ПОВСТИ, РАЗСКАЗЫ
и
ДРАМАТИЧЕСКІЯ СОЧИНЕНІЯ
Н. А. ЛЕЙКИНА.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА В. Н. ПЛОТНИКОВА.
1871.
ТЕАТРОМАНІЯ.
(разсказъ).
Театромания, Лейкин Николай Александрович, Год: 1871
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Федоръ Кузьмичъ Лущовъ былъ купецъ, имлъ домъ гд-то близъ Ямской и въ описываемую эпоху вступалъ уже въ сорокъ третій годъ своего земнаго существованія. Человкъ онъ былъ патріархальный, ходилъ по субботамъ въ баню, въ воскресные дни здилъ въ Невскій монастырь къ обдн слушать пвчихъ. Какъ водится, любилъ басистыхъ дьяконовъ, передъ обдомъ пилъ какую-то, по его увренію, лекарственную водку, настоенную впрочемъ только на трехъ апельсинныхъ коркахъ, и посл обда заваливался всхрапнуть на четверть часика, но спалъ часа два, даже три, и проснувшись, приходилъ въ изумленіе, какъ это онъ могъ проспать столько времени. Скажемъ мимоходомъ, что по поводу своего сна Федоръ Кузьмичъ изумлялся уже ровно десять лтъ. Отъ прочихъ купцовъ средней руки онъ отличался разв тмъ, что брилъ бороду, гладко стригся, кое что въ своей жизни читалъ, зналъ наизусть монологи грибодовскаго ‘Горя отъ ума’ и имлъ страсть къ театральнымъ книгамъ. Театръ онъ тоже любилъ и въ Александринскомъ театр бывалъ каждую недлю раза два. Тамъ Федоръ Кузьмичъ былъ свой человкъ, капельдинеры, снимая съ него шубу, раскланивались съ нимъ самымъ ласковымъ образомъ и вшали ее на гвоздь безъ номера, приговаривая: ‘Безъ номерочка, Федоръ Кузьмичъ, повсимъ, не извольте безпокоиться, не пропадетъ’, за что и получали вмсто гривенника пятіалтынный. Даже и буфетчики знали Федора Кузьмича, и когда онъ съ кмъ нибудь подходилъ въ буфету, то не спрашивали, чего наливать, а прямо нацживали въ большія рюмки очищенную водку. Федоръ Кузьмичъ былъ знакомъ съ кассиромъ и двумя третьестепенными актерами, которыхъ и угощалъ въ буфет водкой, посл того, какъ они, окончивъ свои немудрыя роли, приползали въ залу потереться въ проход или зассть въ какое нибудь незанятое вросло. Отъ нихъ онъ узнавалъ разныя закулисныя сплетни и на другой день, вышедши въ лавку, разсказывалъ ихъ знакомымъ, прибавляя, что слышалъ онъ ихъ отъ такого и такого актера, который ему пріятель. Чтобы покончить съ театромъ, прибавимъ, что Федоръ Кузьмичъ предпочиталъ комиковъ трагикамъ, съ остервененіемъ хлопалъ Васильеву, Марковецкому, Алексеву, и, глядя на ихъ гриммировку, всегда удивлялся, ‘какъ это можно такъ рожу измнить, что она изъ обыкновенной рожи длается такой чудной, что хоть святыхъ вонъ выноси.’
Манія же къ театральнымъ книгамъ развилась въ немъ еще въ дни его цвтущей молодости. Какъ это случилось,— неизвстно, только Федоръ Кузьмичъ началъ ихъ скупать везд, гд только могъ, и въ лавкахъ на Апраксиной, и у проходящихъ букинистовъ и даже у лакеевъ, стянувшихъ изъ барскихъ библіотекъ и тащившихъ ихъ въ книжныя лавки обмнить на божественную книжку, на какой нибудь оракулъ или ‘новйшій псенникъ’. Вс пріобртенныя театральныя книги, будь то какой нибудь водевиль, комедія Островскаго или трагедія Шекспира, переплетались въ хорошіе переплеты съ надписью внизу на корешк ‘изъ книгъ купца Лущова’. Книги эти пріобртались впрочемъ только для коллекціи, но читались купцомъ Лущовымъ очень рдко, разв лежа, передъ послобденнымъ сномъ, при чемъ никогда не прочитывалось больше одной страницы, посл чего книга, выпадала изъ рукъ на полъ и изъ горла купца Лущова раздавался храпъ, сначала тихій, но потомъ crescendo переходящій въ грозное фортиссимо.
