ, чтобы никто меня у васъ не увидалъ, а то все дло пропадетъ. Дворянка Татьяна Ивановна Бармина’.
— Всюду-то все тоже…— вымолвилъ онъ велухъ. У всхъ то баръ-помщиковъ есть въ семьяхъ Іуды-предатели.

XII.

Около полуночи, когда въ усадьб все стихло давно и спало, Татьяна Ивановна осторожно поднялась, одлась и, пробравшись коридоромъ, вышла въ садъ. Нсколько человкъ крестьянъ, изъ тхъ, что составили дружину въ защиту помщика, бродили по саду, раставленные въ качеств часовыхъ. Бармина искусно миновала ихъ и прошла весь садъ, чтобы въ глубин его выйти въ поле черезъ калитку, сдланную за тмъ, чтобы пряме ходить купаться въ ближайшій прудъ.
Татьяна Ивановна предпочла выйти изъ усадьбы этимъ заднимъ ходомъ, такъ какъ во двор ее могли увидть не только кто-нибудь изъ защитниковъ, но и самъ Карпычъ. Ее могли спросить и, конечно, всякому показалось бы диковиннымъ, что она ночью выходитъ со двора, когда все село переполнено бунтовщиками и даже за нсколько саженъ отъ ограды усадьбы шныряютъ головорзы.
Черезъ нсколько минутъ Бармина была уже за калиткой въ пол. Какой-то крестьянинъ, сторожившій этотъ единственный доступъ въ усадьбу, поклонился ей и выговорилъ:
— Вздумалось, барыня, знать, холодкомъ покупаться?
— Да, хочу выкупаться!— отвтила Бармина, и сама себ удивилась, насколько голосъ ея измнился и дрожалъ.
Однако, глядя на ея походку и вншній видъ, трудно было бы преположить какое-либо смущеніе или робость въ ней. Страха въ женщин не было ни капли, потому что она шла на рискъ. Она не боялась за себя потому, что твердо ршила прямо и всячески пожертвовать собой. Она какъ бы покончила вс разсчеты земные, взявшись за это дло — спасенье семьи Приклонскихъ, И теперь она двигалась на деревню точно такъ же, какъ еслибы шла къ рк, чтобы топиться.
Выйдя за калитку и взявъ пашней по тропинк, ведшей къ деревн, Бармина пошла быстре. Ночь была теплая и совершенно темная. Когда она приблизилась къ первымъ избамъ села, то увидла, что на улиц всюду пусто и тихо. И крестьяне Высокаго, которые не пошли на защиту господъ, а оставались въ своихъ избахъ, и равно бунтовщики, разселившіеся по пустымъ покинутымъ избамъ — все спало давно. Только въ одной большой изб виднлся свтъ, и Бармина, зная, что самозванецъ расположился въ этой изб Карпыча, направилась прямо на свтъ.
‘Авось я не запоздала’!— думалось ей.
Пройдя еще около полусотни саженъ, она вошла въ калитку, тихонько отперевъ и заперевъ ее за собой и поднявшись на крыльцо, она очутилась въ сняхъ. Въ нихъ было темно. Она остановилась.
Сердце страшно билось и теперь только вдругъ нчто въ род страха всколыхнулось въ ней. Но казалось, что этотъ страхъ былъ не за себя, не отъ мысли погибнуть, а изъ-за боязни неудачи.
Постоявъ нсколько мгновеній, она перекрестилась и стала шарить въ темнот. Когда-то, еще недавно, вмст со всей семьей Приклонскихъ, она была у Карпыча на новосель въ этой новой изб и теперь помнила, что дверь въ холодную горницу, самую большую, находится налво въ двухъ шагахъ отъ крыльца. Въ эту минуту Бармина боялась только одного — встртить въ горниц у самозванца кого-либо изъ крестьянъ-стариковъ или пожилыхъ. Таковые отлично знаютъ ея положеніе въ семь помщика и никогда не поврятъ, что она явилась якобы предавать ихъ.
— Богъ милостивъ!— прошептала она нсколько разъ.
Ощупавъ скобу, она отворила дверь.
Въ комнат за столомъ, гд горла восковая свча, сидлъ молодой человкъ. Бармина, глядвшая на него утромъ вмст съ другими изъ оконъ усадьбы, не могла видть его ясно изъ-за сильной близорукости. Теперь же, увидя его, она, несмотря на свое смущеніе, была изумлена вншностью самозванца. Это былъ, дйствительно, очень красивый молодой человкъ, нисколько не похожій на мужика, а скорй на какого-нибудь щеголя-барина.
Онъ поднялъ голову и глянулъ въ пріотворенную дверь.
— Кто тамъ?— окликнулъ онъ.
Бармина переступила порогъ и заперла за собой дверь.
— А-а! Сударушка изъ усадьбы!— выговорилъ онъ смясь. Эта, что писала? Ты вдь?
— Я! черезъ силу выговорила Бармина.
— Ну, садись, разсказывай? Э, да какая же ты… Ишь вдь у васъ въ захолустьяхъ водятся какія. Вотъ ужъ не думалъ! Думалъ морда какая. Разспрашивалъ я, говорили, приживалка, старая двица, помщикова сожительница. Сказывали чуть не пятидесяти лтъ. Анъ теб тридцати нтъ. Эка врутъ люди! Садись, что же стоишь!
Бармина почти не слушала того, что сказалъ самозванецъ, настолько была смущена. Она будто проснулась ото сна и будто только теперь вполн ясно понимала, на что ршилась, какъ труденъ будетъ ея подвигъ.
Кром того и фигура самозванца тоже смутила ее. Какъ ни хвалили его крестьяне, а затмъ хвалила и семья Приклонскихъ, она все-таки ожидала увидть молодого малаго лишь относительно приличнаго и казистаго, а не такого почти красавца.
Къ своему ужасу Бармина должна была сознаться, что этотъ молодецъ сразу ей будто понравился и что ей его жалко. Если удастся задуманный ею планъ, то именно жаль, что отъ ея рукъ погибнетъ такой человкъ, такъ мало подходящій къ понятію объ изверг и душегуб.
— Ну, разсказывай скоре, моя красавица, что ты хочешь? Я хоть и вздремнулъ, поджидая тебя, а все-таки спать хочу.
— Я хочу дло простое — выместить на семь Приклонскихъ вс свои обиды. Всю семью и ихъ достояніе я предамъ вамъ въ руки,— глухо вымолвила Бармина.
— Ишь какая хитрая! Небось думаешь, первая на всю Россію эдакое выдумала? Мы, куда ни придемъ, повсюду все приходятъ предатели. Видать, что натерплось народу отъ помщиковъ. У всякаго на нихъ зубъ…
— Ну, какъ тамъ другіе, не знаю, — отозвалась Бармина,— но моя жизнь вся….
И она не знала, что сказать, такъ какъ лгать совершенно не умла.
— Подомъ ли тебя всю жизнь?
— Да.
— Всячески мытарствовали и мучительствовали?
— Да.
— Ну вотъ… все тоже — и молодой человкъ разсказалъ Барминой, какъ въ одной усадьб племянница помщика, вотъ такъ же, какъ и она, выдала всхъ головою и помогла зажечь усадьбу.
— Да сама же въ ней и сгорла!— разсмялся онъ. Какъ?— я и самъ не знаю. Хватились мы ее посл на пожарищ, а она что бревно черное лежитъ недалеко отъ крыльца.
— Вотъ я также хочу,— заговорила Бармина,— выместить все, но мн мало того, что вы ихъ всхъ можете…
— Она хотла сказать ‘передушить’, но у нея не хватило духу выговорить такое слово по отношенію къ семь Приклонскихъ.
— Да ужъ мы распорядимся. А ты говори, что ты надумала?
— Да вотъ я и говорю: мн этого мало. Я хочу и родн ихъ, какая у нихъ на Руси есть, тоже отомстить, чтобы посл нихъ деньги какія, капиталы не достались родственникамъ.
— Небось, не достанутся!— разсмялся молодой человкъ, — мы все распредлимъ промежъ себя. И теб дадимъ.
— Мн не надо!— выговорила Бармина, но спохватилась и прибавила: — Конечно, что-нибудь мн въ награду слдуетъ, но я и малымъ буду довольна. А не захотите, и не надо.
— Дадимъ, дадимъ!
— Такъ вотъ, чтобы никому ничего изъ родственниковъ ихъ не доставалось, то надо дло вести иначе. Самъ баринъ Приклонскій поршилъ, что когда начнется битва, когда будете вы силой брать усадьбу, то онъ самъ тотчасъ шкатулочку, въ которой у него до ста тысячъ капиталу…
— До ста тысячъ?!— воскликнулъ молодой человкъ.
— Да! я хорошо это знаю. Безъ малаго сто тысячъ.
— Охъ, Создатель! Вотъ бы получить!
— И получите, только дйствуйте такъ, какъ я вамъ скажу.
— Говори, говори!
— Онъ хочетъ до время самой битвы, на всякій случай, свой маленькій ларецъ съ деньгами и драгоцнными вещами закопать въ землю въ саду. А въ какомъ мст — это ужъ опредлено и объ этомъ онъ написалъ своему брату въ городъ Тамбовъ. Онъ говоритъ: если насъ одолютъ и всхъ перебьютъ, такъ по крайности то, что я копилъ, не достанется душегубамъ, а достанется брату и его дтямъ.
— Ишь вдь какой загадливый.
— Стало быть, вы подумайте. Одолете ли вы, нтъ ли — невдомо, но если вы и одолете, то что же пользы вамъ? Перебить ихъ только всхъ? Въ дом вы не найдете ничего, кром двухъ-трехъ дюжинъ серебра столоваго. Велика ли прибыль?
— Понятное дло!
— А въ этомъ ларц, что у него всегда стоитъ подъ постелью, я вамъ говорю врно,— сто тысячъ.
— А вдомо ли теб, гд онъ деньги хочетъ зарыть?
— То-то нтъ. Кабы вдомо было, такъ нечего бы и толковать. Я бы тогда подъ шумокъ, пока вы насъ стали бы осаждать, сбгала бы въ садъ, вырыла, да вамъ бы и передала потомъ.
— Или бы, скажи, сама съ ними — тягу… И отъ помщиковъ, и отъ насъ…
— Зачмъ?.. Что мн деньги? Я одинокая, да и не молодая… Куда я съ тысячами пойду… Да еще поймаютъ потомъ, спросятъ откуда такія деньги, судить будутъ… Нтъ, Богъ съ ними. Вы, другое дло. Вамъ всюду дорога.
— Такъ чего же ты хочешь? Я совсмъ не пойму…
Бармина объяснилась въ нсколькихъ словахъ. Молодой человкъ пристально поглядлъ ей въ лицо и разсмялся… Но затмъ, приглядвшись къ грустному лицу женщины, дышавшему прямотой и правдивостью, онъ задумался.

XIII.

— Объясни ты мн толкомъ, чего ты хочешь?— сказалъ, наконецъ, самозванецъ.
— Я же вамъ и объясняю…
И Бармина, подумавъ нсколько мгновеній, заговорила снова, но будто не то именно, къ чему всякими обиняками подступала, а то, что ей сейчасъ и вдругъ пришло на умъ.
— А я вотъ чего хочу,— тверже заговорила она,— пришлите вы мн врнаго человка въ усадьбу завтра ввечеру попозже. Самому вамъ нельзя, васъ въ лицо вс теперь знаютъ. Вся дворня тоже знаетъ. Да и потомъ сами вы можете юбояться. Ну, вдругъ,— скажете вы себ,— запримтятъ меня, да въ западн и задавятъ. Попадусь, какъ мышь. А вы мн пришлите кого-нибудь изъ своихъ, врнаго человка. Я его сама проведу въ усадьбу и сама ему укажу, гд взять этотъ ларецъ, или сама его ему дамъ. Онъ не великъ, да и не тяжелъ, его малый ребенокъ снесетъ.
— Да какъ? Я ужъ ничего не пойму!— удивился молодой человкъ.— Какъ же ты ларецъ ему дашь?
Бармина опустила глаза и выговорила нсколько глухо:
— Надо, чтобы вы прислали человка отважнаго. Я его тихонько среди ночи проведу въ спальню Приклонскаго. Онъ спитъ крпко. Я знаю, гд теперь ларецъ стоитъ. Не даромъ двадцать лтъ живу въ ихъ дом. Вашъ же отважный молодецъ долженъ…
И она не ршалась выговорить.
— Его соннаго долженъ…— начала она снова.
— Удавить?
— Такъ.
— Онъ старый?
— Старый.
— Такъ это немудреное дло!— разсмялся самозванецъ.— И коли давить руками не весело, можно ножемъ по горлу чикнуть. Оно лучше, хотя и марательно, да не такъ противно.
— И вотъ, когда вашъ молодецъ его среди ночи уходитъ, то можетъ все и уносить. Никто его не увидитъ.
— Ты говоришь, сундучекъ всегда подъ кроватью?
— Всегда, вотъ ужъ сколько лтъ. Я сама сколько разъ, скажу по правд, собиралась такъ то отомстить и нажиться. Да намъ — женщинамъ, мудрено оно. Куда съ этими деньгами пойдешь?
— Да, вотъ какой казусъ-то!— произнесъ молодой человкъ, задумался и долго размышлялъ.— И ты не врешь все это?— выговорилъ онъ, наконецъ.
— Да зачмъ же мн выдумывать?
— Какъ зачмъ? Да вотъ заманить меня въ усадьбу, да и прирзать, какъ курицу.
— Да я васъ и не зову! Вамъ, я говорю, совсмъ нельзя. Васъ могутъ, хотя и ночью, признать. Вы мн кого изъ вашихъ пришлите, а онъ вамъ принесетъ ларецъ.
— То-то и дло!— ухмыльнулся самозванецъ.— Все ладно, только это не ладно. Некого мн къ теб послать, пропадетъ самъ и деньги пропадутъ. Что удеретъ онъ съ ними, я не опасаюсь, потому что самъ могу насторож стоять около усадьбы. А не суметъ онъ, наглупитъ въ чемъ либо, тогда все и пропало.
— А это главное!— оживилась вдругъ Бармина.— Разумъ нуженъ, помимо отважности. Наглупитъ, тогда все пропало. И мое дло пропало!
— Какое твое?
— А мое дло. Отомстить!
Молодой человкъ подумалъ и вымолвилъ:
— Нтъ, это что же? Надо самому.
— Еще того лучше бы… Только боюсь, васъ признаютъ. Вотъ что…
— Ночью-то? Смотри, какія ночи, какой чертъ признаетъ! Ты меня у этой самой калитки встртишь и проведешь.
— Стойте. Надумала я! Я вамъ вынесу кафтанъ и шапку старшаго сына помщика. Тогда мы мимо всхъ крестьянъ можемъ пройти, и вс только кланяться будутъ.
— Вотъ это ловко!— разсмялся онъ.— Это вотъ ты придумала ахтительно. Ну, стало быть, такъ. Самъ я буду! И какъ приду, ты меня къ нему прямо веди. А ужъ чиркнуть-то по горлу — мое дло.
— Нтъ, эдакъ тоже нельзя. Вы придете ко мн въ комнату, и мы посидимъ, подождемъ, почитай до полуночи, когда вс улягутся и крпко спать будутъ. Старшій сынъ помщика иной разъ поздно сидитъ, книжки читаетъ, малйшій шорохъ какой, шумъ, онъ сейчасъ выскочитъ. И все пропало. Мы вдь теперь живемъ не такъ, какъ всегда, вс на чеку отъ васъ.
— Понятное дло!
— Я васъ проведу къ себ въ горницу, а около полуночи, безъ огня, конечно, за руку проведу въ его горницу къ самой постели, ощупать его вамъ помогу. А тамъ ужъ ваше дло.
— Чирикнуть?— разсмялся онъ.— И сундучекъ въ руки взять?
И молодой человкъ оживился, глаза его заблистали.
Бармина смотрла на него, и Богъ всть какое чувство закрадывалось въ ея душу. Будто та же жалость къ нему. Или же лицо это, съ свтлыми, большими глазами, будто напоминало ей сквозь дымку прожитой жизни какое-то другое лицо. Чье — она вспомнить не могла. Когда-то, въ молодости вроятно, видла она кого-нибудь, на кого онъ смахиваетъ.
— Ну, что же, такъ мы и поршимъ?— выговорилъ онъ.— Завтра предъ полуночью…
— Да, дло не мудреное, приходите среди ночи къ калитк.
И Бармина поднялась.
— Куда же спшишь, сударушка? Посиди! Мн тоска смертельная. Сидимъ вотъ такъ, у моря погоды ждемъ. Хотлъ я было сегодня на васъ итти, какъ говорится, атакой, да вотъ твоя писуля меня задержала. Можетъ и правда такъ, какъ ты говоришь, много лучше. Только я теб вотъ что скажу: сундучекъ сундучкомъ, я его унесу — а ихъ все-таки такъ не оставлю! Я себ далъ общаніе всхъ помщиковъ изводить. Будетъ удача, не будетъ — это не вдомо, но уходить отсюда, не побивши ихъ и не пожегши, я не могу. Все-таки мы попробуемъ. На утро я все таки приступъ учну. И ужъ я теб скажу по правд, что черезъ сутки ко мн подойдутъ еще сотни три отборныхъ молодцовъ, которые отбились отъ насъ и грабятъ сами по себ. Завтра къ ночи или посл завтра утромъ они тутъ будутъ. Я вдь имъ, дуракамъ, такъ-то сказываюсь: то государь я, Петръ едоровичъ, то генералъ Пугачевскій. А вдь ты женщина умная, дворянка, понимаешь, что это все вранье одно. Такой же я царь и такой же я Пугачевъ, какъ ты королева какая. Просто безродный я, безъ алтына, безъ удачи. Ну, вотъ въ эти дни диковинные и пошелъ тоже въ мутной вод рыбу ловить.
— Вы откуда же?— выговорила Бармина поневол.
— Я самъ изъ Москвы. Подъ Москвой у моихъ родителей было имніе-вотчина, такая, какихъ ты въ глаза никогда не видала, сидя въ этихъ дебряхъ. Померли они, я остался сиротой, меня опекуны ограбили и по міру пустили. Шатался, мотался — и вотъ до душегубства домотался. Теперь я хочу вернуть то, что у меня отобрали. Меня ограбили, ну, и я буду грабшь. И вотъ, если у этого помщика сундучекъ отберу, то, пожалуй, и брошу бунтовать. Опять въ Москву, женюсь, на службу поступлю, и заживу бариномъ.
— Вы сами изъ дворянъ, стало быть?
— Понятное дло, изъ дворянъ. Мой отецъ въ Москв генераломъ былъ, слыхала ты фамилію…
И молодой человкъ запнулся на минуту.
— Не хотлось бы сказывать, я про это помалкиваю. Утихнетъ бунтъ, будутъ люди болтать, да по начальству докладывать, кто бунтовалъ. Ну, да теб-то можно! Слыхала про Шераньевыхъ?
— Слыхала!— выговорила Бармина и широко раскрыла глаза.
— Ну, вотъ есть и графы Шераньевы, но я не изъ нихъ, а просто Шераньевъ. Мои родственники вс богатые, я только одинъ опекунами ограбленный. Они вс въ чинахъ, а я въ душегубств. Только ты, останешься въ живыхъ, не болтай!
Бармина снова хотла подняться и скоре уходить, ибо силы все-таки оставляли ее, волненіе надломило. Но онъ снова началъ удерживать ее.
— Выпьемъ-ка вотъ!
И молодой человкъ досталъ съ полки бутылку водки, два стакана, потомъ досталъ чернаго хлба и творогу.
— Давай ужинать!
Бармина стала отказываться, говоря, что водки никогда не пила.
— Пустое! Для меня выпьешь.
И наливъ два стакана, онъ подалъ ей первый. Бармина помочила губы и поставила на столъ.
— Это что? Нтъ, голубушка, со мной этого нельзя!— вскрикнулъ онъ.— Валяй до дна…
Бармина изумилась, взглянувъ на него, потому что лицо его совершенно перемнилось. Онъ не коснулся еще своего стакана и, вроятно, одинъ видъ вина на него уже дйствовалъ опьяняюще…
— Пей!— закричалъ онъ такъ, что могъ разбудить всхъ въ изб.
— Тише!— взмолилась она.— Поднимутся ваши и меня увидятъ. Что же тогда? Все дло пропало.
— Врно! Ну, мы запремся.
И онъ быстро поднялся, приблизился къ двери и щелкнулъ задвижкой. Вернувшись и взявъ стаканъ, онъ снова выговорилъ:
— Бери! Пей!
— Я же не могу, въ голову ударитъ.
— И ударитъ! Все-таки до дому добредешь.
Бармина снова взяла стаканъ, хлебнула два раза и поставила его. Онъ залпомъ осушилъ свой стаканъ.
— Ну, ладно! Все-таки, покуда ты не выпьешь все, я тебя не выпущу. Пожалуй бы даже и до утра тебя оставилъ здсь, да дло отъ того провалъ возьметъ, какъ хватятся тебя въ усадьб. Ишь вдь ты! Хоть и не молодая, а вдь пригожа… Я вдь теперь, что сыръ въ масл катаюсь…
Молодой человкъ выпилъ еще три стакана почти одинъ за другимъ, и вскор сильно опьянлъ. Бармина начала робть… Она была теперь въ его власти. Дверь была заперта, на шумъ никто войти не могъ, но ее онъ, конечно, не выпуститъ… Справиться съ нимъ, вполн опьяненнымъ, не мудрено, но какъ уйти, если народъ въ изб отъ шума поднимется и будетъ въ сняхъ…
— Отпустите меня, Бога ради!— взмолилась Бармина.— Увидятъ меня здсь кто изъ крестьянъ, признаютъ — и все дло наше пропало. Помщики выгонятъ меня на утро и не видать вамъ въ глаза этихъ денегъ большущихъ…
— Правда твоя… Ступай. Уходи…— выговорилъ самозванецъ, ухмыляясь, но едва двигая языкомъ.— Прощай. До завтрева…

XIV.

Спустя около часу, женская фигура не шла, а бжала съ села къ усадьб черезъ пустое поле. Половина мсяца выглянула изъ-за края земли и тускло освщала тишину и безлюдье захолустья.
На другой день рано утромъ Бармина проснулась и, придя совершенно въ сознаніе, сама не врила, во сн ли она видла все, что было вчера, или на яву. Нтъ, все было на яву! Нынче вечеромъ она спасетъ всю семью и, хотя ужасное дло — губить человка, къ тому же молодого, но онъ самъ душегубъ и, конечно, въ тысячу разъ мене гршно его одного погубить, чтобы цлая семья была жива. И какая семья! Къ тому же, какъ бы ея собственная семья.
Едва только Бармина вошла въ столовую, гд вс собрались, какъ Приклонскій замтилъ въ ней что-то особенное. Лицо ея было оживлено, глаза горли, сильное волненіе замтно было и въ голос, и въ движеніяхъ. Хотя они и переживали необыкновенные дни, ожидая каждую минуту приступа бунтовщиковъ и настоящаго сраженія, но вдь это длится уже который день. А Бармина въ эту минуту такъ, повидимому, взволнована, какъ если бы самозванецъ со своей шайкой только что появился около усадьбы.
Пристальне и внимательне всхъ приглядывался къ Барминой младшій сынъ Приклонскаго, Иванъ. Онъ почти не спускалъ глазъ съ Татьяны Ивановны и какъ бы задавалъ себ неразршимый вопросъ: что съ ней случилось?
Еще вчера ночью, подойдя случайно къ окну, онъ видлъ въ саду женскую фигуру. Который былъ часъ — онъ не зналъ, но, во всякомъ случа, поздно. А между тмъ, ему почудилось, что эта фигура, быстро шедшая по дорожк въ домъ, была Татьяна Ивановна. Вчера Иванъ ршилъ, что это вздоръ, что кто-нибудь изъ дворовыхъ смахиваетъ на нее, но теперь, приглядываясь къ лицу Барминой, онъ положительно не только подозрвалъ, но былъ увренъ, что это была она.
Когда вс поднялись изъ-за стола, Иванъ хотлъ объясниться съ Татьяной Ивановной, но она тотчасъ же приблизилась къ его отцу и вымолвила:
— Павелъ Павловичъ, пройдите ко мн, я вамъ кое-что разсказать хочу.
— Что такое?— отозвался Приклонскій.
— Дло есть.
— Отчего же при всхъ не можешь сказать?
— Теперь — нтъ! Посл, во дню — пожалуй. А пока пойдемте ко мн.
Черезъ минуту Приклонскій былъ уже въ комнат Барминой, сидлъ передъ ней и слушалъ съ изумленно раскрытыми глазами. Татьяна Ивановна передала ему все, но разсказывала долго, прежде всего объяснивъ ему, что давно ршилась на свой поступокъ. Теперь же это былъ единственный исходъ для нихъ, такъ какъ самозванецъ ждетъ три сотни отборныхъ молодцовъ и тогда, конечно, усадьба будетъ взята, разгромлена и вс перебиты. Но, по милости Божіей, все устраивается иначе.
— На него Господь слпоту напустилъ, онъ самъ въ западню лзетъ. Нынче же вечеромъ его накроютъ, какъ мышенка.
Приклонскій слушалъ, пересталъ изумляться, и когда Бармина кончила, онъ замолчалъ, опустивъ голову.
— Что же вы?— удивилась Бармина.— Я даже не пойму, чего вы смутились?
— Не смутился я, моя милая. Напротивъ того: радуюсь! Но какая же ты умница! И какая ты добрая! Вдь ты нашей благодтельницей будешь.
— Ну, объ этомъ говорить теперь не время, Павелъ Павловичъ. А давайте сейчасъ все ршимъ, распредлимъ, какъ и что. Надо, чтобы двое, а то и трое самыхъ отважныхъ изъ крестьянъ, ну хоть бы самъ Карпычъ съ ними, засли бы тутъ вечеромъ рядомъ съ моей горницей и, когда онъ будетъ у меня сидть, дожидаясь, чтобы итти васъ убивать и воровать ваши сотни тысячъ, надо тихонько его накрыть, и понятное дло…
Бармина не договорила, и какая-то странная мысль и странное чувство сказались сами собой. Слово ‘бдняга’ просилось на языкъ. Она положительно не могла отдлаться чувства жалости къ этому молодому малому, существованіе котораго по ея милости въ эту же ночь должно прекратиться. Завтра въ эту пору онъ будетъ уже мертвымъ.
И Приклонскій тотчасъ же вмст съ Татьяной Ивановной обдумалъ все до мельчайшихъ подробностей, хотя дло было простое.
Надо было, обождавъ немного, чтобы вс на сел, да и у нихъ во двору, улеглись и спали, и тогда два или три врныхъ холопа, спрятанные въ маленькой комнат или въ чулан, выйдутъ и накроютъ молодца.
— Говорить ли всмъ объ этомъ или помолчать?— спросила Бармина.
— Кому? Моимъ? Семь? Конечно! Надо, чтобы они знали. Мало ли что можетъ случиться? Поднимется кто изъ нихъ ночью, нашумитъ, онъ можетъ оробть, подумать, что ты его предаешь, бросится на тебя или въ окошко выскочитъ. Надо, чтобы вс знали и вс изображали, что спятъ мертвымъ сномъ.
— А во двору крестьянскимъ дворовымъ тоже говорить?
— Ни подъ какимъ видомъ. Когда его скрутятъ, да выведутъ на улицу, чтобы по военному разстрлять, тогда вс узнаютъ и ахнутъ. Да и семейнымъ я теперь говорить не стану, въ сумерки скажемъ. Ты знаешь, вс бабы не таковы, какъ ты. Ты — отважный человкъ. А моя сестрица, да и невстка цлый день будутъ охать, что вечеромъ подъ нашей кровлей будетъ самъ душегубъ-самозванецъ. Имъ бы, пожалуй. и вовсе бы не слдовало говорить, пускай себ ложатся и почиваютъ спокойно.
Приклонскій съ чувствомъ расцловалъ Татьяну Ивановну, и слезы выступили у него на глазахъ.
— Знаешь ли кто ты такая?.. На кого походишь душой и подвигомъ? Хоть и въ маломъ род, а все-таки ты — наша спасительница, наша Юдиь… Назовутъ тебя добрые люди — Темниковская Юдиь.

XV.

Въ тотъ же вечеръ, въ такую же темную ночь, ровно черезъ сутки посл того, что Бармина черезъ калитку отправлялась на деревню, она была у той же калитки со стороны поля. Она сидла на земл, пристально всматривалась въ окружающую тьму, прислушивалась и была смущена и взволнована боле, чмъ когда-либо.
‘А если онъ побоится’,— думалось ей,— ‘если не придетъ, то все пропало. Завтра же утромъ явится его команда, новая, въ триста человкъ,— шутка сказать! И тогда конецъ. Тогда черезъ сутки что будетъ?!’
— Боже мой!— выговорила она вслухъ, опуская горячій лобъ на руки.— Подумать, что вс, вс… И Павелъ Павловичъ, и его дти, и маленькія дтки,— вс за разъ станутъ мертвыми… Да что же это такое? Да какъ же такія дла на свт бываютъ? Нтъ, повели Господи, чтобы это былъ ты.— Или я утромъ подумаю, какъ собственными руками зарзать тебя. Безъ пользы я бы не стала, но самъ же ты говоришь, да и вс говорятъ, что если тебя похерить, то вся шайка душегубовъ разбжится, какъ отъ царской арміи.
Погруженная въ свои тяжелыя думы, Татьяна Ивановна не замтила фигуру, которая приближалась, остановилась отъ нея шагахъ въ тридцати и озиралась. Затмъ, вроятно, разглядвъ, что женщина сидитъ одна у ограды, фигура приблизилась. Это былъ молодой человкъ. Бармина встрепенулась и ахнула.
— Ну, вотъ и я! Я ужъ думалъ, что ты оробешь, да не выйдешь.
Бармина встала и выговорила черезъ силу:
— Пойдемте. Въ саду никого нтъ.
— Нтъ, погоди, такъ нельзя. Я съ собой своихъ трехъ захватилъ.
— Да разв это можно!— воскликнула Бармина.— Разв могутъ четыре человка пройти незамтно въ усадьбу.
— Глупая ты. Я ихъ въ усадьбу съ собой не возьму, а они тутъ гд-нибудь въ кустахъ посидятъ, въ саду. А завидитъ ихъ кто изъ вашихъ, выскочутъ въ пол, но будутъ держаться по близости. Я же такъ не могу. Я все-таки въ теб сомнваюсь. А я въ случа чего свистну, и тогда ужъ извини! Пока я отъ васъ буду отбиваться, мои вс ползутъ за разъ со всхъ сторонъ. У меня вс на ногахъ. А, главное, мои молодцы вс знаютъ, что я пошелъ къ теб въ гости и зачмъ собственно… Мои трое, коли я свистну, прямо ползутъ къ усадьб, не боясь вашихъ, чтобы меня только выручить. А мы вчетверомъ отъ цлой сотни полчаса можемъ отбиваться. Ты смотри, что на мн!
Онъ распахнулъ длиннополый кафтанъ, надтый въ накидку, и Бармина увидла за поясомъ большой ножъ и пару пистолетовъ.
— А вотъ еще!— повернулся онъ и показалъ на спин, за тмъ же кушакомъ, большой топоръ.
— Ну, обожди, я ихъ кликну!
Онъ снова исчезъ въ темнот и затмъ, черезъ нсколько минутъ, Бармина увидла уже четыре фигуры. Три человка, пришедшіе съ самозванцемъ, были на подборъ статные и высокіе, на видъ не крестьяне, вс были вооружены, но у каждаго, вдобавокъ, было по сабл, а одинъ изъ нихъ держалъ въ рукахъ саблю помимо той, которая была у бедра.
— Ну, вотъ, ждите здсь — сказалъ онъ.— Коли барынька меня задумала въ западню ловить, такъ мы еще посмотримъ, что будетъ.
— Подозрньями дло не погубите… Вотъ, что я скажу,— рзко выговорила Татьяна Ивановна, робя и смущаясь. И вслдствіе этого именно смущенія заговорила она рзко и громко, какъ бы озлобляясь.
— Ну, идемъ! А платье барченково принесла мн?
— Оно здсь, за оградой!— отозвалась Бармина.— Но врядъ ли нужно, никого въ саду нтъ. Вчера были разставлены тутъ парни дозоромъ, а сегодня никого. Былъ одинъ, и того я спровадила!— солгала она.
Черезъ нсколько минутъ, женщина, среди тьмы ночи, въ сопровожденіи молодого человка, уже вошла на крыльцо задняго хода, прошла коридоръ тихохонько и, ведя его за руку, провела въ свою комнату. Теперь она была бодра и отважна, а онъ, казалось, нсколько смущенъ.
— Не будь сундучка, не пошелъ бы я!— шепнулъ онъ ей еще на крыльц.— Почемъ я знаю, ты, можетъ, предательствуешь. Но увидишь тогда! Я теб первой однимъ махомъ голову ножемъ снесу, это ты знай! А тамъ одинъ на себя пять человкъ возьму въ этомъ дом.
Введя къ себ въ горницу молодого человка, Татьяна Ивановна заперла дверь ключемъ. Замокъ щелкнулъ довольно звонко среди полной тишины въ дом.
— Зачмъ это?— выговорилъ онъ шепотомъ.— Этотъ звукъ замка заставилъ его даже вздрогнуть.— Могутъ вдь услышать?
— Нтъ, вс спятъ давно. Да я каждый вечеръ такъ-то запираюсь,— отозвалась она.
И Бармина лгала: она никогда не запиралась, а это былъ условленный знакъ. Теперь Павелъ Павловичъ зналъ, что самозванецъ въ дом и въ горниц.
Татьяна Ивановна, между тмъ, въ эту минуту, казалось, переродилась. Странное чувство было въ ней. Ей чудилось, что ей снова двадцать лтъ, и одна мысль повторялась въ ея голов.
‘Спасены! Вс спасены! Черезъ какой-нибудь часъ все будетъ кончено’.
Она зажгла свчу и поставила на столъ. Молодой человкъ осмотрлся въ горниц. Бармина поглядла на него и замтила, что онъ все-таки сильно смущенъ и, видимо, подозрваетъ ее и боится. Едва только вспыхнулъ огонь и освтилъ комнату, какъ онъ блестящими, лихорадочными глазами присмотрлся къ лицу ея, какъ бы стараясь угадать ея тайныя мысли. Она поняла этотъ взглядъ и, полная радостнаго чувства, весело вымолвила:
— А вижу я, вы боитесь! Вы думаете, что попали въ западню. Полно вамъ! Обождемъ часъ, и я отплачу моимъ мучителямъ, а вы получите страшныя деньги.
И Бармина чувствовала, что она лжетъ поразительно твердо и даже, какъ будто, искренно и сердечно лжетъ, какъ ей, конечно, за всю жизнь не случалось.
— Ну, садитесь! А пока я вотъ вамъ припасла!
И она, точно такъ же, какъ онъ вчера, поставила на столъ бутылку съ виномъ, стаканъ, хлба и жаренаго.
— Нтъ, Это зачмъ!— тряхнулъ онъ головой.— Этого нельзя! Я вдь, по правд сказать, къ вину падокъ, только у меня это одно и есть въ жизни. А знаешь пословицу: ‘на старыя дрожжи’ что бываетъ? Одинъ стаканъ я выпить но могу, выпью три-четыре, ну, и охмлю. А тогда меня совсмъ, какъ курицу, зарзывай. Нтъ, зачмъ ужъ!
— Ахъ, полноте же!— бодро и весело вымолвила Бармина.— Была бы я предателемъ, какъ вы сказываете, ну, вотъ теперь вс на васъ уже бросились бы, скрутили бы и прирзали. А вы видите — все тихо, вс спятъ.
Онъ задумался на минуту и, наконецъ, выговорилъ:
— Да, это правда!
И онъ прибавилъ мысленно:
‘А она и дверь заперла. А поднимется кто, пойдугъ сюда, не успетъ она отпереть, какъ я ее хвачу ножемъ, а самъ въ окошко’.
— Вотъ что, сударушка, — сказалъ онъ,— коли хочешь чтобы я былъ совсмъ спокоенъ, то отвори окно. Я буду знать, что, въ случа чего, прыгну — и готово. А если кто меня съ той стороны будетъ стеречь, то у меня два пистолета да свистокъ, не такой, что ты слыхивала. Мой на версту слышно.
— Извольте! Я и сама хотла отворить.
И Бармина пріотворила окно, но задернула занавску.
— Не ровенъ часъ, увидитъ кто изъ нашихъ, что ходятъ дозоромъ по саду,— объяснила она.

XVI.

Молодой человкъ сразу успокоился и пріободрился.
Онъ тотчасъ же налилъ себ вина, выпилъ стаканъ залпомъ и налилъ второй. Черезъ мгновеніе онъ былъ уже почти веселый, и все представлялось ему въ простомъ и даже радужномъ свт.
— Нутка, присядь!— сказалъ онъ, такъ какъ Бармина стояла передъ нимъ, глядла ему въ лицо и смущенно думала:
‘Какое поразительное сходство!’
Она смущалась, потому что теперь вспомнила и знала уже, съ кмъ именно велико сходство. Она сла около него и, мысленно вернувшись къ дйствительности, начала соображать: тотчасъ ли подать условный знакъ или обождать еще. Быть можетъ, онъ всю бутылку осушитъ и будетъ въ такомъ же вид, какъ вчера. Тогда, если даже и соберется онъ прыгать въ окно, то это уже предусмотрно и тамъ, за опущенными занавсками, стоятъ двое молодцовъ, которыхъ, посл звука щелкнувшаго замка, привелъ съ собой молодой Иванъ Приклонскій.
— Да,— говорилъ между тмъ самозванецъ, — вонъ она жизнь какая! Вдь вотъ теперь, коли ты не врешь, и найдется тамъ въ сундучк безъ малаго сто тысячъ, такъ вдь я съ завтрашняго дня другимъ человкомъ буду. Неужто ты полагаешь, буду я продолжать по Россіи странствовать, да сражаться? Спасибо! Нын вотъ самъ перебилъ съ полдюжины помщиковъ, а завтра, смотришь, тебя самого гд прицпили и убили. Нтъ, я сейчасъ же въ Москву, покупаю себ барскій домъ и со всми тамошними дворянами въ дружбу вхожу, а тамъ у нихъ у всхъ черезъ годъ и въ почет буду.
Онъ взялъ стаканъ, выпилъ его залпомъ, поставилъ, слегка стукнувъ по столу и разсмялся.
— За то, что ты меня облагодтельствуешь, сударушка, ну, вотъ, я ужъ теб правду скажу. Такой же я Шераньевъ, какъ и ты. И такой же мой отецъ генералъ, какой твой князь что ли. Вотъ изъ дворянъ я — это врно! И не то, что изъ дворянъ, а еще изъ княжескихъ.
Онъ поглядлъ на нее и усмхнулся.
— Ты вотъ думаешь, что я вру, а я теб могу Богомъ побожиться, что мой отецъ князь, а я не князь. Вотъ ты тутъ и раскуси!
— Какъ же такъ-то?— выговорила Бармина, и на лицо ея какъ будто набжала тнь.
— Да такъ! Отецъ мой былъ княземъ и звался на одинъ ладъ, а я то не князь, да и зовусь на другой ладъ. Вотъ какія дла бываютъ! И никогда я въ жизни отца не видлъ, но знаю, что живъ онъ по сію пору и важный баринъ. Сунулся я разъ къ нему, да мн сказали, что я — мошенникъ и плутъ. Я веллъ доложить князю, что родной его сынъ явился, а меня за это на сел въ холодную посадили и даже пороть было собрались. Потомъ отъ князя приказано было сказать, что такой, какимъ я называюсь, еще младенцемъ померъ. Вонъ оно какъ: я на свт, а мн говорятъ, что я померъ.
Бармина слушала и думала о томъ, какія странныя совпаденія бываютъ на свт.
Вдь ея собственный ребенокъ, единственный, котораго она имла, если бы былъ живъ, то точно также могъ бы сказать и про себя, что отецъ его князь, а онъ просто безродный.
— Да,— продолжалъ молодой человкъ,— а все потому, что мать у меня была поганая баба, шалая. Искалъ я ее. Сказываютъ, жива. Ужъ гд я ни искалъ! Попадись она мн, я бы ее сейчасъ зарзалъ въ отместку какъ какого пса. Все изъ-за нея пошло!
— Почему же такъ?— глухо выговорила Бармина.
— А потому, что бросила она меня. Родила на свтъ и удрала и шатается, невдомо гд.
— Нешто можно,— замтила Бармина, родное дтище бросить на чужихъ людей, чтобы колотили да заколачивали, эдакое бываетъ только поневол.
— Да. Я мою эту поганую родительницу упрямился, три года подрядъ разыскивая по Тамбовской губерніи. И нашелъ бы, говорю,— прирзалъ!
— По Тамбовской?— чуть слышло выговорила Татьяна Ивановна упавшимъ голосомъ.,
— Да. А что ты?
Бармина не отвтила. Въ голов ея повторялась одна мысль.
‘Да вдь онъ же померъ? Вдь писали… Онъ же померъ! Господи помилуй! И письмо-то это берегу. Вотъ оно здсь въ сундук. Померъ — мой-то’… Вдругъ она начала молиться и вмст съ тмъ чувствовала, что руки и ноги ея холодютъ.
Она собиралась сдлать еще одинъ вопросъ, а у нея не хватало мужества. Она чувствовала, что скорй хватитъ мужества взять ножъ и воткнуть въ горло этого человка или въ себя самою, нежели сдлать этотъ вопросъ. Страхъ беретъ — что отвтитъ онъ? Ну, если онъ отвтитъ такое, что все перевернется… Весь міръ сразу какъ бы преобразится… И къ худшему! непремнно къ худшему!
Бармина провела рукой по голов и вдругъ, присмотрвшись къ молодому человку, окончательно помертвла… Черты его лица отвтили за него, вдругъ, сразу, только теперь…
‘Онъ безродный, его отецъ князь, мать его невдомо гд, а лицо? Лицо!. Вдь это его лицо, Алеши!.. Князя Алекся Ингалычева’.
Она схватила себя за голову и закачалась… Но вдругъ другое чувство сказалось въ ней.
‘Я выдамъ все, себя выдамъ, все пропадетъ… Но что пропадетъ? Какъ же?..’
И мысли ея запутались.
‘Какъ же?!. Спасти ихъ… Предать его… Его?!. Если онъ тотъ самый… Ей… Страшно вымолвить!..’
И мысли Барминой такъ запутались, что она прислонилась къ спинк своего стула и чувствовала, что готова упасть въ обморокъ, чего за всю жизнь не бывало.
— Что съ тобой?
— Дурно мн…
— Вотъ и здравствуйте!— вскочилъ онъ. Отчего такъ?
— Пройдетъ… Ничего. Душно тутъ… Я выйду.
— Нтъ, сударушка,— вдругъ заговорилъ онъ другимъ голосомъ,— не выйдешь! А коли я по глупости попалъ въ просакъ, такъ дло еще поправимое!
И онъ, приглядываясь внимательно къ лицу женщины, вынулъ пистолетъ изъ-за пояса и шагнулъ къ окну.
— Полно, полно!— выговорила она, нсколько оправляясь. Скажите мн, какъ зовутъ князя… отца вашего? Скоре. Скоре…
— Этого я не скажу. Да и незачмъ! Что за любопытство? А меня, коли хочешь, знай, какъ зовутъ: Данило Донской!
Бармина поблднла, какъ снгъ, и, дйствительно, опираясь всмъ, туловищемъ на спинку стула, впала какъ бы въ полузабытье. Еще немного — и она потеряла бы сознаніе вполн.
— Да что-же ты это?— изумился онъ, но вмст съ тмъ ободрился, видя, что женщин дйствительно дурно и подозрнью нтъ мста.
Бармина вдругъ пришла въ себя, хотя была мертво блдна, и, дрожа всмъ тломъ, тяжело переводя дыханіе, глянула ему въ лицо страшными сверкающими глазами и быстро двинулась, почти бросилась къ своему сундуку. Она начала рыться въ немъ какъ безумная.
— Что ты?— почти ахнулъ молодой человкъ.
— Какъ знаешь,— бормотала Бармина измнившимся будто не своимъ голосомъ. Твое дло… Убивай… Вотъ гляди. Вотъ… Письмо княгини Ингалычевой. Она обернулась, протянула руку съ конвертомъ, но выронила его на полъ, а сама, какъ подкошенная, опустилась на полъ около сундука и закрыла лицо руками.
Сознаніе почти покинуло ее…

XVII.

Прошло боле часа съ той минуты, что въ дом звонко щелкнулъ замокъ и поднялъ всхъ на ноги…
Приклонскій при этомъ условномъ знак осторожно и медленно провелъ въ коридоръ Карпыча и шесть отборныхъ молодцовъ, вооруженныхъ топорами… Они стали близъ дверей комнаты Татьяны Ивановны… и ждали.
Въ саду, но нсколько отступя отъ окна, которое пріотворила Бармина, тотчасъ явилось тоже полдюжины вооруженныхъ молодцовъ съ двумя сыновьями Приклонскаго, Павломъ и Иваномъ, вооруженными ружьями. Здсь тоже вс ждали.
Шаговъ за тридцать спрятана была въ кустахъ на лицо самодльная дружина крестьянъ, ставшихъ на защиту господъ.
Время шло и чмъ дальше длилась бесда самозванца въ западн у Барминой, тмъ боле росло всеобщее удивленіе и нетерпніе. Наконецъ, юноша Иванъ, волновавшійся боле всхъ, не вытерплъ. Онъ взялъ одного молодого крестьянина, приблизился къ самому окну комнаты, которое втромъ снова прихлопнуло въ плотную и приказалъ подсадить себя, поглядть внутрь… Молодецъ нагнулся, Иванъ оставилъ ружье, слъ на него верхомъ и глянулъ въ край рамы, гд занавски не хватало.
Приглядвшись пристально нсколько разъ, Иванъ задрожалъ всмъ тломъ и не слзъ, а почти свалился съ мужика и схватился за свое ружье.
— Что ты, барчукъ?— шепнулъ удивленно крестьянинъ. Иванъ дрожащими руками, странно пыхтя и сопя, откинулъ замокъ ружья, подсыпалъ пороху на полку и глухо, даже хрипя, вымолвилъ:
— Подсади…
— Не годно, барчукъ… Павелъ Павлычъ эфто не приказывалъ,— зашепталъ мужикъ.— Можешь все дло испортить… Промахнешься… Что будетъ.
Но Иванъ ничего не слышалъ, почти ничего не понималъ и не сознавалъ кругомъ себя… Онъ видлъ только одно, что застряло въ его глазахъ и въ его отуманенномъ мозгу… Онъ видлъ Татьяну Ивановну шагахъ въ трехъ отъ окна, сидящую на сундук, а въ ея объятьяхъ душегуба… И она страстно жметъ къ себ вора, страстно, горячо, непрерывно цлуетъ его въ лицо и въ голову… Даже руки его ловитъ, хватаетъ и цлуетъ… И это не игра какая лукавая, не притворство, не обманъ… Нтъ, все говоритъ, что она не лукавитъ, а всю душу свою изливаетъ въ поцлуяхъ.
‘Что же это? Навожденіе?! Нтъ… Это — неслыханное преступленье мерзкой бабы, которую за всю свою жизнь любилъ, а за два послдніе года боготворилъ на иной, преступный ладъ’.
И голова Ивана мутилась.
‘Да вдь она все-таки выдастъ его!!’ — будто повторялъ ему чей-то голосъ.
Но онъ не слушалъ его. Татьяна Ивановна, такъ обнимающая и цлующая проходимца-душегуба, вскипятила кровь, жгла его сердце, жгла и мутила мозгъ юноши.
— Подсади…— хрипливо выговорилъ онъ.
— Барчукъ… Право же…
— Под-са-ди!— чрезъ силу повторилъ Иванъ.— Мое дло… Мое…
Молодецъ повиновался и подсадилъ барина къ себ на плечи… Иванъ дрожалъ всмъ тлоцъ, но приложился и цлился сквозь стекло рамы…
Раздался выстрлъ и огласилъ всю окрестность. И сразу все ожило, все загудло, и въ саду, и въ дом, и даже на сел, гд ждали и были на сторож…
— Изувры! Стой!.. Убили!— крикнулъ отчаянно никому незнакомый голосъ…
Молодцы ломились уже изъ коридора въ дверь комнаты, опасаясь, что раненый душегубъ успетъ убить Бармину… Другіе молодцы были подъ окномъ, собираясь принять вора на вилы и въ топоры…
— Но кто же?! Кто! Сама она его хватила?!— кричалъ Приклонскій, какъ потерянный, и понукалъ ломиться.
Молодцы, наконецъ, дружно сорвали двери и бросились внутрь. Приклонскій былъ почти впереди всхъ, думая лишь о спасеніи любимой женщины…
Но онъ же самъ отступилъ въ ужас, а за нимъ и вс стали какъ заколдованные, оцпенли.
Бармина лежала на полу, распростертая навзничь, а душегубъ стоялъ на колняхъ около нея, цловалъ ее, рыдалъ и кричалъ:
— Матушка! Матушка! Дорогая… Да неужто же убили…
Татьяна Ивановна глядла и улыбалась…
Но она была мертва, убитая на повалъ…

XVIII.

Посл Барминой никто не былъ убитъ въ усадьб. Никто никого не тронулъ ни въ дом, ни въ усадьб, ни на сел.
За то въ эту же ночь, нежданно, вся семья снова была поражена ужасомъ и горемъ… И только тутъ поняли вс, кто убилъ несчастную женщину.
Въ чулан нашли повсившагося… вроятно, отъ горя и раскаянія, что онъ вмсто душегуба-самозванца нечаянно и ошибкой убилъ дорогое всмъ существо.
Правды никто никогда не узналъ. А эта правда — была тоже ошибкой!
Салиас Евгений Андреевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Самокрутка, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1872
  2. Найденыш, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1884
  3. Донские гишпанцы, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1887
  4. Камер-юнгфера, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1888
  5. Бригадирская внучка, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1888
  6. Путешественники, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1877
  7. Пан круль, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1890
  8. Француз, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1908
Электронная библиотека