Кровавая звезда, Садовской Борис Александрович, Год: 1919 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 20 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Борис Садовской

Кровавая звезда

Он человекоубийца бе искони
и во истине не стоит:
яко ложь есть и отец лжи.
От Иоанна. VIII

Пролог

Он был живой, но жизни чужд казался.
Жуковский

Третьего дня Бонапарт возвратился с Эльбы.

И Тюльерийский дворец оживает вновь. Гремя подлетают к подъезду парадные кареты, оставляя на мраморных ступенях то пышного царедворца с жезлом, то шумящую шлейфом даму, то генерала в страусовых перьях и малиновом плаще. Тощий маршал ждал у лестницы тучного камергера, пыхтя застегивал камергер золотую пряжку на белом башмаке. Шумно и весело проходят по залам наполеоновские сановники. Подле приемной гренадерский взвод в медвежьих киверах. Команда, стукнули в пол приклады и грозно замер, сверкнув глазами и шпагой, седоусый офицер.

Время неслось. Вот уж восемь кругов с полудня успели обойти часовые стрелки, томится великолепная толпа. Изредка вспыхивают восклицанья как будто сами собою, никто уже не смеется и не острит. Порою из рассеянной табакерки сыпался табак, нетерпеливо щелкали ногти, усы упорно крутились.

Вдруг издали принесся невнятный гул. Всё встрепенулось и точно помолодело. Дамы расцвели улыбками, переглянулись придворные, блеснули глаза военных. Гул ближе и ближе. Все кинулись к окнам. Мимо Цветочного павильона мчится карета, ее окружают всадники. Потрясая саблями, ревут они: император!

Ответный восторженный клич загремел в Тюльерийских залах.

* * *

Взяв ванну, император выслал слуг и очутился один. Полное тело его колыхала усталость, присев к столу, он кивнул.

— Здравствуй, — ответил беззвучным голосом черный человек. — Ну вот ты и дома. Ого! гербы Бонапарта снова на всех стенах. Где же увядшие лилии христианнейшего Людовика?

Черный прыгнул на стол.

— Кончается монархия Карла Великого. Последний Бурбон убежал от нас. Смотри: он забыл здесь очки и табакерку. Впрочем, и твоим орлам недолго жить. Всё осенит наш неизбежный пятиугольный герб.

Черный коснулся руки императора.

— Ты не забыл еврейку из Латинского квартала?

— Она умерла.

— Но оставила дочь. И тебе предстоит согласиться на брак ее со мной.

Черный поднес к глазам императора зеленоватое зеркальце.

— Кого ты видишь?

— Юношу в короне.

— Это наш последний соперник. Победить его может дочь дочери твоей. Итак, решайся.

— Я согласен.

Черный со смехом подпрыгнул и сразу сделался меньше. Он таял, худел, исчезал, превратившись в блестящую точку, с жужжаньем взлетел и ударился в потолок.

Часть первая.

ФЛЕЙТА

Я принял его за жида.
Пушкин

Коллежский советник Карл Оттович Риттер служит в департаменте Третьего отделения. Дед его выехал из Голштинии в свите Великого князя Петра, отец состоял при Павле. По службе Риттер подвигается легко. Граф Бенкендорф поручает ему перлюстрацию всей заграничной переписки, не в очередь два раза представлен Риттер к награде и удостоился Высочайшей благодарности. Моложавый, прямой, в голубом вицмундире с крестом на шее, Карл Оттович сияет безмятежной улыбкой и ясным взором.

У Риттера на Петербургской стороне светло-синий домик с мезонином, здесь в палисаднике весной голубеют фиалки, петух кричит и распускается сирень, зимой две вороны со снежной клумбы заглядывают в окно. Тихие комнаты в чистоте содержит седая чухонка, хозяин не любит гостей и чуждается дам.

Придя со службы, Карл Оттович после обеда долго играет на скрипке. Его слушают книжные полки, стенные часы, гравюры, большой портрет Шиллера. Но вот уже стемнело. Служанка зажигает свечи в канделябрах, готовит кофе, подает выборгский крендель.

По воскресеньям классические квартеты. Разыгрывать Бетховена и Баха являются статский советник Зигфрид и полковник Львов. Последним приезжает воспитатель Наследника, генерал-адъютант Карл Карлович Мердер. Завидя его все почтительно поднимались. С коротким поклоном статный генерал принимал из рук Львова скрипку и, отстегнув на левом плече тяжелый эполет, выходил в голубую гостиную к нотам.

Музыка ровно лилась с четырех итальянских скрипок. Под их пение перед Риттером возникала девственная Россия, царство счастливой тишины и спокойной славы.

Над необъятными лесными, степными и хлебными просторами стоит на страже боговенчанный Монарх. Как благодатно сияет лазурь величавых очей его!

Всё устремляется к нему и от него исходит. У алтарей днем и ночью церковным клиром возглашается священное его имя. Сановники слагают перед троном свои труды, исполненные по его державным предначертаньям. Вожди готовят грозные рати к его орлиным победам. В тиши дворянских поместий свершается благословенный Богом крестьянский труд. О православное царство!

Так часа три заливались и пели скрипки в просторной голубоватой комнате. Мердер кончал игру, передавал скрипку Львову и, пристегнув эполет, выходил с поклоном. Высокие труды призывали его: он спешил во дворец.

* * *

В мезонине у Риттера проживал старичок чиновник, этой зимой он умер. Карл Оттович озаботился приискать жильца. Воротясь в Екатеринин день из департамента, увидел он, что билетики с окон сняты, стекла протерты и дым клубится из мезонинной трубы. Все три комнаты занял приезжий барон-дипломат из голландского посольства. Вечером новый жилец представился хозяину. Смуглый, худощавый, с хищным носом, он очень хвалил квартиру, при виде скрипки сделал приятную мину, о Шиллере отозвался, что видывал в детстве его не раз.

В начале декабря у Риттера должна была состояться репетиция народного гимна, сочиненного Львовым. Кроме него и Зигфрида прибыли два гостя: курчавый барин и батюшка в серой рясе.

— Карл Оттович, — воскликнул барин, — мы к вам слушать гимн. Отец Владимир от Святейшего Синода, я сам от себя.

— Милости просим, Александр Сергеич.

В дверях показался барон, завитой, напомаженный, во фраке со звездой.

— Тысячу извинений. Я из посольства. Заехал взять флейту и, кстати, предупредить, что возвращусь я не рано.

— Не беспокойтесь, господин барон. Угодно вам кофею?

— Не откажусь. Я вижу, у вас гости. Святой отец, примите почтительный мой поклон. Проповеди ваши восхищают даже иноверных. Полковник, дочь моя в восторге от ваших композиций. В лице господина Пушкина приветствую Вольтера наших дней. О вас мне говорил барон Геккерен.

Пушкин поморщился.

— А, старый приятель, господин Зигфрид!

— Как? Вы знакомы?

— Давно, еще в прежний приезд. Я был тогда секретарем у графа Палена.

— Но с вами флейта, сыграйте что-нибудь.

Барон поклонился.

Повинуясь острым губам и костлявым пальцам, флейта запела. Какой тревожный, ни с чем не сравнимый голос! Какая скорбь! Стоны превращаются в рыданья. Непоправимое горе тоскует в них, горе такое, что, кажется, сам Вседержитель готов отступить перед миром своим, как перед ошибкой. И на душе у Риттера заколебались лазурные круги. Сердце вдруг запросило беспорядка. Для чего, в самом деле, ходить в департамент, играть на скрипке, перечитывать Шиллера, прозябать на Петербургской стороне? К чему вицмундир и орден? Зачем присяга, совесть, долг, зачем…

Карл Оттович с усилием встрепенулся. Флейта продолжала петь. Львов слушал, зажмурясь. Зигфрид не сводил с барона упорных глаз. Раздался звонкий смех Пушкина.

— Батюшка, да вы заснули! Очнитесь: царствие небесное проспите!

Барон оборвал игру.

* * *

В Зимнем дворце маскарад.

Ровно в десять зазвучала труба герольда, в торжественном полонезе шествуют в зал маркиз с боярышней, черкешенка с герцогом, гранд с царевной.

Опять воззвала труба: отпрянув к колоннам, гости сняли маски. Все смолкло. Точно крылатая лилия входит Императрица, женственно-нежная, стройная, в серебристом одеянии Лалла-Рук, за ней фрейлины в лазурных и белых тканях. Из встречных дверей величаво вышел Император Николай Павлович, могучий красавец в серебряных латах под бирюзовою мантией. Двенадцать рыцарей сопровождают Государя.

Перед кадрилью Император обходил гостей.

— Здравствуйте, донна Соль, — улыбнулся он Смирновой. — Добрый вечер, господа пажи: не потеряйте дам. Ба, Пушкин! Вот не думал я видеть Фауста у себя. При каком, бишь, императоре жил Фауст?

— При Карле Пятом, Ваше Величество.

— Кто же из нас опоздал родиться: я или ты? И Мефистофель здесь, ты знаешь его?

— Ваше Величество, это какой-то голландский барон.

Император проследовал в гостиную.

— Привет мой премудрому Фаусту, — оскалился вкрадчиво Мефистофель. — Как очаровательна супруга ваша!

Барон указывал на чернокудрую султаншу и молодого пирата в алом колпаке. Они кушали мороженое и смеялись.

— А вы не знаете, барон, кто дама Наследника?

— Вам нравится она?

— О да: этот красный хитон Юдифи очень идет к ее жидовскому профилю. Единственный библейский костюм на всем балу.

— Это моя дочь, баронесса Гета.

* * *

Не только Пушкин, все гости украдкой следили за девственной четой. Розовый, томный, в белом атласе, Наследник не отходил от Юдифи. Она, в пунцовой повязке, с мечом и корзиной, отвечала сверкающими улыбками. Из придворных иные высматривали, здесь ли Государь, другие искали глазами Государыню.

Царевичу не удалось позвать свою даму на мазурку. К нему приблизился воспитатель его, Карл Карлович Мердер, и вымолвил с бесстрастным лицом два слова. Щеки Александра зарделись. Он встал и прошел в гостиную.

Пушкин видел, как заискрились глаза голландца, предложив дочери руку, он вместе с ней направился туда же. Это вышло так дерзко, что все оцепенели. ‘Он сумасшедший’. — ‘Какая наглость’. — ‘Вы видели?’

Изумление сменилось всеобщим испугом. Барон от дверей повернул обратно, и Гета одна вошла в пустынную, слабо освещенную комнату.

Перед ней стоял Государь.

— А, вот вы наконец. Да, вы точно одеты с большим вкусом.

Огромные голубые глаза Императора излучали ослепительную лазурь.

— Что у вас в корзине?

— Ничего, Ваше Величество.

— Неправда.

Николай Павлович приподнял крышку и вздрогнул. Перед ним голова, курносая, с пробитым виском, синие губы раскрылись, страшно торчит окровавленный язык.

