Сын тайны, Феваль Поль, Год: 1846 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 843 минут(ы)

СЫНЪ ТАЙНЫ.

Романъ Поля Феваля.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ТРИ КРАСНЫЕ ЧЕЛОВКА.

I.
Юденгассе (Жидовская-Улица).

Двери почтамта во Франкфурт-на-Майн только-что были отворены, и множество разнаго народа толпилось уже передъ ними, биржевые маклеры толкались тутъ вмст съ разнощиками газетъ, проворные прикащики перегоняли конторщиковъ, лакеи въ богатыхъ ливреяхъ гордо оттсняли боле-скромно одтыхъ слугъ и давали дорогу только дипломатическимъ посланцамъ, которыхъ можно было узнать по портфелямъ, украшеннымъ гербами.

Движеніе было безпрерывное, шумное. Между рослыми гайдуками скользили тамъ-и-сямъ женщины, англійскіе туристы перекликались на своемъ мудрномъ язык, почтальйоны трубили оглушительныя фанфары, курьеры хлопали бичами, для предупрежденія толпы, разступавшейся предъ живыми мекленбургскими лошадками.

Было девять часовъ утра. Одни приходили за письмами, другіе нанимали мста, третьи справлялись о дн отъзда.

Дворы обширнаго почтамта были заставлены экипажами всхъ формъ и видовъ. Тамъ, возл сверныхъ дрожекъ, былъ виднъ эксцентрическій тендэмъ, тонкоколесый тильбюри возл тяжелой, покойной кареты.

Это происходило въ октябр 1824 года.— Въ зал для путешественниковъ, обширномъ и удобномъ поко съ желзной ршеткой, отдлявшей чиновниковъ отъ путешественниковъ, одни лица безпрестанно смнялись другими. Въ озабоченной толп, говорившей на всхъ извстныхъ нарчіяхъ, мы укажемъ читателю на двухъ человкъ, находившихся на двухъ противоположныхъ концахъ залы.

Первый изъ этихъ двухъ путешественниковъ нанималъ мсто въ карет, отправлявшейся въ Гейдельбергъ. Костюмъ его былъ страненъ даже въ этой толп, гд видно было столько различныхъ одяній. На немъ былъ багровый плащъ, драпированный съ студенческою изъисканностью, шляпа съ широкими полями, походившая на шляпы временъ Кромвеля, совершенно закрывала лобъ и глаза его.

По незакрытой части лица можно было судить о красот почти женской и чрезвычайной молодости путешественника. Черныя, тонкія, длинныя кудри вились изъ-подъ шляпы на плеча.

Другой путешественникъ ждалъ у конторы экстра-почты. Онъ стоялъ прислонившись къ одному краю ршетки. Печальная мысль лежала на широкомъ, открытомъ чел его. Онъ, казалось, былъ погруженъ въ глубокія, горестныя размышленія.

Ему было около сорока лтъ. Съ лица его, кроткаго и прямодушнаго, стерлись вс слды молодости. Рдкіе волосы съ просдью покрывали виски его. Можно было еще замтить, что на этомъ лиц нкогда выражались безпечность человка счастливаго и гордость дворянина, но теперь на немъ была написана одна мрачная безнадежность.

Возл него уже цлую четверть часа спорилъ какой-то толстый Флит-стритскій купецъ, путешественникъ по страсти, вроятно, продававшій въ Лондон сыръ, а за границей называвшій себя милордомъ. Онъ энергически торговался, требовалъ, чтобъ ему подали регламентъ и просилъ лажу на свои банкноты.

Путешественникъ, погруженный въ размышленія, терпливо ждалъ. Сосди пользовались его задумчивостью и пробирались помаленьку впередъ, стараясь оттереть его, чтобъ прежде пробиться къ касс. Онъ ничего не замчалъ и, машинально вынувъ изъ-за пазухи медальйонъ, висвшій на ше его на золотой цпочк, скрылъ его въ рук, чтобъ нескромные взгляды не замтили его, и любовался имъ тихонько.

То былъ портретъ молодой женщины, нжные голубые глаза которой, казалось, улыбались ему. Вокругъ портрета, подобно рамк, были сплетены русые волосы.

Путешественникъ прослезился… потомъ, какъ-бы внезапно пришедъ въ себя, поднялъ голову и поспшно скрылъ портретъ на груди.

— Я хочу хать въ замокъ Блутгауптъ, сказалъ онъ чиновнику, отдлавшемуся отъ докучливаго Англичанина.

Чиновникъ взглянулъ на таблицу.

— Между Обернбургомъ и Эссельбахомъ не ходитъ почта, отвчалъ онъ:— почтовая дорога идетъ только до Обернбурга.

— Сколько миль? спросилъ незнакомецъ.

— Восемь,— дв надо пройдти полемъ… хотите проводника? Незнакомецъ освдомился о цнъ. Разница была въ нсколькихъ флоринахъ. Онъ подумалъ, потомъ отвчалъ:

— Я пойду одинъ.

— Скупъ, должно-быть, или нищій! подумалъ чиновникъ, выдавая билетъ.

Незнакомецъ заплатилъ и пошелъ къ дверямъ.

Въ то же время туда шелъ и молодой человкъ въ красномъ плащ. Они прошли дворъ вмст, но не замчая другъ друга. Оба были такъ озабочены, что имъ было не до прохожихъ.

Когда они подошли къ главному выходу, туда подскакалъ во весь галопъ курьеръ. На немъ была ливрея графа Блутгаупта: черная съ краснымъ.

Усиліе, сдланное имъ, чтобъ разомъ остановить коня, набжавшаго почти на пожилаго путешественника, заставило его поднять голову въ ту самую минуту, когда онъ замтилъ молодаго человка въ красномъ плащ.

Изумленіе выразилось на лиц курьера, раскраснвшемся отъ скорой зды.

Видно было, что оба путешественника были ему знакомы.

Онъ колебался, смотря то на того, то на другаго, но лошадь его заупрямилась, усмиривъ ее, онъ увидлъ, что младшій поспшно удалялся вдоль длиннаго ряда домовъ, между-тмъ, какъ другой такъ же поспшно уходилъ въ противоположную сторону.

— Чтобъ мн ввкъ не пить пива, проворчалъ курьеръ:— если этотъ молодецъ не одинъ изъ трехъ побочныхъ сыновей Блутгаупта!.. Что же касается до другаго, такъ волосы его были черные, пять лтъ назадъ, когда онъ сватался за графиню Елену… но все равно! Мн ли не узнать виконта д’Одмера!

Разсуждая такимъ-образомъ, онъ соскочилъ съ лошади, отдалъ поводья конюху и пошелъ по Цейльскому-Кварталу.

Но скоро онъ опять остановился въ нершимости. Тотъ, кого онъ называлъ побочнымъ сыномъ, поворотилъ налво, а виконтъ направо. Въ которую же сторону идти? Простоявъ въ нершимости нсколько секундъ, онъ побжалъ за г. д’Одмеромъ, но множество улицъ и переулковъ перескали главную улицу: вроятно, виконтъ поворотилъ въ одну изъ нихъ. Курьеръ, котораго звали Фридомъ, вскор отчаялся догнать его, вернулся назадъ и пошелъ отъискивать младшаго, но также безуспшно.

Курьеръ почесалъ лобъ, покрытый потомъ, приподнявъ маленькую двухцвтную, черную и красную, фуражку.

— Мн бы слдовало кликнуть обоихъ, ворчалъ онъ: — но я остолбенлъ, увидавъ ихъ вмст, да притомъ проклятая лошадь заупрямилась… Они какъ-будто не узнавали другъ-друга… Уродливыя поля совсмъ закрыли лицо молодаго человка… Впрочемъ, можетъ-быть, это и не сынъ графа Ульриха!

Онъ остановился посреди улицы, чтобъ отдохнуть. Прохожіе толкали его справа и слва, а онъ, съ простодушіемъ Нмца стариннаго покроя, кланялся всмъ толкавшимъ его.

— Впрочемъ, продолжалъ онъ разсуждать про-себя: — графъ Гюнтеръ и управляющій его не слишкомъ любятъ гостей… мн кажется, эти двое были бы приняты еще хуже другихъ въ замк Блутгауптъ!.. Мейстеръ Цахеусъ далъ мн порученіе: лучше пойду скоре исполню его.

Онъ пошелъ къ Новому-Вольфграбенскому-Кварталу, украшенному разноцвтными, пестрыми, затйливыми домами.

Тамъ онъ остановился у хорошенькаго домика, походившаго на бонбоньерку, поднялъ чугунный позолоченный молотъ и спросилъ слугу, отворившаго дверь:

— Дома кавалеръ де-Реньйо?

Слуга ввелъ его въ будуаръ, надушенный до-нельзя, гд молодой человкъ, въ шелковомъ халат съ узорами, подставлялъ голову напомаженнымъ рукамъ Франкфуртскаго парикмахера.

Этотъ молодой человкъ, которому было, однакожь, лтъ подъ тридцать, былъ очень-малъ ростомъ. У него была улыбающаяся физіономія, которой очень хотлось быть любезной. Черты лица его были довольно-пріятны, но въ нихъ проявлялась какая-то сладкая любезность, подъ которою скрывалась маска притворнаго прямодушія. Усилія его казаться благороднымъ и свтскимъ во всхъ своихъ движеніяхъ были не безуспшны. Въ глазахъ людей недальновидныхъ, г. де-Реньйо могъ казаться человкомъ втреннымъ, но благороднымъ.

— Что нужно этому доброму человку? спросилъ онъ не оглядываясь.

— Я изъ замка Блутгаупта, отвчалъ Фрицъ.

— А!.. съ письмомъ отъ Цахеуса Нссмера?..

— Безъ письма, отвчалъ курьеръ.— Мейстеръ Цахеусъ приказалъ мн только явиться къ вамъ и повторить слова, сказанныя имъ… только не при свидтеляхъ.

Ріавалеръ пожалъ плечами.

— Эти Нмцы таинственны, какъ привиднія въ ихъ балладахъ! проговорилъ онъ.— Подойди, любезный, и шепни мн на ухо свою великую тайну.

Парикмахеръ отошелъ на нсколько шаговъ, Фрицъ же приблизился и приложилъ губы почти къ самому уху Француза.

— Пора, шепнулъ онъ.

— А дальше что? спросилъ Реньйо.

— Ничего.

Кавалеръ громко захохоталъ.

— Ну, такъ и есть! вскричалъ онъ.— Этотъ почтенный человкъ приглашаетъ меня къ ужину точно съ такими предосторожностями, какъ-будто бы дло шло о преступленіи!.. Благодарю, почтеннйшій… Жерменъ, дай этому доброму человку вина, и пусть онъ идетъ съ Богомъ!

Кавалеръ опять подставилъ голову парикмахеру съ прежнею веселостью и безпечностью.

Фрицъ проглотилъ цлую кружку рейнвейна и признался, что Французы славный народъ.

Онъ охотно пробылъ бы въ томъ же занятіи еще нсколько часовъ, по надобно было идти.

Фрицъ, по-видимому, очень-хорошо зналъ улицы во Франкфурт и, особенно, въ Новомъ-Квартал. Онъ пробирался вдоль прелестныхъ садовъ, замнившихъ старыя, обрушивавшіяся ограды. Надъ дверьми многихъ частныхъ домовъ и всхъ публичныхъ зданій, Фрицъ читалъ надпись: Freye Stadt (вольный городъ), но тамъ-и-сямъ онъ встрчалъ австрійскихъ и прусскихъ солдатъ, присутствіе которыхъ противорчило честолюбивому хвастовству имперскаго города.

Фрицъ продолжалъ идти къ центру города, и вскор красивенькія вольфграбенскія бонбоньерки замнились строгой, дебелой архитектурой старинныхъ временъ. Въ нсколькихъ шагахъ отъ Ремера (ратуши), древняго зданія, наружность котораго не имла ничего общаго съ историческими воспоминаніями, связанными съ существованіемъ этого дома,— Фрицъ постучался у каменнаго дома фламандской архитектуры.

Слуга, въ голубой куртк со множествомъ серебряныхъ пуговицъ, отворилъ дверь.

— Я желалъ бы поговорить съ г. Яносомъ Георги, сказалъ Фрицъ.

Слуга ввелъ Фрица въ большую залу, гд два человка, въ желзныхъ маскахъ, бились на эспадронахъ.

При вход Фрица, одинъ изъ этихъ людей поднялъ маску.— Онъ былъ высокаго роста и воинственнаго вида, въ красныхъ гусарскихъ панталонахъ и въ венгерскихъ полусапожкахъ со шпорами. На диван лежалъ долманъ, вышитый золотомъ.

Подъ полураскрытой рубахой видна была широкая, мускулистая грудь. Человкъ этотъ былъ хорошъ собою, но красота его была грубая, дикая.

— Я пришелъ къ вашей милости, сказалъ Фрицъ: — отъ Мейстера Цахеуса Несмера, управляющаго графа Гюнтера фон-Блутгаупта.

Маджаринъ устремилъ на курьера гордый, жестокій взглядъ, потомъ знакомъ приказавъ ему слдовать за собою, пошелъ на другой конецъ залы.

— Говори, сказалъ онъ Фрицу.

— Одно слово, проговорилъ послдній, потомъ прибавилъ громко:— Пора!

Маджаринъ ждалъ еще секунду, но видя, что Фрицъ молчалъ, опустилъ маску на лицо и вернулся на середину залы.

— Дать ему вина, сказалъ онъ слуг, указавъ на курьера.

Сходя съ лстницы, курьеръ слышалъ, какъ Венгерецъ опять сталъ биться на сабляхъ. Фрицъ выпилъ еще кружку рейнвейна и пошелъ дале исполнять порученіе мейстера Несмера.

Отъ Рмера, онъ пошелъ дале въ старый городъ. По-мр-того, какъ онъ приближался къ нему, домы все боле и боле сближались, улица становилась уже, грязне.

Фрицъ подходилъ къ Юденгассе, улиц, обитаемой одними Жидами. Тамъ ему трудне было отъискать указанный ему домъ, воздухъ въ узкихъ переулкахъ, надъ, которыми виднлась только узкая полоса неба, былъ тяжелъ, наполненъ зловредными испареніями. Везд слышалось глухое жужжанье дятельности постоянной, безпрерывной, но скрытой, тайной, какъ-бы страшащейся шума и свта.

Казалось, древнія зданія разсказывали своимъ обитателямъ о притсненіяхъ и гоненіяхъ среднихъ-вковъ. Казалось, все трудолюбивое, озабоченное населеніе этой части города вспоминало прошедшія столтія и страданія своихъ праотцевъ.

Фрицъ съ изумленіемъ замчалъ великолпные экипажи, красивыя, блестящія колеса которыхъ перерзывали слякоть, покрывавшую мостовую, экипажи эти останавливались у лавчонокъ, стоившихъ со всмъ своимъ товаромъ не боле флорина. Но посреди молчаливыхъ прохожихъ ясно можно было отличить настоящихъ обитателей того квартала, по родственному сходству ихъ рзкихъ чертъ, по высокимъ мховымъ шапкамъ, по странному костюму…

Сильный втеръ гналъ тяжелыя тучи по небу. По-временамъ накрапывалъ дождь, сильно стучавшій въ стекла оконъ при каждомъ порыв втра. Иногда солнечный лучъ пробгалъ между двумя рядами грязныхъ зданій, тогда освщались самые мрачные закоулки, и надъ остроконечными окнами, съ непрозрачными отъ пыли стеклами, можно было прочесть нумера домовъ и вывски, исписанныя еврейскими именами.

Потомъ опять набгали тучи и опять наступала темнота, перескаемая мстами слабымъ свтомъ лампъ въ окнахъ мрачныхъ мастерскихъ…

Было, однакожъ, еще очень-рано. Десять часовъ утра пробило на многочисленныхъ башняхъ христіанскаго города.

Въ одну изъ тхъ минутъ, когда солнце скрывалось за тучами, Фрицъ вошелъ въ улицу, боле-мрачную и грязную, нежели та, которую онъ только-что оставилъ.

Онъ осмотрлся съ видомъ человка, сбившагося съ дороги. Онъ не припоминалъ ни одного изъ окружавшихъ его предметовъ. Посреди улицы протекала широкая канава, въ которой журчала грязная вода, по сторонамъ высились высокіе домы, почти касавшіеся навсами крышъ. Фрицъ прошелъ еще нсколько шаговъ, потомъ остановился, отчаяваясь найдти дорогу безъ проводника.

— Гд Юденгассе? спросилъ онъ перваго прохожаго.

— Это она и есть.

Фрицъ вздохнулъ радостно.

— Не знаете ли вы домъ Моисея Гельда? спросилъ онъ еще.

Прохожій указалъ ему на старый, обрушивавшійся домъ, и сказалъ:

— Вотъ онъ.

Фрицъ поспшно пошелъ къ указанному дому, находившемуся противъ маленькой кофейни. Съ улицы былъ входъ въ лавчонку. Нигд не было ни вывски, ни надписи, по которой можно бы узнать имя или ремесло хозяина. Только возл сырой, гнившей двери стояла пара сапоговъ, заржавленный треножникъ и картонная подзорная труба.

Кром этихъ вещей, въ лавк ничего не было.

Курьеръ вошелъ и спросилъ Моисея Гельда. Старуха, сидвшая въ лавочк, встала, не говоря ни слова и, сдлавъ знакъ курьеру, чтобъ онъ слдовалъ за нею, вошла въ мрачный корридоръ, на конц котораго свтился огонкъ.

По обимъ сторонамъ корридора были затворенныя двери.

Только одна изъ нихъ была полураскрыта. Мимоходомъ курьеръ съ любопытствомъ заглянулъ въ нее и увидлъ обширную, хорошо-освщенную комнату, увшанную дорогими драпировками, полъ былъ покрытъ драгоцннымъ ковромъ, мебель, странныхъ формъ, далеко превосходила нмецкую роскошь, даже Фрицъ, васаллъ благороднаго графа Гюнтера Фон-Блутгаупта, не видалъ никогда ничего подобнаго!

Посреди комнаты смялись и играли трое прелестныхъ дтей на шелковыхъ подушкахъ — дв двочки, изъ которыхъ старшей было около десяти лтъ, и мальчикъ лтъ шести.

На диван сидла женщина среднихъ лтъ, прелестная собою, она читала большую книгу въ бархатномъ переплет и, по-временамъ, съ улыбкой любовалась дтьми.

При вид этой роскоши, рзко противорчившей съ несчастною наружностію дома Жида Моисея, Фрицъ невольно вскрикнулъ съ изумленіемъ.

Старуха оттолкнула его, и, сердито ворча, затворила дверь.

Курьеръ невольно обратилъ взоръ къ свту въ конц корридора. Тамъ былъ прилавокъ Моисея Гельда, то-есть довольно-обширная комната, вся меблировка которой состояла изъ конторки съ нумерованными ящиками и двухъ соломенныхъ стульевъ. Множество самыхъ разнородныхъ вещей, покрытыхъ густымъ слоемъ пыли, лежали по угламъ: картины, опрокинутый диванъ, шелковые занавсы, связанные въ узелокъ вмст съ бльемъ, дв арфы безъ струнъ, охотничьи ружья, матрацы, золоченые столовые часы, простыя фаянсовыя миски и дорогія фарфоровыя вазы.

Изъ-за конторки торчала сдая головка Моисея Гельда.

Это былъ человкъ чрезвычайно-худощавый, близкій къ дряхлости. Знавшіе его, увряли, что ему нтъ еще пятидесяти лтъ, но, по лицу, ему казалось за шестьдесятъ. Лицо его было блдно, щеки впалы и испещрены желтоватыми пятнами, придававшими ему болзненный видъ. Черты его были неподвижны. Только въ глазахъ сверкала жизнь. Онъ говорилъ мало.

Передъ нимъ на конторк лежали круглыя желзныя очки, съ оконечностями, обвернутыми кожей.

Возл него стоялъ человкъ, обращенный спиною къ двери и показывавшій Жиду золотой перстень, украшенный гербомъ. Лица этого человка, закутаннаго въ широкій дорожный плащъ, нельзя было разсмотрть.

— Я уже сказалъ вамъ: — что больше восьмнадцати брабантскихъ талеровъ не дамъ, говорилъ Жидъ рзкимъ, дребезжащимъ голосомъ:— берите, или съ Богомъ!

— Дайте двадцать талеровъ, прошу васъ, возразилъ путешественникъ:— мн необходимо нужно двадцать талеровъ!

Въ это время Фрицъ перешагнулъ черезъ порогъ. Моисей услышалъ шаги его.

Онъ надлъ очки на узкій носъ, загнутый внизъ, какъ клвъ хищной птицы.

— Что теб надобно? спросилъ онъ.

— Я изъ замка Блутгауптъ, отвчалъ посланный.

Незнакомецъ вздрогнулъ, но не оглянулся. На неподвижномъ лиц Жида внезапно выразилось безпокойство.

— Ступайте, ступайте! сказалъ онъ скоро путешественнику.

— Дайте двадцать талеровъ! проговорилъ послдній:— займитесь пока своимъ дломъ, я, пожалуй, подожду.

Онъ надлъ шляпу и удалился, пробираясь между нагроможденными, запыленными вещами.

Фрицъ хотлъ-было посмотрть ему въ лицо, но оно было закрыто.

Ростовщикъ безпокойнымъ взоромъ слдилъ за незнакомцемъ.

— Подойди, сказалъ онъ Фрицу.

Потомъ прибавилъ шопотомъ,

— Ты пришелъ сюда?..

— По порученію мейстера Цахеуса Несмера, управляющаго замка Блутгауптъ, возразилъ Фрицъ.

Срые глаза Жида съ жадностію устремилисъ да него.

— Мейстеръ Цахеусъ прислалъ меня сюда, чтобъ я сказалъ вамъ одно слово:— Пора!

Жидъ выслушалъ это слово совсмъ не такъ стоически, какъ кавалеръ де-Реньйо или Маджаринъ Яносъ. Дрожащею рукою сталъ онъ поправлять очки.

— Пора! повторилъ онъ:— пора!..

Потомъ онъ прибавилъ мысленно и опустивъ глаза:

— Я бдный человкъ, и отецъ!.. Господи, Ты даровалъ мн дтей… не покарай же меня за то, что я хочу сдлать ихъ сильными, могущественными на земл!..

Фрицъ стоялъ на одномъ мст.

— Хорошо! сказалъ Моисей: — ты можешь идти.

— Мн хочется пить, возразилъ посланный, ожидавшій третьей кружки рейнвейна.

— Ревекка! вскричалъ Моисей старух: — дай ему воды напиться.

Фрицъ пожалъ плечами, отвернулся и вышелъ ворча.

Моисей поспшно всталъ и накинулъ на свой изношенный кафтанъ кленчатый плащъ. Онъ забылъ о незнакомц.

— Двадцать талеровъ! проговорилъ послдній, медленно приближаясь.

Жидъ вздрогнулъ, открылъ одинъ ящикъ конторки и отсчиталъ эту сумму.

Путешественникъ отдалъ перстень.

— Можетъ-быть, сказалъ онъ, пристально смотря на ростовщика: — мы увидимся въ замк Блутгаупт, почтенный мейстеръ Гельдъ… до свиданія!…

Жидъ сжалъ обими руками морщинистый лобъ.

— Господи, Господи! проговорилъ онъ: — не-уже-ли этотъ человкъ узналъ? не-уже-ли онъ угадалъ?… Прости мн, Господи, я забочусь о счастіи моихъ бдныхъ дтей!…

Онъ пошелъ въ великолпно-убранную комнату, куда проникъ нескромный взглядъ Фрица.

— Руь, сказалъ онъ женщинъ, сидвшей на соф: — мн надобно хать… Я жду двухъ товарищей, съ ними поду я къ христіанину, у котораго купилъ имніе… Я пробуду тамъ два дня… можетъ-быть, и боле.

— Да сопутствуетъ теб Господь, Моисей! отвчала женщина, подставивъ свой блый лобъ поблекшимъ губамъ Жида.

Улыбаясь и прося ласки, дти подбжали къ нему. Онъ обнялъ ихъ и съ наслажденіемъ любовался ими.

— Моя Сара! говорилъ онъ, — какъ ты будешь мила!… Эсирь, моя милая надежда!… Авель, возлюбленный сынъ мой!… Для васъ, для васъ однихъ!…

Онъ прижалъ ихъ къ своему сердцу съ страстною нжностью.

— Запри хорошенько вс двери, Руь, сказалъ онъ удаляясь, — у тхъ, кого я жду, проницательные взоры… они не должны знать, что заключается въ моемъ бдномъ жилищ… Господи, прибавилъ онъ вполголоса: — если они увидятъ мои сокровища, то могутъ подумать, что я богатъ, и ограбятъ меня!

Дверь затворилась за нимъ, когда онъ входилъ въ сосднюю комнату, находившуюся въ-уровень съ улицей.

Нсколько минутъ спустя, послышался стукъ копытъ на мостовой. Три всадника остановились у лавчонки: то были кавалеръ де-Реньйо, Венгерецъ Яносъ Георги и слуга съ лошадью для Моисея.

— На коня! вскричалъ г. де-Реньйо, не сходя съ лошади.— Торопись, мейстеръ Гельдъ, намъ далекая дорога… Сейчасъ, въ конц улицы, я увидлъ человка, съ которымъ не хотлъ бы встртиться еще разъ…

Жидъ съ трудомъ взобрался на лошадь, а старая Ревекка стучала желзными запорами, снутри запиравшими лавку.

Сосди съ изумленіемъ спрашивали, по какой причин Моисей Гельдъ такъ рано заперъ свою лавку.

Три всадника выхали изъ улицы.— Впереди скакалъ Маджаринъ. Онъ ловко сидлъ на лошади, и воинственный нарядъ былъ ему къ-лицу. Не одна Юдиь, не одна Рахиль засматривались на красавца.

За нимъ халъ кавалеръ де-Реньйо, одтый по послдней парижской мод: во фрак яркаго краснаго цвта, съ неимоврно-пышными рукавами, съ закругленными тугими отворотами, съ узенькими фалдами, походившими на рыбій хвостъ, въ широкихъ панталонахъ съ безчисленнымъ множествомъ складокъ и прикрпленныхъ подъ сапогами узенькими ремешками, въ черномъ галстух съ огромнымъ бантомъ, въ шляп, съуживавшейся кверху, съ прической la Charles X и бакенбардами, подстриженными la Guiche.

Онъ какъ дв капли воды походилъ на картинку Журнала Портныхъ 1824 года.

И на него смотрли дочери Израиля, но не такъ охотно, какъ на Яноса.

Жидъ халъ послдній, закутавшись въ свой кленчатый плащъ и закрывъ лицо отвислыми полями старой шляпы, замнявшей, въ извстные случаи, мховую шапку.

Сначала, мось де-Реньйо осматривался по сторонамъ съ видимымъ безпокойствомъ, по, по мрь удаленія отъ этой улицы, онъ принималъ боле-веселый видъ, и улыбка опять появилась на устахъ его. Жидъ былъ мраченъ: онъ не могъ забыть словъ незнакомца, продавшаго ему перстень.

Рысью выхали они изъ жидовскаго квартала и вступили въ христіанскій городъ. Г. де-Реньйо сдлался очень-веселъ, и разговоръ его приносилъ честь французской любезности.

Но вдругъ онъ поблднлъ какъ мертвецъ, и начатая шутка замерла на язык его.

Они подъзжали къ старому валу.

Всадникъ, закутанный въ дорожный плащъ, такъ близко прохалъ мимо ихъ, что лошадь его чуть не столкнулась съ лошадью Маджарина.

Не оглянувшись, всадникъ поскакалъ дале.

Реньйо остановилъ лошадь, на лбу его выступилъ холодный потъ.

— Узналъ ли онъ меня? проговорилъ онъ про-себя, не смя поднять глазъ.

Маджаринъ посмотрлъ на него съ изумленіемъ.— Жидъ разинулъ ротъ и задрожалъ.

— Онъ не видлъ васъ, сказалъ наконецъ Яносъ.

Мось де-Реньйо вздохнулъ изъ глубины души и, поднявъ глаза, смотрлъ вслдъ всаднику, продолжавшему спокойно удаляться.

Это былъ тотъ самый путешественникъ, котораго мы видли въ почтамт и котораго Фрицъ назвалъ виконтомъ д’Одмеромъ.— Моисей Гельдъ узналъ въ немъ незнакомца, продавшаго ему дорогой перстень…

Физіономія г. де-Реньйо совершенно измнилась. Вмсто улыбки, она приняла выраженіе коварное, жестокое, щеки его были блдны, брови судорожно насуплены.

Онъ закрылся плащомъ до самыхъ глазъ.

— И того два раза! проговорилъ онъ: — если мы встртимся въ третій, я откажусь это всего!

— Вы знаете этого человка? спросилъ Маджаринъ.

— Скорй, господа, скорй! вскричалъ Реньйо вмсто отвта:— если онъ подетъ по большой дорог, такъ намъ останется проселочная!

Онъ пришпорилъ лошадь, и, плотне закутываясь въ плащъ, продолжалъ:

— Я долженъ былъ ожидать этого!… Рано ли, поздно ли, но онъ долженъ былъ пріхать… а если пріхалъ, такъ намъ предстоитъ поединокъ на смерть… Господа, сказалъ онъ ршительно:— въ рукахъ этого человка все наше счастіе, быть-можетъ, и маша жизнь… Онъ детъ въ замокъ Блутгауптъ, — я въ томъ увренъ!… Но онъ долженъ умереть на дорог!

Прекрасное лицо Маджарина осталось холоднымъ, лицо же Жида покрылось смертною блдностью.

— Господи! Господи! проворчалъ онъ: — я тоже знаю наврное, что онъ детъ въ замокъ Блутгауптъ!…

Они прохали мимо садовъ, разведенныхъ на мст древнихъ укрпленій. Въ это самое время, по гейдельбергской дорог, мимо ихъ пронесся дилижансъ. На имперіал сидлъ молодой человкъ въ красномъ плащ, съ которымъ мы уже познакомились въ почтамт. Но побочный сынъ Блутгаупта, какъ называлъ его Фрицъ, казалось, утроился: возл него сидли еще два молодые человка въ такихъ же странныхъ плащахъ.

Съ другой стороны, по обернбургской дорог халъ виконтъ д’Одмеръ.

Три всадника поворотили на извилистую проселочную дорогу, также ведшую въ Обернбургъ, и поскакали въ галопъ, съ намреніемъ перегнать одинокого путешественника.

II.
Блутгауптскій Адъ.

Виконтъ Ремонъ д’Одмеръ опустилъ поводья и разсянно глядлъ на дорогу, — мысль его была далека отъ окружавшихъ его предметовъ. Онъ думалъ о Франціи, гд два существа, дорогія его сердцу, страдали, ожидая его возвращенія.

Г. д’Одмеръ пріхалъ въ Германію за негодяемъ, лишившимъ его всего имущества. Другою причиною прізда его было желаніе открыть тайну смерти графа Ульриха фон-Блутгаупта, отца жены его.

То была мрачная тайна. Ульрихъ погибъ подъ ударами убійцъ, и имена этихъ убійцъ дошли до слуха г. д’Одмера, — но они были въ таинственномъ союз съ могущественными лицами, находились подъ скрытымъ покровительствомъ и хотя были люди безродные, неизвстнаго происхожденія и званія, однакожъ нмецкая полиція смотрла на нихъ сквозь пальцы и заткнувъ уши.

Говорили, что они въ этомъ случа были орудіями неприступной воли. Говорили, что вс они принадлежали къ тайной полиціи, которую германскіе правители содержали еще долго посл паденія Французской-Имперіи.

Ихъ было шестеро. Троихъ мы уже знаемъ:— Маджарина Яноса Георги, кавалера де-Реньйо и ростовщика Моисея Гельда.— Другіе трое были: Цахеусъ Несмеръ, управляющій Гюнтера Фон-Блутгаупта, старшаго брата несчастнаго графа Ульриха, — Фабрицій фан-Прэтъ и португальскій докторъ Хозе Мира.

Никто не преслдовалъ ихъ, хотя у графа Ульриха было много друзей. Трое сыновей его приняли бы на себя обязанность мстителей, но они сами были замшаны въ заговор ландсманшафтовъ и голоса изгнанниковъ не смли возвыситься передъ судомъ.

Они перебывали въ енскомь, Мюнхенскомъ и Гейдельбергскомъ Университетахъ и слдовали по стопамъ отца — одного изъ пламеннйшихъ противниковъ королей. Не смотря на ихъ молодость, они уже были начальниками университетскаго союза.

Имъ было по двадцати лтъ. Они были тройни — дти незаконнорожденныя.

О нихъ говорили во Пфальц и въ Баваріи, но немногіе знали ихъ.

При жизни отца они жили въ замк Роте, на берегахъ Рейна, напротивъ Гейдельберга, посл смерти Ульриха, вели кочевую жизнь, объзжая Германію во всхъ направленіяхъ и скрываясь во Францію, когда имъ грозила опасность.

Васаллы замка Роте питали къ нимъ пламенную, глубокую привязанность. Прочіе жители были сердечно расположены къ нимъ. Ихъ любили въ Германіи какъ героевъ балладъ и легендъ. Но къ этому участію примшивалась нкоторая боязнь. Въ жилахъ ихъ текла кровь Блутгауптовъ, древняго рода, въ безконечныхъ преданіяхъ о которомъ самъ сатана игралъ немаловажную роль.

Узжая во Францію, они обыкновенно останавливались у виконта д’Одмера, мужа сестры ихъ, Елены.

Виконтъ Ремонъ давно уже былъ знакомъ съ фамиліей Блутгауптовъ. Во время эмиграціи, онъ и отецъ его нашли убжище въ замк Роте. Виконтъ прожилъ тамъ съ самаго своего дтства до паденія имперіи.

Въ то время, графъ Ульрихъ быль розенкрейцеръ. Онъ всми силами старался о возстановленіи старшей отрасли рода Бурбоновъ и былъ однимъ изъ самыхъ дятельныхъ членовъ Добродтельнаго-Союза — Tugendbund. Молодой виконтъ д’Одмеръ дйствовалъ съ нимъ заодно, и оба сражались въ рядахъ противниковъ Наполеона.

Ульриху было суждено пасть подъ ножомъ убійцы.

Передъ смертію его, дв дочери графа были уже замужемъ: старшая, графиня Елена, вышла за виконта д’Одмеръ, младшая, графиня Маргарита, по разршенію папы, вышла за своего дядю, старшаго брата отца ея, стараго графа Гюнтера Фон-Блутгауптъ.

Этотъ странный бракъ не могъ быть объясненъ взаимною привязанностью двухъ братьевъ: Гюнтеръ былъ характера мрачнаго, склоннаго къ уединенію, онъ весьма-рдко видался съ Ульрихомъ.

Но у Гюнтера не было дтей, слдовательно, выгодно было связать огромныя имущества Блутгаупта. Кром того, въ этой фамиліи искони было суеврное преданіе:

‘Кровь Блутгаупта’ гласило это преданіе ‘оплодотворялась сама собою, и всякій разъ, когда славное имя готово было исчезнуть, старый, дряхлый графъ находилъ хорошенькую и молоденькую племянницу или кузину, которую избиралъ себ въ супруги.’

Маргарита была кроткое дитя, неспособное противиться вол отца. Быть-можетъ, она ощутила уже первые проблески любви, быть-можетъ, между сосдями прекраснаго замка былъ молодой дворянинъ, видъ котораго вызывалъ яркій румянецъ на щеки молодой двушки и заставлялъ ее опускать большіе, свтлые голубые глаза, но она повиновалась отцу и сдлалась женою старика.

Она обняла опечаленныхъ братьевъ, простилась съ ними и, не проливъ ни слезинки — ухала.

Тяжелая ршетка замка затворилась за нею и навсегда разлучила ее съ особами, дорогими ея сердцу.

Участь Елены была не такъ печальна. Она страстно любила виконта д’Одмеръ и часто видлась съ братьями въ дом мужа, въ Париж. Тамъ молодые люди забывали на время политическій долгъ, возложенный на нихъ отцомъ. Тамъ они бесдовали о настоящемъ и будущемъ счастіи и съ улыбкой любовались прелестнымъ ребенкомъ, сыномъ Елены. Только одно облако омрачало ясность этихъ свиданій, исполненныхъ мирныхъ радостей — воспоминаніе объ участи бдной Маргариты.

Что длала она въ мрачномъ замк Блутгаупт?..

Графъ запретилъ тремъ сыновьямъ Ульриха являться къ себ, онъ ненавидлъ и презиралъ ихъ, потому-что они были незаконнорожденные.

У виконта почти не было собственнаго состоянія. Революція отняла у него наслдіе предковъ его. Онъ жилъ, однакожь, въ довольств, благодаря пенсіи, выплачиваемой ему графомъ Ульрихомъ, какъ приданое Елены.

Передъ женитьбой своей, онъ познакомился въ Париж съ кавалеромъ де-Реньйо, слывшимъ за хорошаго дворянина и довольно-хорошо принятымъ въ обществ. Нкоторыя женщины находили его красавцемъ, нкоторые мужчины находили въ немъ умъ и храбрость, потому-что онъ очень-ршительно болталъ всякій вздоръ и умлъ затвать ссоры съ людьми, всегда уклонявшимися отъ поединковъ.

Никто не зналъ его происхожденія, хотя онъ самъ всегда называлъ себя столбовымъ дворяниномъ. Никто не зналъ источника его богатства, а онъ тратилъ столько денегъ, сколько нужно, чтобъ прослыть честнымъ человкомъ.

У него были постоянныя сношенія съ Германіей. Это самое обстоятельство и познакомило его съ виконтомъ д’Одмеръ, получавшимъ отъ него суммы, выплачиваемыя ему графомъ Ульрихомъ.

Г. де-Реньйо исполнялъ возложенное на него порученіе съ любезной услужливостью и примрною аккуратностью. Онъ показывалъ виконту совершенную преданность, за что послдній искренно привязался къ нему.

Кавалеръ де-Реньйо не замедлилъ воспользоваться этимъ положеніемъ длъ. Онъ сталъ занимать у виконта деньги и, по прошествіи нсколькихъ мсяцовъ, послдній вврилъ ему почти все свое состояніе.

Около того самаго времени воспослдовала внезапная смерть графа Ульриха. Ремонъ д’Одмеръ сначала не возъимлъ ни малйшаго подозрнія. Онъ поручилъ г. де-Реньйо, бывшему въ то время въ Германіи, продать его долю наслдства и прислать ему вырученныя суммы.

Реньйо очень-охотно исполнилъ первую часть порученія, но этимъ и ограничилась его услужливость.

Онъ написалъ виконту, что отдалъ всю сумму богатому Франкфуртскому банкиру и совтовалъ оставить ее у него до первой надобности. Потомъ онъ вернулся въ Парижъ и сталъ вести разгульную жизнь.

Ремонъ д’Одмеръ не подозрвалъ ничего. Присутствіе Реньйо въ Париж еще боле его успокоивало. Виконтъ былъ богатъ. Прелестная, добрая жена любила его искренно. Маленькій Жюльенъ, сынъ его, походившій на мать, росъ и становился сильнымъ. У виконта было достаточно ума и сердца, чтобъ вполн насладиться этими благами. Въ цломъ мір не было человка счастливе его…

Однажды утромъ, бдная женщина, въ старомъ, поношенномъ плать, пришла къ виконту. Она долго разговаривала съ нимъ наедин въ кабинет.

Въ тотъ же день, три путешественника, трое прекрасныхъ юношей въ багровыхъ плащахъ, подъхали къ дому виконта и были приняты имъ, какъ родные братья.

Бдная женщина, приходившая утромъ къ виконту, очень-часто произносила имя Реньйо. Это же имя повторяли и молодые путешественники.

Когда кавалеръ явился, по обыкновенію, съ ежедневнымъ своимъ визитомъ, г. д’Одмеръ принялъ его холодно, строго. Въ это утро, онъ узналъ и настоящее и будущее дерзкаго авантюриста, умвшаго снискать его довренность.

Благородная дворянская фамилія кавалера де-Реньйо состояла изъ торгашей, имвшихъ лавчонку въ Тампл, въ Париж. Жакъ Реньйо, съ-дтства пользовавшійся дурною славою у мелочныхъ промышлениковъ этой постоянной ярмарки, убжалъ въ одинъ прекрасный день изъ родительской лачуги и унесъ съ собою все, что было наличнаго и нсколько-цннаго въ дом.

Отецъ его былъ старъ, онъ умеръ съ горя. Съ-тхъ-поръ мать, братья и сестры Жака жили въ постоянной нищет, изъ которой не могли выйдти, благодаря подрыву, сдланному имъ бглецомъ.

Надобно отдать, однакожь, справедливость кавалеру: онъ не зналъ о нищет своихъ родныхъ… до того ли ему было!

Съ виконтомъ въ кабинет бесдовала мать его.

Трехъ же молодыхъ путешественниковъ звали: Отто, Альбертъ и Гтцъ, это были сыновья Ульриха Фон-Блутгаупта и братья Елены.

Они открыли виконту то, что знали объ убіеніи отца ихъ, они назвали ему имена убійцъ, между которыми былъ и Реньйо.

Человкъ, котораго Ремонъ называлъ своимъ другомъ, былъ воръ, шпіонъ, убійца и почти отцеубійца!

Виконтъ не скрылъ своего негодованія и выгналъ Реньйо. Кавалеръ былъ очень-доволенъ этимъ окончаніемъ дла, ибо ожидалъ худшаго.

Часъ спустя, онъ ухалъ изъ Парижа, не оставивъ по себ никакого слда.

По прошествіи четырехъ дней, г. д’Одмеръ узналъ, что Реньйо обокралъ и его… и внезапно предъ виконтомъ разверзлась пропасть, поглотившая все его счастіе.

У него ничего не осталось… Будущность его, столь свтлая еще наканун, подернулась траурнымъ покровомъ.

Елена еще ничего не знала: онъ страдалъ одинъ, страдалъ долго и жестоко.

Онъ проводилъ цлые дни въ тщетныхъ поискахъ, стараясь открыть убжище Реньйо, но Реньйо, спокойно путешествовалъ по Англіи и Италіи, тратя послдніе червонцы наслдства графа Ульриха.

Тяжко было г-ну д’Одмеръ сохранять передъ женою спокойное, ясное выраженіе лица. Сердце его переполнялось слезами, когда онъ смотрлъ на беззаботныя игры маленькаго Жюльена, граціозно улыбавшагося ему и матери.

Тогда Ремонъ поспшно уходилъ… бродилъ цлые дни по улицамъ, съ завистью смотря на жесткія руки работниковъ, трудами своими снискивающихъ пропитаніе цлому семейству!..

Однажды щеки Елены покрылись яркимъ румянцемъ подъ поцалуемъ мужа. Опустивъ глаза, но съ улыбкой на устахъ, произнесла она стыдливо нсколько словъ… Какъ бы онъ былъ счастливъ нсколько мсяцевъ тому назадъ!.. Но сколько горя причинила ему теперь эта ожиданная всть: Елена вторично готовилась сдлаться матерью.

Ремонъ прижалъ ее къ сердцу, и улыбкой старался отвчать на ея улыбку.

На другой день, онъ получилъ изъ Германіи извстіе о появленіи Реньйо въ окрестностяхъ Франкфурта. Его видли въ замк Блутгаупта, у стараго графа Гюнтера.

Подъ предлогомъ получить, наконецъ, наслдство графа Ульриха, Ремонъ немедленно ухалъ изъ Парижа.

По прибытіи во Франкфуртъ, онъ ршился немедленно отправиться въ старый замокъ, надясь получить помощь, если и не отъ стараго графа, такъ отъ Маргариты… она такъ нжно любила свою сестру!

Отъискать Реньйо и употребить вс средства, чтобъ заставить его возвратить похищенную сумму. Не постигнувъ еще всей гнусности характера этого человка, онъ надялся побдить его кротостью…

Маджаринъ, Моисей и Реньйо первые прибыли въ Обернбургъ. Тамъ они перемнили лошадей и въ сумерки выхали изъ города.

Изъ Обернбурга въ Эссельбахъ нтъ почтовой дороги. Замокъ Блутгауптъ высится въ сторон, на одну милю разстоянія отъ дурной проселочной дороги, ведущей изъ одного города въ другой. Путешественники, своротивъ на эту дорогу, опять вступили въ разговоръ.

Реньйо по-своему разсказалъ двумъ своимъ товарищамъ то, о чемъ мы сейчасъ сообщили читателю.

Жидъ безпрестанно восклицалъ ‘о вай!’ и вздыхалъ. Яносъ Георги хмурилъ брови, и лицо его становилось боле и боле озадаченнымъ. Одинъ только кавалеръ де-Реньйо сладко улыбался. Онъ насвистывалъ псенку, бывшую тогда въ мод, и, казалось, радовался безпокойству своихъ товарищей.

— Надюсь, что вы не лжете, сказалъ наконецъ Маджаринъ, пристально смотря на Реньйо.

Послдній молча кивнулъ головою.

— Но кто же разсказалъ ему?.. спросилъ опять Яносъ.

— Я никогда не видалъ побочныхъ сыновей, возразилъ Реньйо: — но готовъ биться объ закладъ, что они въ этотъ день были у д’Одмера.

— Какъ же они могли узнать?..

— Они, говорятъ, знаютъ многое!.. Но главное то, что виконтъ произнесъ вс наши имена, одно за другимъ.

— Господи! Господи! проговорилъ Жидъ.

Маджаринъ кулакомъ ударилъ по передку сдла.

— Виконтъ д’Одмеръ у насъ въ рукахъ, проговорилъ онъ вполголоса:— но гд мы найдемъ тройню?..

Путешественники своротили на горы, по которымъ тропинка вела къ замку стараго графа Гюнтера.

Втеръ постоянно усиливался и гналъ черныя, свинцовыя тучи. Наступила ночь, и луна изрдка проглядывала между гонимыми втромъ облаками.

— Блутгауптъ тамъ, сказалъ Реньйо, указавъ пальцемъ на самую возвышенную изъ горъ, по которымъ они хали, — виконтъ детъ туда… ршимся!

Они находились въ дикомъ мст, гд тамъ-и-сямъ росли дубовые кустарники и мелкій ельникъ. Въ пятидесяти шагахъ отъ нихъ начинались два ряда лиственницъ, образовывавшихъ по сторонамъ дороги массы темной зелени.

Реньйо остановилъ свою лошадь.

— Тамъ Адъ!.. проговорилъ онъ, указывая на то же мсто.

— Я васъ не понимаю, сказалъ Маджаринъ: — вы говорите, что въ замокъ детъ человкъ, присутствіе котораго грозитъ намъ опасностью, теперь темно, я вооруженъ… чего же вамъ боле?

Реньйо пожалъ плечами.

— Пистолеты нескромные помощники, проговорилъ онъ: — я вамъ говорю, что въ конц этой аллеи Адъ!..

— Гршно убить человка!.. сказалъ Жидъ, голосу котораго страхъ придалъ торжественную важность.

Реньйо подъхалъ къ Маджарину, и сказалъ нсколько словъ, указывая въ ту сторону, гд, какъ онъ говорилъ, былъ адъ…

Жидъ, державшійся въ нкоторомъ разстояніи и съ невыразимымъ страхомъ прислушивавшійся къ шуму втра, внезапно вздрогнулъ.

— Посмотрите! произнесъ онъ, указывая на аллею.

Реньйо и Яносъ съ живостію поворотили голову въ ту сторону. Они увидли что-то катившееся между ельникомъ. Это продолжалось одну минуту. Луна, то открытая, то закрываемая тучами, безпрестанно измняла тни и придавала неподвижной природ фантастическую жизнь.

Они не врили глазамъ своимъ.

— Желаю вамъ успха! сказалъ Маджаринъ Реньйо съ презрніемъ.— у всякаго свой обычай, а вашъ обычай мн не нравится. Прощайте!

— До свиданія! возразилъ кавалеръ:— прошу васъ только поберечь мн мсто за ужиномъ!

Моисей Гельдъ, пользуясь даннымъ позволеніемъ, ударилъ своего коня хлыстомъ и ускакалъ въ галопъ. Яносъ также ухалъ, но шагомъ.

Реньйо остался одинъ посреди дороги. Онъ весь дрожалъ и смертная блдность покрывала его щеки.

Ему было страшно… но есть люди, которые боятся, но дерзаютъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ночь застигла виконта д’Одмеръ на полмили отъ стараго замка. Онъ задумчиво халъ по большой дорог. Хоть онъ и провелъ большую часть молодости своей у брата графа Гюнтера, но никогда не бывалъ въ замк Блутгауптъ.

Онъ халъ рысью и, полчаса спустя посл того, какъ своротилъ съ эссельбахской дороги, увидлъ передъ собою неподвижнаго всадника, занимавшаго середину дороги. Виконтъ, не обращая на него вниманія, прохалъ мимо.

Нсколько шаговъ дале, дорога раздлялась на двое. Одна вела къ замку, другая къ ‘Аду’.

Виконтъ остановился въ нершимости. Реньйо предвидлъ это обстоятельство и сталъ медленно приближаться.

— Которая дорога ведетъ къ замку Блутгауптъ? спросилъ виконтъ.

— Я ду туда, мейнъ геръ, возразилъ Реньйо, измнивъ голосъ: — на право, все прямо.

Виконтъ поблагодарилъ и похалъ по дорог къ ‘Аду’.

Сначала, дорога была довольно гладкая, но мало-по-малу становилась до того неровною, что виконтъ долженъ былъ хать со всевозможною осторожностью.

Реньйо, медленно слдовавшій за нимъ, еще разъ замтилъ движущійся предметъ, поразившій Жида за нсколько минутъ передъ тмъ. Окрестные жители говорили, что въ окрестностяхъ замка Блутгауптъ и, въ особенности, ‘Ада’, часто появлялись привиднія… но Реньйо боялся только живыхъ.

Блуптгауптскій Адъ, о которомъ мы уже нсколько разъ упоминали, есть продолговатая, глубокая пропасть, находящаяся на возвышенной плоскости надъ проселочною дорогою изъ Эссельбаха въ Гейдельбергъ. Внутреннія стороны пропасти, образовавшейся въ-слдствіе провала, поросли кустарникомъ, изъ-за котораго мстами проглядываютъ острые концы скалы.

Васаллы Блутгаунта знаютъ множество мрачныхъ преданій объ Ад, надъ отверстіемъ котораго сплетаются сучья кустарниковъ, образуя обманчивую зеленую поляну, которая поджидала жертвы. Часто заблудившійся путешественникъ въ сумерки заносилъ ногу надъ этою пропастью, за дн которой ожидала его неизбжная смерть…

Ночью же опасность была еще страшне… и весьма-часто, утромъ путешественники находили на гейдельбергской дорог трупы.

Взъхавъ на вершину плоскости, лошадь виконта остановилась, уперлась передними ногами въ землю и вздула ноздри. Инстинктъ животнаго въ иныхъ случаяхъ выше ума человка.

Луна скрывалась за тучами, было темно. Виконтъ д’Одмеръ наклонился впередъ, чтобъ узнать какое препятствіе остановило коня его.

Реньйо все приближался, онъ чувствовалъ, какъ холодный потъ выступилъ на лбу и на вискахъ его.

— Что вы остановились? спросилъ онъ, стараясь придать твердость своему голосу.

Г, д’Одмеръ пришпорилъ лошадь. Она не тронулась.

Реньйо хотлъ уже бжать,— но прежде ршился испытать послднее средство и со всего размаха ударилъ лошадь виконта.

Испуганное животное скакнуло впередъ.

Обманчивая зелень разверзлась. Внутренность пропасти огласилась страшнымъ крикомъ… потомъ что-то глухо рухнулось на дн провала.

На крикъ несчастнаго виконта отвчалъ въ кустарник другой крикъ…

Реньйо быстро поворотилъ лошадь назадъ, и въ этомъ движеніи плащъ спустился съ плечь его. Въ то же мгновеніе луна выступила изъ-за тучъ и освтила блымъ свтомъ лицо убійцы на краю пропасти.

Реньйо поспшно закутался въ плащъ и пришпорилъ лошадь, но изъ-за кустарника смотрли два блестящіе глаза…

Между-тмъ, какъ Реньйо удалялся отъ мста убійства, изъ-за кустарника появилась красная ливрея Фрица, курьера Блутгаупта, также возвращавшагося изъ Франкфурта.

Фрицъ ползкомъ добрался до края бездны и приложилъ ухо къ земл.

Въ пропасти не слышно было ни малйшаго звука…

Фрицъ всталъ на колни и сотворилъ молитву по усопшемъ…

III.
Замокъ.

Кавалеръ де-Реньйо скоро прибылъ на то мсто, гд дорога раздлялась на двое. Онъ съ трудомъ держался на сдл.

Волненіе его было слдствіемъ не угрызеній совсти, а страха. Крикъ, раздавшійся за крикомъ жертвы его, два глаза, блествшіе во мрак, поразили его невыразимымъ ужасомъ.

Но видя, что за нимъ не было погони, и, слдовательно, опасность была не такъ велика, онъ мало-по-малу приходилъ въ себя.

Каждую минуту втеръ усиливался и страшно ревлъ въ чащ лса.

Реньйо проскакалъ мимо срыхъ развалинъ древняго замка, поросшихъ мохомъ и кустарникомъ, и оттуда по легкому склону спустился къ восточному подножію горы, на гейдельбергскую дорогу. Оттуда видна была мрачная, громадная масса, зубчатыя вершины которой рзко отдлялись отъ синяго неба. То былъ замокъ Блутгауптъ.

Реньйо остановился и окинулъ взоромъ обширныя поля, холмы и лса.

— И все это принадлежитъ старому глупцу Гюнтеру, думалъ Реньйо:— слдовательно, намъ… Чудесная добыча! Жаль, что я не одинъ… Шестая доля тоже недурна, но все-таки хуже шести долей!… Шестеро! продолжалъ Реньйо:— когда слишкомъ-много волковъ на слишкомъ-малую добычу, тогда волки грызутся между собою… Овладемъ сперва добычей, а тамъ посмотримъ, кто кого загрызетъ!…

И легонько хлеснувъ лошадь, немедленно пустившуюся крупной рысью, онъ продолжалъ:

— Все въ этомъ мір зависитъ отъ случая, вотъ, напримръ, лошадь, которая скоро прекрасно поужинаетъ, между-тмъ, какъ лошадь виконта д’Одмеръ лежитъ на дн ада… ада! не хорошо слишкомъ-много знать!…

— Вы, кажется, вышли побдителемъ изъ поединка, мось де-Реньйо? спросилъ внезапно чей-то голосъ.

Кавалеръ вздрогнулъ, узнавъ грубый голосъ Маджарина, одного изъ шести голодныхъ волковъ, о которыхъ онъ только-что думалъ. Однакожъ, онъ скоро поправился и отвчалъ съ принужденною веселостью:

— Я знаю способъ оставаться всегда побдителемъ, г. Георги.

— А нельзя ли и мн узнать этотъ способъ?

— Онъ весьма-простъ: надобно всегда идти на-врняка, возразилъ Реньйо.

Яносъ Георги похалъ рядомъ съ кавалеромъ.

— Тмъ лучше, сказалъ онъ тихимъ, но ршительнымъ голосомъ:— это заставляетъ меня надяться, что вы никогда не пойдете противъ меня…

Кавалеръ сдлалъ рукою граціозный знакъ и кивнулъ головою. Они подъхали, наконецъ, къ стнамъ замка.

То было громадное, вковое зданіе. Рука времени оставила за немъ многіе слды, и ядра тридцатилтней войны скрывались въ стнахъ его, не смотря на то, оно было твердо и, по мр приближенія къ нему, явственне становился феодальный характеръ его. Замокъ вполн сохранилъ типъ того времени, когда владтели его, могущественные графы Блутгауптъ и Роте, защищали свое неприступное городище отъ сосдей ландграфовъ, или сами налетали съ воинами, облитыми желзомъ, на сосднихъ владтелей.

Въ Германіи, древніе обычаи сохранились точно такъ же, какъ и памятники среднихъ вковъ. Нердко встрчаются тамъ графы, считающіе себя такими же владтельными особами, какъ и король прусскій, котораго они все еще называютъ маркграфомъ бранденбургскимъ.

Фамилія Блутгауптъ, однакожь, мало-по-малу исчезала. Уже около столтія Блутгауптъ уничтожили знамя независимости и признали себя васаллами принцевъ-епископовъ вюрцбургскихъ, не смотря на то, они все еще были могущественны, какъ по богатству, такъ и по древности своего рода, о которомъ свидтельствовали столько же родословная, какъ и самый древній замокъ ихъ.

Посреди громадныхъ стнъ, окруженныхъ валами и рвами, высилось зданіе сложнаго стиля, страннымъ образомъ соединявшаго въ себ вс эпохи такъ-называемой готической архитектуры. Вокругъ этого зданія въ безпорядк было разбросано множество домовъ, выстроенныхъ въ разныя времена, по мр возраставшаго могущества Блутгауптовъ.

Въ томъ мст, гд нкогда находился подъемный мостъ, была выстроена арка, противъ которой въ мрачныхъ воротахъ древняго замка были еще видны заржавлые зубцы опускной ршетки и дв глубокія диры, служившія для укрпленія дубовыхъ рукавовъ, подымавшихъ и опускавшихъ тяжелый полъ подъемнаго моста. Направо и налво виднлись дв тяжелыя, приземистыя башни, у подножія до того поросшія мохомъ, что не замтно было перехода отъ башни къ трав, между башнями виденъ былъ слдъ герба, поддерживаемаго остатками двухъ ангеловъ.

По общему характеру всего зданія, можно было заключить, что оно было выстроено до царствованія Карла-Великаго.

Непосредственно надъ воротами былъ выступъ, сложенный изъ огромныхъ камней, въ которыхъ пробиты отверзтія фантастической формы. Этотъ выступъ, вроятно, служилъ сторожевою будкой.

Передъ мостомъ на скат горы лежали дв или три дюжины хижинъ, составлявшихъ новую блутгауптскую деревню.

Самый же замокъ возвышался на вершин горы надъ всмъ подвластнымъ ему имніемъ.

Реньйо и Яносъ подъзжали къ замку съ восточной стороны. Первый бросилъ взглядъ, исполненный презрнія на благородное, гордое, вковое зданіе.

— Старая лачуга! проворчалъ онъ: — въ ней, однакожь, достанетъ матеріала, чтобъ выстроить великолпный домъ!

Яносъ ударилъ тяжелымъ молоткомъ въ ворота, потомъ указалъ пальцемъ на башню, возвышавшуюся надъ всмъ зданіемъ, съ платформой, служившей нкогда для помщенія часовыхъ. Въ верхнемъ окн этой башни свтился красноватый огонекъ.

— Старый глупецъ!.. сказалъ Реньйо, пожавъ плечами.

На всемъ фасад замка освщены были только два или три окна. Огромный замокъ казался погруженнымъ въ тяжелый сонъ. Маджаринъ долженъ былъ постучаться нсколько разъ.

Наконецъ, желзная ршетка отворилась, скрипя на заржавлыхъ петляхъ, и путешественники въхали на первый дворъ.

Они спросили не графа Блутгаупта, а мейстера Цахеуса Несмера, его управляющаго. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Былъ седьмой часъ вечера. Въ обширной зал, слабо освщенной двумя лампами, сидли четыре человка вокругъ высокаго камина изъ чернаго мрамора.— Налво отъ камина стояла кровать съ массивными занавсами и балдахиномъ на четырехъ колонкахъ, выточенныхъ изъ чернаго дерева. Вокругъ кровати ширмы изъ ковровъ, образовывавшія нчто въ род алькова. За ширмами находилась маленькая дверь въ круглую молельню, устроенную на одномъ углу зданія въ вид закрытаго балкона. Налой, украшенный красивою рзьбою, молитвенники въ бархатныхъ переплетахъ и образа, составляли все убранство молельни.

Между кроватью и каминомъ, на низкомъ, продолговатомъ стол было множество сткляночекъ съ длинными горлышками, чайникъ и серебряныя чашки. Отъ этого стола распространялся лекарственный запахъ, инстинктивно ненавидимый обоняніемъ, какъ запахъ, напоминающій болзнь, страданія.

По другую сторону кровати, за драпировкой, была пустая колыбель, украшенная блой кисеей и цвтами и какъ-бы приготовленная для ожидаемаго новорожденнаго.

На другомъ конц залы сидли на табуретахъ въ глубокой амбразур окна пажъ и служанка, и шопотомъ разговаривали между собою.

Пажу было восьмнадцать лтъ. Густые, свтлорусые волосы его, расчесанные по средин головы, ниспадали кудрями по сторонамъ благо, нжнаго лица его. Въ голубыхъ, обыкновенно кроткихъ глазахъ юноши, по временамъ сверкала молнія твердости и неустрашимости… Его звали — Гансъ Дорнъ.

Служанк было шестнадцать лтъ. Она была простенькая, наивная, хорошенькая двушка, но безъ того лукавства во взоръ, которымъ отличаются французскія субретки. Свжесть лица ея была ослпительна. Въ чертахъ ея въ эту минуту выражалось безпокойство и, при малйшемъ шум, страхъ. Но, по-временамъ, шутки пажа заставляли ее улыбаться и открывать рядъ жемчужныхъ зубовъ. Однакожь улыбка ея была не продолжительна. Молодая двушка какъ-бы раскаивалась въ своей веселости, — глаза ея обращались къ закрытой кровати и принимали выраженіе почтительнаго состраданія. Ее звали — Гертрудой.

Четыре человка, сидвшіе около камина, хранили мрачное молчаніе, изрдка прерываемое словами, произносимыми въ-полголоса.

Одинъ изъ этихъ людей, высокій, худощавый, съ педантическимъ лицомъ, схоластическими ухватками, вставалъ по-временамъ и просовывалъ лысую голову за занавсы кровати, откуда иногда слышался слабый стонъ.

Онъ выливалъ въ чашку лекарство изъ двухъ-трехъ стклянокъ и подавалъ больной. Потомъ возвращался на свое мсто, и каждый разъ графъ Гюнтеръ фои Блутгауптъ, сидвшій на почетномъ кресл у камина, привставалъ и наклонялъ сдую голову въ знакъ признательности.

IV.
Гюнтеръ колдунъ.

Графъ Гюнтеръ фон-Блутгауптъ былъ дряхлый старикъ, на блдномъ лиц котораго была написана слабость ума и малодушное упрямство. Вмст съ тмъ оно сохранило выраженіе родовой дворянской гордости, но когда сдая голова гордо подымалась, въ мутныхъ, тусклыхъ глазахъ его выражалось боязливое почтеніе.

Онъ былъ полновластный хозяинъ въ своихъ владніяхъ, не смотря на то, внимательный наблюдатель легко могъ замтить таинственное рабство, тяготвшее надъ нимъ. Въ робкомъ взгляд, которымъ онъ смотрлъ на своихъ гостей, было почтеніе, походившее на покорность.

Надъ головой его, на полк камина, стоялъ золотой бокалъ, украшенный гербомъ Блутгауптовь. У ногъ, на треножник стоялъ сосудъ, въ которомъ кипла черноватая жидкость.

Каждые полчаса, высокій, худощавый человкъ наливалъ въ золотой бокалъ три или четыре ложки этой жидкости и съ почтительнымъ поклономъ подносилъ старому графу.

Гюнтеръ фон-Блутгауптъ опоражнивалъ стаканъ, и легкая краска на минуту выступала на блдныхъ щекахъ его.

Возл него сидлъ круглый толстякъ, безпрестанно погружавшійся въ легкую дремоту. Цлый лсъ желтоватыхъ волосъ спускался на широкій, выпуклый лобъ его. Красныя щеки его отвисли на воротнички рубахи, выпущенные изъ-за галстуха, вообще вся фигура его походила на шаръ, одтый чернымъ фракомъ. Блые, жирные, короткіе пальцы его покоились на кругломъ живот, и перстни, которыми они были украшены, сливали блескъ свой съ блескомъ множества разныхъ печатокъ, висвшихъ на цпочк изъ-подъ жилета.

Этотъ толстякъ былъ мейнгеръ Фабрицій фан-Прэтъ, голландскій физикъ, любимецъ стараго графа и постоянный обитатель замка.

Подл него сидлъ высокій, худощавый и серьзный докторъ Хозе-Мира, Португалецъ и лучшій врачъ во всей германской конфедераціи. Этотъ искусный докторъ не выходилъ изъ замка. Гюнтеръ фон-Блутгауптъ считалъ себя погибшимъ, когда терялъ изъ вида худощавую и остроконечную голову врача своего.

Фан Прэту было сорокъ лтъ. Мира не дошелъ еще до тридцати. Знавшіе его говорили, что съ самой молодости онъ придалъ лицу своему педантическое выраженіе. Другіе, знавшіе его еще короче — и такихъ было немного, — увряли, что это была только одна личина и что докторъ ожидалъ лишь богатства, котораго домогался, чтобъ помолодть.

Четвертый собесдникъ сидлъ напротивъ стараго графа. У него было одно изъ вполн-нмецкихъ лицъ — плоское, холодное, неподвижное, безвыразительное. Въ выраженіи его не было ни доброты, ни злобы, ни ума, ни глупости — ничего.

Между-тмъ, Цахеусъ Несмеръ, управляющій Блутгаупта, умлъ прекрасно вести дла если не господина своего, то свои собственныя.

Лтъ его невозможно было опредлить съ точностью. Ему могло быть и тридцать, и пятьдесятъ лтъ. Настоящій его возрастъ должно было искать между этими двумя границами.

Графъ Гюнтеръ питалъ къ Цахеусу неограниченное довріе. Цахеусъ былъ ему необходимъ для управленія его имніями, Мира для сохраненія его здоровья, а толстый фан-Прэтъ для мечтаній о будущихъ благахъ.

У графа Гюнтера были дв мечты, которыя онъ давно лелялъ съ упрямою любовію, неумолимою страстію.

Первая мечта была законная, естественная надежда, таящаяся въ глубин сердца каждаго человка. Только старость Гюнтера была причиной сомнительнаго исполненія этой надежды: Гюнтеръ желалъ имть наслдника. Онъ былъ послдній въ род Блутгауптовъ, ибо три незаконнорожденные сына графа Ульриха, которыхъ онъ ненавидлъ и презиралъ, не имли права носить имя своего отца.

Но сколько первая мечта была естественна и возможна, столько же вторая была безразсудна и жалка.

Чтобъ объяснить ее, должно сказать, что Гюнтеръ Фон-Блутгауптъ никогда не принималъ участія въ длахъ этого міра. Онъ провелъ всю жизнь въ глуши, въ своемъ старомъ замк, вдали отъ мірскаго шума и идеи вка. Происходили великіе перевороты,— онъ не слышалъ о нихъ, громъ битвъ раздавался по всей Европ,— старый Гюнтеръ не выходилъ изъ ограниченнаго круга, замнявшаго ему весь міръ. Что было за этимъ кругомъ — о томъ Блутгауптъ не безпокоился.

Въ-теченіи тридцати лтъ, Гюнтеръ Фон-Блутгауптъ не переступалъ за ограду своего парка, онъ уже забылъ, что такое городъ.

Въ древнемъ замк его господствовало патріархальное гостепріимство, но онъ самъ не садился за столъ съ путешественниками, просившими у него убжища.

Гости скоро забываютъ путь къ жилищу, дверь котораго растворяется только въ-половину. Дорога къ Блутгаупту поросла травою.

Въ то время, когда лта не уничтожили еще въ Гюнтер жажды мужественной дятельности, онъ старался занять чмъ-нибудь въ уединеніи свои праздныя силы. Сидя одинъ въ своей комнат, онъ погружался въ размышленія… и тысячи идей самыхъ фантастическихъ, самыхъ невозможныхъ рождались тогда въ его воображеніи.

По-временамъ, запершись въ старинной библіотек замка, онъ проводилъ цлые дни за книгами и рукописями. Не будучи въ состояніи отличать истины отъ лжи, мечты отъ дйствительности, онъ набивалъ себ голову старыми легендами и мало-по-малу сталъ врить этимъ фантастическимъ сказкамъ.

Извстно, съ какимъ усердіемъ Германцы среднихъ вковъ занимались алхиміею. Эта страсть отъ ученыхъ сообщилась дворянамъ, и ни одинъ историкъ не исчислитъ множества графовъ, пфальцграфовъ, ландграфовъ, рейнграфовъ, гауграфовъ, маркграфовъ и бургграфовъ, умершихъ въ сумасшествіи надъ кабалистическимъ котломъ, долженствовавшимъ превратить олово въ золото.

Преданіе гласитъ, что многіе изъ Блутгауптовъ впадали въ это безуміе прошедшихъ вковъ. Въ библіотек хранилось множество запыленныхъ печатныхъ и рукописныхъ книгъ, описывавшихъ врнйшіе способы достиженія великаго чуда.

Гюнтеръ Фон-Блутгауптъ съ жадностію прочиталъ вс эти торжественныя бредни. Въ-теченіе нсколькихъ лтъ онъ читалъ, перечитывалъ, обдумывалъ, сравнивалъ нелпости на латинскомъ, греческомъ или еврейскомъ языкахъ, — и сталъ врить съ твердымъ убжденіемъ, внушаемымъ искуснымъ шарлатаномъ слабоумной жертв.

Гюнтеръ далъ бы изрзать себя въ куски, по не отказался бы отъ своего убжденія.

Между-тмъ, странный стыдъ удерживалъ его долгое время. Онъ не ршался ступить за предлъ, отдляющій теорію отъ практики. Онъ глубоко проникъ въ сокровеннйшія таинства мрачной науки, но ему не доставало опытности, и онъ боялся погубить свою душу. Но, наконецъ, страсть, усилившаяся въ постоянной борьб, превозмогла боязнь и стыдъ…

Олово стало плавиться въ печахъ его, и онъ сдлался алхимикомъ въ девятнадцатомъ вк!

Лабораторія его была устроена въ верхней комнат башни, наиболе отдаленной отъ главнаго зданія. Онъ никому не поврялъ своей тайны, и чмъ мене успвалъ длать золото, тмъ боле трудился: таково свойство всякой маніи. Графъ трудился постоянно, отъ алембика онъ переходилъ къ книгамъ, отъ книгъ къ алембику… и ночью продолжалъ неконченный дневной трудъ, и утро заставало его за работой…

Давно уже носились въ народ слухи о разныхъ чудесахъ и привидніяхъ, являвшихся въ стнахъ древняго замка. Въ Германіи преданія не скоро изглаживаются изъ памяти народа, и вскор вс стали припоминать легенды о замк Блутгауптъ, легенды, въ которыхъ сатана игралъ важную роль, окрестные жители боязливо проходили мимо мрачной ограды замка, и красноватый свтъ, блествшій цлую ночь на вершин самой высокой башни, казался кровавымъ глазомъ демона, коварно взиравшимъ на окрестную страну.

Горцы и жители долины привыкли съ боязнію смотрть на замокъ. Вс дороги къ нему гуще и гуще заростали травою.

Когда Маргарита, блестящая молодостью, свжестью и красотою, впервые ступила за ршетку замка въ качеств супруги, вс сожалли о милой, кроткой двушк, сдлавшейся неразлучною подругою слуги сатаны…

Цахеусъ Несмеръ былъ уже въ то время управляющимъ Блутгаупта. Онъ уже обкрадывалъ своего господина, но съ твердымъ намреніемъ обокрасть его еще больше. Цахеусъ не врилъ въ чорта. Онъ замтилъ, что Гюнтеръ просиживалъ цлые дни и ночи въ своей любимой лабораторіи, но не зналъ, чмъ онъ тамъ занимался: мысль о колдовств не приходила ему въ голову.

Онъ думалъ, что если ему удастся открыть тайну своего господина, то онъ непремнно разбогатетъ: тайна — богатый рудникъ для того, кто уметъ употребить ее съ пользою.

Однажды ночью, Цахеусъ босикомъ пробрался по крутой лстниц на вершину сторожевой башни. Врядъ-ли на цлую милю въ окрестности нашелся бы другой человкъ, способный на такой подвигъ.

Цахеусъ приложилъ глазъ къ замочной скважин и увидлъ стараго графа, трудившагося надъ плавильною печью и жаднымъ взоромъ смотрвшаго на жидкость, находившуюся въ котл.

Этого было достаточно Цахеусу. Онъ сошелъ внизъ, потирая руки, и, нсколько дней спустя, мейнгеръ Фабрицій фан-Прэтъ явился въ замк.

Этотъ достойный мужъ быль нкогда фокусникомъ и воздухоплавателемъ, но, разжирвъ, не могъ уже продолжать своихъ занятій. Онъ имлъ нкоторыя поверхностныя познанія въ физическихъ наукахъ и умлъ прикинуться глубокимъ ученымъ въ глазахъ доврчиваго графа.

Нсколько времени спустя, такимъ же образомъ былъ введенъ въ замокъ докторъ Хозе-Мира.

Исключительною обязанностью фан-Прэта было производство золота. Хозе-Мира, обладавшій познаніями въ высшей медицин, долженъ былъ доставить графу Гюнтеру средства оживить угасавшій родъ Блутгауптовъ въ лиц наслдника. Съ помощію этихъ двухъ людей, вс слабыя струны графа были въ рукахъ управляющаго.

Цахеусъ имлъ уже вс средства, чтобъ обогатить себя и двухъ своихъ товарищей, но этого было недостаточно: кром доктора и толстаго Голландца, у него были еще три сообщника, также требовавшіе своей доли. Для того, чтобъ каждая доля была хороша, надобно было овладть всмъ имуществомъ Гюнтера.

Графъ получалъ огромные доходы со своихъ имній. Но обращеніе свинца въ золото стоитъ весьма-дорого, особенно при содйствіи какого-нибудь мейнгера фан-Прэта. Цахеусъ объявилъ, что при такихъ обстоятельствахъ скоро вс имнія Блутгаупта будутъ проданы съ молотка. Но, показавъ зло, онъ вмст съ тмъ предложилъ и средство предотвратить его.

Онъ зналъ Франкфуртскаго Жида, человка испытанной честности, который, за приличный барышъ, съ радостію окажетъ помощь благородному графу, и Моисей Гельдъ также былъ введенъ въ замокъ.

Но такъ-какъ весьма-невыгодно было платить довольно-значительные проценты, то Цахеусъ Несмеръ, постоянно заботившійся о выгодахъ своего господина, нашелъ наконецъ прекрасное средство помочь ему. Честный управляющій предложилъ графу продать свои имнія за пожизненную пенсію, вдвое превышавшую настоящіе доходы Блутгаупта.

Покупатель былъ на-лицо: Моисей Гельдъ ни въ чемъ не могъ отказать благородному графу.

Хотя послдній и привыкъ дйствовать во всемъ по совтамъ Мейстера Цахеуса, но не могъ съ-разу ршиться на такую крайнюю мру. Онъ по-своему любилъ хорошенькую Маргариту, выказывавшую ему дочернюю привязанность и съ кротостью исполнявшую малйшія прихоти стараго графа. Притомъ же, онъ все еще не терялъ надежды имть наслдника. Но управляющій предварительно обдумалъ все дло.

— Сохрани меня Богъ, говорилъ онъ: — отъ предложенія, могущаго повредить выгодамъ ея сіятельства графини Маргариты, или благороднаго наслдника Блутгаупта!.. Мы можемъ распорядиться такимъ образомъ, чтобъ пенсія перешла и къ графин, если — не приведи Боже!— она овдоветъ… Что же касается до втораго предположенія, то для него мы сдлаемъ особое условіе… рожденіе сына уничтожитъ вс права Гельда…

— А двойные доходы, заплаченные имъ? замтилъ графъ, вполовину убжденный.

— Въ закон сказано ясно, отвчалъ Цахеусъ: — ‘всякое условіе, основанное на какой-либо случайности, подвергаетъ покупщика потер выплаченныхъ суммъ въ извстномъ, предвиднномъ въ условіи случа’.

Доказательства мене ясныя и положительныя убдили бы Гюнтера. Главною цлію его было выполнить начатое, и что будутъ значить тогда вс его имнія? Не будетъ ли ему достаточно простаго алембика и куска свинца, чтобъ сдлать сына своего богаче всхъ государей въ мір?..

Онъ согласился и подписалъ актъ, искусно-составленный Мейстеромъ Цахеусомъ Месмеромъ.

Съ того дня, Гюнтеръ сдлался счастливйшимъ дворяниномъ въ цлой Германіи. У Цахеуса всегда были деньги на-готовъ, Фабрицій фан-Прэтъ уврялъ, что скоро неутомимые труды ихъ увнчаются успхомъ, а португальскій докторъ клялся, что судя по всмъ признакамъ, у Блутгаупта скоро будетъ наслдникъ.

Тотъ же неоцненный докторъ, узнавъ объ условіи, заключенномъ графомъ, составилъ напитокъ, который долженъ былъ разорить Жида Моисея Гельда, продливъ жизнь стараго графа на сто лтъ.

Все шло какъ-нельзя-лучше, и Гюнтеръ былъ окруженъ неоцненными друзьями.

Казалось, судьба захотла оправдать предсказанія доктора: Маргарита сдлалась беременною. Вс изумились, а докторъ боле другихъ.

Во все время беременности жены, Гюнтеръ продолжалъ плавить свинецъ, дистиллировать разныя снадобья и пить чудодйный жизненный эликсиръ.

Девять мсяцевъ прошли въ радости, но въ-теченіи ихъ графъ состарлся десятью годами.

Пріятели его видли, какой опасности подвергала ихъ беременность Маргариты, и потому приготовились отразить ударъ, имъ угрожавшій.

Девять мсяцовъ прошло, и въ это время Фрицъ былъ посланъ во Франкфуртъ.

Наступила пора…

На кровати, окруженной густыми занавсами, графиня Маргарита ощущала первыя страданія родовъ.

По странному — для одного графа — случаю, фан-Прэтъ объявилъ ему, что въ эту самую ночь они достигнутъ цли неусыпныхъ трудовъ своихъ.

