П. И. Шаликов
Темная роща, или памятник нежности
КОММЕНТАРИИ
П. И. ШАЛИКОВ
Темная роща, или памятник нежности, Шаликов Петр Иванович, Год: 1819
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Русская сентиментальная повесть.
М., Издательство Московского университета, 1979
Составление, общая редакция и комментарии П. А. Орлова.
Шумите уныло, березы и осины! Шумите для симпатического удовольствия чувствительной души!.. Рука любви изображала на коре вашей бесценное имя своего предмета, тень ваша освежала томное сердце любезнейшей из женщин, вы были единственными свидетелями ее слез надежды, счастия!.. Дремлющие сосны, вы, которые мрачными сводами густых, вечно зеленых вершин своих осеняете трогательный памятник нелепости, шумите для сладкой скорби друзей меланхолии!
О сердце! Как покорить тебя под свинцовый скипетр рока! Как располагать движения твои по его мановению! Куда девать тебя, когда ты соделываешься источником нашего бедствия!.. Но нет, нет! Твои врожденные законы должны быть сильнее, святее всех на свете, и твои муки сладостнее бесчувственного бытия.
Нина не могла противиться тайному удовольствию рассматривать Эраста, которого взоры говорили ей самым невольным, самым скромным образом о том, что происходило в душе его,— рассматривать так скрытно, что он не мог того приметить.
Время и прилежное внимание Нины к Эрасту осуществили мечту ее о возможности того счастия, которым воображение и сердце ее любили заниматься, время и пламенная страсть Эраста к Нине довели пылкую душу его до того периода чувствований, где разрываются все оплоты, где никакая сила не может остановить быстрого стремления сердца, где закрываются глаза наши на будущее или видят в нем одну прелестнейшую картину счастия!..
Нина находила Эраста от часу более достойным всей нежности души своей, Эраст от часу более видел в Нине… ангела сердца своего, и в один день, воспользовавшись минутами, когда был с нею без свидетелей, он схватил руку ее, прижимал ее к устам, к сердцу своему… Язык дополнил немые выражения сильных чувствований.
Рассеянное молчание, нежные взгляды, вздох, слезы — довольно! Этот ответ объяснил Эрасту участь его — участь, которую нельзя променять на все короны мира. Любовники поклялись в присутствии невидимого в вечной верности, в вечной любви, и жарчайший поцелуй запечатлел клятву их. С этой минуты Эраст и Нина почерпнули новое, неизъяснимое удовольствие в источнике чувств своих и наслаждались им. Видеться, говорить друг с другом было для них такое счастие, которым они готовы были ограничить все свои желания, ежели бы не позволили им другого и оставили бы только это одно. Никогда симпатия не была чувствуема живее, никогда два сердца одно для другого не были сотворены совершеннее.
Нина жила с отцом и матерью в деревне. Эраст жил в соседственном маленьком городке. Когда Эраст не мог быть у своей Нины, то Нина находила удовольствие бродить с образом Эраста в темной любимой своей роще, примыкающей дикими своими аллеями к самому их дому. Романические воображения мешались с мыслями о предмете любви, занимавшей всю душу Нины, чувства ее настраивались к неизъяснимой сладости мечтаний. На каждой гладкой коре дерева она вырезывала милое, бесценное ей имя. Проводить несколько часов в этой роще было первым наслаждением души ее после наслаждения взорами, словами Эраста.
Нина имела этот твердый, прекрасный характер, который нелегко решается, но, решась на что-нибудь один раз, остается в том непоколебимым навеки. Сказав люблю, она не могла уже перестать любить или переменить предмет любви, ничто в свете не было в состоянии ее к тому принудить.
Каждый день, каждое внимание к Эрасту подавали ей новую причину для оправдания нежной и сильной страсти ее к нему, Нина гордилась в душе своей дружбою, любовию его. Но образ мыслей родителей заставлял ее всего бояться в страсти своей.
Отец и мать Нины были из числа тех весьма обыкновенных отцов и матерей, которые предназначают цену дочерям своим, как будто какой-нибудь вещи, не думая нимало об истинном счастии их. Богатство составляло все достоинство, которого желали они будущему своему зятю, и, спрашивая о числе душ жениха своей дочери, никогда не заботились знать, имеет ли он в себе душу.
У Эраста, по несчастию, была только одна его собственная прекрасная душа. Нежное, доброе сердце, музами образованный разум, достаточные знания составляли его остальное богатство. Но как ценят в свете это богатство?.. Модная карета, щегольская ливрея получают преимущество… Кто оспорит эту истину?.. Ах, какая горестная оскорбительная истина!.. Какие люди!