Захлопнув крышку, Император на мгновение закрыл глаза и медленно удалился. Мантия шелестела за ним, золотые шпоры звенели.

Тотчас Гету обступили рыцари.

— О чем вы говорили с Императором? — допрашивал Блок. — Почему Его Величество оставил гостиную? — настаивал Гринвальд. — Откройте корзинку, — требовал граф Бенкендорф.

Баронесса не была смущена ничуть.

— Не знаю, куда изволил удалиться Его Величество, — отвечала она с достоинством.

— Императору понравился мой костюм. Корзина пуста.

Действительно, в корзине не нашлось ничего, кроме зеленого зеркальца.

— Извините, баронесса, — сказал Адлерберг, — наш долг…

За ужином гости говорили вполголоса, сдерживая веселость. Недоставало между ними троих. Исчезновение голландца с дочерью было для всех понятным. Но почему за рыцарским столом пустует один прибор, отчего заплаканы глаза Наследника, чем Государь озабочен?

— С Мердером удар.

* * *

Утром Государь навестил больного. Мердер лежал слабый, бледный, обложенный подушками.

— Ну, как ты чувствуешь себя, любезный Карл Карлыч?

Император пощупал больному пульс. — К новому году надеюсь увидеть тебя здоровым.

— Не скрою от вас, Государь: мои дни сочтены. Не боюсь отойти к Небесному Царю: перед Ним моя совесть чиста, как и перед Вами. Одно страшит меня: я не докончил мой труд.

Государь задумался.

— Да, Жуковскому вряд ли удастся заменить тебя.

— Жуковский прекрасный человек.

— Но этого для воспитателя мало. В наш век нужны неуклонные правила, железная сила воли. Долг прежде всего. А кто у нас предан долгу?

Государь прошелся и сел опять.

— Я не нахожу людей. Карамзин скончался. Мордвинов, Шишков, Дмитриев стары. Крылов ленив. Сперанскому и Ермолову я не верю: это масоны.

— Ваше Величество, я знаю человека, достойного быть при Цесаревиче.

— Любопытно, в кого ты метишь.

— Вам он известен с лучшей стороны: я разумею Риттера.

— Представь, я сам о нем думал. Но прежде изволь поправиться. Прощай.

* * *

В середине коридора Государю послышалось пение. Нежные голоса выводили:

Боже, Царя храни.

Сильный, державный

Царствуй на славу нам.

Николай Павлович, улыбаясь, дослушал гимн и разом растворил двери. Великие княжны, все три, гладко причесанные, в утренних белых платьицах, стояли у пюпитра. Дежурная фрейлина считала такт. Завидя Императора, она смутилась, низко присела и выронила звякнувший камертон.

Николай Павлович поднял его и положил на пюпитр.

— Дети, вы хорошо поете. Но помните: гимн это народная молитва и петь его можно не каждый день.

В кабинете дожидался граф Бенкендорф.

Хмурясь, перелистывал Государь бумаги. Перо скрипело, сыпался песок.

— Скажи, Александр Христофорыч, по какому случаю начали бывать у меня в гостях черти и жиды? Мне это не нравится. Навел ты справки?

— Навел, Ваше Величество. Все документы проверены. Только…

— Что?

— В городе весьма неблагополучно. Начинают ходить анонимные пасквили, ругательные дипломы. И все из голландского посольства.

— Вот видишь, Александр Христофорыч. А нас обвиняют в строгости. Необходимо выслать как можно скорее этого шута.

* * *

Над Петербургом туманился зимний полдень. Риттер сидел у Пушкина. Тишину прервало хлопанье отдаленной двери. Вот детский смех, звон посуды, опять дверь хлопнула, и все стихло.

Хозяин, крутя бакенбарды, беседовал с гостем.

— Нет, нет, Карл Оттович, напрасно вы беспокоитесь. Ни о каких поединках и речи не было. Скажите лучше, что ваши квартеты?

— Увы: без Мердера все прахом пошло. Заменить его вызвался мой жилец и начал являться с флейтой. Сначала все было прекрасно, вдруг Львов стал глохнуть на оба уха. Через неделю ослеп Зигфрид.

— И вы похудели, Карл Оттович.

— Головные боли.

Взглянув на часы, Риттер встал. — Прощайте.

Пушкин подошел к окну. Он видел Риттера в бобровой бекеше, взвод Преображенцев, карету с ливрейным лакеем на запятках, собаку, двух мастеровых. Вдруг чьи-то руки закрыли ему лицо. Он снял одну и, нежно целуя, молвил:

— Женка, не шали.

* * *

В этот четверг Государь по обычаю вышел на утреннюю прогулку.

Бодро выступал Николай Павлович вдоль Дворцовой площади. Морозный ветерок щипался, заигрывал, развевал шинель. Столица пробуждалась. Издали катился отрывистый грохот барабанов, пели рожки, раздавалась военная команда.

С Невского Государь своротил на Мойку. Швейцар у подъезда низко кланялся.

— Что Пушкин, лучше ему? — Так точно, Ваше Величество.

Короткий день догорел незаметно. Друзья навещали Пушкина. Приходили двое приятелей, князь Вяземский и Тургенев, заехал с лекций Плетнев, остался обедать Василий Андреич Жуковский. В передней сменяют один другого лицеисты, студенты, светские знакомые, понаведался с черного хода и гробовщик.