Обыкновенно Федоръ Кузьмичъ проводилъ свои будничные дни слдующимъ образомъ. Каждый день, по заведенному порядку, ходилъ онъ въ лавку, въ четыре часа приходилъ домой обдать, за обдомъ спорилъ съ женой по поводу какого нибудь плохо приготовленнаго кушанья или о томъ, которую рюмку водки онъ глотаетъ. Жена утверждала, что пятую, но Федоръ Кузьмичъ имлъ способность забывать проглоченную влагу и уврялъ, что только вторую и то не полную. Посл послобденнаго сна, если Федоръ Кузьмичъ не шелъ въ театръ или въ гости, то надвалъ халатъ, туфли и садился въ зал на диванъ, при чемъ семнадцатилтняя дочь его Катенька услаждала его слухъ наигрываніемъ на фортепіано русскихъ псенъ, или полекъ и кадрилей. Посл сего слдовалъ чай, легкое бряцаніе на счетахъ, дв три строчки записывались въ торговую книгу — ужинъ и потомъ сонъ до радостнаго утра. Обычная жизнь выходила изъ своей колеи очень рдко: раза четыре въ годъ, и именно: въ имянины Федора Кузьмича, жены, дочери и на святкахъ. Въ дни эти въ квартиру его офиціанты втаскивали столы, корзины съ състнымъ, съ посудой и домъ наполнялся гостями. Весь вечеръ и всю ночь брянчало фортепіано, шла игра въ горку, въ стуколку, женщины передавали другъ другу сплетни, почерпнутыя по церквамъ и банямъ, графины съ водкой и бутылки съ виномъ перемнялись несчетное число разъ и гости бражничали до благо утра, часовъ до восьми, до девяти.
Въ такомъ порядк прозябалъ Федоръ Кузьмичъ много лтъ. Жилъ онъ, какъ видлъ читатель, мирно и тихо, безъ особыхъ тревогъ и треволненій, но на сорокъ третьемъ году его земнаго существованія случилось одно обстоятельство, которое перебударажило всю его жизнь, словно, какъ говорится, ему чортъ ногу подставилъ. Федоръ Кузьмичъ возмечталъ, что у него есть драматическій талантъ, и задумалъ сдлаться актеромъ. Какъ это случилось, читатель сейчасъ узнаетъ.
Въ одинъ прекрасный день, часовъ въ двнадцать, въ то самое время, когда Федоръ Кузьмичъ сидлъ у себя въ верхней лавк, носящей названіе кладовой, пилъ чай изъ граненаго стакана и перелистывалъ при этомъ какой-то, только что пріобртенный водевиль, на лстниц послышались чьи-то шаги и въ кладовую вбжалъ племянникъ его, служащій гд-то на акціонерной контор.
— А, Вася! Живая душа! Какими судьбами Богъ занесъ? проговорилъ Федоръ Кузьмичъ, увидя племянника, и отеръ губы рукавомъ шубы.— Изъ должности, что-ли? Садись.
— Нтъ, дяденька, я ужъ теперь два дня въ должность не хожу. Я, дяденька, устраиваю спектакль любителей въ пользу бдныхъ и самъ буду участвовать въ немъ въ роли Фиша въ водевил Азъ и Фертъ, отвчалъ племянникъ, садясь.
— То есть какъ это? Начальство приказало, что ли? спросилъ Федоръ Кузьмичъ.
— Нтъ, что вы, какое начальство! Такъ сами… Просто собрался кружокъ любителей… Вотъ по этому-то случаю я и пришелъ къ вамъ съ покорнйшею просьбою.
— А, ну? ну?
— Поддержите коммерцію: возьмите ложу да раздайте билетиковъ по сосдямъ.
— Можно, можно, отчего не поддержать. Давай, проговорилъ Федоръ Кузьмичъ:— только теб Фиша не сыграть.
— Отчего же не сыграть?
— Насчетъ рожи не сыграешь. Вдь тутъ нужно, чтобы была самая чудная, паскудная рожа. Какъ есть несчастный нмецъ.
— Сыграю, дяденька. Вдь у насъ и парикмахеръ, и портной, вс будутъ изъ Александринскаго театра. Такъ разрисуютъ, что мать родная не узнаетъ! Вотъ увидите! Я уже игралъ однажды старика пьянаго лакея и хорошо, вышло.
— Такъ, такъ… говорилъ Федоръ Кузьмичъ, перебирая билеты, которые уже усплъ всучить ему племянникъ, и спросилъ, кто будетъ играть за Марковецкаго роль отца.
— Одинъ человкъ, дяденька. Тыквинъ. Такой комикъ, что просто чудо. Рожа глупая, преглупая, курносый и на лвую ногу прихрамываетъ. Ежели бы вы видли, дяденька, какъ онъ пьяныхъ нмцевъ представляетъ, такъ просто умора!
Потолковавъ еще минутъ пять, они распростились. Племянникъ хотлъ уже было сходить съ лстницы, но вдругъ остановился.
