Уилки Коллинз
Уилки Коллинз
Тайна
Тайна
The Dead Secret (1856)
The Dead Secret (1856)
I
I
23-Е АВГУСТА 1829 ГОДА
23-Е АВГУСТА 1829 ГОДА
II
II
СКРЫТИЕ ТАЙНЫ
СКРЫТИЕ ТАЙНЫ
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/i-025.jpg)
Тайна, Коллинз Уилки, Год: 1856
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Уилки Коллинз / Собрание сочинений в десяти томах. Том I. Тайна (роман, печатается по изданию 1858 года).
М., ‘Пересвет’. 1992
OCR Бычков М. Н., июнь 2012 г.
— Вряд ли переживет она эту ночь?
— Взгляни на часы, Джозеф.
— Десять минут первого: пережила! Дождалась десяти минут нового дня.
Эти слова были произнесены на кухне большого сельского дома, на западном берегу Корнуэлла. Собеседники были двое из слуг капитана Тревертона, флотского офицера и представителя одной из старинных фамилий. Оба говорили шепотом, подсев поближе друг к другу и вопросительно поглядывая на дверь.
— Плохо,— проговорил старший из них.— Сидим одни, темно, мертвецом пахнет, считай себе минуты, пока господь Бог по душу пошлет.
— Роберт! — проговорил другой еле слышным голосом.— Ты служишь здесь с детства… Слыхал ли ты, что до замужества она была актрисой?
— Ты почем знаешь? — резко спросил старый слуга.
— Сс! — перебил другой, поспешно встав со стула.
В коридоре прозвенел колокольчик.
— Нас, что ли? — спросил Джозеф.
— Не знаешь по звуку, который звенит? — презрительно отвечал Роберт.— Это колокольчик Сары Лизон, погляди в коридор.
Джозеф взял свечку и повиновался. Отворив кухонную дверь, он увидел на противоположной стене длинный ряд колокольчиков, над каждым, черными литерами, было написано имя призываемого. Ряд начинался дворецким и буфетчиком, кончался судомойкой и рассыльным.
Поглядев на колокольчики, Джозеф сразу увидел, что один из них был еще в движении, над ним было написано: горничная леди. Джозеф пробежал коридор и на конце его постучался в высокую дубовую дверь старинного пошиба. Отзыва не было: Джозеф отворил дверь и посмотрел в комнату — она была темна и пуста.
— Сары нет в кастелянской,— сказал он, возвратившись на кухню к своему товарищу.
— Стало быть, она в своей комнате,— заметил Роберт.— Взойди наверх и скажи ей, что ее зовет леди.
Колокольчик опять зазвенел, когда Джозеф выходил из кухни.
— Скорей! Скорей! — крикнул Роберт.— Скажи ей, чтобы поторопилась… зовет! — прибавил он потом.— Может быть, в последний раз!
Джозеф пробежал три колена лестницы, обогнувшей длинную галерею со сводами, и постучался в другую дверь, также дубовую и также старинную. На этот раз ему ответили. Чистый и мягкий голос прозвучал: кто там? Джозеф поспешно объяснился. Не успел он кончить, как Сара Лизон встретила его на пороге со свечой в руке.
Невысокая ростом, не очень красивая, не в первой молодости, с робкими приемами, одетая безукоризненно запросто, горничная леди, несмотря на все это, была такою женщиною, что на нее нельзя было взглянуть без любопытства, если не без участия. При первом взгляде на нее немногие могли бы удержаться от вопроса: кто это такая? Немногие удовлетворились бы ответом: горничная мистрисс Тревертон, немногие удержались бы от поползновения прочесть на ее лице какую-то тайну, и, конечно, уже никто не усомнился бы, что эта женщина выдержала когда-то страшную жизненную пытку. В ее осанке, и еще более в ее лице, все как будто говорило жалобно и грустно: ‘Я развалина того, чем вы некогда любовались, развалина без ухода, без поправки, развалина незаметная, обреченная пасть с гибельного берега в бездну всесокрушающего времени’. Вот что можно было прочесть на лице Сары Лизон — и ничего более.
Едва ли нашлись два человека, согласные в мнениях насчет Сары, до того трудно было решить — телесная или душевная мука сразила ее? Та или другая, только следы по себе она оставила. Щеки Сары опали и слиняли, подвижные, изящно очерченные ее губы болезненно побледнели, большие черные глаза, напрасно осененные густыми ресницами, словно застыли: так беспредметен, жалобен и страдателен был их взгляд. Впрочем, и сильная грусть, и тяжелая болезнь оставляют на больных почти такие же следы. Особенность неведомого недуга Сары состояла в противоестественной перемене цвета ее волос, они были густы, мягки и кудреваты, как волосы молодой девушки, но поседели, как у старухи. Странно противоречили они всем признакам юности, присущим ее лицу. Несмотря на всю болезненность и бледность, никто не мог бы сказать, что это лицо — лицо старухи, на бледных щеках не было ни морщинки, в тревожных, робких глазах искрилась и светилась чистая влага, высыхающая под старость, кожа на висках была гладка, как у ребенка. Все эти и другие, никогда не обманывающие признаки, свидетельствовали, что для нее только еще прошла весна: не глядя ей в лицо, можно было сказать, что это женщина лет тридцати, взглянув в лицо, можно было сказать без парадокса, что ее седые волосы были ужасною несообразностию и что она более походила бы сама на себя, если бы они были выкрашены. В этом случае искусство было бы естественнее природы, потому что природа казалась неестественной. Каким морозом побило эти роскошно завитые кудри? Смертный недуг или смертное горе подернули их инеем? Эти вопросы не раз проходили в голове капитанских слуг, пораженных странностью ее наружности, да еще тем, что у нее была закоренелая привычка — говорить с самой собою. Но любопытство их не было удовлетворено ни разу: ничего не узнали они, кроме того, что Сара Лизон, говоря попросту, вставала на дыбки, если заговаривали о ее седых волосах и о привычке говорить с самой собою, да узнали еще, что сама госпожа ее запретила всем, начиная с мужа, беспокоить Сару каким бы то ни было вопросом об этом предмете. В замечательное утро двадцать третьего августа Сара одно мгновение простояла, словно немая, перед призывавшим ее служителем, свечка озарила ее ясно большие, неподвижные черные глаза, а над ними — густые неестественно седые кудри. Мгновение простояла она молча, ее рука дрожала так, что гасильник чуть не соскакивал со свечки, но это было только мгновение: Сара опомнилась и поблагодарила слугу, позвавшего ее к смертному одру госпожи. Смущение и боязнь, звучавшие в ее голосе, кажется, придавали ему еще более приятности, торопливость ее приемов нисколько не уменьшила их обычного изящества, благородства и женственности.
Джозеф, как и другие слуги втайне не доверявший Саре и не любивший ее за то, что,— по его понятиям,— она не была похожа на прочих горничных, был поражен в это мгновение наружностью Сары и звуком ее голоса. Она покачала головой, поблагодарила его еще раз и быстро прошла мимо по галерее. Спальня умирающей мистрисс Тревертон была этажом ниже, Сара в нерешимости остановилась перед дверью, наконец постучалась, и дверь была отворена капитаном Тревертоном.
Взглянув на своего господина, Сара отшатнулась. Если бы ей грозил смертельный удар, она, вероятно, не отступила бы быстрее и с большим выражением ужаса на лице. Впрочем, в чертах капитана Тревертона не было ничего такого, что могло бы навести на мысль о его жестоком или даже просто грубом обращении с людьми: с первого взгляда можно было смело сказать, что этот человек ласков, сердечен и откровенен. На глазах его еще блестели слезы, вызванные страданиями любимой жены.
— Войдите,— сказал он, отвернувшись.— Она не хочет сиделки: ей нужно только вас. Позовите меня, если доктор…— Голос его сорвался, и он поспешно вышел, не окончив речи.
Сара Лизон, вместо того чтобы войти в комнату своей госпожи, обернулась и начала пристально глядеть вслед капитану, пока не потеряла его из виду, щеки ее побледнели, как у мертвой, в глазах выражались сомнение и ужас. Когда капитан скрылся за поворотом галереи, Сара прислушалась у дверей спальни, боязливо прошептала про себя: ‘Неужели она ему сказала?’ Потом отворила дверь, сделав видимое усилие над собою, постояла мгновение на пороге и вошла.
Спальня мистрисс Тревертон, большая и высокая комната, выходила окнами на западный фасад дома и, стало быть, на море. Ночная лампа, стоявшая возле постели, скорее выказывала, чем разгоняла мрак, сгустившийся по углам. Старинная постель была завешена кругом тяжелыми драпировками. Из других утварей комнаты приметны были только самые массивные. Шифоньеры, гардеробный шкаф, высокое трюмо, кресла с высокой спинкой и, наконец, безобразная масса кровати выступали из темноты, все остальные предметы погружены были в мрак. В открытое окно, отворенное для освежения воздуха после удушливой августовской ночи, долетали в комнату однозвучные, глухие и отдаленные всплески волн о песчаный берег. Всякий остальной шум смолк в этот первый час нового дня. В самой комнате слышалось только тихое, тяжелое дыхание умирающей женщины: эти слабые, предсмертные звуки отделялись печально и отчетливо даже от далекого громового дыхания самого моря.
— Мистрисс,— сказала Сара Лизон, подойдя к занавескам, но не поднимая их,— ваш супруг вышел из комнаты и оставил меня вместо себя.
— Огня! Дайте мне огня! — Смертельная слабость звучала в голосе, но вместе с ней звучала и решимость, заметная вдвойне при сравнении с нерешительною речью Сары. Сильная природа госпожи и слабый дух горничной выказались сразу в этих немногих словах, проговоренных сквозь занавески смертного одра.
Сара дрожащею рукою зажгла две свечи, нерешительно поставила их на стол подле постели, переждала мгновение, бросив кругом себя подозрительный, робкий взгляд, и потом приподняла занавески.
Недуг, от которого умирала мистрисс Тревертон, был одним из самых страшных недугов, поражающих человеческий род, и преимущественно женщин: он подкапывает жизнь, не оставляя на лице больного признаков своего сокрушительного прогресса. Неопытный человек, взглянув на мистрисс Тревертон в то время, как ее горничная приподняла занавески, вероятно подумал бы, что больная получила все облегчение, какое может только доставить человеческая наука. Легкие следы болезни на ее лице и неизбежная перемена в его очерке были едва заметны: так чудно сохранило это лицо весь блеск, всю нежность, все сияние девственной красоты. На подушке покоилась голова, нежно окаймленная богатыми оборками чепца, увенчанная сверкающими черными волосами, по лицу красавицы можно было только заключить, что она или оправилась от легкой болезни, или просто устала и отдыхает. Сама Сара Лизон, не отходившая от госпожи во все время ее болезни, взглянув в эту минуту на мистрисс Тревертон, с трудом могла поверить, что за этой женщиной уже затворились врата жизни и что смерть беспощадною рукой уже манит ее к вратам гроба.
Несколько подержанных книг в бумажных обертках лежало на одеяле: когда Сара приподняла занавеску, мистрисс Тревертон приказала убрать их. Это были театральные пьесы, в некоторых местах подчеркнутые чернилами, с выносками на полях и с отметками сценических входов, выходов и положений. Слуги, разговаривавшие на кухне о занятиях их госпожи до замужества, не были обмануты ложным слухом: капитан, пережив первую пору юности, действительно взял себе жену с бедных подмостков провинциального театра, два года спустя после ее первого дебюта. Подержанные старые пьесы составляли некогда всю ее драгоценную драматическую библиотеку и всегда, как добрые старые знакомые, составляли предмет ее нежного попечения, а в последнее время болезни они не сходили с постели.
Отложив книги, Сара воротилась к своей госпоже, ее лицо выражало не печаль, а какой-то дикий ужас, губы раскрылись, она хотела что-то сказать, но мистрисс Тревертон взяла ее за руку.
— Заприте двери,— сказала она тем же слабым, но решительным голосом.— Заприте двери и не впускайте никого, пока я вас не отпущу.
— Никого? — повторила робко Сара.— Даже доктора? Даже вашего супруга?
— Ни доктора, ни даже мужа,— проговорила мистрисс Тревертон, указывая на дверь. Рука ее была слаба, но и в слабом ее движении был полный приказ.
Сара заперла дверь, воротилась нерешительно к постели, вопросительно подняла большие, неподвижные глаза на свою госпожу и вдруг, нагнувшись к ней, прошептала:
— Вы сказали вашему мужу?
— Нет,— ответила больная.— Я послала за ним с тем, чтобы сказать ему,— слова у меня не сходили с губ,— мне поражала самую душу, Сара, одна мысль о том, как бы лучше открыть ему… я так люблю, так нежно люблю его!.. И все-таки я бы сказала ему, если бы он не заговорил о ребенке. Сара! Он только и говорит, что о ребенке: это заставило меня молчать.