К вечеру Пушкин задремал и очнулся ночью. Красноватые отблески свечи тускло бродили по книжным полкам, и Александру Сергеичу пришло на память, как в Сарове он проездом долго искал старца. И не мог отыскать. Так и уехал Александр Сергеич. Ямской колокольчик дребезжит назойливо, белый песок, вековые сосны, гуденье слепней, в уме стихи Филарета:

Не напрасно, не случайно

Жизнь от Бога мне дана,

Не вотще судьбою тайной

И на казнь осуждена.

Сам я своенравной властью

Зло из темных бездн воззвал,

Сам наполнил душу страстью,

Ум сомненьем взволновал.

Вспомнись мне, Забвенный мною,

Просияй сквозь сумрак дум

И созиждется Тобою

Сердце чисто, светел ум.

Не вспоминался Забвенный. Теснились в памяти лицейские проказы, Дельвиг в очках, локоны Анны Петровны, шампанское, устрицы, толстая сводня, тройка, семерка, туз.

Цели нет передо мною,

Сердце пусто, празден ум

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум.

На столике бронзовая чернильница со статуеткой Ганнибала. Пушкину почудилось, будто арап шевельнулся. Да, да! Вот закраснелось на нем одеяние Мефистофеля, курчавятся жесткие волосы, зубы сверкают.

— Покаялся ли ты?

Александр Сергеич кивнул.

— Напрасно. Сын Марии не простит ‘Гаврилиады’.

Пушкин со стоном очнулся. Над ним наклонился Даль.

— Бредишь опять?

* * *

Император Николай Павлович был не в духе. Его тревожили события этой зимы, всеобщий упадок, распущенность, вольнодумство. И, полон суровой грусти, присев у камина, он сумрачно слушал журчащий доклад Жуковского.

— Итак, во исполнение воли Вашего Величества, генерал Дубельт и я отделили сомнительные бумаги в архиве Пушкина. Мы взяли…

— Что было в этих бумагах?

— Шалости пера… остроты, касательно форм правления… шутки о духовных и светских лицах.

Они у тебя?

Со мною, Ваше Величество.

Склонясь под строгими взорами Государя, Василий Андреич торопливо выложил связку исписанных листков. Император скомкал их и швырнул в камин. Пламя вспыхнуло.

— Передай Дубельту, что я прочел эти бумаги. А теперь о заграничном путешествии. С Наследником поедешь ты и Карл Риттер.

— Он болен, Ваше Величество.

— Как болен? Это что еще за новости? О ком ни спроси: тот умер, тот ранен, тот ослеп. Отчего Риттер болен?

— Не знаю, Государь. Мне говорил его жилец, барон…

— Какой барон? Тот Мефистофель с Юдифью? Он разве не выслан?

— Ваше Величество, мне ничего не известно. Если прикажете, я съезжу и постараюсь узнать.

— Ступай.

Василий Андреич проворно вышел. За ним, поджимая хвост, выбежала царская собака.

Государь, тяжело дыша, сдвигая брови, выбивал пальцами марш.

— Вот как ты исполняешь мою волю! — крикнул он в лицо Бенкендорфу, вошедшему с портфелем. — Кому ты служишь: голландцу или мне?

— Я верноподданный Вашего Величества.

— Лжешь! Почему же жидовский барон и его девка все еще в столице? Я тебя самого сошлю в Сибирь!

Молнии сыпались из глаз Государя.

— Ваше Величество, у меня не имеется полномочий высылать иностранных подданных без предлога.

— Предлога! Мало тебе было предлогов? Пушкина убили, вот и предлог. Тут замешан голландский посланник, и нечего стесняться.

Государь прошелся взад-вперед, гнев его стихал.

— Все делаю я один. На плечах моих вся Россия, а помощи нет. Для чего же тружусь я? Прости, Александр Христофорыч: я погорячился. Садись и займемся делом.

* * *

Через полчаса Жуковский был у Риттера. От чухонки Василий Андреич успел узнать, что барин три дня уже не ходит в должность. И какая в нем страшная перемена! С проседью на висках, небритый, шлафрок измят.

— Хотел бы я быть голубицей завета, почтенный Карл Оттович, но пока не смею. Одно скажу: великое поприще вас ждет.

Не отвечая, Риттер поднял голову и прислушался. Жуковский боязливо водил глазами.

На мезонине запела флейта. Риттер стиснул зубы.

— Это играет барон? Недурно. Однако флейта волнует вас, Карл Оттович. Что с вами?

Жуковский вздрогнул: так искрились черты хозяина.

— А с вами? Неужели ничего?

Внезапно флейта стихла. Раздались шаги. Смеющийся барон предстал на пороге: за ним жандарм с пакетом.

— Увы! По воле Августейшего Монарха я покидаю Россию. Увидимся за границей. Его Высочество, конечно, посетит и нашу страну.

Риттер, дочитав, сложил бумагу и отпустил жандарма. Губы его дергались, голова тряслась.

— Откуда вам известно, господин барон, что меня назначили к Его Высочеству? И кто мог вам сообщить, что Наследник едет?

— Бог мой! — воскликнул барон с видом веселого простодушия. — Это и без того понятно. Его Высочество в таком возрасте. А о вашем почетном назначении наверное знает и господин Жуковский.

— Да, мне это известно.

Василий Андреич осторожно откланялся. За ним поднялся барон.

— Итак, до свидания. Примите на память вот эту безделку.

Он положил на стол перстень, пожал хозяину руку и, твердо ступая, вышел.

И опять на мезонине запела флейта.