Въ лабораторіи яркое пламя пылало въ печахъ, и въ котлахъ киплъ топившійся металлъ.

Въ большой зал вокругъ камина господствовало глубокое молчаніе, изрдка прерываемое шопотомъ Ганса и Гертруды, разговаривавшихъ въ амбразур окна, и слабыми стонами, раздававшимися за задернутыми занавсами.

Вдругъ послышалась странная музыка, сходившая какъ-бы съ небесъ. То играли часы на блутгаупгской башн. Когда музыка кончилась, пробило семь часовъ. Посреди глубокаго молчанія долго разносилось въ воздух дребезжаніе стараго колокола.

Докторъ посмотрлъ на стнные часы, также готовившіеся бить.

— Прежде, чмъ стрлка обойдетъ еще разъ весь кругъ, сказалъ онъ:— у васъ, графъ, будетъ наслдникъ.

— Въ то же время, прибавилъ фан-Прэтъ:— на дн нашего котла будетъ золото.

Лицо Гюнтера приняло выраженіе добродушной радости.

— Это будетъ счастливая ночь для дома Блутгауптовъ! сказалъ Цахеусъ съ страннымъ выраженіемъ голоса.

— О, да, счастливый! счастливый день! вскричалъ Гюнтеръ: — но какъ время идетъ медленно!..

Докторъ всталъ и налилъ въ золотой бокалъ черной жидкости.

Гюнтеръ поднесъ стаканъ ко рту.

— Мн кажется, что я пью жизнь, сказалъ онъ, съ признательностію взглянувъ на Португальца.

Впалыя, морщинистыя щеки его оживились на минуту, мгновенная молнія блеснула въ мутныхъ глазахъ его, — потомъ опять блдность покрыла щеки его, и угасла искра во взор.

Онъ сталъ дышать съ трудомъ и прижалъ морщинистыя руки къ груди.

— Дайте мн еще пить, еще! вскричалъ онъ задыхающимся голосомъ.— Когда я не пью, дыханіе мое спирается и что-то жгучее сжимаетъ сердце.

Голова его тяжело опустилась на плечо.

Фан-Прэтъ, Цахеусъ и Хозе-Мира помнялись быстрыми взглядами…

V.
Кровавое пятно.

Каждый разъ, когда графъ выпивалъ бокалъ эликсира, составленнаго докторомъ, слабость его увеличивалась. Посл минутнаго облегченія или оживленія, онъ впадалъ въ тяжелую апатію.

Въ этотъ вечеръ, онъ ощутилъ сильне обыкновеннаго дйствіе напитка. Минуту спустя посл того, какъ губы его коснулись золотаго бокала, онъ впалъ въ забвенье, сохранивъ, однакожъ, неясное сознаніе того, что происходило вокругъ него.

Голова его, опущенная на грудь и какъ-бы находившаяся подъ давленіемъ невидимой тяжести, подымалась по-временамъ съ усиліемъ. Угасшій взоръ останавливался поочередно на каждомъ изъ собесдниковъ, потомъ отяжелвшія вки опускались и голова опять упадала на грудь.

Любопытнымъ взоромъ Хозе-Мира слдилъ за всми движеніями графа. Толстый Фабрицій фан-Прэтъ, спокойно усвшись въ кресло, смотрлъ на пылавшія сосновыя полнья и нимало не помышлялъ о герметическомъ чуд, совершавшемся, по увренію его, въ лабораторіи, на вершин сторожевой башни. Управляющій, Цахеусъ Несмеръ, защитивъ глаза отъ свта рукою, холодно смотрлъ на своего господина.

Когда Гюнтеръ опять погрузился въ забытье, фан-Прэтъ показалъ на часы и сказалъ тихимъ голосомъ:

— Какъ они долго не идутъ!

— Ст!.. онъ все слышитъ… возразилъ шопотомъ докторъ.

Графъ поднялъ голову, какъ-бы подтверждая слова доктора.

— Правда, сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ:— долго!.. Очень-долго тянется время!.. очень-долго!..

Онъ тяжело вздохнулъ.

— Маргарита не кричитъ! продолжалъ онъ:— я бы далъ сто сувереновъ, чтобъ услышать первый крикъ его… А котелъ… Скоро ли я увижу желтую, блестящую, горячую жидкость на дн котла… увижу ли я, какъ эта жидкость застынетъ и превратится въ плотную массу… О, какъ долго тянется время!

Онъ опустилъ голову на дрожащую руку, товарищи его молчали.

— Все тло мое холодно какъ ледъ, продолжалъ онъ:— только одно мсто въ груди моей горитъ, какъ-будто его жгутъ раскаленнымъ желзомъ… пить! пить! Я задыхаюсь!..

— Не должно употреблять моего напитка во зло, сказалъ докторъ протяжно.— Пріемы разсчитаны по правиламъ искусства: я дамъ вамъ пить въ извстное время.

— Но я страдаю! проговорилъ бдный старикъ:— еслибъ вы знали, какъ я страдаю!

Докторъ пощупалъ ему пульсъ.

— Графъ, отвчалъ онъ:— вы никогда не были такъ здоровы, какъ теперь.

Гюнтеръ хотлъ улыбнуться.

— Правда, правда, проговорилъ онъ: — я ужасно мнителенъ… но ожиданіе убиваетъ меня… долго ли мн прійдется еще ждать!..

Потомъ онъ какъ-бы ожилъ и, устремивъ глаза на широкое лицо Голландца, продолжалъ, придавъ голосу своему ласкательный тонъ:

— Мейнгеръ фан-Прэтъ, нельзя ли намъ сходить въ лабораторію и только приподнять крышку котла, чтобъ посмотрть, что тамъ длается?

— Этимъ мы отсрочимъ превращеніе на мсяцъ, съ важностію отвчалъ Голландецъ: — быть-можетъ, на годъ… впрочемъ, я теперь, какъ и всегда, къ услугамъ вашего сіятельства.

Онъ готовился встать. Гюнтеръ застоналъ.

За занавсами кровати послышался другой стонъ, и нжный женскій голосъ произнесъ имя Бога съ выраженіемъ болзненнаго страданія.

Морщинистое чело старика внезапно прояснилось, онъ поворотилъ голову, ожидая боле-громкаго крика.

Но все опять умолкло.

Докторъ отдернулъ занавсъ. Свтъ отъ лампъ, косвенно проникнувъ между драпировкой, освтилъ ангельское лицо бле кисеи подушки, на которой оно лежало. На кроткомъ, миломъ лиц выражалась дтская невинность. Кудри блокурыхъ, шелковистыхъ волосъ вились около блдныхъ щекъ. Глаза были полуоткрыты, а изъ поблднвшихъ губъ, казалось, готовилась вылетть кроткая жалоба…

Докторъ, не говоря ни слова, пощупалъ ей пульсъ, задернулъ занавсъ и воротился на прежнее мсто.

Старый Гюнтеръ опять впалъ въ мрачную апатію.

Гансъ и Гертруда, на которыхъ никто не обращалъ вниманія, замолчали при крик молодой графини и смотрли на кровать съ грустнымъ сожалніемъ.

Опять наступила глубокая тишина. Только слышался ровный стукъ маятника старинныхъ часовъ и унылое завываніе втра на двор.

Слабый свтъ лампъ освщалъ только одну часть комнаты. Густые занавсы, заглушавшіе крики бдной страдалицы, мрачныя стны, высокія окна съ цвтными стеклами, освщаемыми по-временамъ луннымъ свтомъ, четыре человка, неподвижно сидвшіе у камина, составляли картину, внушавшую невольный ужасъ.

Когда завыванье втра и скрипніе флюгеровъ становилось сильне, Гансъ и Гертруда вздрагивали и сближались.

Гертруда взросла въ замк, Гансъ былъ васалломъ покойнаго графа Ульриха и прибылъ въ Блутгауптъ изъ Гейдельберга.

Они служили исключительно молодой графин.

Посл краткаго молчанія, Гертруда заговорила первая:

— Я была еще ребенкомъ, когда прелестная графиня прибыла къ намъ. Говорятъ, молодыя женщины, недавно вышедшія замужъ, радостно улыбаются… но она была печальна… и когда она вошла въ эту комнату, мн показалось, что на глазахъ ея выступили слезы.

— Бдная графиня! сказалъ Гансъ Дорнъ съ чувствомъ.— Тамъ, у насъ, въ замк Роте, она была очень-счастлива! Отецъ любилъ, братья обожали ее… и вс окрестные дворяне вздыхали по ней!.. Но, говорятъ, этотъ бракъ былъ необходимъ для благоденствія рода Блутгауптовъ… Напрасно! Благородные молодые люди, которыхъ называютъ побочными сыновьями, съ честію поддержали бы имя своего отца, который непремнно призналъ бы ихъ своими законными наслдниками… Но все устроилось иначе, и многіе увряютъ, что они сами того желали… Я еще очень-молодъ, но помню, какъ вс были счастливы въ прекрасномъ замк Роте!.. Благородный Ульрихъ былъ въ цвт лтъ, молодые люди не имли себ равныхъ въ цлой стран, присутствіе молодыхъ графинь Елены и Маргариты, казалось, призывало на древній замокъ благословеніе Господне…

‘Теперь Ульрихъ умеръ… У него, сказываютъ, были могущественные враги, которыхъ онъ преслдовалъ за несправедливости…

‘Три сына его не наслдовали имени отца: они незаконорожденные. Я слышалъ, что и они вступили въ отчаянную борьбу… Кто знаетъ, имютъ ли они гд приклонить голову?

‘Маргарита — жена старика, окруженнаго корыстолюбивыми промышлениками!

‘Одна графиня Елена счастлива. Да хранитъ ее Господь отъ бдъ! Она жена благороднаго Француза, любившаго ее съ дтства… Свадьба ихъ не походила на ту, о которой ты мн сейчасъ разсказывала, Гертруда… И я былъ ребенкомъ въ то время, но при одномъ воспоминаніи объ этой свадьб сердце мое наполняетсъ радостію! Какъ они были счастливы и какъ любили другъ друга!’

Гансъ внезапно замолчалъ, послышался стукъ въ ворота.

Старый графъ вполовину раскрылъ глаза и произнесъ нсколько несвязныхъ словъ.

— Это они, сказалъ фан-Прэтъ.

Цахеусъ Несмеръ всталъ и пошелъ къ окну.

Гансъ и Гертруда глядли уже съ любопытствомъ на дворъ.

Ворота отворились, и на дворъ въхалъ всадникъ въ клеенчатомъ плащ.

Цахеусъ постоялъ съ минуту, но, увидвъ, что ворота опять были затворены, воротился къ товарищамъ, вопрошавшихъ его взорами.

— Одинъ Моисей, сказалъ онъ садясь.

Мира и толстый Голландецъ нетерпливо пожали плечами.

— Вчно новыя лица промыщлениковъ или ростовщиковъ! проворчалъ пажъ, пододвигая свой табуретъ къ табурету хорошенькой горничной:— такіе ли люди должны окружать благороднаго графа Фон-Блутгаупта?.. Гертруда, здсь готовится что-то недоброе… Это такъ же врно, какъ то, что я тебя люблю.

Свжія щеки молодой двушки поблднли.

— Другъ мой, ты путаешь меня, отвчала она:— а между-тмъ, убійственное предчувствіе сжимаетъ мн грудь… Теперь только-что наступаетъ вечеръ, а я съ боязненнымъ нетерпніемъ жду утра!

— Если эта ночь будетъ послднею для кого-нибудь изъ насъ, возразилъ пажъ: — то да будетъ ему царствіе небесное!

Гертруда боязливо прижалась къ нему.

Гансъ обвилъ рукою талью молодой двушки и прижалъ ее къ своей груди.

— Оставь, оставь меня, — сказала она: — гршно шутить у постели больной… лучше помолимся.

Гансъ, сжалившись надъ боязнію молодой двушки, старался успокоить ее.

— Мы дти, говорилъ онъ улыбаясь:— и предаемся страху потому-что вс лица, окружающія насъ, печальны… потому-что на двор завываетъ втеръ… Завтра въ колыбели будетъ прелестный ребенокъ, и мы съ тобой, Трудхенъ, выпьемъ бокалъ рейнскаго вина за здравіе наслдника Блутгаупта!

— Да услышитъ тебя небо! проговорила Гертруда.

— У этихъ людей непріятныя лица, продолжалъ Гансъ, указывая на трехъ пріятелей Гюнтера: — но лицо не всегда зеркало души, и, быть-можетъ, они предобрые и честные люди… Разскажи-ка мн лучше, Трудхенъ, что поговариваютъ о неожиданной беременности молодой графини?..

Гертруда промолчала нсколько секундъ, но она была женщина, и въ пятнадцать лтъ желаніе разсказать таинственную исторію — сильне страха.

— Многое говорятъ, отвчала она наконецъ: — и между-прочимъ такія вещи, которыхъ я не понимаю… Но слушай, Гансъ, я перескажу теб все, какъ умю и какъ слышала.

‘Нашъ графъ былъ уже два раза женатъ. Жены его умерли, не оставивъ ему дтей.

‘Уже тридцать лтъ прошло съ-тхъ-поръ, какъ вторую опустили въ могилу, и только двое или трое изъ самыхъ старыхъ служителей замка помнятъ ее.

‘Въ-теченіе тридцати лтъ, графъ Гюнтеръ ни разу не помышлялъ о вступленіи въ новый бракъ.— Онъ жилъ уединенно въ своемъ замк, за ршетку котораго не ступалъ ни одинъ изъ окрестныхъ дворянъ. Даже братъ не навщалъ его.

‘То, что я намрена теб разсказать — странно, невроятно, но справедливо, потому-что вс говорятъ о томъ.

‘Тридцать лтъ тому, Гюнтеръ ничего не зналъ о семейств своего брата.— Но по прошествіи многихъ лтъ, онъ вдругъ сталъ освдомляться и узналъ, что у Ульриха были дв законнорожденныя дочери и три побочные сына.

‘Ты, вроятно, слышалъ или видлъ огонекъ, постоянно свтящійся въ верхнемъ окн сторожевой башни? Это мсто, тогда, какъ и теперь, было любимымъ убжищемъ графа, проводившаго тамъ цлые дни. Никому неизвстно, что онъ тамъ длалъ, но — да проститъ мн Господь, если я гршу!.. поговариваютъ, что онъ былъ въ сношеніяхъ съ самимъ… сатаною.

‘Свднія, собранныя графомъ о брат, до того заняли его, что онъ нсколько дней сряду не входилъ въ свое любимое убжище.

‘Онъ клялся небомъ и адомъ, что не позволитъ побочнымъ сыновьямъ носить имени Блутгаупта, отправилъ нарочнаго къ брату, и въ то же время послалъ въ Римъ просить у папы разршенія на бракъ съ племянницей…

‘Нсколько времени спустя, бдная графиня Маргарита сдлалась женою графа Гюнтера.

‘Вс говорятъ, что безразсудно на старости ожидать дтей, когда ихъ не было и въ молодости.

‘Гюнтеръ опять сталъ вести прежнюю таинственную жизнь, но былъ уже не одинъ. Три человка, которыхъ ты здсь видишь, поселились въ замк.

‘Разнесся слухъ, что одинъ изъ нихъ былъ въ сношеніяхъ съ злымъ духомъ. Потомъ стали говорить, что старый Гюнтеръ… продалъ душу дьяволу, общавшему дать ему наслдника… Вришь ли ты этому, Гансъ?’

— Нтъ, отвчалъ пажъ, на открытомъ и смломъ лиц котораго выражалось наивное любопытство:— я врую въ Бога и увренъ, что дьяволъ не иметъ власти заключать договоровъ съ гршниками.

Гертруда сомнительно покачала своей кудрявой головкой и возразила серьзно:

— Люди, которые старе и умне насъ, врятъ этому… Но что ты думаешь о трехъ красныхъ человкахъ?..

— О трехъ красныхъ человкахъ?.. повторилъ Гансъ.

Гертруда протянула пухленькую ручку къ стальнымъ латамъ, висвшимъ по сторонамъ двери, на противоположномъ конц залы, и къ гербу Блутгаупта, на которомъ были изображены на черномъ пол три окровавленныя головы.

— Три красные человка, изображенные на герб нашихъ господъ, сказала она торжественно: — три демона, берегущіе домъ Блутгаупта… Гансъ, не-уже-ли ты никогда не слыхалъ о нихъ?

— Теперь помню, отвчалъ пажъ улыбаясь: — говорятъ, они являются передъ какимъ-нибудь важнымъ событіемъ… передъ свадьбой, родинами, похоронами… Ахъ, Трудхенъ, прибавилъ онъ, недоврчиво пожавъ плечами: — можно ли врить всмъ суеврнымъ преданіямъ… пустымъ сказкамъ!

— Это не сказка, возразила Гертруда.

— Какъ! ты вришь въ существованіе красныхъ людей?..

— Врю по-невол, Гансъ…

— Отъ-чего?

— Я видла ихъ!

Послднія слова она произнесла тихимъ, дрожащимъ голосомъ.

Гансъ не зналъ — врить или смяться, но общее уныніе имло на него слишкомъ-сильное вліяніе. Онъ почувствовалъ, какъ холодная дрожь пробжала по всмъ его членамъ. Улыбка исчезла съ лица его.

— Ты видла ихъ, Гертруда? сказалъ онъ, невольно понизивъ голосъ.

— Видла, повторила молодая двушка.

— Когда?

— Сегодня ровно девять мсяцевъ… Это было въ такой же мрачный вечеръ, только было холодне, и сверный втеръ нагонялъ хлопья снга въ окна… Графиня Маргарита лежала на постели, лекарства доктора Мира разстроили ея здоровье… вдругъ раздался стукъ въ ворота.

‘Вошелъ путешественникъ. Никто въ цломъ замк не зналъ его. Онъ былъ закутанъ въ широкій черный плащъ.— Около благороднаго, гордаго лица его вились длинныя, густыя кудри.

‘Когда онъ вошелъ, Маргарита вскрикнула: — не знаю, отъ радости или горести…

‘Незнакомецъ отъужиналъ за столомъ графа Гюнтера, потомъ удалился въ покой, отведенный ему Цахеусомъ Несмеромъ.

‘Гансъ, теб одному разсказываю я объ этомъ, потому-что ты поклялся быть моимъ мужемъ… Это тайна нашей госпожи, за которую я готова пожертвовать жизнію и даже… нашею любовію…’

Гансъ нжно поцаловалъ ея руки.

— Я счастливъ, что могу читать въ твоемъ добромъ сердц, Трудхенъ, отвчалъ онъ.— Люби графиню Маргариту… люби ее боле меня!.. Она дочь благороднаго Ульриха, моего добраго господина, она сестра трехъ сиротъ, за которыхъ я самъ готовъ отдать жизнь!..

— И я люблю ихъ,— сказала молодая двушка улыбаясь:— потому-что ты ихъ любишь… Слушай же, другъ мой, быть-можетъ, ты объяснишь то, чего я не понимаю…

‘Было около полуночи. Я спала въ сосдней, вотъ той, комнатъ. Шумъ втра не давалъ мн уснуть.

‘Нсколько разъ я слышала легкій шорохъ въ комнат моей госпожи. Но я думала, что она тоже не могла уснуть и безпокойно поворачивалась на постели.

‘Видишь ли ты эту дверь, Гансъ, тамъ, за коврами, защищающими кровать больной отъ втра?’

Гансъ утвердительно кивнулъ головою.

Гертруда указывала пальцемъ на дверь въ молельню.— Она была блдна и голосъ ея дрожалъ.

— Ужасно, ужасно!.. проговорила она, какъ-бы про-себя: — хоть бы мн пришлось прожить сто лтъ, это никогда не выйдетъ изъ моей памяти…

‘Эта дверь ведетъ въ молельню графини, изъ которой по узенькой лстниц выходъ на внутренній дворикъ. Со двора же выхода нтъ.

‘До того дня, о которомъ я говорю, я не знала ни лстницы, ни дворика.

‘Наконецъ, я стала засыпать, какъ вдругъ громкій ударъ заставилъ меня вскочить.— Мн показалось, что кто-то сильно хлопнулъ дверью. Однимъ скачкомъ я очутилась въ комнат графини.

‘И вотъ что я увидла:

‘Графиня Маргарита, блдная и страждущая, лежала въ постели, подъ вліяніемъ дйствія напитка, даннаго ей наканун докторомъ Мира: — прелестные волосы ея были распущены, казалось, она крпко спала. Между ею и мною былъ человкъ, вечеромъ прибывшій въ замокъ. Черный плащъ его лежалъ на полу. Однимъ колномъ онъ стоялъ еще на постели… неподвижно, какъ-будто бы пораженный громомъ въ этомъ положеніи.

‘Взоръ его былъ неподвижно устремленъ на дверь молельни.

‘Я посмотрла туда же…

‘Клянусь Богомъ, Гансъ, я говорю правду!…

‘На порог стояли три красные человка…’

Пажъ невольно обратилъ глаза къ таинственной двери. На лиц его выражалась боязнь, смшанная съ любопытствомъ, возбужденнымъ до крайности.

— Меня разбудилъ не незнакомецъ, продолжала Гертруда: — но стукъ двери, съ шумомъ отворенной тремя красными человками.

— Но почему же ты называешь ихъ красными? спросилъ Гансъ.

— Я видла ихъ такъ, какъ теперь тебя вижу, отвчала молодая двушка: — тамъ стояли три человка, въ длинномъ красномъ одяніи, лицъ ихъ не было видно подъ шапками ярко-краснаго, какъ адскій пламень, цвта…

— Странно! произнесъ пажъ.

Гертруда продолжала:

— У каждаго изъ нихъ была въ рук длинная шпага. Вс трое были одного роста, одного вида.

‘Неподвижность ихъ продолжалась минуту, показавшуюся мн вчностью. Я осталась на одномъ мст, неподвижная и пораженная ужасомъ. Такъ-какъ свтъ лампы не доходилъ до меня, то никто меня не замтилъ.

‘Два красные человка пошли-было къ кровати, но третій остановилъ ихъ повелительнымъ знакомъ и самъ ступилъ нсколько шаговъ на встрчу незнакомца.

‘Тогда только послдній пришелъ въ себя, поднялъ плащъ и отступилъ на середину залы.

‘Красный человкъ сбросилъ съ головы шапку. Господи! что за ангельскія черты были у этого злаго духа!.. Онъ былъ молодъ, прекрасенъ собою, и черные какъ смоль волосы вились около задумчиваго чела его. Глаза его сверкали гнвомъ, а на устахъ была улыбка.

‘Оцъ взялъ шпагу у одного изъ своихъ товарищей и подалъ ее незнакомцу…

‘Они не произнесли ни одного слова, и только звукъ шпагъ, ударявшихся одна о другую, прерывалъ ночную тишину.

‘Графиня Маргарита не просыпалась.

‘Не долго продолжался поединокъ.— Незнакомецъ упалъ навзничъ, громко вскрикнувъ.

‘Графиня Маргарита внезапно проснулась, а я — лишилась чувствъ…’

— И ты больше ничего не видла? спросилъ Гансъ.

— Не могу сказать, продолжительно ли было мое безпамятство, отвчала молодая двушка: — но когда я пришла въ себя, двое изъ красныхъ людей сидли у изголовья графини, и она улыбалась имъ.

‘Но все это походило на сонъ.— Вс предметы представлялись мн какъ въ туман.

‘Третій красный человкъ стоялъ на колняхъ посреди залы, гд происходилъ поединокъ.— Онъ вытиралъ полъ клочкомъ своего платья, я думаю, что онъ хотлъ стереть слды крови…

‘Изъ-за занавса графиня не могла видть его.

‘Трупъ незнакомца исчезъ.

‘Потомъ третій красный человкъ также слъ у изголовья графини, и я услышала, что они разговаривали шопотомъ…’

Гансъ взглянулъ на Гертруду, какъ-будто пораженный внезапною мыслію.

Гертруда не замтила этого движенія.

— Не знаю, о чемъ они говорили, продолжала она: — помню только, что тотъ, чья рука поразила незнакомца, вынулъ листъ пергамента и, поцаловавъ Маргариту въ лобъ, разорвалъ его на мелкіе куски.

‘Маргарита плакала…

‘Все это происходило передъ моими глазами… но я не довряла имъ и думала, что нахожусь подъ вліяніемъ тягостнаго сновиднія.

‘Отяжелвшія вки мои снова закрылись… Когда я вторично пришла въ себя, комната была уже освщена первыми лучами солнца. Графиня спала спокойнымъ, мирнымъ сномъ ангела.

‘Въ комнат не было никакой перемны. Вс двери были заперты.

‘Ободренная дневнымъ свтомъ и не будучи въ состояніи преодолть безпокойнаго любопытства, я отворила дверь въ молельню. Сердце мое сильно билось, потому-что за порогомъ я ожидала увидть трупъ незнакомца.

‘Но и въ молельн все было въ прежнемъ порядк. Я сошла по темной лсенк и вышла на дворикъ.

‘На снгу не было ни малйшаго слда…’

Молодая двушка замолчала и приложила руку къ волновавшейся груди.

— Но оставляютъ ли ноги демоновъ слды на земл?… продолжала она тихимъ голосомъ.

‘Однакожь тогда я думала иначе. Я старалась уврить себя, что все виднное мною было сновидніе, и что я провела ночь въ лихорадочномъ состояніи.

‘Я вернулась на верхъ и медленно осмотрла вс предметы.

‘Ничего!— Вс стулья были на мст, и тщетно искала я глазами вокругъ кровати одного изъ тысячи клочковъ разодраннаго пергамента…

‘Это мечта! сновидніе! повторила я.

‘Но нтъ… то была не мечта, не сновидніе… Посмотри!’

И молодая двушка пальцемъ указала на полъ.

— Посмотри, повторила она дрожащимъ голосомъ: — хотя красный человкъ употреблялъ вс усилія, чтобъ стереть слды своего преступленія… но слды крови человческой неистребимы!…

Гансъ, посмотрвъ по направленію пальца молодой двушки, увидлъ на запыленномъ полу большое темное пятно.

VI.
Гансъ и Гертруда.

Между-тмъ, графъ Гюнтеръ уснулъ. Сдая голова его покоилась на костлявой рук. Жаль было смотрть на исхудавшее лицо несчастнаго старика и слышать тяжелое его дыханіе.

Не трудно было замтить, что въ истощенномъ тл его было уже очень-мало жизни. Казалось, смерть носилась уже надъ пожелтлымъ лбомъ его. Съ закрытыми глазами онъ походилъ на покойника.

Пользуясь сномъ его, Цахеусъ Несмеръ, фан-Прэтъ и докторъ помнялись нсколькими словами.

— Половина восьмаго! сказалъ управляющій: — вотъ уже полчаса, какъ Жидъ пріхалъ… Не намрены ли Яносъ и Реньйо измнить намъ?

— Если бъ они отправились туда, куда я ихъ посылаю отъ всей души, проворчалъ толстый фан-Прэтъ: — такъ я очень-хорошо обошелся бы и безъ ихъ помощи!

Докторъ Мира не сказалъ, но подумалъ то же самое.

— Реньйо хитеръ, возразилъ Несмеръ: — вы увидите, что онъ прідетъ, когда дло будетъ кончено.

— А красавецъ Маджаринъ, прибавилъ фан-Прэтъ: — не любитъ опасностей, отъ которыхъ нельзя защититься ни саблей, ни пистолетами… Впрочемъ, вдь теперь 31-ое октября и канунъ для всхъ святыхъ… Не встртили ли они вдьмъ или лшихъ за Адомъ?…

Хозе-Мира пожалъ плечами, а Цахеусъ старался ободриться.

— Что же касается до честнаго Моисея, сказалъ докторъ: — такъ онъ является всегда первый… но…

Онъ посмотрлъ сперва на Голландца, потомъ на управляющаго.

— Хе, хе! произнесъ онъ съ усмшкой, походившей на зловщую гримасу.

— Хе, хе!… повторилъ Цахеусъ.

— Хо, хо, хо!… промычалъ толстый Фан-Прэгъ.

— Конечно, конечно, сказалъ управляющій: — это дло ршенное… Мы, втроемъ, можемъ очень-хорошо кончить дло, и доля каждаго изъ насъ удвоится.

— Удвоится, съ весьма-порядочною дробью, прибавилъ докторъ, любившій врный счетъ: — вмсто одной седьмой, каждый изъ насъ получитъ цлую треть.

— Справедливо, возразилъ Несмеръ.

— Справедливо, подтвердилъ фан-Прэтъ.

И вс трое глубоко вздохнули.

— Вотъ что значатъ дурныя знакомства, продолжалъ Цахеусъ Несмеръ съ такимъ простоватымъ видомъ, что его можно было принять за честнйшаго филистера въ цлой Германіи.

— Вотъ послдствія дурнаго поведенія, прибавилъ достойный фан-Прэтъ.

— Мы бы не дошли до этого, очень-серьзно продолжалъ Цахеусъ: — если бъ наши родители оставили каждому изъ насъ тысячи дв флориновъ ежегоднаго дохода…

Докторъ кивнулъ головою и вс трое опять взглянули на часы, внутренно проклиная медлившихъ противниковъ.

— Посмотрите-ка, докторъ, подвигается ли дло, сказалъ фан-Прэтъ.

Хозе-Мира просунулъ свою лысую и безобразную голову за занавски.

Не слышно было ни стона, ни жалобъ.

Докторъ воротился на свое мсто.

— Невозможно опредлить съ точностью, произнесъ онъ докторальнымъ тономъ: — вс средства, которыя натура человческая находитъ въ самой-себ, въ подобныя минуты… я сомнваюсь, чтобъ больная перенесла страданія родовъ… она достаточно истощена… однакожь, какъ я уже имлъ честь докладывать вамъ, съ точностью нельзя опредлить…

— Такъ вдь на то есть лекарства, сказалъ съ коварной усмшкой Цахеусъ.

— Во всемъ надобно соблюдать осторожность, возразилъ докторъ.— Иныя средства ведутъ къ развязк безъ сильныхъ сотрясеній, самымъ естественнымъ образомъ… другія же оставляютъ непріятные слды…

— Но если она разршится, спросилъ фан-Прэтъ: — такъ когда?

Докторъ вытянулъ свои длинныя ноги.

— Это можетъ продлиться нсколько дней, отвчалъ онъ: — а можетъ случиться и черезъ часъ… У науки нтъ опредлительныхъ отвтовъ на нкоторые вопросы.

— Притомъ же, прибавилъ Фанъ-Прэтъ, грубо засмявшись:— можетъ-быть, дти дьявола остаются одиннадцать мсяцовъ въ утроб матери?…

Гансъ и Гертруда были слишкомъ удалены, и потому не могли слышать ни слова изъ предшествовавшаго разговора.

Гансъ былъ погруженъ въ глубокую задумчивость. Можно было подумать, что умъ его заходилъ за предлы разсказа Гертруды и находилъ въ словахъ ея таинственный смыслъ.

— Видла ли ты лица этихъ трехъ человкъ, Трудхенъ? спросилъ онъ посл краткаго молчанія.

— Я видла только лицо одного, отвчала она:— то было прелестное, кроткое лицо юноши.

Гансъ подумалъ еще нсколько секундъ.

— А что произошло въ замк на другой день? спросилъ онъ.

Гертруда подумала, потомъ отвчала:

— На другой день, везд искали гостя Блутгаупта: вс ворота были крпко заперты, а между-тмъ незнакомецъ исчезъ.

‘Никто не зналъ о происшествіяхъ прошедшей ночи. Сама графиня, ввергнутая лекарствами доктора въ тяжелый сонъ, пришла въ себя только посл убіенія незнакомца и нсколько разъ справлялась, куда онъ двался.

‘Никто не понималъ причины внезапнаго и необъяснимаго удаленія его.

‘Слуги и васаллы Блутгаупта стали поговаривать, что незнакомецъ былъ самъ дьяволъ, призванный въ замокъ заговорами Голландца фан-Прэта. Слухъ этотъ разнесся по всей стран и вскор никто уже не сомнвался въ томъ, что злой духъ былъ въ сношеніи съ обитателями замка.

‘Когда узнали о беременности графини Маргариты, стали разсчитывать дни и… увидли, что сынъ ея будетъ сыномъ дьявола!…

‘Одинъ только старый сокольникъ, котораго теперь нтъ уже въ живыхъ, говорилъ, что зналъ незнакомца… Онъ уврялъ, что то былъ добрый дворянинъ изъ окрестностей замка Роте, баронъ Стефанъ Фон-Родахъ, сватавшійся нкогда на Маргарит и удалившійся изъ окрестностей Гейдельберга посл бракосочетанія нашей молодой графини…

— И точно!.. проговорилъ пажъ, насупивъ брови:— я часто видалъ этого барона Фон-Родаха въ замк Ульриха, слухъ о смерти его точно распространился около того времени…

— Никто не хотлъ врить старому сокольнику, продолжала Гертруда.— Во вс девять мсяцевъ между здшними васаллами не было другаго разговора, при теб, Гансъ, они молчали и скрывались, угадавъ твою преданность благородной дочери твоего прежняго господина.

— А разв они ея не любятъ? спросилъ пажъ.

— Возможно ли не любить ея? возразила Гертруда:— она такъ добра и кротка!.. Улыбка ея прелестна, и каждое слово обличаетъ страданія!.. Вс любятъ ее, вс сожалютъ о ней… но съ той ночи около нея образовался таинственный кругъ… Даже благодянія ея устрашаютъ обитателей бднйшихъ хижинъ… Вс боятся касаться даровъ ея, и нищій охотне готовъ голодать, нежели пользоваться ея милостынями…

‘Вс знаютъ, что она невинна, непорочна и благочестива, но между ею и адомъ есть злополучный союзъ…

‘Ты самъ сейчасъ говорилъ о легендахъ и безчисленныхъ предсказаніяхъ касательно рода нашихъ господъ. Между прочими преданіями есть одно, въ которомъ ясно предсказывается рожденіе сына дьявола и немедленное истребленіе рода Блутгауптовъ.

‘Сколько ужасныхъ вещей старые обитатели горъ разсказывали при мн по этому случаю!.. Они говорятъ, что при первомъ крик дтища демона все рушится…

‘Когда графиня Маргарита сдлается матерью, угаснетъ свтъ на сторожевой башн, угаснетъ на вки.

‘А всмъ извстно, что этотъ свтъ не что иное, какъ душа стараго Гюнтера, давно уже проданная духу зла…’

Судороги больной, проснувшейся отъ страшной боли, заколыхали занавсы кровати.

Неявственный стонъ превратился въ рзкій крикъ.

Гюнтеръ поднялъ голову и открылъ глаза.

— Что это? спросилъ онъ.

— Благородная графиня Маргарита… заговорилъ докторъ.

— Она кричитъ! прервалъ его старикъ, мрачное лицо котораго внезапно оживилось: — о!.. слушайте, слушайте, какъ она кричитъ!.. Говорятъ, что только дти мужескаго пола заставляютъ такъ сильно страдать матерей!

Докторъ утвердительно кивнулъ головою.

— Кричи, Маргарита, кричи, моя милая жена! продолжалъ старикъ съ улыбкой идіота: — я украшу прелестное чело твое жемчужной діадемой, а грудь алмазнымъ уборомъ, которому позавидуютъ королевы… Вдь я буду богаче всхъ королей въ мір!

Въ этотъ разъ, фан-Прэтъ кивнулъ головою.

Гюнтеръ посмотрлъ на часы.

— Часъ проходитъ! сказалъ онъ радостно:— металлъ кипитъ на дн котла, дитя движется въ утроб матери… О, счастливая ночь! счастливая ночь для дома Блутгауптовъ!

Маргарита боле и боле страдала, крики ея становились рзче: старикъ прислушивался къ нимъ съ наслажденіемъ…

Три сообщника оставались холодны и неподвижны.

Пажъ и молодая двушка молчали, каждая жалоба графини отзывалась въ сердцахъ ихъ.

— Гертруда! вскричала Маргарита:— я умираю! Помоги, помоги мн!…

Гертруда вскочила и бросилась къ постели.

Но докторъ предупредилъ ее, онъ сталъ между ею и больною.

— Гертруда! говорила бдная Маргарита: — не-уже-ли и ты покинула меня?

Молодая двушка хотла оттолкнуть Португальца, слезы состраданія и негодованія выступили на рсницахъ ея.

— Не подходите! сказалъ Хозе-Мира торжественнымъ голосомъ.

— Но графиня зоветъ меня! возразила Гертруда.

Докторъ съ силой оттолкнулъ ее и обратился къ графу.

— Безразсудная настойчивость этой двушки увеличиваетъ опасность кризиса, сказалъ онъ.

Краска гнва выступила на блдныхъ щекахъ старика.

— Прочь, негодная! вскричалъ онъ, грозя кулакомъ.— Какъ ты смешь не слушаться моего доктора!.. Докторъ здсь полновластный хозяинъ, и вс должны повиноваться ему! Слышишь ли?

— Гертруда, Гертруда! говорила Маргарита ослабвающимъ голосомъ.

Гертруда рыдая закрыла лицо руками.

— Не зовите Гертруды, графиня, сказалъ старикъ голосомъ полуповелительнымъ, полуласкательнымъ: — будьте благоразумны, прошу васъ: вы слышали, что сказалъ докторъ… мой лучшій другъ!

Въ послдній разъ послышалось за занавсами имя Гертруды, какъ умирающее эхо.

— Опять! вскричалъ Гюнтеръ, топнувъ ногою: — простите ей, докторъ, она еще очень-молода… Полно, Гретхенъ, другъ мой, слушайся своего добраго мужа и будь спокойна!.. Гертруда ушла… ея нтъ здсь… она умерла!.. Если ты перестанешь звать ее, я подарю теб перстень съ рубиномъ въ десять тысячь франковъ.

Кризисъ прошелъ, Маргарита уже не кричала.

Старикъ потеръ свои костлявыя руки съ безсмысленной улыбкой.

— Видите ли, какъ я скоро уговорилъ ее? сказалъ онъ доктору.

— Одно слово вашего сіятельства, отвчалъ Португалецъ: — побждаетъ самую боль.

— Я длаю изъ Гретхенъ что хочу, продолжалъ старикъ: — вдь она меня очень любитъ!… Но въ награду, докторъ, вы должны дать мн каплю жизненнаго напитка.

Хозе-Мира посмотрлъ на часы.

— Я счастливъ, что могу удовлетворить желанію вашего сіятельства, сказалъ онъ:— полчаса прошло.

Онъ наполнилъ золотой бокалъ, и графъ съ жадностію опорожнилъ его.

— Благодарю, сказалъ онъ.— Богъ васъ наградитъ…

Гертруда, печальная и грустная, воротилась къ пажу, съ нмымъ изумленіемъ слдившему за всми движеніями доктора.

На лиц Ганса выражалось безпокойное подозрніе.

— Въ первый ли разъ тебя не допускаютъ къ графин? спросилъ онъ.

— Во второй, возразила Гертруда.— Нсколько часовъ тому, графиня также звала меня, но этотъ человкъ не пустилъ меня къ ней.

— По какой причин?

— Сегодня утромъ онъ видлъ, какъ графиня дала мн письмо и ключъ… Когда я вышла изъ комнаты, онъ побжалъ за мною… но не догналъ.

— Что же это было за письмо?

— Я умю читать только молитвенникъ, отвчала Гертруда покраснвъ.— Графиня велла мн отдать письмо и ключъ Клаусу, егерю, вмст съ тобою пріхавшему сюда изъ замка Роте… Клаусъ тотчасъ же ускакалъ и до-сихъ-поръ не возвращался.

Гансъ задумчиво опустилъ голову на руку.

— Письмо… проговорилъ онъ:— и ключъ!

— Я дурно поступила, разсказавъ теб объ этомъ, сказала Гертруда:— потому-что графиня приказала мн хранить это въ тайн.

— Тайнъ нашей графини никто не вырветъ изъ груди моей, отвчалъ пажъ, молодое и открытое лицо котораго озарилось восторгомъ:— враги ея могутъ убить меня… но не вырвутъ ни слова!

Гертруда сжала руку Ганса.

— Ты добръ, сказала она:— и я люблю тебя.

Молодые люди просидли нсколько минутъ въ молчаніи.

Гертруда находилась подъ вліяніемъ необъятнаго страха. Гансъ погруженъ былъ въ думу.

Наступило молчаніе. Втеръ утихъ. Вмсто луннаго свта, на мгновеніе освщавшаго цвтныя стекла оконъ, за ними распространялся однообразный, бловатый свтъ.

Гансъ посмотрлъ на трехъ человкъ, окружавшихъ дремавшаго старика.

— Чмъ боле я думаю, сказалъ онъ, отвчая на собственную мысль:— тмъ страшне кажутся мн эти тайны.

Гертруда слушала его блдня.

— Чего же ты страшишься, другъ мой? спросила она.

— Не знаю, возразилъ пажъ.— Посмотри, какъ графъ Гюнтеръ похожъ на человка, готоваго умереть!..

Гертруда посмотрла и задрожала.

— Правда, проговорила она.

— Графъ при смерти, продолжалъ Гансъ:— графиня въ рукахъ этого доктора!.. Есть люди, Гертруда, которые въ злоб не уступятъ демонамъ и то… чего опасаются васаллы Блутгаупта, можетъ очень-легко случиться и безъ содйствія ада.

— Что ты хочешь этимъ сказать? спросила молодая двушка, пораженная ужасомъ.

Гансъ покачалъ головой и не отвчалъ.

Посл краткаго молчанія, лицо молодой двушки прояснилось: утшительная мысль мелькнула въ ум ея.

— Гансъ, сказала она съ наивною увренностью: — я надюсь, что ты ошибаешься!

— Дай то Богъ!

— Еслибъ должно было случиться несчастіе, продолжала Гертруда, опустивъ глаза: — три красные человка не замедлили бы явиться!

Не смотря на свое уныніе, Гансъ не могъ не улыбнуться.

— Кто знаетъ, отвчалъ онъ:— можетъ, они еще явятся!

Въ то же мгновеніе онъ всталъ, какъ-бы желая свергнуть иго тягостнаго безпокойства, подошелъ къ окну и разсянно взглянулъ на дворъ…

На невольное восклицаніе Ганса и Гертруда бросилась къ окну.

Густой снгъ покрывалъ обширный дворъ.

Гертруда сильно сжала руку Ганса.

— На двор было также много снгу, проговорила она тихимъ голосомъ:— въ ту ночь, когда я видла красныхъ людей.

— Суеврная! сказалъ Гансъ, принужденно улыбаясь.

Но въ эту минуту онъ невольно вздрогнулъ, а Гертруда съ ужасомъ отскочила отъ окна.

Кто-то сильно стучался въ ворота.

VII.
Ужинъ.

Страхъ Ганса и хорошенькой Гертруды былъ напрасенъ: не красные люди постучались въ ворота замка Блутгаупта, а кавалеръ де-Реньйо и Маджаринъ Яносъ Георги.

Отдавъ лошадей конюху, они взошли на широкое крыльцо, между плитами котораго пробивалась трава, вступили въ сни, потомъ въ оружейную залу съ плоскимъ сводомъ, и наконецъ въ древнюю залу суда, занятую въ настоящее время слугами и служанками, спокойно расположившимися вокругъ огромнаго камина.

Замокъ Блутгауптъ былъ въ такомъ запустніи, огромныя службы его были такъ ветхи, что слуги не могли жить въ нихъ и мало-по-малу переселились въ нижніе покои главнаго зданія. Графъ Гюнтеръ, предавшійся всею душою своимъ химерическимъ изъисканіямъ, ни мало не заботился о томъ, что у него длалось, предоставивъ это своему управляющему.

Цахеусъ же, ради собственной пользы, долженъ былъ беречь слугъ, и хотя они не любили его, однакожь не могли жаловаться на строгость.

Но, во всякомъ случа, новые обитатели старинной залы суда были хоть и не дворяне, но весьма-важныя лица. Такъ, на-примръ, Блазіусъ, метр-д’отель, получалъ сто флориновъ жалованья въ мсяцъ. Фрау Дезидерія, ключница, не уступала ему въ важности. У нихъ были особыя кресла, обитыя кожей, на которыхъ они возсдали передъ прочими слугами. За ними слдовали кастелянша, дале, сокольникъ Готлибъ, человкъ праздный въ полномъ смысл этого слова, сдельникъ Арнольдъ, оружейникъ Лео, конюхи и охотники, весело шутившіе съ хорошенькими служанками, недостигшими еще ни лтъ, ни важности фрау Дезидеріи.

Реньйо и Маджаринъ прошли черезъ это важное собраніе и направились къ покоямъ мейстера Цахеуса Несмера, гд уже ждалъ ихъ Жидъ Моисей Гельдъ.

Управляющій устроилъ себ квартиру въ восточномъ конц замка. Большая разница была между его комнатами и запущенными покоями прочей части зданія. Везд въ окнахъ были цлыя стекла, старые замки и задвижки, съденные ржавчиной, были замнены новыми. Мейстеръ Цахеусъ устроилъ изъ своей квартиры настоящую маленькую крпостцу.

Фан-Прэтъ и Хозе-Мира жили на противоположномъ конц замка, близь покоевъ графа, постоянно нуждавшагося въ услугахъ этихъ умныхъ и полезныхъ людей.

Появленіе Реньйо и Маджарина произвело сильное волненіе между челядью: вс слдили за ними глазами съ любопытствомъ,

— Какъ хорошъ собою французскій дворянинъ! сказала фрау Дезидерія.

— Мн кажется, его нельзя сравнить съ благороднымъ Венгерцемъ, возразила Лоттхенъ, жена курьера Фрица.

Лисхенъ, Луисхенъ, Рикхенъ, Этхенъ, Минхенъ, Нетхенъ и Рсхенъ присоединились къ тому или другому мннію и образовали дв партіи трещотокъ.

— Не въ томъ дло, хороши они собой или нтъ, сказалъ конюшій оганнъ:— только физіономіи ихъ мн не нравятся.

— Это хищныя птицы, прибавилъ фермеръ Германнъ: — всякій разъ появленіе ихъ предсказываетъ какое-нибудь бдствіе.

Женщины пожали плечами.

— Благородный замокъ Блутгауптъ всегда славился своимъ гостепріимствомъ, съ важностію замтилъ метр-д’отель: — и потому совтую теб, Германнъ, умренне выражаться на-счетъ гостей нашего господина.

— Да это гости не его, проворчалъ фермеръ:— а управляющаго и проклятаго Голландца, который скоро созоветъ сюда всю преисподнюю!

Фрау Дезидерія перекрестилась, и вс женщины послдовали ея примру. Развлеченные на минуту появленіемъ гостей, вс опять воротились къ прежнимъ суеврнымъ идеямъ, и въ зал наступило глубокое молчаніе.

— Должно-быть, графиня не разршилась еще отъ бремени, сказалъ одинъ изъ конюховъ, входя въ залу:— на сторожевой башн виднъ еще свтъ.

Въ это же время, въ залу вошелъ курьеръ Фрицъ, воротившійся изъ Франкфурта. Хотя платье его промокло насквозь, однакожъ онъ не подошелъ къ камину. Лицо его было бле снга, покрывавшаго его ливрею.

Онъ слъ въ уголъ и не отвчалъ на вопросы жены, суетившейся около него. Глаза его были неподвижны и какъ-бы устремлены въ страшное видніе, носившееся передъ нимъ.

— Если тамъ горитъ душа Блутгаупта, проговорила фрау Дезидерія:— то дай Богъ, чтобъ она еще долго, долго не угасала!

— Не мшайте имя Бога въ эти дла! проворчалъ фермеръ Германнъ.

— Ахъ! вскричали въ одинъ голосъ Лисхенъ, Луисхенъ, Лоттхенъ и компанія:— мы получаемъ здсь хорошее жалованье, и длать нечего, но лучше сть черный хлбъ, нежели безпрестанно бояться дьявола!..

— Потерпите, красавицы, возразилъ конюшій оганнъ:— не долго вамъ бояться… Когда сынъ дьявола родится, весь замокъ обрушится…

Дрожь пробжала по всему обществу, и посинвшія губы Мейстера Блазіуса не имли силы пошевельнуться, чтобъ пожурить конюшаго.

Во время молчанія, послдовавшаго за этой страшной угрозой, дверь въ залу отворилась, и Цахеусъ явился на порог. За нимъ слдовалъ мейнгеръ фан-Прэтъ.

Видъ Голландца, съ широкаго, сытнаго лица котораго не сходила улыбка, всегда наводилъ непобдимый ужасъ на слугъ Блутгауптскаго-Замка. Онъ зажегъ огонь на вершин сатанинской башни, онъ служилъ посредникомъ между старымъ графомъ и адомъ.

Появленіе его въ подобную минуту довело до крайности ужасъ всего общества слугъ. Хотя въ наружности его не было ршительно ничего адскаго, однакожь вс женщины отвернулись, чтобъ не видть его, а фрау Дезидерія опять принялась креститься.

Мужчины же бросали на него мрачные взгляды, въ которыхъ было столько же ненависти, сколько и боязни.

— Мейстеръ Блазіусъ, сказалъ Цахеусъ дворецкому:— прикажите подать ужинъ его сіятельства въ комнат графини… Что же касается до моего ужина, то пошлите его сейчасъ же ко мн.

Блазіусъ поклонился.

— Ну, дти, продолжалъ Цахеусъ, стараясь придать своему холодному лицу выраженіе добродушной радости: — вотъ радостная ночь!

— Да, радостная ночь, ребята! повторилъ толстый фан-Прэтъ.

Никто не отвчалъ ни слова.

Фрицъ вздрогнулъ въ своемъ углу. Сцена у Ада представилась глазамъ его. Предсмертный крикъ раздавался въ ушахъ его…

— Радостная ночь!.. проговорилъ онъ, утирая со лба холодный потъ и стараясь стиснуть зубы, чтобъ они не стучали.

— Нашъ графъ, продолжалъ Цахеусъ: — хочетъ, чтобъ и вы, добрые, врные слуги его, радовались рожденію наслдника… Накрывайте столы, дти, и пусть предъ каждымъ изъ васъ будетъ кружка нашего лучшаго рейнскаго вина!..

По знаку метр-д’отеля, трое слугъ принялись накрывать столъ. Погребщикъ сошелъ съ своими помощниками въ погребъ. Нсколько минутъ спустя, вся прислуга сидла вокругъ большаго стола и передъ каждымъ стояла глиняная кружка, надъ которой поднималась высокая пна.

Въ то же время повара несли изъ кухни кушанья къ ужину графа и его управляющаго.

Ужинъ Гюнтера былъ боле, нежели умренъ: точно ужинъ анахорета.

Ужинъ Цахеуса былъ сытенъ и почти роскошенъ: блюда, которыя носили къ нему, распространяли въ воздух аппетитный запахъ. Толстый фан-Прэтъ раздувалъ ноздри и вдыхалъ въ себя эти благоуханія.

— Вотъ прекрасно, дти! вскричалъ управляющій:— теперь, выпейте вс за здоровье будущаго наслдника вашего господина!

Вс поднесли кружки къ губамъ, но никто не глотнулъ вкуснаго напитка.

— Вотъ такъ, люблю, ребята! вскричалъ Цахеусъ.

— Теперь, сказалъ фан-Прэтъ, взявъ управляющаго за руку: — и мы можемъ идти ужинать!

Благосклонно кивнувъ слугамъ головою, Цахеусъ вышелъ.

Лишь-только онъ удалился, одно окно въ зал суда открылось и вс до одного вылили вино на дворъ.

Никто, даже почтенный метр-д’отель, не хотлъ пить за здоровье сына дьявола.

Когда слуги и служанки заняли опять свои мста, наступило мрачное, торжественное молчаніе, не смотря на то, что на столъ было довольно пива и вина, чтобъ заставить цлый батальйонъ тяжелыхъ Нмцевъ пть и хохотать. Готлибъ, веселый сокольникъ, Арнольдъ, Лео и младшіе изъ слугъ принялись-было за вкусныя яства, но вскор общее молчаніе стало тяготть и надъ ними, и они отодвинули отъ себя тарелки, какъ-будто на этихъ тарелкахъ была отрава…

Повара возвращались съ пустыми руками изъ покоя графини и квартиры Цахеуса.

— Что они тамъ длаютъ? спросилъ оганнъ.

— Графъ спитъ, отвчалъ одинъ изъ поваренковъ:— а графиня кричитъ и стонетъ на постели.

— У управляющаго, сказалъ другой: — гости весело поютъ и смются.

— Когда христіанамъ грозитъ бда, проворчалъ фермеръ Германнъ:— окаянные радуются и веселятся!

За веселымъ ужиномъ не доставало только доктора Хозе-Мира, который по обязанности долженъ былъ остаться у графики.

Прочіе же пятеро сообщниковъ сидли вокругъ стола, уставленнаго разными кушаньями. На каждомъ конц стола высилась куча тарелокъ. На полу былъ огромный запасъ нераскупоренныхъ бутылокъ и полныхъ кружекъ. Видно было, что собесдники хотли распоряжаться сами, отославъ лакеевъ.

Цахеусъ Несмеръ всталъ и замкнулъ двери въ сосдней комнат.

— Теперь мы совершенно одни, сказалъ онъ, садясь на мсто:— безъ церемоніи, добрые товарищи! Располагайтесь, какъ кому угодно!

— И будемъ пить! вскричалъ Реньйо.

Голландецъ протянулъ къ нему руку черезъ столъ, послднее замчаніе показалось ему чрезвычайно-остроумнымъ.

Амфитріонъ-управляющій сидлъ между Моисеемъ Гельдомъ и Реньйо, противъ него фан-Прэтъ и Маджаринъ Яносъ.

— Ну, что, друзья? сказалъ Реньйо посл супа:— все идетъ какъ-нельзя-лучше… Безъ беременности, столько напугавшей насъ, мы прождали бы еще годы… между-тмъ, какъ теперь вынуждены покончить.

— Кавалеръ, возразилъ фан-Прэтъ:— вы разсуждаете чрезвычайно-умно!.. А мы начинали уже опасаться, что вы не явитесь…

— Какой вздоръ! сказалъ Реньйо, поглаживая волосы: — ваши Франкфуртскія красотки еще не такъ соблазнительны, чтобъ могли воспрепятствовать благородному человку заняться своими длами… Довольно-непріятная встрча задержала меня на дорог, прибавилъ онъ съ свойственною ему наглостью: — какой-то бднякъ хотлъ отомстить мн… знаете, бываютъ случаи…

Реньйо былъ блденъ, но улыбался.

— Вы убили его?— спросилъ фан-Прэтъ: — а господинъ Яносъ былъ вашимъ секундантомъ?..

— Нтъ, сухо отвчалъ Маджаринъ.

— Нтъ, — повторилъ Реньйо: — господинъ Яносъ не принималъ никакого участія въ этомъ дл… Если не забуду, такъ я разскажу вамъ всю исторію за дессертомъ… Теперь займемтесь лучше боле-важными длами… Ну, что, мейстеръ Цахеусъ?

— Графу очень-плохо, возразилъ управляющій, маленькими глотками опорожнивавшій стаканъ рейнвейну,— спросите мейнгера фан-Прэта… докторъ исполнялъ свое дло какъ-нельзя-лучше… и славный жизненный эликсиръ дйствовалъ превосходно…

— Да, сказалъ фан-Прэтъ, добродушно улыбаясь:— и въ то же время на сторожевой башн огонь пылаетъ подъ котломъ… Великое дло совершается по-маленьку… и я буду чрезвычайно-изумленъ, если передъ своею смертію Гюнтеръ не превратитъ въ чистйшее золото всхъ водосточныхъ трубъ своего замка!..

Жидъ Моисей робко посмотрлъ на фан-Прэта, не зная, какъ понять послднія слова его.

— Я, господа, продолжалъ Голландецъ, гордо поднявъ голову: — я могу похвалиться тмъ, что далъ вамъ, милые друзья, средства скоре покончить это дло!

— А я? вскричалъ Цахеусъ.

— А я? повторилъ потише смиренный Монсей Гельдъ:— тайкомъ выпивавшій огромные стаканы вина.

— Не хочу уменьшать вашихъ заслугъ, продолжалъ Голландецъ:— вы первый, Цахеусъ, открыли намъ двери замка… Пью за ваше здоровье!

Выпили за здоровье управляющаго.

Фан-Прэтъ продолжалъ:

— Вы, почтенный Гельдъ, доставили намъ необходимые десять или двнадцать тысячь флориновъ для заключенія торга… Тостъ за ваше здоровье!

Выпили за здоровье Жида.

— Но я, продолжалъ толстякъ: — придумалъ замысловатыя уловки, съ помощію которыхъ десять или двнадцать тысячь флориновъ Гельда замнили намъ сотни тысячь флориновъ… Какъ бы вы, достойный мейстеръ Цахеусъ, ни бились… какъ бы малы ни были ваши проценты, почтеннйшій Гельдъ, но все-таки вамъ не удалось бы къ концу года свести концы съ концами… А я, съ ретортами, котлами, алембиками и учеными изрченіями ршилъ эту трудную задачу!

— Вы замчательный фокусникъ, фан-Прэтъ, сказалъ Реньйо: — никто этого не оспориваетъ!

— Червонцы Моисея, продолжалъ Голландецъ:— доходы, собираемые мейстеромъ Цахеусомъ, все это учетверялось въ моихъ рукахъ!.. Два тоста за мое здоровье!

Предложеніе было принято единогласно.

— А сколько прійдется на долю каждаго изъ насъ? спросилъ Маджаринъ.

— У меня въ карман, возразилъ управляющій: — подробная опись имуществъ Блутгаупта и Роте… я раздлилъ эти имнія на шесть сколь-возможно-ровныхъ частей… потомъ кинемъ жребій…

— Покажите намъ опись, сказалъ Реньйо.

Цахеусъ вынулъ изъ кармана пергаментный листъ и разложилъ его на стол.— Собесдники встали и наклонились къ листу, покрытому мелкимъ письмомъ.

Маджаринъ слъ первый.

— Я не знаю толка въ этой чепух, вскричалъ онъ: — но горе тому, кто вздумаетъ улучшить свою долю въ ущербъ мн!

Не смотря на свою добродушную физіономію, фан-Прэтъ одинъ съ докторомъ Мира смлъ иногда противорчить грозному Маджарину.

— Мы постараемся, господинъ Георги, отвчалъ онъ: — привести вс дла въ уровень съ вашимъ невжествомъ… Сложите вашъ пергаментъ, мейстеръ Цахеусъ, и будемъ лучше пить, какъ добрые пріятели.

Реньйо не принималъ никакого участія въ этомъ разговор. Съ самаго начала ужина онъ пилъ съ неутолимою жаждою и лъ съ ненасытимымъ аппетитомъ.

Казалось, страшное, кровавое событіе, въ которомъ онъ за нсколько времени игралъ главную ролю, не оставило въ ум его ни малйшихъ слдовъ.

Онъ принадлежалъ къ числу людей, незнакомыхъ ни съ раскаяніемъ, ни съ угрызеніями совсти, и на которыхъ дйствуетъ только страхъ. Въ немъ не было ни искры чувствительности. Беззаботный нравъ его былъ опасне личины доброты. Надъ людьми, безпечно-хвастающими своими побдами и маленькими непріятностями, бывающими слдствіемъ ихъ, вс смются,— но никто ихъ не боится.

— А что наша милая графиня? спросилъ онъ: — не-уже-ли доктору не удалось одолть интересной ея болзни?

— Сатану нескоро одолешь, г. де-Реньйо! возразилъ фан-Прэтъ: — докторъ совершенно сбился съ толка… ребенокъ родится, я за это ручаюсь.

— Что же онъ намренъ тогда длать?

— Мы, то-есть, мейнгеръ фан-Прэтъ, докторъ и я, отвчалъ Цахеусъ:— думаемъ, что если графиня Маргарита родитъ дочь, такъ мы не пріймемъ никакихъ ршительныхъ мръ, ибо рожденіе ребенка женскаго пола не уничтожаетъ условія… Обождемъ нсколько дней…. ни графъ Гюнтеръ, ни благородная супруга его не проживутъ долго.

Маджаринъ положилъ вилку на столъ и слдилъ за словами управляющаго съ необыкновеннымъ вниманіемъ.

Другіе собесдники молча подтвердили слова Цахеуса, исключая, однакожь, Моисея Гельда, старательно очищавшаго свою тарелку.

— А если будетъ сынъ? спросилъ Реньйо.

Цахеусъ промолчалъ нсколько секундъ, казалось, онъ пріискивалъ приличныя выраженія.

— Мы не школьники, сказалъ онъ наконецъ:— и не безъ цли заключили союзъ.

— Разумется, возразилъ фан-Прэтъ.

— Рожденіе сына, продолжалъ управляющій: — не только уничтожитъ вс наши надежды, но и введетъ въ убытокъ…

— Не въ убытокъ! проворчалъ Моисей Гельдъ:— я долженъ буду пойдти по міру съ моими бдными дтьми!

— Очевидно, сказалъ Реньйо очень-серьзно: — что мы не можемъ подвергнуть такой участи юное потомство нашего друга Моисея.

— Слдовательно, сказалъ фан-Прэтъ: — Цахеусъ, докторъ и я думаемъ, что должно прибгнуть къ ршительнымъ мрамъ.

— И я того же мннія, сказалъ Реньйо.

— Что касается до меня, проговорилъ Жидъ, опустивъ глаза и дрожащимъ голосомъ: — то Богъ мн свидтель! я человкъ мирный… Вы вс разумне меня, а потому мн не приличествуетъ имть свое мнніе…

Одинъ Маджаринъ не сказалъ еще ни слова.

— Что называете вы ршительными мрами, мейнгеръ фан-Прэтъ? спросилъ онъ.

— Мн кажется, отвчалъ Голландецъ: — что вопросъ этотъ столько же неумстенъ, какъ и отвтъ на него труденъ… Кажется, мейстеръ Цахеусъ ясно сказалъ, что мы не школьники.

Яносъ подумалъ съ минуту, потомъ густыя брови его насупились.

— Отвчайте мн коротко и ясно, сказалъ онъ ршительно: — кого прійдется намъ убить въ эту ночь?

Жидъ всплеснулъ руками, оттолкнулъ отъ себя пустую тарелку и, поднявъ срые глаза къ небу, проговорилъ:

— Господи! Господи!

— Господинъ Яносъ, сказалъ Реньйо: — выражается такимъ-образомъ, что придаетъ вещамъ самымъ простымъ свирпый видъ… Посмотрите, вы отбили аппетитъ у нашего почтеннаго Моисея и мы вс сидимъ повся носы… Чортъ возьми! мы, кажется, должны понимать другъ друга, и слова мейнгера фан-Прэта не требуютъ никакихъ объясненій.

— А мн нужны поясненія, возразилъ Маджаринъ: — и я спрашиваю васъ еще разъ, кого мы убьемъ въ эту ночь?

Цахеусъ и фан-Прэтъ молчали съ недовольнымъ видомъ.

— Удивительно! вскричалъ Реньйо съ сердцемъ:— что тутъ много спрашивать! Кого? Разумется, Гюнтера Фон-Блутгаупта, жену его и сына.

Яносъ сдлалъ презрительное движеніе.,

— Старика, сказалъ онъ: — женщину и ребенка!..

Потомъ разомъ выпилъ цлый стаканъ рейнвейна. Цахеусъ и фан-Прэтъ пожали плечами.

— Господинъ Яносъ, сказалъ управляющій:— хотите достигнуть цли, такъ не гнушайтесь средствами достиженія!..

Маджаринъ опять наполнилъ стаканъ и опорожнилъ его, лицо его раскраснлось, черные глаза сверкали страннымъ блескомъ.

— Женщину! повторилъ онъ, съ трудомъ удерживая свое негодованіе: — молодую, прелестную и непорочную женщину, любовь которой я не промнялъ бы на сокровища всего міра!.. Женщину, лежащую на одр смерти! Женщину, къ которой ни одна дружеская рука не подоспетъ на помощь въ минуту подлаго убійства!..

— Какъ это скучно! проговорилъ Реньйо вполголоса: — но сейчасъ пройдетъ… онъ всегда ужасно драматиченъ, когда пьянетъ… за то, когда онъ совсмъ опьянетъ, то становится самымъ отчаяннымъ негодяемъ.

— Клянусь именемъ моего отца! продолжалъ Маджаринъ разгорячаясь:— никогда еще рука моя не подымалась ни на женщинъ, ни на дтей!.. Я хочу быть богатымъ, это правда, потому-что я молодъ, хорошъ собою… потому-что у меня не достаетъ только золота, чтобъ быть владтельнымъ княземъ!..

— Такъ у васъ будетъ золото, прервалъ его фан-Прэтъ.

— Ужасно должно быть зрлище предсмертныхъ страданій женщины у колыбели убитаго ребенка ея! продолжалъ Маджаринъ, безпрестанно наполняя и опоражнивая стаканъ:— а! еслибъ передъ колыбелью стояли мужчины со шпагами въ рукахъ… о! тогда иное дло! Когда сталь встрчается съ сталью, тогда кровь воспламеняется, сердце бьется сильне, голова кружится… Я убилъ Ульриха Фон-Блутгаупта, вы это помните!

Жидъ закрылъ лицо обими руками.

— Я убилъ его, повторилъ Яносъ громовымъ голосомъ: — это было ночью… вы пятеро стояли передъ комнатой, куда онъ удалился… и никто изъ васъ не смлъ ступить шагу, потому-что Ульрихъ былъ храбрый воинъ и грознымъ голосомъ вскричалъ: ‘Убью перваго, кто пошевельнется!’

— Мы знаемъ, господинъ Георги, что вы храбры, какъ левъ, сказалъ Реньйо ласкательнымъ голосомъ.— Господа, выпьемъ за здоровье нашего храбраго друга, Яноса Георги!

Вс чокнулись, Маджаринъ выпилъ два стакана, потомъ всталъ покачиваясь и, ударивъ мощнымъ кулакомъ по богатырской груди, вскричалъ:

— Да, да, я храбръ!.. Давайте же мн храбрыхъ, вооруженныхъ мужчинъ, а не беззащитныхъ женщинъ… Помните ли, какъ въ той комнат было темно… никого не было видно… мы только слышали, какъ онъ взвелъ курки пистолетовъ…

Жидъ задрожалъ отъ одного воспоминанія. Прочіе поблднли, даже Реньйо пересталъ насмшливо улыбаться.

— Я одинъ вышелъ впередъ, продолжалъ Маджаринъ, откинувъ назадъ длинные волосы:— что-то необъяснимое влекло меня туда, гд была опасность… Ахъ, прошли т времена, когда храбрость и сила цнились высоко!.. Тогда бы я былъ героемъ!..

Лицо его блистало дикимъ энтузіазмомъ, и онъ, казалось, выросъ…

— Я вошелъ, продолжалъ онъ: — и внезапно темная комната освтилась… раздался выстрлъ… другой… и я увидлъ посреди комнаты человка съ саблей въ рукахъ… я бросился къ нему… Ульрихъ храбро защищался… но палъ! Тогда приблизились и вы, мои товарищи, прибавилъ Яносъ съ горькимъ презрніемъ: — вы пятеро напали на него и, кажется, нанесли ему послдній ударъ!

Маджаринъ опустился на стулъ. Цахеусъ поспшно наполпилъ стаканъ его.

— Очень можетъ статься, проговорилъ фан-Прэтъ: — что вамъ и въ эту ночь прійдегся сразиться съ сильнымъ противникомъ…

Маджаринъ скоро всталъ. Реньйо мигнулъ Голландцу глазомъ, полагая, что онъ желалъ только польстить маніи Яноса.

Прочіе собесдники съ любопытствомъ посмотрли на фан-Прэта.

Вся шайка находилась въ очень-миролюбивомъ расположеніи, слдовательно, всть о возможности поединка никому не была пріятна…

— О какомъ противник товорите вы? спросилъ Маджаринъ.

— У графа Ульриха остались друзья, отвчалъ Голландецъ.

— Только-то! вскричалъ управляющій Цахеусъ: — отсюда до Гейдельберга далеко!

Реньйо сдлалъ ему знакъ, чтобъ онъ замолчалъ, все еще полагая, что фан-Прэтъ нарочно обманывалъ Венгерца.

— Правда, отсюда далеко до Гейдельберга, повторилъ толстякъ: — но Клаусъ съ утра уже ухалъ…

На лиц управляющаго выразилось безпокойство.

— Я этого не зналъ! проговорилъ онъ смутившись.

Реньйо дернулъ его за руку, съ трудомъ удерживая смхъ.

— Полно-те! шепнулъ онъ ему:— разв вы не видите, что фан-Прэтъ подшучиваетъ надъ Венгерцемъ?..

Послдній устремилъ отуманившійся взоръ на фан-Прэта и не переставалъ пить.

— Такъ этотъ Клаусъ, спросилъ он нетвердымъ уже голосомъ:— поскакалъ за людьми, съ которыми мн можно будетъ подраться?

— Да, отвчала Реньйо.

Яносъ сталъ шарить около себя, отъискивая свою шпагу, и громко захохоталъ.

— Ха, ха, ха!.. Такъ вокругъ постели женщины и колыбели ребенка будутъ вооруженные люди?.. Женщина красавица!.. Ребенокъ беззащитное, безсильное существо… но зачмъ они окружили себя вооруженными людьми?.. Надобно будетъ убить и тхъ и другихъ! Нечего длать!

Онъ опрокинулся на спинку кресла и закрылъ глаза.

— Я забылъ сказать вамъ, мейстеръ Цахеусъ, продолжалъ фан-Прэтъ:— что сегодня утромъ, во время вашего отсутствія, маленькая Гертруда подошла къ постели графини, и получила отъ нея тайкомъ письмо и ключъ.

— Нашъ толстый фан-Прэтъ былъ бы славный актръ! сказалъ Реньйо: — но не зачмъ боле притворяться… свирпый вепрь заснулъ.

— Не совсмъ еще, не совсмъ! проговорилъ Моисей Гельдъ, со страхомъ слдившій за всми движеніями Венгерца.— Ахъ, Господи, Господи! что за грозный человкъ!

— Докторъ, продолжалъ фан-Прэтъ: — не усплъ догнать молодой двушки, онъ только видлъ, какъ Клаусъ ускакалъ въ галопъ.

— Все ли? спросилъ Реньйо.— Апплодируйте, господа!.. Фан-Прэтъ потшилъ насъ своей сказкой!

— Да это не сказка, серьзно возразилъ Голландецъ: — Яносъ спитъ, и мн не зачмъ васъ обманывать.

Лицо Реньйо вытянулось. Управляющій сдлалъ безпокойную гримасу, а Моисей опять задрожалъ.

— Клаусъ ухалъ сегодня утромъ! вскричалъ Цахеусъ Несмеръ.

— И не воротился еще! прибавилъ Реньйо, уже не шутя.

— Онъ старый васаллъ графа Ульриха! произнесъ Голландецъ жалобнымъ голосомъ.

Наступило глубокое молчаніе. Собесдники посмотрли другъ на друга, и кавалеръ де-Реньйо шопотомъ произнесъ имена трехъ сыновей Ульриха, по жиламъ всхъ пробжалъ холодный трепетъ.

— Впрочемъ, ворота крпко заперты, замтилъ фан-Прэтъ.

— Запоры желзные, прибавилъ кавалеръ де-Реньйо.

— Да, сказалъ Цахеусъ, тихо покачавъ головой: — но ровно девять мсяцевъ тому, незнакомецъ вошелъ въ замокъ Блутгаупта… Къ утру онъ исчезъ… Кто знаетъ, куда онъ вышелъ?…

— Не-уже-ли вы полагаете, что есть тайный ходъ? боязливо спросилъ Реньйо,=.

— Я въ замк не очень-давно, отвчалъ Цахеусъ: — но старые слуги не разъ разсказывали мн, что три красные человка входятъ не въ ворота…

VIII.
Зеленющее Дерево.

Гостинница Зеленющаго-Дерева, въ Гейдельберг, была на весьма-дурномъ счету у полиціи баварской и австрійской, хотя наружность ея была очень-красива и на вывск былъ написанъ дубъ, съ ярко-изумрудными листьями.

Много рейнвейна и крпкаго пива расходовалось въ этой гостинниц. Хозяинъ и владтель ея, Эліасъ Коппъ, нкогда съ большимъ успхомъ проходилъ университетскій курсъ. Не мало филистеровъ побилъ онъ въ жизнь свою, и подъ старость любилъ боле всего общество студентовъ, отъ которыхъ получилъ въ награду завидное прозваніе arbiter elegantiarum.

Каждый вторникъ большая зала его заведенія превращалась въ бальную залу, и даже господа профессора не гнушались приводить туда своихъ свженькихъ наслдницъ.

Эти семейные балы отзывались нестерпимымъ схоластическимъ тономъ. Разговаривали по-латин, остроты заимствовали у Плавта и Аристофана. Въ одномъ углу платонировали влюбленные студенты, въ другомъ важно распивали пиво доктора философіи и разсуждали немилосердо о правахъ человка, о свобод мышленія и о выгодахъ учености. Толпа молодыхъ людей, съ довольно-безсмысленными физіономіями, окружала диспутантовъ.

Балы мейстера Эліаса Коппа пользовались заслуженою славою. Доктора правъ увряли, что эти благопристойныя празднества значительно смягчали жосткость старинныхъ университетскихъ нравовъ. Дщери профессоровъ не оспаривали этого мннія и краснли отъ удовольствія при одной мысли о предстоящихъ вальсахъ и шоттишахъ.

Но съ середы бальная зала опять превращалась въ таверну. Arbiter elegantiarum самъ разстанавливалъ столы, кружки пива и бутылки благо вина.

Къ вечеру того же дня, чистая атмосфера, которою наканун еще дышали дщери премудрости, превращалась въ густой дымъ. Табакъ замнялъ амврозію, любезные кавалеры прошедшаго вечера безъ всякаго усилія превращались въ пьяныхъ студентовъ, пившихъ для того, чтобъ напиться, курившихъ для того, чтобъ одурть.

Зеленющее-Дерево было главнымъ и оффиціальнымъ мстомъ сходьбища ландманшафта, и когда одинъ изъ тридцати-шести германскихъ университетовъ имлъ какое-нибудь дло до декана (такъ называютъ Гейдельбергскій Университетъ), то депутаты были принимаемы съ приличнымъ торжествомъ въ гостинниц Зеленющаго-Дерева.

То, что мы намрены разсказать, происходило въ тотъ самый вечеръ, когда Реньйо, Моисей и Маджаринъ хали къ замку Блутгаупта, и почти въ то же самое время, когда кавалеръ, отдлившись отъ своихъ двухъ сообщниковъ, остановился посреди дороги, поджидая виконта д’Одмера.

Наступила ночь: многочисленное общество, собравшееся уже въ большой зал Зеленющаго-Дерева, безпрестанно умножалось. Входившіе не стучались въ дверь, хотя она была заперта. Они наступали на деревянный колокъ, находившійся возл порога, почти въ уровень съ землею, и тяжелая дверь отворялась сама собою.

Это обстоятельство придавало собранію таинственный видъ, столько любимый Нмцами вообще и нмецкими студентами въ особенности.

На двор холодно, ставни закрыты, чтобъ защититься отъ холода и нескромныхъ ушей баварской полиціи. Ландманшафты умерли бы отъ скуки и горя, еслибъ ихъ перестали опасаться и бояться.

Вс дамы были окружены камрадами (такъ называютъ другъ друга члены ландманшафта), растянувшимися на жесткихъ деревянныхъ скамьяхъ съ лнивою безпечностью Турка, нжащагося на мягкихъ подушкахъ. У каждаго была въ рукахъ длинная трубка, туго набитая, дымъ былъ такой густой, что ршительно нельзя было ничего видть.

Вся зала освщалась немногими лампами съ рыжеватымъ, туманнымъ свтомъ. Входившіе по привычк доходили до своихъ мстъ. Атмосфера напоминала лондонскіе туманы, заставляющіе посреди дня зажигать газъ. Но мало-по-малу глазъ привыкалъ къ дыму, иногда въ отворенную дверь влетала струя чистаго воздуха, между-тмъ, какъ табачный дымъ густымъ облакомъ вылеталъ на улицу, и въ эти минуты на мгновеніе явственно обрисовывались группы камрадовъ, опьянвшихъ отъ пива, вина и табака.

Мейстеръ Коппъ каждую среду утромъ снималъ блые обои, придававшіе зал красивый, опрятный видъ, и теперь стны являлись во всей грязной нагот своей. Кром нсколькихъ запыленныхъ и закопченыхъ картинъ, на стн были начертаны мломъ разныя ученыя изрченія. Въ одномъ углу залы, невдалек отъ маленькой эстрады, гд находилась конторка хозяина, часть стны была завшена коричневымъ сукномъ, надъ которымъ надписано по-нмецки: Магазинъ Чести. Это былъ арсеналъ камрадовъ, состоявшій изъ дюжины длинныхъ шпагъ, извстныхъ подъ именемъ шлегеровъ.

Оружіе это служило въ случа поединковъ, любимыхъ студентами германскихъ университетовъ съ дтскою страстью, — поединковъ странныхъ и весьма-рдко несчастныхъ, въ которыхъ противники колотятъ другъ друга безпощадно, стараясь, однакожь, не наносить ранъ. Между-тмъ, въ поединк, не подчиненномъ университетскому комманъ {Отъ французскаго comment. Такъ студенты называютъ свои законы и постановленія.}, шлегеры могли быть чрезвычайно опаснымъ оружіемъ.

Храненіе Магазина Чести было поручено особеиному надзору мейстера Эліаса Коппа.

Группы были разнообразны вообще, но весьма однообразны въ частности. У одного стола вс собесдники были погружены въ сонное забытье. Пили, курили и молчали.

У другаго, колода пожелтлыхъ отъ долгаго употребленія картъ, вызывала на блдныя лица отблескъ страсти.

Дале, на старой, истрескавшейся шахматной доск двигались короли, башни и лауферы въ рукахъ двухъ университетскихъ ветерановъ. Вокругъ стояла толпа любопытныхъ, со вниманіемъ слдившихъ за глубокомысленными комбинаціями двухъ враждебныхъ армій.

Дале, въ игр еще боле-элементарной нсколько молодыхъ людей бросали кости.

Но были и такія группы, въ которыхъ пренебрегали этими играми: тамъ спорили о философіи или объ исторіи, проходили послднюю лекцію любимаго профессора, спорили громко, толковали Лейбница, уничтожали Локка и Бэкона, не щадя Рейда, Стюарта и другихъ корифеевъ шотландской школы. При имени Декарта пожимали плечами.

Въ двухъ шагахъ отъ этой, сидла другая группа. Разсуждали о любви. Говорили объ алыхъ устахъ и черныхъ очахъ. Донъ-Хуаны разсказывали свои похожденія: робкіе вздыхали, поэты мололи вздоръ, фанфароны лгали безпощадно.

Наконецъ, другія труппы по горло погружались въ политику, и одному Богу извстно, что длалось съ Европой въ рукахъ этихъ Публиколъ!

Близь конторки мейстера Эліаса Коппа, подъ самымъ Магазиномъ Чести, за столомъ, сидло пятеро или шестеро молодыхъ людей, и между ними одинъ въ багровомъ плащъ. Этотъ яркій цвтъ не имлъ ничего удивительнаго въ обществ, гд одинъ старался перещеголять другаго эксцентричествомъ своего костюма. Устудента въ этомъ плащъ, вмсто университетской фуражки на головъ, была шляпа съ широкими полями. Густые и черные какъ смоль волосы ниспадали по сторонамъ блдныхъ, блыхъ щекъ его. Ему казалось около двадцати лтъ. Черты его, рдкой мужественной правильности, выражали въ своей гармонической цлости пламень юной силы, умряемой преждевременными совтами твердости не по лтамъ.

Взглядъ его былъ гордъ и повелителенъ, уста его, казалось, были сотворены для повелній.

Когда облако дыма разсевалось, въ другихъ концахъ залы можно было замтить еще двухъ молодыхъ людей въ такихъ же плащахъ. Они до того походили на перваго, что казались отраженіемъ его въ зеркал…

Одинъ изъ этихъ юношей сидлъ за картами и игралъ, какъ казалось, съ особеннымъ искусствомъ, другой стоялъ въ групп, толковавшей о любовныхъ похожденіяхъ.

У послдняго за лиц была веселая улыбка. Первый тщетно старался прогнать апатическую безпечность… ни карты, ни вино не производили въ крови его ни малйшаго волненія.

Перваго, о которомъ мы говорили, звали Отто, сидвшаго за картами Гцомъ, а разговаривавшаго о любовныхъ похожденіяхъ Альбертомъ.

Они были братья… но фамиліи у нихъ не было.

IX.
Arbiter elegantiarum.

Группа, окружавшая красавца-студента Отто, состояла изъ избранныхъ молодыхъ людей. На энергическихъ и умныхъ лицахъ ихъ выражались гордыя, возвышенныя мысли…

Не смотря на то, они пили и курили какъ и прочіе.

Хотя Отто былъ младшій между ними, по вс какъ-бы невольно признавали его преимущество.

— Клянусь честію, говорилъ одинъ изъ нихъ, философъ Михаэль: — еслибъ за тобою пришли теперь полицейскіе, мы всхъ ихъ положили бы на мст!

— А зачмъ имъ приходить? возразилъ молодой человкъ.— Мы вчера только прибыли изъ Франкфурта, а между вами нтъ ни одного измнника.

— Плохо бы ему пришлось, если бъ былъ! вскричалъ поэтъ Дамрахъ, высокій дтина съ густою бородою:— съ позволенія хозяина я бы разможжилъ ему голову кулакомъ, чтобъ не марать нашихъ шпагъ!

— А долго ли ты думаешь остаться съ нами? спросилъ Михаэль.

— До завтра… Намъ, друзья мои, не хорошо оставаться въ Гейдельберг… отсюда слишкомъ-близко къ замку Роте, и люди, убивавшіе нашего отца, только о томъ и думаютъ, какъ бы и насъ отправить къ нему.

— Храбрый и благородный дворянинъ былъ графъ Ульрихъ! сказалъ поэтъ, торжественно поднявъ стаканъ: — я когда-нибудь напишу стихи въ честь его, а покуда, да даруетъ Господь миръ душ его!..

Вс студенты, сидвшіе вокругъ Отто, почтительно сняли шапки.

Сосднія группы замолчали и старались подслушать этотъ разговоръ.

— У меня остался только одинъ червонецъ! вскричалъ въ это самое время Гтцъ:— да и зачмъ Отто вврилъ мн нашу общую казну!.. Съ однимъ червонцемъ до Франціи не додешь… ну, Рудольфъ, на квитъ!

— Длинные, шелковистые, мягкіе, русые волосы, говорилъ Альбертъ, продолжая начатую исторію: — ниспадали какъ золото на блыя плечи… Никому изъ васъ не случалось любить маркизы?

Самый смлый изъ Ловласовъ всего университета дерзалъ поклоняться жен педеля.

— Купчихи! Жены ремесленниковъ! продолжалъ Альбертъ съ презрительнымъ движеніемъ: — грубы, необразованны! То ли дло женщины въ бархат, золот, брильянтахъ.

— Я проигралъ послдній червонецъ! вскричалъ жалобнымъ голосомъ Гтцъ.

Слушатели Альберта громко захохотали.

— Тебя начали судить, говорилъ Михаэль, обращаясь къ Отто, — профессора возстали-было противъ этого, но, увы! Васъ троихъ обвинили въ заговор, и попадитесь только въ баварскую или австрійскую тюрьму, такъ и не выйдете оттуда.

— Потому-то мы и не намрены долго оставаться въ Германіи, отвчалъ Отто.— Мы слабые, беззащитные изгнанники… и не можемъ отмстить за нашего отца… подождемъ удобнйшаго случая.

Грозная молнія сверкнула въ глазахъ молодаго человка. Въ глубин юнаго сердца таилась мысль терпливаго мщенія.

— Да и что намъ длать въ Германіи? продолжалъ онъ съ горечью.— Мы объздили большую часть университетовъ, чтобъ продолжать дло, зачатое нашимъ отцомъ… везд насъ принимали съ торжествомъ… но везд лили, курили, пли, дрались на рапирахъ… и больше ничего! Я съ братьями переду за Рейнъ… во Франціи у насъ есть другъ, почти отецъ: мужъ сестры нашей Елены… Онъ поможетъ намъ и, надюсь, доставитъ кусокъ хлба.

Поэтъ, философъ и другіе гордо улыбнулись.

— Полно, другъ Отто, сказалъ Михаэль: — прогони эти мрачныя мысли!.. Графъ Ульрихъ, въ духовной, раздлилъ имніе свое на пять равныхъ частей, слдовательно, сыновья его не будутъ нуждаться въ куск хлба!

Отто промолчалъ съ минуту, потомъ откинулъ назадъ черные волосы, какъ-бы желая протать непріятную думу.

— Духовная графа Ульриха, отвчалъ онъ, — разорвана на клочки… и намъ не досталось въ наслдство ни имнія, ни имени его… А если мы носимъ еще цвтъ Блутгауптовъ, такъ только потому-что намъ не на что купить новыхъ плащей!

И онъ бросилъ печальный взоръ на свой красный плащъ.

— Имя Блутгаупта стерлось съ лица земли, прибавилъ онъ тихимъ, дрожащимъ голосомъ:— насъ зовутъ Отто, Гтцъ и Альбертъ… документы, признававшіе насъ, уничтожены… мы незаконнорожденные…

— Но кто же уничтожилъ документы? съ негодованіемъ вскричалъ поэтъ.

Такъ-какъ молодой человкъ не отвчалъ, то вс товарищи его повторили этотъ вопросъ.

— Наша сестра Маргарита, отвчалъ наконецъ Отто: — жена графа Гюнтера, презирающаго и ненавидящаго насъ… она одна и беззащитна въ старомъ замк Блутгауптъ, гд погребена заживо… Еслибъ вы знали, какъ она любила насъ и какъ были счастливы въ замк Роте, когда судьба не разлучила еще насъ!.. Не знаю, что ожидаетъ меня въ будущемъ, не знаю, суждено ли мн посвятить всю свою жизнь женщин… но знаю, что ничто въ мір не дороже мн сестры моей Маргариты!.. Елена счастлива — Маргарита страдаетъ, она иметъ право требовать отъ насъ боле любви, будучи осуждена на невыразимыя мученія! Вы знаете, что мы изгнаны изъ замка Блутгаупта, мы видли сестру только одинъ разъ и то тайкомъ… мы провели нсколько блаженныхъ минутъ, смшанныхъ съ горестью. Маргарита была по-прежнему чиста и непорочна, но Господь на минуту покинулъ ее, и у святаго одра ея стоялъ нечистый демонъ…

Отто замолчалъ. Онъ былъ блденъ… глаза его были опущены. Михаэль, Дитрихъ и другіе товарищи вопрошали его взорами, въ которыхъ было боле участія, нежели любопытства. Они сами слышали о тайнахъ, тяготвшихъ надъ послднимъ изъ рода Блутгауптовъ, но то были одни неопредленные слухи, проходившіе незамченными въ классической стран легендъ, гд разскащики всему придаютъ фантастическій оттнокъ.

Отто, Альбертъ и Гтцъ провели одинъ годъ при Гейдельбергскомъ Университет, при жизни отца. Въ то время, они были самые смлые, храбрые, веселые и откровенные юноши между тамошнею молоджью.

Вс любили ихъ, подражали, даже повиновались имъ.

Но съ-тхъ-поръ, они вели странническую жизнь. Никто не зналъ настоящей причины ихъ путешествій. Всмъ было только извстно, что тройной приговоръ, изъ Вны, Берлина и Мюнхена былъ произнесенъ надъ тремя братьями — не столько какъ надъ главными предводителями всхъ университетскихъ возмущеній, какъ надъ сыновьями графа Ульриха Фон-Блутгаупта, пламеннаго врага власти, усилія котораго не однажды внушали страхъ и опасенія могущественнымъ особамъ.

Альбертъ по-прежнему сохранилъ свою веселость, Гтцъ лнивую безпечность,— но на молодомъ чел Отто страданія положили печать глубокую.

И камрады, душевно любившіе его, смотрли теперь на него съ грустнымъ почтеніемъ.

— Бдная сестра! проговорилъ Отто, поднявъ глаза:— она старалась улыбнуться, а между-тмъ, слезы катились по щекамъ ея… Насильно исторгли мы изъ груди ея тайну ея страданій… Старый Гюнтеръ узналъ о духовной, даровавшей намъ богатство и титулъ графовъ Блутгауптовъ. Скупость и слпая гордость его возмутились… Онъ грозилъ…

‘Бдная Маргарита трепетала… Старый замокъ такъ мраченъ и страхъ витаетъ въ сырой атмосфер обширныхъ залъ его!.. Она трепетала и мало-по-малу сообщила намъ свои опасенія… Мы помнялись взглядами: страданія Маргариты родили въ насъ одну мысль… я вынулъ духовную графа Ульриха и разорвалъ ее въ клочки…’

Дитрихъ и Михаэль вмст протянули руки къ молодому человку.

— У тебя благородное сердце, Отто! сказали они: — рано ли, поздно ли, Господь наградитъ тебя!

Отто медленно покачалъ головой.

— Мы сильны, возразилъ онъ: — и уже научились страдать… Если въ этомъ мір есть еще счастіе для рода Блутгауптовъ, такъ пусть Господь надлитъ имъ Маргариту и Елену!.. Но что же мы не пьемъ, прибавилъ онъ, внезапно перемнивъ тонъ:— не хорошо возвращаться къ друзьямъ посл долгаго отсутствія съ печальнымъ лицомъ и безнадежностью… за здоровье любящихъ насъ!

Гтцъ издали поднялъ свой стаканъ и повторилъ тостъ.

— Давно уже, сказалъ Альбертъ вполголоса: — я не слышалъ такого умнаго слова отъ брата Отто!..

— Господа, сказалъ Гтцъ, обратившись къ своимъ партнрамъ: будемъ играть на слово, такъ-какъ у меня ничего уже не осталось… Ахъ, кстати, кто изъ васъ дастъ мн ночлегъ?

Изъ всхъ концовъ залы раздались голоса, предлагавшіе свои услуги. Самъ arbiter elegantiarum предложилъ тремъ братьямъ свою лучшую комнату.

Альбертъ коснулся верхней губы, надъ которой только-что пробивался пушокъ и сказалъ вполголоса:

— Чортъ возьми! мн не нужно гостепріимства… я знаю хорошенькую купчиху у Обертора…

Голосъ Отто прервалъ слова его.

— Пора расходиться, сказалъ онъ.— Завтра мы должны хать рано къ сестр Маргарит, а отъ Гейдельберга до Блутгаупта не близко!

— Особенно пшкомъ! проговорилъ несчастный проигравшійся Гтцъ.

Отто всталъ, чтобъ проститься съ товарищами. Но лишь-только онъ протянулъ къ нимъ руку, какъ послышался легкій стукъ въ дверь.

Вс внезапно умолкли. Въ зал наступила совершенная тишина.

— Это кто-то не изъ нашихъ! проговорилъ поэтъ съ безпокойствомъ.

Три брата поспшно встали и надвинули на глаза шляпы съ широкими полями.

Мейстеръ Эліасъ Коппъ дрожалъ за своей конторкой.

Послышался вторичный стукъ.

Группы зашевелились, и въ одно мгновеніе по всей зал пронеслось слово:

— Полиція! полиція!…

Никто не сказалъ боле ни слова, по десять или двнадцать студентовъ бросились вмст къ Магазину Чести и отдернули коричневое сукно, открывъ такимъ образомъ рядъ длинныхъ, ярко-вычищенныхъ шпагъ.

X.
Подаяніе.

Хозяинъ Зеленющаго-Дерева, не дождавшись третьяго удара, вскочилъ съ своего табурета, обтянутаго кожей, и приблизился къ волновавшимся группамъ.

— Господа, сказалъ онъ: — я самъ знаю, что никто не долженъ нарушать университскихъ привилегій… Это дло неоспоримое… но вдь если тамъ полиція, такъ посл третьяго удара она выбьетъ дверь… Не лучше ли отворить и вступить въ переговоры?

— Отворите и вступите въ переговоры, мейстеръ Коппъ, отвчалъ поэтъ Дитрихъ: — только не забудьте имъ сказать, что насъ здсь довольно…

Дитрихъ размахивалъ огромнымъ шлегеромъ, снятымъ со стны.

Отто и братья его были безоружны.

Arbiter elegantiarum, пользуясь позволеніемъ, пошелъ къ двери, сочиняя примирительную рчь.

Толпа студентовъ шла за нимъ, ршившись противопоставить силу сил. Дитрихъ и Михаэль были начальниками этой арміи.

Дверь отворилась.

За нею не было ни австрійскихъ мундировъ, ни грозныхъ лицъ прусскихъ или баварскихъ агентовъ. Тамъ стоялъ бдный слуга, въ красной ливре, покрытый снгомъ съ головы до ногъ.

При вид его, мейстеръ Коппъ внезапно поднялъ голову съ гордостію.

— Что теб надобно? спросилъ онъ грубо.

— Я ищу трехъ сыновей графа Ульриха Фон-Блутгаупта, отвчалъ слуга, привязывая лошадь къ желзной ршетк окна.

— Они давно уже ухали изъ Гейдельберга! вскричалъ мейстеръ Коппъ: — и если не останавливались съ-тхъ-поръ, какъ удалились отсюда, такъ ты не догонишь ихъ!

Отто, бывшій на другомъ конц, не слышалъ этого разговора.

— Полицейская хитрость! проворчалъ Дитрихъ.

— Запирайте двери, Эліасъ! прибавилъ Михаэль.

Мейстеръ Коппъ готовился уже исполнить это приказаніе, но слуга былъ силенъ, однимъ ударомъ оттолкнулъ хозяина и вскочилъ въ залу.

— Спрячьте-ка лучше свои шпаги, господа, сказалъ онъ:— вы видите, я безоруженъ… а сыновья графа Ульриха дорого заплатятъ тому, кто обидитъ меня!

— Знакомый голосъ! вскричалъ Гтцъ, бывшій ближе другихъ братьевъ къ двери.

Вновь-прибывшій скоро обратилъ къ нему голову и узналъ красный плащъ.

— Они здсь! вскричалъ онъ: — благодареніе Господу!.. Разступитесь, молодые люди, дайте мн пройдти къ сыновьямъ моего покойнаго господина… Я къ нимъ съ важною встью!

Поэтъ и товарищи его еще колебались, но три брата, узнавъ голосъ Клауса, егеря Блутгаупта, скоро поспшили къ нему и окружили его.

— Ты изъ замка? спросилъ Отто.

Вмсто отвта, егерь вынулъ изъ-за пазухи письмо и отдалъ молодому человку.

Отто поспшно раскрылъ письмо. Рука его дрожала, на глазахъ навернулись слезы.

Камрады, съ скромностью, свойственною Нмцамъ, отступили и частію заняли прежнія мста около столовъ.

Три брата и егерь Клаусъ остались одни близь выхода.

— Это отъ нашей сестры! произнесъ Отто тихимъ голосомъ.

Альбертъ и Гтцъ приблизились къ нему и стали читать вмст съ нимъ.

Письмо состояло изъ пяти или шести строкъ:

‘Милые братья’ писала Маргарита: ‘если Господу угодно, чтобъ вы во-время получили мое письмо, умоляю васъ поспшить ко мн на помощь. Люди, окружающіе и пугавшіе меня досел, въ настоящую минуту наводятъ на меня невыразимый ужасъ… Они разговаривали между собою, полагая, что я сплю: они убійцы моего отца, и, вроятно, хотятъ убить и меня!..’

Альбертъ и Гтцъ вскрикнули отъ ужаса. Отто стоялъ какъ громомъ пораженный.

— Они хотятъ убить ее! повторилъ онъ машинально:— убить ее… какъ убили нашего отца!

— Она уже очень измнилась, сказалъ Клаусъ: — и если вы не видали ея съ-тхъ-поръ, какъ она улыбалась, счастливая и прекрасная, въ замк вашего батюшки, графа Ульриха, такъ вамъ трудно будетъ узнать ее… Но спшите, ради Бога! путь не близокъ, а время дорого!..

Отто вздрогнулъ, какъ-бы пробужденный отъ сна.

— Гтцъ, сказалъ онъ:— найми лошадей.

Гтцъ не трогался.

— Лошадей! лошадей! повторялъ Отто:— каждая минута стоитъ часа.

На лиц Гтца, дотол безпечномъ, выразилась глубокая горесть.

— Я негодяй, незаслуживающій прощенія! вскричалъ онъ съ отчаяніемъ: — разв вы не слыхали?.. Вдь я говорилъ вамъ, что проигралъ нашъ послдній червонецъ!

Отто посмотрлъ на него съ изумленіемъ, потомъ сталъ машинально рыться въ карманахъ.

— Ничего! произнесъ онъ съ горестію.

Гтцъ стоялъ пораженный бременемъ несчастія, котораго самъ былъ виновникомъ.

Отто опустилъ голову, страшно насупивъ брови, но вдругъ поднялся: глаза его сверкали гордымъ огнемъ, щеки были покрыты яркимъ румянцемъ.

— Выберите себ шпаги, братья! сказалъ онъ:— мы сейчасъ отправимся въ замокъ Блутгауптъ.

— У тебя есть деньги? вскричалъ Гтцъ.

Отто не отвчалъ… снялъ шляпу и съ открытой головой подошелъ къ столу, у котораго студенты продолжали пировать. Краска стыда покрывала щеки его… въ глазахъ выражалось усиліе подавить гордость…

Онъ остановился у перваго стола.

— Сестра наша въ опасности, сказалъ онъ, протянувъ шляпу къ товарищамъ: — а у насъ нтъ денегъ, чтобъ хать къ ней…

Гтцъ закрылъ лицо руками. У Альберта выступили на глазахъ слезы.

Камрады, удивленные и тронутые, опорожнили свои тощіе кошельки въ шляпу благороднаго нищаго, потомъ протянули къ нему руки. Онъ пожалъ ихъ и произнесъ:

— Благодарю!

По мр того, какъ онъ обходилъ залу, блдность замняла на щекахъ его румянецъ. Онъ страдалъ, въ великодушной и твердой натур его былъ одинъ только недостатокъ: чрезмрная гордость.

И долго продолжалась его пытка! Каждый изъ камрадовъ давалъ, что могъ — но вс они могли немного… Обошедъ всю залу, Отто опустился на стулъ въ изнеможеніи, и никто не услышалъ послдняго ‘благодарю’, произнесеннаго задыхавшимся голосомъ…

Нсколько минутъ спустя, братья скакали въ галопъ по дорог въ Блутгауптъ.

Снгъ блилъ красное сукно ихъ плащей, у каждаго за кушакомъ была шпага изъ Магазина-Чести.

Они скакали быстро, сердца ихъ были сжаты, головы горли,— никто не произносилъ ни слова.

Отъ Гейдельберга до замка Блутгаупта будетъ около десяти миль по дорог, ведущей въ Эссельбахъ и Карлсштадтъ. По всей этой дорог только одна почтовая контора въ Мильтенберг.

Ночь приближалась уже къ концу, когда три брата, усталые и погоняя измученныхъ лошадей, въхали въ имніе Блутгауптъ.

Снгъ пересталъ идти, но вся земля была покрыта блой пеленой. Втеръ разогналъ тяжелыя тучи, а на горизонт гасла луна въ рыжеватомъ туман.

Отто халъ впереди. Шпорами и хлыстомъ погонялъ онъ коня, выбившагося изъ силъ. Между имъ и другими братьями было довольно-большое разстояніе.

Вдругъ лошадь Отто остановилась и уперлась передними ногами въ землю.

Ни удары хлыста, ни шпоры не могли побдить внезапнаго упрямства лошади. Отто осмотрлся. Передъ самыми ногами коня его лежало небольшое возвышеніе, засыпанное снгомъ. Молодой человкъ не обратилъ на это вниманія и продолжалъ осматриваться. Мстоположеніе было такъ замчательно, что запечатлвалось въ памяти того, кто хоть разъ видлъ его.

Отто узналъ блутгауптскій Адъ…

Онъ соскочилъ съ лошади, полагая, что ее испугалъ какой-нибудь недавній обрывъ. Братья, подоспвшіе къ нему въ это самое время, послдовали его примру.

Они вс трое подошли къ возвышенію. Отто наклонился и коснулся мягкаго, рыхлаго снга… потомъ скоро отдернулъ руку, вскричавъ:

— Мертвецъ!

— Упокой Господи душу его! возразилъ Гтцъ: — проведемъ нашихъ лошадей и поскачемъ дале.

Отто самъ зналъ, что каждая минута была имъ дорога, но невдомая сила приковывала его къ мсту.

— Узжайте, сказалъ онъ: — лошадь моя сильне вашихъ, и я скоро догоню васъ.

— Сестра ждетъ насъ! проговорилъ Альбертъ.

Отто преклонилъ колни не отвчая, и сталъ разрывать снгъ.

Братья его провели лошадей и продолжали путь.

И точно, подъ снгомъ скрывался трупъ человка, въ дорожномъ плащ. Онъ лежалъ поперегъ дороги, и голова его покоилась на боку лошади, также мертвой.

Отто раскрылъ плащъ незнакомца и приложилъ руку къ груди его, грудь была холодна какъ ледъ.

Тогда Отто ршился оставить его и поскакать въ-слдъ за братьями, но любопытство заставило его взглянуть въ лицо незнакомцу.

Оно было освщено послдними лучами луны… И, вроятно, черты этого лица были знакомы молодому человку, ибо онъ остановился въ оцпенніи…

По прошествіи нсколькихъ минутъ, онъ закрылъ лицо, которое было блдне лица покойника. Дв крупныя слезы катились по щекамъ его.

Незнакомецъ сжималъ въ окоченлыхъ пальцахъ медальйонъ, съ дтскими волосами, оплетенными вокругъ женскаго портрета.

Отто взялъ медальйонъ и повсилъ его къ себ на шею, потомъ вынулъ изъ кармана мертвеца бумажникъ, нсколько бумагъ и все спряталъ у себя на груди… Исполнивъ этотъ тяжкій долгъ, онъ сложилъ руки и почтительно коснулся губами холоднаго лба трупа.

— Елена! Елена! проговорилъ онъ, садясь на лошадь.— Елена и Маргарита!.. Бдныя сестры!..

Погоняя лошадь, онъ нсколько разъ оглядывался въ сторону Ада, и вскор трупъ виконта д’Одмера исчезъ изъ глазъ его и слился съ снжною пеленою…

XI.
Душа Блутгаупта.

Альбертъ и Гтцъ възжали уже въ аллею, ведшую къ замку Блутгаупту, когда Отто догналъ ихъ. Вмсто того, чтобъ хать по большой алле, братья поворотили влво и, миновавъ древнее селеніе, разбросанныя развалины котораго сливались съ травой подъ общей, холодной пеленою, покрывавшей въ это время землю, подъхали къ задней части замка, по дорог, казавшейся ршительно непроходимою.

Съ этой стороны, валъ былъ низокъ и едва закрывалъ первый этажъ внутреннихъ строеній. Стны, воздвигнутыя на голой скал и надъ глубокимъ рвомъ, ни мало не увеличивали здсь неприступности замка: он были игрушки въ сравненіи съ гигантской скалой, произведеніемъ самой природы.

Однакожь сыновья Ульриха не колеблясь приближались къ этой части замка и вскор скрылись въ кустарник, росшемъ по бокамъ рва.

Спустившись къ подножію скалы, они привязали коней къ пнямъ болотныхъ дубовъ, росшихъ на дн рва, и стали взбираться на крутую скалу, цпляясь руками и ногами за ея неровности.

Посл четверти часа усилій, братья достигли до той части скалы, которая выдавалась впередъ. Не было никакой возможности пробраться дале…

Братья остановились, но не стали спускаться назадъ… Вдругъ Отто исчезъ неизвстно куда… за нимъ Альбертъ… а потомъ и Гтцъ…

И все утихло… никого не стало видно.

Прошла ночь, страшная, мрачная.

Въ комнатъ графики Маргариты Гансъ и Гертруда по-прежнему прислушивались къ жалобнымъ стонамъ бдной страдалицы. Графъ Гюнтеръ спалъ, опустившись въ глубокое кресло. Докторъ Хозе-Мира казался погруженнымъ въ глубокія размышленія.

Онъ уже не отвчалъ на жалобы больной, призывавшей слабымъ голосомъ Бога, какъ-бы потерявъ всякую надежду на помощь людей.

Втеръ утихъ и все умолкло… только каждый часъ на башн просыпались часы и хриплыми звуками играли монотонную арію, потомъ тихо, протяжно раздавался унылый бой…

Веселый ужинъ управляющаго Цахеуса кончился. Около трехъ часовъ пополуночи, онъ оставилъ своихъ пресыщенныхъ гостей и съ фан-Прэтомъ воротился въ комнату графики.

— Гансъ Дорнъ, другъ мой, сказалъ онъ пажу: — вы можете идти спать…

Гансъ хотлъ-было возражать, увидвъ, что Гертруда поблднла при той мысли, что должна будетъ остаться одна, но управляющій повелительнымъ знакомъ указалъ ему дверь. Надобно было повиноваться.

Громче и чаще раздавались жалобы молодой графини. Часъ разршенія приближался.

Докторъ, неотходившій отъ камина, исподлобья посмотрлъ на Гертруду.

— А эта двушка? сказалъ онъ, обратившись къ Несмеру.

Управляющій также посмотрлъ на графиню, покачалъ головой и насупилъ брови.

— Какъ горничная Маргариты, она должна остаться здсь, проговорилъ онъ.— Если мы отошлемъ ее въ такую минуту, такъ всполошимъ всю дворню!

— Пусть остается, сказалъ фан-Прэтъ: — она намъ еще не мшаетъ… а если помшаетъ!..

Онъ не договорилъ, но пріятели его давно уже привыкли понимать значеніе добродушной улыбки его.

Молодая двушка прижалась въ амбразуру окна и по лицамъ ихъ старалась угадать, о чемъ они говорили. Сердце ея почти перестало биться, неопредленно, неясно предчувствуя великую бду.

Хозе-Мира подошелъ къ кровати графини и счелъ, наконецъ, за нужное приступить къ длу. Осмотрвъ больную, онъ быстро обратился къ своимъ сообщникамъ и сказалъ:

— Разбудите графа!

Фан-Прэтъ слегка толкнулъ старика. Графъ вполовину открылъ глаза.

— Мн холодно! проговорилъ онъ:— а! это вы, Фабрицій!.. ну, что?.. есть золото?..

Голландецъ радостно мигнулъ глазами.

— Стряпается, отвчалъ онъ: — если черезъ два часа оно не будетъ готово, такъ я позволю прогнать себя!

Гюнтеръ улыбнулся и опять закрылъ глаза, но Цахеусъ дернулъ его съ другой стороны:

— Ваше сіятельство, сказалъ онъ ему:— напрасно вы заботитесь объ одномъ только золот… Вставаите-ка поскоре, да полюбуйтесь на своего наслдника!

Гюнтеръ скоро всталъ, но дыханіе замерло въ груди его, онъ захриплъ… глаза его закрылись.

— О!.. произнесъ онъ, опустившись обратно въ кресло: — золото и сынъ!.. О, я умру отъ радости!

Дрожащею рукою схватилъ онъ золотой бокалъ и продолжалъ едва-слышнымъ голосомъ:

— Я очень слабъ!.. Никогда еще я не былъ такъ слабъ!.. Застывшая кровь останавливается въ моихъ жилахъ… Жизни, докторъ! жизни!.. Когда я долго не пью вашего эликсира, смерть быстрыми шагами приближается ко мн…

Онъ протянулъ къ доктору бокалъ.

— Налейте его сіятельству эликсиру, мейнгеръ фан-Прэтъ, отвчалъ докторъ:— я не могу отойдти отъ ея сіятельства.

Голландецъ налилъ въ бокалъ двойную порцію напитка, приготовленнаго докторомъ.

Графъ выпилъ съ жадностью. Вся кровь, остановившаяся еще въ жилахъ его, бросилась ему въ голову.

— Пріемъ былъ слишкомъ-великъ! шепнулъ Несмеръ.

— Ба! возразилъ Голландецъ:— что вкусно и пріятно, то вредить не можетъ!..

Гюнтеръ ожилъ. Безъ посторонней помощи онъ дошелъ до кровати графини и скрылся за занавсомъ.

Въ это самое мгновеніе Маргарита пронзительно вскрикнула.

— Сынъ!.. сказалъ докторъ за занавсомъ.

— Сынъ! сынъ! сынъ! повторилъ старый Гюнтеръ съ безуміемъ.— Откройте занавсы!.. засвтите вс канделябры въ замк!.. Созовите сюда всхъ моихъ васалловъ, отъ перваго до послдняго, и пусть они вс на колняхъ поклонятся наслднику Блутгаупта!..

Несмеръ и фан-Прэтъ исполнили первое изъ этихъ приказаній. Тяжелый занавсъ былъ отдернутъ, и лампы освтили Маргариту, блдную, подобно мраморной стату…

Она уже не кричала… не шевелилась…

Португалльскій докторъ держалъ на рукахъ ребенка мужескаго пола.

Надежда проникла въ сердце Гертруды, издали смотрвшей на сына своей возлюбленной госпожи и благодарившей Всевышняго…

Несмеръ и фан-Прэтъ принесли колыбель, украшенную блондами и гирляндами.

— Сынъ! сынъ! повторилъ старый Гюнтеръ, на щекахъ котораго опять выступила блдность, и слабые члены котораго опять задрожали.— Я назову его Гюнтеромъ… это счастливое имя…

Ноги его задрожали пуще прежняго, и онъ долженъ былъ прислониться къ одной изъ колоннокъ кровати.

Докторъ вперилъ въ него неподвижный, внимательный взоръ.

Цахеусъ и фан-Прэтъ, по знаку Хозе-Мира, также обратили глаза къ старику, лицо котораго быстро измнялось.

— Видите, что пріемъ былъ хорошъ! проговорилъ Голландецъ съ холодной улыбкой.

— Кто становится между мною и сыномъ? продолжалъ старый Блутгауптъ, зрніе котораго омрачалось:— дайте мн полюбоваться ребенкомъ моей кроткой Маргариты!.. Посмотрите, она перестала страдать… Какъ она прелестна! какъ покоенъ сонъ ея!..

Докторъ закуталъ ребенка въ пеленки и положилъ въ колыбель.

Гертруда приблизилась, не будучи никмъ замчена. Только докторъ Хозе-Мира стоялъ между ею и Маргаритой.

Хозе не спускалъ мрачнаго, неподвижнаго взгляда съ Гюнтера, и старый графъ, казалось, ослабвалъ подъ вліяніемъ этого страшнаго взгляда. Безцвтныя губы его издавали неясные звуки… зрачки закатывались.

— Не проживетъ двухъ минутъ! проговорилъ докторъ.

Гертруда слышала эти слова и отступила съ ужасомъ.

Старикъ покачивался и говорилъ:

— Золото и сынъ!.. Сынъ и золото!.. Какая счастливая ночь для дома Блутгаупта!..

Рука его опустилась… онъ упалъ на полъ…

Гертруда бросилась къ нему, но нашла одинъ холодный, безжизненный трупъ. Тогда мысль, быстрая какъ молнія, мелькнула въ ум ея. Прежде, нежели кому-либо пришло на умъ оттолкнуть или остановить ее, она уже очутилась возл неподвижной госпожи своей.

— Умерла! вскричала молодая двушка, отскочивъ назадъ:— умерли! и онъ, и она!

Она открыла уже ротъ, чтобъ звать на помощь, когда управляющій схватилъ ее за плечи, фан-Прэтъ завязалъ ей ротъ, а Хозе-Мира руки и ноги, потомъ ее кинули въ амбразуру окна, гд она, за нсколько минутъ до того, сидла съ Гансомъ.

Сообщники воротились къ камину.

— Графъ умеръ отъ радости, сказалъ Маджаринъ: — графиня умерла въ родахъ… все это прекрасно!.. Остаются еще эта двушка и ребенокъ.

— Двушка не бда! возразилъ Несмеръ:— кто станетъ заботиться о томъ, куда двалась служанка?

Гертруда все слышала…

— А ребенокъ? повторилъ докторъ, плеснувъ въ каминъ остатокъ жизненнаго эликсира и тщательно вытеревъ сосудъ.

— Можно сказать, что графиня родила мертваго ребенка… замтилъ добрый Фабрицій фан-Прэтъ.

— Да, въ живыхъ его ни въ какомъ случа нельзя оставить! прибавилъ управляющій: — иначе къ чему послужитъ все то, что мы уже сдлали?

Докторъ покачалъ головой, но въ то же самое время, когда онъ готовился отвчать, въ молельной графини послышался легкій шумъ.

Сообщники вздрогнули.

Гертруда открыла глаза и притаила дыханіе, вспомнивъ о трехъ красныхъ человкахъ, являвшихся въ замк Блутгауптъ при всякомъ важномъ событіи.

— Слышали? проговорилъ управляющій.

Фан-Прэтъ и Хозе-Мира утвердительно кивнули головой.

Во время преступленія, они были холодны и спокойны, но теперь дрожали.

Цахеусъ помышлялъ о сверхъестественной казни. Голландецъ и докторъ думали только о земномъ наказаніи, но страхъ ихъ былъ отъ-того не мене.

Никакого шума не было боле слышно.

— Знаете что, сказалъ Хозе-Мира, понизивъ голосъ: — не позвать ли намъ сюда нашихъ товарищей… Реньйо можетъ подать добрый совтъ, а Маджаринъ мужественъ и неустрашимъ.

Цахеусъ и фан-Прэтъ съ видимымъ удовольствіемъ приняли это предложеніе. Но никто не хотлъ остаться, и вс трое поспшно вышли одинъ за другимъ, оставивъ Гертруду въ амбразур окна, а ребенка въ колыбели.

Едва они затворили за собою дверь, какъ снова послышался легкій шумъ въ молельн.

Бдная Гертруда поручила душу Господу…

По прошествіи десяти минутъ, Цахеусъ, докторъ и фан-Прэтъ воротились съ тремя своими сообщниками.

Цахеусъ первый переступилъ за порогъ. Едва вошелъ онъ въ комнату, какъ страшно вскрикнулъ.

— Три красные человка!!! вскричалъ онъ, отступая къ товарищамъ, также остановившимся въ невыразимомъ ужас.

У колыбели ребенка стояли три человка въ длинныхъ красныхъ плащахъ. Лица ихъ были закрыты широкими полями шляпъ, въ рукахъ у нихъ были обнаженныя шпаги, на лезвеяхъ которыхъ отражался яркой полосой свтъ отъ лампъ…

Маджаринъ шелъ послдній, онъ былъ еще полупьянъ.

Увидвъ трехъ вооруженныхъ людей, онъ заревлъ дико:

— Пустите, пустите! Употребляйте отраву, а мн дайте дйствовать саблей!.. Назадъ!

Онъ пробился между остолбенвшими сообщниками и ворвался въ залу съ саблею въ рукахъ.

Одинъ изъ красныхъ отошелъ отъ колыбели и пошелъ на встрчу къ отчаянному Венгерцу, потомъ откинулъ шляпу и открылъ благородное, юное лицо, блдное и грустное.

Вмсто того, чтобъ разить, Маджаринъ заслонилъ рукою какъ-бы ослпленные глаза, раскраснвшееся лицо его внезапно поблднло и сабля выпала изъ рукъ… Побжденный, устрашенный, отступилъ онъ отъ страшнаго виднія…

— Ульрихъ! вскричалъ онъ задыхающимся голосомъ: — графъ Ульрихъ вышелъ изъ могилы!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Утромъ вс слуги Блутгаупта вошли въ покой графини Маргариты.

Нкоторые изъ нихъ увряли, что слышали ночью плачъ новорожденнаго.

Они нашли тло стараго графа на полу, тло графини Маргариты на постели. Кроткое лицо ея, обрамленное кудрями русыхъ волосъ, казалось, улыбалось. Уста ея были полураскрыты, какъ-будто вчный сонъ застигъ ее въ то самое время, когда она творила молитву.

Колыбель, украшенная кружевами и цвтами, исчезла вмст съ служанкой Гертрудой.

Въ тотъ нее день, и пажъ Гансъ навсегда удалился изъ стараго замка.

Законнымъ образомъ было доказано, что Гюнтеръ Фон-Блутгауптъ и жена его скончались естественною смертію. Докторъ Хозе-Мира самъ составилъ актъ, свидтельствовавшій о томъ. Цахеусъ Несмеръ, фан-Прэтъ, мейстеръ Блазіусъ и главнйшіе слуги засвидтельствовали справедливость показанія доктора своею подписью.

