Сергей Буданцев
Сергей Буданцев
Таракан
Таракан
1
1
2
2
3
3
4
4
5
5
6
6
——————————————————————
Таракан, Буданцев Сергей Федорович, Год: 1929
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Человек не столь разнообразен, как кажется. Природа ввела в дело неизмеримо огромное количество атомов, можно было бы создавать в каждом отдельном случае более замысловатые сочетания. Следователь, который работает среди людей, вступивших в конфликт с обществом, мог бы иметь больший выбор занятных рассказов. Однако то, что я сейчас расскажу, не выходит у меня из памяти добрых пять лет, — не случайно же!
Я в то время работал по делам о бандитских налетах и ограблениях. Случаются моменты, сходятся грозные обстоятельства, когда некоторые категории преступлений настолько опасны, что следственная и судебная работа по ним как бы огрубляется, упрощается. Достаточно установить деяние, чтобы, не вникая в психологию, предавать самой суровой каре. Таковы были в те годы все дела о бандитизме. Как пену после волнения, к берегу нэпа бурей гражданской войны, — извините за красивый стиль, — выбросило множество всякого рода выбитых из колеи людей, целые обломки классов и сословий, — от мелкой паразитической шушеры: нищие, симулянты, фармазоны, стрелки на бутылку водки и грамм марафета — до организаторов опасных шаек. Как во всяком человеческом обществе, в преступной среде наблюдается динамическая многослойность. И выдающиеся личности, организаторы, непрерывно становятся ядрами, вокруг которых скопляются сгустки других преступных воль. Часто в этих скоплениях я видел грозную силу коллектива, которую нужно было оборвать, сбить, — тут уж не до отдельных личностей.
Не случись одного обстоятельства, — герой мой преждевременно пал, и не от руки правосудия, — я никогда не вник бы в обстановку жизни и психологию очень интересного и выразительного типа. Если хотите, в нем были все основные черты, характерные для значительной в то время категории крупных налетчиков, разбойников. Импульсивность натуры при разрыве с классом — вот та почва, на которой вырастает вменяемое преступление. Я назвал бы своего героя еще и романтиком, хоть это так же мало определяет индивидуальность, как статья уголовного кодекса причины и следствия проступка. Недавно один поэт написал:
‘Романтика уволена за выслугой лет…’
Это не более чем красивая фраза. В жизни ничто не увольняется, все только видоизменяется, ‘получает другое назначение’.
Многие, верно, помнят знаменитого Таракана, он уцелел от банды Беспалого. Мы вылавливали из этой банды по одному человеку, теряя своих людей, так сказать разменивались, и когда нам казалось, — после расстрела Беспалого, — что все кончено, появилась тройка Таракана и доставила нам много хлопот.
Мы знали биографию участников тройки, у нас были фотографии, точные описания наружности, привычек — всегда потом, задним числом, странно подумать: как это, имея такие нити, не распутать узла?
Настоящее имя Таракана — Щепотьев, Александр Михайлович, из мелких южных помещиков, что называется хорошей семьи, бывший офицер, прапор, участвовал в зеленой партизанщине в Крыму с красной ориентацией, белых он раскусил еще после разгрома Каледина, в гражданскую войну вертелся и у нас, больше по штабам и снабжению, едва избежал расстрела за вагон соли, который спустил на Сухаревку. Он был красив. Прозвище давало очень тонкий шарж на эту красоту: знаете, как будто лицо состоит из пробора, глаз и носа, все безукоризненной правильности, и все как-то мелковато и незаметно. Носил костюм с питерским лоском, вероятно умел носить и лохмотья. Беспалый его держал в роли начальника штаба, выдумщиком, техником. Но его недолюбливали: в нем не было ни удали, ни безжалостности — так, ловкач, снабженец на кровавой работе. После разгрома Беспаловской шайки Таракан скрывался, как потом выяснилось, под именем Александра Валентиновича Суходольского, даже на службу устроился. Это время мало освещено. Связи он, конечно, не терял, у него было два молодца: Васька-Бамбук и Лапша-Жижа. Жались они где-то в Черкизове, там по тихой брали карасей в потертых бобрах из кошки. Мне соратников Таракана пришлось впоследствии допрашивать. Если верить, Таракан только-только не заговаривал с ними о том, что пора, мол, начать честный образ жизни к, как водится, у них же перехватывал в трудную минуту, — в двадцать втором году помните какое было жалованье! В особенности он укрепился в идеях возврата к честному образу жизни, когда познакомился с некоей Кэт Муравьевой. Это была гражданка советских Афин, Москвы No 2, города театральных студий, картонно-дерматиновых чемоданчиков, которые тогда же получили название балеток. Курносая мордочка, сложена превосходно, запах пота, заглушённый пудрой, бритые подмышки, ну что еще? Еще, конечно, огромный аппетит к жизни, то есть к лучшему сорту пудры, чулок, к посылкам из-за границы, к аплодисментам. Девица не накинулась на любовника с грубыми требованиями: подай то, подай другое! В жизни так не бывает. Она даже призналась, что ей нравится его костюм: бараний полушубок, грубые вытяжки, галифе с леями, — вероятно все это напоминало ей завхоза, а пайковая эпоха только что миновала!
Однако, так вышло, что ему пришлось сменить полушубок на оленью доху, сапожища — на ботинки Дуглас, галифе и френч — на костюм индиго — Кэт ввела Александра Валентиновича к сестре, которая, к слову сказать, угодила через год вместе с мужем далеко на север. Но тогда еще у Марины Владимировны замораживали крюшоны, грели прокисший Шамбертен, а знаменитый скрипач Мулевич на недавно оттаявшем пианино по слуху наигрывал уанстепы, которые слыхал на вечеринках Аровских американцев.
— Правда, Александр мил? — спрашивала Кэт старшую сестру.
Та морщила точеный лоб под седыми волосами, — ей не было и тридцати лет, но она была седа, — и язвила младшую с особой сестринской нежностью:
— Очень мил. Но слишком подвижен, суетлив, как еврей. Вероятно от бедности. Благосостояние прекрасно воспитывает, посмотри мой Рувим! Лорд с Ильинки!
Александр Валентинович слишком рьяно произносил тосты за дам справа и за дам слева, по ночам, когда не хватало вина, первый схватывался ехать на Цветной в ночную чайную за подкреплением, пьянел, сбивался на жаргон, от которого, по мнению Мулевича, ‘отдавало худшим видом армейщины — красноармейщиной!’ Вскоре этот остряк уехал гастролировать в Южную Америку и, само собой разумеется, не вернулся. Танцевали до упаду, от поднятой пыли мокрота становилась черной и чернели мокрые носовые платки, танцевали по целым суткам, начав с утра, и Александр Валентинович — больше, неутомимее всех. Пожалуй, он вносил особый, болезненный восторг в маленькие, но шумные празднества в уютной квартирке Марины Владимировны. У него хватало осторожности не таскаться по всяким подвальчикам и артистическим кабачкам, куда иной раз звал Рувим Савельевич.
— Дома же прекрасно, интимно, весело! Херувим Саваофович, оставьте нас в раю! Хотите я на коленки встану?
Александр Валентинович падал на колени. Он сам подсказал называть его истерики ‘дворянской чудачинкой’. Херувим розово улыбался толстыми губами, и выходило ‘по дворянскому хотенью’. Первое время Александр Валентинович кокетничал и нищетой. Но к ней скоро привыкли, он почувствовал себя униженным. Где возможно занять, было занято. Кэт, после одного разговора с сестрой, дала понять, что шикарному молодому человеку надо входить в равной доле во все паевые траты на выпивки и увеселения.
Перед самым рождеством Москва была взволнована двумя очень дерзкими попытками ограбления кооперативов: на Благуше и в Сокольниках. Денег взяли пустяки, только в Сокольниках, но тяжело ранили кассира. Покушения были до крайности отчаянны: втроем напасть на большой магазин, поднять бесцельную стрельбу! Розыскные органы находили, что это дело или новичков, или провинциалов. Раненый кассир очень скоро описал наружность того, кто отбирал деньги: ‘Здоровый, широкоплечий, приземистый, прямо гимнастическая кобыла в бушлате!’ Несколько месяцев спустя, когда ввели ко мне в камеру Швыркова — Ваську-Бамбука, я сразу вспомнил это определение. Так неудачно Таракан начал свою работу. Но заметьте: из осторожного подголоска он делается дерзким бандитом, не думающим о ‘технике’. Обстоятельства подчиняют его, предводитель должен быть храбр, он делается бессмысленно отчаянным. Чувство меры не свойственно ему: чувство меры признак социальной личности, пьяные и дети его не понимают.
Однажды между Кэт и Александром Валентиновичем произошел разговор, который повлек за собой большие и очень печальные последствия. Девице понадобились цветы, чтобы поднести руководителю студии, тот танцевал главную роль в возобновленном балете.
— Вам нужен, конечно, очень хороший букет? — спросил кавалер. — Да, и о чем спрашивать? Моя девочка, и букет на ять! Но денег у меня нет, жалованье выдают…
Кэт рассердилась:
— Ах, что там жалованье! В советской России служат словно в гвардии, ради почести, как говорит Рувим.
— Скажите, Кэт, вам действительно все равно, какими способами я буду добывать монету?
Он был способен задавать такие рискованные вопросы, некоторые мысли, вероятно, обжигали его. Не все можно заглушить алкоголем или даже кокаином, — он вывез с фронта и этот порок.
Кэт вспылила:
— Откуда вы такой сентиментальный, словно с луны свалились или пять лет проспали? Марина же не справляется, каким путем ее муж получает дензнаки в разных трестах и коопах! Жить надо так, чтобы не было смешно и жалко.
— Жить надо, чтобы не смешно… Можно не смешно.
И до самого театра молчал. Кэт замечала, что он любил напускать на себя мрачность. Ей, конечно, никогда не приходило в голову, какая борьба происходила в нем. Впрочем, сказав это, я сомневаюсь, действительно ли происходило в нем возмущение против слов любовницы, — по всей вероятности нет. Жизнь подобных людей состоит из цепи искушений, на их взгляд маленьких и равноценных, но противиться которым трудно, а потому и бессмысленно. Особый восторг потаканья властвует ими… С точки зрения общества поступки могут быть чудовищными, потому что оно никогда не может увидать постепенность, с какой к ним пришел преступник. Когда человек растормозил себя, он, только вспоминая обычаи и наставления так называемых порядочных людей, может усвоить разницу между небольшой кражей, мошенничеством и вооруженным ограблением. Только грозящее наказание напоминает ему о различиях. Но ведь то же самое наказание частично как бы искупает заранее вину, и человек, который совершает преступление, караемое расстрелом, считает, что он сквитался с миром, предвидя кару.
— Так вы считаете, все равно какими средствами? Вы облегчаете мне задачу, — сказал Александр Валентинович и рассмеялся, как Кэт потом вспоминала — ‘демоническим смехом’.
Вероятно в тот момент ему пришло в голову, что он принимает решение, меняющее его жизнь, хотя решение было готово, вошло как бы в пустое сознание без всякой борьбы, сознание ставится так сказать перед совершившимся фактом. Этот смех и загадочность речей были слабым признаком колебаний перед последним искушением, как у алкоголика перед рюмкой.
К двенадцати часам ночи в темном переулке у Каретного ряда бандит Таракан с двумя помощниками взял на хомут и вытряхнул из шубы, из визитона и даже ботинок одного бусого фрайера, безмятежно дышавшего спиртным и не очень испуганного. Бандиты добродушно матерились. И только Таракан в светлой полумаске ударил пьяницу, когда тот захныкал, не желая разуваться. Лапша-Жижа снес барахло куда-то на Трубу, и через полчаса наши деловые готовились сбоковать какую-то шкицу около больницы на Петровском бульваре. Время было очень нищее, и грабить приходилось оптом.
Кэт вернулась из театра и позвонила сестре: — Мариночка, я сейчас переоденусь и приду одна, очевидно Суходольского нет дома, к телефону никто не подходит.
Марина Владимировна предложила взять извозчика, потому что все ждут и не садятся ужинать, попросила кстати захватить соболий палантин. Этот соболий палантин Рувим подарил Кэт, но носила его чаще Марина, и младшая сестра молчаливо терпела, Впрочем, они вообще жили дружно.
Извозчика в этот час можно было найти у Страстного, смешно с Малой Дмитровки бежать в обратную сторону: Марина Владимировна жила у Петровских ворот.
Была предвесенняя ночь, когда схваченный морозом воздух особенно колюч, темен и звонок, тусклый свет кое-где в окнах только подчеркивал тьму, делал ее несомненной, почти осязаемой. В деревьях Нарышкинского сквера беспокоились, хлопали крыльями и кричали галки. Кэт бежала, ноги скользили, — тогда никому не приходило в голову посыпать тротуары песком, — пробежал ремонтный трамвайный вагон (пассажирские уже не ходили), и в свете его Кэт увидала три темные фигуры: они отделились от черного выступа больничного подъезда, бросились наперерез, один из них крикнул: ‘Стой!’, огромный матрос схватил ее за плечи. Она впоследствии очень хорошо описывала сцену ограбления. В деревьях бульвара поблескивал фонарь, раза два он осветил лицо матроса. Близость смерти стянула время в острое мгновенье, наполненное невероятно резкими ощущениями. Вот ее выбросили из мягкого тепла манто на жесткий холод, в оба уха рвались заклинания из матери, души и крови, она чувствовала влажный жар дыхания матроса, сопенье другого было напоено тошнотворным зловонием, перегаром самогона и лука. Кэт не отворачивалась от вонючей струи, которая заливала ее до гадливых судорог. Главное не шевелиться — предостерегала она себя. Эта мысль повторялась много раз и получила магическую силу, словно кто-то приказывал, внушал, Жертва и не заметила, что она затвердила требование матроса. ‘Не шевелись’, — сипло шептал он, обрывая с шеи бусы, матерился, толкнул ее к столбу ограды, которая оказалась под боком, Кэт ударилась о шершавую штукатурку обнаженным плечом, охнула, шершавая рука пробежала по нежной коже от плеча до кисти, — Кэт очень остро запомнила это ощущение, — чужие пальцы остановились на ее безымянном пальце. В тот невыносимо короткий миг ей хотелось потерять сознание от страха и отвращения и вместе с тем она удивлялась силе трезвости, — наблюдательность не покидала ее. Почему один из бандитов, в полушубке, худощавый и тонконогий, стоит в стороне? Почему так сопит маленький толстый помощник матроса, складывая пальто в аккуратный тючок? Матрос очень силен и ловок. Вот он рвет кольцо с пальца, с безымянного пальца, который как огнем прохватывает боль, — кольцо не сползает, складки из сустава мешают, острые края кольца режут как ножом. Бандит кроет в Христа, в крест, во весь пролетариат. Деловые, видимо, торопились, для нее ужас затягивался. Она застонала. Тогда маленький бросил сверток, выхватил револьвер и крепко приложил к ее виску. ‘Ну, не скули!’ — бормотал он и сдирал стволом нежную кожу надбровья. Кольцо не сползало. Близость дула, из которого вот-вот вылетит пуля, леденила, обессиливала все мускулы, зато мозг, зато сознание противились и боролись. ‘Все равно! — голосили в ней взвихренные слова. — Закричу, все равно — пусть он услышит!’. ‘Он’ — это был образ мужской силы, которая подчиняла ее последние месяцы, — это был Александр, любовник, защитник. Кэт очень хорошо понимала, что мысль об отсутствующем совершенно бесполезна, он с жизнью изменяет ей, обреченной на смерть, и она пронзительно взвизгнула:
— Не отдам! Это подарок… это муж, Александр!..
Святители появились в еще более страшных комбинациях, ободранный палец загорелся как в спирту. Маленький бандит подпрыгнул, наган соскочил с виска и ударил ее по носу. Кэт пошатнулась, кровь залила глаза, кровь потекла из носу. Свалка сразу прекратилась. Кто-то вырвал ее из рук грабителей. Это третий бандит оттеснил разъяренного матроса, повернул к себе ее белое, в черных потоках лицо, посмотрел в него и двинул легонько Кэт ладонью по шее, давая направление к Дмитровке. Матрос проворчал: ‘Винти сильнее!’ Кэт молча побежала.
Таракан поднял шубу и палантин, которые Лапша-Жижа завернул в аккуратный сверток, заявил:
— За мной. А где кольцо?
— У меня кольцо, — буркнул Бамбук, вытирая его двумя пальцами.
— За мной! — повторил Таракан.
Ребята начали роптать на несправедливую дележку и заявили, что барахло надо загнать, с ним и засыпаться немудрено. Но Таракан настоял на своем, приказал вещи сохранить, отдал бумажник, который вытащили у давешнего пьяного, и моментально скрылся в переулке. Бамбук ругался ему вслед, Лапша-Жижа удивлялся, как с этой шкицей не вышло мокрого.
В четвертом часу ночи Марина Владимировна позвонила Суходольскому:
— С Кэт произошло что-то невероятное! На нее совершили нападение, — только что сообщили из милиции. Туда поехали Рувим и Мулевич. Я позвала дворничиху, она не может прийти, одной мне страшно. Приезжайте как можно скорее! Ведь из-за вас все и произошло, — не мог проводить!
Александр Валентинович мычал что-то невразумительное, Марина Владимировна рассердилась и заявила, что он разговаривает так, как будто ничего особенного не произошло и ‘как будто его хата с краю, тогда как…’. Но тот повесил трубку, и испуганная дама не поняла, явится он или нет. Александр Валентинович приехал, правда уже тогда, когда привезли пострадавшую.
Кэт полулежала на диване, растерзанная и грязная, лицо ее было покрыто ссадинами, лоб в неряшливом сбитом бинте, на стуле валялся грязный грубый чужой носовой платок в крови. Она ничего не узнавала, истерически взвизгивала. Суходольский встал в углу, в тени, не проронил ни слова. Мулевич ахал, бегал по комнате, Марина Владимировна суетилась с тазом, уговаривала сестру помыться, та, видно, не понимала, что от нее хотят. Рувим Савельевич сидел за столом в кашне и шапке и, ужасаясь, пил коньяк рюмку за рюмкой.
— Я совершенно не пьянею… — шептал он.
— Когда же вы, наконец, ее умоете? — грубо, как он никогда здесь себе не позволял, спросил Суходольский, — Ведь у нее весь нос в крови, в каких-то нашлепках…
Марина Владимировна его обрезала, напомнила, что он сам виноват. Суходольский снова надолго замолчал. Кэт умылась, ей дали коньяку, засмеялась. Она смеялась длинными, ровными восклицаниями, словно училась произносить этот звук: ха-ха-ха! И прерывая речь невеселым хохотом, принялась рассказывать. Она рассказывала автоматически подробно, возобновляя все детали, все мелочи, которые отпечатались в ней за те страшные десять минут. Она рассказала о скользких тротуарах и о фонаре в сучьях, о галках и, как затверженную, повторила всю ругань, которой бандиты помогали работе. Она дословно воспроизвела все комбинации Бамбука из святителей и пролетариата, короткую матерщину Лапши-Жижи, — память извергала услышанное без задержки и искажения. Ее никто не прерывал, щепетильный Мулевич застыл, раскрыв рот, Марина покачивала ласково головой за каждым загибом, — в тот момент все казалось естественным, даже эта неестественно открывшаяся пропасть бессознательного. Александр Валентинович забивался все дальше в тень, в угол. Кэт, по мере того как приходила в себя, все пристальнее останавливала на нем взгляд, приподняла голову с подушки и наконец вовсе не отводила глаз от угла, где за пианино, в полутьме, матово белело бледное лицо. Теперь она обращалась только к нему.
— Я бросилась бежать! Меня ударил бандит в полумаске ладонью по шее, это дало мне силу. Я бежала, боялась дышать, не то что крикнуть. Выбежала к стене Страстного, с Малой Дмитровки повернул извозчик с каким-то толстяком. Я бросилась к ним и закричала: ‘Обратно, обратно! Поверните лошадь обратно!’ Толстяк страшно растерялся, — полуголая, растерзанная женщина, в мороз, — мы повернули, проехали по больничному проезду, и я видела, как грабители совершенно спокойно разошлись. Я испугалась, как бы они не увидали меня, — мне казалось, что теперь, увидав во второй раз, они наверное не пощадят. Толстяк все спрашивал: ‘Неужели мы поскачем по Трубной? Зачем нам к Трубной, — ведь это же дно!’ Извозчик объехал бульвар и, нахлестывая лошадь, понесся обратно к Страстному. На Страстной сразу толпа, милиция. Милиционер направляет меня в отделение, я боюсь одна, тут вызывается провожатый — какой-то рыжий усач в бекеше. Мы берем нового извозчика в Дегтярный переулок, где отделение милиции. Провожатый прижимает изо всей силы за талию и все время, как попугай, повторяет: ‘Барышня, со мной вы не бойтесь!’ Я отодвигаюсь и твержу свое. В аптеке переполох. Дежурный, вместо того чтобы сделать перевязку, кричит: ‘Ой, я боюсь крови, уберите ее!’
Кэт уронила голову на подушку и захохотала. Смех смешался со слезами. Пострадавшая вероятно впервые поняла всю жалкую беспомощность своего положения, всхлипывала, сморкалась в грязный чужой платок.
— Ах, что же это за безобразие, беспорядок!.. И без помощи, совершенно без помощи! Я сама кое-как замотала голову, мне помогал только пьяный усач, да и то в своих целях. Только в милиции он понял, что я не побитая проститутка, а приличная дама, которую ограбили. Когда приехал Рувим, он смылся, даже не простившись. В эту ночь было несколько налетов и какие-то калеки, избитые, испуганные люди сидели на скамейках. Старый еврей стонал и скулил об отрубленных пальцах, укачивал руку в тряпке как ребенка, — ему отрубили пальцы налетчики, когда он открывал дверь и пытался задержать ее на цепочке. Он корчился от боли, но сидел как все, в очереди, — я за ним, — мы ждали очереди, допроса и протокола. Меня тошнило от всего пережитого, от страха — как от голода. Вдруг вводят какого-то матроса. Он, видимо, занюхан, челюсти так и ходят. Соседи меня спрашивают: ‘Это ваш матрос?’ Меня позвали к начальнику, там я рассмотрела арестованного. Он был широкоплечий, крепкий, бледный, встал передо мною в позу, два милиционера с револьверами рядом, какие-то люди кругом, а он начал декламировать, завывать как в Камерном театре: ‘Женщина, я никогда не видал тебя. Неужели ты можешь предать невинного?’ Он завывал и извивался. Мне стало совсем противно, совсем до рвоты, никогда еще не испытывала я такую злобу на человека. Я сказала: ‘Да, похож!’ Впрочем, он оказался вовсе не матрос.
Суходольский — это все заметили в комнате — хрипло кашлянул, сделал два шага к столу, сказал:
— Да, конечно, не матрос. Простите… Марина Владимировна, можно мне вина?
Он наливал дрожащими руками, расплескивая вино на скатерть.
— Да, да, это был не тот, не мой матрос, совершенно другой. Я помню своего грабителя, раза два на него упал свет из-за деревьев. Других не помню, так в памяти туман, а этого из всех и на всю жизнь… Но и тот матрос, которого привели, был захвачен милицейским обходом около театра, он рылся в дамской сумочке, считал выручку. Про сумочку я сказала, что она похожа на мою, хотя у меня никогда не было такой сумочки, это была вещь какой-то дешевой проститутки. ‘Меня расстреляют за твои слова!’ — провыл грабитель, я ясно поняла, что это бандит, его увели куда-то… Я не раскаиваюсь, надо мстить, как можно, я имею право за то, что вытерпела, за ужас, за полную нищету… Ведь я прямо из лап смерти. Меня били. Я — нищая. И Марина пострадала, ее браслет, палантин мы носили пополам…
Она сжимала кулаки и грозила окнам, и Марина Владимировна сжимала кулаки. Мулевич заметил и сказал об этом. Александр Валентинович поглядел на всех (‘так, как будто он нас впервые увидал’, — как впоследствии определила допрошенная мной Марина Владимировна), произнес раздраженно, даже со злобой странную фразу:
— Не огорчайтесь, господа. Я уверен, я обещаю, что вы получите свои вещи.
— Откуда вы так уверены? — спросил Мулевич.
Но Суходольский пропустил мимо ушей, ушел поспешно, заявил, что на службу придется пойти рано, а уже рассвет.
Как переживал Таракан, он же Суходольский, он же Щепотьев, этот случай, внутренние колебания и так далее, — все это осталось нераскрытым. Мы можем судить только по внешнему. В первые же дни он совершил несколько диких поступков, как будто сошел с ума и наглухо забыл об опасности, которой подвергало его малейшее подозрение, чему он давал повод. Но и в этом проявилась та же черта — все забывать, все игнорировать, когда добиваешься какой-то цели, вернее удовлетворения своего чувства. В данном случае заиграла странная какая-то ненависть, желание расквитаться, унизить тех, с кем связал нелепый случай.
Рувим Савельевич на другой день встретил Суходольского на улице, хотел осведомиться, почему тот не зашел накануне вечером — его ждала Кэт, но тот проскочил мимо, ясно сделал вид, что не узнал, — не поклонился. А они всегда так радостно встречались на улице, перекидывались восклицаниями. Прошло еще два дня. Он не посетил Кэт, не справился даже по телефону о здоровье, о состоянии, о костюме, — та и в деньгах нуждалась, Кэт к нему заходила несколько раз, дома не заставала, сказали, что он не ночевал все эти дни, забежал только как-то утром, на записки ее не отвечал, на службе не появлялся. Словом, пропал человек.
Все эти дни он прожил в Черкизове у Бамбука, пил, нюхал кокаин. Вещи Кэт были собраны, проверены, вычищены, приведены в порядок. Он часто развертывал, рассматривал, хвалил меха, ценил, а потом вдруг заводил такое, отчего Бамбук супился и чернел. То он хотел все выбросить и сжечь, то отослать по почте, и все говорил, говорил неустанно. Бандиты не понимали его разглагольствования. Однажды он заявил, что ‘никакого возврата не может быть, буржуазный уют ему противен’. Лапша-Жижа криво усмехнулся и злобно сказал:
— Ты все к буржуям подсучивался. Плохие игрушки.
Бамбук насмешливо жалел, что был невежлив с Таракановой марухой:
— Пальчик я ей повредил, — колечко снимал.
Таракан сердился и разглагольствовал все мудренее.
Дня через четыре после того, как Александр Валентинович пропал, Кэт получила от него записку:
‘Я заболел. Долго объяснять, как я попал туда, где нахожусь, — нарочный вас проводит. Жду немедленно’.
Кэт в это время носила жалкую вытертую шубенку, в которой Марина Владимировна ходила в баню. Потеря котикового манто сделала ее бесстрашной, беззаботной относительно себя. Подурнев и потеряв шик, она почувствовала, что горячо любит Александра. Она сознавалась сестре и зятю, что плачет по ночам, ее мучают тяжелые сны. Но, вместе с тем, днем она энергично бегала по розыскным органам, писала заявления, всячески бодрилась.
Нарочный оказался коренастым молодым парнем: веснушчатый, неприветливый, со вздернутым носом над белесыми усиками, жидкие злые глазки. Кэт было бросилась расспрашивать, но он даже не поглядел на нее, проворчал:
— Поскорее, мадам, там извозчик ждет.
Ехали долго, куда-то за Бутырскую тюрьму, кружили по переулкам, извозчика оставили почему-то не доезжая до дома и потом еще довольно много прошли пешком. Посланный торопил:
— Александр Валентинович наказывал поскорей!
Дом, куда ее привели, был мрачен, безлюден, что-то вроде замороженной фабрики. Вдобавок, чтобы добраться до указанного помещения, пробирались какими-то катакомбами и подвальными коридорами. Провожатый освещал путь колеблющимся пламенем зажигалки. Кэт едва поспевала за ним, Ощупывала холодные стены, натыкалась на выступы и повороты, и вдруг ей стало страшно.
— Куда вы меня ведете? — спросила она.
Парень кашлянул, зажигалка беспомощно погасла. Кэт оступилась о скользкие ступеньки, ткнулась в какую-то дверь, та сразу отворилась. Сильные руки подхватили так, что Кэт даже не охнула, вскинули как ребенка, силач побежал со своей ношей, ноги его гулко шаркали по плитам. Кэт в ужасе зажмурилась, открыла глаза лишь тогда, когда ее поставили на землю. В полумраке перед ней стоял бандит, — она узнала и полушубок, и полумаску. Провожатый развязывал в углу узел. Человек в матросской форме, тот самый, который ограбил, а теперь нес Кэт сюда на руках, крепко держал ее за плечи, и она опять слышала у левого уха его шипящее дыхание.
— Что вы еще хотите от меня, у меня ничего нет!.. — лепетала она.
— Ну, не шкряй!
Матрос снял с нее банную шубку, давешний парень знакомо посапливал от спешки, встряхивал манто, в которое, ее и облекли, правда неловко и неласково. Тот же парень накинул ей на плечи палантин, а человек в полумаске надел кольцо на палец. Ее посадили на скамью у стены. В полубреду, плохо сознавая, что с ней, Кэт услышала голос Александра Валентиновича… Но что он говорил!..
— Сидите и не шевелитесь десять минут. Выберетесь отсюда в полной безопасности. Вам обещали вернуть вещи и вернули. Никогда не вцепляйтесь зубами в невинных людей, как в комиссариате с тем матросом, похожим вот на него.
Кэт не поняла нравоучения, ей стало дурно, и она просидела в подвале, боясь пошевелиться, должно быть около часа. Было уже совсем темно, и выбралась она чудом, тем чутьем, которое есть у почтовых голубей. Выбралась на двор и закричала. С улицы пришли какие-то люди, помогли ей. Тогда же обыскали подвалы и нашли труп, еще теплый был. Это был Таракан, его зарезали те двое в коридоре ударом в спину. Он лежал раскинув руки, но Кэт не наткнулась на него в темноте.
На допросе я спросил Швыркова-Бамбука:
— За что же вы пришили Таракана?
— Не мы пришили, Лапша пришил. После того случая, как мы его шмару раздели, Таракан словно потерянный сделался. И больно много говорил! Четыре дня без умолку болтал. В нашем деле это не годится. Знаешь, когда несет человека, и видать как несет, а куда принесет — неизвестно… Вот Лапша это заметил.
— Ну, а почему же вы всю комедию с вещами разрешили ему сыграть, раз стали его опасаться? Могли бы влипнуть с этим делом сразу.
— Что же, у нас жалости, думаешь, нет? Потешить хотели парня, — свой, деловой? Несло его неизвестно куда…
1923-1929
Источник текста: Сергей Буданцев. Саранча. — М: Издательство ‘Пресса’, 1992.