Виктор Ирецкий
Виктор Ирецкий
Тайфун
Тайфун
Повесть
1
1
2
2
3
3
4
4
5
5
6
6
7
7
8
8
9
9
10
10
11
11
———————————————————
Тайфун, Ирецкий Виктор Яковлевич, Год: 1935
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Начало было достаточно банальное: сперва манекенша в парижском салоне, потом знакомство с богатым плантатором из Гондураса, который проявлял явно экваториальную влюбленность (212 град. по Фаренгейту) и обещал все сокровища Майев за ее согласие поехать с ним в столицу его республики Тегусигальпу и там обвенчаться. Очень скоро он оказался авантюристом и притом бедным.
Мариэтт, уж чуть было не подарившая ему свою первую благосклонность, дала себе слово впредь быть более осторожной и стала заниматься наведением красоты на перезрелых дам в косметическом салоне. Эта утомительная работа оплачивалась плохо, и когда пришла телеграмма от дяди, вызывавшая ее в Сингапур для такой же работы, но по лучшему тарифу, она, не раздумывая, покинула Европу.
Однако в Сингапуре Мариэтт даже не вышла на берег и очутилась в Шанхае, потому что на пароходе ею серьезно увлекся англичанин Оливер Дильк, действительно богатый и подкупивший ее честным признанием, что он женат и только поэтому не может просить ее руки. Но если бы она захотела стать его возлюбленной, он немедленно внесет в банк на ее имя пять тысяч фунтов для доказательства своего серьезного к ней отношения. Мариэтт попросила предоставить ей два дня на размышление, но больше плакала, чем размышляла, и в восьми часах езды от Сингапура стала его любовницей.
Англичанин был приятно поражен некоторой неожиданностью, крайне необычной в наши дни для самостоятельной женщины, вдобавок побывавшей в роли манекенши, и за это стал относиться к ней еще серьезнее. В Шанхае он поселил ее в своей же квартире и, нисколько не смущаясь, выдавал ее за свою жену, хотя весь Дальний Восток есть не что иное, как большая деревни, население которой отлично осведомлено друг о друге.
Казалось бы, жизнь Мариэтт сложилась неплохо. Оливер Дильк был джентльмен с головы до ног. Он окружил ее вниманием и заботливостью. Ввел ее в круг своих друзей. Денег у него было много, а главное, он не жалел их. Деликатно предложил ей ежемесячно посылать приличную сумму в Париж, то есть матери и брату. И кроме того, дал понять, что если его болезненная супруга, жившая в Лондоне, покинет сей неблагоприятный для нее мир, он немедленно узаконит свои отношения с Мариэтт. Что лучшего могла ожидать бывшая манекенша из русских эмигранток?
Но в то время, как болезненная леди Дильк беспрестанно куталась в платки и три раза в день пила ‘Гиппотрат’, чтобы увеличить число кровяных шариков в своем бескровном теле, ее полнокровный супруг, однажды нагнувшись за упавшим мундштуком, тотчас же оказался трупом.
Безмятежная жизнь Мариэтт кончилась. Правда, в банке у нее было пять тысяч фунтов, а в шкатулке собралось несколько ценных подарков от великодушного Дилька, но жизнь надо было начинать сызнова.
Сначала она твердо решила вернуться в Париж к матери и брату, но вскоре раздумала. Париж мог предоставить ей прежнее положение русской эмигрантка. Здесь же, в Шанхае, она была такой же привилегированной иностранкой, как и все другие. Вдобавок, экзотический Восток, неизменно поражавший неожиданностями, не отпускал ее на Запад, прозаический и мелочный. Как мусульманин оставляет свои башмаки у дверей мечети, так европеец, вступая на землю Востока, оставляет свои маленькие мещанские масштабы. Здесь все чудо, колдовство в огромных размерах, в больших пропорциях, и притом изменчивое и каждый раз ослепляющее по-новому. Мариэтт осталась в Шанхае. Друзья Дилька и его знакомые приняли в ней самое теплое участие и даже пытались устроить для нее дело — вроде салона красоты. Мариэтт, однако, предпочла поступить на службу в экспедиционную контору.
Но всякому ясно: культурная женщина 27-ми лет, с хорошими манерами, с приятной внешностью — особенно пленял мужчин золотой пух, спускавшийся от уха по щеке, напоминая собой первую растительность юноши — не могла оставаться в Шанхае без чьего-нибудь пристального внимания. Европейская женщина котируется здесь высоко. И, действительно, не прошло полугода после смерти Оливера Дилька, как в ее окружении появился целый выводок мужчин, усердно оспаривавших друг у друга заманчивую возможность сблизиться с нею. Это усердие заключалось в одном: в изобретательности. Каждый из претендентов на ее любовь старался придумать наиболее занятное, еще не испытанное и запоминающееся развлечете. Ну, конечно, оно должно было действовать на чувственность или приводить нервы в трепетание, что для женщины, как известно, одно и то же.
Так Мариэтт познакомилась с потаенным миром китайской развращенности, после которой всякая иная кажется пресной. Однако, усердие ее проводников по кабачкам и темным кварталам оставалось не вознагражденным. Мариэтт была только зрительницей чувственных неистовств, туристкой-наблюдательницей, изучающей чужую жизнь. Кавалеры досадовали, злились и ревниво следили друг за другом, не допуская возможности, что Мариэтт бесстрастна и ведет аскетическую жизнь.
Это продолжалось до тех пор, пока в Шанхае не появился г. Стэн.
Мистера Стэна с каменным лицом языческого идола знали от Калькутты до Иокагамы. Известно было, что он всего добивается, ничего за это не давая. Знали также, что он разносторонне образован. Дела его были таинственны, и поэтому данные о нем были разноречивы. Одни говорили, что он скупает джут. Другие уверяли, что он торгует опием, который доставляется в Шанхай, Гонконг и Харбин, замаскированный флаконами лучших французских духов. Третьи уверяли, что он некогда служил в иностранном легионе в Марокко. Во всяком случае, у женщин он имел успех. Мужья его боялись. Холостые его ненавидели или же завидовали ему.
Мариэтт познакомилась с ним в клубе. Он остановил ее внимание своей необычной манерой выражаться, и эта манера вызывала в ней предположение, что он журналист или писатель. Так, об одной проходившей мимо них полной американке он сказал, что ее бюст выступает из берегов, точно река Миссисипи в половодье. О группе англичан, глубокомысленно беседовавших рядом с ним за столиком, он отозвался, как о коллекционерах умственных окаменелостей. Когда Мариэтт спросила его, чем он занимается, Стэн подумал немного и сказал:
— Откровенно говоря, я занимаюсь тем, что в поте лица добываю хлеб из чужого кармана. Но позвольте не распространяться: Вольтер любил повторять, что самый умный человек, когда начинает говорить о себе, невероятно глупеет.
Может быть, Стэн и позировал, но все-таки он не был похож на других. И этим он сразу понравился ей. В конце концов, думала она, все ее шанхайские знакомые, и даже покойный Оливер Дильк, в большей или меньшей степени были авантюристами. Она сама — тоже. Стэн безусловно авантюрист, но зато занимательный и неординарный.
Они стали встречаться почти каждый день. И их уже начинал преследовать глухой шепот осуждения. Всем было ясно, что от Стэна она не увильнет и что не сегодня-завтра он овладеет ею без всяких для себя обязательств.
Между тем, Стэн еще ни разу по-настоящему не проявил к ней особого внимания, оставаясь сдержанным и замкнутым. Только однажды, расставаясь с ней, он, как бы стесняясь своей откровенности, сказал ей:
— Беседа с вами играет роль кремня, о который зажигаешь свое собственное пламя.
Это был приятный, ценный и двусторонний комплимент, не поддающийся отводу. Мариэтт даже вспыхнула от удовольствия. Ложась в этот вечер спать, она мысленно повторила его фразу и презрительно подумала о тех, кто не одобрял ее нового знакомства.
В тот день над Шанхаем пронесся тайфун. Но Мариэтт не заметила его. Накануне, при встрече в клубе, Стэн во время оживленного разговора внезапно заявил, что по делам ему необходимо завтра же уехать. Надолго? Он прямо не ответил, но дал понять, что в Шанхай он вернется не скоро. Затем перешел на другую тему, поочередно меняя свое настроение — то был остроумен и язвителен, то вдруг становился рассеянным. И за один час уютной беседы за столиком, на котором скромно возвышались сифон сельтерской воды и бутылка какого-то вина, таинственный Стэн показался Мариэтт нисколько не таинственным. Напротив, она почувствовала в нем человека, смертельно скучающего от отсутствия равных себе. Этим приемом полускрываемой тоски он накинул на Мариэтт мертвую петлю, и когда на другой день, вместо того, чтобы прийти попрощаться с ней, он прислал ей цветы и прощальное письмо, — она явно ощутила досаду.