Эраст умел, однако ж, обходиться без богатства. Самый умеренный доход был достаточен для нужд его. Он отказывал себе в обыкновенных удовольствиях молодости для лучших удовольствий: он собирал библиотеку, которая была любезнейшим его сокровищем, пользою, приятностию и утешением во всех прискорбиях жизни. Эраст опытом узнал справедливость сей надписи Озимандиасова книгохранилища — Лекарство для души.
Нина не скрыла боязни своей от Эраста, говорила ему о препятствиях, которые предвидит в счастии своем. Эраст молчал, вздыхал-чувствовал в первый раз жестокость недостатка и в первый раз хотел быть Крезом.
Но любовь умеет находить утешения, надежда — вернейшая ей подруга, она никогда-никогда не оставляет ее. Эраст пробегал мыслями все возможности к приобретению права на ту, которая отдала ему полное — над душою и сердцем своим. Нужно ли еще другое?.. Ах! Нужно в глазах того, кто не понимает слов ‘душа’, ‘сердце’! — Пробегал и сообщал их Нине.
Однажды, говоря между собою о различных состояниях в обществе Эраст сказал Нине: ‘Знаешь ли, милая, что я никогда не желал быть любимцем счастия? Эти любимцы мне очень, очень не нравятся и не без причины. Долго, не доверяя чувствам своим, я относил отвращение мое к ним тайной зависти, раздражению сердца, но внимательное наблюдение над сердцем моим и над ними открыли мне подлинную причину: я нашел, что люди с истинными достоинствами, с дарованиями редко или никогда не попадают в милость к этой своенравной богине вселенной, что фавориты ее (по аналогии с ее характером) всегда легкомысленны невежи, нипочему не привлекательны, ни к чему не способны. Но теперь, милая,— продолжал он, вздохнув из глубины сердца,— ах! теперь за всякую цену я бы готов был обратить на себя благосклонный взгляд фортуны!..’ Нина также вздохнула, взглянула на него с безмолвным выражением нежной благодарности и опустила глаза в землю, чтобы скрыть слезы свои. Этот взгляд был, без сомнения, драгоценнее Эрасту всех даров фортуны.
Таким образом проходили дни, недели, месяцы чистой, невинной любви их. Занимаясь настоящим счастием своим, счастием видеть друг друга, они не хотели воображением страшного будущего отравлять его.
Дорога, которою Эраст всегда езжал к своей Нине, шла подле любимой ее рощи. Однажды около вечера, едучи к Нине, он выскочил из коляски и пошел в рощу. Это был час, когда романические красоты природы кажутся еще более романическими от таинственного сумрака, который, сгущая тени зеленых рощей и опуская занавес вполовину на отдаленные предметы, дает воображению всю волю бродить средь призраков, им самим сотворенных, бродить в химерическом, чудесном, очаровательном мире. Для горестной души есть какое-то удовольствие во мраке вечера, есть нечто такое, что подобно объятиям друга, с которым сливается все существо наше, изглаживает впечатления горестей или, ежели остается еще след их, услаждает оные и оставляет одно чувство приятной меланхолии, с которым душа не хочет расстаться и находит прелесть питать его. Но ослепляющий свет дня подобен ложным утешителям — людям, которые, желая облегчить рассеяниями и забавами скорби наши (которых они не могут чувствовать), вместо облегчения увеличивают их. Наконец, особливая приятность майского дня, тихий закат солнца, глубокое безмолвие природы, величественный вид дикой рощи, последние гимны пернатых ее обитателей, томное расположение души, живое ощущение противоположности между мирным состоянием природы и волнением сердца — все это настроило воображение и чувства в Эрасте к таким мечтам и восторгам, которые соделывают нас в сии минуты совсем другими людьми. Быстрые необыкновенные парения мыслей, тонкие, нежнейшие ощущения сердца развивают новые способности в душе нашей, самый разум очищается тогда от всякого ложного понятия, от всякого случайного предубеждения и сияет, подобно лучезарному солнцу, над мраком заблуждения. Какие минуты для образования ума и сердца, для узрения темных, великих истин!.. Счастлив тот, кто умеет пользоваться подобными, редкими в жизни минутами!
Эраст мыслил, чувствовал и спешил в глубину рощи как будто затем, чтобы собранные идеи и чувства запечатлеть в душе своей безмолвным ее сумраком. Погруженный в самого себя, он идет вперед тихими шагами. Вдруг шорох листьев в некотором от него расстоянии извлекает его из задумчивости, он останавливается, слушает, шорох приближается — еще минута и… Нина явилась пред ним. Какое явление для обоих!.. Нина закричала, хотела бежать, Эраст бросился к ней, заклинал ее проводить с ним несколько минут в прекрасном этом месте, не лишать его радости счастливой встречи.
— Небо будет свидетелем чистых наслаждений любви нашей, а сердца порукою за ненарушимость невинности их!— сказал Эраст, прижимая к устам, к сердцу своему руку Нины.