Сара с полным и странным для самой невзыскательной госпожи забвением обоюдных отношений при первом слове мистрисс Тревертон упала в кресло, закрыла лицо дрожащими руками и простонала: ‘О, что будет! Что теперь будет!’
Глаза мистрисс Тревертон заблестели мягко и нежно, когда она стала говорить о любви своей к мужу. Несколько минут она лежала молча, по ее ускоренному трудному дыханию, по болезненно сдвинутым бровям было видно, что ею овладело сильное волнение. С трудом повернула она голову к креслу, на котором сидела ее горничная, и сказала еле слышным на этот раз голосом:
— Подайте мне мое лекарство,— сказала она.— Мне его нужно.
Сара вскочила и с инстинктивной быстротой послушания отерла катившиеся по щекам слезы.
— Вам нужно доктора,— заметила она.— Позвольте, я позову доктора.
— Нет! Лекарства, дайте мне лекарства!
— Какую склянку? С опиатом, или…
— Нет. Не с опиатом. Другую.
Сара взяла со столика склянку, посмотрела на сигнатурку и заметила, что еще не время принимать это лекарство.
— Дайте мне пузырек.
— Ради Бога, не просите! Подождите, умоляю вас. Доктор сказал, что это лекарство хуже чем дурман, ежели часто принимать.
Ясные, глубокие серые глаза мистрисс Тревертон вспыхнули, яркий румянец окрасил ее щеки, рука с усилием, но повелительно отделилась от одеяла.
— Откупорьте пузырек и подайте,— сказала она.— Мне нужны силы. Что за дело,— умру ли я через час или через неделю. Дайте мне пузырек.
— Зачем же весь пузырек? — спросила Сара, все-таки подавая его под влиянием своей госпожи.— Тут два приема. Подождите: я принесу рюмку.
Она снова пошла к столу. В это же мгновение мистрисс Тревертон поднесла пузырек к губам, выпила все, что в нем было, и откинула его прочь.
— Она убила себя! — вскрикнула Сара и в ужасе кинулась к двери.
— Постойте,— произнес с постели голос еще решительнее, чем прежде.— Постойте, воротитесь и приподнимите меня повыше на подушки.
Сара взялась за ручку замка.
— Воротитесь,— повторила мистрисс Тревертон.— Пока я жива, я хочу, чтоб мне повиновались. Воротитесь.— Румянец ярче разливался по ее лицу и ярче блестели ее глаза. Сара воротилась и трепетными руками подложила еще подушку к тем, которые поддерживали голову и плечи умирающей женщины, при этом простыня и одеяло несколько сдвинулись с места, мистрисс Тревертон судорожно поправила их и опять окутала ими шею.
— Вы не отперли двери? — спросила она.
— Нет.
— Я запрещаю вам подходить к ней близко. Подайте мне портфель, перо и чернила из бюро, там у окошка.
Сара подошла к бюро и открыла его, но вдруг призадумалась, как будто в ее душу проникло какое-то сомнение: она спросила — какие именно письменные приборы нужно подать?
— Принесите портфель и увидите.
Портфель и на нем лист бумаги были положены на колени мистрисс Тревертон, перо было обмокнуто в чернила и дано ей в руки. С минуту она сидела неподвижно, закрыв глаза, и тяжело дышала, потом принялась писать, говоря своей горничной, по мере того, как поднималось перо: ‘Смотрите’. Сара тоскливо глянула через плечо своей госпожи и увидела, как перо медленно и слабо провело первые два слова: ‘Моему мужу’.
— О, нет, нет! Не пишите этого! — крикнула она и схватила свою госпожу за руку, но тотчас же отпустила ее при взгляде мистрисс Тревертон.
Перо продолжало двигаться и еще медленнее, еще слабее вывело целую строчку и остановилось, буквы последнего слова слились вместе.
— Ради Бога! — повторила Сара, падая на колени возле постели.— Не пишите ему, ежели вы не могли уже сказать на словах. Позвольте мне скрыть до конца, что я так долго скрывала. Пусть тайна умрет с вами и со мною и никогда не будет узнана светом. Никогда, никогда, никогда!
— Тайна должна быть открыта,— отвечала мистрисс Тревертон.— Мой муж должен бы был ее знать, и должен узнать. Я решилась сказать ему, но у меня недостало духу. Я не могу вам доверить: после моей смерти вы ему ничего не скажете. Надо написать. Возьмите перо и пишите с моих слов.
Сара, вместо того чтобы повиноваться, припала лицом к одеялу и горько зарыдала.
— Вы не разлучались со мной со дня моего замужества,— продолжала мистрисс Тревертон.— Вы были мне скорее подругою, чем служанкой. Неужели вы мне откажете в последней просьбе? Вы отказываете? Безумная! Поднимите голову и слушайте. Вы погибнете, ежели откажетесь взять перо. Пишите, или я не буду лежать спокойно в гробу. Пишите, или — как Бог свят я приду к вам с того света.
Сара упала ей в ноги с слабым криком.
— У меня волос дыбом стал! — прошептала она, глядя на свою госпожу с выражением суеверного ужаса во взгляде.
В это самое мгновение лишняя доза возбудительного лекарства начала действовать на мистрисс Тревертон. Она беспокойно заметалась на подушке, продекламировала бессвязно несколько строчек из одной из пьес, снятых Сарой с ее постели, и вдруг протянула своей горничной перо, с театральным жестом и со взглядом, кинутым на мнимую публику.
— Пишите! — крикнула она громким, наводящим ужас сценическим голосом.— Пишите! — И слабая рука поднялась опять давно забытым сценическим движением.
Механически сжав пальцами вложенное в них перо, Сара, все с тем же выражением суеверного ужаса, ожидала дальнейшего приказания своей госпожи. Несколько минут прошло, прежде чем мистрисс Тревертон начала говорить. В ней оставалось еще довольно сознания, чтобы смутно следить за действием лекарства и противиться ему, пока оно окончательно не помутит ее мыслей. Прежде она спросила нюхательного спирту, потом одеколону.
Смоченный одеколоном и приложенный ко лбу платок несколько освежил ее умственные способности. В ее глазах блеснул разумный луч, и когда она повторила горничной: ‘пишите’, силы воротились к ней настолько, что она могла диктовать спокойным, ровным и решительным голосом. Слезы все еще катились по щекам Сары, с ее губ срывались несвязные речи, в которых слышалось странное смешение: мольбы, ужаса и раскаяния, но она покорно выводила неровные строки, пока не исписала первых двух страничек. Тогда мистрисс Тревертон перестала диктовать, пробежала глазами написанное, взяла из рук Сары перо и подписала свое имя. При этом усилии она опять потеряла возможность бороться с действием лекарства. Густой румянец еще раз выступил на ее щеки, и она торопливо проговорила, вложив перо в руки горничной.
— Подпишите! — крикнула она, слабо ударяя рукой по одеялу.— Подпишите: Сара Лизон, свидетельница. Нет! Пишите — соучастница: возьмите и свою долю — не одной же мне. Подпишите, я настаиваю на этом! Подпишите, как сказано.
Сара повиновалась, и мистрисс Тревертон, взяв бумагу, указала на нее тем же театрально-торжественным движением руки.
— Когда я умру,— сказала она,— вы передадите это вашему господину и ответите на все его вопросы так же правдиво, как на страшном суде.
Всплеснув руками, Сара в первый раз бросила решительный взгляд на свою госпожу и в первый раз проговорила решительным голосом:
— Если бы я только знала, что должна скоро умереть, с какою радостью поменялась бы я с вами.
— Обещайте мне, что отдадите бумагу вашему господину,— повторила мистрисс Тревертон.— Обещайте!.. Нет! Обещанию вашему я не поверю — мне нужна ваша клятва. Подайте мне библию, что священник читал сегодня утром. Подайте мне библию, или я не успокоюсь в гробу. Подайте ее или я приду с того света.
Она засмеялась, повторив этот обет. Горничная содрогнулась, повинуясь непреложному повелению.
— Да, да, библию, что священник читал,— рассеянно продолжала мистрисс Тревертон, когда книга была принесена.— Священник хороший, слабый человек — я напугала его, Сара! Он меня спросил: ‘Примирились ли вы со всеми?’ А я ему сказала: — Со всеми, кроме одного… Вы знаете, Сара, кроме кого.
— Кроме вашего деверя. О, не умирайте во вражде, с кем бы то ни было. Не умирайте во вражде даже с ним,— упрашивала Сара.
— Священник мне тоже говорил,— сказала мистрисс Тревертон. Глаза ее блуждали по комнате, голос вдруг сделался тише и невнятнее.
— Вы должны простить ему, сказал мне священник. А я ему ответила: ‘нет’, прощу всем на свете, только не моему деверю. Священник испугался, Сара, и отошел от постели. Говорил, что будет за меня молиться и опять придет ко мне. Придет ли он?
— Конечно,— отвечала Сара.— Он человек хороший и придет наверное… О! Скажите же тогда, что простили вашего деверя. Дурные речи об вас, когда вы выходили замуж, рано или поздно отзовутся ему. Простите его, простите перед смертью.
Произнося эти слова, Сара хотела было потихоньку скрыть библию от глаз своей госпожи, но мистрисс Тревертон заметила это движение, и угасающие духовные силы ее снова вспыхнули.
— Постойте! — крикнула она, и прежний луч озарил ее темнеющие глаза, с усилием схватила она Сару за руку, положила ее на библию и не выпускала ее из своей руки. Другой рукой она стала водить по одеялу, пока не нашла письма, адресованного к мужу. Пальцы ее судорожно сжали бумагу, и отрадный вздох вылетел из губ.
— А,— сказала она,— теперь я вспомнила, зачем мне нужна библия. Я умираю в полном сознании, Сара, и вы не можете обмануть меня даже и теперь.
Она помолчала, слегка улыбнулась, прошептала: ‘Подожди! Подожди! Подожди!’ И потом прибавила громко, с сценическим голосом и с прежним сценическим жестом.
— Нет! Вашему обещанию я не поверю. Мне нужна ваша клятва. Станьте на колени. Вот мои последние слова на этом свете,— не повинуйтесь им, если осмелитесь.
Сара стала на колени возле постели. Ветерок, окрыленный близким рассветом, слегка зашевелил занавеской и отрадно повеял в комнате больной. Вместе с ним долетел и отдаленный шум прибоя, раскатившись в глухих, но непрерывных звуках. Потом оконные занавески опять лениво опустились, всколыхнутое пламя свечи опять выпрямилось, и мертвая тишина комнаты стала еще мертвенней.
— Клянитесь,— сказала мистрисс Тревертон. Голос ей изменил, когда она произнесла это слово. Она сделала над собой усилие, оправилась и продолжала: — Клянитесь, что вы не истребите этой бумаги после моей смерти.
Даже при этих торжественных словах, при этом последнем жизненном усилии выказался неискоренимый инстинкт актрисы: Сара почувствовала, как холодная рука, лежавшая на ее руке, отделилась на мгновение, как, грациозно колеблясь, протянулась к ее груди, как опять упала ей на руку и сжала ее судорожно. При последнем призыве Сара робко проговорила:
— Клянусь!
— Клянитесь, что вы не унесете бумаги, если оставите дом после моей смерти?
Опять Сара замедлила с ответом, опять почувствовала то же судорожное пожатие, только слабее, и опять трепетно проговорила:
— Клянусь!
— Клянитесь,— начала в третий раз мистрисс Тревертон. Голос снова изменил ей, и на этот раз она тщетно силилась придать ему повелительный тон. Сара подняла голову и взглянула на свою госпожу: лицо больной начала передергивать судорога, пальцы белой, нежной руки скорчились, когда она протянула их к столику с лекарством.
— Вы все выпили? — крикнула Сара, задрожав с ног до головы.— Мистрисс, дорогая моя мистрисс! Вы выпили все — остался только опиат… я пойду… я позову…
Взгляд мистрисс Тревертон не дал ей кончить. Губы умирающей быстро шевелились. Сара почти приложила к ним ухо. Сперва она слышала только прерывистые вздохи, потом разобрала сквозь них несколько внятных слов:
— Я не успела… Вы должны поклясться… Ближе, ближе, ближе ко мне… Поклянитесь третий раз… Ваш господин… Поклянитесь отдать…
Последние слова замерли где-то далеко. Произнесшие их с таким трудом уста открылись и не закрывались более. Сара бросилась к двери, отперла ее, крикнула в коридор, потом опять кинулась к постели, схватила исписанный листок и спрятала его на груди. Последний взгляд мистрисс Тревертон упорно и укоризненно остановился на Саре и не изменил своего выражения, пока не застыли все черты лица. Еще мгновение — и тень смерти согнала с этого лица последний жизненный луч.
В комнату вошел доктор в сопровождении сиделки и одного из слуг, поспешно подошел было к постели, но с первого же взгляда догадался, что помощь его более не нужна. Прежде всего он обратился к слуге:
— Ступайте к вашему господину,— сказал он,— и попросите его подождать в кабинете, пока я не приду,
Сара, не замечая никого, все еще стояла у постели, немая и неподвижная.
Сиделка подошла опустить занавески и отступила назад при взгляде на лицо Сары.
— Я думаю, что этой особе лучше бы выйти из комнаты, сэр,— сказала она доктору с презрительным выражением во взгляде и в голосе.— Она чересчур поражена тем, что случилось!
— Совершенно справедливо,— заметил доктор.— Гораздо лучше ей удалиться. Позвольте мне посоветовать вам — оставить нас на минутку,— прибавил он, тронув Сару за руку.
Она боязливо отшатнулась, прижала одну руку к груди, на том месте, где лежало письмо, а другую руку протянула к свечке.
— Вам спокойнее будет в вашей комнате,— сказал доктор, подавая Саре свечку.— Впрочем, позвольте,— продолжал он, подумав немного,— я иду с недобрыми вестями к вашему господину, и он вероятно жаждет услыхать последние слова мистрисс Тревертон в вашем присутствии. Может быть, вам лучше пойти со мною и переждать, пока я пробуду в кабинете у капитана.
— Нет! Нет! О, не теперь, не теперь, ради Бога! — торопливо и жалобно шепча эти слова и пятясь к двери, Сара исчезла, не дождавшись нового вопроса.
— Странная женщина,— сказал доктор, обращаясь к сиделке,— ступайте за ней и посмотрите — куда она пошла: может быть, нам придется посылать за ней. Я подожду здесь.
Сиделка воротилась с ответом, что она шла за Сарой Лизон до ее комнаты, видела, как она вошла в нее, и слышала, как заперла за собой дверь.
— Странная женщина,— повторял доктор,— молчаливого, таинственного сорта.
— Плохого сорта,— сказала сиделка.— Все бормочет что-то про себя, а уж это, по-моему, дурной знак. Не люблю я ее глаз — нехороши… Никакой я веры к ней не имела, сэр, с первого же дня, как поступила в дом.
Не успела Сара Лизон повернуть ключ в свою спальню, как поспешно вынула листок из-под корсета и дрогнула, словно ее обожгло прикосновение к нему, затем она его развернула, положила на туалетный столик и устремила взоры на начерченные строки. Сначала они слились и перепутались между собою. Сара приложила руки к глазам и через несколько мгновений снова взглянула на письмо.
Теперь буквы были яснее, живо ясны, и, как казалось Саре, неестественно крупны и близки к глазам. Сначала был адрес: ‘Моему мужу’, потом первая строчка, набросанная рукой покойницы, затем следующие строки, писанные собственною рукою Сары и в конце две подписи — сперва мистрисс Тревертон, потом Сары. И все это было не более как несколько речений, умещенных на ничтожном лоскутке бумаги, который пламя свечи могло мгновенно обратить в пепел. Сара сидела и читала — читала — читала, не дотрагиваясь до письма и прикасаясь к нему только тогда, когда следовало перевернуть первую страницу.
Недвижно, молча, не отрывая глаз от бумаги, сидела Сара и, как преступник читает смертный приговор, так и она читала немногие строки, за полчаса написанные ею и покойницей.
Тайна поразительного влияния этого письма заключалась не только в его содержании, но и в обстоятельствах, при которых оно было написано. Клятва, предложенная мистрисс Тревертон, была вызвана последней своенравною причудой расстроенного воображения, подстегнутого смутными воспоминаниями сценических эффектов, была принята Сарою Лизон за священное и нерушимое обязательство. Вынужденное повиновение последней воле умирающей, загробная угроза, произнесенная ею шутя, только для того, чтоб напугать суеверную девушку, произвела тяжелое впечатление на робкую душу Сары, как неотразимый приговор, невидимо грозящий ей каждое грядущее мгновение. Когда она, наконец, несколько опомнилась, отодвинула от себя бумагу и поднялась на ноги, она простояла несколько мгновений, как онемелая, прежде чем оглянулась кругом, взгляд ее недоверчиво углубился в темноту отдаленных комнат.
Старая ее привычка говорить сама с собой вступила в свои права, и Сара быстро зашагала по комнате взад и вперед, вдоль и поперек, беспрестанно повторяя отрывистые фразы: ‘Как я ему отдам письмо? Такой добрый господин, такой ласковый ко всем нам. Зачем она умерла и оставила все на моей совести! Мне одной не под силу’. Говоря эти слова, Сара машинально прибирала у себя в комнате, хотя в ней все было в надлежащем порядке. Все ее взгляды и все ее движения обличали тщетное усилие слабой души выдержать гнет тяжелой ответственности. Она переставляла на камине фарфоровые безделушки, десять раз перекладывала свою подушечку то на туалет, то на стол, десять раз передвигала на умывальнике кувшин и мыльницу то на одну, то на другую сторону таза. Несмотря на всю бессмысленность этих движений, природное изящество, ловкость и чистоплотность женщины проглядывали в них в эту минуту, как и всегда. Она ничего не задела, ничего не сронила, шаги ее были беззвучны, одежда была в таком порядке и так прилична, как будто бы был белый день, и на нее были устремлены взгляды всех соседей. Иногда смысл слов, которые она бормотала сама с собою изменялся: то в них были слышны урывками более смешные и самостоятельные мысли, то эти мысли сменялись другими, которые как будто насильно влекли ее к туалетному столику и к раскрытому письму. Она вслух читала адрес: ‘моему мужу’, пронзительно глядела на письмо и говорила твердым голосом… ‘И зачем я отдам ему это письмо? Зачем этой тайне не умереть вместе с ней и со мной! Зачем ему знать эту тайну? Не нужно!’ Произнеся эти последние слова, она отчаянно поднесла письмо на вершок к зажженной свечке. В это мгновение белая оконная занавеска зашевелилась, как будто свежий ветерок проник сквозь старинные, плохо замазанные рамы. Сара увидела, как тихо заколебалась занавеска, обеими руками быстро прижала письмо к груди и прислонилась к стене, не сводя глаз с занавески, с тем же выражением во взгляде, с каким она слушала мистрисс Тревертон, когда покойница требовала послушания даже за могилой.
— Что-то шевелится,— едва внятно прошептала она.— Что-то шевелится вокруг меня.
Занавеска еще раз тихо зашевелилась. Пристально смотря на нее через плечо, Сара прокралась вдоль стены к двери.
— Неужели вы уже пришли ко мне? — проговорила она, не отрывая глаз от окна и ощупывая рукою отверстие замка.— Еще и гроб не сколочен, и могила не вырыта, и тело не остыло!
Она отворила дверь и проскользнула в коридор, остановилась на мгновение и снова поглядела в комнату.
— Успокойтесь! — сказала она.— Успокойтесь: у него будет письмо.
Лестничная лампа вывела ее из коридора. Поспешно сходя по ступенькам, она в минуту или в две сошла в нижний этаж и подошла к двери капитана Тревертона. Дверь была открыта и комната пуста. Подумав немного, Сара засветила одну из свечей, стоявших в столовой на кабинетной лампе, и поднялась по лестнице к спальне своего господина. Постучав несколько раз в двери и не получив ответа, она решила войти в спальню. Постель была не тронута, свечи не зажжены, и по-видимому в комнату никто не входил в эту ночь. Оставалось искать капитана только в одном месте: в комнате, где лежало тело его покойной жены. Достанет ли у Сары духа отдать там ему письмо? Несколько времени она оставалась в нерешимости, а потом прошептала: ‘Я должна! Я должна!’ Теперь ей приходилось опять сходить по лестнице, и она стала спускаться потихоньку, придерживаясь за перила и останавливаясь на каждом шагу, чтобы отдохнуть. Дверь бывшей спальни мистрисс Тревертон при первом стуке Сары была отворена сиделкой, которая грубо и подозрительно спросила ее, что ей нужно?
Мне нужно поговорить с капитаном,— проговорила она.
— Ищите его где-то в другом месте. Здесь он был полчаса тому назад и ушел.
— Не знаете куда?
— Не знаю. Я в чужие дела не вмешиваюсь: своих довольно.
С этим не