ТАИНСТВЕННАЯ НЕЗНАКОМКА
ТАИНСТВЕННАЯ НЕЗНАКОМКА
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Таинственная незнакомка, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1895
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Амфитеатров А.В. Собрание сочинений: В 10 т. Т. 5. Концы и начала. Хроника 1880-1910 годов. Восьмидесятники: Роман. Книга первая. Разрушенные воли. Русские были
М: НПК ‘Интелвак’, 2002.
Мне достались черновые записки неизвестной дамы, игравшей, как читатель увидит, весьма странную роль при дворе трех государей: Екатерины II, Павла I и Александра I. Рукопись распадается на две части, русскую и французскую, и страдает множеством погрешностей и сокращений, разбираться в которых довольно скучно. Здесь я передам лишь ход событий, в записках излагаемых, приводя в подлиннике наиболее характерные и занимательные места. Печатать целиком не имело бы интереса: автор чересчур много умствует. Как образчик этих умствований, привожу выдержки из длинных и разнообразных предисловий к запискам. Манускрипт носит название: ‘Сокращенная выписка из тайной записки моей жизни с 1794 по 1808 г.’. Ниже предупреждение: ‘Читатель увидит и разберет, а, разобрав и взвесив мои дела, пускай наименует меня, какою изволит’. Затем следует ‘Предисловие’ такого содержания: ‘С ошибками современников моих не уживается и совершеннейший человек. То могу ли я оскорбляться, что предрассудки, оскорбления и клеветы устремились на меня? Но, как терзания совести не преследуют меня, то бросаю оные, подобно тяжелому сну, и забываю их. Зерцало истины и правосудия, переходя из рук в руки, наконец… вовсе разбилось, и только тот может отыскать его обломки и, соединив их, привесть в совершенную целость, кто не страшится злодеев, гордящихся своими преступлениями и своим могуществом. Тот и имеет твердость духа и благородное презрение к бедствиям. А кто боролся с самыми трудными обстоятельствами, тот уже слабые свободно одолеет. Dulce et decorum est pro virtutibus mori {Сладостно и почетно умереть за добродетель (лат.).}.
Введение
Вопрос.
Для чего один глупый, а другой с подлою душою человек, и оба рожденные для забвенья, светозарны, тогда, когда умный и добродетельный человек проводит дни жизни своей во тьме?
Ответ.
Для слов, как для людей, есть жребий роковой,
Случай играет их судьбой.
Он — их судья, они — его созданье.
Захочет — и в чести, велит — они в изгнанье.
Неистовый тиран,— но свят его закон.
Сие значит, что добродетель, дарования и заслуги, кажется, должны бы быть единственными ходатаями, но между тем должны уступить место проискам кичливых, которые только тем и занимаются, чтоб подлазить и уловить, которых дело только в том и состоит, кто лучше умеет в милость и доверенность государя вкрасться и задружить его рабов и, ползая, мало-помалу, на высоту взобраться! Кто проворнее и гибче, тот скорей пролезет, но знающий цену своей добродетели удаляется и в забвении остается. Так Двор, наполненный происками, есть такое смешение страстей, в котором и самая премудрость не может разобрать истины. Так в царствование государя императора Александра Первого всенародная польза почиталась за ничто, уважение особы решало и похвалы, и поношения, и сей царь, лжами окруженный, обремененный сомнительностями и недоверчивостью, по большей части, из нерешимости своей не выходил инако, как токмо ввергаясь в заблуждение’.
Эти общие замечания дают автору повод к довольно туманному и малоинтересному ‘сближению’ с частным примером: своею личною судьбою, после чего, наконец, начинается и самая ‘тайная записка’.
Отец ‘незнакомки’ скончался 31-го марта 1794 года, оставив дочь на 22-м году от рождения. Он занимал какой-то высокий пост при дворе Екатерины II, но, кажется, именно этот пост и сделал его великим пессимистом. По крайней мере, он оставил дочери в высшей степени мрачное завещание. В нем ‘было мне именно приказано удаляться, елико возможно, от царского престола, который изображал он мне окруженным густейшим туманом зависти и мрачнейшими облаками злобы. Таковое описание устрашило неопытность мою ужаснейшим образом’. Во французской части рукописи мы находим явственные указания, что отцовское завещание не только отвратило нашу героиню от придворной жизни, но и вообще надолго отравило ей жизнь своими неприглядными картинами.
‘Вообразите,— говорит она,— девушку с характером, от природы и в обыденных условиях мягким и покорным, но, когда ею овладевают страсти,— горячим, гордым и неукротимым. На нее, как способную руководствоваться голосом рассудка, всегда действовали ласкою, справедливостью, снисходительностью. Она никогда не имела понятия о несправедливости и в первый раз при прочтении настоящей рукописи (т.е. завещания) узнала о жестокой несправедливости тех, кого она любила и уважала более всего. Какой переворот понятий?! Какой беспорядок чувств в ее сердце, в ее голове, во всем ее нравственном ‘я’! Вообразите все это,— говорю я,— если возможно, потому что я лично чувствую себя не в состоянии проследить все, что со мной тогда делалось. Тут был конец ясности и спокойствия моей молодости. С этой минуты я перестала наслаждаться чистым счастьем и даже теперь чувствую, что воспоминания о прелестях моего тогдашнего возраста тут обрываются. Деревня потеряла в моих глазах притягательную силу спокойствия и сердечной простоты: она мне казалась темной пустыней, она была как бы покрыта пеленой, скрывающей от меня все прелести. Я перестала ее любить и уговорила мою мать продать ее’ {Qu’on se figure une personne ne avec un caractè,re doux et docile dans la vie ordinaire, mais ardent, fier, indomptable dans les passions, gouverne par la voix de la raison, toujours traite avec douceur, quit, complaisance qui n’avait pas mme l’ide de l’injustice, et qui, pour la premiè,re fois, par la lecture du manuscrit en question, y voit une si terrible injustice de la part prcisment de ceux qu’elle chrissait et respectait le plus Quel renversement d’ides’ quel dsordre de sentiments! quel bouleversement dans son coeur, dans sa tte, dans tout son tre moral! Je dis qu’on s’imagine tout cela, s’il est possible, car, pour moi, je me sens hors d’tat de dmler, de suivre la moindre chose de ce qui se passait alors en moi. L fut le terme de la srnit de ma jeunesse. Dè,s ce moment je cessai de jouir d’un bonheur pur, et je sens aujourd’hui mme que le souvenir des charmes de l’ge que j’avais s’arrte l. La campagne perdit a mes yeux cet attrait de douceur et de simplicit qui va au coeur: elle me semblait dserte et sombre, elle s’tait comme couverte d’un voile qui m’en cachait les beauts. Je n’y trouvai plus de got et dterminai ma mè,re la vendre.}.
Только старость была в силах примирить ‘незнакомку’ с ее воспоминаниями. Объяснений скорби своей она не дает: это какая-то семейная тайна. Во французской же части рукописи есть странный намек: ‘Мое рождение было первым из моих несчастий. Не знаю, как перенес это огорчение мой отец, но знаю, что оно его всегда грызло’.
Как бы то ни было, мемуаристка — дочь преданная, любящая, благоговеющая, пред родительскою памятью. Скорбь ее по отцу обратила на нее внимание императрицы Екатерины. Она ‘прислала ко мне с утешительным увещеванием и советами человека, который, по рассказам отца моего, был мне довольно известен, а именно обер-гофмаршала своего, князя Барятинского. Сей гнусный царедворец, сие пресмыкающееся творение, исшедшее из самого Тартара, который адские знаки возвышения своего носил на правой своей руке (?), старался с отвратительною для меня царедворскою любезностью, которая тогда в глазах моих казалась более насмешкою, утешить меня и склонить на царскую милость, предложенную мне Великой Екатериной, но получил от меня, наконец, следующий ответ:
— Князь, я выслушала вас до конца и не удивляюсь вашей эпикурейской философии, но позвольте мне теперь вам откровенно сказать, что вы и все вам подобные, имев души помраченные, не можете понять грусти моей, следственно — не в состоянии меня уразуметь. Итак, оставьте печальную на произвол собственного ее счастья и уверьте ее императорское величество, что, чувствуя в полной мере все ее ко мне милости, за которые и приношу ей сердце, преисполненное наичувствительнейшей благодарностью, но в то же время, чувствуя себя и совершенно неспособною жить при дворе, я не могу на оное решиться.
На сие вышесказанная особа, сделав замечание по-своему, получила от меня опять следующий ответ:
— Поверьте, милостивый государь, что я все милости монархини очень живо чувствую и их ценить умею, но скажу вам теперь решительно, что только тогда, когда сердце мое превратится в камень, когда огонь чувства чистейшей добродетели угаснет в груди моей, подобно, как заря вечерняя угасает на полунощном небе, когда, забыв святую истину, паду я ниц пред златыми кумирами человеческих заблуждений, тогда… да, тогда только, князь, буду я жить между царедворцами — жить в их удовольствие и быть другом их, но теперь мы чужды друг другу, и горесть моя не может их тронуть!’
Однако же после всех этих громких фраз незнакомку все-таки потянуло во дворец. В ней возродилось живейшее желание ‘увериться в сказанном мне отцом моим собственным моим опытом, приблизиться к царедворцам и в тайне разглядеть сих хамелеонов’.
‘Светлейший князь Безбородко, бывший тогда еще графом, неизменный друг родителя моего, коему все тайны известны были, умирающему другу своему дал обещание служить сироте его вместо отца и покровителя, в чем и слово свое сдержал. Сей почтеннейший муж посещал меня часто, и однажды при свидании с ним я сказала ему следующее:
— Почтенный мой покровитель, в моих с вами беседах я очень много нужного и полезного для себя почерпнула, а теперь прошу вас наставить меня в том средстве, чрез которое могу успеть в желаемом мною, а именно — быть занятой должностью, не быв, однако же, в зависимости ни у кого. Желать того, что однажды требовала Дашкова от монархини своей, было бы с моей стороны крайне безрассудно, но между тем ужасные возродились у меня чувства к пользе монаршей, и в здравом рассудке, но свыше, кажется, благодати, чтоб можно было мне в оном успеть. Объяснить вам всю обширность познаний и опытность родителя моего в политике и глубокомыслие его не нужно: оно вам довольно известно, и если я, по младости и неопытности моей, не имею ни его глубокомыслия и тонкости ума, то имею, по крайней мере, довольно достаточного сведения о некоторой политической части, состоящей в собрании и составлении общенародных мнений, в чем же я найду какое ни на есть недоумение, то, верно, второй мой отец позволит мне прибегнуть к его советам.
— Любезная моя философка (сим именем называл меня почти всегда князь Безбородко),— сказал мне сей с почтенною и милостивою улыбкою,— я постараюсь, при удобном случае, поговорить о сем с императрицею, но я должен вас предупредить, что она на вас в великом неудовольствии, и вам самим причина сего известна, но я всевозможно постараюсь загладить вашу вину пред нею, возьмите несколько терпения, а наипаче будьте молчаливы и не сообщайте никому вашего желания…
Через несколько времени, по возвращении императрицы из Царского Села, в сентябре месяце 1794 года, известил меня Безбородко, что поздравляет меня с желаемым успехом, но что ее императорское величество повелела мне заниматься вышесказанной должностью в совершенной сокровенности и доставлять плод трудов моих к нему, Безбородкину, причем изволила заметить следующее: что я странная и удивительная молодая особа, но что это не что иное есть, как последствия воспитания и упорства родителя моего не вручить меня г-же Фибал (сия Фибал была выписана из Парижа самою императрицею для шести фрейлин при дворе, которых она особенно отличала).
— Он потерял дочь свою,— продолжала монархиня,— своим глупым воспитанием, что он теперь из нее сделал, сообща ей свои странные правила, свое упрямство и свою гордость! Ах как мне ее жаль! Но, граф, нельзя ли ее склонить войти в супружескую связь? Она вас очень много любит и почитает, вы имеете всю ее доверенность, постарайтесь на сие склонить сию несчастную. Я имею для нее очень хорошего и выгодного жениха, вы его знаете, граф, это — Грабовский (побочный сын короля польского).
— Как? — вскричала я, пылающая негодованием,— мне замуж идти?.. Мне иметь мужа, иметь для себя сию лишнюю и пустую мебель?! Знаю и чувствую, что, конечно, императрица имеет причину жалеть обо мне, но отнюдь не о моем воспитании, не о том, что я есть теперь, ибо я есть теперь, благодаря Бога, девица честная, какой и завсегда надеюсь остаться. И скажите, второй мой отец, что бы я была при дворе?
Сей отвечал:
— Столь же любезны, но не так добродетельны, вы бы были лишены сей драгоценной душевной девственности, которая чужда придворным.
— Так скажите мне, о чем же жалеет императрица? разве только о том, что я собою не умножила число развращенных, которые ее окружают? В самом деле, я всенижайше, благодарю ее о сем участии и твердо уверяю, что мне никогда не быть замужем.
— Для чего же так, милая моя философка, разве вы совершенно возненавидели наш пол? — возразил почтенный мой покровитель.
— Ах, нет, граф, и я надеюсь, что вы уверены в моем к вам высокопочитании и великой душевной любви… Словом, я так много ценю все ваши редкие достоинства и вашу отличную добродетель, что, если бы это только возможно было сделать, то я приказала бы с вас снять портрет, приказала бы всем ему молиться, как образу. Но замуж за вас никогда не согласилась бы идти, не для того, что вы теперь для меня слишком стары, но для того, что зависимость для меня, какого бы она, впрочем, рода ни была, слишком ужасна по правилу и характеру моим, и вот единая причина моего отвращения к супружеству.
— Следовательно,— сказал граф,— императрица права и со всею справедливостью осуждает данное вам родителем вашим, не по полу вашему, воспитание. Но теперь нечего о сем рассуждать, что сделано, того не возвратить: а извольте лучше начать вашу новую должность и получать за оную жалованье вместо замужества.
— Помилуйте, граф, я никогда и не мыслила служить из жалованья, а только из одной чести (!) Вам не безызвестно, что родитель мой оставил мне 500 000 рублей, что и довольно достаточно будет по гроб мой.
— Ну, философка моя, как вы сие назовете, не гордость ли это? И вам известно, что у меня такой суммы в двадцать крат более, но я между тем не отказываюсь от жалованья, да и не смею этого сделать: нам прилично получать и жалованье, и милости от царей, а им неприлично пользоваться нашими милостями, и вы этим обижаете вашу благодетельницу, что очень не хорошо. Итак, я советую вам принять от великой ее щедроты назначенные вам ежегодно по 12 000 рублей жалованья и сей подарок, который она изволила мне вручить для доставления вам при следующих словах: ‘Я сердечно желаю, чтобы труды нового моего слуги (или служителя) столь же полезны и питательны были, как изображенные зерна в сем колосе, однако ж менее блистательны, впрочем, я уверяю ее во всегдашнем моем царском благоволении что я ее даже и нехотя люблю’.
Я была столь смущена и столь растрогана толикими монаршими милостями, что тогда, истинно стыдясь своему заблуждению, я совершенно осталась безмолвной, и в сем положении оставил меня граф.
Сей великий муж, сей всеобъемлющей гений, который имел редкий дар читать в человеческом сердце и им управлять всесовершенно, очень легко усмотрел, что происходило тогда в моем, и посему за нужное почел оставить меня в покое, дабы могла я предаться сердечному чувству моему и размышлениям моим.
По отбытии графа удалилась я немедленно в свой кабинет, где, бросясь в кресло и орошенная потоками слез, обвиняя то себя, то опять оправдывая, так что попеременно была колеблема разными чувствованиями, и осталась в сем положении на весь день одна, в философическом уединении своем, где я и начала размышлять о новой своей должности и надежнейших средствах приступить к ней.
Вступила я в оную 1794 года, октября 23 дня, и тогда было мне от роду 22 года и 7 месяцев, в течение этого года успела я доставить ее императорскому величеству плоды трудов моих, которые были очень милостиво приняты и одобрены и за которые получила я опять бриллиантовые серьги, изображавшие грушу. Граф спросил меня, как мне сей подарок нравится.
— Он бесподобный,— отвечала я,— но между тем все, что бы я ни получила от монаршей щедроты, не может иначе быть для меня, как драгоценною вещью! Однако ж первый для меня ценнее, потому что вынудил меня, войдя в себя, размышлять о том впечатлении, которое он произвел во мне, и сознать, что я виновница огорчений столь милостивейшей и великодушнейшей царицы, и вот почему первый подарок любезнее.
— Браво, браво, дочь моя! позвольте старцу обнять вас за сей прекрасный ответ, достойный изящных чувств великой вашей души.
Описывать здесь все те отличные милости, коими я пользовалась от сей премудрой монархини, столь многочисленные, равномерно и все попечения и благоразумные наставления покойного князя Безбородкина, что здесь упомянуть об них совершенно не у места, и скажу еще только, что смерть сих двух для меня божественных благотворителей похитила с собой и все мое благополучие.
По вступлении на всероссийский престол императора Павла I, то и сей монарх не оставил меня без изъявления своей ко мне благосклонности и в знак оной предложил мне место фрейлины при дворе. Здесь не должна я умолчать, но сказать в честь сего государя, что ответ, который он получил от меня касательно сей предлагаемой мне почести, всякого иного вынудил бы наказать, но, напротив того, от сего великодушного монарха заслужил мне похвалу. На мой ответ он сказал следующее:
— Я в сем ответе узнаю достойного и почтенного отца ее.
Ответ же мой был следующий: что я всенижайше благодарю его императорское величество за оказанную мне честь и милость… но чувствую в полной мере и то, что я недостойна ее, да и для сей должности совершенно не рождена и не воспитана, почему и не могу ее занять: что государь, который коротко знавал покойного родителя моего, верно согласится, что сей не воспитывал дочь свою для того, чтобы служить украшением двора, или лучше сказать, его декорациями, но что я чувствую себя в состоянии быть полезнее в обществе. После сего предложил мне сей государь в вечное мое владение 800 душ крестьян, и от тех я отказалась, сказав, что я обращаться с крепостными людьми не умею, сельской экономии не понимаю и что вообще невольников не желаю у себя иметь. После сего второго ответа, не сказав мне более ничего, прислал мне сей монарх 25 000 рублей и просил меня их принять, яко от должника родителя моего, у которого занимал великим князем не малозначительные суммы и не платя никогда процентов. Теперь, сделавшись государем, он чувствует себя обязанным отдать процентные деньги дочери сего почтенного мужа. Какая деликатность в сей монаршей милости! Это точная правда, что покойный родитель мой неоднократно ссудил деньгами сего государя, когда он был еще великим князем и когда всем запрещено было не делать ему доверия даже в пятидесяти рублях.
Кратковременное царствование сего монарха, сего отца народа своего, одушевленного искреннейшею любовью к верноподданным своим, какое чувство проницало все бытие его и какие рождало благие намерения!.. К несчастию, он их выполнить не мог, и те, которые ищут уязвить деяния сего монарха и вместе помрачить отравою клеветы благие его намерения, уподобляются сатане, старающемуся чем-нибудь запятнать непорочность ангела. Он, конечно, яко человек, имел свои слабости и погрешности, но и солнце не без пятен.