— Страшное обстоятельство, друг мой,— отвечала Нина,— небо и сердца наши не осудят нас, конечно, но люди… ах! я трепещу от мысли, ежели нас увидят… Мой друг! Не довольно ли им одного вида, одного призрака для заключения о поступках наших? Берут ли они на себя труд, при всей охоте к решительному суждению, заглянуть под завесу дел, положений наших? Не радуются ли они некоторым образом, находя ее вредною славе, счастию нашему? Ах! Я узнала эту черту худо образованного сердца человеческого не из одних только книг, друг мой.
— Знаю все это, милая! И во всем соглашаюсь с тобою, но мы можем быть удостоверены, что нас не увидят здесь,— сказал Эраст и огненные поцелуи склеили уста любовников, потрясли душу, сердце — все существо их… Какое положение! Какая минута! Ах! С вами ли ангел-хранитель невинности вашей?
Они чувствовали в это мгновение новое бытие, новую душу, новое сердце: не знали, где они, куда переселило их блаженство наслаждений, что делается с ними, свет исчезал перед ними, все умолкло для них, чувства были вселенною и законом их.
Но вдруг внезапный сильный удар грома, ниспавший подле упоенных любовников, остановил их на краю бездны… Эраст и Нина содрогнулись… Как пораженные, отступили друг от друга в ужасе.
— Боже мой… Эраст, Эраст!.. Друг мой! — сказала Нина со слезами,— сердце мое трепещет, как у преступника… Ах! Я предчувствовала, боялась погибели, которую благое небо захотело отвратить от меня!.. Небо печется о невинности нашей, более нас самих… Прости, Эраст, и забудь, если можно, эту минуту! Ты меня сегодня более не увидишь, я пойду прямо в свою комнату и скажусь нездоровою, мне невозможно в теперешнем состоянии души моей быть в обществе: каждый взор, казалось бы мне, видит, что происходит, что происходило в ней, а взоры батюшки, матушки!.. Прости, прости!
Сказала и побежала, подобно как Дафна от Аполлона. Эраст не мог произнести ни слова, стоял как окаменелый, смотрел на небо и увидел потом себя одного. Он воротился домой.
Ах! Кто может отвечать за чувства свои? Кто может утверждать, что строгий рассудок всегда удержит над ними владычество свое? Какой образ мыслей, какие правила, какая философия не бывают иногда принуждены уступить силе случая? Горе тому, кто совершенно, кто беспечно полагается на себя! Падение его тем опаснее, тем неизбежнее… Нина! Природа одарила тебя рассудком, рассудок предписал тебе правила, правилами утвердились счастливые навыки, рассудок, правила и навыки сделали тебя безбоязненною от порока, но со всем тем добродетель твоя на волосок от порока!.. Простое действие природы, один случай опрокидывали в минуту здание, над которым ты долго трудилась и которое обнадеживало тебя безопасностию!..
Нина! Нет такого твердого здания ни в физике, ни в морали, которое могло бы всегда устоять против руки природы. Все лучше, всего благоразумнее не отваживаться на сражение с нею… Редкий, редкий из смертных мог всякий раз выиграть его. Сам Сократ пылал тайно к прекрасной Аспазии, несмотря на то что он учил господствовать над чувствами и что не мог оправдать в сем случае своих {Сократ был женат и не молод, когда подружился с Аспазиею. Из многих обстоятельств жизни его, относительных к этой славной женщине, видно, очень видно, что он чувствовал к ней нечто более, нежели дружбу.}. Я осмелюсь сказать всем Нинам в свете: ‘Как бы вы ни были счастливо образованы, но, встречаясь с Эрастами в темной роще, бегите от них, ничего не слушая, ничего не отвечая, остановясь на одну минуту, на одну секунду… вы погибли!’
Однажды Нина, после утреннего чтения или работы и после сельского туалета, пошед в обыкновенное время перед обедом в гостиную, находит незнакомого человека, с которым отец и мать Нины говорили в выражениях особливого почтения, ее рекомендуют гостю, он устремляет на нее от времени до времени глаза свои и относится к ней с разговором. Ее ответы, ее голос удерживают глаза незнакомца приметным образом более над нею. После обеда гость скоро уехал. Отец и мать Нины, проводя его, тотчас стали говорить между собою о госте, об удовольствии знакомства с ним, о его чине, о его богатстве и напоследок спросили у Нины, как показался ей этот достойный почтения гость. Сердце затрепетало у Нины при сем вопросе, и ответ ее не совсем был по их желанию.
На другой, на третий день — тот же достойный почтения гость, те же похвалы ему, те же вопросы о нем, и через неделю потребовали от Нины лучшего ответа. Нина, которой сердце сказало о цели таких допросов, решилась отделаться одним разом, чтобы из этого ни воспоследовало.