Ей показалось, что она несколько суха была с ним вчера и что он обиделся. Так возникла у нее мысль непременно повидаться со Стэном, и за работой в экспедиционной конторе она все время думала, как это устроить. Она знала его отель. Но не явиться же ей к нему — об этом немедленно узнал бы весь европейский квартал. Она нервничала и успокоилась только тогда, когда решила позвонить к нему по телефону. Но, вызвав его, смутилась и в несвязных словах попросила его зайти к ней.
Он приехал, когда небо уже было желтым и по улице носились облака пыли. Начинался тайфун. Но тайфун возник и в сердце Мариэтт, когда Стэн, превзойдя себя в замалчиваниях, стал говорить об Агасфере, который бродит по всему свету и не находит покоя.
— В конце концов, мне скучно, — говорил Стэн. — Я дурачусь, забавляюсь дипломатической игрой со всякими продувными бестиями, но все же мне скучно. Сейчас я еду в Харбин. Я заранее знаю, что мне предстоит победа в том деле, по которому меня туда требуют, и поэтому еду я без особого интереса. И так всегда. Кстати, Харбин почти совсем русский городок, который должен вам напомнить вашу родину. Но очень скоро он перестанет быть русским, потому что японцы завладеют им полностью и вытравят все чужеземное. Не хотите ли съездить туда?
Мариэтт широко раскрыла глаза.
— Поедем! — сказал он ласково-фамильярно. — Поверьте, что вас это ни к чему не обязывает. Кроме того, я умею держать себя, как вы это сами, вероятно, заметили, и вам ничто не угрожает. И наконец, вы взрослый человек. А поехать с вами — это действительно будет большое удовольствие.
— Заманчиво, но совершенно невозможно, — не вполне твердым тоном ответила Мариэтт, потому что предложение Стэна сейчас ей уже не казалось таким диким, как в первый момент.
А тайфун уже бушевал по-настоящему. Слышался непонятный грохот и гул. Звенели стекла в окнах от хлеставшего их дождя. И усиливалась духота, поднимавшая к вискам кровь.
Свой отъезд Стэну пришлось отложить.
В пути Мариэтт много раз возмущалась собой: как это она могла дать себя убедить поехать в далекий Харбин и прервать занятия в конторе? Но в конце концов успокоилась. Стэн был безупречен и занимателен, как никогда, — посвящая ее в историю Китая с обстоятельностью заправского ученого. И когда они приехали в Харбин, Стэн окончательно покорил ее своим умением устраиваться, добиваться и располагать к себе людей.
Понравился ей и Харбин, действительно напоминавший Россию, в частности какой-то приволжский город. Особенно тронула ее часовня на Харбинском вокзале, мимо которой проходили пассажиры, истово крестясь. Это было давно не виданное зрелище. Да и сохранился ли еще где-нибудь на белом свете вокзал с русской часовней?
Два дня Стэн пропадал по делам, а на третий перед вечером он предложил Мариэтт погулять по набережной Сунгари. Тут впервые он сказал ей:
— Никто, понятно, не мог бы поверить, что мы с вами не близки. И согласитесь, что наши отношения действительно не совсем обычны.
— Не нахожу в этом ничего особенного, — ответила она с искусственным удивлением.
— А что бы вы сказали, если бы я в самом деле стал домогаться вашей близости?
Она громко усмехнулась.
— По-моему, вы это все время делаете.
— Верно. Не отрицаю, — признался Стэн. — Но что поделаешь, когда вы неприступны, как Гибралтар. И при всей своей мужской самонадеянности, я с вами робок.
— Так вы, вероятно, говорите всем женщинам.
— Вот это уже неверно. Никогда я этого не говорил. И скажу вам правду, первого шага я всегда жду от женщины.
Мариэтт подумала: ‘Этого ты никогда не дождешься от меня, потому что любить я тебя не люблю’.
Они сидели на скамейке. Было темно и пустынно.
— А не пора ли нам вернуться в более людные места? — спросила Мариэтт, оглядываясь по сторонам.
— А что? Вы боитесь? Сейчас пойдем, — сказал Стэн и, вынув из кармана электрический фонарик, осветил им откос обрыва.
— Несколько лет назад на этом самом месте…
И он стал рассказывать о своей случайной беседе с китайцем, который некогда увлекся русской дамой.
Но Стэн не окончил этого рассказа, потому что сзади на них набросились четыре человека, заткнули им рты и, привязав их обоих к скамейке, стали осторожно спускаться по откосу вместе со скамейкой.
От ужаса Мариэтт потеряла сознание, потому что вспомнила о хунхузах, которые уводят людей и затем требуют выкуп. Об их зверских вымогательствах — отрезанное ухо пленника или его пальцы — рассказы ходили по всему Дальнему Востоку.
Она пришла в себя в лодке, быстро плывшей в темноте, через которую обозначились силуэты двух китайцев, сидевших за веслами. Стэна не было. Она же лежала связанная на мешке с соломой и дрожала от ночного холода и страха. Сейчас поздно было раскаиваться в поездке, но все же мысль вернулась назад в Шанхай, к неожиданной беседе со Стэном, который непонятным образом раздразнил в ней легкомысленное любопытство. Но жив ли он? Стэн не так прост, чтобы подчиниться насилию. И где другие два китайца? У Стэна всегда при себе браунинг. Китайцы гребут торопливо. Не спасаются ли они бегством? И ей представилось: Стэн бешено сопротивляется, его ранят и отвозят в противоположную сторону, чтобы затруднить поиски. Но кто вздумает разыскивать их в чужом городе? Хунхузы несомненно потребуют выкуп. Но от кого? И какие издевательства предстоят ей?
Безнадежность и отчаяние усилили страх. И снова наступило беспамятство, похожее на бред, в котором жутко замелькали силуэты китайцев, окровавленное лицо Стэна и неистовства тайфуна.
…Снова пришла в себя, но плохо соображала, что с ней делаю. Ее куда-то осторожно несли, потом положили на койку. Пахло смолой, рыбой и каким-то отвратительным жиром, Затем зажегся свет маленькой керосиновой лампы. Китаец, оскалив желтые зубы, нагнулся к ней и с детской улыбкой сказал по-русски:
— Мадама, пиши скорей письмо. Пусть твоя приятели дадут нам деньга. Тогда ты айда пойдешь домой.
— У меня здесь никого нет, — сказала Мариэтт не своим голосом. — Я только два дня назад сюда приехала.
Китаец снова улыбнулся.
— Без деньга нельзя, — сказал он с лукавым видом, точно в шутку. — Если не будет деньга, моя тебе сделает чик-чик. Сначала одна палец, потом другая палец на лева рука. Пиши скорее письмо.
— Но мне же некому писать! — повторила Мариэтт и вдруг, спохватившись, спросила: — А где тот господин, что сидел со мной?
Китаец сделал плаксивое лицо.
— Тот капитана уже утонул Сунгари. Глубоко. Никто не найдет. Пиши письмо. Пиши. Вот бумага.
— Кому же я буду писать? — повторяла Мариэтт с замирающим сердцем.
Китаец подумал немного и, снова улыбаясь, сказал:
— Пиши письмо гостиницу, чтоб дал твой чемодан. Там мал-мала есть чего-нибудь. Найдем.
Мариэтт торопливо соображала:
‘Там лежит чековая книжка. Пусть. Но китаец наивен. Тем лучше. За ним проследят и…’
Она стала писать. Но что делать, когда письмо было явной нелепостью? Как объяснят в гостинице ее внезапное отсутствие? И, наконец, ведь надо заплатить за четыре дня!
Она кончила писать. Китаец взял в руки письмо и сказал:
— Ты хорошо написала, мадама? Смотри. Мы прочитаем. Когда нехорошо, сделаем чик-чик.
Мариэтт ‘хорошо’ написала, без лишних слов, но надеялась, что в гостинице и так поймут, что с ней что-то случилось.
Китаец опять улыбнулся и ласково сказал:
— Спи. мадама. Моя тебя не обидит. Моя — хороший. Спи. Завтра нет, послезавтра, ну, может, после-послезавтра ты айда пойдешь домой.
Утром, когда проснулась, нашла возле себя на столике кусок колбасы, булку и бутылку молока. Долго не прикасалась к этому, но затем не выдержала и стала есть. Через маленькое зацветшее и мутное окошечко увидела быстрое течение реки и поняла, что находится в трюме баржи или парохода. И только теперь сообразила, что доносившиеся до нее однообразные звуки были движением воды, ударявшейся о борт. Все это нисколько не облегчало ее положения, но одной неизвестностью стало меньше, и сквозь отчаяние пробилась надежда, что разъяснится и все остальное.
В полдень китаец вернулся. В руках у него был ее чемодан. Вместе с ним он передал ей сумочку, которая исчезла вчера вечером во время нападения.
— Открывай, мадама, — весело сказал китаец. — Посмотрим, что есть.
— Ничего у меня нет, — на всякий случай сказала Мариэтт, подумав, что китаец не поймет назначения чековой книжки.
Но он сразу обратил на нее свое внимание.
— Вещи не надо, — презрительно заметил он. — Пиши в книжку, чтобы дали деньга. Только хорошо пиши. Чтобы не было шалтай-болтай. Будет шалтай-болтай — сделаем чик-чик.
Мариэтт медлила. Она не знала, какую сумму выставить на чеке. На текущем счету у нее было семь тысяч фунтов.
— Пиши, пиши, — торопил китаец.
Она решилась.
— Сколько написать? У меня всего в банке тысяча английских фунтов.
— Ай, мало! — покачал он головой. — Будем резать палец. Ай, нехорошо!
И внимательно посмотрел на нее. Она испуганно заметалась, не зная, что делать. Повысить сумму — значит признаться в своей лжи.
— Подожди, — сказала она. — Я подсчитаю. Может быть, есть больше.
Она долго считала, высчитывала, что-то записывала на обложке, снова считала. Ей хотелось, чтобы китаец сам назвал сумму. Но он лукаво улыбался и молчал.
— У меня всего 1850 фунтов, — произнесла она наконец. — Тебе я дам 1500, а 350 останутся мне. Надо же оставить и себе на дорогу.
— Ай, мало! — причмокивая, обронил китаец. — Пиши больше. Ну, пять тысяч пиши. А то худо будет.
— Но у меня нет столько! — закричала Мариэтт с неподдельной досадой.
Китаец безнадежно развел руками и сказал:
— Как хочешь, мадама. Твоя деньга — моя ключ.
И, показав на ключу от каморки, добавил:
— Моя будет ждать. Один час. Два час. Потом буду делать чик-чик.
Интонации у китайца были добродушные. Его угроза не казалась ей настоящей. Она пожала плечами. Китаец медленно вышел из каморки и нарочито громко запер ее. Мариэтт прислушалась: он оставался за дверью и, очевидно, ждал, что она позовет его. Тогда она решила не уступать.
Через несколько минут китаец сказал из-за двери:
— Пиши четыре тысяч.
— У меня нет столько, — торжествуя, ответила Мариэтт.
— Ну ладна, пиши три с половина.
— И этого у меня нет, — продолжала хитрить Мариэтт.
— Меньше нельзя, — заявил китаец. — Как хочешь. Моя ушла.
И действительно, китаец ушел. Мариэтт долго прислушивалась и когда увидела, что уже прошло около часа, а китаец не возвращается, ей снова стало страшно, как в первые мгновения. Она уже готова была выписать чек на три с половиной тысячи, но как сделать, чтобы у китайца осталось впечатление, что больше действительно у нее нет? Наконец она придумала: она предложит китайцу выставить на чеке 2800, а что касается остальных 700 фунтов, то она обещает выслать их из Шанхая. Может быть, эта наивность заставит его поверить, что в самом деле больше у нее в банке ничего нет.
Она так и сделала.
Китаец выслушал ее, засмеялся — долго смеялся — и, похлопав ее по плечу, сказал:
— Моя добрый. Пиши две тысяч восемасот. Только хорошо пиши.
Когда чек был выписан, Мариэтт спросила:
— А когда я буду свободна?
Китаец ответил:
— Когда получим деньга, тогда ты айда пойдешь домой.
Он ушел. Она задумалась: в здешнем банке по чеку получить нельзя, до Шанхая четыре дня езды, туда и обратно восемь, почему же сегодня ночью китаец обещал ‘после-послезавтра’? Или он, может быть, думает, что деньги выдадут ему здесь, в Харбине?
Заложив руки под голову, она легла на койку, стараясь представить себе, какие еще неприятности могут ее ожидать. Но незаметно она стала думать о Стэне. Не верилось, что его уже нет в живых. Не происходит ли с ним то же, что и с ней?
В двенадцатом часу ночи в каморке внезапно появился китаец. Мариэтт радостно подумала, что он пришел освободить ее, но, заметив его хмурое лицо, испуганно приподнялась с койки.
— Буду делать чик-чик, — сказал он, пробуя на пальце лезвие ножа.
— Почему? Что такое? — вскрикнула Мариэтт.
— Моя добрый. А ты, мадама, врешь-врешь. Нехорошо писала бумагу. Деньга не дают. Банка смеялась. Шалтай-болтай писала мадама. Моя добрый. Ты — мошенник, мадама. Сейчас буду делать чик-чик. Давай рука. Буду делать палец долой.
— Неправда! — закричала Мариэтт, вся дрожа, и отскочила к стенке. — Я правильно написала! Две тысячи восемьсот.
— Нет, нет, — спокойно ответил китаец. — Шалтай-болтай. Худо писала. Моя ничего не делал худо. Моя добрый. Ты — нет. Сейчас буду резать палец. Чик-чик. Давай лева рука. Права будет писать другая бумага.
— Честное слово, я написала правильно! — закричала Мариэтт и не узнала собственного голоса.
Ужас сдавил ей горло, и в нем ощущались беспрерывные судороги. Чувствовала, что сейчас, как в детстве, когда ее обижали, — бросится на китайца и начнет кусать его. Но у китайца в руках был нож…
— Я написала правильно, — тупо повторяла она. — Правильно. Все, как надо. А в банке тебе сказали неправду. И я не позволю тебе отрезать у меня палец.
— Кричи, мадама, сколько хочешь, — невозмутимо сказал китаец. — Се равно никто не слышит. Лучше давай рука, а то худо будет. Возьму веревку, свяжу руки, в рот суну тряпку — будешь тихая, а моя пробует, какая мадам баба. Моя любит русская баба, — белая, чистая!
Мариэтт съежилась от страха, глотнула воздуха и медленно стала отступать вдоль стены, не спуская глаз с китайца.
— Ну, мадама, скоро-скоро.
И, вынув из кармана веревку, стал неторопливо распутывать ее.
— Ты не смеешь! — закричала Мариэтт и заплакала совсем по-детски беспомощно, бессильно.
В это самое мгновение раздался сильный удар в дверь, показался Стэн, китаец отскочил в сторону. Прозвучал короткий, сухой треск браунинга. Китаец упал.
Стэн схватил Мариэтт за руку и, тяжело дыша, сказал:
— Идем. Где ваш чемодан?
Мариэтт восторженно посмотрела на него и вырвалось у нее по-русски:
— Боже мой, какое счастье!
Затем она схватила чемодан и выбежала вслед за Стэном, который освещал фонариком путь перед собой.
Несколько мгновений спустя они выбрались из баржи и сели в лодку. Двое гребцов подхватили чемодан и быстро загребли, не произнося ни слова.
Ночь была черная, как бархат. Но впереди небо было освещено розоватым заревом городских огней. Лодка туда и направлялась.
Прижимаясь к Стэну, — не столько от холода, сколько из нежного чувства к нему, — Мариэтт тихо спрашивала:
— Как вы узнали, где я? Что произошло с вами?
— Потом все объясню подробно, — спокойно сказал Стэн. — Впрочем, могу и сейчас. Тогда мне удалось вырваться. Это когда меня усаживали в лодку. Вы в это время были в обмороке и вас отнесли в другую лодку. Так вот: я вырвался, предварительно кого-то оглушив ударом. Хотел было тотчас же заявить полиции, но потом раздумал. Поиски полиции могли трагически решить вашу судьбу. Я решил ждать, пока не потребуют выкуп. И я не ошибся. Вчера явился ваш китаец за вещами. В гостинице, естественно, не хотели выдавать чемодан, но я приказал выдать и проследил за китайцем. Это было днем. Ничего нельзя было предпринять, потому что у баржи безотлучно находились четыре китайца.
Поэтому я отложил до ночи. Вот и все. Но из Харбина нам надо немедленно уезжать.
— Еще несколько минут… — сказала она и запнулась.
— Еще несколько минут, и он бы отрезал у меня палец. Какое счастье, что вы явились!
— Виноват, — удивленно спросил Стэн. — Почему же он хотел отрезать у вас палец? Он требовал чего-нибудь у вас?
— Я выписала ему чек, — торопливо объясняла Мариэтт.
— Он сбегал в город и, очевидно, ему в банке денег не выдали. Ну ясно — моя чековая книжка на шанхайский банк. Тогда он решил, что я его обманула.
— Ах, вот что! А чеку у него?
— У него.
— И на какую сумму?
— На 2800 фунтов.
— И это все, что у вас было?
— Нет, у меня еще осталось. Но как вы думаете, они смогут получить деньги?
— Не знаю. Вряд ли. Во всяком случае, мы что-нибудь придумаем. Но только прошу вас: ни одного слова о том, что с нами произошло. Ни одного слова. Иначе полиция нас здесь задержит до полного расследования всего дела. А тут еще раскроется, что убит ваш китаец.
— Тише! — шепнула она.
— Ах, они ничего не понимают, — спокойно сказал Стэн и, приблизив к Мариэтт свое лицо, тихо спросил:
— Я надеюсь, вы мною довольны?
Мариэтт ничего не сказала и только сильнее прижалась к нему вместо ответа.
— А вы помните, — продолжал он, — мои слова о том, что вы неприступны, как Гибралтар и что первого шага я жду от вас?
— Ах, Боже мой! — воскликнула Мариэтт. — Прежде всего нам надо очутиться в полной безопасности. А уж потом будем вести разговор на эту тему.
— Вы уклоняетесь от ответа, — сказал Стэн.
Мариэтт взяла его руку, приложила ее к своей щеке и в смущении произнесла:
— Неужели же нужные еще какие-то слова? Разве вы не видите, что я восхищена вашей смелостью и мужеством?
— Это еще не ответ, — возразил Стэн.
— Глупый! Какой еще ответ вам нужен? — пробормотала Мариэтт и, пользуясь темнотой, крепко охватила Стэна за шею.
Полтора часа спустя в бурной радости освобождения она стала его возлюбленной, охваченная восторженной мыслью, что останется при нем навсегда, потому что впервые полюбила по-настоящему.
Первое, что пришло в голову после длительного и крепкого сна, — было ощущение предельного счастья, которое складывалось из восторга перед героической смелостью Стэна, перед его находчивостью, его рыцарством и умением подчинять себе жизнь. В конце концов он победил и ее, не прибегая к унижающим мужчину упрашиваниям и уговорам. Она сама пошла к нему.
Мариэтт улыбнулась. Вспыхнувшие воспоминания об интимностях вчерашней ночи наполнили ее сладостным блаженством.
Физическая близость с Дильком была всего лишь смущенной податливостью и необходимой уступкой. Со Стэном это было совершенно другое, впервые изведанное и всколыхнувшее ее целиком.
‘Тайфун’, — весело подумала Мариэтт и повторила:
— Тайфун чувств.
С этими словами на устах она вскочила и стала одеваться с уверенными движениями женщины, которая знает, что нравится и что ее ждут. Натирая лицо кремом, она вдруг заметила записку, подсунутую под дверь. Это писал Стэн. Он сообщал, что, не дождавшись ее пробуждения, пил кофе без нее и ушел по делам. Обещал вернуться к трем часам и просил из отеля не выходить.
Мариэтт снова улыбнулась. Весело и содержательно было ей со Стэном, даже в тревоге, потому что от него исходило мужественное спокойствие, никогда его не покидавшее.
Постучали. Вошла горничная и сказала, что пришел какой-то китаец по очень важному делу и ждет внизу. Мариэтт насторожилась. Китаец? Не из тех ли, которые..? Не угрожает ли ей новая история?
Она отказалась спуститься. Пусть придет позже.
Через минуту горничная вернулась и снова заявила: ‘По очень важному делу’.
Мариэтт подумала немного и велела позвать китайца к себе в номер — не хотелось проявлять перед горничной свою трусость, хотя горничная могла бы объяснить ее отказ брезгливым нежеланием разговаривать с каким-то китайцем.
Открылась дверь. Вошел китаец. Мариэтт так и ахнула, увидев его, потому что это был ее тюремщик, который остался неподвижно лежать на полу после того, как Стэн в упор выстрелил в него.
— Мадама, — сказал китаец, низко кланяясь. — Ты не бойся. Моя — добрый. Моя хочет сказать правду. Моя зовут Фу-Сынь. Моя бедный, только честный и не хочет, чтобы мадама плохо думай о Фу-Сынь. Лучше плохо думай о капитана. Это он научил моя и моя товарищи делать, как хунхуз. Моя не хунхуз. Моя рабочий. Капитана пришел, давал задатка, чтобы мы делал, как хунхуз, и говорили тебе шибко страшно, как, будто будем тебе резать палец. И еще говорил капитана, чтобы я взял твоя зеленая бумага на деньга. Моя отдал ему зеленая бумага. И две тысяч восемасот он будет себе брать в карман. Моя нет. Моя получила на четыре человек шеттесят доллара. Больше нет. И ты, мадама, не думай плохо о Фу-Сынь. Потому Фу-Сынь хотел заработать мал-мала.
Настежь раскрытыми глазами смотрела на него Мариэтт и не хотела верить ни одному его слову — не хотела, не хотела! — чувствовала совестливую душу китайца.
— На каком языке говорил с вами мистер Стэн? — спохватилась Мариэтт.
Китаец не понял вопроса.
— Как говорил с вами капитан — по-английски, по-китайски?
— Зачем китайски, — усмехнулся Фу-Сынь. — Говорил русски. Капитана русски.
Ошеломленная стояла Мариэтт, прислушиваясь к смятенным голосам, которые звучали внутри нее. Стэн — русский? Стэн подстроил весь этот ужас, чтобы показать перед ней свою отвагу? И в то же время добыть у нее чек? Какая гадость! Какой негодяй! Недаром в Шанхае говорили о нем, как о подозрительном типе. Уехать, немедленно уехать, чтобы больше не…
— Прощай, мадама, — сказал китаец. — Но я только это хотел говорить. Чтобы ты не думай плохо о Фу-Сынь.
— Погоди, — решительным тоном сказала Мариэтг. — Можешь ты прийти сюда в три часа и еще раз сказать то же самое при капитане?
— Ай, нет! — испуганно ответил китаец. — Капитана будет шибко сердитый и будет моя бить. Ай, нет!
— Я заплачу тебе, — настаивала Мариэтт.
Китаец вздохнул, почесал затылок и задумался. Потом собрался с духом и сказал:
— Ну, ладна. Только моя придет с два товарища. Без товарищей шибко страшно.
— Хорошо, — согласилась Мариэтт. — Тогда приходите все в половине третьего. Понимаешь? В половине третьего. И не опаздывайте.
Очная ставка с Фу-Сынем кончилась для Стэна не так, как ожидала Мариэтт. Она думала уличить Стэна в низости, презрительно оскорбить его и выгнать вон. Но произошло другое.
Два товарища Фу-Сыня были спрятаны за ширму, и когда совестливый китаец взволнованно повторил свои слова, Стэн в ярости посрамления зверски ударил Фу-Сыня прямо в висок. Китаец упал — на этот раз действительно мертвым. Но вслед за тем из-за ширмы прозвучали два мстительных выстрела его товарищей. Был убит и Стэн, и Мариэтт пришлось надолго задержаться в Харбине, пока следствие не установило, что она была только жертвой Стэна, а не виновницей его смерти, как это предполагалось вначале. Вместе с тем она получила обратно свой чек, найденный у Стэна в бумажнике.
Точно опустошенная, уезжала Мариэтт в Шанхай. Подлинным тайфуном рисовалось ей происшедшее: неожиданно нагрянул ураган, опрокинул, разрушил, уничтожил существующее, изуродовал, загрязнил самое ценное — и заново надо устраивать жизнь. Три недели пребывания в Харбине, где ее к тому же уверенно считали подстрекательницей к убийству, были для нее так же мучительны, как часы, проведенные в каморке с Фу-Сынем. В Шанхае встретили ее косоглазые взгляды знакомых. Она увидела, что ее избегают, как опозоренную, и решила вернуться в тихую Европу.
Но впоследствии, уже будучи замужем, когда воспоминания утратили свой кошмарный облик, она думала о Стэне без всякого негодования. Напротив, она часто ловила себя на том, что в ее мыслях об этом странном человеке таится теплота признательности: самое яркое в ее жизни и неповторимое дал он!
Час впервые изведанной с ним страсти и час острой ненависти к нему стоили целой вечности спокойного бытия. И неизменно при таких воспоминаниях прокрадывалась утешающаяся мысль, что история с чеком была, скорее всего, понята ею неправильно, что Стэн вернул бы его — для еще одного доказательства своей ловкости, показывать которую было у него, должно быть, такой же потребностью, как у фокусника показывать фокусы…
Прекрасная жемчужина возникает от незаживающей раны. Так возникает иногда и возобновленная любовь.
Источник текста: Сегодня (Рига). 1935. NoNo 117-119, 28-30 апреля..