В царствование сего государя я истинно уподоблялась невидимке, то есть, я все свои деяния и поступки так располагала, что все мне можно было знать, замечать, даже и предвидеть, не быв сама ни в чем замечена или подозреваема, но оставлена совершенно без дальнего внимания, тем наипаче, что должность моя при императрице оставалась неизвестною, и что только об ней один Безбородко знал, от коего я и в начале царствования Павла Первого много получила сведений касательно политических оборотов и ненадежных средств, предпринятых сим государем для благополучного его царствования.
1806 года, блаженной памяти государь император Александр Павлович, однажды, увидя меня проезжающей верхом мимо Каменного острова и того дворца, в котором он имел свое пребывание, спросил бывшего тогда при нем графа Толстого, обер-гофмаршала своего: не знает ли он, кто эта дама и где она живет?
— Не знаю,— отвечал сей,— но вижу ее часто в саду графа Строганова.
— Так, пожалуйста, граф,— сказал государь,— узнай о ней и где она живет.
На другой же день поутру, увидела я Толстого проезжающего верхом мимо того дома, в котором я жила, на даче графа Головина, купленной государем Александром, которая находится по ту сторону Черной речки, за Строгановским садом. Толстой поклонился мне с великим уважением, чему я немало удивилась, ибо, встречаясь до сего со мною, глядел он мне только в глаза. На другой день проезжал он опять мимо моей квартиры, но уже с государем, который мне наиблагосклоннейше поклонился. Сие заставило меня обратить на сию странность внимание свое. ‘Что бы это значило?’ — думала я. Знаю, что наш пол заслуживает особенное монаршеское благоволение, но мне уже 34 года, и, следовательно, здесь что-нибудь да другое кроется. Итак, решилась я выждать конца сей странности. Неделя проходит, и ежедневно в одиннадцать часов, пред обедом, государь, тогда уже один, проезжал мимо, и все то же и одно приветствие с его стороны, так что все соседи начали удивляться частой езде государя по той даче, где пред сим его не видали, и тому, что он только с лорнеткой своей устремлял взоры свои на мои окошки. Начали уже и поговаривать и, видя меня, хотя и прежде довольно знали и видали, но уже тогда все глядели на меня с некоторым видом удивления и стремились к окнам своим, когда я мимо шла или ехала: точно так, как (впоследствии?) глупая калужская публика (?) удивлялась моему костюму. Однако ж удивление соседей моих было для меня крайне оскорбительным, ибо я отнюдь не искала того, что многие из моего пола с толиким стремлением искали, и тогда решилась спустить сторы и не поднимать их до проезда государя. Это я соблюла целую неделю, и император перестал ездить мимо моих окон, а когда случалось ему ехать мимо, то не глядел на них, а обратил уже внимание свое на немку, купчиху Бахарахтову, которая жила, не доезжая моей квартиры, и лучше успел. Однажды в июле месяце, когда я сидела на лавке в саду Строганова и занималась чтением Монтескье (книга, содержащая рассуждения о нравах и законах, словом — книга государственная), то граф Толстой, которого я не подозревала быть столь близко меня, стоял уже несколько минут за мною. Увидав его, я встала с своего места и удалилась от него, показав ему вид недовольный. В течение того же месяца случилась мне необходимая надобность по делу моему прибегнуть к правосудию монарха, почему я писала к нему и между прочим открыла я ему, сколь много была я облагодетельствована августейшею бабкою его и чем я при ней втайне занималась. И так объяснившись ему во всем том, в чем только можно было, не упустила я также тронуть некоторые предварительные струны, касающиеся до благоразумного правления и тех осторожностей, которых оно требует. Звук струн сих понравился тогда сему монарху, что я по тому заключаю, что уже на третий день, по тогдашнему моему прошению, пожаловал ко мне от имени государя граф Толстой с следующим ответом: что государь соизволил рассмотреть мое прошение, по которому я непременно удовлетворена буду, но, между тем, усмотря из оного и великую мою способность быть ему столь же полезной, как я была в бозе почивающей любезнейшей бабке его, то предлагает мне ту же самую должность и на том же самом положении, что, впрочем, будет уметь достойно изъявлять мне свою монаршую признательность. Я дала на сие следующий ответ:
— Служить внуку столь великой монархини, какова была императрица Екатерина Вторая, и монарху, который сам по себе может служить образцом прочим европейским государям, считаю для себя не только величайшею честью, но и священнейшей обязанностью, но, между тем, граф, к великому моему сожалению, должна я от сего счастия отказаться. Десять лет сряду ничем не занимаясь, как одними своими частными делами, и отстав совершенно от политических занятий, то смею ли я теперь приняться за них, когда мне должно будет долго ходить во мраке лабиринта их, ибо не найду более того покровителя, которого я имела в покойном князе Безбородко и коего советами была я руководима. Тогда же была я еще молода, не знала никакой опасности и не встречала никаких порогов, о кои могла разбиться, ибо твердо надеялась и на великую милость и снисходительность императрицы Екатерины Второй. Но теперь, граф, мне тридцать четыре года от рождения моего…
— Невозможно,— вскричал Толстой, как сумасшедший, вскочил даже со своего места, пристально глядел на меня и потом сказал,— разве двадцать два, а много двадцать три года, вы изволите меня дурачить, кто поверит, чтобы тридцатичетырехлетняя девица могла быть столь свежа, нежна и так хороша?
— Благодарю вас, граф, за сие притворное наступление, но позвольте вас спросить: учились ли вы арифметике хотя до вычитания — десяти из двадцати пяти, остается, кажется, пятнадцать, так кто тому поверит, чтоб премудрая Екатерина могла когда-нибудь возложить такую должность, какую я несла, на пятнадцатилетнюю девицу? Но позвольте кончить нужнейшее и вам дать заприметить, что женщина тридцати четырех лет имеет уже довольно степенности в характере, чтобы о всем судить в настоящем виде и, следственно, предвидеть все могущие для нее встретиться разные неудобства и опасности. К тому же я должна и в том признаться, что, прожив десять лет на свете только простой зрительницей и занимаясь разными отвлеченными науками, то от неумеренного напряжения умственных способностей иступились они У меня так, что от сего ум мой ныне находится как бы в некотором онемении, почему и ни к чему более себя способной не чувствую, как продолжать дни жизни моей в покое.
Толстой не взял на себя пересказать этот ответ государю и попросил собственноручного письма, которым император оскорбился, как ‘отговорками, кои показывают явственно мое нежелание быть ему полезною, для того только, как он мог понять из моих слов, что я опасаюсь вручить ему судьбу мою. Однако же он просит меня не обижать его такою недоверчивостью, а лучше прежде испытать его справедливость. Он тогда надеется, что я останусь ею довольною и удостоверюсь, что я в своем мнении о нем крайне ошибалась’.
— Да будет воля его святая,— отвечала я графу,— я ей безмолвно повинуюсь.
— Итак, вы согласны?
— Видя на то желание монарха моего, не могу иначе принять оного, как за повеление, против которого сметь упорствовать было бы очень неблагоразумно с моей стороны, но позвольте вас спросить, кому будет поручено получать от меня для государя надлежащие бумаги?
— Мне, мне, божество мое!
Тут осталась я безмолвною и, глядя с удивлением на сего дурака, думала про себя: признаться, что сей выбор не обещает мне ничего доброго.
— Чему вы удивляетесь и безмолвствуете? — сказал сей Дон Кихот (?).
— Что в ваших летах, граф, и быв семейным человеком, вы употребляете столь неприличные выражения.
— Да разве вы ими обиделись?
— Признаюсь, что мало читала романов, почему для меня романический тон крайне не нравится.
Тогда сей старый волокита, нахмурив брови, встал и простился со мною очень сухо.
Не видя у себя целый месяц сего графа, думала я, что все кончилось, и сему внутренне радовалась, ибо крайне не хотелось мне заниматься государственными делами. Дело мое у государя молчало, и я думала, что, верно, я уже и забыта, так как мне теперь о себе напомнить государю? В сентябре месяце оставила я дачу, а в ноябре решилась я написать графу, чтобы, по крайней мере, от него узнать, чего мне надеяться по делу своему. Граф дал в ответ, что он болен и не может ни быть у меня, ни письменно мне отвечать, а ежели мне угодно пожаловать назавтра к нему в 12 часов пред обедом, то может меня принять. Долго колебалась я, ехать ли мне к сей сатире, или нет, и сколько мне сие ни неприятно было, но необходимость есть жестокий и всемогущий властелин! Итак, решилась к нему ехать. При входе моем к нему, и только что успела я сесть, первый его вопрос был:
— Что вы по сие время делали, что еще не доставили ко мне ни единой бумаги, занимались только своим делом? Или думаете шутить с государем?
Признаюсь, что, хотя мне тогда и 34 года было, но, не обыкши к такому приветствию, кровь у меня взволновалась, и я, приняв на себя важный вид, с гордостью ему отвечала:
— А вы, милостивый государь, вы где были и что делали? Играли шута или волокитствовали? Разве вам государем не приказано являться ко мне еженедельно и из собственных моих рук получать все бумаги? Жалею очень, что сделала честь моим посещением такому человеку, который умеет только обращаться с придворною прислугой. Прощайте, господин Кострюлькин! Я вас более знать не хочу.
Оставя сего пустого человека в изумлении, возвратилась я домой и написала письмо к государю следующего содержания: ‘Всеподданнейше приношу Вашему Императорскому Величеству мою нижайшую благодарность за оказанную мне честь и доверие, поручая мне столь значительную должность, от которой я решительно отказываюсь, если Вашему Императорскому Величеству не заблагорассудится поручить другой особе, кроме вашего обер-гофмаршала, получать из рук моих известные Вашему Императорскому Величеству бумаги, который, как я сегодня удостоверилась в прежнем моем о нем мнении, что его понятие не может далее простираться его обер-гофмаршальской должности двора Вашего Императорского Величества’. И туг рассказала я все, что между нами произошло с первого же сввдания со мною по сей день. Государь с великим негодованием показал мое письмо Толстому и сказал ему: ‘Что вы делаете, граф? Разве вы не понимаете, кого вы перед собою имеете? Да кто так обращается с благовоспитанной дамой?’
Спустя после сего несколько времени, явился ко мне Александр Николаевич Голицын, служащий тогда по духовной части провдюром в Святейшем Синоде. Сей князь сказал мне, что его императорское величество, вследствие содержания письма моего, соблаговолил назначить его вместо графа Толстого и повелел спросить меня, когда и сколько раз в неделю являться ему, князю Голицыну, ко мне.
— Два раза,— отвечала я ему,— в среду и в субботу прошу вас навещать меня.
Государь повелел сему князю 1807 года, когда поехал заграницу, все им от меня полученные конверты отправлять к его императорскому величеству с особенным эстафетом. Следственно, кто из сего не заключит, что государь находил труды мои полезными? И сам князь в разговоре со мною сказал мне, что государь крайне жалеет, что я не родилась мужчиною, а читая однажды одну из моих бумаг князю, с восхищением сказал, что ничего не может лучше доказать непременную пользу государству.
Когда в 1807 году, еще до отъезда государя, в марте месяце кончила жизнь родительница моя, то государь, узнав о сем, прислал ко мне нарочно князя Голицына с изъявлением царского его соболезнования о сем печальном событии…’
На этом сообщении обрывается фактическая часть рукописи, целиком изложенная по-русски. Затем следует заключение, наполненное фаталистическими жалобами насудьбу и ‘несчастную звезду’, и русские стихи, довольно нескладные, без размера, не представляющее по содержанию своему ничего замечательного.
По-французски автор пишет гораздо лучше: красивым слогом и точнее выражаясь. В русской части постоянно чувствуется, что мемуаристка думает по-французски и, переводя свои мысли, путается отчасти в галлицизмах, отчасти в тяжелой риторике докарамзинского книжного языка, чем и затемняет смысл речи.
Французская часть рукописи, отрывок из которой приведен выше в переводе, содержит в себе автохарактеристику, написанную очень страстно, и краткое описание, как росла и воспитывалась ‘таинственная незнакомка’. Пяти лет она уже умела читать настолько хорошо, что ее чтение вслух доставляло удовольствие семье. Семи лет она читает Плутарха, увлекается образами Агезилая, Брута, Аристида.
‘Царских детей не холят с большим вниманием, чем холили меня. Меня боготворили все окружающие, но, что всего реже, хотя я и была любимицей в семье, однако меня не баловали. Впрочем, могла ли я сделаться злою, если пред моими глазами не было других примеров, кроме примеров кротости, если кругом меня все были лучшие и честнейшие люди.
Когда я вступила в жизнь, главными чертами моими были: гордое сердце и непреклонный характер, но опыт, годы и невзгоды смягчили мою римскую строптивость и сделали меня разумным человеком. Мое воспитание было скромно и целомудренно. Меня окружали лица не только примерной мудрости, но и такой сдержанности, какой давно не знают более женщины всех сословий. Мужчины в то время никогда не говорили при женщинах ничего такого, отчего бы целомудренная девушка могла покраснеть, всякий в ту пору остерегался нарушить уважение к детскому возрасту’.
Жилось автору нехорошо: по-видимому, ее не любили, врагов она имела множество, а вышеприведенные эпизоды с Толстым и Барятинским указывают и причину этого — сварливый характер, способный на вспышки из-за пустяков. Несогласная с женскою природою должность, которую таинственная незнакомка несла при дворе Екатерины П и Александра I, все-таки смущала ее втайне и вызывала к самооправданию. Кажется, именно такой смысл надо придать строкам следующей страстной тирады, написанной в подражание и в почти тождественное повторение аналогичной тирады в ‘Confessions’ {‘Исповедь’ (фр.).} Ж.Ж. Руссо.
‘Я женщина вполне, какою создала ее природа. Хорошо или дурно поступила природа, разбив форму, в которую я вылита, предоставляю судить об этом другим, что касается меня лично, я знаю свое сердце, знаю свет и, если я не лучше тех, кто живет на свете, то, по крайней мере, я не такая, как они.