— Ежели вам угодно,— отвечала она,— чтобы я сказала истинное мое мнение о нем, то я ничего не нашла, не заметила в нем, кроме двух больших бриллиантовых перстней на пальцах его и человека простого, надменного своим чином, своим богатством, которые служат неисчерпаемым содержанием всех разговоров его…
— И ты будешь женою этого простого надменного человека! — перервав слова ее, сказал отец с жаром неудовольствия.
Нина побледнела, затрепетала, готова была упасть в обморок, но мать велела ей идти в свою комнату.
Там, оставшись одна, Нина вообразила — увидела страшную перспективу судьбы своей, слова отца повторялись в ее сердце, подобно громовым отголоскам. ‘Нет! нет! Я не буду его женою, конечно! — говорила она сама с собою.— Небо было свидетелем одного обета моего, небо будет свидетелем и другого, ежели не Эрасту отдам руку мою так, как я отдала ему мою душу, мое сердце, то никто на свете… и монастырь будет тихой пристанью от бури, восставшей на заре жизни моей!’
Мысль о монастыре успокоила несколько душу Нины, но другая мысль возобновила ее терзания. ‘Как примет это известие Эраст,— думала она,— что сделается с ним!.. Он услышит страшный приговор свой к жестокой казни!.. Он умрет от горести!.. Злобная судьба!.. Но я удержу жизнь его уверением, что никакая власть на свете не принудит меня принадлежать другому, что жизнь моя будет сопряжена с ним или — монастырь… монастырь!.. Не могилу мою увидит он в этом слове?.. Ах! Он не захочет остаться после меня в свете! Его горесть, его отчаяние… Страшусь мыслей моих! Всевышний! Ты покровитель слабых, но невинных!’
Нина не прежде как на другой день явилась к родителям, которые оказывали ей чрезвычайное неудовольствие.
Где Эраст между тем? Он всякий день у своей Нины, видит нового гостя, ознакомливается с ним и нимало не знает, нимало не подозревает, что этот гость значит для него.
Надобно было уведомить Эраста обо всем, и Нина в один день, выбрав удобную минуту, сказала ему, чтобы он в пять часов после полудня был в ее роще. ‘Там, где мы некогда встретились! — промолвила она с горестною улыбкою,— и где теперь, я уверена, не увижу себя над страшною бездною!’
Можно вообразить, как это удивило Эраста. Вид тайности, с которым говорила Нина, последние слова ее — все изумляло его. ‘Что это значит? — думает он,— свидание, и в каком месте!.. Надобно быть тут чему-нибудь особенно чрезвычайному!’ И догадка его ни на чем не остановилась.
Время до пяти часов казалось Эрасту вечностию — настало, и Эраст полетел в рощу. Чрез минуту явилась и Нина.
— Посмотри, как бьется сердце мое!— сказала она, схватя Эрастову руку и положа ее на сердце.— Сколько я отваживаюсь, милый друг!.. Но что я говорю? Могу ли подвергнуться ужаснейшей участи, которой подвергает меня судьба моя и которую здесь открою моему другу!
Эраст обмер.
— К чему ты готовишь меня, нежнейшая супруга моего сердца?— спросил он в ужасе.
— К страшному известию, друг мой! — отвечала Нина.— Так тебе должно иметь все мужество и подать мне пример собою…
— Понимаю! — прервал слова ее Эраст.— Нас разлучают?..
— И ужасным образом, друг мой! — продолжает Нина.— Руку мою хотят отдать другому — этому Крезу или Мидасу, которого ты видишь у нас с некоторого времени, он приехал посмотреть меня, к несчастию, я понравилась ему, он открыл намерение свое батюшке и матушке, которые этому обрадовались и которые требуют безмолвного, слепого повиновения от злополучной своей дочери, требуют, чтобы я отдала руку мою, и я решилась…
— Нина! Произнесть приговор мой к смерти? — прерывает Эраст в исступлении слова ее.
— Постой, несправедливый друг! Я решилась сказать, что никогда не соглашусь быть его женою и идти в монастырь… ежели не буду твоею, промолвила я последние слова в душе моей.
— Несравненная женщина!— говорит Эраст, схватя руку ее и прижимая ее к сердцу своему.— Достоин ли я такой жертвы?.. И приму ли ее?.. Могу ли снесть мысли, что ты заключила себя, так сказать, живую в гробе? Нет, Нина! Такая жертва ужаснее для меня всего, всего на свете!.. Послушай, милая,— продолжал он после мрачного молчания,— многим непонятно, я знаю, чтобы любовь была без всякого эгоизма, чтобы мы могли любить предмет любви нашей более самих себя, то есть чтобы могли отказаться от собственных наслаждений для некоторой его выгоды, но что принадлежит до меня, друг мой, я нахожу это весьма возможным и, поверь искренности моего сердца, милая! — ежели ты можешь быть счастлива с другим, то и я буду счастлив, счастлив иным образом, конечно, но я не буду даже роптать на небо, вечная, глубокая горесть осиротелого сердца моего будет услаждаться мыслию: она счастлива! А не желал ли я более всех благ на свете твоего счастия за какую бы цену ни было? Цена это — собственное мое счастие, что же, разве не почитал я за главное удовольствие жизни моей уступить тебе без исключения все, что только могу уступать? Почему же не могу уступить и счастия моего? Для чего нельзя не быть эгоистом и в этом случае, как во всех других?.. Ежели бы я сам был творцом твоего благополучия, Нина, то без сомнения благополучие твое имело бы для меня бесчисленность прелестей, но ежели соделает тебя счастливою другой, то…
— Ах Эраст, милый друг мой! Что ты называешь счастием? — спросила Нина с слезами на глазах.
— Я думаю, что нет двух мнений о счастии,— отвечал Эраст,— я полагаю его в тихом постоянном удовольствии сердца.
— А разве я могу иметь тихое постоянное удовольствие сердца не с тобою? — сказала Нина с сильным внутренним движением.— Ах, жестокий человек!.. Прости мне это жестокое слово, друг мой!.. Как можешь ты.— слезы не дали говорить ей, они лились рекою по лицу ее и задушили ее.
Эраст бросился к ногам ее, рыдал, клялся умереть с сильнейшею любовью к ней на свете.
— Что бы ни предназначала мне судьба моя,— сказал он с огнем страсти,— но обожать тебя будет сладостнейшим чувством души моей до гроба!
— Мой друг! — сказала Нина.— Я откроюсь родителям в любви моей,— откроюсь с тою смелостию, которую дает нам невинность, чистота чувствований наших, остальное дело предоставлю судьбе моей, она бывает иногда сострадательна, справедлива.
Златой луч надежды сверкнул в мрачной душе Эраста. Они расстались с новою клятвою в любви и верности.
Не позже как через день после сего печального и отрадного свидания приступили к Нине с непременным требованием ее согласия на замужество.
— Чего вы хотите, родители мои, для вашей дочери,— говорит она, проливая слезы.— Счастия?.. Я не могу иметь его с этим человеком, клянусь вам богом, который не желает противного сердцу союза! А богатства, почести, когда сердце…
— Перестань! — закричал отец грозным голосом.— У тебя набита голова модными химерами, романами… О, эти романы! Несколько лет назад, когда не знали девушки и имени романа, родительская воля была для них и умом и сердцем, не умели говорить о женихе, которого отец и мать предлагали им: он мне не нравится, он не любезен, он богат, чиновен — и более ничего. Чинов и богатства нынешним девушкам не довольно, надобно еще в женихе воспитание, какую-то любезность… Не так ли, сударыня? —спросил он с злобною насмешкою у бедной Нины.
— Батюшка! Ежели вы ищете единственно моей пользы и нет тут вашей, то заклинаю вас,— бросаясь к ногам его, говорила она, рыдая,— заклинаю вас не принуждать меня к этому замужеству!.. Знайте, что вы сделаете дочь вашу злополучнейшею на свете… Знайте…— слезы теснили грудь ее, мешали говорить ей.
— Встань, безрассудная! — закричал отец, поднимая ее.— Что ты хочешь еще сказать? — спрашивает он с нетерпеливостию гнева и устремя на нее свирепые взоры.
— Я люблю,— говорит Нина почти полумертвая,— и любовь моя оправдывается достоинствами предмета… Эраст…
— Любишь?.. Негодная! — прерывает отец слова ее с кипящим гневом.— Любишь, и родители твои ничего не знают.
— Любовь моя всего невиннее на свете,— продолжает Нина,— одна живая, непреодолимая склонность сердца…
— Молчи, дерзкая! — закричали в один голос отец и мать ее.— Пойди с глаз наших и думай о заглаждении вины своей раскаянием в поступке своем и полным повиновением воле родителей, которых ты столько огорчаешь!
— Монастырь будет заглаждением вины моей, ничто другое… На самую смерть соглашусь скорее, нежели на требование ваше!— сказала горестная, отчаянная Нина и пошла в свою комнату.
Эрасту в тот же день отказано было от дому. Эраст хотел говорить с родителями Нины, но его не хотели слушать. Этот поступок объяснил ему всю участь его и Нины. Оглушенный страшным ударом, Эраст не понимает мыслей и чувств своих. ‘Что предпринять, к чему стремиться?’ — думал он, и ужасная бездна отчаяния разверзалась у ног его. В таком состоянии возвратился он домой и заперся в своем кабинете.
Что происходило между тем с Ниною в ее комнате, нужно ли сказывать? Какое воображение не представит себе в точном образе состояния души ее.
Два дня прошло, и Нина ничего не знала о решительном приговоре своем, на третий вошли к ней отец и мать ее.
— Одно из двух непременно,— сказал отец суровым голосом,— согласие на волю нашу или монастырь.
— Последнее!— отвечала Нина и бросилась к ногам его.
— Ежели ты не исполняешь нашей воли, то мы исполним твою: завтра же поедем в монастырь,— сказал отец и вышел, пылая гневом.
— Матушка!— закричала Нина, оставшись с нею и бросаясь на шею к ней.— Матушка! Неужели вы перестали любить меня, ненавидите дочь свою?.. И за что?.. Менее ли я люблю и почитаю вас?.. Ах! Вы хотите погибели моей!.. Матушка!..
Нина не могла говорить более, целовала руки ее, обливая их слезами. Природа победила на минуту жестокость сердца человеческого, и тронутая мать плакала вместе с злополучною своею дочерью, уговаривала ее, потом называла ее непослушною дочерью и оставила ее, не переменя горестной ее решимости и не обещая облегчения бедственной судьбы ее.
Старалась ли мать преклонить к сожалению жестокого отца или нет, оставим без исследования, но только в другой день точно он исполнил обещание заключить бедную Нину в монастырь. Она приняла известие об этом с тою бесчувственностию сердца, которая страшнее всякого чувства.
Монастырь, в который отвезли ее, был в том самом городке, где жил Эраст, другого женского монастыря не было во всем округе. Какое обстоятельство! Нина не умела разобрать впечатлений, которые произвело оно в душе ее, волнуемой ужаснейшим образом. ‘Я в одном городе с ним!— думала она.— Могу что-нибудь знать об нем, могу как-нибудь дать ему знать о себе… Но быв так близко друг от друга и видеть ужасную бездну, страшное пространство, которые разделяют нас!.. Боже мой!.. Какое положение!.. Что делается с бесценным другом моего сердца?.. Что будет с ним, когда он узнает о решении судьбы моей?.. Он умрет!.. Он не перенесет такого удара!.. Я знаю Эраста, чувства его мне столько же известны, как и мои собственные… Всемогущий! Ежели молитва невинного сердца доходит к тебе, в чем я и не сомневаюсь, то спаси друга моего! Укрепи силы духа его для перенесения бурь здешней жизни!.. Чистое сердце его стоит твоего внимания, твоего покрова!.. Прими и меня, слабую, под оный! Незлобность и моего сердца тебе известна! Смело приближусь с ним к алтарю твоему, ежели воле твоей угодно будет потребовать его в жертву себе единому… Ты простишь ему слабые, но непорочные чувства!’
Таким образом изливала горести души своей злополучная Нина. Но увидеть или узнать что-нибудь об Эрасте не было никакой возможности, ибо отец ее просил настоятельницу взять всю предосторожность в рассуждении этого.
Недолго было тайною заключение Нины в монастыре, на другой день весь город говорил об этом, все дивились этому, никто не знал еще истинной тому причины, каждый сообщал свою догадку, и Эраст, злополучный Эраст, узнает сию ужаснейшую для него новость. Ему сказали, что Нину постригли.
Кто может описать, что сделало с ним это известие? Для таких описаний язык не имеет выражений, природа красок, воображение картин! Бежать с пистолетами к отцу Нины, прострелить ему сердце и потом прострелить свое было желанием первого движения души его!
Но обращение к Нине, дражащей его Нине, переменило страшное стремление души отчаянной. Почти без чувств, без памяти полетел он в монастырь, вбегает на двор. ‘Зачем? к кому?’ — спрашивают его в монастыре. ‘К моей Нине!’ — отвечает он диким голосом с яростным взором.
Дают знать настоятельнице и через минуту потом объявляют, что нельзя ему видеть Нины. ‘Для чего, варвары? — кричит он в исступлении, и: — я увижу ее против вашей воли’.
Настоятельница, слыша крик, слова его, почла, что он помешался в разуме и велела его оставить.
Долго бродил он по двору, смотрел на окна келий, звал Нину самыми трогательными именами и был подобен в самом деле сумасшедшему. Напоследок, потеряв всю надежду видеть Нину свою, он вышел из монастыря, обошел вокруг стены его, потом побежал домой таким же образом, как и в монастырь, и заперся снова в кабинете своем Камердинер слышал стенания его и имя Нины во всю ночь. Знала ли Нина, что Эраст был в монастыре, неизвестно.
На другой день, вместе с рассветом, Эраст вышел из кабинета в шляпе, с палкою, с бледным лицом, с распухшими глазами и пошел поспешно за город. Камердинер хотел следовать за господином своим, но он велел ему остаться.
Любимая Нинина роща, свидетельница прошедшего и невозвратимого счастия, обещала ему какую-то отраду, какое-то облегчение, он спешит к ней (около десяти верст было расстояния), входит в густые тени ее, сердце его содрогается, кровь волнуется страшным образом!.. Эраст не знает сам, что происходит в душе его, целует каждое дерево, твердит бесценное ему имя Нины и находит на коре одного дерева свое и ее имя соединенные гирляндой с подписью: ‘Симпатией и небом!’ ‘Это ее рука вырезала! — закричал он в совершенном исступлении.— Здесь, подле этого дерева должно умереть мне!’ — повторил он несколько раз и упал в сильном обмороке на землю.
Опамятовавшись, он не понимал, что было, что делается с ним. ‘Сон это или смерть,— думает он,— пробуждаюсь я или воскресаю?’
Некоторое время и прохлада утреннего воздуха возвратили ему полную память, и печальная истина явилась перед ним во всем своем ужасе. Он бродил по роще до самого вечера, подходил к дому, где обитала некогда половина души его, и с трепетом бежал от него: Эрасту казалось, что страшные чудовища, лютые тигры теперь обитают в этом жилище. Целый день проводил он без пищи и, возвратясь, тотчас лег в постель.
Во всю ночь сон не смыкал глаз его. Сильный жар, ужасная тоска и бред испугали камердинера, он побежал за лекарем. Лекарь находит Эраста в страшной горячке, предлагает ему бросить кровь, Эраст противится, и через два дни хладные объятия смерти замораживают кипящую кровь его.
Весь город — все, кто только знал Эраста, плакали о нем и благословляли память его. Напоследок и родители Нины узнали о злополучном конце несчастного молодого человека, жалели (ибо какое сердце может ожесточиться до такой степени, чтобы не пожалеть о злополучном!) и вздумали воспользоваться сим печальным обстоятельством. ‘Потеряв всю надежду с Эрастом в любви своей,— говорили они между собою,— Нина, может быть, захочет выйти из монастыря, захочет согласиться на желанное нами замужество’.
Бесчеловечные люди! Как худо известно вам, что есть нежное, чувствительное сердце!.. Что есть истинное, глубокое чувство!.. Вы судите по собственному сердцу!.. Нет, нет! Вы не имеете совсем его!.. Или бы оно внушило вам сколько-нибудь любви и сострадания!.. Камень лежит вместо сердца в груди вашей и ваше сожаление о несчастном не иное что, как пустые слова!
Отец Нины тотчас поехал в монастырь и просил настоятельницу сказать Нине со всею предосторожностию о смерти Эраста и уговоривать ее к повиновению воле родителей. Настоятельница, которая имела довольно разума и которая сердечно жалела о Нине, обещала исполнить его желание, но не обнадеживала в счастливом успехе.
Через час после того вошла она к Нине, которая, облокотясь на столик, сидела в мрачной, глубокой задумчивости.
— Вы всегда так печальна, сударыня!— сказала она ей.— Знаете ли, что это грех? Истинному христианину должно иметь всегда, во всяком случае жизни полное упование на милосердие отца небесного.
— Знаю,— отвечала Нина с тяжелым вздохом,— знаю и не могу преодолеть чувств моих.
— Вы, верно, недовольно стараетесь об этом,— продолжала настоятельница,— искреннее, решительное желание господствовать над собою доставляет нам со временем это господство, и в бурной тленной жизни нашей оно очень, очень нужно нам! Тысячи противных обстоятельств, необходимые потери любезнейших сердцу нашему (при сих словах настоятельница посмотрела на Нину таким образом, что Нина затрепетала), потери, которые могут привести нас в ужаснейшее отчаяние, ежели мы себя не приготовим к ним, а отчаяние, вы знаете, до каких грехов доводит: ропот, хула на бога, самоубийство и тому подобное. Подумайте, сударыня, как непростительно бы было, ежели бы вы, например, имели любимца души своей и не захотели бы утешиться в невозвратимой потере — в смерти его…
— Что вы говорите? — закричала Нина.— Для самого бога, ежели вы говорите точно обо мне, ежели знаете, то не мучьте меня…
— Знаю,— прерывает слова ее настоятельница,— и хочу, чтобы вы имели великодушие все выслушать.
— Довольно, довольно!— закричала опять Нина и упала без чувств на руки игуменьи.
Добросердечная женщина встревожилась, сильно тронулась состоянием ее, выговаривала себе за недовольную предосторожность, старалась возвратить чувства Нине, успокоить ее, но более часа продолжалось ее беспамятство.
Наконец, открыв глаза и посмотрев вокруг себя с ужасом, она сказала:
— Нет его!.. Он умер с горести!.. Его убили!
Сказала с глубоким, продолжительным вздохом и закрыла глаза снова. Грудь ее колебалась, глухой стон вырывался из нее повсеминутно.
Настоятельница уведомила родителей о состоянии Нины, они приехали, подошли к ней, звали ее, но глаза ее не открывались. Мать села подле нее, взяла ее руку, потом поцеловала в бледную ее щеку, и капля слез, упавшая на нее, открыла глаза Нины,— глаза, в которых изображалось ужасное сердечное страдание. Узнав мать свою, на которую долго смотрела с бесчувственным молчанием, она вздохнула, залилась слезами и томным, слабым голосом сказала наконец:
— Я умираю, матушка! И радуюсь этому: жизнь мне противна, нестерпима.
— К чему такие мысли, милая? — говорила пораженная мать.— Ты должна жить по крайней мере для родителей, которые…
— Это не в моей воле теперь, матушка!— прервав слова ее, сказала Нина.— И что вам в жизни моей? Я так мало приносила вам утешения и так бы немного принесла вперед!
Слезы мешали ей говорить.
— Смерть моя прекратит все неудовольствия ваши на меня,— продолжала она,— и за которые прошу теперь вашего прощения: умирающим не отказывают в нем.
Тут взяла она руку матери своей, поцеловала ее, рыдала и вторичный обморок лишил ее чувств.
С этой минуты пять или шесть дней она не открывала глаз своих,— не ела, не пила и сильное воспаление в крови подвергло ее опасному состоянию. Наконец, кровь ручьями полилась из горла у нее, и доктор объявил, что чрезвычайное повреждение в легком заставляет сомневаться в ее выздоровлении, все просьбы, чтобы она приняла лекарство, пищу, были тщетны. Нина была безмолвна, бесчувственна.
Наконец открыла она полумертвые глаза свои, мать подошла к ней, Нина сделала знак, что хочет говорить с матерью, и по долгом молчании прерывающимся голосом сказала ей:
— Матушка! Усладите теперешние минуты мои обещанием исполнить последнюю мою просьбу! Велите похоронить меня в моей любимой роще… (тут глубокий вздох задержал слова ее) под этими соснами…
Она не договорила, рука лютой смерти оковала язык ее и смежила ангельские глаза навеки.
Что чувствовали в сии минуты отец и мать Нины, не станем судить об этом. Страшные мысли!
Они исполнили ее просьбу. (Ах! Какую просьбу!.. Родители!) Похоронили ее в милой ее роще, под густыми тенями высоких сосен — там, где любила она сидеть с книжкою, с мыслями, с сердцем своим… Черный мраморный обелиск стоит уныло над ее прахом.
Нина, Нина! Ты лучшей участи была достойна! Природа хотела счастия твоего, она дала тебе разум, сердце, Эраста, но ах! бедственный предрассудок человеческий отнял у тебя все дары ее прежде, нежели ты могла воспользоваться ими!
В настоящем издании представлены русские сентиментальные повести, написанные в период между началом 70-х годов XVIII века и 1812 годом. Выбор повествовательного жанра объясняется тем, что именно в нем в наибольшей степени отразилась специфика русского сентиментализма как литературного направления.
Материал сборника расположен в хронологической последовательности, что дает возможность проследить историю жанра от первых до последних его образцов. В комментариях представлены: биографические сведения об авторе, источник публикации произведения, примечания к тексту и три словаря — именной, мифологических имен и названий и словарь устаревших слов. Издатели XVIII века не всегда называли авторов публикуемых ими произведений, отсюда несколько анонимных повестей и в данном сборнике.
Большая часть произведений печатается по первому и, как правило, единственному их изданию. Немногие отступления от этого принципа специально оговорены в примечаниях.
Петр Иванович Шаликов, князь, родился в 1767 (1768) году, в семье кавалерийского офицера. Впоследствии и сам Шаликов служил в кавалерии, даже участвовал в штурме Очакова. В конце 1790-х годов вышел в отставку и поселился в Москве. Печататься начал с 1796 года в журнале ‘Приятное и полезное препровождение времени’. С 1798 по 1801 год вышли три сборника его стихотворений под названием ‘Плод свободных чувствований’, в 1802—1804 годах — две части ‘Путешествия в Малороссию’, в 1804 году — ‘Другое путешествие в Малороссию’ и в 1817 году — ‘Путешествие в Кронштадт’, написанные под непосредственным влиянием ‘Писем русского путешественника’ Карамзина. В 1819 году вышли ‘Повести’ Шаликова и ‘Собрание сочинений’ (2 части). Он издавал также два журнала: ‘Московский зритель’ (1806) и ‘Аглая’ (1808—1812). С 1813 по 1837 год был редактором газеты ‘Московские ведомости’, а с 1823 по 1833 год редактировал ‘Дамский журнал’. Умер 16 февраля 1852 года.
По характеру своего творчества Шаликов — типичный эпигон сентиментализма. Его произведения отличались преувеличенной, безвкусной чувствительностью и вызвали в свое время справедливые насмешки современников.
Темная роща, или Памятник нежности — печатается по тексту, представленному в книге ‘Повести князя Шаликова’. М., 1819.