— Дяденька, да не хотите-ли вы маленькую рольку сыграть? У насъ одна есть свободная,— старика-лакея. Такъ васъ раскрасимъ, что ни одинъ знакомый не узнаетъ. А?
— Что ты, что ты! Окрестись лучиной, какой я актеръ! замахалъ руками Федоръ Кузьмичъ.
— Ну такъ приходите завтра вечеромъ на генеральную репетицію въ театръ пассажа и деньги приносите. Деньги-то намъ нужны. Туда-сюда, сами знаете… везд расходы. Придете?
— Ладно.
Племянникъ ушелъ.
Казалось бы, какимъ образомъ подобное обстоятельство, какъ приглашеніе сыграть роль лакея, могло взбударажить мирную жизнь Федора Кузьмича? А между тмъ, оно-то именно и взбударажило.
По уход племянника, Федоръ Кузьмичъ долго еще ходилъ по лавк, улыбался и говорилъ про себя: ‘Ишь ты, мн роль сыграть! Скажи на милость!’ Черезъ нсколько времени онъ думалъ: ‘а что, вдь сыгралъ бы пожалуй. Только бы парикъ нужно посмшне надть, да лицо расписать… Ей Богу, сыгралъ бы.’ Ему уже стало жалко, что онъ отказался отъ роли.
‘Да я и не такую роль сыгралъ бы, а отца въ Аз и Ферт сварганилъ бы… Халатикъ драный у меня есть, туфли рваныя тоже есть. Носъ можно поднять кверху ниточкой — акуратъ курносый. Умора! А попробовать разв, какова у меня будетъ рожа, если я носъ подниму на ниточку)’ задалъ онъ себ вопросъ. ‘Стой, попробую’. Федоръ Кузьмичъ началъ искать нитку, но нитки не нашлось. ‘Можно такъ, пальцемъ’, проговорилъ онъ, подошелъ къ висвшему на стн зеркалу, сгорбился, зашевелилъ губами и поднялъ пальцемъ носъ. Рожа вышла дйствительно смшная, такъ что Федоръ Кузьмичъ слегка захохоталъ. ‘Ежели еще морщины пробкой навести, да брови подчернить, такъ вотъ чудной-то буду!’ Онъ отыскалъ пробку, пожегъ ее на зажженной спичк и началъ разрисовывать себ лицо, всевозможнымъ манеромъ кривляясь передъ зеркаломъ: то длалъ онъ нсколько шаговъ, прихрамывая, то выпучивалъ глаза, то кривилъ ротъ. Ему даже жарко стало. Онъ снялъ шубу и мало по малу пришолъ въ такой экстазъ, что уже вслухъ началъ бормотать слова изъ разныхъ пьесъ, виднныхъ имъ на сцен. Все это длилось вплоть до обденнаго времени, до тхъ поръ, пока желудокъ не напомнилъ ему о своемъ порожнемъ состояній, вслдствіе чего, Федоръ Кузьмичъ самымъ аппетитнымъ образомъ плюнулъ въ свой фуляровый платокъ и началъ имъ стирать съ лица сажу, посл чего тотчасъ же отправился домой.
Въ этотъ достопамятный день онъ, въ удивленію всхъ домашнихъ, спалъ посл обда, вмсто обычныхъ двухъ часовъ, полчаса, проснувшись, тотчасъ же засадилъ дочь за фортепіано играть венеціанскій карнавалъ и битый часъ плъ подъ эту музыку куплеты изъ водевиля ‘Андрей Степанычъ Бука’.
У него началась болзнь, называемая ‘театроманіею’, и вскор приняла хроническій неизлечимый характеръ.— Федоръ Кузьмичъ попалъ на репетицію спектакля, устраиваемаго его племянникомъ и даже, мало того, сыгралъ заключающуюся въ нсколькихъ словахъ роль старика лакея.
На другой день посл этого событія, часа въ два въ квартир Федора Кузьмича раздался сильный звонокъ. Супруга Федора Кузьмича Глафира Ивановна и дочь Катенька, отъ нечего длать гадавшія въ спальной на картахъ, вскочили съ дивана и опрометью бросились въ прихожую, но отворять дверей не ршились. Звонокъ повторился и еще съ большею силою. Наконецъ прибжавшая горничная отворила двери, при чемъ Глафира Ивановна и Катенька изъ приличія попятились въ залу.
— Дома хозяйка? послышался за дверью чей-то принужденно хриплый голосъ.
— Дома, пожалуйте-съ, проговорила горничная, отступая назадъ и отирая лицо передникомъ и наконецъ вскрикнула:— Батюшки! Федоръ Кузьмичъ! Господи! Что это такое съ вами?
Въ пригожую вошелъ Федоръ Кузьмичъ. Въ рукахъ его была коробка. Онъ снялъ шляпу и поклонился жен и дочери. На голов его былъ надтъ плшивый парикъ, на щекахъ налплены сдыя рваныя бакенбарды и лицо загриммировано самымъ уродливымъ образомъ.
— Папенька! вскрикнула дочь.
Глафира Ивановна сначала попятилась, а потомъ прослезилась.
— Федоръ Кузьмичъ, ну какъ теб не стыдно дурачить себя на старости лтъ? говорила она сквозь слезы.
— Ни слова, ни полслова! Я такъ хочу! воскрикнулъ тмъ же хриплымъ голосомъ Федоръ Кузьмичъ.
Слова эти были цитированы изъ водевиля ‘Азъ и Фертъ’.
— Бери! обратился онъ къ горничной, подалъ ей коробку и, сбросивъ съ себя на полъ шубу, направился въ залу тмъ птушинымъ шагомъ, какимъ обыкновенно ходятъ комики Александринскаго театра, играющіе водевильныхъ отцовъ.
— Гд это ты такъ разукрасился? спросила его жена.
— Извстно гд: у парикмахера, отвчалъ Федоръ Кузьмичъ.— Теперь отъ нечего длать по вечерамъ я буду разучивать разныя роли, а посл, Богъ дастъ, и при публик сыграю. Я чувствую, что у меня есть дарованіе, не скажу — талантъ, а дарованіе есть. На первый случай я купилъ себ у парикмахера четыре паричка, коробочку красокъ, волосиковъ для бакенбардъ и баночку клею. И вдь какъ дешево далъ! За все двадцать пять цлковыхъ. Вотъ я вамъ ихъ сейчасъ покажу.
Онъ началъ вынимать изъ коробки парики.
— Вотъ этотъ, что у меня на голов — преимущественно для Аза и Ферта, а эти туда-сюда… для другихъ водевилей. Впрочемъ завтра придетъ парикмахеръ, такъ я ему еще одинъ паричокъ закажу. У меня есть идейка. Такой чудной закажу, что актеру Алексеву и во сн не снился.
Глафира Ивановна ничего на это не возражала. Она молча глядла на мужа и дивилась его безобразію.
— Папенька, а вдругъ у васъ навсегда такъ лицо останется? замтила дочь.
— Гмъ, вотъ дура! Останется! Никогда не останется! Теперь только стоитъ его вымазать помадой и обтерёть полотенцемъ, такъ еще чище твоего будетъ, проговорилъ Федоръ Кузьмичъ.— Я и теб, Катя, данъ выучить нсколько ролекъ, тогда мы съ тобой можемъ нкоторые водевильчики разыгрывать.
— Папенька, да я не умю…
— Выучу. Даже и мать можетъ.
Молчавшая до сего времени Глафира Ивановна вспыхнула.
— Нтъ, ужъ покорно благодарю! Ты можешь себя хоть въ медвжью шкуру зашить, а я себя дурачить не позволю, заговорила она.— Спасибо, Федоръ Кузьмичъ! Лучшаго я отъ тебя ничего не дождалась въ двадцать лтъ замужества. Спасибо!
— Да ты не понимаешь, потому такъ и говоришь, а вотъ какъ завтра принесетъ теб парикмахеръ паричокъ, наднешь его, да загримирую я тебя, такъ ты и сама рада будешь.
— Нтъ, извините, я скорй позволю себ въ лицо наплевать, а ужь пачкать себя не дамъ.
— А дашь!
— Не дамъ!
— Я теб говорю — дашь! крикнулъ Федоръ Кузьмичъ и топнулъ ногой.
Глафира Ивановна взвизгнула, зарыдавъ, поплелась въ спальную и легла поперекъ кровати.
А Федоръ Кузьмичъ все еще ходилъ по зал птушинымъ шагомъ, останавливался передъ зеркаломъ и гримасничалъ. На сцену эту изъ прихожей изъ-за угла, еле удерживаясь отъ смха, смотрли: горничная и кухарка. Он были совершенно убждены, что хозяинъ допился до чертей.
Наконецъ приблизилось время обда. Заплаканная Глафира Ивановна поднялась съ постели и велла подавать на столъ кушанье. Федоръ Кузьмичъ все еще не снималъ парика.
— Снимешь-ли ты хоть за обдомъ-то твой поганый черепъ? проговорила супруга.
— Зачмъ же снимать? возразилъ Федоръ Кузьмичъ: — такъ лучше. Покрайности привыкаешь. Съ парикомъ, матушка, обращаться нужно привычку да и привычку.
Глафира Ивановна вспыхнула.
— Чортъ ты эдакій! Да какъ же ты передъ обдомъ молиться-то будешь въ парик? воскликнула она.
Федоръ Кузьмичъ дйствительно этого не сообразилъ, подумалъ, снялъ парикъ, стеръ съ лица краску и, вымывшись, слъ за столъ.
Ложась посл обда всхрапнуть, онъ сказалъ жен:
— Глаша, напомни мн посл послать за портнымъ, что прикащикамъ платье починиваетъ. Я ему отдамъ изъ моего стараго сюртука сдлать комическій фракъ.
Супруга только руками всплеснула.
Весь вечеръ былъ употребленъ на гриммировку, примриваніе париковъ, разучиваніе роли и пніе куплетовъ.
Обыденная жизнь Федора Кузьмича перевернулась вся къ верху ногами и потекла совершенно особымъ образомъ. Знакомые два актера: Скировъ и Бравинъ являлись къ нему чуть-ли не каждый день и передъ ними разыгрывались водевили и сцены изъ комедій. Катенька чуть не со слезами на глазахъ играла также. Въ ходъ пускались даже прикащики. Только одна Глафира Ивановна съумла отбиться отъ мужа и ни разу не дала загримировать себя. Сцены эти разыгрывались среди великаго бражничанья. Даже прикащикамъ дозволялось напиваться, лишь бы учили роли. Каждый вечеръ съ восьми часовъ, въ углу ставилась закуска, водка и вина. Нердко и актеры, подпивъ, надвали на себя парики и лицедйствовали. Скировъ притащилъ даже разъ комическій фракъ и сплъ куплеты:
‘Купецъ лавку отворяетъ,’
съ воодушевленіемъ разсказывая, какой фуроръ производилъ онъ этими куплетами и вообще комическими ролями въ провинціи, Бравинъ же вспоминалъ какое-то старое время, когда онъ игралъ Гамлета. Катенька уже ничего больше не разучивала на фортепіано, какъ акомпанименты въ водевильнымъ куплетамъ. Парикмахеръ являлся тоже очень часто, потому что у Федора Кузьмича то и дло являлась ‘идейка’ насчетъ какого нибудь паричка.
— Сдлай ты мн, братецъ, такой парикъ, говорилъ Федоръ Кузьмичъ:— чтобъ голова была вся голая и волосы были бы только съ боку… Эдакая длинная прядь… И чтобъ она зачесывалась на темя, только такъ, чтобъ самое темя сквозило. Понимаешь?
— Ужь будьте покойны: такой парикъ сдлаю, что животики надорвутъ смявшись, уврялъ парикмахеръ, и точно, приносилъ такой парикъ, который походилъ на что угодно, только ужъ отнюдь не на человческій черепъ, покрытый волосами.
Федоръ Кузьмичъ заказалъ даже декораціи и вотъ изъ залы была вынесена мебель и три четверти комнаты занято сценою, на которой разъ въ недлю разыгрывались уже цлые водевили. Зрителями были однако немногіе, только избранные знакомые. Большинство же знакомыхъ и родные Федора Кузьмича положительно ршили, что онъ съ ума сошелъ, и даже начали избгать съ нимъ встрчи.
— Теперь бы мн только двухъ-трехъ актрисъ добыть и тогда-бы я былъ спокоенъ, говорилъ Федоръ Кузьмичъ Скирову и Бравину. Т, было, общали привести, по ихъ увренію, двухъ отличныхъ актрисъ, но Глафира Ивановна напрямки объявила, что какъ только актрисы покажутся, то она имъ тотчасъ же выцарапаетъ глаза. Во избжаніе скандала, актрисы приведены не были и Федоръ Кузьмичъ принужденъ былъ ограничиться дочерью и какою-то бдною родственницею, которую нарочно для этого взялъ въ домъ и въ награду за актерство общался выдать замужъ.
Но и этого было мало Федору Кузьмичу. Первый публичный дебютъ въ роли старика лакея не выходилъ у него изъ головы. Закулисная суматоха, бготня и послспектакльное пиршество до того засли къ нему въ голову и такъ понравились, что онъ задумалъ самъ устроить публичный спектакль любителей и сыграть въ немъ роль отца въ водевиль ‘Азъ и Фертъ’, который онъ считалъ перломъ водевильнаго искусства.
Мысль ату Федоръ Кузьмичъ объявилъ Скироіву и Бравину, т сказали, что можно, и что даже берутъ на себя половину хлопотъ. Скировъ прибавилъ, что на это потребуется порядочно денегъ, потому что любительскіе спектакли рдко покрываютъ издержки, на что Федоръ Кузьмичъ сказалъ что за деньгами дло не станетъ. Печальную всть объ устройств спектакля семейство его узнало въ тотъ же день за ужиномъ, а на другой день начались приготовленія къ спектаклю.
Спектакль былъ назначенъ въ Кронштадт. Пьесы были выбраны: комедія Карьера и водевиль Азъ и Фертъ, въ которомъ и долженъ былъ отличиться Федоръ Кузьмичъ. Главными воротилами были актеры Скировъ и Бравинъ, которые и взяли на себя первыя роли въ комедіи, набравъ на остальныя роли исполнителей откуда пришлось, какъ говорится, кого съ бугорковъ, кого съ горокъ. Въ актеры попали даже прикащикъ и мальчикъ Федора Кузьмича, выказавшіе, по мннію Скирова, достаточныя искры таланта. И вотъ дней за шесть до спектакля, домъ Федора Кузьмича каждый вечеръ сталъ наполняться гостями,— начались репетиціи, посл которыхъ обыкновенно слдовалъ ужинъ съ достаточнымъ возліяніемъ. Люди сбились съ ногъ, стряпня была велія, вслдствіе чего у Глафиры Ивановны съ кухаркой вышла баталія, послдняя просила или рубль въ мсяцъ прибавки жалованья, или грозила отойти отъ мста. Сама Глафира Ивановна была какъ въ чаду, и рдкій день когда не всплакивала. Она видла, чего это стоитъ ея мужу. Не говоря уже о каждодневномъ бражничань и устройств спектакля, что стоило порядочныхъ денегъ, даже самыя дйствующія лица то и дло занимали у него подъ благовидномъ предлогомъ по нскольку рублей.
— И вдь какая все шушера набрана у него эти актеры, говорила Глафира Ивановна: — Господи! Мать Пресвятая Богородица, кажется, ежели-бы отъ него что отвратило эту театральщину, такъ свчку-бы въ рубль поставила, пелену-бы вышила, на богомолье-бы сходила. И съ чего это, съ чего это напала на него дурь эдакая?!
На Федора Кузьмича дйствительно напала дурь. Онъ даже дломъ не занимался и пересталъ ходить въ лавку, ею завдывали прикащики. Ежели же когда онъ приходилъ въ нее, то приносилъ съ собою и парики, которые отъ нечего длать и примривалъ въ верхней лавк. Старшій прикащикъ разъ даже жаловался Глафир Ивановн.
— Ужь вы ихъ лучше не пускайте въ лавку, говорилъ онъ про Федора Кузьмича:— потому они покупателей пугаютъ и тмъ торговлю портятъ. Какъ же, теперича, наднутъ это въ верхней лавк парикъ, вымажутъ себ лицо, да и начнутъ въ двери въ нижнюю лавку выглядывать да рожи корчить. Хорошо, которые покупатели только смются, а вдь другіе обидться могутъ, примутъ за насмшку. Даже мало того-съ, они себя по сосдямъ страмятъ, потому что въ парик и въ этомъ самомъ испачканомъ вид по линіи ходятъ. На что саячники, разнощики — и т пальцемъ указываютъ да смются.
Глафира Ивановна только руками разводила и говорила, что она душевно-бы рада его не пускать, да вдь что же съ нимъ подлаешь?
Наконецъ, насталъ самый день спектакля. Поутру актеры собрались у Федора Кузьмича и, закусивъ ‘на дорожку’, отправились въ Кронштадтъ на тройкахъ. Съ собой, какъ водится, была взята корзина вина для услажденія себя во время пути. Парикмахеръ, портной и нкоторое актеры общались пріхать по желзной дорог черезъ Ораніенбаумъ. Глафира Ивановна и Катенька также похали — первая въ качеств зрительницы, вторая, какъ дйствующее лицо.
Все актерство прибыло на мсто значительно навесел и расположилось въ театр. Скировъ сдлалъ перекличку дйствующимъ лицамъ. Троихъ не оказалось на лицо, и именно тхъ, которое общались пріхать по желзной дорог. Подождали часа полтора, но актеры все-таки не являлись, а между тмъ нужно было начинать репетицію. Мужчины начинали ругаться, женщины — капризничать. Федоръ Кузьмичъ просто бсился.
— Это, чортъ знаетъ, что такое! Просто хоть околвай, говорилъ онъ, ходя по сцен.— А все ты Скировъ.
— Да чмъ же я-то виноватъ? Ну, разсуди самъ.
— А тмъ же, что нужно было ихъ везти на тройк. Какая тутъ желзная дорога! Они съ первой репетиціи начали отлынивать.
— Конечно, вмщался какой-то мрачный актеръ: — они и на репетицію-то ходили только изъ-за угощенія. А вдь сюда-то все одно, что семь верстъ киселя сть.
— Ну, ужь ты не лай, не лай, пожалуста. Чортъ ихъ дери, и безъ нихъ устроимъ дло, проговорилъ Скировъ.— Мн не первый разъ здсь спектакли устраивать. Прошлое лто я здсь ставилъ ‘Тридцать лтъ или жизнь игрока’, такъ такой же точно былъ случай. хали на пароход. Сталъ считать,— одного актера на роль офицера нтъ какъ нтъ. Какъ быть? Я сейчасъ началъ осматривать физіономіи пассажировъ и нашелъ одного подходящаго. Разговорился съ нимъ, объявилъ, зачмъ демъ, что вотъ, молъ, такое и такое несчастіе, одного актера нтъ, да прямо и бухнулъ ему: не хотите ли сыграть роль офицера, я по лицу вижу, что у васъ есть талантъ. Сначала онъ было и руками и ногами, а потомъ я его такъ обошелъ, что онъ и согласился. И вдь сыгралъ. Тутъ же на пароход и роль училъ.
— Ну, да вдь то было дло случая и на пароход, опять замтилъ мрачный актеръ:— а теперь какъ?
— И теперь найду, увренно сказалъ Скировъ.— Федоръ Кузьмичъ, идемъ со мной въ трактиръ ‘Черные Лебеди’. Мы тамъ найдемъ человка, а дв остальныя роли сыграетъ кто нибудь изъ нашихъ.
Но въ трактиръ идти не пришлось. Ожидаемый актеръ явился и объявилъ, что остальные двое не прідутъ: у одного жена родила, а другой посл вчерашней попойки ‘захлебалъ, не приведи Богъ какъ, пришелъ въ девять часовъ утра домой и лежитъ пластъ-пластомъ. Пробовали отливать,— не помогло’.
— А все отъ того, что ты далъ ему пять цлковыхъ, замтилъ Скировъ Федору Кузьмичу.
— Господи, да вдь какъ же ему было не дать, коли онъ просилъ на дло?! всплеснулъ руками Федоръ Кузьмичъ.— Вдь онъ просилъ на то, чтобы купить въ Пассаж наклейной носъ.
— Ну, чортъ его дери и съ носомъ, давайте начинать репетицію?
Но вотъ и шесть часовъ вечера. Черезъ часъ начинать спектакль. Голова Скирова виднется въ окн кассы, куда также то и дло выбгаетъ Бравинъ и что-то очень косо на него поглядываетъ.
— Вы ему, Бога ради, не довряйте насчетъ денегъ. Онъ на этотъ счетъ ходокъ… Понимаете? шепчетъ Бравинъ чуть-ли не въ десятый разъ Федору Кузьмичу
Въ уборныхъ тснота и давка. Въ женской слышенъ пискъ и визгъ и поминутно требуютъ парикмахера, въ мужской — чуть не дерутся изъ-за ватной толщины, вырывая ее у портнаго. На стол, какъ водится, водка и бутылка коньяку.
— Федя, ты не усиливай очень, ужъ лучше посл спектакля… слышится гд-то.
— Ахъ, Господи, вицъ-мундиръ-то мн и забыли привезти! раздается возгласъ.
— Не извольте безпокоиться, изъ вашего фрака сдлаемъ. Пуговици золотой бумагой обернемъ, утшаетъ портной.
— У меня сзади брюки разорваны, такъ какъ ты думаешь, не будетъ видно изъ-подъ жакетки? спрашиваетъ кто-то.
— Можно этотъ прыщъ блилами замазать? пристаетъ къ парикмахеру первый любовникъ.
Вообще вс говорятъ и никто никого не слушаетъ. Единственная привезенная съ собою горничная, проклиная свою судьбу, какъ угорлая мечется по корридору, таская надъ головою, какъ колокола, туго накрахмаленныя юбки.
Всхъ лучше ведетъ себя Федоръ Кузьмичъ. Онъ уже замтно ‘хлебнувши’ и, хотя играетъ въ послдней пьес, а уже съ пяти часовъ въ парик, загримированъ, въ халат и туфляхъ ходитъ по сцен и зубритъ роль, поминутно увертываясь отъ рабочихъ, тащущихъ или мебель, или декорацію.
Время начинать. Въ театр уже набралась публика. Музыканты въ оркестр начали ‘строиться’. Скирова, играющаго въ начал, только за десять минутъ до поднятія занавса могли вызвать изъ любезной ему кассы. Съ сожалніемъ сдалъ онъ ее прикащику Федора Кузьмича и явился въ уборную.
— Ну какъ сборъ? спросилъ его Федоръ Кузьмичъ.
— Плохъ… мрачно произнесъ онъ.
— А я, братъ, робю, какъ музыканты заиграли, такъ у меня даже поджилки начали дрожать. Я думаю, не выпить-ли для бодрости?
— Можно и даже должно. Выпьемъ вмст коньячку.
Они выпили по рюмк.
Федора Кузьмича уже на порядкахъ-таки ошеломило, когда начался спектакль, но ему казалось все еще мало и онъ подбавлялъ. Жена начала-было читать ему наставленія, но онъ забурлилъ и пришлось оставить. Представленіе первой пьесы, между тмъ, двигалось. Актеры вели себя добропорядочно, публика также, такъ что даже не замтила, какъ въ одномъ дйствіи третье и четвертое явленія были пропущены вовсе, а седьмое исполнено посл девятаго. Однимъ словомъ, все шло хорошо, ежели-бы не одно обстоятельство. Когда кончилась первая пьеса и нужно было начинать водевиль, главное дйствующее лицо въ водевил Федоръ Кузьминъ пропалъ. Глафира Ивановна, услыхавъ объ этомъ, ударилась въ слезы, Катенька также. Ихъ начали успокоивать, принялись искать Федора Кузьмича, вскор нашли его спящаго за задними кулисами на диван въ самомъ жалкомъ вид. Около него валялась роль. Парикъ съ головы былъ сдвинутъ, одна бакенбарда сорвана и краски на лиц слились. Его начали будить. Онъ не вставалъ, не открывалъ глазъ я что-то мычалъ. Наконецъ его растолкали.
— А! Играть? Иду… готовъ… говорилъ онъ коснющимъ языкомъ и забормоталъ монологъ изъ роли.
Онъ былъ пьянъ совершенно и даже не могъ стоять на ногахъ. Скандалъ сдлался всеобщій. Вс выбжали изъ уборныхъ и окружили его. Начались ‘ахи’, ‘охи’, пошли всевозможные разговоры: кто говорилъ, что онъ играть не можетъ, кто — можетъ, только стоитъ вылить на голову банку одеколову. Какой-то рабочій предлагалъ даже водой отлить.
— Это онъ все съ Винтилкинымъ накачивался, говорить кто-то.— Гд ужь ему до Винтилкина! Въ того, какъ въ бочку бездонную…
Во время всхъ этихъ разговоровъ Федоръ Кузьмичъ сидлъ за диван, бормоталъ слова изъ роли и только изрдка говорилъ: ‘сыграю, съ любовію сыграю’. А между тмъ публика уже нетерпливо хлопала и требовала представленія.
— Что длать? Что теперь длать? спрашивали другъ у друга дйствующія лица.
Хотли объявить, что ‘за болзнію’ дескать, и проч., и тмъ покончить спектакль, но Скировъ нашелся.
— Фракъ комическій давайте, я спою куплеты: ‘Купецъ лавку отворяетъ’, вызвался онъ и бросился въ уборную переодваться.
Фрака комическаго не нашлось, но онъ и здсь не задумался: схватилъ въ уборной чью-то красную фуфайку, напялилъ ее на себя и въ эдакомъ вид выбжалъ на сцену.
Пока Скировъ плъ куплеты, за кулисами произошла слдующая сцена, главнымъ дйствующимъ лицомъ которой была Глафира Ивановна. Живо собрала она всхъ домашнихъ отъ дочери и до горничной и приказала одваться и собираться домой. На Федора Кузьмича была накинута шуба, нахлобучена шапка, одты сапоги и прикащикъ съ горничной повели его въ сани. Во время одванія Федора Кузьмича, Глафира Ивановна не утерпла-таки, съ какимъ-то злорадствомъ сорвала съ головы его столь ненавистный ей парикъ и далеко откинула въ сторону.
Все это сдлалось въ продолженіи нсколькихъ минутъ, такъ-что когда спектакль кончился, Федора Кузьмича уже не было въ Кронштадт, бойкіе кони несли его по направленію къ Петербургу.
На утро съ Федоромъ Кузьмичомъ сдлался жаръ и бредъ, а къ вечеру призванный докторъ объявилъ, что у него горячка.
Чмъ бредилъ онъ во время болзни,— неизвстно. Скировъ и Бравинъ два раза было приходили понавдаться о его здоровь, но Глафира Ивановна ихъ не приняла. Федоръ Кузьмичъ прохворалъ мсяцъ. Первымъ дломъ его было, посл того, какъ онъ пришелъ въ себя и немного оправился, спросить о парикахъ, но уже не для того, чтобы надвать ихъ. Когда парики были принесены, онъ положилъ ихъ вс въ коробку, сунулъ туда же и краски и веллъ все это вынести на чердакъ.
Теперь Федоръ Кузьмичъ, совершенно излеченный отъ театроманіи, живетъ снова тихо и мирно, но все-таки не такъ, какъ-бы хотлось Глафир Ивановн. Человкъ долженъ что нибудь любить, театръ былъ хлопнутъ по боку и Федоръ Кузьмичъ ударился изъ одной крайности въ другую: онъ сошелся съ странниками, съ пвчими, съ басистыми дьяконами, которые по временамъ и наполняютъ его домъ.