Греми, труба последнего суда, когда тебе угодно! Я предстану пред Вышним Судьей с моею рукописью в руках. Я громко скажу Ему: ‘Вот мои дела, вот мои мысли, вот чем я была. Я рассказала одинаково откровенно и дурное, и хорошее. Я не сказала ничего дурного, не прибавила ничего в свою пользу. Я всегда казалась такою, как была. Я открыла себя такою, как Ты, Дух Вечный, Сам меня видел. Собери вокруг меня несчетную толпу мне подобных, пусть каждый из них откроет свое сердце у подножия Твоего Престола с тою же искренностью, и пусть хоть один Тебе скажет, если он посмеет: ‘Я был лучше этой женщины’ {Je suis une femme dans toute la vrit de la nature. Si la nature a bien ou mal fait de briser le moule dans lequel elle m’a jet, c’est ce dont je laisse juger aux autres: pour moi je sens mon coeur, je connais le monde et si je ne vaux pas mieux que ceux qui l’habitent, au moins je suis autre. Que la trompette du jugement dernier sonne quand elle voudra: je viendrai avec mon manuscrit la main me prsenter devant le Souverain Juge. Je dirai hautement: voil ce que j’ai fait, ce que j’ai pens, ce que je fus. J’ai dit le bien et le mal avec la mme franchise. Je n’ai rien dit de mauvais, rien ajout de bon. Je me suis toujours montre telle que je fus. J’ai dvoil mon intrieur tel que tu l’as vu Toi-mme, Etre Eternel. Rassemble autour de moi l’innombrable foule de mes semblablesque chacun d’eux dcouvre son tour son coeur au pied de Ton trne avec la mme sincrit et qu’un seul Te dise, s’il l’ose: ‘Je fus meilleur que cet te femme l’.}.
После этой эффектной тирады унылым диссонансом звучат искренние строки, в которых незнакомка излагает свой скромный идеал действительности: ‘Теперь я уже не мечтаю о другом счастье, кроме как был бы у меня определенный доход, которого хватало бы на жизнь!
Я так люблю свободу и ненавижу стеснения, неудовольствия и необходимость отказывать себе в нужном!’
1895
Печ. по изд.: Амфитеатров А.В. Собр. соч. Т. 23. Русские были. СПб.: Просвещение, <1914>.
С. 504….записки неизвестной дамы…— записки принадлежат некоей Анне де Пальмье, секретной осведомительнице императрицы Екатерины II и императора Александра I. См. об этом подробнее: Записки тайного агента. Мемуары Анны де Пальмье в кн.: Филин М.Д. Люди императорской России. Из архивных разысканий. М.: НПК ‘Интелвак’, 2000.
Екатерина II, Павел I, Александр I — см. указатель (т. 6).
С. 507. Барятинский Федор Сергеевич (1742-1814) — участник переворота 1762 г., в результате которого на престол взошла Екатерина II, с 1778 г.— гофмаршал, с 1769 — обер-гофмаршал.
Тартар — в греческой мифологии бездна, находящаяся в самой глубине космоса, самое отдаленное место в царстве мертвых. В Тартар были низвергнуты титаны, побежденные Зевсом.
С. 508. Эпикурейская философия — учение древнегреческого философа Эпикура (341-270 до н.э.), считавшего, что цель жизни — в достижении безмятежности духа, в отсутствии страданий, освобождении от страха смерти и наслаждении жизнью.
Безбородко Александр Андреевич (1747-1799) — государственный деятель и дипломат, канцлер и светлейший князь. С 1775 г.— секретарь Екатерины II, с 1783 г.— фактический руководитель российской внешней политики.
С. 509. Дашкова Екатерина Романовна(1744-1810), княгиня,— статс-дама, президент Санкт-Петербургской и Российской академии наук.
С. 515. Толстой Николай Александрович (1765-1846), граф — действительный статский советник, обер-гофмаршал, весьма приближенное к Александру I лицо.
С. 516. Монтескье Шарль Луи (1689-1755) — французский просветитель, правовед, философ автор книг ‘Персидские письма’ (1721), ‘О духе законов’ (1748) и др.
С. 520. Александр Николаевич Голицын (1773-1844), князь — с 1805 г. обер-прокурор Святейшего Синода, с 1810 г. управлял делами иностранных вероисповеданий. С 1816 г.— министр народного просвещения, объединивший свое ведомство с министерством духовных дел.
С. 521. Плутарх (ок. 45 — ок. 127) — древнегреческий историк, автор ‘Сравнительных жизнеописаний’, представляющих собой биографии выдающихся греков и римлян.
Агезилай II (444-358 до н.э.) — спартанский царь, знаменитый полководец, прославившийся безукоризненной честностью, друживший с ним великий историк античности Ксенофонт изобразил его в панегирике ‘Агесилай’ как образец правителя.
Брут.— Луций Юний Брут — легендарный основатель Римской республики (510-509 до н.э.), выступивший против тирании царя Тарквиния Гордого и добившийся его изгнания. Брут был убит в поединке с сыном царя.
Аристид — см. примеч. к с. 203.
С. 522. Руссо Жан Жак (1712-1778) — французский писатель и философ, представитель сентиментализма. Автор романа-трактата ‘Эмиль, или О воспитании’ (1762), романа в письмах ‘Юлия, или Новая Элоиза’ (1761), а также посмертно изданной ‘Исповеди’ (изд. 1782-1780).