Т. К. Шах-Азизова. Русский Гамлет, Чехов Антон Павлович, Год: 1977 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Т. К. Шах-Азизова

Русский Гамлет

—————————————————————

Из книги ‘Чехов и его время’.

Издательство ‘Наука’, М., 1977.

OCR Бычков М.Н.

—————————————————————

(‘Иванов’ и его время)

Иванов. Я умираю от стыда при мысли, что я, здоровый, сильный

человек, обратился не то в Гамлета, не то в Манфреда, не то в

лишние люди… сам черт не разберет!

А. П. Чехов. Иванов

Сравнение с Гамлетом всегда было высокой честью для любого

литературного героя. Случалось, что это имя присваивали те, кто не имел на

него права. И вдруг находится человек, который ни быть, ни зваться Гамлетом

не желает, для которого это — ‘позор’.

Отчего? Кто повинен в этом — Иванов ли, не понимающий Гамлета, или его

автор, ила время, бросившее тень на шекспировского героя?

Гамлет неразлучен с русской культурой, и не только потому, что Шекспир,

как известно, нашел в России свою вторую родину. Есть нечто в личности и

судьбе датского принца, что многократно отозвалось в русском обществе XIX в.

с его обилием философических натур, лишних людей и мизантропов. Несколько

поколений в разной степени были отмечены гамлетизмом: одиночеством,

склонностью к рефлексии, разрывом слова и дела, образа мыслей и образа

жизни.

* * *

Без этих черт нет Гамлета, хотя он и не исчерпывается ими. Каждая эпоха

так или иначе оценивает их, то возвышая, то снижая иронией, и вносит свои

поправки в понимание вечного образа.

Не редкостью было в России и критическое отношение к Гамлету: одни

считали пороком его бездействие, другие — раздвоенность, третьи обвиняли в

эгоизме. Так или иначе, не боялись ‘говорить о темных сторонах гамлетовского

типа, о тех сторонах, которые именно потому нас более раздражают, что они

нам ближе и понятнее’ {И. С. Тургенев. Гамлет и Дон Кихот. — Собр. соч. в 12

томах, т. 1). М., ГИХЛ, 1956, с. 178.}, — о том продолжении и развитии,

которое получал гамлетизм в его массовом психологическом варианте,

распространяясь вширь. По существу, через критику Гамлета всякий раз шла

самокритика поколения — не снижавшая, впрочем, до поры масштаба личности и

трагедии датского принца.

Гамлетизм обычно усиливается в безвременье, после таких трагических

потрясении, какими были разгром декабристов или народничества. В 80-е годы

популярность гамлетовских мотивов и самой пьесы даже для России необычайна

{См. в кн.: ‘Шекспир и русская культура’. М. — Л., ‘Наука), 1965 (гл.

VIII).}. Она видна в обилии переводов, постановок, исследований,

литературных вариаций на темы ‘Гамлета ‘, особенно — в лирической поэзии.

Психологическая формула времени в стихах С. Я. Надсона словно пришла сюда из

‘Гамлета’:

…я сын наших дней,

Сын раздумья, тревог и сомнений.

{С. Я. Надсон. Полн. собр. стихотв. М.-Л.,

‘Сов. писатель’, 1962, с. 205.}

Появляется немало исследований гамлетизма вообще и русского гамлетизма

в особенности. В одном и том же 1882 г. выходит несколько работ

народнических критиков, обращенных к событиям и героям дня, но трактующих их

через ‘Гамлета’ и через ‘Гамлета’ же ведущих пропаганду своих идей.

П. Лавров, анализируя причины недавней трагедии народовольцев, пишет об

этом иносказательно, на примерах из шекспировских пьес, и оттуда же выводит

мораль: ‘Гибель, если отступаешь перед делом, которое пред тобою поставила

история. Гибель, если в деле не различаешь друзей от врагов, союзников от

противников, если не присоединяешь понимание к решительности. Гибель, если

не понимаешь, … в какой исторической среде приходится действовать. Человек

должен быть вооружен с головы до ног для жизненной борьбы, вооружен знанием

и решимостью и никогда не должен отступать перед борьбою, в которую его

вводит жизнь’ {П. Слепышев (П. Л. Лавров). Шекспир в наше время. — ‘Устои’,

1882, э 9-10. См. также в кн.: П. Л. Лавров. Этюды о западной литературе.

Пг., 1923, с. 206.}.

А. Скабичевский дает своеобразную классификацию гамлетизма, с его

разнообразными общественными корнями и психологическими вариантами.

Применительно к 80-м годам Скабичевский расширяет понятие гамлетизма, видит

его, как сейчас сказали бы, тотальным — ‘гамлетизм нашего века, лежащий в

основах всех наших общественных отношений’ {Алксандров (А. Скабичевский}.

Жизнь в литературе и литература в жизни. — ‘Устои’, 1882, э 9-10, отд. XIII,

с. 43.}.

П. Якубович разрабатывает понятие современного гамлетизма конкретно:

‘Перед Гамлетом наших дней стоит роковая альтернатива: жить, как все, или

верить и жить, как единицы… Жить, как все, для него нравственно

невозможно: для этого он слишком честен, слишком идеален, слишком дитя своей

эпохи, для веры и дел — он слишком измят, слишком стар нравственно, слишком

зол, слишком скептичен, — таким сделала его жизнь, среда и воспитание’ {М.

Гарусов (П. Ф. Якубович). Гамлет наших дней (Рассказы Всеволода Гаршина). —

‘Русское богатство’, 1882, N 8, отд. IX, с. 69.}. (При этом Скабичевский и

Якубович имеют в виду высокий, трагический образец гамлетизма — Вс. Гаршина

и его лирического героя, во многом спаянного с автором.)

На фоне этих трех статей диссонансом звучит само название статьи Н. К.

Михайловского — ‘Гамлетизированные поросята’ — и ее саркастический тон.

Сохраняя, при сурово критическом отношении к противоречиям Гамлета, уважение

к нему как к ‘очень крупному человеку’ и доверие к ‘резкой искренности

самоосуждения’, Михайловский признается: ‘…не Гамлет нас здесь

интересует, а некоторые его копии…’. Копии эти, по мере перерождения и

деградации гамлетовского начала, подразделяются на ‘гамлетиков’ и

‘гамлетизированных поросят’.

‘Гамлетик — тот же Гамлет, только поменьше ростом’, ‘Но в гамлетике

все-таки сохраняются две несомненные, подлинные гамлетовские черты, конечно,

в сокращенном размере. Во-первых, гамлетик все-таки, действительно, страдает

от сознания своей бездельности, во-вторых, в связи с этим, он не сверху вниз

смотрит на практическую деятельность вообще, и на лежащую перед ним задачу в

частности, а наоборот, снизу вверх: не дело ничтожно, а он, гамлетик,

ничтожен’ {Н.К. Михайловский. Гамлетизированные поросята. — ‘Отечественные

записки’, 1882, N 12. См. также: Н. К. Михайловский. Сочинения, т. 5. СПб.,

1897, с. 685-687.}.

Еще ниже — ‘гамлетизированный поросенок’, псевдо-Гамлет, самолюбивое

ничтожество, склонное ‘поэтизировать и гамлетизировать себя’:

‘Гамлетизированному поросенку надо… убедить себя и других в наличии

огромных достоинств, которые дают ему право на шляпу с пером и на черную

бархатную одежду’. Но Михайловский не дает ему этого права, равно как и

права на трагедию:

‘Единственная трагическая черта, которою можно, не изменяя

художественной правде, осложнить их смерть, это дегамлетизация, сознание в

торжественную минуту смерти, что Гамлет сам по себе, а поросенок тоже сам по

себе’ {Там же, с. 688, 703-704.}.

Такова амплитуда колебания русского гамлетизма уже в начале 80-х годов:

от трагического героя, потерпевшего поражение борца — до подделки под

Гамлета, пародии на Гамлета. Некоторые черты датского принца, не просто

гипертрофированные, но искаженные временем, перерождаются в комическую

характеристику того типа людей, который будет назван ‘размагниченным

интеллигентом’.

Название это возникает в статье Н. Рубакина ‘Размагниченный

интеллигент’. В форме острого сатирического очерка автор описывает историю

своего (вероятно, придуманного) знакомого, и его крутую эволюцию — от

университетского юноши до ‘раскисшего субъекта’, одержимого рефлексией.

Приведены письма, дающие ‘возможность нарисовать по ним состояние многих

интеллигентных душ и выяснить главные фазы того процесса, который сам Иван

Егорович &lt,герой очерка&gt, довольно метко окрестил названием &lt,I&gt,размагничивания’&lt,/I&gt,.

Дается и песенка — своего рода гимн ‘размагниченного интеллигента’.

Я каждый день обедаю:

Какой в том смысл — не ведаю!

Я каждый день читаю:

К чему — не понимаю!

Я также не могу понять,

Зачем хочу я ночью спать.

Я каждый день хожу, сижу

И цели в том не нахожу.

Мне ничего не надо —

Ни рая и ни ада.

Противны мне до смерти

И ангелы, и черти.

Гоню я прочь в три шеи

И чувства, и идеи.

Мне смерти б не хотелось,

Но жизнь весьма приелась.

Я, право, сам не знаю —

Живу иль умираю*.

{*Н. Рубакин. Размагниченный интеллигент (Из частной переписки половины

90-х годов). — В сб.: ‘На славном посту (1860-1900). Литературный сборник,

посвященный Н.К. Михайловскому’. СПб., 1900, ч. II, с. 328, 330.}

Раздраженная неприязнь к ‘поющим и тоскующим’ часто звучит у Чехова,

она нарастает к 90-м годам и сатирическим всплеском разряжается в фельетоне

‘В Москве’ (1891).

‘Я московский Гамлет. Да. Я в Москве хожу по домам, по театрам,

ресторанам и редакциям и всюду говорю одно и то же: — Боже, какая скука!

Какая гнетущая скука!’ (VII, 499).

Указаны и причины скуки: невежество, самомнение, зависть к более

удачливым людям — хотя все как будто было в руках ‘московского Гамлета’, и

он ‘мог бы учиться и знать все’: ‘Да, я мог бы! Мог бы! Но я гнилая тряпка,

дрянь, кислятина, я московский Гамлет. Тащите меня на Ваганьково!’ (VII,

506).

Дважды повторен в фельетоне совет, данный герою незнакомым раздраженным

господином: ‘Ах, да возьмите вы кусок телефонной проволоки и повесьтесь вы

на первом попавшемся телеграфном столбе! Больше вам ничего не остается

делать!’ (VII, 499). Но не таков ‘московский Гамлет’, чтобы делать

действенные выводы из своей рефлексии…

Истинный Гамлет в представлении Чехова не смешивался с этим своим

комическим двойником. Рецензируя спектакль Пушкинского театра, Чехов еще в

начале 80-х годов отметил в Гамлете именно те черты, которые двойнику не

свойственны: ‘Гамлет не умел хныкать. Гамлет был нерешительным человеком, но

не был трусом, тем более, что он уже готов был к встрече с тенью’ (I, 490).

Проблема ‘Чехов и Гамлет’ слишком велика, чтобы всю ее ставить в

небольшой статье, она много раз затронута {См. в упомянутой уже книге:

‘Шекспир и русская культура’, а также: Я. Борковский. Чехов: от рассказов и

повестей к драматургии. — В его же кн.: ‘Литература и театр’. М.,

‘Искусство’, 1969, М. Смолкни. Шекспир в жизни и творчестве Чехова —

‘Шекспировский сборник’. М., ВТО, 1967. Касается этой проблемы и Б.

Зингерман в подготовленной к печати рукописи ‘Время в пьесах Чехова’.}, хотя

никем еще специально, в объеме всего чеховского творчества не освещена.

Малая, но важная ее часть касается взаимоотношений Иванова с Гамлетом {См.

об этом: М. Е. Елизарова. Образ Гамлета и проблема ‘гамлетизма’ в русской

литературе конца XIX в. (80-90-е гг.). — ‘Научные доклады высшей школы.

Филологич. науки’, 1964, N 1. Автор подходит к проблематике ‘русского

Гамлета’, но берет материал широко и ‘Иванова’ касается мимоходом. Этой же

теме посвящена статья Ж. С. Норец — ‘Иванов и Гамлет. (Опыт сравнительной

характеристики). — В сб.: ‘Страницы русской литературы середины XIX в.’. Л.,

ЛГПИ им. Герцена, 1974. Норец занята подробным сравнительным анализом двух

пьес — ‘Иванова’ и ‘Гамлета’, вплоть до развернутых сопоставлений текста,

Гамлет и Иванов — равноправные герои ее статьи, немалое место занимает

сценическая история пьес. Справедливо отмечая большую возвышенность и

философичность Гамлета, Норец склонна равнять с ним Иванова в нравственном

плане. Иванов при этом наделяется такой же способностью любить и глубиной

чувства, как Гамлет (хотя к моменту действия пьесы он эту способность уже

утратил). В самоубийстве Иванова видится акт протеста и борьба с жизнью, а

по капитуляция перед ней, не приговор себе. Симптомы разрушения личности

Иванова почти не замечены, тем самым снимается проблема сложности,

двойственности героя, а вслед за ней — и проблема чеховской программной

объективности. Вероятно, некоторое ‘выпрямление’ и героизация Иванова

заставили ленинградского автора видеть ‘настоящую реабилитацию’ чеховского

героя в игре Б. Смирнова (1955) с ее романтической приподнятостью, а не в

трактовке Б. Бабочкина (1960), более сложной, сочетающей трагизм с жестокой

точностью, близкой диалектике чеховского мышления.}. Почему Иванов не хочет,

чтобы его считали Гамлетом, — понятно, если иметь в виду созданный временем

комический вариант Гамлета. Открещиваясь от Гамлетов, Манфредов и лишних

людей, Иванов отрицает без вины виноватых — даже не их, а кривое зеркало

времени, исказившее их черты. Сложнее, однако, понять истинные, объективные

соотношения Иванова с Гамлетом — ‘уж не пародия ли он?’

Для того чтобы в полной мере представить необыкновенную характерность

‘Иванова’ для 80-х годов, пришлось бы изучить великое множество драм,

стихов, новелл и юморесок, то предвещающих Иванова, то во времени вторящих

ему, то продолжающих его мотивы: ‘…всеми русскими беллетристами и

драматургами чувствовалась потребность рисовать унылого человека’ (XIV,

290).

Стоит взять хотя бы один постоянный мотив тоски, снедающей Иванова

(‘Как только прячется солнце, душу мою начинает давить тоска. Какая

тоска!’), — и он эхом отзовется в литературе этих лет.

Чуть не с колыбели сердцем мы дряхлеем,

Нас томит безверье, нас грызет тоска…

Даже пожелать мы страстно не умеем,

Даже ненавидим мы исподтишка! —

скорбит Надсон {С. Я. Надсон. Полн. собр. стих., с. 238.} и собирает в

своем дневнике эти настроения в грустную формулу: ‘Цели нет, смысла нет,

возможности счастья и удовлетворения тоже нет, — есть тоска и тоска’ {С. Я.

Надсон. Проза. Дневники. Письма. СПб., 1912, с. 209-210.}.

Примеры можно продолжать долго, не редкость они и в драматургии. В.

Хализевым, к примеру, отмечено поразительное сходство пьесы И. В.

Шпажинского ‘Сам себе враг’ с ситуацией и героями ‘Иванова’ {В. Е. Хализев.

Русская драматургия накануне ‘Иванова’ и ‘Чайки’. — ‘Научные доклады высшей

школы. Филол. науки’. М, 1959, No 1.}. Литератор К. Баранцевич живо ощутил в

Иванове свое и себя и писал Чехову: ‘…тот срединный человек &lt,I&gt,Иванов,&lt,/I&gt,

который в сотнях лиц сидел вокруг меня, глядел во мне самом. Да, это тип,

который в лице Вас нашел, наконец, достойного для себя певца’ {‘Гос. б-ка

СССР им. В. И. Ленина. Записки отдела рукописей’, вып. 8. А. П. Чехов. ОГИЗ,

Госполитиздат, 1941. с. 32.}.

Словом, перед Чеховым была пестрая и обширная панорама разного рода

‘унылых людей’, в литературе и в жизни. Это вызвало неожиданную и здоровую

реакцию:

‘Я лелеял дерзкую мечту суммировать все то, что доселе писалось о

ноющих и тоскующих людях, и своим ‘Ивановым’ — ‘положить предел этим

писаньям’ (XIV, 290).

‘Предел’ он не положил, но высказался так дерзко и резко, что вызвал

своей пьесой в публике и критике настоящий шок. В хоре злобных, хвалебных

или растерянных голосов интереснее всего те, которые относятся не к первой,

еще несовершенной, редакции пьесы {См. ст. И. Ю. Твердохлебов. К

творческой истории пьесы ‘Иванов’. — В сб.: ‘В творческой лаборатории

Чехова’. М., ‘Наука’, 1974.}, но ко второй — окончательной и зрелой, и

особенно важен здесь отзыв Михайловского.

Михайловский, не принимающий Иванова, все же щадит его, не зачисляя в

разряд ‘гамлетиков’ или ‘гамлетизированных поросят’, правда, не замечает он

в Иванове и той ‘резкой искренности самоосуждения’, что так ценилась им в

Гамлете. Со всей своей суровой категоричностью Михайловский дает

социально-нравственный портрет Чехова, обвиняя его в ‘пропаганде тусклого,

серого, умеренного и аккуратного жития’ и в ‘идеализации отсутствия идеалов’

{И. К. Михайловский. Соч., т. 6, с. 778.}.

Иного трудно было ждать от народнической критики, привыкшей и

приучившей читателя к явному и безусловному разграничению автора и героя,

черного и белого, добра и зла. Переворот, совершенный немыслимой чеховской

объективностью (‘…никого не обвинил, никого не оправдал…’ — XIII, 381),

был слишком внезапен и крут.

Тирада Михайловского о ‘пропаганде … серого жития’ была вызвана

советами, которые Иванов в I акте дает доктору Львову: ‘Голубчик, не воюйте

вы в одиночку с тысячами, не сражайтесь с ветряными мельницами, не бейтесь

лбом об стены… Да хранит вас бог от всевозможных рациональных хозяйств,

необыкновенных школ, горячих речей… Запритесь себе в свою раковину и

делайте свое маленькое, богом данное дело…’ (XI, 24).

Чехов в своем обширном письме-анализе ‘Иванова’ (XIV, 268-274) готов

негодовать на этот тон ‘преждевременно утомленного человека’. Но это не

значит, что Иванов дает свои советы искренне, что они отражают нередкое в ту

пору нравственное ренегатство. Иначе не вспоминал бы Иванов с волнением и

тоской период ‘ветряных мельниц’ как лучшие годы своей жизни: ‘Ну, не смешно

ли, не обидно ли? Еще года нет, как был здоров и силен…’ и т. д. (XI, 57).

Упрек в ‘идеализации отсутствия идеалов’ объясняется тем, что истинный

идеал в пьесе Чехова не персонифицирован, не назван, и нет даже

соответствующего резонера, который пояснил бы недогадливой публике, что без

идеала жить плохо. Михайловскому, вероятно, не хватало в пьесе слов такого

рода, сказанных Чеховым в письме: ‘…осмысленная жизнь без определенного

мировоззрения — не жизнь, а тягота, ужас’ (XIV, 242). Когда старый профессор

в ‘Скучной истории’ назовет свою духовную болезнь, это сразу вызовет у

критика понимание и совсем иное отношение к автору: ‘…пусть он будет хоть

поэтом тоски по общей идее и мучительного сознания ее необходимости’

{Н. К. Михайловский. Соч., т. 6, с. 784. 240.}.

От Чехова ждали и объяснения: почему Иванов стал таким? Объяснение,

данное героем Рубакина (‘Так я сам себя и размагничиваю’) или в названии

пьесы Шпажинского (‘Сам себе враг’), не устроило бы Чехова — ведь он ‘никого

не обвинил’. Такого рода объяснение годилось бы ‘московскому Гамлету’, все

беды которого — от душевной распущенности и лени, дальше Чехов не хочет

заглядывать — да, вероятно, и некуда. Другое дело — Иванов. Здесь случай

несравнимо более серьезный, и он сопровождается как самоанализом героя, так

и — в письмах — анализом автора.

Иванов объясняет происшедшие в нем перемены, утрату ‘энергии жизни’

тем, что надорвался, смолоду взвалив на себя непосильный груз забот и дел.

Чехов не спорит с ним, но расширяет поле анализа — от единичной судьбы героя

до национального бедствия, и пользуется полюбившимся ему термином

‘утомляемость’ — но видимости медицинским, ‘клиническим’, а на деле

говорящим о социальных и психологических процессах. Утомляемость, по Чехову,

сменяет периоды общественного возбуждения, которые у русской интеллигенции

кратковременны и следствием своим имеют упадок сил и разочарование в себе и

в жизни.

Об утомляемости будет говориться и после ‘Иванова’. В ‘Рассказе

неизвестного человека’ герой — террорист, разочарованный в целях и средствах

своей деятельности, упорно и тщетно ищет причины утомления: ‘Но вот

вопрос… Отчего мы утомились? Отчего мы, вначале такие страстные, смелые,

благородные, верующие, к 30-35 годам становимся уже полными банкротами?

Отчего один гаснет в чахотке, другой пускает пулю в лоб, третий ищет

забвения в водке, картах, четвертый, чтобы заглушить страх и тоску,

цинически топчет ногами портрет своей чистой, прекрасной молодости? Отчего

мы, упавши раз, уже не стараемся подняться и, потерявши одно, не ищем

другого? Отчего?’ (VIII, 225-226).

Прямого и полного ответа на все эти ‘отчего?’ Чехов в своих

произведениях не дает: и по цензурным, вероятно, соображениям, и потому, что

сам еще всего ответа не знает, и намеренно (‘…Вы смешиваете два понятия:

решение вопроса и правильная постановка вопроса. Только второе обязательно

для художника’ — XIV, 208). Ясно и постоянно у него лишь одно: он ищет

внеличные причины и объективные условия — слишком далеко зашла эпидемия

российской утомляемости, чтобы винить в ней только отдельных людей.

В одном из писем есть попытка набросать широкую панораму этих условий:

‘С одной стороны, физическая слабость, нервность, ранняя половая зрелость,

страстная жажда жизни и правды, мечты о широкой, как степь, деятельности,

беспокойный анализ, бедность знаний рядом с широким полетом мысли, с другой

— необъятная равнина, суровый климат, серый, суровый народ со своей тяжелой,

холодной историей, татарщина, чиновничество, бедность, невежество, сырость

столиц и проч. Русская жизнь бьет русского человека так, что мокрого места

не остается, бьет на манер тысячепудового камня’ (XIV, 33-34).

Это объяснение, данное в том же 1888 г., когда писались вторая редакция

‘Иванова’ и большое письмо о нем, широко, но исторически не конкретно — его

можно отнести к разным, по обязательно к 80-м годам. Годом позже, в ‘Скучной

истории’, главная беда времени будет обозначена точнее: ‘… в моих желаниях

нет чего-то главного, чего-то очень важного’ — ‘того, что называется общей

идеей или богом живого человека’.

‘А коли нет этого, то значит, нет и ничего’ (VII, 279 и 280).

В 90-е годы Чехов чаще будет говорить о целях — о нехватке у

интеллигенции ‘высших и отдаленных целей’ (XV, 451), о неопределенности

целей, из-за которой погибнет Треплев, и т. д. По существу, это то же, что

общая идея, позднее доктор Астров образно скажет об втом каи об огоньке

жизни (‘…у меня вдали нет огонька’ — XI, 214).

Истинное объяснение образа Иванова складывается постепенно, из всего

чеховского творчества 80-90-х годов в целом. Тогда и вырастает во всем своем

объеме драма поколения, лишенного прежней веры и тоскующего по новой.

Вместе с тем приходится помнить, что 80-е годы, по словам В. И. Ленина,

— эпоха ‘мысли и разума’ {В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 12, с. 331.

242.}, это — время для Гамлетов. В гамлетовскую ситуацию введен

гамлетовского типа герой-интеллигент, на разломе эпох остановившийся

поразмыслить, мучающийся вопросами бытия (‘…кто я, зачем живу, чего хочу?’

— XI, 77). Он негодует на себя за бездействие, хотя исторически оно (нам —

не ему) понятно: ни рациональные хозяйства Иванова, ни своевременная месть

Гамлета не изменили бы общего порядка вещей, не укрепили бы ‘расшатавшийся

век’. Пусть Гамлет завидует энергии Фортинбраса, идущего драться за жалкий

клочок земли, — это вариант не для Гамлета. Пусть близкие Иванову люди дают

ему советы по борьбе с хандрой — советы тщетны, потому что относятся к

следствию, но не к причине.

Интересно, что Иванов, объективно близкий к Гамлету, признавать этого

не хочет, другие же, претенденты несостоятельные, усиленно рекламируют свой

гамлетизм. Лаевский из ‘Дуэли’ после очередного приступа пустой рефлексии с

нежностью думает о себе: ‘Своею нерешительностью я напоминаю Гамлета… Как

верно Шекспир подметил! Ах, как верно!’ (VII, 339). При этом Лаевский —

совершенно не Гамлет. В его личности, духовном строе нет истинного

драматизма и глубины, и ему не дано ни одного поступка, если не возвышающего

до Гамлета, то хотя бы приближающего к нему.

Когда же рядом с Лаевским встает Иванов с его духовным максимализмом,

суровой и саркастической самокритикой, с высоким строем речей и мыслей, с

достойным трагического героя финалом, — различие этих героев, этих

человеческих типов вырисовывается так же ясно, как различие ‘гамлетиков’ и

людей, духовно родственных Гамлету.

Что же — русский Гамлет без оговорок? Нет, разумеется, оговорки диктует

время.

Иванов, вовлеченный силой обстоятельств и складом своей мыслящей и

совестливой личности в гамлетовскую ситуацию, в отличие от датского принца —

человек обыкновенный, по словам Чехова, ‘ничем не замечательный’, типичный

(по, в отличие от Лаевского, не мелкий). В этом — особенность не только

чеховского творчества с его тягой к ‘обыкновенным людям’, но и самого

времени, когда гамлетизм становился достоянием не исключительных одиночек, а

широкого круга людей. ‘У Чехова в драмах лучшие из действующих лиц — а их

большинство — исповедуют как бы массовый гамлетизм…’ {Н. Берковский,

Чехов: от рассказов и повестей к драматургии, с. 153.}

Объективность Шекспира и Чехова в том, что оба они показывают человека

сложным, противоречивым, способным на разное. Но у Шекспира это — сложность

крупно взятых добра и зла, у Чехова — значительного и обыденного,

драматического и нелепого, высокого и пошлого. Время будней и прозы

измельчило тот материал, из которого прежде создавались трагические,

романтические, демонические герои, перепутало его с повседневностью. Иванов,

при всей беспощадности своего анализа, мыслит но глобально, как Гамлет, а в

продолах, очерченных повседневностью. ‘Мировой скорби’ также нет в нем —

скорбит и негодует он в основном о своей судьбе.

Гамлет, при своих противоречиях и недовольстве собой, остается героем

возвышенным. В Иванове же Чехов, по его собственному признанию, ‘суммировал’

разные черты ‘унылых людей’, от трагедийного до комедийного их полюса, и не

сразу решил, давать ли своему герою право на драму…

Кроме того, Чехов принципиально ‘никого не оправдал’. В поведении

Иванова есть моменты, которые, понимая и объясняя его неврастенией и

потерянностью, оправдать действительно невозможно. Это — жестокость. не

снятая ни осознанием ее, ни раскаянием. Жестокость Гамлета к близким

женщинам, матери и Офелии, была справедливой и вызванной их предательством,

пусть не намеренным, совершенным в ослеплении страсти (Гертруда) или из

дочернего послушания (Офелия). Жестокость Иванова к больной жене, его

страшные слова в конце III акта (‘Так знай же, что ты… скоро умрешь…’ —

XI, 06) стоят между героем и нами и заставляют предъявлять ему нравственный

счет. Между тем жестокость — не в натуре Иванова, истинного, прежнего,

живущего в памяти Сарры и Саши. Это-симптом изменения и распада личности,

фатального и необратимого, который будет остановлен — оборван — только его

финальным выстрелом.

Зрелищем неврастении или жестокости Иванова Чехов словно испытывает

меру нашего, читательского и зрительского, доверия. В иные моменты он

балансирует на тон опасной грани, за которой окажется, что его герой —

психически больной человек, или ‘Тартюф’, притворщик, в чем уверен Львов,

или безвольный ипохондрик, сделавший культ из своей душевной лени. Но потом

разные начала уравновешиваются, и в результате складывается объективная

характеристика.

Позднейшие герои чеховских пьес тоже будут сложны и показаны в двойном

свете иронии и понимания. Но ирония эта грустно-сочувственная, в отличие от

холодного анализа Иванова: словно молодой врач-экспериментатор полемически,

эпатирующе даже, демонстрирует беспощадность и безошибочность своего метода.

Дело, однако, не только в молодом запале и темпераменте

экспериментатора. Более глубокая и неявная причина — в сложном отношении

Чехова к русскому гамлетизму и к тому типу людей, который представлен

Ивановым. Ю. Смолкин, впрочем, решает этот вопрос просто:

‘Фельетон »В Москве», написанный почти в одно время с ‘Ивановым’,

служит ключом к пониманию социального аспекта образа Иванова и отвечает

окончательно на вопрос об отношении писателя к гамлетизму’ {Ю. Смолкин.

Шекспир в жизни и творчестве Чехова, с. 83. 244}.

Ключ все же не здесь. У ‘московского Гамлета’ нет ни ‘прекрасного

прошлого’ Иванова, ни его ума, самоанализа, беспокойной совести, и похож он

на Иванова, как карикатура на подлинник. ‘Я презираю лень, как презираю

слабость и вялость душевных движений’, — напишет Чехов в конце 90-х годов

(XVII, 59), он мог бы с полным правом сказать это и раньше. Но Иванов по

этим критериям чеховского презрения не заслуживает — не только потому, что

яростно презирает себя сам, но потому, что не ленив, не слаб и не вял.

Наделив его прямотой, честностью и горячностью, желая для роли ‘гибкого,

энергичного актера’, который ‘может быть то мягким, то бешеным’ (XIV, 289 и

290), Чехов сам закрывает себе путь к сатире или водевилю и делает из

истории Иванова драму жизнеспособного человека, не нашедшего себе применения

в жизни.

Вопрос следовало бы поставить просто и прямо: насколько гамлетизм

присущ самому Чехову? Если судить по переписке 80-90-х годов, то на первый

взгляд в полной мере. Лейтмотивом проходит уже знакомая тоска по общей’

идее, порой становящаяся нестерпимой и звучащая как самокритика поколения:

‘Хорош божий свет. Одно только не хорошо: мы’ (XV, 131), ‘А мы? Мы! Мы пишем

жизнь такою, какая она есть, а дальше — ни тпрру, ни ну… Дальше хоть

плетями нас стегайте. У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целой, и в нашей

душе хоть шаром покати’ (XV, 446).

Но истинный гамлетизм заключается не в образе мыслей, а в логике

жизненного поведения и в самой натуре рефлектирующего интеллигента. Натура

Чехова, особенно молодого, была на редкость действенной и активной,

наделенной врожденным и пожизненным иммунитетом против ‘размагничивания’,

гамлетизм же — вынужденным, предписанным жизнью. Недаром современники

свидетельствуют о жесточайшей самодисциплине Чехова, И. Бунин называет его

‘воплощенной сдержанностью, твердостью и ясностью’ {И. Бунин. Собр. соч. в 9

томах, т. 9. М., ‘Художественная литература’, 1967 с. 234.}, И. Репин пишет

о том, как молодой Чехов ‘с удовольствием чувствовал на себе кольчугу

мужества’ {И. Е. Репин. О встречах с А. П. Чеховым. — ‘А. П. Чехов в

воспоминаниях современников’. М., ГИХЛ, 1960, с. 150.}, и т. д. А. Роскину

принадлежит интересное наблюдение об осознанном отказе Чехова от собственных

склонностей художника, о некоем самонасильственном элементе в его эстетике

{А. Роскин. А. П. Чехов. Статьи и очерки. М. ГИХЛ, 1959, с. 133, 134.}.

Словом, в жизни и творчестве Чехова было чрезвычайно много от долга,

художественного и нравственного, как он его понимал.

И, беря не слишком близкого себе, не слишком любимого героя, он высший

долг — и, может быть, наслаждение создателя — видел не в выражении личных

чувств, но в объективности: ‘Главное — надо быть справедливым, а остальное

все приложится’ (XV, 131). В истории Иванова могли быть разные решения, и

явные следы этого — в двух редакциях пьесы, где Чехов поправлял себя сам. Но

в минуту выбора перед ним, вероятно, вставал высокий образец русского

гамлетизма, выраженный не в ‘московских гамлетах’, а в трагическом

напряжении духа и в самоубийстве любимого им Гаршина.

Что касается отношения Чехова к гамлетизму, то ‘окончательного’ ответа

на этот вопрос быть не может, потому что отношение это менялось. С Ивановым

Чехов ошибся в прогнозах: он не мог положить предел взятой томе, раз предела

не указывала жизнь. Отмечая, что создал в лице Иванова ‘тип, имеющий

литературное значение’ (XIII, 373), Чехов видел здесь значение итога. Он не

мог тогда знать, что это — также и значение открытия, что вслед за Ивановым

в его собственной драматургии выстроится целый ряд героев, которым дано

мыслить более, чем действовать, но мыслить все более и более широко,

отрываясь от собственной конкретной судьбы, восходя от нее к проблемам

поистине гамлетовского масштаба.

Не мог Чехов предвидеть, что в этих, взятых вместо, героях явственно

проступит отпечаток героя лирического, что свои собственные мысли и

настроения он будет отдавать им, таким непохожим на него самого. Что самое

их бездействие, которое до конца будет вызывать его горечь и иронию, вместе

с тем все больше будет противопоставляться пошлому, низменному практицизму,

а потому оценка его станет не однозначной. Что к объективности и

справедливости прибавится не только сочувствие, но нечто большее — любовь…

И что все эти люди по-прежнему не будут ‘помнить родства’, мысля о себе

скромно, как первый из них — Иванов, странный человек, который не хотел быть

Гамлетом и все-таки стал им — русским Гамлетом 80-х годов, со всем тем, что

вложило в него время.

Читайте также: