Терпение и верность
Терпение и верность
Очерк об Алексее Скалдине
Очерк об Алексее Скалдине
Т. Царькова. Терпение и верность, Скалдин Алексей Дмитриевич, Год: 1992
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Татьяна Царькова
Источник: журнал ‘Аврора’ 1992 г. N 10-12
OCR и правка: Махмуд Лявдари (khasist$yandex.ru)
Прислал: Константин Хмельницкий (Приморский край)
Библиотека Александра Белоусенко — http://www.belousenko.com, 21 июля 2003.
Имя Алексея Дмитриевича Скалдина почти неизвестно современному читателю, даже знатоку литературы ‘серебряного века’. При жизни писателя вышел небольшой сборник стихотворений (1912 год) и роман ‘Странствия и приключения Никодима Старшего’ (1917 год). Последнюю книгу Александр Блок получил от автора 25 октября, в день, когда отошла, стала историей большая эпоха. Событие, которое мало кто тогда осознавал во всей глубине, но которое задолго предчувствовали поэты и мыслители, такие, как Блок и Скалдин.
Трагический историко-литературный парадокс состоит в том, что как писатель Скалдин состоялся, но остался совершенно неведом своему читателю. Вектор времени жёстко определял его судьбу, гражданскую и литературную, поэтому интересно ретроспективно, хотя бы бегло, проследить её. Познавая личность, открываем для себя время.
Родился Алексей Дмитриевич в 1889 году в деревне Корыхново Новгородской губернии. Семья — потомственно-крестьянская, отец к тому же плотничал. Алексей был старшим сыном, младший — Георгий — получил среднетехническое образование, впоследствии стал художником. Сёстры — Евгения и Валентина — вышли замуж и жили своей отдельной женской жизнью. В 1905 году семья переехала в Петербург. Первая служба будущего писателя — мальчик-рассыльный в Страховом обществе. Писать начал рано — с девяти лет, послал свои стихи в журнал Потапенко ‘Живописное Обозрение’, и, конечно, получил стандартный ответ о подражательности классикам: Пушкину, Лермонтову, Алексею Константиновичу Толстому.
Систематического образования Скалдин не получил, окончил только церковно-приходскую школу, но самообразование его было образцовым: знал языки — французский, немецкий, латынь и греческий, был начитан в русской и западной философской литературе, имел государственный склад ума — поэт Георгий Иванов ‘прочил’ его в министры Российской крестьянской республики. Спустя много лет в графе ‘образование’ анкеты ОГПУ Скалдин не без вызова обозначит: ‘высшее — самоучка’.
В 1910-е годы круг общения молодого Скалдина элитарен. Он посещает ‘башню’ Вячеслава Иванова и становится его любимым учеником и ближайшим другом, состоит в петербургском и московском религиозно-философских обществах, близко сходится с Мережковским, Философовым, Сологубом, дружит с Михаилом Кузминым и Георгием Ивановым. Позднее, в 1922 году, при даче вынужденных объяснений на первом своём суде, у Скалдина будет случай утверждать, что на его развитие повлияли люди, которых он хорошо знал, художники: Александр Бенуа, Добужинский, Лансере, философы: Бердяев и Булгаков, ‘которые, впрочем, больше интересовались мною, чем я ими’, Лев Шестов, Розанов, Павел Флоренский, историк литературы Гершензон, Андрей Белый, Ахматова.
Пытливый ум, сильная воля, деятельный характер искали приложения и успешно проявлялись в разных сферах. Кроме художественного творчества Скалдин выступает как критик — пишет блестящее возражение на книгу Розанова ‘Метафизика христианства’ (‘Труды и дни’, 1913, N 1-2), как популяризатор истории — статью о вооружении английского и германского военных флотов за 25 лет, появившуюся в журнале ‘Отечество’ в 1915 году во время первой мировой войны. При его участии в 1914 году возродилась Поэтическая Академия (под названием ‘Общество поэтов’) и составлялись программы литературных вечеров Петербургского Немецкого Общества, уезжая за границу, Вячеслав Иванов именно ему поручает дела, связанные с издательством ‘ОРЫ’, наконец, он делает блестящую служебную карьеру — становится управляющим Округа Страхового общества.
И всё-таки главным созданием предреволюционного периода жизни Скалдина, бесспорно, следует считать роман о Никодиме. Только время выхода книги из печати — октябрь 1917 года — определило обидно-недостаточное внимание критики и читателей к этому произведению. Не до рецензий было. Друзья-литераторы в письмах-отзывах называли роман ‘мистическим’ и ‘наиреальнейшим’, ‘пророческим’, предлагали развернутые интерпретации, сравнивали автора, например, с Честертоном и Ремизовым. К сожалению, нам неизвестны две другие части этого произведения. Отчаявшись опубликовать их в России, Скалдин в конце 20-х годов отправил всю трилогию ‘Повествование о Земле’ за границу, где она и затерялась. Анализ романа — авантюрного и философского одновременно — предмет отдельной статьи, здесь хочется привлечь внимание хотя бы к обложке книги, на которой изображен герб рода Никодима, а на нем девиз: ‘Терпение и верность’. Слова, которые с глубоким сочувствием к Алексею Дмитриевичу Скалдину можно воспринимать и как девиз к его собственной многотрудной и многострадальной жизни.
Февральскую революцию Скалдин встретил восторженно и опять-таки деятельно. Он принимает активнейшее участие в создании первого профсоюза работников искусств — ‘Союза деятелей Искусств’ (СДИ), входит в его Комитет, работает над структурой и уставом, направляет деятельность сразу двух курий — литературной и краеведческой. Союз декларировал ‘свободу искусств от правительственных и общественных организаций’. Однако уже вскоре после Октябрьской революции государство прибирает к рукам эти профсоюзные права и вольности, отношения с властями обостряются, и в 1918 году Скалдин и его семья вынуждены спешно покинуть Петроград. Остается только гадать, политика или голод вынесли их так стремительно из столицы.
С осени 1918 года Скалдин живёт в Саратове. Сначала по-прежнему занимается делами страховых обществ, но уже в 1919 году он выступает в саратовской прессе с серией статей, все они посвящены классическому и современному искусству, философии искусств, литературе. Как бы заглянув в своё будущее, двадцатидевятилетний Скалдин одну из статей заключает таким заветом: ‘Лучше пережить годы отвержения, изгнания, чем изменить делу, служить которому призвала нас сама душа наша, наша сущность художников’.
В Саратове Скалдин встретился со своим петроградским другом по СДИ — поэтом и переводчиком Михаилом Зенкевичем. Собрав вокруг себя творческую молодёжь, они создали отдел Всероссийского Союза поэтов. Кроме того Скалдин вместе с театральным художником Симоном ведёт занятия в экспериментальном театре-студии, преподаёт в Высших государственных мастерских театрального искусства, в Боголюбовском рисовальном училище, в Педагогическом институте. Его интерес к теории искусств реализовался в подготовке и чтении своеобразных, избранных в духе времени курсов: ‘История и теория вещественных искусств’ и ‘Философия человеческого действования’.
Очень скоро Скалдин становится заметной фигурой в культурной жизни города: он работает в Наркомпросе, Пролеткульте, заведует художественным подотделом Губполитпросвета, возглавляет сразу три музея, в том числе — знаменитый Радищевский (ныне всемирно известный Саратовский художественный музей). Затем сфера его служебных обязанностей распространяется и на все зрелищные учреждения: театры, кинотеатры, филармонию, цирк. Будучи членом Правления Саратовского Общества Истории, Археологии, Этнографии, он не только выступает с научными докладами и публичными лекциями, но и организует ряд экспедиций по обследованию и собиранию предметов местного искусства, в основном — культовых, пишет большую работу по церковному зодчеству Саратовской губернии (изъята при аресте).
С той же страстностью, с которой до этого он отдавался делу Союза Деятелей Искусств, Скалдин занимается культурой Саратовского края, и надо отдать должное, весьма успешно. Фонды музеев пополняются. Приход Скалдина к управлению театрами, совпавший с началом НЭПа, вывел их из прогара. Всего за полгода театры выплатили долги и стали доходными. Популярность Скалдина росла. Вот тогда-то, на её взлёте, началась грубая и настойчивая пропагандистская кампания. Развязана она была режиссёром театра им. Карла Маркса и деятелями из газеты ‘Известия Саратовского Совета’, имена которых не заслуживают упоминания. С открытия сезона 1922 года из номера в номер газета ведёт откровенную травлю Скалдина. Кампания имела ярко выраженную идеологическую направленность, что и не скрывалось. Мишенью стала репертуарная ориентация театров. Одна из статей, опубликованных в ‘Известиях’, была красноречиво озаглавлена ‘Скалдиновщина’. Вот как она начиналась: ‘Кто это лезет под ноги? Кто мешает идти? Чья наглость, преступный цинизм ползёт грязным ручьём вокруг нас? Кто и как умаляет удар бодрых, творческих сил? Мы сейчас это покажем’. И далее речь шла о пьесах, ‘разящих потом разврата и пошлости’, о ‘слезоточиво-чеховской хляби’ на сцене. Статья кончалась требованием: ‘Революционных сценариев!’ и выводом: ‘С нею (‘скалдиновщиной’) надо кончить. Окончательно, бесповоротно’. Через несколько дней Скалдина арестовали, на него было заведено уголовное дело — инкриминировалось сокрытие музейных ценностей, обвиняемому грозила высшая мера. В процессе следствия, которое тянулось четыре месяца, выяснилось, что ценности готовились к передаче в центральные музеи, на них составлены акты и списки. Высшая мера не натягивалась, да и всё дело смотрелось как дутое. Интеллигенция города на суде и в печати выражала своё возмущение процессом и сочувствие к подсудимому. Однако приговор был суров: за превышение власти — три года строгой изоляции.
Жена Скалдина бросилась в Петроград к старым друзьям. На этот раз выручил Луначарский. Благодаря его личному вмешательству через восемь месяцев Скалдин был тихо освобождён и сразу же вернулся в Петроград.
Подводя итог саратовскому пятилетию в жизни Скалдина, приходится с горечью констатировать: опять в силу сложившихся исторических причин всё, что он делал с полной самоотдачей по культурному, теперь уже советскому, строительству, обернулось против него.
В Саратове Скалдин писал, писал и во время кратких наездов в эти годы в Петроград, живя с братом в маленьком деревянном домике на Плуталовой улице, описанной Зенкевичем в романе ‘Мужицкий сфинкс’. Так, между Петроградом и Саратовом родилась книга новелл ‘Вечера у Мастера Ха’ (другой вариант названия — ‘Вечера у Мастера Христофора’), объявленная к изданию. Но книга не появилась. Вероятно, её выходу помешал арест. В архиве литературоведа Павла Николаевича Медведева сохранился автограф одной главы — ‘Рассказ о Господине Просто’. Это сложная, экспериментальная проза, напоминающая нам будущие литературные манеры — обэриутскую, мовизм.
Современный исследователь русской литературы, работающий в США, Вадим Крейд отметил ‘определённое сходство’ романа о Никодиме с ‘Мастером и Маргаритой’ Булгакова и предположил знакомство Булгакова с этим произведением. Ещё вероятней знание Булгаковым фрагментов из второй не вышедшей прозаической книги. Ведь в ‘Рассказе…’ Скалдина действуют: нечистая сила — неизвестный Господин, ‘стукающий каблуком’, говорящий кот и Мастер. Булгаков мог слышать ‘Рассказ…’ в авторском чтении. В 20-е — начале 30-х годов, когда литература неофициальной направленности уходила в кружковые, устные формы, Скалдин охотно и часто читал свои вещи в московских и ленинградских литературных домах. Об этом упоминают: его жена — Елизавета Константиновна, литераторы Анастасия Чеботаревская, Юрий Верховский, Лев Гумилевский, Михаил Гершензон, художник Остроумова-Лебедова.
Петроград 1923 года встретил Скалдина неприветливо — больше года он не может найти никакой работы. Безысходность вынуждает стать агентом книготорговли. С конца 1924 по 1927 год Скалдин активно работает в этом качестве, имея договоры с сорока издательствами, поставляет книги в Сибирь, на юг, Дальний Восток. Надо полагать, именно в этих дальних поездках была собрана коллекция исторических документов, которая позднее в составе личного фонда Скалдина оказалась в Литературном музее (ныне в РГАЛИ).
Что было написано в эти годы, мы точно не знаем. Сохранились упоминания произведений, читанных в дружеских кружках: романы ‘Земля Канаана’ (‘посвящённый изображению возможной революции на острове Ява’, опять аналогия с Булгаковым — ‘Багровый остров’), ‘Смерть Григория Распутина’, ‘Деревенская жизнь’, ‘Женихи’, рассказы — ‘Рассыпанное ожерелье’, ‘Зоологический лев’, стихи. В печати появлялись лишь детские книжки: ‘Чего было много’ (1929), ‘За рулём’ (1930), ‘Колдун и учёный’ (1931) — занимательное, научно-популярное повествование для школьников об изобретении и совершенствовании красок, столь увлекательное, что спокойно выдержит и современное переиздание. Написанные тогда же детские произведения ‘Музей ‘Чижа» и ‘Нитка, иголка и пуговица’ не увидели свет. Работа Скалдина для двухтомного ‘Путеводителя по Ленинграду’ (1933), вышедшего уже после вторичного ареста автора, обозначена в оглавлении инициалами — А. С.
С 1928 года Скалдин с семьей живёт в Детском Селе, работает библиотекарем и редактором в Госиздате (‘Лучше в море утопиться, чем в Госиздасе служить’ — из его шуточных стихов), посещает литературные собрания в домах поэта Кривича и литературоведа Иванова-Разумника. Собрания эти не носили исключительно литературный характер, там обсуждались и политические темы. Именно поэтому в январе-феврале 1933 года все члены кружка Иванова-Разумника были арестованы. Их обвинили в создании контрреволюционной организации. После трёхмесячного следствия тройка ОГПУ объявила приговор: ‘За участие в деятельности контрреволюционного центра народнического движения Скалдина А. Д. заключить в концлагерь сроком на 5 лет. Заключение в к/л заменить высылкой в Казахстан на тот же срок’.
По делу ‘идейно-организационного центра народнического движения’ проходили сотни людей: искусствоведы, учителя, библиотекари, технические работники, литераторы, среди которых: Иванов-Разумник, Гизетти (уже отбывший в то время срок в Коканде), Евгеньев-Максимов, Бухштаб, Егунов, Чирсков и многие другие. Тринадцатитомное дело народнического центра, хранящееся в архиве Петербургского КГБ, даёт представление о том, что наряду с немногими убеждёнными идейными противниками установившегося строя (отвергавшими насильственные методы борьбы с ним) было привлечено и репрессировано множество, хотя и не сочувствовавших режиму, но далёких от политических акций людей. Одним из таких в 1930-е годы был и Алексей Дмитриевич Скалдин.
Уже в апреле 1933 года Скалдин в Алма-Ате. Живёт в одной комнате с таким же ссыльным библиографом Публичной библиотеки Яковом Петровичем Гребенщиковым, работает в Горжилсоюзе и в письмах к семье, понятно, очень сдержан. Жена, Елизавета Константиновна (прообраз героини романа — прекрасной, загадочной, демонически-влекущей), через несколько месяцев после его ареста, не выдержав ещё одного насильственного разлучения, умирает в Детском Селе. Психически заболевает, впадает в глубокую депрессию от сознания страданий, причинённых своей семье, и Гребенщиков. Он был досрочно освобождён по болезни в конце 1934 года, а в 1935-м умер. Скалдин остаётся один, он замыкается, но держится. Может быть, потому, что несмотря ни на что: на то, что нет необходимых книг, общения с семьёй и друзьями, вообще общения и естественно-привычной среды — он всё-таки работает. Работает в условиях невыносимых, в обстановке непонимания, а потому — отторжения, ненависти: ‘…надоедает и раздражает подлая тупость моих квартирных соседей, которым я не по нраву, а так как они свой нрав очень ценят, то мне даже и домой ходить неприятно. Это осложняется целым рядом мелочей. Сижу, например, из-за сложности ситуации в отношениях без электричества, при свече. А электричество нужно не только для работы, но и для лечения’.
В ссылке было написано восемь романов. Вот как аннотирует некоторые из них автор в письме к литературоведу Иванову-Разумнику:
‘Роман о Распутине, построенный на рассказах людей, много о нём знавших
Колдуны — роман о деревне, о её истории, начиная с 1840-х годов до нашего времени включительно
Повесть каждого дня — лирический роман о любви человека, которому любовь ‘никак не удаётся’
Чудеса старого мира — роман о взаимоотношениях русского человека с зарубежным миром
Третья встреча — роман о будущем как бы, но в формах совершенно настоящего’.
В другом письме названы повести: ‘Авва Макарий’, ‘Неизвестный перед святыми отцами’, ‘Сказка о дровосеке с длинным носом’. Всего было написано более четырёх тысяч страниц, что должно было составить 170-180 печатных листов.
Наконец, ссылка отбыта. И сразу — в гущу жизни. Даже там, в Алма-Ате, Скалдин выступает с лекциями о тех, кого знал и любил и чьи имена не под запретом: о Блоке, о Репине. Спорит о современном искусстве на диспуте изокритиков. Об этом сообщали алма-атинские газеты.
Он приезжает в Москву, Ленинград, целыми днями читает своё старым друзьям: Иванову-Разумнику, Верховскому, дочери Марине. Последнее, известное нам письмо, датированное 17 июня 1941 года, о том, что сборы к окончательному отъезду из Алма-Аты продолжаются. ‘Нужно думать, что скоро поеду’. Выехать не удалось — через четыре дня началась война. Что было потом — неизвестно. Даже дочь не получала больше писем. Дата смерти, обозначенная в Краткой литературной энциклопедии — 1943 — не имеет пока документального подтверждения. С большой долей вероятности приходится предположить, что творческий архив Скалдина погиб.
Сам Скалдин сумел сохранить и поместить в Литературный музей то, что считал ценным: письма Блока, Вячеслава Иванова, Георгия Иванова, Мандельштама, Северянина, Мейерхольда и многих других, литературные материалы по журналам ‘Пламя’ и ‘Горнило’, рукопись книги Вячеслава Иванова ‘Нежная тайна’, коллекцию исторических документов.
Из его же собственного творческого наследия уцелело совсем немного: черновики опубликованного (РГАЛИ), стихотворные и прозаические фрагменты (Пушкинский Дом), один из которых мы представляем читателям.
Краткий очерк о трагической судьбе сильного и мужественного человека, выходца из низов, пробившегося самоучки, хотелось бы завершить свойственной Скалдину уверенностью. Система трижды швыряла его на дно жизни, замалчивала и крушила созданное, развеяла и сожгла творения его ума и таланта. Она физически уничтожила человека, едва переступившего порог своего пятидесятилетия, полного сил и творческих возможностей. И что же? Спустя полвека переиздаётся сначала в США, затем на родине его единственный сохранившийся роман, сейчас он переведён в Швеции. Находятся, и — мы не сомневаемся — ещё отыщутся хранившиеся у друзей рукописи. Терпение к жизненным невзгодам и верность призванию оказались сильней жестокого вектора времени. Они влияют и на наше время, одухотворяют его убеждённостью и непреклонностью художника.