T. H. ГРАНОВСКИЙ
T. H. ГРАНОВСКИЙ
Сочинения Т. Н. Грановского. В двух частях, с портретом автора. Издание (второе) К. Солдатенкова. Ц. 2 р. Москва. 1866.
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
T. H. Грановский, Кавелин Константин Дмитриевич, Год: 1866
Время на прочтение: 9 минут(ы)
К. Д. Кавелин. Наш умственный строй. Статьи по философии русской истории. и культуры
М., ‘Правда’, 1989
Кто не знал Грановского и случайно не слыхал о нем, тот едва поймет сердечный трепет, с которым эта книга снова будет встречена его друзьями и многочисленными слушателями, разбросанными по всей России, лишь очень немногие, умеющие вдумываться в писателя по его произведениям, открывать живую душу в неподвижных чертах портрета,— те догадаются, отчего не могут забыть Грановского все, кто знал его более или менее близко или кто слушал его лекции.
Имя Грановского неразрывно связано с блестящей эпохой Московского университета во время попечительства графа С. Г. Строганова1 и с лучшим временем московских литературных кружков и салонов. Никогда, ни прежде, ни после, не было у нас сосредоточено в одном пункте столько образованности, ума, талантов, знания. Москва была в сороковых годах центром умственного движения в России, к которому, прямо или косвенно, примыкало почти все Замечательное в ней в умственном и научном мире. Здесь запасались и вырабатывались те нравственные силы, которые пошли в дело при начавшемся после Крымской войны обновлении нашего внутреннего быта и строя2.
В этот знаменательный рассвет нашей умственной и научной жизни, короткий, как наше северное лето, Грановский был одним из самых замечательных и видных деятелей. Он точно был создан для роли, которая выпала ему на долю. Трудно вообразить себе натуру более гармоническую, более сочувственную и обаятельную. Чуждый односторонности и исключительности, Грановский был не столько ученым и педагогом, сколько художником на кафедре. Действие его на слушателей и окружавших объясняется не строгой последовательностью ученой аргументации, а тайной непосредственной убедительности самого изящного, глубоко-прочувствованного изложения.
Этого рода силе всегда и везде предназначен самый обширный круг влияния, по свойству человеческой природы, и особливо нас, русских, сохранивших, Бог весть каким образом, южные черты под полярными широтами. Огромная начитанность, изумительная память, тонкая образованность и вкус, наконец, самая наружность, верно передававшая его лучшие внутренние качества’,— все это вместе делало Грановского одним из самых значительных и влиятельных лиц и в университете и в образованном московском обществе. В то время как большинство талантливых и мыслящих людей легко вдавались в крайности, Грановский, в цветущую пору своей деятельности, принадлежал к числу тех, очень немногих, которые умели понимать и ценить долю истины, заключающуюся в каждом направлении, в каждой мысли, и потому он оставался связующею нитью между противоположными взглядами, уже в то время начинавшими зарождаться в московских литературных и ученых кружках. И сильными и слабыми своими сторонами Грановский полнее, лучше всех других выражал характеристическую черту тогдашнего умственного движения в Москве. То было пробуждение умственной жизни. Существенный и важный смысл его заключался в неопределившихся еще стремлениях и предчувствиях, напрасно старались бы мы увидать в нем развитие и борьбу уже установившихся мнений и взглядов, ни тех, ни других еще не существовало4. Тогда совершался такой же перелом в русской мысли, какой, вслед за тем, начался и во внутренней жизни России. Между тем и другим явлением нельзя не заметить тесной органической связи. Взгляды, появившиеся во время этого литературного и научного движения, представляют первые попытки самостоятельного критического отношения к нашему прошедшему и настоящему, они многозначительны не как твердые результаты науки, а как признаки пробуждения у нас литературных и научных интересов. При этом характере тогдашнего нашего умственного движения, натура, подобная Грановскому, должна была играть одну из первенствующих ролей. Его чуткий, исполненный такта ум как будто сознавал, что время формулировать мнения и взгляды для нас еще не приспело, и он как будто медлил решительно стать в ряды которой-либо из враждовавших между собою литературных партий. Все это необходимо взвесить и принять в самое внимательное соображение, чтоб понять и по заслугам оценить то весьма немногое, что уцелело от многообразной и чрезвычайно обширной деятельности Грановского. По самому свойству его личного характера и того времени, лучшие стороны этой деятельности не могли укладываться в книгу или статью, а выражались в лекциях, в беседах, в личных сношениях, переходили этими путями в повседневный оборот и оплодотворяли русскую мысль и жизнь новыми живительными мотивами. Только тупая близорукость способна сказать, глядя на два не слишком больших тома сочинений Грановского: что же такого замечательного сделал прославленный московский профессор? Где его труды, где его заслуги?5 Труды его в тех поколениях, которые с университетской скамьи понесли в русскую жизнь честный образ мыслей, честный труд, сочувственно отозвались к делу преобразования, заслуги его в воззрениях, выработавшихся в московских кружках, в умственной работе которых он принимал такое живое и деятельное участие и в которых занимал такое видное место. Мы теперь мало ценим этого рода труды и заслуги. Когда литературные и ученые кружки пришли в упадок, над ними стали подсмеиваться, об них начали отзываться с пренебрежением6. По мере того как они разлагались, значение их, разумеется, утратилось. Но по тому состоянию, в которое они тогда пришли, было бы крайне ошибочно судить о том, что они были в эпоху их процветания. Можно сказать без преувеличения, что в московских литературных кружках зародилось и созрело все наше последующее умственное движение, как некогда из средневековых цехов преподавателей и учащихся выработалась впоследствии немецкая наука. Оттого мы убеждены, что история образования, развития и преемства наших литературно-ученых кружков составит, со временем, любопытнейший и поучительнейший отдел в истории нашего просвещения. Для теперешнего, поверхностного на них взгляда, существование их было будто бы бледно, ничтожно и почти бесследно, но вспомним, например, литературный кружок ‘Арзамасского гуся’. Мы знаем о нем кое-что, только благодаря рассказам бывших его членов, а между тем, из него вышла целая фаланга замечательнейших русских писателей, государственных людей и общественных деятелей. Кто измерит то влияние, которое этот кружок имел на своих сочленов? Кто определит, в какой мере это благотворное влияние перешло потом в замечательные литературные произведения, в законодательные и административные меры, в практическую деятельность, в общественную и даже частную жизнь? П. В. Анненков обычным своим мастерским пером восстановил для нас, насколько было возможно, стертый образ другого кружка, который в тридцатых годах составился в Москве около Н. В. Станкевича8. Для того, кто не имеет смысла к такого рода явлениям, глубокое уважение и сочувствие, с которым биограф Станкевича говорит о нем, покажется совершенно непонятным. ‘Что же такое в самом деле Станкевич? — подумает он,—что же он написал, что сделал замечательного? Неужели право на уважение потомства и на страницу в истории дают каких-нибудь два, три десятка писем к друзьям, в которых выражаются одни, никогда не осуществившиеся, намерения исполнить разные литературные и ученые труды?’ Так, с видимым основанием, скажет всякий, кто сам не испытал на себе чарующего, живительного и благотворного влияния наших исчезнувших литературных и ученых кружков,— и, разумеется, жестоко обманется. Станкевич был другом и предшественником Грановского9. Их натуры, характер их действия и влияния на людей были чрезвычайно сходны и родственны между собою. Станкевич, подобно Грановскому, стоял во главе литературного кружка, из которого вышло несколько замечательнейших литературных и общественных деятелей, только кружок этот был гораздо теснее, а потому и сфера непосредственного влияния и действия Станкевича гораздо ограниченнее. Но если мы припомним, что из этого кружка вышли Грановский, Белинский, Кольцов, Боткин, не считая многих второстепенных деятелей10, то должны будем признать, что он далеко не бесплодно существовал для России и для русского образований, что Станкевич оставил по себе нечто большее тех немногих писем, в которых мы напрасно стараемся теперь уловить тайну влияния его на окружавших его друзей, указывая на них, он мог бы сказать: ‘вот — мои книги!’
К исходу сороковых годов блистательное развитие московской литературной и научной жизни ослабело. Будущее раскроет и объяснит, произошло ли это от случайных причин или к тому привел целый ход русской жизни11 и возраставшее с каждым годом разъединение мнений и взглядов: нам, современникам, нельзя судить с необходимым беспристрастием о том, чему мы были живыми свидетелями. Как бы то ни было, на Грановском эта перемена отразилась болезненно и скорбно. Резкая противоположность направлений шла вразрез с тем гармоническим складом умственных и нравственных стремлений, который составлял, можно сказать, его живую душу. Последние шесть-семь лет своей жизни Грановский был уже не тот, полный сил и веры, каким его знали все прежде12. Печальный исход Крымской войны надрывал глубокой скорбью его русское сердце13. Мы увидим, что он как будто снова встрепенулся, но умер внезапно, среди забот об основании в Москве учено-литературного журнала14 и с живым предчувствием нового времени, которого только начало суждено было ему увидеть.
Редкий человек проходил у нас в жизни с таким поэтическим ореолом, как Грановский, редкий внушал к себе столько сочувствия и умел так глубоко сочувствовать другим. После него из видимого, осязательного наследства осталось только два тома сочинений, невидимое наследство осталось громадное,— в воспоминаниях о нем, в том, что думалось и делалось хорошего и честного посреди нас под влиянием, по наитию, в память Грановского. Пройдет одно какое-нибудь поколение, и имя этого замечательного русского общественного деятеля будет жить разве еще в рассказах отцов детям, но никогда не исчезнут и не изгладятся в России плоды честной его мысли и честной его — деятельности.
Благоговейная память почитателей и друзей снабдила новое издание сочинений Грановского лучшим его портретом из всех, какие нам удавалось видеть14. Тяжело и горестно думать, что мы должны уже бережно и заботливо сберегать для грядущих поколений память о том, кто мог бы еще жить теперь между нами и был бы так полезен своим словом, мыслью, авторитетом, значением. Грановский умер одиннадцать лет тому назад, на 42-м году от рождения.
Впервые — BE. 1866. T. 4. Пагинация II. С. 40—44 (в составе рецензии на 2-е издание сочинений Грановского, вторая часть рецензии принадлежала M. M. Стасюлевичу). Без подписи.
В 1840—50-е гг. Грановского связывали с К дружеские отношения. Личность историка и его взгляды воздействовали на молодого К (см.: Письма. 11), до. конца жизни с пиететом относившегося к памяти Грановского (показательно, что ему посвящена одна из центральных работ К — ‘Задачи психологии’, 1872). С 1844 г., когда К, вернувшись из Петербурга в Москву, вошел в состав преподавателей Московского университета, у него установились тесные контакты с Грановским, отчасти благодаря корпоративной общности, а главное — в силу близости убеждений, определивших причастность обоих к кругу Белинского — Герцена и сотрудничество в ОЗ и Совр. В печати К выступал в поддержку Грановского (см.: <,К. Д. Кавелин >, Аббат Сугерий. Историческое исследование Т. Н. Грановского. М., 1849 // Совр. 1850. No 2. Отд. V. С. 67—80), Грановский, в свою очередь, взял К под защиту, включившись в его полемику с А. С. Хомяковым (см.: Т. Н. Грановский. Письмо из Москвы // ОЗ. 1847. No 4. Отд. VIII. С. 200—203, об этой полемике: Русская эстетика и критика 40—50-х годов XIX века. М., 1982. С. 131, 513). В 1857 г., после кончины историка, К поместил в PB памфлет ‘Слуга. Физиологический очерк’ (Март. Кн. 2), направленный против филолога-востоковеда, близкого к славянофилам В. В. Григорьева (1816—1881), характеризовавшего Грановского в своих воспоминаниях как лишенного самостоятельности и ‘оригинальности мысли’, ‘почти совершенно пассивного передатчика усвоенного им материала’ (В. В. Григорьев. Т. Н. Грановский до его профессорства в Москве // Русская беседа. 1856. No 4. Пагинация IV. С. 56—57). В ходе бурных споров вокруг мемуаров Григорьева фигура Грановского воспринималась как знамя западничества. Это отношение к личности историка разделял тогда и К. Упрекая славянофилов в отказе от ‘искреннего, чистосердечного примирения в образе мыслей’, он решительно заявлял: ‘…я остаюсь в своем лагере, почитателем, другом и последователем Грановского, его воззрений и симпатий’ (письмо А. И. Кошелеву от 2 марта 1858 г. // РМ. 1896. No 2. С. 33). Но через десять лет, когда К работал над комментируемым очерком, славянофильско-западнические бои потеряли для него актуальность. Теперь ему был дорог другой Грановский— чуждый крайностей, примиряющий идейных противников, т. е. максимально соответствующий позиции самого К 1860—70-х гг. Способность Грановского ‘примирять в симпатии к себе целые круги, враждовавшие между собой’ (Герцен. IX, 122), отмечали и другие мемуаристы (см.: Панаев. 234, 241, Анненков. 213—214), однако К — настойчивее других. Не случайно он вовсе не коснулся в своем очерке споров Грановского со славянофилами и последовательно обошел его разногласия с Белинским и Герценом (см. примеч. 28 к ‘Воспоминаниям о В. Г. Белинском’ и примеч. 4 к настоящему очерку).
1 Грановский преподавал в Московском университете с 1839 г. (профессор — с 1845 г.). Граф С. Г. Строганов был попечителем Московского учебного округа с 1835 по 1847 гг. ‘В лучшую пору своего попечительства’ (Грановский. 455) он поддерживал, по словам К, ‘западную партию’ (см. письмо К к Н. П. Барсукову от 12 декабря 1879 г. // Барсуков Н. Русские палеологи сороковых годов. СПб., 1880. С. 98), передовую профессуру (Герцен. П. 245—246, 317, 319), сознававшую, однако, двойственность его позиции (см.: Там же. С. 324—328, Грановский. 462—463, ‘Воспоминания о В. Г. Белинском’, примеч. 57).
2 К имел в виду участие либеральной интеллигенции 1840-х гг. в подготовке и проведении реформ 1860-х гг.
3 ‘Высокий, стройный, с приятными и выразительными чертами, осененными великолепным лбом, с <,… >, большими темными глазами, полными ума, мягкости и огня, с черными кудрями, падающими до плеч, он на всей своей особе носил печать изящества и благородства’ (Чичерин Б. Н. Москва сороковых годов. М., 1929. С. 9, См. также: Панаев. 230, Герцен. IX. 121).
4 Если эти суждения К правомерны относительно 1830-х гг., то к 1840—50-м они вряд ли применимы. Переписка К с Грановским, где критически осмыслялась позиция Герцена (см.: АН. Т. 67. С. 598, Грановский. 455—456), не вполне согласуется со словами о еще не установившихся в то время взглядах (см. также отразившее споры Грановского с Герценом и Огаревым письмо Н. П.’Огарева к Грановскому от 17 января <,1847 г.>, // Звенья. М., Л., 1932. Вып. 1. С. 113—115, письмо Грановского Герцену <, 1851 г. >, по поводу книги ‘О развитии революционных идей в России’ // Там же. 1936. Вып. 6. С. 356—358).
5 Вероятно, К намекал на Д. И. Писарева, считавшего Грановского способным лишь на ‘одушевленные беседы, от которых, однако, ‘никогда, ни при каких условиях, ничего, кроме испаряющегося восхищения, не может произойти’ (Писарев. III, 29). Подобное мнение, бытовавшее, очевидно, в университетских кругах, отразилось и в мемуарной литературе (см.: Московский университет в воспоминаниях современников. М., 1989. С. 268-269).
6 Это общее замечание, возможно, имело и конкретные адреса: ‘московские кружки’ устами своих героев третировал И. С. Тургенев (см., например, ‘Гамлет Щигровского уезда’), пренебрежительно отзывался о них и В. В. Григорьев в воспоминаниях о Грановском: ‘Всякий какого бы то ни было цвета кружок состоит большею частию из людей средней руки, и в умственном, и в нравственном отношении’ (Русская беседа. 1856. No 4. Пагинация IV. С. 55).
7 В литературное общество ‘Арзамас’ (1815—1818, гусь был его символом) входили В. А. Жуковский, К. Н. Батюшков, П. А. Вяземский, В. Л. Пушкин, Д. В. Давыдов, А. Ф. Воейков, А. С. Пушкин, среди его членов были будущие декабристы (Николай Тургенев, Михаил Орлов, Никита Муравьев), а также С. С. Уваров и Д. Н. Блудов, ставшие позднее влиятельными сановниками. Членом ‘Арзамаса’ был и отец К (о его месте в обществе см.: Гиллельсон М. И. Молодой Пушкин и арзамасское братство. Л., 1974. С. 118—119).
8 Написанная П. В. Анненковым биография Н. В. Станкевича в 1857 г. вместе с перепиской Станкевича вышла отдельным изданием (первоначально печаталась в PB). Анненков посвятил несколько абзацев книги и Грановскому как последователю Станкевича: ‘Никто так полно не сохранил на себе нравственного сходства со Станкевичем в поступках, направлении, отчасти даже в способе выражения своих мыслей, как Грановский’ (Анненков П. В. Николай Владимирович Станкевич. Переписка его и биография. М., 1857. С. 9). Грановского часто сопоставляли со Станкевичем, причем иногда обоих оценивали негативно (см.: И. Л. <,И. И. Льховский>, Н. В. Станкевич. Переписка его и биография, написанная П. В. Анненковым // Библиотека для чтения. 1858. No 3).
9 С Н. В. Станкевичем и некоторыми членами его кружка (в частности с Белинским) Грановский познакомился в 1836 г.
10 В кружок Станкевича входили также К. С. Аксаков, М. А. Бакунин, И. П. Клюшников, В. И. Красов, А. П. Ефремов, О. М. Бодянский и др.
11 Намек на ужесточение реакции в конце 1840-х годов.
12 Происшедшая с Грановским перемена описана также в ‘Былом и думах’ (см.: Герцен. IX. 131 —132), в воспоминаниях И. И. Панаева и Б. Н. Чичерина (Панаев. 265, Чичерин Б. Н. Ук. соч. С. 36, 115—116).
13 О своем моральном состоянии, вызванном военными неудачами, Грановский сообщал К в сентябре 1855 г. (см.: Грановский. 454—455).
14 Грановский вместе с П. Н. Кудрявцевым предполагал издавать ‘Исторический сборник’, приглашая К в нем участвовать, он писал 2 октября 1855 г. о намерении ‘касаться самых жизненных вопросов’ (Грановский. 458, подробнее программу издания см.: PC. 1886. No 8. С. 395-400).
14 Первый том сочинений Грановского открывался гравюрой с дагерротипа Карла Даутендея (1848 г.).