Карл Оттович испуганно вскочил. Шиллер со стены кривлялся, подмигивал, строил гримасы. Дрожа, раскрыл Риттер книгу: буквы слились, бумага закоробилась. В отчаяньи он бросился к скрипке, схватил смычок: со стоном лопнули одна за другой все струны. Задыхаясь, взглянул он на перстень и замер: в черной оправе алела звезда о пяти концах.

Ночью из ворот голубого домика выехала карета, за нею сани. В карете барон с дочерью понеслись к заставе, сани свернули на Фонтанку. В них попечитель Наследника статский советник Карл Риттер с воплем бился на руках у больничных сторожей.

Вьюга голосила над сумрачной Невой. Сыпала снег, торжествуя свистела, распевала протяжно, заливалась похоронным воем. Сколько безумия, сколько предсмертной тоски в тебе, о петербургская вьюга!

* * *

— Что Риттер? — спросил Государь лейб-медика, придворному доктору было поручено смотреть за больным.

— Ваше Величество, Риттер безнадежен.

Часть вторая

Волшебный фонарь

Он сильно означил свое жидовское присутствие.
Гоголь

В нескольких часах езды от Вечного города странник с безводного пыльного пути вдруг попадал в благоуханную долину. Берега излучистого Арно пестреют и зыблются, на небосклоне голубая цепь Апеннин. Дорога ведет к аббатству Сан-Донато. Под сенью исполинских кипарисов суровый храм со сквозной колокольней, замок тонет в саду.

Легкая коляска на венских рессорах летела вдоль платановой аллеи. Дыханье цветов приветственно освежило запыленные лица путников. Их четверо: русский Цесаревич Александр, наставник его Жуковский и два юных сверстника: Жозеф Виельгорский и Алексис Толстой.

— Вот оно, это пхославленное аббатство. По пхавде сказать, ничего особенного нет, — сказал Цесаревич, высокий и светлоглазый, с пышной, будто припухшей, верхней губой.

— Не забудьте, Ваше Высочество, — возразил Жуковский, — здесь вся обстановка Наполеона с Эльбы.

Наследник вяло улыбнулся. — Посмотхим.

Граф Виельгорский молчал, Толстой восхищался вслух. Подобно Наследнику, Алексис высокого роста и сильного сложения, но уступает в красоте: античный профиль графа портил крупный славянский нос.

Навстречу путникам вышел хранитель музея и низко поклонился.

— Как, это вы, барон? — воскликнул Жуковский.

— К услугам Его Императорского Высочества. Вспомните прекрасный русский афоризм, господин тайный советник: горы не сходятся, люди сойдутся.

* * *

Сан-Донато может называться цветочным царством. Как зрачки полусонных чудовищ, золотые орхидеи подозрительно мигали, лукаво смеялись розы, пылал безумной яростью мак. Цветы разбегаются, путаясь, кидаются на клумбы, вьются по карнизам и столбам.

Вслед за бароном русские гости прошли мимо зверинца. В клетках царапались леопарды и пантеры, тигры стонали, над головой Александра парил орел.

— Самодержавная эмблема русской славы, — сказал Василий Андреич. Барон, смеясь, бросил кусок мяса, птица, подхватив его, тотчас скрылась.

Тайному советнику и обоим графам сделалось не по себе, на лицо Наследника легли тени. Голландец, между тем, как ни в чем не бывало, отомкнул бронзовую дверь.

— Имею честь представить Вашему Высочеству дворец Наполеона в том виде, как существовал он на Эльбе. Вот статуя императора.

Все подошли к колоссальному изваянию.

— Изумительно, — прищурясь молвил Жуковский. — Какая красота! Воистину муж рока.

Наследник зевнул.

— Ах, Василий Андхеич, ну пхаво же, я не вижу тут ничего великого. Главная обязанность монахха — заботиться о счастии подданных. Наполеон же только и делал, что пхоливал их кховь.

— Да будет мне позволено согласиться с мудрейшими словами Его Высочества, — заметил барон. — Будущее оправдает их истину.

Василий Андреич опять смутился. В речах и поведении голландца сквозило нечто неуловимо нахальное, похожее на дерзость. Правда, барон изысканно вежлив, при этом, как иностранец, и не обязан знать тонкостей петербургского этикета, но так ли держатся с коронованными особами?

Молчание. Легко скользнув по паркету между тонконогими стульями в золотых вензелях, барон подскочил к витрине.

— Прошу внимания Вашего Высочества: вот зуб Наполеона.

Оскалившись, трогал он желтую косточку на алой подушке.

— Я не желаю смотхеть подобные хеткости, — ответил сухо Наследник. — Василий Андхеич, вехнемся в замок.

Цесаревич шагнул за порог и вдруг остановился.

Он увидел себя среди восточных тканей и ковров. Благоухают в коралловых вазах багряные плоды, на столе пламенеют рубиновые бокалы. У дивана девушка в серьгах и запястьях. Из-под кроваво-красной повязки змеится тяжелая черная коса. Вспыхнувший взор отразился в холодных глазах наследника и оживил его безогненную северную красу.

Барон торжественно выступил вперед.

— Позвольте, Ваше Императорское Высочество, представить дочь мою.

* * *

Неожиданная встреча с баронессой Гетой мгновенно изменила капризный нрав Александра.

Не только юноша Толстой, даже Василий Андреич, тайный советник и прославленный поэт, пленился красавицей. Вечером, после ужина, он прочитал ей элегию в духе Шиллера. Стихи однако успеха не имели. Баронесса дала понять, что любимый поэт ее Генрих Гейне. — ‘Шиллер язычник, тогда как в поэзии Гейне свободное новое христианство’. С мнением дочери согласился барон. — ‘Добродетель и порок во многом схожи, потомству предстоит решить, не близнецы ли они’, — любезно пояснил дипломат озадаченному поэту.

Один Виельгорский безмолвствовал. Избегая разговоров, он от Наследника не отходил ни на шаг.

Наутро после завтрака Александр с баронессой вышли в парк, сопровождал их Виельгорский. Внезапно Цесаревич обернулся.

— Жозеф, сходи, пожалуйста, за моим платком.

Молча граф подал Наследнику свой платок. Александр вспыхнул.

— Сейчас же поди.

Виельгорский кивнул подбежавшему лакею и приказал принести платок для Его Высочества.

— Духак, — сказал Александр, злыми глазами глядя в глаза Жозефу. Они прошли еще несколько шагов. Вдруг Цесаревич со слезами обнял Виельгорского.

— Жозеф, не сехдись и оставь меня.

* * *

На террасе Жуковский набрасывал вид парка в дорожный альбом. Толстой за бокалами говорил барону:

— Разумеется, аристократия отжила. Смысл ее утрачен. Теперь надо только быть честным и помнить, что все мы братья. Не правда ли, Василий Андреич?

— Совершенная правда, граф. Опять карандаш сломался. Апостолы не имели гербов. Попробую тушью.

Барон приподнял бокал.

— Отрадно слышать здравые суждения от цвета русского дворянства. Конечно, в идеальной трудовой семье сословия сольются. Равенство есть высшая справедливость.

Алексис захлопал в ладоши и чокнулся с бароном.

— А я с этим не согласен, — возразил Жозеф, подымаясь на террасу. — Аристократия — соль земли. Без нее наступит темное владычество незаконных детей культуры.

Внезапно Виельгорский, смутясь, замолчал. Смутились и оба его спутника. Василий Андреич закрыл свой альбом и удалился. Толстой, сбежав по ступеням, исчез в цветнике.

— Что с ними случилось, граф?

— Так… Вышла неловкость…

— Однако?

— Тут нет секрета. Дело в том, что Жуковский незаконный сын, а матерью Толстого была побочная дочь одного вельможи.

Барон хохотал.

— Какой пустяк! Просвещенным людям смешно считаться с такими предрассудками, как законное рождение и церковный брак. Сам антихрист должен быть незаконным сыном. И даже, с вашего позволения, милейший граф…

— Милейший барон, я прошу вас не продолжать.

— Вы меня поняли, хе-хе. Не будем спорить. Чокнемся за русского царя.

— Вы слишком любезны. Я тост принимаю, но чокаться не буду.

— Почему?

— Потому что это священный тост.

Барон моргал, скаля зубы. Вдруг он вскочил.

— Бог мой, я не отдал вам письма. Вот оно. Привез его какой-то музыкант или учитель, похожий на журавля.

Виельгорский сорвал печать.

— Письмо от отца. Меня вызывают в Рим. Где этот приезжий?

— Я предложил ему отдохнуть. Он знает Жуковского.

— Еще бы. Ведь это наш общий знакомый. Его фамилия Гоголь.

* * *

Жозеф и Гоголь уехали в тот же день. Василий Андреич долго колебался, отпустить ли Виельгорского. Сомнения разрешил барон. Положим, оставлять Наследника неудобно, но ведь и прямого запрета к тому нет, между тем, старый граф вряд ли вызовет сына по пустякам. Итак, Виельгорского обязали вернуться под утро, еще через день русским гостям предстоит покинуть Сан-Донато.

Не успела коляска умчать черноглазого изящного Жозефа со сгорбленным подле длинноволосым усталым Гоголем, как наставник уже почувствовал легкое беспокойство. За ужином он мало кушал и был рассеян.

Напрасно Гета декламировала Барбье и Гейне, напрасно распевала куплеты Жака Оффенбаха: тревога Василия Андреича росла. Всю ночь ему снился Государь, разгневанный, грозный, неумолимый, стекла звенели от мощных раскатов сурового голоса.

Ночью на самом деле была гроза. Парк и лужайки блистали в живых алмазах, на разные голоса завывали в зверинце хищники, орел, ожидая подачки, кружился над цветником. Один Василий Андреич был хмур и бледен.

Завтрак прошел в безмолвии. Еще через час, когда убитый наставник готов был разразиться потоками слез, барон пожал ему руку.

— Любезный поэт, не волнуйтесь. Берите мою коляску, скачите в Рим. Бы встретите графа и с ним вернетесь.

Василий Андреич горько усмехнулся.

— Бахон пхав! — воскликнул Цесаревич. — Я знаю, вы боитесь оставить меня, но ведь это стханно. Со мной Алексис, наконец, и я не иголка.

Жуковскому чудилось: неодолимая сила толкает его полететь за Виельгорским. Да и как же иначе? По расписанию русский посол обязан встретить Его Высочество в Риме в понедельник и донести об этом в Петербург, но вот уже воскресенье, а Жозефа все нет, и выехать без него нельзя.

Осунувшийся, пожелтелый, мчался Жуковский на четверне вороных. Храпели, озираясь, огромные кони, роняли пену, горбатый кучер свистал по-птичьи и щелкал на лошадей.

* * *

С отбытием Василия Андреича замок ожил. Красные флаги затрепетали на древних башнях, звенел за обедом веселый смех, шампанское шипело. С гостями барон повел себя как добрый товарищ: острил, подливал вина, рассказывал анекдоты. Наследник громко смеялся, шутил, приглашал голландца в Россию и даже позволил себе осудить Августейшего родителя, узнав, что барон был выслан в двадцать четыре часа. Гета, раскрасневшись, хохотала. За десертом она вдруг вскочила на стол и, гремя запястьями, прошлась по скатерти среди бутылок и блюд.

Обед окончился и баронесса исчезла. У Наследника в голове изрядно шумело, и Толстой слегка покачивался на ходу. Оба однако приняли предложение полюбоваться волшебным фонарем.

Пройдя оранжереями к зверинцу, все трое очутились в просторной зеленоватой комнате. У стены против двери натянуто квадратное полотно, под ним моргает в клетке большая обезьяна.

Голландец предложил гостям присесть.

— Ваше Высочество, я попрошу вас и графа взять на минуту терпения. То, что я намерен вам показать, относится к области вещей, науке неизвестных. Всякое явление существует в пределах вечности и может всегда повториться. На этом экране вы увидите любое событие из жизни прошлой и будущей. Благоволите назвать, Ваше Высочество, что вам угодно видеть.

— Я стахаюсь пхошлое забывать, а о будущем не думать. Покажите, если можно, моих ходных.

Барон поклонился. Чу! легкое жужжанье, полотно осветилось, сделалось лунно-прозрачным, на нем зазмеились тени. Гостиная Петергофского дворца, люстра, стулья, картины, стол. На диване Государыня с дочерьми, Государь в сюртуке без эполет читает вслух. Но вот он, положив книгу, встал, великие княжны подходят проститься, он нежно благословляет их. Сердце Наследника сжалось, готовый заплакать, следил он, как сестры прощались с матерью. Жужжанье стихло. У стены белело мертвое полотно.

— Но это удивительно. Бахон, вы волшебник.

— Нисколько, Ваше Высочество. Мир основан на самых простых законах. Все доступно разуму. Я мог бы поговорить с вами на расстоянии, прокатить вас в экипаже без лошадей, даже промчать по воздуху. Загадок нет, все понятно. Открытия мои завершают величайшее дело, начатое Адамом.

— Но ведь за это он и Ева были изгнаны из рая.

— Нет, любезный граф, не за это. Бог их наказал за ослушанье. Возможно, что Он опасался соперничества людей. Что же показать вам?

Алексис не сразу ответил.

— Я бы хотел… увидеть свою смерть.

— Что ты выдумал? — сердито сказал Наследник.

— Нет, мне очень хочется. Барон, можно?

— Хорошо. Только прошу вас хранить спокойствие.

Полотно, зашипев, опять осветилось. Пред большим столом в креслах дремлет, опустив волосатую голову, изможденный старик. Задыхаясь, приподнял он желтое лицо, глаза закрылись, голова упала на стол. Все исчезло.

— Когда это может случиться?

— Не знаю.

* * *

Василий Андреич успел примчаться в Рим засветло. Коляска, прогремев по мощеным улицам, остановилась у старинного палаццо.

— Дома граф? — спросил Жуковский, спеша по лестнице.

— Тише, Василий Андреич, тише, — отвечал ему сверху голос Гоголя. — Жозеф в постели.

— Как?

— Еще дорогой захворал. Жар, схватки в груди.

У Жуковского руки опустились. — Отец при нем?

— Сдается, тут не обошлось без чертовщины. Старый граф хотел быть в Риме вчера. Почему он задержался, не придумаю.

— Что сказал доктор?

— Что все они говорят. Опасно, но есть надежда. Однако Жозеф просил привести священника, бегу в посольство.

Василий Андреич не сразу узнал Виельгорского: так изменился он за ночь. Шопотом приветствовал Жозеф огорченного наставника.

— Но Цесаревич… как могли вы его покинуть? Ради Бога, Василий Андреич, вернитесь… ох, больно…

Жозеф закрыл глаза. Жуковский тихо вышел и опустился на кресло у самой двери.

* * *

— Здесь больной? — спросил осторожный и твердый голос. — Сведите меня к нему.

Пред Жуковским стоял аббат.

Василий Андреич привстал, готовый исполнить просьбу, походившую на строгое приказание. Но тотчас замялся.

— Видите ли, святой отец… Садитесь, прошу вас. Граф Виельгорский хочет причаститься по православному обряду.

— Это неправда. Граф Виельгорский католик и верный сын римской церкви. Пустите меня.

— Но, святой отец, извините… Это насилие.

— Насилие? Тогда я отсюда иду прямо в Ватикан.

— Святой отец, простите, пожалуйте сюда. Вы настоятель здешнего прихода, не так ли?

— Я из аббатства Сан-Донато, — сухо ответил, скрываясь за дверью, гость.

Снова шаги: это Гоголь привел священника.

— Отец Владимир? Откуда?

— А из Флоренции. Вчера приехал. Где же болящий?

— Батюшка, я перед вами виноват. — Василий Андреич рассказал о суровом госте.

— Что делать?

— Делать теперь уж, конечно, нечего. Мы, православные, все так. Стоит крикнуть, сейчас и уступим. Аббат вас папой стращал, а вы бы пригрозили Государем.

Жуковский потупился.

— Вы говорите, он из Сан-Донато? — спросил Гоголь. — Странно. Ведь Сан-Донато давно упразднено. Там только замок, а монастырь пустой. Постойте: кто-то подъехал.

— Слава Богу: граф. Теперь мне можно вернуться. Но что это?

Из спальной принесся резкий крик. Все кинулись туда. Жозеф лежал мертвый.

— Где же исповедник?

Василий Андреич водил помутившимся взором. Гоголь крестился.

* * *

— Наконец-то мы одни и совсем свободны.

Наследник взял сигару и затянулся. Над Сан-Донато тает лунная мгла. В громадные окна глядит колокольня, пронизанная бледным сияньем.

— Сказать по пхавде, свобода славная вещь. Покойный Мехдех твехдил, что Наследник для всех должен служить пхимехом. Но ведь это скучно. Надо жить не для пхимеха, а для себя. Как ты об этом думаешь, Алексис?

Толстому льстила откровенность Цесаревича. В другое время он бы принял ее иначе. Но теперь, опьяненный парами токайского и воздухом южной ночи, Алексис развязно повел плечом.

— Ваше Высочество, примеры прекрасны, но стеснительны. Изволили вы заметить за обедом, как мило прошлась баронесса по столу? Можем ли мы осудить ее? Нисколько. А что, если бы это увидел Государь?

— Ох, не говохи! Даже подумать стхашно. Жозеф, и тот пожалуй бы обиделся. Ты спать не хочешь?

— Нет, Ваше Высочество, а вы?

— А я совсем не хочу. Вот что, Алексис: мы получили свободу: воспользуемся ей.

— Не угодно ли Вашему Высочеству еще вина?

— Вино хохошо, но одного вина мало. Мне хочется… я хочу видеть бахонессу. Луна поднялась еще выше. В голубоватом тумане у стен и бойниц трепетали нетопыри.

— Ваше Высочество, удобно ли это? Быть может, она в постели?

— Тем лучше.

* * *

По нежилым заброшенным покоям в прозрачном лунном сияньи долго бродили наследник и Алексис. Со стен смотрели черные в тяжелых рамах картины, оружие, кубки, ряды обветшалых книг. За дверью блеснул огонь.

— Могу я войти? — спросил Цесаревич неверным голосом.

— Ваше Высочество? — спокойно отвечала баронесса. — Я вас жду.

Ободренные гости вступили в восточную комнату. Гета поднялась навстречу. На ней розоватая туника, две черных косы, точно ожившие змеи, вздрагивают на груди и плечах красавицы.

Наследник осмотрелся.

Сказочной яркостью красок на каждой стене пламенеет по картине: надменный сатана, хохочущий Хам, окровавленный Каин и обнаженная Иезавель. Под ними три крупные даты, четвертую скрыл темно-красный пятиугольник.

— Какие стханные числа! Пехвое: 12 махта 1801 года я знаю: это день смехти моего деда Павла. Но что могут значить две дхугих: 1 махта 1881 и 2 махта 1917 и почему четвехтая надпись скхыта?

— Любопытно также, Ваше Высочество, сочетание чисел. Ведь мартовский знак зодиака Агнец. Двенадцатое марта распадается на первое и второе, у неизвестных же годов сумма цифр равняется восемнадцати. Но это число состоит из трех шестерок: шестьсот шестьдесят шесть. Объясните, баронесса, ваш апокалипсис.

Баронесса улыбнулась.

— Будущее нельзя объяснить. Четвертую дату скрывает древнееврейский мизрах или молитва Израиля.

— И все же странно: Библия, евреи, и вдруг Император Павел.

— Вы, граф, любопытны, как дама. В России говорят: кто много знает, скорее состарится. Желаю вам дожить до 917 года, тогда узнаете сами.

— Увы, в тот год мне стукнет ровно сто лет!

— Довольно, Алексис, — смеясь сказал Цесаревич. — Стоит ли думать о будущем, когда настоящее так пхекхасно?

Неуловимо полетели часы. В стенной нише между Каином и Хамом нашлись оплетенные тростником бутылки, разговор закипел живее. В пылу его острая ножка Геты не раз повстречалась с упругим коленом Цесаревича.

— Мне кажется, граф Алексис недоволен чем-то. Что с вами, граф?

— Его огохчил волшебный фонахь.

— Да?

— Его Высочество прав. Родитель ваш, баронесса, как в зеркале показал мне мою смерть.

— Не тревожьтесь. Я попробую вам помочь. Выпейте мое вино, и вы все забудете.

— Но, баронесса, вы смеетесь надо мной?

— Нимало. Пейте же, не бойтесь: вас не отравят.

Алексис гневно вспыхнул и выпил бокал до дна.

— Браво, браво.

Толстой хотел было, но не успел ответить. Он спал.

Гета прыгнула на колени к Наследнику, их губы сомкнулись.

— Я твоя, — шептала красавица, уступая в сладкой борьбе, — обещай мне только…

— Все, что угодно. Хочешь, бежим и я буду тебе слугой, хочешь, задушу Алексиса, хочешь, я…

— Нет, этого не надо. Ты сдержишь слово, когда будешь царем. Согласен?

— На все.

— Клянешься?

— Клянусь.

— Освободи свой народ от рабства.

* * *

Александр очнулся на постели. Заря пылала.

Распуская по белым плечам смоляные косы, склоняется нагая красавица над золотою чашей. Блеснуло жало иглы, и кровь баронессы Геты смешалась с кровью Наследника русского престола. На лбу и правой руке у него заалела пятиугольник-звезда.

Эпилог

Кровавая звезда меня зовет.
Граф А.Толстой

В десять часов утра Наследник Цесаревич благополучно изволил отбыть из Сан-Донато в Рим. При особе Его Императорского Высочества находились: тайный советник Жуковский и губернский секретарь граф Толстой.

1919

Читайте также: