Н. Н. Каразин
Н. Н. Каразин
Таук.
(Из записной книжки разведчика).
Таук.
(Из записной книжки разведчика).
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/01-2.jpg)
I. Часы раздумья
I. Часы раздумья
II. Аркар
II. Аркар
Таук, Каразин Николай Николаевич, Год: 1874
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Мой Дауд положительно начинает меня тяготить. Когда я его нанимал, он казался мне таким простоватым, добродушным малым, он даже обнаруживал свойство некоторой преданности. Конечно, я должен был знать, — и знал, — что имею дело с первоклассным негодяем…
Человек молодой, чуть не мальчик, — ему ведь всего двадцать два года, — успевший уже набродиться вволю с шайкою конокрадов, предавший главного вожака этой шайки в руки казачьего правосудия, из-за почетного халата, бронзовой медали и сотни серебряных коканов, — не может внушать особого доверия… но… Вот тут-то и являются эти ‘но’, обыкновенно разрушительно действующие на логику мышления… Когда я его в первый раз увидел, — это было как раз в ту минуту, когда его вели на ротный двор, где его ожидала по крайней мере дюжина ударов нагайки за попытку присвоения чужого ковра на базаре, — он показался мне таким симпатичным… Он так весело и бодро шел на истязания, словно его приглашали на жирный плов и добрую выпивку… Я тогда не мешал правосудию, но, выждав конец, вступил в переговоры с пострадавшим…
Он превосходно знал все самые малейшие горные тропинки, ему знакомы были все самые сокровенные уголки суровой, недоступной страны (еще бы ему не знать всего этого!), он отлично ухаживал за лошадьми, знал их свойства, понимал, что они думают, и умел заставлять их понимать себя… Он не трус, это редкость между киргизами, он даже не раз доказал это на деле… Он был очень сообщителен и разговорчив… Он успевал всегда прежде всех узнать все более или менее интересные новости… Правда, он врал невыносимо… почти ни одному слову его нельзя было поверить, — однако ‘почти’… Дауд был необыкновенно находчив, а находчивость великое качество в нашем опасном, многотрудном и весьма рискованном деле…
А все-таки он меня начинает тяготить… особенно вот эти последние девять дней… И мне кажется, будь я один, совсем один, в этой ужасной пустыне, я бы чувствовал себя покойнее… Я бы спал не так, как теперь: спишь и все видишь и слышишь. Целый рой сновидений носится перед глазами, сонные грезы уносят далеко-далеко, рисуют давно оставленные милые, дорогие образы… а тут же слышишь, как лошадь хрумкает, пережевывая сухой бурьян, как трещит, коробясь, сырая ветка, попавшая на раскаленные уголья потухающего костра, как гудит ветер, вырываясь из узкой боковой лощины, как эхом разносится в горах глухой гул далекого обвала… И сквозь ресницы не закрытых вплотную, а нередко прищуренных глаз — видится красноватый отблеск огня на оледенелых сталактитах пещеры, яркая звезда — в щели темно-синего холодного неба, видится и широкая спина моего спутника в ватном стеганом халате, словно бронзовый, мясистый затылок и растрепанные космы его бараньей шапки… Он, вишь ты, тоже спит… А может быть, прикидывается спящим?.. Мне вот так и кажется, что засни я как следует, — он тихо повернется, прислушается, незаметно пододвинется поближе… и…
Он вооружен очень хорошо. Я ему дал нарезной карабин — превосходный! — и к нему сотню патронов… Такой же точно, как и у меня самого… Впрочем, револьверы оба при мне: один, поменьше, бульдог, — у меня в кармане, другой, большой, — в кобуре седла… У Дауда нет револьверов, это мое перед ним преимущество… Я и большой переместил из седла к себе за пояс: тяжеловато, но покойней!.. У нас у обоих по ножу, — так называемые псяки, для всякого случая, такие кривые, с ехидно загнутыми, острыми, как шило, кончиками… Дауд превосходно распоряжается своим… Я видел не раз, как он им обрабатывает баранье бедро… удивительно! Стальное лезвие так ловко, так послушно играет в его неуклюжих пальцах!..
Я положительно начинаю тяготиться своим спутником…
‘Надо все тщательно обдумать, взвесить и на что-нибудь решиться!..’ И вот я начинаю обдумывать… Вместо того, чтобы после такого трудного, утомительного перехода пользоваться удачными часами отдыха, набираться в здоровом сне новых сил для следующего, неизвестного, может быть, гораздо труднейшего завтра, — я гоню прочь неотвязные обрывки тревожного сна и думаю:
‘Что знает Дауд, что он может предполагать, каковы могут быть его дальнейшие намерения?..’
По порядку!..
Дауд знает, что я, его господин, плачу ему по пяти коканов в сутки, и получить эту очень хорошую плату он может только по благополучном возвращении… Вот я уже почти месяц брожу с ним по горам… Может быть, еще придется бродить столько же, может, и дольше… День возврата не определен… все зависит от обстоятельств, а главное, от воли Аллаха… Ведь, вернувшись благополучно, Дауд может рассчитывать на целый капитал! Это — что-нибудь да значит! Стоимость моих коней, оружия и одежды, — может быть, несколько и больше составит, но ведь там — законное приобретение, почетная заслуга, а здесь — дело темное… это тоже что-нибудь да значит! Таких поездок ведь не одна!.. Раз зарекомендовав себя хорошо, — честный джигит имеет все шансы на новое приглашение… Это уже составляет, то есть должно составлять, для Дауда прямой расчет! Он не так глуп, чтобы не понимать этого…
Дауду известна и цель моей поездки… Не может же он знать то, что я знаю только один… Он знает хорошо, что я поверенный торгового дома братьев Хмуровых. Он слыхал не раз об этой богатой, известной по всей Средней Азии купеческой фирме. Мои хозяева отправляют караваны с товарами в страны, совершенно не известные, не исследованные, не могут же они посылать эти товары зря! Ведь может случиться, что, не зная потребностей обитателей, они пришлют такой товар, которого здесь не нужно… Ценная клажа протаскается по горам даром, а возить ее крайне дорого стоит… Надо прежде узнать, какой товар нужен, что можно рассчитывать продать без остатка, что взамен купить можно, чтобы не с пустыми руками возвращаться… Наконец, как провезти этот товар? Можно ли еще провезти? Бывает так, что не во всякое время есть дороги… Надо знать, — когда и куда именно следует направлять караваны… Вот это-то все я и должен сделать, — то есть: расспросить, запомнить дорогу, переговорить с беками и старшинами разных горных и долинных племен и родов, и затем уже, все подготовив, везти караваны с товарами. Вот настоящая цель моей поездки! И Дауду это все рассказано мною самим. Правда, он не удовольствовался только моими объяснениями, он сделал вид, что не поверил… и я знаю хорошо, как он рыскал и выпытывал все перед отъездом, но это ничего!.. Может проверять сколько угодно! Везде он мог получить и получил на самом деле только подтверждение всего, мною уже ему сказанного.
Дауд, когда нам случалось находить по пути аулы и селения полудиких обитателей области, всегда начинал первый объяснения, какие мы важные люди, и что в будущем году мы тоже вернемся, только уже не одни, а с целыми богатейшими запасами товаров, на тысяче верблюдов… Да что тысячи! Гораздо больше!.. — Что товары такие прибудут с нами, каких и во сне не всякому доводилось видеть… потому что кто же не знает богатейшей в мире фирмы братьев Хмуровых?! А если они, эти невежды, и не знают, то он, первый поверенный хмуровского поверенного, им сейчас объяснит и все растолкует.
Тут, обыкновенно, Дауд пускался в такие фантастические рассказы, что мне становилось за него подчас совестно… Впрочем, наивные дикари ему слепо верили и молча сидели, не спуская глаз с рассказчика, не вынимая изо ртов ‘пальца удивления’.
Все это было весьма успокоительно. Ведь эти полудикари, весь век свой промышляющие больше грабежом, чем своим убогим скотоводством, могли также сообразить, что гораздо выгодней оказать мне ласковый прием, чем посягнуть на мою голову ради небольшой наживы и лишиться в таком случае возможности ограбить фантастически богатые караваны в недалеком будущем…
Одно, что меня смущало, это его, с некоторых пор, привычка шептаться при случае с людьми, ему совершенно незнакомыми, и всегда такие переговоры сопровождались косыми, воровскими взглядами в мою сторону… Другое, — что Дауд мой стал немного зазнаваться… Он, например, первый входил в гостеприимно отворенную кибитку и, забывая о своей прямой обязанности остаться при лошадях, — первый же приступал к предложенному угощению. Он как будто бы хотел приравнять себя ко мне в глазах туземцев или как будто даже возвышаться надо мною… Он всегда очень усердно и с пытливостью опытного следователя подвергал меня самому тонкому допросу относительно мельчайших подробностей моего поручения и моих обязанностей. Мне все припоминался один подобный же слуга. Года три тому назад в Бухару был послан также один из приказчиков — другой торговой фирмы, с ним ехал и вольнонаемный джигит, переводчик. Приказчик не вернулся домой… Его убили разбойники, где-то по дороге, а джигит приехал и прекрасно выполнил поручение, завещанное ему Якоби — покойным. Этот джигит получил достойную награду за свой подвиг, доказавший преданность его хозяйскому делу, пользовался впоследствии большим почетом и уже теперь сам исполняет обязанности немаловажные и доходные. А был он прежде ‘байгуш’ (бедняк) бездомный и годился только разве на простую джигитскую службу…
‘Пожалуй, — думалось мне, — и этот вздумает на моем горле построить себе блестящую карьеру?’
Затем, Дауд стал уже очень интересоваться политикой. Такие разговоры начинались обыкновенно с вопроса религиозного.
— Зачем вы держитесь, — спрашивал он, — своей веры, а не переходите в нашу?..
— В какую? — задавал я ему вопрос в свою очередь.
Ответ, видимо, затруднял Дауда: он сам не знал, какой он веры, и потому отделывался обыкновенно неопределенно:
— Да в нашу, настоящую!
— Бог велел всякому держаться в той вере, в какой он родился! — отвечал я тоже уклончиво.
— Говорят!.. А почему же вашу веру называют собачьей верой?..
— Это определение взаимное! — отвечал я, пытаясь переводить вопросы на другую почву.
Я в себе не чувствовал призвания к миссионерству и потому не считал нужным распространяться в данном направлении.
— Ну, да мне все равно!.. — кончал, обыкновенно, Дауд… — ‘Было бы мясо, а зубы найдутся!’
Это была его любимая поговорка.
— А что, — начинал он снова, — кто сильнее? Ваш ли царь, или коканский хан? (Тогда еще Кокан было сильное, независимое ханство, и мы только ощупью подбирались к его пределам).
— Наш царь, конечно, сильнее! — отвечал я с уверенностью,
— Не думаю! — возразил Дауд… — Я бывал в Кокане, был и в Кашгаре… Я во многих городах здесь бывал и видел ханскую силу… С такою силою никто померяться не смеет, разве эмир бухарский…
— А у нашего царя, думаешь, мало силы?
— У вашего!.. Гм… Это три пушки, что в крепости стоят, да двести солдат?.. Это немного!.. Ружья у вас хороши, это точно, а силы мало!
Конечно, Дауд не был виноват, что дальше маленького пограничного форта он к нам не забирался. Когда же я ему рассказывал, он мне не особенно верил, он судил, конечно, по себе. Меня только этот предубежденный взгляд моего спутника наводил на мысль: не вздумает ли он выслужиться перед могучим и сильным коканским ханом?.. Впрочем, ведь он не знал, кто я в действительности. Вот если бы знал, — тогда другое дело!.. Тогда…
И вот последнее время мне стало чудиться, что в голову моего хитрого джигита запало легкое подозрение.
Раз он сыграл со мною, по наивности, конечно, прескверную шутку, да и не глаз на глаз, а, словно нарочно, в присутствии нескольких окружавших нас оборванцев, самого неуспокоительного вида.
— Что это, скажи мне, у тебя в кармане, на что ты посматриваешь так часто? — задал он мне ошеломляющий и совершенно неожиданный вопрос.
Надо сказать, что при мне была маленькая карманная буссоль, — инструмент, крайне для меня необходимый. Я обыкновенно отмечал ходом коня, уже изученным до точности, пройденные расстояния, — отмечал цифрами часы и минуты хода. Два ряда параллельных цифр — показывали румбы направо и налево… На полях я делал необходимые заметки, на всякий случай по-французски… Если бы моя книжечка попалась кому-нибудь здесь в руки, то, пожалуй, нашелся бы индивидуум из беглых, который бы мог докопаться до истины, — с французской же грамотою можно было быть совершенно на этот счет покойным. Таким образом, в моей крохотной карманной книжечке образовался мало-помалу ряд данных, по которым на месте можно было с приблизительною верностью восстановить маршруты пройденных пространств.
Вот эта-то буссоль и заинтересовала моего проныру.
Находчивость в данную минуту выручила меня, может быть, и из очень больших неприятностей. Я тотчас же задал вопрос Дауду, и нарочно громко, чтобы все слышали:
— А с какой стороны дует самый северный для пути ветер?
Дауд стал соображать, где должен быть север, — и указал направление, хотя и не совсем точно. Это подтвердили и остальные собеседники, хотя между ними и возник легкий спор по точности определения.
— Ну, так вот, возьми эту штуку в руки — и посмотри, куда указывает кончик стрелки!
Я вынул буссоль и передал ее Дауду.
Тот посмотрел внимательно, покачал головою и улыбнулся. Его вплотную окружили члены встреченной нами шайки, и я видел, как мой Дауд пытливо проверял истину моих слов. Уж он вертел-вертел буссоль, а все стрелка упорно показывала одно и то же направление. Наконец, он передал мне инструмент, сплюнул на сторону сквозь зубы и проговорил:
— Гм!.. Шайтанлык (чертовщина)! Впрочем, у нас, у русских, и не такие хитрые штуки водятся! — добавил он, совершенно уже неожиданно для меня подчеркнув слово ‘у нас’ и окинув гордым взглядом всю оборванную компанию.
— Ну, гайда своею дорогою! — крикнул он. — Мы своею, а вы своею… Да держись подальше, а то знаешь!
И он выразительно прищелкнул рукояткою нагайки по ореховому прикладу своей винтовки.
А все-таки я очень сожалел, что, вместо этого проныры, не взял другого джигита, который сам ко мне напрашивался. Тот был совсем кретин, а все-таки было бы лучше! Лучше, если бы я совсем один поехал… Покойней было бы на душе, а то сон клонит до невозможности, а не спится… все думы в голову лезут черные… Да и ночь какая-то длинная, унылая. Ветер гудит, словно кто-то прирезанный храпит и стонет… Щелкнуло железное стремя об окованный ремень, словно колокол, отдалось под сводами… И медный кунган с чаем, придвинутый к потухающим угольям, перестал бурлить весело, полегоньку, а затянул какую-то тоскливую, печальную песню…
Хоть бы рассветало скорее!..
Было ясное, морозное утро.
Как бесконечно далеко видно кругом! Невооруженный глаз свободно выслеживает покрытые вечными льдами очертания главного хребта, параллельные кряжи, бесконечную, хитрую путаницу боковых отрогов… Ни одного облачка на зеленовато-голубом фоне неба. Прозрачные тени причудливо борются с серебряным светом, змеями сползают в глубину ущелий, сгущаясь в бездонных провалах. Свободно разносится малейший звук, бесконечно подхватываемый эхом… Расстояния исчезают, обманывая глаз, и чудится, будто вот эта красная, отвесная скала сейчас тут перед вами несколько шагов, — и вы у ее подножия… Нет, между путником и этою скалою — еще не один день пути! Много спусков и подъемов придется преодолеть, прежде чем вы туда доберетесь. Это ведь отрог главного хребта, это там, по ту сторону долин, новый хребет поднимает одну из своих бесчисленных глав… И вот, вы подвигаетесь вперед и видите, как словно из-под земли, словно со дна глубоких ущелий, вырастают один за другим новые отроги, заслоняя собою и эту красноватую скалу, и голубые ступенчатые ледники, огибающие ее подножье зубчатым полукругом… Волшебная картина!..
Дорога наша шла прихотливым карнизом, самою природою, Бог весть по какой причуде, сооруженным по склону хребта… Слева, прямо из-под ног наших коней, поднимались почти отвесные скалы, грозно нависая над головами, справа — чуть не бездонная пропасть… Полоска карниза то расширялась, образуя даже небольшие площадки, то безжалостно суживалась перед путником, суживалась до такой степени, что даже привычные горные кони пугливо поводили ушами, тревожно фыркали заиндевелыми ноздрями и робко, ощупью пытая почву, переступали своими кованными на острые шипы копытами… Не тронь коня, не понуждай его в такую минуту!.. Предоставь ему полную волю… или, уж если не хватает у тебя мужества довериться своему четвероногому спутнику, слезь с него, пусти его вперед, а сам, хоть ползком, пробирайся за ним следом…
А Дауду все равно!.. Он распустил поводья и бесом вертится в седле… Он едет впереди и все оглядывается, все болтает разный вздор… За ним тянется на волосяном аркане наш вьючный чалый, а за чалым я… Хоть Дауду говорить со мною и не так удобно, а поговорить, должно быть, хочется…
— Гей, тюра (начальник), — кричит он, — вон тут года три тому назад, два человека наших пропало…
— Как так?
— Да так… Отогнали мы косяк китайский, да запоздали… В ночь ушли недалеко… В косяке матки с жеребятами попались, а бросать не хотелось… За нами погнались… Мы и ушли по этой самой дороге… Солнце, подлец, подогрело, подгрызло сверху… Оттуда как шарахнут на нас камни… много камней… один такой, что больше комендантского дома у вас в форте будет… Стали после считать, — двух нету… Там они… фюю!..
И Дауд выразительно свистнул и указал на гребень обрыва.
— Нашли? — спросил я.
— Зачем?.. — пожал плечами Дауд.
И правда!.. Зачем искать то, что с грудою камней горного обвала, как ничтожные соринки, унесло в бездонную глубь, завалило сверху и затянуло синим, клубящимся туманом?!.. Да и как искать?!.. Кому?..
Громадный, старый гриф без шума, словно не летя, а плавая, наискось прорезал воздух как раз над нашими головами и скрылся за уступом… За ним другой синею тенью скользнул по ярко освещенному снегу, испуганно и сердито крикнул, словно ржавое железо о железо лязгнуло, и, повторив взмах могучих крыльев, вытянул вперед когтистые лапы, ткнулся ими в гребень выступа, задержался на лету, качнулся раз, два и, сложив крылья, солидно уселся, гордо осматривая нас: что вы, мол, за люди, и за какими такими делами принесло вас сюда, в мое поднебесное царство?..
— Вот эти, может быть, когда-нибудь ‘отыщут’! — промелькнуло у меня в голове.
— Не к добру! — произнес Дауд. — Ишь, собака, кровь чует!.. И чего это он сидит, не летит?!.. Вот и тогда тоже так было…
— Шагов сто двадцать… Славный выстрел!.. Промаха не дам!.. — думается…
Да стрелять-то нельзя: как раз бедовое место!.. Ноги коней чуть-чуть устанавливаются на ленточке карниза. Косогористо больно!.. Вьюк трется о камни, шуршит зловеще… Дауд, тот даже сполз на круп, прилег вплотную к седлу… и одобрительно бормочет…
— Ого-го-го!.. Гайда… Трогай, душа моя!.. Джирайда… Джирайда [одобрительное — ‘ходко’]!..
Выручили небесные силы! Кому помог Аллах, кому Никола-угодник. Перебрались…
И оба грифа, — первый тут же присоседился, — недовольны остались, надо полагать: проскрипели злобно, снялись и полетели дальше…
Свистнул им вслед Дауд и захохотал громко.
— Жрать хотелось тоже!.. Гей, тюра! Даудка тоже жрать хочет… Мяса у нас давно уж нету, а от чая да сухарей только живот пучит напрасно!..
Это точно, что у нас мяса с неделю уже не было… В эту пору в горах охота трудна… да и зверь тоже зябнет, книзу больше держится… Аулов тоже давно не попадалось… Страна была мертвая, совсем безлюдная… Привычные кони совсем подвели животы… Не разъешься на тощих былинках, что кое-где, примерзшие накрепко, торчат из-под льда, кроются под толстым слоем плотно спаянного морозом снега…
— Гляди!
Гляжу пристально…
Понизил голос Дауд, прошептал чуть слышно это ‘гляди’, и сердце у меня словно биться перестало, замерло, остановилось…
На той стороне, близко, шагов за триста, немного больше, словно изваяние, стройное, неподвижное, стоит красавец аркар, вытянув по ветру свою голову, украшенную чудными колоссальными, загнутыми назад и в стороны, могучими рогами. Не руками, нет… Бог весть как… сама собою вылетела из чехла винтовка… Пыхнул синеватый дымок… И не выстрел сам, а одно эхо выстрела, то дробью рассыпчатое, то далекое, металлически гулкое, замирающее, коснулось уха…
Аркар исчез…
— Промах! — показалось мне в первую минуту.
— Свалился! — весело захохотал Дауд, рассеяв мое сомнение.
Ему виднее было… Не он стрелял, а я…
Где же теперь искать убитого? Куда он свалился?.. Глаза как ни напрягаются, нигде не видят и признаков трупа…
— Жив не буду, не найду если! — решил тут Даудка и даже слюну подхватил языком на лету.
Он уже мысленно освежевал аркарью тушу, уже он и хребтовину вырезал, и стяги отделил, и на угольях поджаривал вкусное, сочное мясо, пережевывая сырьем обрезки жира, пока, на досуге…
— Найду!.. Нам, тюра, спешить некуда… Солнце еще высоко, до ночи вернусь… Я знаю, как его найти… Я пойду…
И в голосе моего спутника послышалась просительная, заискивающая нота.
— Иди! Ищи!.. — согласился я.
Дауд захлопотал… Он приладил коней, сбив их головами вместе на зазубренном железном приколе, распустил подпруги… Снял с себя лишнюю одежду, остался в одном суконном бешмете, потуже подтянул ременный пояс, а сам, пока собирался, сообщил мне скороговоркою план предстоящих многотрудных поисков… Он, вишь ты, хотел вернуться назад версты три, не больше: там заметил он боковую трещину, — след летнего размыва, — эта трещина пересекала наш карниз и спускалась извилисто на дно лощины… Там, — говорит Дауд, — можно, а дальше — видно будет…
— Уж найду же я его! — проговорил он еще раз и неуклюже зашагал по тропинке.
— Что же… Нам, действительно, спешить некуда! — решил я и приготовился к продолжительному ожиданию…
Однако за полдень стало морозить не на шутку… Хорошо еще, что небо чистое, ниоткуда не предвещает ветра… А поднимись этот ветер, разгуляйся он по ущельям, под ними, взбудоражь эти, пока, до времени, покойно лежащие снега… Гм!
— И черт возьми этого, некстати подвернувшегося аркара! Черт возьми эту нелепую охотничью горячку!.. Ведь надо же было не промахнуться!
Завернулся я в бурку поплотнее, раскурил трубочку, прилег, прикрыл ноги Даудовой шубою… ‘Что же, подождем!..’
Чалый, вытянув лысую, горбоносую голову, снег нюхает, буланый глаза прищурил, дрожит слегка, значит — дремлет… Мой пегаш один только глядит бодро и ухом резаным пошевеливает…
Тихо так стало… Словно замерло…
Час прошел, другой… Солнце много уже прошло своего пути… Где прежде, словно алмазы, сверкали освещенные льды, там теперь синею дымкою затянуло… По верхам закраснелось… Согрелся под шубою, давным-давно докурена трубка… Самому дремлется…
Встревожился пегий и заржал вполголоса: чалый тоже насторожился, даже соня-буланый и тот встряхнулся… Ясно слышен стук копыт конских за утесом… Навстречу нам, по одной дороге, едут люди, да и порядочно их… Не видать пока, а слышно, что не одна, не две лошади, много больше будет.
Поднялся я на ноги, спустил с плеча бурку, обошел коней с той стороны, гляжу пристально… выжидаю: кого это Господь посылает, — друга или недруга?..
Нет Даудки моего! Наказал ему голос подавать, когда возвращаться будет… Пока ничего в той стороне похожего не слышится.
Из-за утеса показалась конская голова, за нею высокий бараний малахай передового всадника. Чумазая, скуластая рожа испуганно откинулась и затянула повод… Конь встал, как вкопанный.
— Геть! — послышался тревожный оклик.
— Что там такое? — послышались и другие невидимые голоса.
— Человек на дороге! — объяснил первый, осадил еще коня своего и совсем спрятался.
Я стою, прижавшись к отвесу, молчу, выжидаю, что дальше будет…
Говорят за откосом так тихонько, шепотом, а больше не показываются… Положил я около себя и Даудову винтовку, револьвер из кобуры вынул, изготовился… Чувствую, что позиция моя хорошая… Сколько бы их ни было, больше как вдвоем не сунутся… У них тесно, у меня просторнее… Чу, переговоры начинают!
— Эй! Что за человек там, на дороге, сидит?..
— Божий! — отвечаю я.
— Мы все Божьи… — слышу в ответ. — Откуда и куда?
— Еду с того места, где был, а туда — где буду… — отвечаю.
Опять загалдели меж собою, ничего не разберешь…
— Один ты, или с тобою еще есть люди? — опять начинают…
— Нет, не один!.. — соврал я, на всякий случай.
— Нас тоже много… Нас больше тысячи! — слышу, хвастают за утесом.
— У Бога еще больше!.. — соглашаюсь я.
Снова продолжительная пауза, — переговоры промеж своих.
— Ну, думаю, держись теперь крепко!.. Путного человека сюда не принесет нелегкая… Известно, какого сорта народ шляется в горах в эту пору…
И самому смешно стало… Ведь вот меня-то с Даудкою носит нелегкая!..
— А ведь, дорога, брат, не твоя только… — начинаются разговоры… — Дорога-то для всех Аллахом предназначена…
— Это верно! — соглашаюсь я.
— Так мы пойдем…
— Идите!
— А ты стрелять будешь?
— Буду!
— Мы тоже стрелять станем… У нас ружья хорошие!.. Наши ружья далеко и метко стреляют, Мирза! Проедем — я говорю?..
— Проедем! — отвечает невидимый Мирза… — У нас и пушка есть с собою! — добавляет он и кричит кому-то сзади: — Эй, тащите сюда скорее пушку, что на колесах… Самую большую!..
Экие черти, брехуны! Даже смех разбирает… А все-таки жутко на душе… Вот принесла же их чертова сила!..
Стихли опять разговоры. Теперь надолго… Косматый малахай нет-нет да и высунется из-за утеса… Высматривает…
— Урус, должно быть! — слышу я ясно… — Этот начнет палить, так и не перестанет… У них ружья сами стреляют… без счету!
Догадался, значит… Ну, ничего! Это мне же на руку… Не так охотно вперед сунутся… А Даудки вce нет как нет!..
Впрочем, теперь, в компании, не так скучно… Подождем, чем все это кончится!..
Темнеть стало… На нашей высоте еще сумерки, внизу совсем ночь залегла, а наверху, на самом дальнем, высоком хребте еще ярко играют лучи заходящего солнца… Скоро и они потухнут: вот уже все багровее и багровее становятся… И малахай за утесом не так уже заметен… Уже он в полуфигуре высовывается… Темнота подбодряет…
— Э-ге-ге-ге!.. Ау! — чуть-чуть доносится, а откуда?! — путем не разберешь… Словно Даудкин голос…
— Эгей! — откликнулся и я.
За утесом завозились.
Прошло еще с полчаса.
По тропинке тяжелый шорох слышен, — и дыхание усталое. Это, очевидно, Дауд аркара нашел-таки и тащит… Молодчина!
— Дауд, ты?
— А то кто же? Вот я и приволок!.. Ух… да и тяжелый же!..
Еле говорит джигит мой от изнеможения… Шагов десяти не доволок аркарьей туши, повалился и говорит:
— Постой, дай отдышаться!
Дал я ему отдышаться, а сам говорю:
— Дауд, а у нас тут неладно… Чужие люди завелись, а кто, — не знаю!
— Где люди?
—Там, за утесом! Я уже часа три с ними разговариваю. Теперь вот примолкли…
— Много?
— А кто их знает!
— Погоди, отдохну… Я их проведаю… Больше некому быть, как чиргалинским…
Стерегу я утес, а сам одним глазом на аркара убитого любуюсь. Что за чудесный зверь! И как его доволок Даудка? — В одних рогах, думаю, до двух пудов будет… страсть какие!
— Что же? Мы так и ночевать будем? — донеслось из-за утеса…
— А ведь это Джюра-подлец! — встрепенулся мой джигит, забыв усталость…
— Даудка, ты? — послышалось с вражеской стороны…
— Может, и Дауд… А с тобою кто?..
— Со мною наши… Шарип и Мирза-бай… Массол-бека нет, не бойся!
— Да мне чего бояться!.. Я ничего не боюсь… Я и самого хана не испугаюсь… Что мне твой Массол, — все равно что блоха на кошке… А где он?
— А его еще в прошлом году старшина нарынский на кол посадил. Он на вороной кобыле попался…
Не без любопытства прислушивался я к этим дружеским разговорам старых приятелей…
— Ты посиди здесь, постереги!.. — произнес Дауд. — Я подойду поближе, потолкую… Это свои, не тронут!..
Пошел Дауд. ‘Ну, ничего, — думаю, — ‘своих’ встретили…’
Вернулся джигит мой скоро. С ним и малахай косматый, и руку мне протянул приветствия ради…
— Это ничего… Это… они, видишь ты, девять лошадей скрали — и гонят, а ты им помешал… Боятся, как бы время не ушло даром, — нагнать могут… Эти ничего, — это хорошие люди… Так Массола, — ты говоришь верно, — на кол посадили? Это тоже хорошо! Он брат будет Аблаю, и поклялся меня, рано или поздно, зарезать… Вот и зарезал!.. Сам на кол уселся! Ха-ха!..
Отношения теперь для меня выяснились. Аблай и был тот вожак конокрадов, слишком уже известный близ наших пределов, вероломно преданный моим честолюбивым Даудом, — а эти встречные господа — остатки его разрозненных шаек.
Что же, не беда! Человеку в таком положении и при таком деле, как я, надо быть не слишком щепетильным в выборе общества… Переночуем в приятной компании…
Заглянул и я за утес… При моем приближении двое оборванцев благоразумно попятились… Видно мне, что гуськом по карнизу вытянулась вереница отощалых, сильно загнанных коней, все вольно, т. е. без седел и уздечек, прямо косячные… Скорючило их, бедняг, от холода и начинающего уже пронизывать ночного ветра, щелевой тяги, здесь, у нас, за откосом, тепло и тихо, а там пробирает… Сзади всех, чуть видны две оседланных лошади и около них тоже двое людей, значит, с двумя передними четверо… А вон еще пятый, не то ребенок, не то карлик, горбатый, головaстый, жмется меж коней и откосом, и сюда потихоньку пробирается… Ружей за плечами ни у кого не торчит… Гм… — ‘Пропустить разве их всех, поодиночке?.. Что их, в самом деле, задерживать… Еще беду наживут из-за нас…’
Дауд переговоры ведет.
— Мы, — говорит, — вот как сделаем: вы все проходите и за нами по ту сторону станете, а мы тут ночевать будем, перед вами… Куда вам теперь идти?! Все обезножили… Там, на Лысом камне, — погибель, пожалуй, найдете… Теперь темно… Мы вот, и засветло, и на свежие силы, — еле переползли… Вы теперь ночуйте… Если к утру кто нагонять станет, мы подзадержим, поразговоримся, пока что… А вы ноги уносите… Мы ведь долго разговаривать будем… Так лучше!.. Проползай поодиночке!..
Вернулся я к нашим лошадям, попятил их к горе поближе, сам впереди стал, револьвер под полою держу…
— Ну, трогайся!
Посуетились немного, погалдели… Стали перебираться… Чуть-чуть бредут измученные лошади, скользят, спотыкаются… Одна белая матка на трех ногах дыбает, правую заднюю приподняла, и из опухшей бабки кровь капает: засеклась больно!
Карлик, как добрался до аркарьей туши, думает, что я не вижу… Отколопнул комок замерзшей крови, вместе с шерстью в рот засовал и сосет с наслаждением.
— Эй, ты! — обратился к нему Дауд… — Гайда наверх, за дровами!..
Вздрогнул урод, откатился от аркара и стоит истуканом, — словно не понимает, что ему такое приказано…
Дауд и Джюра принялись объяснять, оба разом, вперебой:
— Там, повыше, с полверсты назад, горный кустарник порос, с гребня заиндевелым кружевом свешивается, так вот туда иди, наруби, сколько под силу станет, и сюда тащи…
Поручение нелегкое, особливо для этого истощенного урода… А идти надо… Кто-то сжалился над карликом, помогать вызвался… Пошли вдвоем и исчезли в густом мраке вполне уже воцарившейся ночи…
А пока что, — вся вереница лошадей продефилировала перед моими глазами, злобно закладывая уши при приближении к нашим, тоже несколько взволнованным коням… Один из шайки ушел вперед, заслонить дальнейший ход ‘вязке’ — не ушли бы сами собою… Джюра с другим остался, двое ушли, да двое нас — как раз семеро, самое счастливое число у воров…
Дауд уже с аркаром возится… Замерз зверь, — тяжело поддается промерзшая, хрустящая шкура… Мне больше всего рогов жалко… Редкие рога! Хоть в любой музей! Да тащить не под силу… Разве порознь разнять, расколов темя надвое?.. Нет, придется, надо полагать, бросить!..
Кряхтит Дауд, ругается непечатно вполголоса, стал нож о камень натачивать, Джюра тоже хлопочет, за задние ноги держит арк