Но большая часть изъ слугъ осталась въ твердомъ убжденіи, что смерть ихъ была причинена волею сатаны. Главное доказательство было то, что ребенокъ пропалъ: его унесъ дьяволъ…

И когда опять наступилъ ночной мракъ, взоры всхъ обратились къ вершин сторожевой башни.

Ни малйшаго свта не видно было въ узкомъ окн лабораторіи.

Душа Блутгаупта угасла 1-го ноября 1824 года, въ ночь на праздникъ Всхъ-Святыхъ…

ФРАНКФУРТСКАЯ ТЮРЬМА.

I.

Это было въ феврал 1844 года.

Девятнадцать лтъ прошло посл событій, разсказанныхъ нами въ предъидущихъ главахъ.

Новые Франкфуртскіе кварталы расширились. Тамошніе банкиры по-прежнему ворочали милліонами и разъигрывали всю Германію въ лоттерею. Франкфуртъ боле прежняго гордился названіемъ вольнаго города, охраняемаго австрійскими и прусскими солдатами.

Въ эти девятнадцать лтъ, старый городъ помолодлъ и похорошлъ. Даже отдаленнйшія части его не отстали отъ улучшеній: все очищалось, просвтлялось. Только одна Юденгассе сохранила свой прежній отвратительный видъ, состарившіеся домы ея боле и боле клонились къ разрушенію. Новая грязь увеличила массу вковой грязи, черепицы боле и боле валились на улицу, крыши боле и боле сближались, омрачая и сгущая воздухъ, исполненный заразы, время ршило трудную задачу, придавъ отвратительной наружности Жидовской-Улицы еще боле страшный видъ.

Въ мрачныхъ переулкахъ этого квартала была тоже молчаливая и озабочеиная дятельность. Тамъ можно было встртить т же плащи, только съ прибавкою заплатокъ и прорхъ, которые тамъ встрчались за двадцать лтъ: на головахъ бережливыхъ сыновей можно было встртить мховыя истертыя шапки, красовавшіяся на головахъ отцовъ ихъ.

Только немногія имена измнились на вывскахъ. Леви, тряпичникъ, сдлался извстнымъ банкиромъ, сыновья Ровоама, продавца старыхъ гвоздей, поженились на графиняхъ и герцогиняхъ, другіе исчезли неизвстно куда, говорили, что ростовщикъ Моисей Гельдъ велъ въ Париж или Лондон мильйонныя дла.

У двери маленькаго домика, нкогда имъ обитаемаго, по-прежнему стояла пара старыхъ сапоговъ и зрительная трубка въ картонномъ футляръ. Преемникъ Моисея шелъ по слдамъ его и потихоньку продолжалъ взбираться на таинственную лстницу обогащенія, нижнія ступени которой изъ гнилаго дерева, а верхнія изъ чистаго золота…

По мрачной, узкой Юденгассе разносился гулъ звона колоколовъ въ соборахъ Богородицы и св. Леонара. Звонъ этотъ пробуждалъ воспоминанія старыхъ Жидовъ, потому-что производимъ былъ въ честь почетнаго гражданина Цахеуса Несмера, одного изъ богатйшихъ Франкфуртскихъ банкировъ, скончавшагося за годъ до того съ шлегеромъ въ груди.

Во Франкфуртскихъ соборахъ служили поминки по честномъ, благородномъ и великодушномъ муж…

Цахеусъ Несмеръ разбогатлъ чрезвычайно-быстро, и многіе Жиды хорошо помнили, какъ онъ нкогда прізжалъ къ Моисею Гельду въ весьма-скромномъ экипаж. Въ то же время, ростовщика навщали еще три или четыре человка, сдлавшіеся весьма-значительными особами въ разныхъ странахъ.

Вс помнили молодаго француза, по имени Реньйо, Голландца фан-Прэта и Португальца Хозе-Мира, бывшаго докторомъ у послдняго изъ Блутгауптовъ.

Замчательно было, что вс эти люди разбогатли въ одно время, хотя, какъ всмъ извстно было, одинъ Моисей купилъ обширныя имнія графа Гюнтера. Сверхъ того, изъ шести разбогатвшихъ, пятеро, одинъ за другимъ, удалились изъ Германіи. Странные слухи носились по этому случаю: говорили, что со смерти послдняго графа Блутгаупта, этихъ людей постоянно преслдовали таинственныя гоненія. Нкоторые изъ нихъ даже рисковали жизнію, а потому удаленіе ихъ можно было почесть настоящимъ бгствомъ.

Носились также слухи, что преслдователи ихъ были три незаконнорожденные сына графа Ульриха, неполучившіе ни одного червонца изъ родоваго наслдства. При первомъ взгляд, казалось, что такіе враги были не опасны: давно уже изгнаны были они германскою конфедераціей и не смли возвращаться на родину.

Цахеусъ Несмеръ употреблялъ все свое вліяніе, чтобъ имена изгнанниковъ не были забыты.

Но острацизмъ, произнесенный надъ тремя братьями, не устрашалъ ихъ. Они были чаще въ Германіи, нежели въ какомъ-либо другомъ мстъ. Во всхъ городахъ встрчали они гостепріимныхъ друзей, скрывавшихъ ихъ отъ взора полиціи. Да, сверхъ того, они были молоды, сильны и ршительны, и ни богатство, ни покровительство полиціи, не могли защитить враговъ ихъ. Одинъ Цахеусъ Несмеръ остался въ Германіи и — однажды утромъ нашли тло его на берегахъ Майна, въ пятидесяти шагахъ отъ австрійской гауптвахты.

Между странными обстоятельствами этой тайной борьбы, ознаменовавшейся уже смертію такого значительнаго человка, какъ Цахеусъ Несмеръ, должно замтить слдующее:

Три незаконнорожденные сына графа Ульриха умли всегда уклоняться и скрываться отъ своихъ противниковъ. Никто изъ послднихъ не зналъ лично братьевъ. Увряли даже, что банкиръ Цахеусъ Несмеръ вврился одному изъ нихъ, въ-продолженіе нсколькихъ лтъ управлявшему его коммерческимъ домомъ подъ вымышленнымъ именемъ, и проникнувшему сокровеннйшія тайны банкира…

Какъ бы то ни было, но убіеніе Несмера не осталось безнаказаннымъ.

Не смотря на всю свою ловкость, сыновья Ульриха попались въ руки полиціи, и ихъ заключили во Франкфуртскую тюрьму, но такъ какъ не было никакихъ ясныхъ доказательствъ, что они совершили преступленіе, то судьи не ршались произнести приговора, и вс были того мннія, что они на всю жизнь останутся въ заточеніи.

Вс вслухъ и открыто оплакивали злополучную кончину почетнаго гражданина Цахеуса Несмера, но втайн вс искренно сожалли о трехъ молодыхъ людяхъ, лишенныхъ имени, наслдства и претерпвшихъ столько горя. Таинственныя исторіи, распущенныя на счетъ ихъ васаллами замковъ Роте и Блутгауптъ, возвели ихъ на степень героевъ германскихъ легендъ, — Нмцы очень любятъ героевъ своихъ легендъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Была мрачная, холодная ночь.

Рдкіе прохожіе, спрятавъ носы въ плащи, спшили мимо срыхъ стнъ Франкфуртской тюрьмы.

У дверей и по угламъ древняго зданія прохаживались часовые.

Глубокая тишина, царствовавшая во внутренности тюрьмы, была прерываема только шагами тюремщиковъ, проходившихъ по длиннымъ корридорамъ.

Три сына Ульриха находились въ трехъ смежныхъ комнатахъ, окна которыхъ, защищенныя крпкими желзными ршетками, выходили на дворъ, огражденный отъ улицы высокою каменною стною.

На двор былъ часовой, мейстеръ Блазіусъ, главный сторожъ Франкфуртской тюрьмы, уврялъ, что часовой этотъ былъ совсмъ-ненуженъ, по причин крпости желзныхъ ршетокъ и вышины ограды, но онъ оставлялъ его на этомъ мст, слдуя пословиц: излишняя осторожность не можетъ быть вредна.

Братья славились такою ловкостью и смлостью, что тюремщики стерегли ихъ съ особенною заботливостью. Но мейстеръ Блазіусъ былъ совершенно-спокоенъ. Онъ былъ человкъ аккуратный, дятельный, формалистъ и въ высшей степени довольный собою. Кром принятыхъ мръ и постановленій, исполняемыхъ съ изумительною точностью, мейстеръ Блазіусъ полагался и на то, что сыновья графа Ульриха не захотятъ причинить непріятность старому слуг ихъ фамиліи.

Онъ же самъ обходился съ ними почтительно и всячески старался угождать имъ. Днемъ они имли право сходиться, но лишь только наступалъ узаконенный часъ, мейстеръ Блазіусъ разлучалъ ихъ и самъ проводилъ съ каждымъ отдльно и поочередно часокъ за бутылкой добраго рейнвейна, въ пріятной бесд.

Въ этотъ вечеръ, Отто досталось счастіе побесдовать съ Мейстеромъ Блазіусомъ.

Альбертъ и Гтцъ потушили свои лампы и, вроятно, уже спали. Комната же Отто была освщена. Мейстеръ Блазіусъ и онъ сидли у маленькаго стола, за огромной глиняной кружкой, возл которой лежала колода картъ.

Мейстеръ Блазіусъ курилъ какъ Нмецъ, то-есть, хуже Турка: страшно дымилъ.

Мейстеръ Блазіусъ очень состарлся. Онъ былъ еще силенъ и здоровъ, но волосы его посдли, а прежняя холодная важность походила уже на дряхлость. Впрочемъ, онъ пилъ по-прежнему.

Комната Отто была довольно-опрятна. Германскія тюрьмы превосходны въ этомъ отношеніи. Тамъ лишаютъ людей свободы, но не воздуха.

У стны стояла мягкая кровать съ занавсками, конторка и нсколько покойныхъ креселъ.

На молодомъ человк былъ странный костюмъ, въ которомъ, по-прежнему, преобладалъ красный цвтъ. Казалось, что, пожертвовавъ правомъ носить имя отца, онъ находилъ утшеніе въ томъ, что могъ носить любимый цвтъ Блутгауптовъ. На немъ былъ длиннополый сюртукъ багроваго цвта, опоясанный черной тесьмой. Волосы по-прежнему низпадали обильными кудрями по сторонамъ лица его.

Время не имло почти вліянія на черты молодаго человка. Черные глаза его, исполненные огня, имли умное, мужественное выраженіе. Онъ былъ еще прекрасне, нежели въ то время, когда, гордый и безстрашный, стоялъ передъ убійцами отца своего.

Въ настоящее время, онъ походилъ на льва, отдыхающаго на мягкой трав и протягивающаго, вдали отъ враговъ, свои мощные мускулы, на льва, готоваго вскочить при малйшемъ шум и въ минуту уничтожить побжденную добычу…

Мейстеръ Блазіусъ сталъ медленно и тщательно тасовать карты.

— Снимите, Отто, сказалъ онъ: — мн сдавать… славная игра! Она мн очень нравится.

И онъ сталъ сдавать. Отто собралъ карты и началъ раскладывать ихъ по порядку. Лицо его было неподвижно, и даже человкъ боле-проницательный, нежели мейстеръ Блазіусъ, подумалъ бы, что онъ вполн занятъ игрою. Однакожь, по-временамъ, едва-замтныя движенія изобличали въ немъ сильную озабоченность. Иногда, взоръ его, задумчивый, неподвижный, устремлялся впередъ, шея вытягивалась, голова наклонялась на одно плечо — онъ какъ-будто прислушивался.

Когда мейстеръ Блазіусъ молчалъ, что случалось весьма-рдко, и когда утихали шаги удалявшагося часоваго, за стною слышался шорохъ, умолкавшій иногда, но не на долго…

Этотъ шорохъ былъ причиною озабоченности молодаго человка.

II.

Что же касается до мейстера Блазіуса, то онъ не слыхалъ этого шороха. Онъ вполн былъ занятъ игрою.

— Пять картъ! сказалъ онъ, разсматривая свою игру: — сорокъ семь… годится?

— Годится, отвчалъ Отто.

Тюремщикъ переложилъ фишку съ правой стороны на лвую и глотнулъ рейнвейну.

— Еще бы одинъ тузъ, и у меня была бы отличная игра! проговорилъ онъ, разсчитывая съ чего ходить:— безъ лести скажу вамъ, мейнгеръ Отто, что съ вами гораздо-пріятне играть, нежели съ Альбертомъ или Гцомъ… Гтцъ непремнно къ концу игры выпьетъ нсколько лишнихъ стакановъ… а Альбертъ совсмъ не уметъ пить! Дв крайности, и об не хороши!… за то, Альбертъ безпрестанно разсказываетъ мн о своихъ любовныхъ интрижкахъ… мн ли, старику, слушать такой вздоръ!.. За то вы… совсмъ другое дло!.. Впрочемъ, и у васъ есть маленькій недостатокъ… Вы слишкомъ-скромны… Вы ни разу не сказали мн ни слова на счетъ хорошенькихъ писемъ, которыя получаете изъ Франціи!..

Отто задумчиво улыбнулся.

— И что за хорошенькая ручка пишетъ эти письма! продолжалъ мейстеръ Блазіусъ:— по одной рук можно догадаться, какъ хороши должны быть письма… Однако, вотъ ужъ боле мсяца, какъ вы не отвчали на нихъ!

Отто опустилъ глаза, и едва-замтная улыбка появилась на лиц его.

— Однако, продолжалъ тюремщикъ: — имя ея не хорошо… Я прочиталъ имя на адресахъ… право, хорошенькой женщин неприлично называться мадамъ Батальръ!..

Отто все молчалъ.

— Ну, полно! продолжалъ опять мейстеръ Блазіусъ: — я вижу, что этотъ разговоръ вамъ не нравится… Трефы козыри, мейнгеръ Отто, и мн ходить…

Молодой человкъ, совершено-забывшій о своихъ картахъ, сталъ припоминать съ чего ему ходить.

— Знаете ли, что, мн нравится въ вашей игр? спросилъ главный тюремщикъ.— Вы обдумываете каждый ходъ… Другой, на вашемъ мст, сейчасъ бы побилъ эту десятку… вы же, напротивъ, долго думали… Еще съ трефъ!

Отто задумался такъ надолго, что Блазіусъ имлъ время наполнить и опорожнить стаканъ.

Кром шаговъ удалявшагося часоваго въ тишин ночи, слышалось легкое треніе двухъ кусковъ желза одинъ о другой.

Отто застучалъ стуломъ и закашлялся.

— Вы простудитесь, сказалъ Блазіусъ: — если не будете пить… зимнія ночи весьма-вредно дйствуютъ на грудь… Бейте или пропускайте… я ходилъ съ трефъ.

Отто исподлобья посмотрлъ на него, какъ-бы желая удостовриться, не скрывалась ли насмшка въ послднихъ словахъ, но главный тюремщикъ никогда не насмхался и не шутилъ.

Молодой человкъ сталъ играть и проигралъ. На важномъ лиц Блазіуса выражалось самодовольствіе, и онъ тихонько потиралъ руки, пока Отто сдавалъ. Онъ забылъ дать снять.

— Позвольте, Позвольте! съ живостію вскричалъ Блазіусъ:— какъ вы разсянны, мейнгеръ Отто!.. Какъ же это можно?.. Вдь этакъ какъ-разъ счастье перемнится!

Проклиная свою разсянность, Отто съ принужденной улыбкой извинился.

Мейстеръ Блазіусъ простилъ и сталъ набивать трубку.

— О! продолжалъ онъ, мигнувъ глазомъ: — я тонкій наблюдатель, и по лицу всякаго человка могу угадать, что происходитъ у него въ душ… Еслибъ вы не получали хорошенькихъ писемъ изъ Парижа, и еслибъ по этимъ письмамъ я не считалъ васъ влюбленнымъ, такъ — честное слово!— я бъ подумалъ, что вы замышляете бгство!

— Бью и записываю, сказалъ Отто.

— Дло!.. Но эти письма… притомъ же я васъ и вашихъ братьевъ изучилъ такъ-хорошо, что не могу имть какое-либо подозрніе… Гтцъ — добрый малый, любитъ попить и поиграть… Альбертъ — красавецъ, волокита, слишкомъ-втренъ…. не ему задумать бгство… Вы же, мейнгеръ Отто, слишкомъ-благоразумны… а потому понимаете, что бгство невозможно… не такъ ли?

— Разумется.

— У меня вс тузы… я сегодня удивительно-счастливъ… Вы не выиграете ни одной партіи, мейнгеръ Отто!.. Выпьемъ-те!

Отто чокнулся съ тюремщикомъ.

— Еще партію! вскричалъ послдній, опорожнивъ стаканъ.

Потомъ, ударивъ по картамъ, онъ прибавилъ:

— Если у меня будетъ опять такая же игра, такъ вы далеко не уйдете!

Отто громко захохоталъ, какъ-будто бы партнеръ его съострилъ, веселость его продолжалась такъ долго, что и мейстеръ Блазіусъ захохоталъ невольно.

Между-тмъ, шумъ за стной обратился въ глухой стукъ.— Казалось, сильная рука потрясала желзныя ршетки.

Смхъ молодаго человка пришелся очень-кстати, иначе тюремщикъ непремнно услыхалъ бы стукъ.

Когда партнеры перестали смяться, въ сосдней комнат наступила тишина.

— Кром шутокъ, сказалъ Блазіусъ: — мейнгеръ Отто, вы отличный малый!.. Я самъ не знаю, надъ чмъ я смялся… но смялся отъ души… Хожу съ бубенъ.

Молодой человкъ, не смотря на плохія карты, сталъ играть такъ искусно, что не далъ выиграть мейстеру Блазіусу.

Послдній запилъ свою неудачу.— Лицо его раскраснлось, онъ разгорячался боле-и-боле, и ничто не могло въ эту минуту отвратить вниманія его отъ картъ.

Онъ не слышалъ паденія двухъ тяжестей, послдовавшихъ одна за другою. Онъ не слышалъ, какъ часовой громкимъ голосомъ закричалъ:

— Кто идетъ?

Одинъ Отто все слышалъ. Глаза его были опущены, лицо блдно, карты дрожали въ рукахъ.

Игра перемнилась: у мейстера Блазіуса были весьма-дурныя карты… но большею частію грубая сила преодолваетъ умъ. Отто кидалъ карты почти на удачу, потъ каплями выступалъ на лбу его, — щеки поперемнно покрывались то блдностью, то яркой краской…

Мейстеръ Блазіусъ, углубившись въ свои комбинаціи, не замчалъ состоянія молодаго человка, ловко пользовался его разсянностью и промахами, и дйствовалъ такъ, какъ-будто бы вся будущность его зависла отъ этой партіи.

Взявъ послднюю взятку, онъ скрестилъ руки на груди и пристально посмотрлъ на молодаго человка.

— Вотъ ужь по своей вин проиграли! вскричалъ онъ.— Ахъ, мейнгеръ Отто, мейнгеръ Отто!.. должно-быть, вы крпко влюблены!..

Молодой человкъ не отвчалъ, глаза его были неподвижны, шея вытянута, брови судорожно насуплены…

Эти ясные признаки сильнаго волненія поразили, наконецъ, тюремщика.

— Что съ вами? проговорилъ онъ.

Отто не отвчалъ, онъ слушалъ…

Въ то самое мгновеніе, когда тюремщикъ хотлъ повторить свой вопросъ, вдали раздались два странные крика. Лицо молодаго человка внезапно прояснилось.

— Это что? вскричалъ Блазіусъ, вставая.

— Ничего, отвчалъ Отто: — вы объиграли меня, не хочу боле играть, потому-что сегодня мн нтъ счастія… Но садитесь, мн нужно еще поговорить съ вами.

Отто фамильярно опустилъ руки на плечи бывшаго майордома и заставилъ его ссть.— Потомъ, наполнивъ стаканы, вскричалъ:

— За ваше здоровье!.. поздравляю васъ, мейстеръ Блазіусъ, вы сейчасъ выиграли пять тысячь флориновъ!

Тюремщикъ вытаращилъ глаза и боязливо посмотрлъ на сына Ульриха.

— Ужь не сошелъ ли онъ съ ума? подумалъ онъ.

Вмсто того, чтобъ ссть, Отто пошелъ за кровать и воротился оттуда съ дорожнымъ сюртукомъ, старымъ краснымъ плащомъ и сапогами со шпорами.

Блазіусъ смотрлъ на него съ изумленіемъ.— Онъ машинально набивалъ трубку и съ непритворнымъ сокрушеніемъ сердца ворчалъ:

— А я думалъ, что онъ влюбленъ… онъ сумасшедшій! Экое несчастіе!

Между-тмъ, Отто скинулъ туфли и надвалъ сапоги, сюртукъ, потомъ свернулъ плащъ и положилъ его подъ мышку.

— Вотъ такъ! сказалъ онъ: — теперь отдайте мн свой сюртукъ на ват и я заплачу вамъ 5,000 флориновъ.

Мейстеръ Блазіусъ не доврялъ ушамъ своимъ.

— Лягьте спать, мейнгеръ Отто, возразилъ онъ: — ложитесь, спокойный сонъ усмиритъ волненіе вашей крови.

Отто подвинулъ кресло къ тюремщику и слъ возл него.

— Объяснимтесь, сказалъ онъ твердымъ, ршительнымъ голосомъ: — но скоре, мн некогда терять времени.

Блазіусъ невольно улыбнулся.

— Вы честный человкъ, продолжалъ Отто: — и вамъ поручили стеречь трехъ плнниковъ, обвиненныхъ въ убійств… двое изъ нихъ ушли…

Блазіусъ вскочилъ и хотлъ броситься къ двери, но желзная рука Ульриха удержала его.

— Не кричите! продолжалъ Отто: вы раскайтесь, но тогда будетъ уже поздно!

— Да вы обманываете меня! вы шутите! вскричалъ несчастный тюремщикъ: — никто не ушелъ… Стны высоки… я приказалъ сдлать къ окнамъ новыя желзныя ршетки… рунды обходятъ аккуратно… часовые бдительны… Пустите меня, я хочу удостовриться собственными глазами!

— Сейчасъ, сейчасъ, отвчалъ Отто, не отпуская его: — сперва выслушайте меня. Я вамъ говорю, что теперь Альбертъ и Гтцъ скачутъ уже по дорог во Францію… вы сейчасъ удостовритесь въ этомъ, но теперь поврьте мн на-слово… Бгство этихъ двухъ плнниковъ лишитъ васъ мста… а вы уже стары, мейстеръ Блазіусъ!

Бывшій майордомъ глубоко вздохнулъ.

— Предлагаю вамъ сумму, достаточную для того, чтобъ обезпечить васъ на будущее время, продолжалъ Отто: — кром того предлагаю вамъ еще способъ сохранить ваше мсто.

Старикъ навострилъ уши.

— Вы человкъ осторожный, сказалъ Отто: — а потому не захотите заводить безполезнаго шума… Ступайте же въ комнаты моихъ братьевъ и удостоврьтесь сами въ справедливости словъ моихъ.

Отто отпустилъ тюремщика, который немедленно бросился въ корридоръ съ живостію молодаго человка…

Нсколько минуть спустя, онъ опять явился на порог комнаты Отто, который указалъ ему кресло. Тюремщикъ слъ и произнесъ съ глубокимъ вздохомъ:

— Ушли, неблагодарные!.. ушли, оба!

— И я уйду, сказалъ Отто.

Блазіусъ сердито пожалъ плечами и не отвчалъ.

— Я долженъ уйдти, твердымъ голосомъ повторилъ сынъ Ульриха: — и немедленно!.. вы сами доставите мн къ тому средства.

Блазіусъ взглянулъ на него съ негодованіемъ и вскричалъ:

— Въ казаматы упрячу я васъ!.. Вотъ вы куда уйдете!

Отто улыбнулся и возразилъ:

— Это не воротитъ тхъ, которые уже ушли, если жь вы хотите выслушать меня спокойно, такъ я скажу вамъ, что бглецы воротятся къ вамъ… Я не шучу, мейстеръ Блазіусъ, вы знаете, что ни одинъ изъ сыновей Блутгаупта никогда не лгалъ.

— Знаю, знаю!.. Но зачмъ же они ушли?.. Зачмъ? Я ли не берегъ ихъ? Я ли не угождалъ имъ? Я ли не баловалъ ихъ?.. Зачмъ же они ушли?..

— На братьяхъ моихъ и на мн, возразилъ Отто съ грустію: — лежитъ тяжкая обязанность… Долго мы были бдны, а борьба безъ денегъ невозможна… Теперь мы разбогатли, и въ нсколько недль исполнимъ то, къ чему стремились въ-продолженіи многихъ лтъ… Поврите ли вы, Блазіусъ, моей клятв?

Тюремщикъ въ нершимости посмотрлъ на Отто.

— Поврю, отвчалъ онъ наконецъ: — потому-что въ жилахъ вашихъ течетъ кровь Блутгауптовъ.

— Итакъ, продолжалъ сынъ Ульриха: — клянусь вамъ именемъ моего отца, что Гтцъ, Альбертъ и я будемъ здсь ровно черезъ мсяцъ.

Старикъ хранилъ молчаніе.

— Если вы откажетесь помочь мн, продолжалъ Отто: — такъ я останусь въ тюрьм, но ни Альбертъ, ни Гтцъ не вернутся, а вы будете наказаны…

Блазіусъ смотрлъ на глиняную кружку, какъ-бы прося у нея совта.

— Я очень-хорошо знаю, что вы, мейнгеръ Отто, не измните своему слову, отвчалъ онъ наконецъ:— знаю, что средство, предлагаемое вами, можетъ спасти меня,— но если, отъ чего Боже упаси!— васъ вдругъ потребуютъ въ судъ?

— Мы ужь годъ сидимъ въ тюрьм, не имя доказательствъ, судьи не могутъ произнести надъ нами приговора, слдовательно, имъ не зачмъ призывать насъ.

Блазіусъ былъ внутренно того же мннія. Бгство третьяго-брата ни мало не измняло его положенія, по, напротивъ, подавало ему даже надежду… Не смотря на то, онъ все еще колебался.

Отто наклонился къ уху его и шепнулъ:

— Вы были нкогда самый врный слуга Блутгаупта, и тогда вы заплатили бы жизнію за это, если бъ у стараго графа былъ наслдникъ!

— И теперь еще я готовъ отдать жизнь!..

— Такъ зачмъ же вы колеблетесь, зачмъ медлите? вскричалъ Отто звучнымъ голосомъ.— Отъ покойнаго графа остался сынъ, законный наслдникъ его… Онъ бденъ и не знаетъ имени своихъ предковъ…

— Я самъ это думалъ! стало-быть, я не ошибался! вскричалъ бывшій майордомъ съ сверкающими глазами, сложивъ руки: — но найдете ли вы его, мейнгеръ Отто?

— Я уже говорилъ вамъ, что на насъ лежитъ тяжкая, но священная обязанность… Наслдникъ Блутгаупта — сынъ нашей сестры Маргариты, которую мы любили боле самихъ-себя… вмст съ тмъ онъ принадлежитъ и намъ, ставшимъ между колыбелью его и убійцами!

Взоръ бывшаго майордома съ жаднымъ любопытствомъ былъ устремленъ на Отто.

— Вы были въ замк въ ночь наканун праздника Всхъ-Святыхъ? спросилъ онъ.

— Были, отвчалъ Отто:— но теперь мн некогда разсказывать, братья ждутъ меня.

— Одно слово! вскричалъ Блазіусъ: — не вы ли унесли ребенка и увели Гертруду?

— Гертруда пошла съ нами, пажъ Гансъ догналъ насъ… имъ поручили мы ребенка, и они воспитали его. Гансъ и Гертруда долгое время жили на берегу Рейна, по другую сторону замка Роте. Я знаю, гд теперь эти врные, преданные друзья и, черезъ мсяцъ, если будетъ угодно Богу, сынъ сестры моей, графъ фон-Блутгауптъ-и-Роге, вступитъ въ домъ праотцевъ своихъ!

Тюремщикъ всталъ, взялъ глиняную кружку, чтобъ наполнить стаканы, но рука его дрожала.

— Замокъ еще не проданъ! сказалъ онъ.— Не-уже-ли я доживу до радостнаго дня возстановленія рода Блутгауптовъ!.. Клянусь Богомъ! я готовъ просить милостыню на старости лтъ, чтобъ быть свидтелемъ такого торжества…

И онъ сталъ поспшно снимать свой ваточный сюртукъ.

— Я не пьянъ, мейнгеръ Отто, продолжалъ онъ, поднявъ сдую голову:— я знаю, что вы можете обмануть меня… но сорокъ лтъ я питался хлбомъ Блутгаупта… берите мое платье, и да храпитъ васъ Господь!

Онъ самъ помогъ сыну Ульриха надть сюртукъ и закрыть лицо воротникомъ.

Отто пожалъ ему руку.

— Ждите насъ. Завтра вы получите пять тысячь флориновъ… только одна смерть воспрепятствуетъ намъ воротиться черезъ мсяцъ.

Онъ вышелъ изъ комнаты и пошелъ по корридору, подражая тяжелой и медленной походк главнаго тюремщика.

Сторожа и часовые сторонились, чтобъ пропустить его.

Мейстеръ Блазіусъ опустился въ кресло и закрылъ лицо руками.

— Сынъ дьявола! сынъ тайны! проговорилъ онъ: — такъ называли его дурные люди… скоре слдуетъ назвать его сыномъ ангела, потому-что мать его, графиня Маргарита!..

Посл краткаго молчанія, онъ продолжалъ:

— Девятнадцать лтъ прошло съ-тхъ-поръ!.. Онъ теперь юноша… и, вроятно, красавецъ… Сыновья графа Ульриха мужественны, неустрашимы… да поможетъ имъ Богъ, и да хранитъ меня Его святая воля, чтобы глаза мои могли узрть молодаго графа въ благородномъ замк его предковъ!..

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

КАРНАВАЛЪ.

I.
На улиц.

Весь Парижъ веселился. Толпа, неизвстно откуда выходящая ежегодно пять или шесть разъ на свтъ Божій, пахнущая затхлымъ, жаждущая маскарадовъ, бгущая на фейерверки и безъ стыда влекущая за собою по асфальтовой мостовой безобразныхъ, тощихъ дтей и полуобстриженныхъ собакъ, шумно волновалась по улицамъ отъ тріумфальныхъ Воротъ-Звзды до Заставы-Трона.

Это былъ одинъ изъ тхъ дней, когда шести или семи-этажные домы на Маре какъ бы выкидываютъ всхъ своихъ жильцовъ на мостовую, — когда Сен-Марсельскій-Кварталъ высыпаетъ въ изумленный городъ дикихъ обитателей своихъ,— и когда студенты покидаютъ Шомьеру.

Въ эти дни большой народной выставки, фешенебльная часть города находится во власти черни. Нарядные щеголи, укращающіе окрестности Итальянскаго-Театра, не выходятъ изъ своихъ квартиръ. Возл парижской кофейной не видно ни одного лакированнаго сапога, и Гортони тщетно ищетъ въ безпрестанно-возобновляющейся толп львовъ съ туго-набитыми бумажниками.

Было воскресенье на масляниц. Погода была прекрасная. Толпа шумла, толкалась, бранилась, — словомъ, веселилась. Воздухъ былъ наполненъ тяжелымъ запахомъ жирныхъ блиновъ. Давно уже пробило три часа. Голодные желудки, пробродившіе съ утра, направляли усталыя ноги къ мстамъ, откуда разносились кухонныя испаренія.

Между длиннымъ цугомъ экипажей, тянувшихся отъ Шато-д’О до Сен-Мартенскихъ-Воротъ, была извощичья коляска, изъ отворенныхъ дверецъ которой выглядывала голова человка, безпрестанно осматривавшагося и нетерпливо понукавшаго кучера. Какъ-бы выведенный изъ терпнія, человкъ этотъ выскочилъ изъ коляски, заплатилъ извощику и вмшался въ толпу, покрывавшую троттуары.

Человкъ этотъ былъ закутанъ въ длинный дорожный плащъ, поднятымъ воротникомъ котораго онъ закрывалъ себ часть лица. Открытая же часть была прекрасна, благородна: чело его было гордо, возвышенно и обрамлено черными, вившимися волосами, взглядъ спокоенъ и вмст проницателенъ, въ глазахъ блисталъ твердый умъ и сила мужественной воли. Но все это было какъ-будто покрыто вуалемъ усталости, и по пыли на плащ незнакомца можно было догадаться, что онъ только-что пріхалъ издалека.

По мр того, какъ онъ приближался къ перекрестку Шато-д’О, толпа становилась гуще и плотне. Но у незнакомца были широкія, здоровыя плечи и твердая воля пробраться впередъ. Онъ безостановочно подвигался впередъ между ворчавшимъ народомъ, невольно и неохотно разступавшемся. Проклятія сыпались на него, самые сердитые замахивались на него зонтиками, но одного взгляда незнакомца было достаточно, чтобъ заглушить проклятія и остановить замахнувшуюся руку, и когда незнакомецъ повернулъ за уголъ Тампльской-Улицы, о немъ говорили только два или три женскіе голоса, уврявшіе, что онъ удивительный красавецъ и чрезвычайно похожъ на актра Меленга.

Въ Тампльской-Улиц нашему путешественнику было легче пробираться впередъ. И тамъ была толпа, но не такая плотная. Скорымъ шагомъ направился онъ къ тампльскому рынку.

Хотя было воскресенье и наступалъ вечеръ, однакожь вс лавки были отворены. Безчисленное множество звакъ, уткнувъ носы въ окна, любовались маскарадными костюмами и, въ-особенности, маленькими картинками.

Покупатели толпились еще по пассажамъ, на-четверо раздляющимъ большой базаръ парижскаго тряпья.

Вс торопились покупать и продавать, потому-что часъ закрытія приближался. Тампль закрывается въ одно время съ биржей,— впрочемъ, между ними, и кром этого, много сходнаго.

Нашъ путешественникъ миновалъ уже церковь св.-Екатерины и искалъ приличнаго мста, чтобъ перейдти черезъ улицу. Кареты безостановочно слдовали одна за другою. Незнакомецъ шелъ медленно по троттуару, глазами ища прохода между экипажами.

Такимъ-образомъ, онъ дошелъ до угла маленькой Улицы-Фонтановъ, и такъ-какъ, повидимому, не желалъ удаляться отъ Тампля, то остановился на конц троттуара.

Въ нсколькихъ шагахъ отъ него, за угломъ Улицы-Фонтановъ, стояли два человка и разговаривали. Видно было, что они не принадлежали къ веселившейся черни, толпившейся вокругъ нихъ.— Это были два барина.— Появленіе ихъ въ этомъ квартал и въ такой день могло казаться аномаліей.

Одинъ изъ нихъ былъ высокій молодой человкъ лтъ двадцати-восьми или тридцати, съ загнутыми вверхъ усами и остроконечной эспаньйолкой. Онъ былъ въ черномъ плать, сюртукъ, застегнутый до верху, красиво сидлъ на немъ. Въ рук у него была недокуреная сигара, отъ которой подымалась синеватая струйка дыма, но которую онъ не бралъ въ ротъ, вроятно, изъ уваженія къ своему товарищу.

Другой стоялъ спиной къ Тампльской-Улиц. На немъ былъ блый пальто англійскаго покроя, подъ разстегнутымъ пальто виднлся фракъ изъ тонкаго синяго сукна, съ золотыми пуговицами. На блой манишк красовались два алмаза чистйшей воды. Изъ кармана чернаго атласнаго жилета выходила толстая цпочка, каждое звно которой стоило по-крайней-мр луидоръ. Сверхъ блыхъ перчатокъ, у него были надты кольца. По первому взгляду на лицо его трудно было опредлить его лта. Щеки его были довольно-свжи, брови черны какъ смоль, а изъ-подъ широкихъ полей шляпы вились искусно-завитые волосы. Но не смотря на эти признаки, можно было узнать, что ему было уже далеко за сорокъ. Когда онъ улыбался, лицо его покрывалось морщинами.

Нашъ незнакомецъ разсянно взглянулъ на этихъ людей. Младшаго онъ не зналъ, а лица втораго не могъ видть. Итакъ, ничто не заставляло его доле заниматься ими, и онъ опять посмотрлъ на середину улицы, гд безпрерывная цпь экипажей какъ-бы смялась надъ его нетерпніемъ.

На углу Улицы-Фелиппо стояла красивая коляска, а близь площади тампльской ротонды — карета.

Карета уже боле четверти часа стояла на этомъ мстъ. Въ ней пріхала молодая двушка, робко закрывавшаяся вуалемъ и скрывшаяся въ одномъ изъ пассажей рынка.

Коляска только-что пріхала. На ней не было герба, чмъ она рзко отличалась отъ экипажей разбогатвшихъ торгашей. Сторы ея были опущены. Кучеръ, въ ливре темнаго цвта, безъ труда удерживалъ пару лнивыхъ лошадей. Изъ коляски вышла молодая женщина въ скромной шуб. Она проскользнула въ толп съ ловкостью кошки. Казалось, маленькія ножки ея даже не коснулись земли, потому-что на ботинкахъ не было и слда толстаго слоя грязи, покрывавшей мостовую. Передъ шляпкой ея спускался черный вуаль, съ вышитыми узорами, сквозь которые можно, было однакожь, замтить огненные глаза незнакомки.

Она шла скоро и тмъ безпокойнымъ шагомъ, который изобличаетъ опасеніе быть узнаннымъ: живые глаза ея бросали направо и налво въ толпу быстрые взгляды. Дошедъ до Улицы-Фонтановъ, она увидла нашего незнакомца, вздрогнула, остановилась и поспшно схватилась за лорнетъ. Чтобъ лучше видть, она приподняла вуаль.

Она была очень-хороша собою, въ тонкихъ чертахъ ея проявлялся жидовскій типъ, подвижной зрачокъ ея то повелвалъ, то ласкалъ, около нсколько-низкаго лба красовались прелестные черные волосы, губы ея были узки и нсколько блдны, въ движеніяхъ проявлялась безпечная грація.

Когда она приставила лорнетъ къ глазу, толпа заколыхалась, между ею и незнакомцемъ остановились экипажи, въ-продолженіе нсколькихъ секундъ она тщетно искала его взоромъ, закрыла лорнетъ, опустила вуаль, простояла минуту въ нершимости, потомъ скоро пошла къ четвероугольнику, называемому обычными постителями Тампля Пале-Роялемъ.

— Я ошиблась, проговорила она: — вдь его нтъ въ Париж!

Въ Пале-Роял, гд толпились покупатели обоихъ половъ, была лавка богаче и красиве другихъ, принадлежавшая толстой купчих, мадамъ Батальръ. Къ этой лавк направляла шаги скромная шуба, въ этой же лавк была молодая двушка, пріхавшая въ карег.

Мадамъ Батальръ продавала и покупала все, что угодно. Лавка ея была набита народомъ.

Молодая двушка выжидала удобную минуту, чтобъ переговорить съ хозяйкой. Она подняла одинъ конецъ своего вуаля и открыла лицо правильной и рдкой красоты, увеличенной чистымъ, непорочнымъ выраженіемъ двственности.

Наконецъ, мадамъ Батальръ увидла ее и немедленно оставила покупателей.

— Ничего нтъ еще, сказала она шопотомъ:— почтальйонъ приходилъ, а писемъ нтъ!

— Я пріиду завтра, проговорила молодая двушка съ глубокимъ вздохомъ.

— Если вамъ угодно, сказала купчиха: — я сама принесу вамъ отвтъ…

— Нтъ, нтъ! прервала ее молодая двушка: — я прійду…

Едва она произнесла эти слова, какъ поспшно опустила вуаль и поблднла: она увидла молодую даму въ скромной шуб, быстро переходившую черезъ площадку

— Сестра! произнесла она съ испугомъ.— Ради Бога, сударыня, не выдайте меня!

— Фи, какъ можно! вскричала мадамъ Батальръ съ ласковой улыбкой, провожая молодую двушку, тотчасъ же исчезнувшую въ толп: — я олицетворенная скромность, барышня!..

И съ тою же улыбкою приняла она молодую даму и указала ей на удалявшуюся молодую двушку.

— Прекрасно! сказала скромная шуба, сжавъ губы.

— Каждый Божій день… проговорила коварная купчиха…

Между-тмъ, незнакомецъ все оставался на томъ же мст. Нсколько разъ рядъ экипажей прерывался, и онъ могъ бы перейдти на другую сторону улицы, но, вроятно, его удерживала какая-нибудь причина, потому-что онъ прислонился къ стн и какъ-бы прислушивался… Нсколько словъ, произнесенныхъ человкомъ въ бломъ пальто, привлекли его вниманіе.

— Вы славный малой, Вердье, говорилъ человкъ въ бломъ пальто.— Будьте спокойны… я помогу вамъ проложить дорогу въ коммерціи.

— Вы говорите это не въ первый разъ, кавалеръ, а между-тмъ я все еще прежній бднякъ!

— Дурныя привычки, Вердье, сынъ мой! возразилъ блый пальто отеческимъ тономъ: — дурныя привычки! Надобно быть справедливымъ… Теперь вы похожи на порядочнаго человка… но прежде!.. не боле какъ съ мсяцъ назадъ, отъ васъ за цлый ль несло трактиромъ… а это никуда не годится!

— Дайте мн хорошее мсто, сказалъ Вердье: — я сбрю усы и перестану шататься по трактирамъ.

Кавалеръ опустилъ два пальца въ карманъ жилета и небрежно сталъ побрякивать деньгами.

— Хорошее мсто найдти не трудно, сказалъ онъ:— это бездлица! Но вы уже не въ такихъ лтахъ, чтобъ могли идти въ прикащики, Вердье… А мы принимаемся за великолпное предпріятіе…

— Въ ожиданіи котораго я умру съ голода! прервалъ его Вердье: — нтъ! мн ждать некогда… признаться, мн бы пріятне получить сотню луидоровъ въ руки, нежели слушать ваши общанія…

— Вы получите ихъ, другъ мой, получите больше… Могу ли я въ чемъ-нибудь отказать вамъ?.. Но скажите, уврены ли вы въ себ?

Вердье повертлъ палкой и отвчалъ:

— Я каждую недлю хожу по два и по три раза къ фехтмейстеру, а юноша нашъ, кажется, не уметъ взять шпаги въ руки.

Въ это самое время приблизился нашъ незнакомецъ. Этотъ разговоръ сильно возбуждалъ его любопытство. Онъ не зналъ о комъ говорили, но чувствовалъ непреодолимое желаніе узнать… Изъ-за угла онъ бросилъ косвенный взглядъ на разговаривавшихъ.

Человкъ въ бломъ пальто по-прежнему стоялъ къ нему спиной, другой улыбался, и улыбка придавала отвратительное выраженіе его физіономіи.

Вмсто притворнаго прямодушія, бывшаго прежде на лиц его, теперь на немъ выразилось что-то низкое, жадное. Онъ уперъ кулакъ въ бокъ, а другою рукою продолжалъ вертть палкой. Это движеніе объясняло, такъ-сказать, мысль его и придавало ему видъ низкаго спадассена.

— Но какимъ же образомъ вызвали вы его на дуэль, если онъ не уметъ владть шпагой? спросилъ кавалеръ.

Вердье пожалъ плечами.

— Очень-простымъ образомъ! отвчалъ онъ.— Я далъ оскорбить себя…

— А!.. произнесъ кавалеръ радостно: — такъ этотъ мальчишка оскорбилъ васъ!…

— Да, да, отвчалъ Вердье, загорлыя щеки котораго покрылись легкой краской: — въ кофейной Пирона, въ Латинскомъ Квартал… мальчишка нашъ отчаянный игрокъ… я сказалъ, что онъ сплутовалъ… а онъ… вмсто отвта, плеснулъ мн цлый стаканъ пива въ лицо.

Кавалеръ захохоталъ.

— Вотъ что дло, такъ дло! вскричалъ онъ:— вотъ что называется быть мастеромъ своего дла!… Вы получите сто луидоровъ, любезнйшій… а если дло кончится въ нашу пользу, такъ… я готовлю вамъ сюрпризъ… вы будете довольны мною!

Кавалеръ вынулъ большіе плоскіе часы и посмотрлъ на нихъ.

— Скоро четыре часа! сказалъ онъ: — виконтесса ждетъ меня… а между-тмъ, я желалъ бы узнать еще нкоторыя подробности… вы будете драться на шпагахъ?

— На шпагахъ, отвчалъ Вердье.

— А гд?

Усилившаяся суматоха и шумъ воспрепятствовали незнакомцу услышать отвтъ Вердье, но и человкъ въ бломъ пальто не разслышалъ его, и потому повторилъ вопросъ.

Незнакомецъ внимательно слушалъ, но и въ этотъ разъ стукъ колесъ и крики народа заглушили слова Вердье.

Въ ту же минуту послышался чистый, звучный голосъ юноши, обратившій на себя вниманіе незнакомца. Передъ Улицей Фонтановъ прозжала извощичья коляска, изъ которой выглядывала веселая, дтская голова, обрамленная прелестными свтлорусыми волосами, голубые глаза юноши были вполовину закрыты длинными, шелковистыми рсницами, на розовыхъ губахъ была беззаботная улыбка, круглыя щеки были нсколько блдноваты, какъ-бы посл утомленія. Еслибъ надъ губами не вились маленькіе русые усики, то можно бы подумать, что эта головка принадлежала молодой двушк.

Юнош казалось не боле восьмнадцати лтъ, и сквозь двическую граціозность проглядывала уже по-временамъ будущая мужественная красота.

— Стой! кричалъ онъ кучеру:— стой!

Кавалеръ и товарищъ его были очень-заняты, и это обстоятельство не обратило на себя ихъ вниманія. Незнакомецъ случайно оборотилъ голову, но лишь только взоръ его остановился на прелестномъ лиц юноши, какъ физіономія его оживилась. Внезапная краска выступила на щекахъ его, и онъ сдлалъ движеніе, какъ-бы желая броситься впередъ — по остановился, разговоръ сосдей слишкомъ занималъ его.

Извощикъ остановился въ нсколькихъ шагахъ отъ него, юноша выскочилъ изъ коляски и перешелъ на другую сторону улицы. Подъ мышкой у него былъ большой пакетъ.

Незнакомецъ съ сожалніемъ посмотрлъ на людей, разговоръ которыхъ такъ сильно возбудилъ его любопытство. Тайный инстинктъ удерживалъ его, но боле-могущественный инстинктъ увлекалъ его въ противоположную сторону. Онъ скорыми шагами пошелъ вслдъ за прелестнымъ юношей, уже терявшимся въ толп.

Послдній поворотилъ за уголъ домовъ, окружающихъ Тампль, когда незнакомецъ проходилъ между экипажами. Наконецъ, и онъ дошелъ до угла, двухъ минутъ достаточно было, чтобъ догнать юношу.

Въ это самое время, дама въ скромной шуб выходила изъ лавки мадамъ Батальръ. Чтобъ дойдти до своей коляски, она непремнно должна была идти на встрчу юнош и незнакомцу. Лишь-только она увидла перваго, остановившагося, чтобъ посмотрть на нее со всею нескромностью ребенка, она быстро отворотилась и удвоила шаги.

Это движеніе увеличило любопытство молодаго человка, готовившагося уже отправиться вслдъ за нею. Но взглядъ, брошенный на пакетъ, заставилъ его перемнить намреніе.

— Талья ея, подумалъ онъ: — но вс женскія тальи похожи одна на другую!.. Притомъ же, прибавилъ онъ улыбаясь:— она врно закупаетъ не въ Тампл!…

Весьма довольный этимъ заключеніемъ, онъ вступилъ въ рынокъ.

Дама съ опущеннымъ вуалемъ и незнакомецъ были близко другъ отъ друга.

Большіе черные глаза дамы съ живостію и быстро смотрли по сторонамъ. Хотя лицо незнакомца было закрыто поднятымъ воротникомъ, однакожь она узнала его и остановилась.

Онъ хотлъ отвернуться и пройдти мимо, но она удержала его за руку.

— Я не могу ошибиться два раза сряду!… проговорила она, вперивъ въ него взоръ:— вы баронъ Фон-Родахъ?…

Путешественникъ отступилъ съ изумленіемъ и утвердительно кивнулъ головою.

Молодая дама подняла вуаль.

— Вы не узнате меня? спросила она.

Баронъ осмотрлъ быстрымъ взглядомъ хорошенькое личико, уже описанное нами. Онъ видлъ его въ первый разъ.

Молодая дама нетерпливо топнула ногой.

— Что же вы молчите?.. сказала она, топнувъ ногою.

Барону Фон-Родаху не хотлось признаться, что онъ впервые видлъ хорошенькую молодую даму, и потому онъ взялъ руку ея и нжно сжалъ въ своихъ рукахъ.

Дама ласково улыбнулась.

— Здсь не прилично вступать въ объясненія, сказала она:— а я непремнно хочу знать причину вашего долгаго молчанія… Отъ двухъ до четырехъ часовъ, г. де-Лорансъ на Бирж…

При имени Лоранса, лицо барона осталось спокойнымъ, но сердце сильно забилось.

Молодая дама опустила вуаль.

— Прійдите въ эти часы… сказала она: — или когда вамъ будетъ угодно… мужъ мой не ревнивъ.

Послднія слова она произнесла страннымъ тономъ. Въ немъ можно было угадать продолжительную и терпливую борьбу, коварное торжество жены и глубокое несчастіе мужа…

Она слегка кивнула головой и удалилась, сказавъ:

— До завтра.

Баронъ смотрлъ за нею вслдъ. Молнія блеснула въ глазахъ его.

— Г-жа де-Лорансъ!… проговорилъ онъ: — старшая дочь Моисея Гельда!…

II.
Четыре квадрата.

Старый денди въ бломъ пальто и товарищъ его, казалось, случайно забрели въ окрестности Тампля. Вердье, вроятно, жилъ близь Пале-Рояля, въ трактир котораго проводилъ цлые дни, а иногда и ночи.

Кавалеръ же, по-видимому, обиталъ по близости Шоссе-д’Антенской-Улицы или Биржи.

Не смотря на то, они ни мало не изумились, встртивъ другъ друга у Тампля. Бдный Вердье закупалъ тамъ все, что ему было нужно. Кавалеръ самъ имлъ тамъ нкоторыя длишки. Сверхъ того, надобно пройдти мимо Тампля отъ Гандскаго-Бульвара въ Бретаньскую-Улицу, куда кавалеръ ходилъ очень-часто.

Онъ и теперь пошелъ туда, между-тмъ, какъ Вердье отправился куда-нибудь поиграть на бильярд.

Кавалеръ остановился у стараго дома, находившагося на углу Бретаньской-Улицы, и спросилъ, дома ли виконтесса д’Одмеръ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мы узнали имена молодой дамы въ скромной шуб и путешественника. Ее зовутъ г-жею де-Лорансъ, а его барономъ фон-Родахомъ. Больше ничего не знаемъ о послднемъ.

Съ молодою двушкою, пріхавшею въ карет, мы опять скоро встртимся.

Что же касается до г-жи Лорансъ, то она была цвтъ цвта финансовой аристократіи. Мужъ ея — биржевой маклеръ Леонъ де-Лорансъ, человкъ чрезвычайно богатый и славившійся своею честностью. Отецъ же ея былъ старый геръ Фон-Гельдбергъ, богатый банкиръ.

Старый Гельдбергъ былъ честный человкъ, истинный патріархъ, робкій и скромный, не смотря на мильйоны доходовъ, и вполн преданный своимъ дтямъ. Впрочемъ, въ послднемъ отношеніи природа щедро наградила его.

Авель, сынъ Гельдберга, былъ блистательный молодой человкъ, одинъ изъ первыхъ львовъ Парижа и вмст съ тмъ опытный длецъ.

Сара, старшая дочь его, вышла за г. де-Лоранса.

Эстерь, вторая дочь, овдовла на двадцать-пятомъ году отъ рожденія. Покойный мужъ ея былъ пэръ Франціи.

Ліа, младшая дочь, была прелестна и кротка, какъ ангелъ.

Кавалеръ Фон-Рейнгольдъ, главный компаньйонъ дома Гельдберга, Рейнгольда и Комп., пользовался славой благоразумнаго филантропа и умнаго негоціанта. Онъ вмст съ Авелемъ Фон-Гельдбергомъ, управлялъ всми длами, потому-что старый Моисей удалился уже отъ длъ. Не смотря на то, они все еще шли по проложенной имъ дорог.

Въ кругу своихъ богатыхъ знакомыхъ, Моисей Фон-Гельдбергъ и семейство его пользовалось общимъ уваженіемъ. Вс восхищались тонкимъ умомъ, добродтелью и граціей г-жи де-Лорадсъ, милою кротостью и милосердіемъ прелестной Эстери, вдовы генерала графа де-Лампіона, бывшаго пэромъ Франціи.

Хотя Ліа была еще ребенкомъ, но уже герцоги и маркизы домогались руки ея.

Что касается до Авеля Фон-Гельдберга, то ему не доставало только звучнаго титула, чтобъ быть самымъ ослпительнымъ свтиломъ столицы. Онъ смло могъ имть притязанія за руки богатйшихъ наслдницъ самыхъ фешнебльныхъ частей города. Старый отецъ гордился имъ.

Посл этого пускай читатель какъ хочетъ толкуетъ себ поведеніе г-жи де-Лорансъ. Мы же должны только прибавить, что малйшій недоброжелательный намекъ на поведеніе ея вооружилъ бы противъ клеветника сотни защитниковъ чести прелестной и добродтельной жены биржеваго маклера.

Пока г-жа де-Лорансъ шла къ своей коляск, баронъ фон-Родахъ стоялъ неподвижно на одномъ мст. Онъ, можетъ-быть, думалъ о причинахъ ошибки молодой женщины. Но онъ думалъ не долго, вспомнивъ о происшествіяхъ, предшествовавшихъ этой встрч.

Родахъ осмотрлся, но юноша уже исчезъ.

Внутренности лавокъ становились уже мрачными, торгаши и покупатели шевелились въ нихъ какъ тни.

Ничто не можетъ подать врнаго понятія о жадной дятельности Тампля въ извстные дни. Это рдкое зрлище, занимающее немаловажное мсто въ физіономіи столицы Франціи. Тампль, этотъ огромный шалашъ, — самая врная и близкая дружка Биржи. Биржа-рынокъ, сложенный изъ камня, Тампль — рынокъ, сложенный изъ полусогнившихъ досокъ, на Бирж считаютъ банковые билеты: въ Тампл въ большомъ ходу вонючія мдныя монеты, но въ томъ и другомъ главнымъ двигателемъ корысть — и, быть-можетъ, тряпки и рубища простонароднаго рынка стоютъ боле, нежели обманчивыя мечты, служащія основаніемъ великолпной Бирж.

Одна разница — и немаловажная — существуетъ между Биржей и Тамплемъ: въ Тампл не бываетъ банкротовъ, тамъ обкрадываютъ ближняго только налично.

Любопытно было бы постить въ одинъ и тотъ же день Биржу и Тампль — мильйонный рынокъ и нищенскій базаръ. Тамъ, въ двухъ самыхъ рзкихъ видахъ, представляется горячка спекуляцій, которою боленъ нашъ вкъ. Промышленая физіономія Парижа, скрывающаяся за столькими благовидными обманами, является тамъ во всей нагот своей. Наблюдатель увидитъ жадность и грубость щедрой и утонченной столицы…

Тампль состоитъ изъ четырехъ главныхъ квадратовъ, носящихъ живописныя имена и перерзанныхъ множествомъ пассажей и корридоровъ для облегченія сообщенія. Въ этихъ квадратахъ заключается тысяча-девять-сотъ лавчонокъ или мстъ, отдаваемыхъ въ наемъ по одному франку по шестидесяти сантимовъ за каждую въ недлю.

Между этими мстами есть хорошія и дурныя. Наружныя самыя выгодныя, внутреннія не такъ доходны. Не всякій покупатель захочетъ пробраться черезъ узкіе пассажи, по сторонамъ которыхъ сидятъ женщины, молодыя и старыя, хорошенькія и безобразныя, но вс до одной страшныя крикуньи и мастерицы ругаться.

Въ другой день и другое время, юноша, о которомъ мы упоминали, не прошелъ бы спокойно ни по одному корридору, по причин пакета, бывшаго у него подъ мышкой. Надобно замтить, что тампльскіе торгаши столько же любятъ покупать, какъ и продавать. Но въ этотъ день молодой человкъ обошелъ уже два квадрата и тщетно обращался ко многимъ торговкамъ. Ни одна изъ нихъ не хотла слушать его: имъ было некогда.

На свжемъ лиц юноши выразилась досада.

— Какъ быть? проговорилъ онъ, покачавъ головой: — у меня всего осталось пять франковъ, а я хочу повеселиться въ эту ночь какъ мильйонщикъ!..

Онъ остановился въ нершимости.

— Мн кажется, продолжалъ онъ съ задумчивой улыбкой:— что это будетъ моя послдняя ночь… Тмъ боле долженъ я веселиться!.. Если Дениза любитъ меня, такъ сегодня же должна признаться… а другая женщина, отъ которой я безъ ума!.. о, я увижу ее… хоть одинъ разъ еще!

Прохожіе толкали его то направо, то налво, но онъ ничего не примчалъ. Въ эту минуту, онъ почти забылъ о причин, заставившей его прійдти въ Тампль. Большіе голубые глаза его были въ задумчивости, а на прелестномъ лиц выражалась глубокая тоска… Онъ еще разъ произнесъ имя Денизы, и на рсницахъ его повисла слеза.

Молодаго человка звали Францомъ, у него не было родныхъ, ему было восьмнадцать лтъ.

Вотъ все, что онъ зналъ о себ.

Благородная его наружность нисколько не располагала постителей Тампля въ его пользу. Только женщины ласково смотрли на него.

— Эй, франтъ, посторонись! кричалъ савояръ, безъ церемоніи толкая его въ сторону.

— О-го! видно прокутился, мусье! кричалъ уличный мальчишка, натягивая ему носъ.

Наконецъ, толчокъ боле-грубый вывелъ Франца изъ задумчивости. Онъ осмотрлся и покраснлъ съ досады, увидвъ, что былъ мишенью всхъ насмшекъ. Нжныя брови его насупились, мягкая рука его сжалась, какъ-будто онъ намревался вступить въ кулачный бой.

Громкій, грубый смхъ пронесся въ толп.

Францъ покраснлъ до ушей, отвернулся и пошелъ дальше.

Нсколько секундъ спустя, пришелъ на это мсто баронъ фон-Родахъ, но Францъ былъ уже далеко.

Онъ подошелъ къ лавк, гд было мене покупателей.

— Скажите мн, пожалуйста, гд мсто мадамъ Батальръ? спросилъ онъ.

— Не знаю, отвчала торговка изъ зависти.

— А лавка Ганса Дорна?

— Не знаю.

Между-тмъ, время уходило и тогда, какъ Францъ сталъ уже подходить къ цли своихъ поисковъ, раздался звонъ колокола, и торгаши, начали запирать лавки.

Наконецъ, молодой человкъ дошелъ до послдней лавчонки, на углу Площади-Ротонды.

Сколько другія лавки были оживлены и шумны, столько же эта была пуста и мрачна. Весь товаръ ея состоялъ изъ нсколькихъ лоскутьевъ, висвшихъ у двери. Во внутренности же были голыя скамьи и пустыя полки. Въ одномъ углу неподвижно сидла старуха. Въ другомъ была еще женщина, лтъ сорока, сохранившая прелестную талію подъ рубищами. Посреди лавчонки, худощавый, уродливый, блдный мальчикъ сидлъ верхомъ на скамь и монотоннымъ голосомъ напвалъ какую-то псенку.

— Не купите ли платья? спросилъ Францъ, остановившись на порог лавчонки.

Старуха подняла голову и съ выраженіемъ глубокаго отчаянія посмотрла на него.

И другая женщина скоро подняла голову. Лицо ея, сохранившее слды рдкой красоты, было покрыто болзненною блдностью, глаза красны отъ слезъ.

Мальчишка захохоталъ дикимъ смхомъ идіота…

III.
Лавчонка.

Францъ невольно заглянулъ во внутренность пустой и мрачной лавочки, находившейся въ такой рзкой противоположности съ прочими лавками, наполненными покупателями — и остановился на порог, не смя ни удалиться, ни повторить своего вопроса. Дв женщины молча смотрли на него. Мальчикъ-идіотъ продолжалъ хохотать…

Сердце Франца сжалось.

— О!.. о!.. кричалъ мальчикъ, сжимая грудь обими руками:— ой, больно! я слишкомъ-долго смюсь!.. Вольно жь ему спрашивать маму Реньйо, не хочетъ ли она купить чего-нибудь… Ступай себ: денегъ нтъ!.. Еслибъ у мамы Реньйо были деньги, такъ она купила бы хлба Геньйолету… а Геньйолету ужасно сть хочется!

Онъ пересталъ смяться и произнесъ послднія слова жалобнымъ голосомъ.

Младшая изъ женщинъ обратила къ нему взоръ, исполненный глубокаго отчаянія.

— Жанъ сейчасъ вернется, бдное дитя мое, сказала она:— и я дамъ теб пость.

Старуха сложила свои морщинистыя руки и бормотала сквозь зубы:

— Я видла его еще сегодня, онъ очень измнился, но сердце мое узнало его… съ деньгами, которыя онъ тратитъ въ одинъ день, эти бдныя дти моглибъ прожить въ довольств цлый годъ… Я пойду наконецъ къ нему!.. Пойду, пойду!

Старуху звали мадамъ Реньйо. Она была старшая торговка въ цломъ Тампл. Другую женщину, сноху ея, звали Викторіей. То была мать идіота, Жозефа, котораго уличные мальчишки прозвали Геньйолетомъ, какъ-бы въ подражаніе его плаксивому голосу.

Между-тмъ, Францъ все оставался на порог, какъ-бы ожидая отвта.

— Сейчасъ прозвонилъ колоколъ, сказала ему Викторія: — пора запирать лавку, и мы не смемъ уже покупать…

— О, о! закричалъ идіотъ, опять захохотавъ: — это ничего не значитъ, что прозвонилъ колоколъ… Но главное то, что. у мамы Реньйо денегъ нтъ… хо, хо, хо!

— Жозефъ! Жозефъ! проговорила Викторія съ кроткимъ упрекомъ.

Идіотъ началъ колотить обими руками по скамь.

— Ну! кричалъ онъ: — пошла, пошла! кляча!..

Потомъ вдругъ заплъ на голосъ, имъ самимъ сочиненный:

Завтра понедльникъ,

А у мамы Реньйо денегъ нтъ,

Чтобъ заплатить за мсто,

И какъ-разъ васъ выгонятъ!

Въ чистый понедльникъ!

Выгонятъ, да выгонятъ,

Вотъ-теб и праздникъ!

И опять застучалъ по скамь и закричалъ:

— Ну, шевелись, клячонка!..

Мать его забыла о Франц. Она смотрла за него, и глаза ея снова омочились слезами.

— Пойду, ворчала старуха.— Боже мой! какъ я его любила!.. Думала ли я, что мн такъ страшно будетъ идти къ нему!.. Но онъ, можетъ-быть, прогонитъ меня… Тогда да будетъ онъ проклятъ!..

Морщинистыя руки ея задрожали.

— Мадамъ Реньйо! закричалъ голосъ въ сосдней лавчонк: — запирайте, или штрафъ заплатите!

Старуха встала.

— Тридцать лтъ я торгую въ этой лавчонк, сказала она:— но сегодня, можетъ-быть, послдній день… Все равно, надобно исполнять свою обязанность…

И съ помощію Викторіи она стала запирать тяжелые ставни.

Идіотъ не трогался. Онъ продолжалъ стучать по скамь и повременамъ кричалъ:

— сть хочу!

Зрлище этой нищеты глубоко тронуло сердце Франца. Онъ опустилъ пальцы въ карманъ жилета и вынулъ свою единственную пятифранковую монету, но не зналъ, какъ предложить ее бднякамъ.

— Я уже говорила вамъ, сказала Викторія, увидвъ его на томъ же мст: — что теперь поздно… Если вамъ очень нужно, такъ ступайте въ тотъ домъ, что на площади, и спросите Ганса Дорна… Посторонитесь… надобно запереть дверь.

Францъ стоялъ неподвиженъ, но при послднихъ словахъ Викторіи посторонился: однакожь, вмсто того, чтобъ отступить, онъ поспшно вошелъ въ лавку и положилъ свою пятифранковую монету на скамью, передъ идіотомъ, потомъ поспшно удалился.

Геньйолетъ заревлъ отъ радости и началъ катать по полу монету, на четверенькахъ ползая за нею.

Францъ же стоялъ уже предъ домомъ продавца стараго платья Ганса Дорна.

То было узкое зданіе въ нсколько этажей, покрытое одинакими вывсками. Лавки, выходившія на площадь, были уже заперты. Францъ вошелъ въ длинный, мрачный корридоръ, ведшій на дворъ.

У одной изъ дверей нижняго этажа стояла двушка съ веселымъ и открытымъ лицомъ и разговаривала съ шарманщикомъ, согбеннымъ подъ тяжестью своего пискливаго инструмента.

Шарманщикъ былъ немногимъ старе Франца. На робкомъ лиц его выражались кротость, добродушіе и задумчивая мечтательность, противорчившая его прозаическому ремеслу. Онъ былъ слабаго, нжнаго сложенія и какъ-бы изнывалъ подъ тяжестію своей шарманки.

Двушка же, напротивъ, была жива, свжа, здорова. Въ веселой улыбк ея выражалось счастіе юности. Она могла бы подлиться, безъ ущерба для себя, съ бднякомъ своею радостью, живостью, здоровьемъ.

Въ то самое мгновеніе, когда Францъ вошелъ на дворъ, шарманщикъ держалъ руку молодой двушки. Услышавъ шумъ, онъ скоро отступилъ и покраснлъ какъ вишня.

Молодая двушка также покраснла и серьзнымъ видомъ замнила улыбку.

— Гд живетъ Гансъ Дорнъ, продавецъ платья? спросилъ Францъ.

— Здсь, отвчала молодая двушка.

— До свиданія, мамзель Гертруда, проговорилъ шарманщикъ, приподнявъ Фуражку.

— Прощайте, Жанъ Реньйо, отвчала молодая двушка, ласковой улыбкой провожая его.

Бдный шарманщикъ удалялся неохотно, Францъ былъ очень хорошъ собою и оставался одинъ съ Гертрудой…

Вскор послышались на улиц плачевные звуки шарманки, игравшей польку.

Францъ съ удовольствіемъ любовался свжимъ личикомъ Гертруды, и тягостное впечатлніе, оставленное на душ его видомъ нищеты въ крайней лавчонк, мало-по-малу разсевалось.

Гертруда была добрая двушка. На язык у нея было то же, что на сердц, и въ веселой улыбк выражалась вся душа ея. Она никогда не сердилась за комплиментъ, сказанный красивымъ молодымъ человкомъ, потому-что, чувствуя себя чистой и непорочной, не боялась ничего въ мір, но въ эту минуту, она невольно подчинилась тяжелому впечатлнію, оставленному въ душ ея грустію бднаго Жана Реньйо, любившаго ее нжно, Гертруда любила его, и потому какъ-бы раскаявалась въ своей веселости.

— Гансъ Дорнъ мой отецъ, сказала она: — пожалуйте, онъ дома.

Произнеся эти слова, Гертруда пристальне взглянула на Франца, и румянецъ ярче загорлся на круглыхъ щекахъ ея: она поняла опасность и въ первый разъ въ жизни ршилась быть осторожной.

Между-тмъ, бдный Жанъ Реньйо подходилъ къ пустой лавчонк, которую запирали бабушка и мать его. Жанъ былъ сынъ Викторіи и братъ идіота. Почтительно вручилъ онъ старух деньги, собранныя имъ въ тотъ день. Онъ длалъ это каждый вечеръ, но сборы были недостаточны для пропитанія всего семейства.

Жанъ трудился сколько могъ и постоянно страдалъ. Еслибъ за эту минуту онъ могъ видть поведеніе Гертруды, которую любилъ ревниво, какъ любятъ вс страдальцы, то ощутилъ бы невыразимую радость.

Молодая двушка обратилась въ героическое бгство. Поспшно взбжала она по нетвердымъ ступенямъ и не останавливаясь дошла до комнаты отца, находившейся въ первомъ этаж.

Францъ слдовалъ за нею.

— Батюшка, тебя спрашиваетъ какой-то господинъ, сказала Гертруда.

Гансъ Дорнъ, продавецъ платья, сидлъ передъ столомъ, на которомъ горла тоненькая сальная свча, и сводилъ счеты. Возл него лежало нсколько пятифранковыхъ монетъ и кучи мдныхъ денегъ.

На двор совершенно стемнло. Въ полусвт, распространяемомъ тусклой свчей, можно было разсмотрть старую мебель Ганса и кровать его съ саржевыми занавсками. Нельзя было сказать, чтобъ въ этой комнат обнаруживалось довольство, однакожь не было и нищеты. Все въ ней было опрятно, только длинный рядъ всякаго платья, висвшаго по стнамъ, придавалъ ей нсколько непріятный видъ.

Гертруда сла возл отца. Съ этого безопаснаго мста она устремила свтлый, ясный взоръ на молодаго человка, ей улыбавшагося.

Знавшіе мать Гертруды увряли, что она чрезвычайно походила на нее. Читатели наши, вроятно, не забыли Гертруды, служанки графини Маргариты Фон-Блутгауптъ.

По-временамъ, когда продавецъ платья цаловалъ свою любимую дочь, составлявшую единственное счастіе его въ этой жизни, онъ становился печаленъ и на глазахъ его навертывались слезы… Черты дочери напоминали ему жестокую потерю.

Гансу Дорну было теперь сорокъ лтъ, онъ былъ здоровъ, силенъ и сохранилъ еще свжесть молодости. Лицо его, по-прежнему, было открыто и прямодушно, густые, курчавые волосы его начинали сдть. Можно было замтить, что онъ много страдалъ, но страданія не стерли съ лица его прежней веселости, и Гансъ былъ еще любимъ своими товарищами, какъ добрый весельчакъ.

Францъ развязалъ свой узелъ и сталъ раскладывать на сгол завязанныя въ немъ вещи.

Не взглянувъ на молодаго человка, Дорнъ принялся ихъ разсматривать.. Между ними была шинель, черный фракъ и панталоны, нсколько жилетовъ и галстуховъ.

Гансъ тщательно разсмотрлъ вс вещи и произнесъ важно:

— А что вы хотите за это?

— Двсти-пятьдесятъ франковъ, отвчалъ Францъ.

Гансъ отодвинулъ вещи и взялся опять за перо.

— Половину дамъ, сказалъ онъ.

— Половину! вскричалъ молодой человкъ съ негодованіемъ: — за новыя вещи, стоющія мн тысячу франковъ!

— Это доказываетъ только, что портные страшные воры! возразилъ Гансъ.— Я сказалъ вамъ послднюю цну.

— Сто-двадцать-пять франковъ! проговорилъ молодой человкъ съ отчаяніемъ.

Въ кроткихъ глазахъ хорошенькой Гертруды выразилось состраданіе.

— Больше дать не могу, сказалъ продавецъ платья: — ступайте въ Ротонду, попытайтесь… лавка стараго Араби, можетъ-быть, не заперта еще… онъ дастъ вамъ за все три луидора… съ тмъ условіемъ, что если хотите, такъ можете выкупить ваши вещи за 500 франковъ… До свиданія!

Францъ перебиралъ то шинель, то новенькій черный фракъ, то чистенькіе, красивые жилеты.

Гансъ Дорнъ погрузился опять въ свои счеты, не взглянувъ даже на бднаго продавца.

— Боже мой! Боже мой! проговорилъ Францъ:— у меня больше ничего нтъ… а что я сдлаю со ста-двадцатью-пятью франками… Послушайте, прибавилъ онъ умоляющимъ голосомъ:— да разсмотрите хорошенько вещи… я увренъ, что вы ихъ не хорошо видли!

— И смотрть больше не хочу, возразилъ Гансъ: — ни одного франка не прибавлю.

Молодой человкъ скрестилъ руки на груди и вздохнулъ. Гертруда была глубоко тронута. Самъ Гансъ невольно поднялъ голову.

Едва онъ взглянулъ на молодаго человка, какъ весь измнился въ лиц.

— Гертруда, произнесъ онъ дрожащимъ голосомъ: — ступай въ свою комнату.

Молодая двушка повиновалась, бросивъ послдній, любопытный взглядъ на молодаго человка, видъ котораго смутилъ отца ея.

Гансъ старался собраться съ духомъ. Оставшись наедин съ молодымъ человкомъ, онъ долго смотрлъ на него, потомъ опустилъ глаза.

— Какъ васъ зовутъ? спросилъ онъ тихимъ голосомъ.

— Францомъ.

— Вы Нмецъ? съ живостію спросилъ торгашъ.

Молодой человкъ слегка покраснлъ и отвчалъ:

— Нтъ… я Французъ… Парижанинъ.

IV.
Первый поцалуй.

Францъ и продавецъ платья вступили въ разговоръ, продолжавшійся около десяти минутъ.

Человкъ боле обидчивый, оскорбился бы нкоторыми вопросами торгаша, но Францу нечего было скрывать. За 250 франковъ, въ которыхъ онъ нуждался, онъ былъ готовъ разсказать всю свою исторію.

По прошествіи десяти минутъ, Гансъ вынулъ изъ ящика двсти-пятьдесятъ франковъ и дважды пересчиталъ ихъ.

Францъ съ живостію схватилъ деньги и спряталъ ихъ въ карманъ.

— Благодарю! сказалъ онъ, застегивая сюртукъ.— По вашей милости я умру приличнымъ образомъ и вдоволь повеселюсь въ послднюю ночь карнавала… Дайте мн вашу руку, добрый человкъ… Дай Богъ счастья вамъ и вашей дочери!

Онъ пожалъ руку торговцу и украдкой бросилъ поцалуй къ полурастворенной двери въ комнату Гертруды.

Поцалуй рдко не достигаютъ своего назначенія, молодая двушка спряталась за дверь, но щеки ея горли.

Францъ почти бгомъ спускался по шаткой лстниц.

Продавецъ стараго платья проводилъ его до дверей и задумчивымъ, грустнымъ взоромъ слдилъ за нимъ.

— И онъ былъ бы теперь этихъ лтъ, проговорилъ онъ, медленно покачавъ головою.— Когда я взглянулъ на него, мн показалось, что я вижу передъ собою кроткое лицо графини… Она была такъ прелестна! На каждомъ красивомъ лиц встртишь частичку той красоты, которою она вполн обладала.

Подумавъ еще съ минуту, онъ опять принялся за дло.

Францъ, между-тмъ, продолжалъ поспшно удаляться. Прошедъ нсколько улицъ, онъ остановился на углу Бретаньской, у той самой двери, въ которую вошелъ человкъ въ бломъ пальто. Онъ осмотрлъ об стороны улицы и сталъ у двери.

Въ этой мирной части города улицы были почти пусты, почти вс магазины закрыты, только по-временамъ мирные граждане возвращались домой, въ свой тихій уголокъ, сдлавшійся для нихъ еще дороже посл дикаго шума и необузданнаго веселья, котораго они мимоходомъ были свидтелями.

Францъ прохаживался взадъ и впередъ съ нетерпливостью человка, ожидающаго кого-нибудь. Время шло чрезвычайно-медленно. Куда молодой человкъ ни смотрлъ, везд встрчалъ только силуэты честныхъ гражданъ, или толстыя пары обитателей того квартала, возвращавшіяся домой изъ гостей.

Онъ пришелъ туда веселый и исполненный надежды, теперь лицо его нахмурилось.

— Должно быть очень-поздно! ворчалъ онъ.— Если она не прійдетъ?.. Она, быть-можетъ, уже дома… Боже мой! я не хочу, не могу умереть, не увидвшись съ нею!..

По прошествіи двухъ или трехъ минутъ, онъ поднесъ руку къ карману жилета.

— У меня были часы!.. произнесъ онъ траги-комическимъ тономъ:— были!.. Бдные часы! Впрочемъ, пора было разстаться съ ними… у меня не оставалось ни одного су!.. Право, лучше умереть со шпагой въ груди, нежели задохнуться въ мансард отъ дыма, подобно какому-нибудь водовозу, не имющему работы… Какъ бы узнать, который часъ?..

Онъ скорымъ шагомъ отправился къ табачной лавочк, въ которой вмст съ сигарами продавались чулки, подтяжки, мыло, помада, вакса и множество разныхъ товаровъ.

Францъ заглянулъ въ окно, стрлка на часахъ, висвшихъ на стн, показывала пять часовъ.

— Она обыкновенно возвращается въ это время, подумалъ онъ.— Я готовъ биться объ закладъ, что прождалъ не напрасно!

Онъ воротился на прежнее мсто и опять сталъ прохаживаться. По прошествіи нсколькихъ минутъ, молодой человкъ вдругъ остановился.

Въ недальнемъ разстояніи онъ увидлъ двухъ женщинъ, шедшихъ къ тому мсту, гд стоялъ онъ: одна была въ шляпк, другая въ чепчик. Он были еще далеко, но сердце Франца сильно билось… Вдругъ деньги зазвучали въ его карманъ, потому-что онъ радостно вспрыгнулъ.

То была она!.. Онъ узналъ ее… Еще нсколько секундъ, и она пройдетъ возл него…

Но въ то же самое мгновеніе, новая мысль поразила его въ самое сердце.

Дениза была не одна, она должна будетъ войдти въ домъ, и тяжелая дверь, у которой стоялъ онъ, запрется за нею… Онъ быстро отступилъ и, не зная еще, что предпринять, спрятался за уголъ.

Об женщины подошли къ двери. То были молодая двушка и ея служанка. Послдняя подняла молотокъ. Францъ дрожалъ и обими руками сжалъ сердце, готовое выскочить изъ груди.

Дверь отворилась. Такъ-какъ она была тяжела, то служанка, Маріанна, вошла первая, чтобъ подержать ее.

Въ то самое время, когда молодая двушка готовилась переступить за порогъ, Францъ бросился къ двери и громко захлопнулъ ее. Незнакомка такъ испугалась, что не могла даже вскрикнуть.

Между-тмъ, служанка за дверью въ темнот искала госпожу свою.

— Мадмуазель Дениза! говорила она:— гд вы?

Дениза не отвчала.

Старая Маріанна продолжала искать ощупью и звать, наконецъ проговорила съ сердцемъ:

— Экая рзвушка!.. Она, врно, ускользнула впередъ, и теперь наверху смется надо мною!

Это размышленіе совершенно успокоило ее, и она зашла къ привратнику, чтобъ отдохнуть и потолковать съ нимъ.

За дверью же стояли, неподвижны и нмы, Францъ и Дениза.

Молодая двушка уже не боялась, потому-что узнала Франца, но Францъ самъ былъ до того испуганъ своею дерзостью, что не находилъ словъ для извиненія. Не смотря на то, онъ остановился между дверью и Денизой, чтобъ преградить ей дорогу.

Молодая двушка первая прервала молчаніе.

— Пропустите меня, проговорила она,— во время карнавала позволительны шалости, я прощаю вамъ… только пропустите меня!

Слова эти были произнесены спокойно и съ достоинствомъ, не смотря на то, въ нихъ проглядывали волненіе и гнвъ.

Но Францъ не трогался.

Брови Денизы слегка насупились и она сердито топнула ножкой.

Она была очень-молода, но стройна и прелестна собою. Движенія ея были исполнены граціи и достоинства, нарядъ отличался изящною простотою.

Но всего странне было то, что она походила на Франца. Очеркъ лица ихъ былъ одинаковъ, въ улыбк была та же кротость, тотъ же умъ блисталъ въ большихъ голубыхъ глазахъ. Только выраженіе благородной двственности замняло у молодой двушки рзкое и ршительное выраженіе лица юноши. Но въ эту минуту было наоборотъ: Франц робко опустилъ глаза и покраснлъ, Дениза смотрла на него смло, гордо.

Молодая двушка все боле и боле сердилась.

— Пропустите меня! повторила она повелительнымъ голосомъ: — или я позову на помощь!

Потомъ она прибавила съ горькимъ презрніемъ:

— Я почитала васъ взрослымъ молодымъ человкомъ, уже вышедшимъ изъ дтскихъ лтъ, и думала, что вамъ извстны правила чести… Но теперь вижу, что жестоко ошибалась!

Эти слова какъ острые кинжалы вонзились въ сердце бднаго Франца.

Онъ сложилъ руки и поднялъ на Денизу умоляющій взоръ.

— Прошу васъ, проговорилъ онъ:— простите меня… еслибъ вы знали…

— Я ничего не хочу знать, прервала молодая двушка:— и еще разъ приказываю вамъ не удерживать меня… Маріанна, вроятно, меня ищетъ, дверь отворятъ и насъ застанутъ вмст!

— Правда, проговорилъ Францъ съ грустною покорностью: — я виноватъ… Боже мой! Желаніе увидть васъ въ послдній разъ осмлило меня на этотъ дерзкій поступокъ!

Дениза хотла отвчать съ строгостью, но удержалась, по лицу ея распространилась прежняя блдность.

— Пустите меня, повторила она еще разъ, но безъ гнва.— Если вы узжаете, г. Францъ, я желаю вамъ счастія… Но, ради Бога, не удерживайте меня доле…

— Я не узжаю, возразилъ Францъ:— а все-таки вижу васъ въ послдній разъ… Благодарю за ваше желаніе… оно усладитъ мою послднюю ночь.

Кровь застыла въ жилахъ Денизы.

— Прощайте! продолжалъ Францъ, отступая отъ двери: — прощайте, Дениза!.. Позвольте мн назвать васъ такъ въ послднюю минуту передъ вчной разлукой, позвольте сказать вамъ, что я любилъ… люблю васъ всми силами души моей, и что моя послдняя мысль будетъ принадлежать вамъ!

Молодая двушка уже не думала удаляться. Прелестные глаза ея съ боязнію были устремлены на Франца.

— Зачмъ говорите вы о вчной разлук? спросила она шопотомъ.— Вы ребенокъ, Францъ… вы хотите испугать меня, чтобъ я скоре простила вамъ вашъ проступокъ…

Францъ покачалъ головой.

— Я говорю спокойно о вчной разлук, возразилъ онъ: — потому-что никто въ этомъ мір не пожалетъ, не вспомнитъ обо мн… Я умлъ бы сохранить свою тайну, еслибъ кто-нибудь любилъ меня… еслибъ даже я могъ надяться, что сжалятся надъ моею сильною, пламенною любовью… о! тогда я не думалъ бы о смерти, потому-что дорожилъ бы жизнью! Любовь должна придавать намъ неимоврную силу, и съ нею въ сердц, съ увренностью во взаимной любви, никакой соперникъ не можетъ быть намъ страшенъ…

Дениза опустила голову.

— Вы выходите на дуэль? проговорила она.

Францъ утвердительно кивнулъ головою.

— Быть-можетъ, съ убійцею? прибавила Дениза.

Францъ не отвчалъ.

— Умете ли вы владть шпагой?

— Нтъ, отвчалъ Францъ.

Прелестное лицо Денизы покрылось смертною блдностью.

— Францъ, проговорила она: — ради Бога, откажитесь отъ поединка.

Францъ съ восторгомъ приложилъ руку ея къ сердцу.

— Нельзя, возразилъ онъ, съ трудомъ удерживая порывъ радости.

— Послушайте, продолжала молодая двушка, тронутая до слезъ: — я не хочу, чтобъ вы умерли… Скажите, чмъ могу я заставить васъ отказаться отъ поединка?

Лицо Франца блистало радостью и невыразимымъ блаженствомъ. Онъ взялъ руку Денизы и прижалъ ее къ губамъ своимъ.

— Ничто не можетъ заставить меня отказаться отъ поединка, сказалъ онъ звучнымъ, торжествующимъ голосомъ: — но идти на поединокъ не значитъ идти на смерть… и я чувствую… о! поврьте мн, я чувствую, что еслибъ былъ увренъ въ вашей любви, то съумлъ бы защитить жизнь свою…

Кровь бросилась въ лицо молодой двушки, она стыдливо опустила глаза.

— Боже мой! Боже мой! думала она съ отчаяніемъ: — я могу спасти его!..

— Сжальтесь надо мною, Дениза! продолжалъ Францъ, прижавъ молодую двушку къ сердцу: — скажите, что вы меня любите, и я убью своего противника!

Дениза не сопротивлялась, у нея уже не было ни воли, ни силы. Она опустила блдное лицо на плечо Франца, говоря:

— Боже мой!.. Боже мой!

Открывъ глаза, она встртила пламенный взоръ молодаго человка, тихимъ голосомъ говорилъ онъ ей:

— Прошу, умоляю васъ, скажите, любите ли вы меня?

На устахъ Денизы выступила непорочная, прелестная улыбка.

— Францъ, проговорила она:— я всю ночь буду молить Бога за васъ…

— Вы меня любите!

— Да! я люблю васъ… и умру, если вы умрете!

На троттуар съ обихъ сторонъ послышались шаги. Уста молодыхъ людей слились, и быстрый поцалуй огненной струей пробжалъ по ихъ жиламъ…

Францъ убжалъ, а Дениза безъ чувствъ прислонилась къ двери. Она простояла нсколько минутъ въ забытьи. Все происшедшее между ею и Францомъ походило на сонъ, исполненный ужаса и сладости.

Когда она вошла въ комнату матери, она была холодна и блдна, какъ мраморъ.

Виконтесса д’Одмеръ сидла передъ каминомъ, по одну сторону, граціозно согнувшись, сидлъ кавалеръ, оставившій, вроятно, свое блое пальто въ передней.

— Ты опоздала сегодня, дитя мое, сказала виконтесса: — г. де-Рейнгольдъ давно уже ждетъ тебя.

Кавалеръ всталъ, поклонился и улыбнулся.

Дениза отвчала на поклонъ его.

— Добрыя всти! сказала виконтесса, поцаловавъ дочь въ лобъ:

— Я получила письмо отъ твоего брата, Жюльена, онъ будетъ сюда завтра, не позже.

— Нашъ милый Жюльенъ! сказалъ кавалеръ: — онъ долженъ быть красавецъ собою!

Дениза какъ-будто ничего не понимала. Въ глубин сердца и ума ея была одна мысль, одно имя…

Францъ какъ безумный бжалъ по бульвару, то останавливался, то бжалъ смясь и не обращая никакого вниманія на изумленныхъ прохожихъ…

V.
Жирафа.

Тампль былъ давно уже закрытъ. Сквозь щели досчатыхъ стнъ шалашей виднлся свтъ отъ газовыхъ фонарей, слабо освщавшихъ главный пассажъ. Все было тихо на рынк, столь шумномъ за нсколько минутъ. Духъ обмана и жадности, обыкновенно оживляющій Тампль, дремалъ. Четыре сторожа и четыре собаки охраняли длинные ряды четыреугольныхъ будокъ отъ ночныхъ бродягъ.

Въ то же время и великолпная блая колоннада Биржи отдыхаетъ отъ дневнаго лихорадочнаго треволненія. Не слышно шаговъ на широкомъ крыльц портика, и только двое часовыхъ, непонимающихъ ни значенія акцій, ни законовъ о компаніяхъ, молча прохаживаются передъ затворенною ршеткою.

И окрестности Тампля были также уединенны, молчаливы. Только въ двухъ соперничествовавшихъ между собою гостинницахъ Льва и Слона было шумно, и около нихъ нетерпливыя маски шумли, дурачились, бранились, ожидая начала бала.

Между харчевнями, окружающими Тампль, первое мсто посл гостинницъ подъ вывсками Льва и Слона занимаетъ Жирафа.

Путешественникъ, баронъ Фон-Родахъ, тщетно проискавъ молодаго Франца, отобдалъ въ одной изъ гостинницъ и опять принялся искать. Люди, встрчавшіеся съ мрачнымъ, таинственнымъ незнакомцемъ, принимали его за полицейскаго агента, но онъ, по-видимому, не обращалъ никакого вниманія на впечатлніе, производимое имъ на прохожихъ.

Вышедъ изъ гостинницы, онъ пошелъ прямо къ отдаленнйшему концу Ротонды и шелъ какъ человкъ, знающій дорогу, идущій прямо къ цли. Но, дошедъ до конца улицы, онъ остановился въ нершимости.

Передъ нимъ высился совершенно-новый домъ, и по изумленію его можно было догадаться, что онъ прежде не зналъ этого дома.

— Какая досада! проговорилъ онъ, покачавъ головой:— Тампль запертъ, я долженъ ждать до утра, чтобъ увидть мадамъ Батальръ, что же касается до моего пріятеля Ганса, такъ онъ врно перехалъ: квартиры въ этомъ новомъ дом не по его состоянію!

Не смотря на эти размышленія, баронъ позвонилъ и вошелъ къ привратнику.

— Не здсь ли живетъ Гансъ Дорнъ? спросилъ онъ.

— Нтъ, отвчалъ голосъ привратника изъ жарко-натопленной коморки, откуда страшно несло лукомъ.

— А чмъ онъ занимается? прибавилъ привратникъ.

— Онъ торгуетъ платьемъ, отвчалъ баронъ: — и жилъ въ этомъ дом.

— Не въ этомъ дом, а въ лачуг, которая прежде была на мст его, возразилъ привратникъ: — мы веточниковъ къ себ не пускаемъ…

И съ этими словами онъ грубо захлопнулъ дверь предъ носомъ барона.

— Гд же найдти теперь Дорна? думалъ Родахъ, осматриваясь.— Дай Богъ, чтобъ онъ не навсегда выхалъ изъ Тампля!… Если онъ живетъ здсь по близости, такъ я найду его, хоть бы мн пришлось стучаться во вс двери!…

Въ это самое время, Гансъ Дорнъ входилъ въ харчевню подъ вывскою Жирафа, хозяинъ ея, оганнъ, былъ землякъ и старый знакомый Ганса. Въ этой харчевн преимущественно собирались Нмцы, которыхъ множество въ Тампл и которые почти всегда составляютъ между собой особую компанію.

Въ первой комнат были разнощики. Имъ прислуживала толстая, краснощекая баба, перемшивавшая французскія слова съ нмецкими. Она была сожительница оганна, бывшаго конюшаго Блутгаупта, съ которымъ читатели уже знакомы. Ее звали Лисхенъ, Лотхенъ и Ленхенъ, но постители шутя называли ее Жирафой.

Въ другой, небольшой комнатъ, выходившей окнами на Колодезную-Улицу, вокругъ двухъ или трехъ столовъ, сдвинутыхъ вмст, сидла довольно многочисленная компанія Нмцевъ, справлявшихъ между собою карнавалъ.

Нсколько разъ въ году, эти самыя лица собирались въ харчевн оганна пить и вспоминать былыя времена…

Проходя черезъ первую залу, Гансъ дружески пожалъ руку хозяйк.

Радостное восклицаніе привтствовало его, когда онъ вошелъ во вторую комнату. Онъ занялъ единственное пустое мсто и пиръ начался.

Почти вс собесдники были прежніе слуги дома Блутгаупта, или выходцы ихъ Вюрцбурга. Различны были теперешнія занятія ихъ, однакожь почти вс принадлежали къ Тамплю.

оганнъ очень постарлъ, но вмст съ тмъ онъ не былъ такъ мнителенъ и ворчливъ, какъ прежде. Дла его шли очень-хорошо и онъ уже нажилъ себ маленькое состояніе.

Фрицъ, курьеръ, не могъ похвалиться своею участью. Онъ торговалъ платьемъ, какъ Гансъ Дорнъ, но не былъ такъ счастливь. На немъ былъ старый, срый пальто, изношенный до нельзя, и измятая, протертая шляпа.

Гансъ былъ одтъ чисто. Онъ уже не ходилъ по дворамъ, а закупалъ платье въ большомъ количеств, на площадк Тампля. Пріятели его увряли, что онъ накопилъ уже маленькій капиталецъ для своей Гертруды.

Прочіе же собесдники были низшіе слуги замка, или другіе вюрцбургскіе переселенцы. Большая часть изъ нихъ перебывала во многихъ городахъ до переселенія своего въ Парижъ. Нмцы, вообще, трудолюбивы и бережливы, почти вс они довольно-легко заработывали себ насущный хлбъ и не могутъ жаловаться на новую родину.

Вечеръ начался весело: оганнъ подалъ на столъ лучшее свое вино. Конечно, съ рейнскимъ его нельзя было сравнить, но все-таки оно пилось.

Гансъ одинъ былъ задумчивъ и озабоченъ на этомъ, такъ-сказать, семейномъ праздник.

— Ну, что, дтушки, спросилъ оганнъ:— лучше ли идутъ ваши дла?

— Слава Богу, не дурно, отвчали со всхъ сторонъ.

— Парижъ добрый городъ для людей хорошаго поведенія, прибавилъ дюжій парець, довольно-хорошо одтый и бывшій фермеромъ при замк Блутгауптъ, его звали Германномъ:— кто можетъ воздержаться отъ вина, тому въ Париж хорошо!

Вся компанія одобрила это нравоученіе, и вс предложили выпить за здоровье Германа, уже порядочно подгулявшаго.

Лицо Фрица омрачилось, и онъ бросилъ грустный взглядъ на свой жалкій пальто, продранный въ локтяхъ, съ замчательнымъ воротникомъ, безъ пуговицъ и составлявшій, въ-самомъ-дл, рзкій контрастъ съ праздничными нарядами другихъ собесдниковъ.

— Вино, проворчалъ онъ покраснвъ и спрятавъ носъ въ стаканъ:— утшаетъ… кто пьянъ, тотъ забываетъ… счастливы т, кому нечего забывать!…

Фрицу было пятьдесятъ лтъ. Длинное, блдное лицо его обросло бородою. Морщины на лбу и мрачный взглядъ изобличали перенесенныя имъ страданія и горести. Онъ заработывалъ столько же, какъ и другіе, но каждый день уходилъ неизвстно куда и возвращался пьяный.

— Какъ я радъ, продолжалъ Германнъ:— что намъ удалось еще разъ собраться всмъ вмст! мы держимся крпко, съ-тхъ-поръ, какъ мы собираемся, ни одинъ еще не отсталъ…

— Исключая бдной Гертруды, сказалъ хозяинъ, искоса посмотрвъ на Ганса.

Гансъ былъ такъ озабоченъ и разсянъ, что слышалъ только послднее слово.

— Спасибо, сосдъ, отвчалъ онъ:— дочь моя, благодаря Богу, здорова, она поручила мн поклониться всмъ вамъ.

Собесдники перемигнулись.

— Однако, что съ тобою сегодня, Гансъ? спросилъ оганнъ.— Вы вс часто попрекаете мн за то, что я угрюмъ и хмура, а ты, Гансъ, слывешь за весельчака въ нашей компаніи… Теперь, кажется, наоборотъ: мн приходится смяться за тебя.

Гансъ принужденно улыбнулся.

— Правда, сказалъ онъ:— мн сегодня грустно… Но вздоръ! я пришелъ сюда пть родимыя псни и вспоминать прежніе годы. И такъ, будемъ пть и разговаривать, товарищи!

Гансъ откинулъ назадъ сдющія свои кудри, и поднявъ стаканъ, заплъ нмецкую псню, часто раздававшуюся нкогда подъ сводами залы суда въ замк Блутгауптъ. Товарищи подтянули и вскор псня, повторенная хоромъ, достигла до ушей мелкихъ разнощиковъ, пировавшихъ въ первой комнат.

И глубокое молчаніе наступило тамъ… Стаканы, поднесенные уже къ губамъ, опустились обратно на столъ… многія сердца забились… многіе глаза омочились слезами… казалось, втеръ донесъ до нихъ голосъ милой родины…

— Браво! закричали разнощики по окончаніи перваго куплета и выпили за здоровье земляковъ, напомнившихъ имъ о Германіи.

Въ другой комнат вс собесдники были еще боле тронуты. Многіе дрожащимъ голосомъ подтягивали, когда Гансъ заплъ второй куплетъ. Напвъ псни былъ простъ и исполненъ нжной меланхоліи, свойственной всмъ пснямъ музыкальной Германіи. Характеръ цлаго народа выражался въ этой псн.

Выходцы пли съ чувствомъ, и съ каждымъ стихомъ новыя воспоминанія раждались въ умъ ихъ: прошедшее пробуждалось… Всмъ ясно представилось великолпное мстоположеніе и посреди его грозный, гордый, древній замокъ…

Послдніе звуки псни замерли въ воздух, стаканы чокнулись, потомъ наступило продолжительное молчаніе.

— Доброе было времечко! сказалъ наконецъ Германнъ, глубоко вздохнувъ.

Гансъ смотрлъ на одну точку, и улыбка не сходила съ лица его, онъ какъ-будто улыбался счастливому прошедшему.

— Доброе было времечко! повторилъ Германнъ:— мы были молоды, а замокъ принадлежалъ еще Блутгаупту… Теперь не то!… Родъ Блутгаупта прескся…

Гансъ задумчиво посмотрлъ на него и проговорилъ:

— Кто знаетъ?… Можетъ-быть, на свт есть еще одинъ Блутгауптъ…

оганнъ покачалъ головой. Другіе собесдники съ изумленіемъ посмотрли на Дорна.

— Помните ли вы графиню Маргариту? спросилъ послдній посл краткаго молчанія и такимъ тихимъ голосомъ, что товарищи едва могли разслышать слова его.

— Помнимъ ли! вскричалъ Германнъ.

— Я молюсь ей, прибавилъ Францъ:— потому-что нтъ никакого сомннія, что она причислена на томъ свт къ лику святыхъ!

Гансъ опустилъ глаза.

— Жаль, что вы не видали его, проговорилъ онъ.— Это было точно видніе!.. Я думалъ, что она сама предо мною!..

Онъ замолчалъ. Собесдники слушали его, разинувъ рты. оганнъ смотрлъ на него изъ-подлобья.

Окно, выходившее на Колодезную-Улицу, было завшано кускомъ клтчатаго холста. Тугія складки этихъ занавсокъ падали косвенно, оставляя съ каждой стороны незакрытыми два уголка окна.

Германнъ сидлъ противъ самаго окна.

Въ то самое мгновеніе, когда Гансъ Дорнъ хотлъ говорить, бывшій фермеръ вздрогнулъ и указалъ пальцемъ на окно.

Вс глаза обратились въ ту сторону.

Къ самому стеклу было приложено блдное лицо, тотчасъ же удалившееся и исчезнувшее во мрак.

Гансъ вздрогнулъ и страшно вскрикнулъ:

— Еще!.. еще одно видніе!..

— Чортъ возьми! сердито закричалъ оганнъ: — я проучу твое видніе, сосдъ!.. Я покажу ему, каково подглядывать за честными людьми… Задерни занавски, Фрицъ, я сейчасъ вернусь.

Съ этими словами онъ всталъ, схватилъ палку и выбжалъ на улицу.

оганнъ не затворилъ за собою двери и по уход его въ отверстіи ея показалось безсмысленное лицо идіота Геньйолета.

Никто не замтилъ его.

Онъ посмотрлъ на собесдниковъ глупо ухмыляясь, потомъ пробрался въ комнату и спрятался подъ столъ, возл самой двери.

VI.
Маленькій Гюнтеръ.

Жозефъ Реньйо или Геньйолетъ былъ безобразно сложенъ, огромная голова у него торчала на тонкой ше, пальцами и слдками непомрной величины оканчивались его тощія руки и ноги. Широкій ротъ его былъ постоянно открытъ съ безсмысленной идіотской улыбкой. Носъ сплющенъ, глаза на выкат, рдкіе, рыжеватые волосы спускались до самыхъ бровей, надъ которыми не было лба.

Онъ услся подъ столомъ и опустилъ языкъ въ рюмку съ водкой, бывшую у него въ рукахъ. Опорожнивъ, или, лучше сказать, вылакавъ рюмку, онъ вынулъ изъ кармана маленькую фляжку и поцаловалъ ее гримасничая, снова наполнилъ рюмку и опять сталъ лакать… Все это онъ длалъ очень-тихо, никто не подозрвалъ его пребыванія.

оганнъ былъ на улиц. Въ харчевняхъ, какъ и везд, отсутствующіе служатъ предметомъ разговора.

Собесдники стали говорить о хозяин, вс соглашались съ тмъ, что онъ честный человкъ, но бываютъ улыбки, опровергающія слова. Вообще, легко можно было замтить, что хозяину харчевни товарищи его не слишкомъ довряли.

— Онъ сдлался ростовщикомъ, сказалъ Германнъ: — а такихъ людей я не больно уважаю…

Въ это время воротился оганнъ и опять не затворилъ за собою двери. Онъ поставилъ палку въ уголь и слъ на прежнее мсто съ недовольнымъ видомъ.

— Полноте, господа, сказалъ онъ: — мы, кажется, не столько пили, чтобъ намъ могли мерещиться домовые… На улиц никого нтъ… Выпьемъ-ка лучше!

— Я очень-хорошо зналъ, что ты никого не найдешь, проворчалъ Гансъ:— не нашимъ глазамъ найдти мертвеца, когда мертвецъ не захочетъ показаться!..

— Экой вздорь!.. сказалъ оганнъ.

Собесдники невольно вздрогнули, а Фрицъ набожно перекрестился.

— Но кого же ты видлъ еще, Гансъ? спросилъ Германнъ.— Скажи, пожалуйста.

— Я видлъ не мертвеца… а человка живаго, отвчалъ продавецъ платья: — но зачмъ говорить объ этихъ вещахъ?.. Вдь вы знаете, что я только и думаю о Блутгауптъ!

Германнъ протянулъ къ нему руку черезъ столъ.

— За это мы тебя и любимъ, сосдъ! сказалъ онъ: — у тебя доброе сердце… ты помнишь!

— Да полно! закричалъ оганнъ, пожавъ плечами:— что мы здсь, на похоронахъ, что ли?.. Поговоримте лучше о живыхъ, а не то мы не выпьемъ и этой бутылки!.. Ну, что, сосдъ Гансъ, когда ты отдашь свою дочку за-мужъ? а?

— А! вскричалъ Германнъ:— славная будетъ женка!.. еслибъ мн лтъ двадцать съ костей долой…

— Она еще дитя, прервалъ его Гансъ:— до свадьбы далеко!

— Хе, хе, хе! засмялся скептикъ оганнъ: — ныньче, любезный сосдъ, дтей уже нтъ… и у твоей Гертруды есть глаза… Ну, да я знаю, что говорю!

— У ней есть глаза и деньги, прибавилъ Германнъ:— ты, сосдъ Гансъ, найдешь ей добраго, честнаго, работящаго мужа… Только смотри, чтобъ у него были и честное ремесло и денежка на черный день… Глупостей не длай! Чтобъ жениться, надобно имть деньги, а когда ихъ нтъ, такъ и любовь пойдетъ къ чорту!

— Жалко!.. произнесъ плаксивый голосъ возл двери:— у Жана Реньйо денегъ нтъ…

Вс обратились въ ту сторону, откуда слышался голосъ, и замтили Гепьйолета, сидвшаго подъ столомъ и преспокойно лакавшаго водку.

оганнъ мигнулъ собесдникамъ и засмялся.

— Я не хотлъ говорить теб объ этомъ, сосдъ, сказалъ онъ:— но, кажется., бдный Жанъ ухаживаетъ за твоей дочкой.

— Жанъ добрый, честный малой, возразилъ продавецъ платья:— онъ содержитъ всю семью… но, признаюсь, я не хотлъ бы отдать ему свою Гертруду.

— Еще бы! вскричали вс въ одинъ голосъ.

Геньйолетъ выползъ изъ-подъ стола и слъ верхомъ на скамью.

— Ну, пошла! закричалъ онъ весело, принявъ любимую свою позицію: — пошла, кляча!..

Потомъ прибавилъ плаксивымъ голосомъ:

— Геньйолету очень пить хочется… а онъ знаетъ, что братъ его Жанъ говоритъ мамзель Гертруд.

— Слышишь? вскричалъ оганнъ.

— Да, да, продолжалъ Геньйолетъ:— и каждый вечеръ мамзель Гертруда надуваетъ стараго Ганса!

— Это что такое? проворчалъ сквозь зубы Германнъ.

— Какъ же она надуваетъ его? Скажи, Жозефочка, спросилъ оганнъ ласковымъ тономъ: — если скажешь, такъ я попотчую тебя рюмочкой.

— Не люблю вина, сказалъ Геньйолетъ съ презрніемъ: — дай мн лучше четыре су.

— Дамъ, только скажи, Геньйолетъ.

Идіотъ сталъ покачиваться на скамь. Гансъ былъ совершенно спокоенъ. На лиц оганна выражалась злобная радость.

Геньйолетъ покачался еще нсколько минутъ, потомъ вдругъ заплъ во все горло псню, имъ самимъ сложенную:

Завтра понедльникъ,

А у мамы Реньйо денегъ нтъ,

Чтобъ заплатить за мсто,

И какъ-разъ насъ выгонятъ!

Въ чистый понедльникъ!

Выгонятъ, да выгонятъ,

Вотъ теб и праздникъ!

— Да эту псню мы знаемъ, прервалъ его оганнъ:— а дальше что?..

Идіотъ безсмысленно посмотрлъ на него, потомъ какъ-будто сталъ припоминать.

— А рюмочку-то ты хотлъ поднести? сказалъ онъ.

оганнъ взялъ бутылку со стола и наполнилъ фляжку идіота.

— Ну, кляча! закричалъ онъ, стуча изо всей силы по скамь.

Потомъ опять заплъ:

Каждый вечеръ Жанъ Реньйо

Мам деньги носитъ,

Чтобъ хлбца купила!

Да мн онъ су даетъ,

Чтобы я не говорилъ,

Что къ мамзель Гертруд ходитъ,

И цалуетъ, да цалуетъ!

Вотъ теб и праздникъ!

Вс собесдники улыбнулись. Гансъ слегка нахмурилъ брови.

— Сосдъ, сказалъ онъ оганну:— ты хотлъ огорчить меня, но теб не удалось… Жанъ Реньйо бденъ, это я знаю и безъ тебя, но онъ честенъ… а Гертруда моя скоре умретъ, нежели захочетъ огорчить отца!

оганнъ съ досадой сжалъ губы.

— Пошелъ вонъ! закричалъ онъ идіоту, погрозивъ ему кулакомъ.

Гость убжалъ припрыгивая.

— Я самъ былъ бденъ, проговорилъ Гансъ какъ-бы про себя: — однако Гертруда моя, не была несчастлива!..

оганнъ былъ порядочно зажиточенъ, но, желая еще боле увеличить свое состояніе, онъ сдлался ростовщикомъ. Занятіе очень-скверное, но доходное… Не смотря, однакожь, на свое относительное богатство, оганнъ былъ скупъ. У него былъ племянникъ, которому онъ самъ помогать не хотлъ, и потому прочилъ за него дочь Ганса съ приданымъ, о которомъ вс говорили. Въ этотъ самый вечеръ, онъ хотлъ поршить дло, но ему не удалось, и онъ нахмурился.

Наступило продолжительное молчаніе, вскор приведшее всхъ незамтнымъ образомъ къ прежнимъ воспоминаніямъ. Каждый невольно воротился къ прежнимъ мыслямъ, и когда, наконецъ, Германнъ снова произнесъ имя Блутгаупта, вс уже забыли объ идіот.

— Какъ бы то ни было, сказалъ бывшій фермеръ замка: — а никому неизвстны подробности этой страшной исторіи…

— Дла демона, проговорилъ другой фермеръ: — всегда остаются тайною… а истребленіе рода Блутгаупта дло демона!

— Ужасная была ночь! продолжалъ Германнъ.— Страшно подумать, что тогда было въ замк!

Фрицъ хотлъ поднести стаканъ ко рту, но рука его дрожала.

— Въ замк и вн замка, проговорилъ онъ: — о, да! ужасная была ночь!.. Адъ былъ мраченъ… и я постоянно слышу крикъ, не дающій мн спать и заставляющій меня пить… пить и пить, чтобъ забыться!

Онъ провелъ рукою по лбу, на которомъ выступило нсколько капель пота.

— Одинъ изъ насъ, сказалъ оганнъ:— знаетъ, кажется, вс подробности… именно сосдъ Гансъ… Но онъ скрытенъ, не довряетъ старымъ товарищамъ.

Гансъ не отвчалъ.

— Правда, Гансъ все молчитъ, сказалъ Германнъ.— Однако онъ почти всю ночь пробылъ въ спальн графини Маргариты… а жена его, царство ей небесное! всю ночь не выходила оттуда.

Гансъ все молчалъ, онъ казался погруженнымъ въ размышленія.

— Мы вс слышали, продолжалъ Германнъ, понизивъ голосъ: — что къ утру три красные человка явились въ замк Блутгаупт, какъ длаютъ они искони-вковъ въ случа чьего-нибудь рожденія и смерти… Клаусъ, который теперь на служб въ дом Гельдберга, видлъ, какъ они мчались въ утреннемъ туман, когда онъ возвращался изъ Гейдельберга, куда его посылала наша бдная графиня… Первый скакалъ сломя голову, онъ былъ огненно-краснаго цвта, второй скакалъ съ ребенкомъ на рукахъ, у третьяго была перекинута черезъ сдло женщина въ обморок…

Старые слуги и васаллы Блутгаупта сто разъ слышали эту исторію, но каждый разъ слушали се съ новымъ участіемъ. Они сами играли, такъ-сказать, роль въ этой таинственной легенд и въ нсколькихъ шагахъ отъ нихъ совершилось дло дьявола…

— Ребенокъ былъ сынъ дьявола, сказалъ оганнъ:— а женщина была Гертруда, на которой сосдъ нашъ Гансъ женился полгода спустя.

Гансъ обратилъ на него строгій взоръ.

— Ребенокъ былъ законный наслдникъ Блутгаупта, произнесъ онъ медленно: — а женщина была кроткое существо, молящееся теперь, за насъ предъ престоломъ Всевышняго.

оганнъ сдлалъ нетерпливое движеніе.

— Конечно, сказалъ онъ: — намъ съ тобой, Гансъ, и спорить нельзя: ты знаешь, а мы не знаемъ, но зачмъ же ты молчишь и скрываешь отъ добрыхъ пріятелей то…

— О чемъ я долженъ молчать, прервалъ его Гансъ.— Я слабъ… у меня есть дочь, у которой я единственный покровитель… Еслибъ слова мои могли быть полезны наслднику нашего стараго господина, такъ, — Богъ мн свидтель!— я не сталъ бы молчать… хоть бы мщеніе ихъ и уничтожило меня!

— Чье мщеніе? спросилъ съ живостію оганнъ, изъ-подлобья взглянувъ на Ганса.

— Они люди могущественные, продолжалъ Гансъ вмсто отвта: мы ничего не можемъ сдлать противъ нихъ, ничмъ не можемъ помочь наслднику Блутгаупта!

— Стало-быть, не дьяволъ, проговорилъ одинъ изъ собесдниковъ: — задушилъ графа Гюнтера и задавилъ графиню Маргариту?

— У дьявола здоровыя плечи, сказалъ Германнъ: — все можно свалить на нихъ!

— Однакожь, Гансъ, прибавилъ оганнъ небрежно: — чортовъ ли онъ сынъ или нтъ, но ты, какъ воспитатель его, долженъ же знать, куда онъ двался?

— Долженъ бы, но не знаю! отвчалъ продавецъ платья.— Впрочемъ, это обстоятельство не тайна, и я могу все разсказать вамъ.

‘Посл смерти графа Гюнтера, я удалился съ Гертрудой въ имніе Роте, гд у меня были родные. Ребенка мы взяли съ собой и втайн воспитывали его. Только сыновья графа Ульриха знали нашу тайну и иногда навщали нашу хижинку. Они были еще очень-молоды и очень-бдны. Они были изгнаны и не имли ни денегъ, ни пристанища, но они трудились, ли сухой хлбъ, пили чистую воду, чтобъ только быть въ состояніи воспитать ребенка, котораго страстно любили…

‘Я часто замчалъ слезы на глазахъ благороднаго Отто, когда онъ смотрлъ на спокойно-почивавшаго племянника своего… Онъ, вроятно, думалъ о графин Маргарит, на которую ребенокъ походилъ поразительно.

‘Я видлъ, какъ безпечный Гтцъ и легкомысленный Альбертъ наклонялись со слезами на глазахъ и въ сильномъ волненіи надъ колыбелкой…

‘У маленькаго Гюнтера были бы три могущественные защитника, еслибъ Богу было угодно… Гюнтеръ былъ прелестенъ собою. Кроткая душа матери отражалась въ его большихъ голубыхъ глазахъ. Мы съ Гертрудой готовы были пожертвовать жизнію, чтобъ только избавить его отъ слезинки…

‘Прошло четыре года. Жена моя стала беременна и родила дочь, единственное утшеніе мое на этомъ свт. Около того времени, три брата внезапно перестали навщать насъ. Ихъ одолли враги, полиція схватила ихъ и заключила въ темницу.

‘Мы не знали, что происходитъ въ замк Блутгауптъ, но, кажется, тамъ не забывали ужасной ночи. Вс продолжали называть законнаго наслдника своего господина сыномъ дьявола… Впрочемъ, вы, Германнъ и Фрицъ, должны это знать лучше меня: вдь вы были еще въ Вюрцбург въ то время.’

— Мы повторяемъ только то, что другіе говорили, возразилъ Германнъ, какъ-бы пристыженный:— а вс увряли, что отецъ дитяти былъ дьяволъ… и посуди самъ, Гансъ, графъ Гюнтеръ былъ ужь очень-старъ.

оганнъ, слушавшій Ганса съ жаднымъ вниманіемъ, кивнулъ головой въ подтвержденіе словъ Германна и злобно улыбнулся.

Фрицъ пилъ. Взоръ его былъ мраченъ и неподвиженъ, губы шевелились по-временамъ, но никто не слышалъ того, что онъ произносилъ.

— Вскор всеобщее вниманіе было обращено на насъ, продолжалъ Гансъ.— Тайна сдлалась гласною, вс узнали, что мнимый сынъ дьявола былъ у насъ въ дом… и, по странному противорчію, не смотря на это страшное проклятіе, вс васаллы Блутгаупта ожидали его…

‘Вы сами знаете, въ какомъ несчастномъ положеніи были тогда крестьяне!… Промышленники, заступившіе мсто благородныхъ, вковыхъ дворянъ, сбирали со всхъ непомрныя подати. Богатыя, плодородныя поля едва доставляли бднымъ земледльцамъ насущный хлбъ! Всмъ завладли жадные хозяева и вскор фермеры стали удаляться, чтобъ съискать новую отчизну!…’

— Правда, правда, проговорилъ Германнъ.

— Люди, продолжалъ Гансъ Дорнъ: — появившіеся въ замокъ въ послдніе годы жизни стараго графа: Жидъ Моисей Гельдъ, Маджаринъ Яносъ, докторъ Хозе-Мира, Голландецъ фан-Прэтъ, Реньйо были еще тамъ…

При имени Реньйо, Фрицъ устремилъ на продавца платья дикій, блуждающій взоръ.

— Я одинъ былъ на краю Ада, пробормоталъ онъ невнятнымъ голосомъ: — и вотъ уже двадцать лтъ, какъ не могу заснуть спокойно!…

Германнъ и другіе собесдники заставили его замолчать. оганнъ заботился о томъ, чтобъ стаканы не были пусты и вмст съ тмъ внимательно слушалъ.

Гансъ продолжалъ:

‘Однажды, бдная жена моя осталась одна дома. Она кормила въ то время Гертруду грудью. Маленькій Гюнтеръ игралъ на двор.

‘Вдругъ она услышала жалобный крикъ. Поспшно положивъ Гертруду въ колыбель, она выбжала за порогъ. Маленькій Гюнтеръ исчезъ. Вдали слышался еще жалобный крикъ дитяти и въ облак пыли жена моя увидла всадника, скакавшаго во весь галопъ. Ей показалось, что то былъ Яносъ, Маджаринъ…

‘Сыновья Ульриха спаслись изъ темницы. Они потребовали у насъ отчета во ввренномъ намъ сокровищ. Мы показали имъ пустую колыбель…

‘Много лтъ прошло съ-тхъ-поръ. Моя бдная Гертруда умерла. Терпливо и неутомимо искалъ я сына своего стараго господина. Сыновья графа Ульриха длали то же, не смотря на вс опасности, которымъ подвергались, но вс поиски были тщетны. Похитившіе ребенка умли скрыть его… и, быть-можетъ, послдній потомокъ рода Блутгауптъ подвергся одинакой участи съ своими родителями…’

Гансъ замолчалъ и подперъ голову рукою.

Собесдники ждали гораздо-боле сверхъестественности отъ таинственной исторіи.

— Какъ! вскричалъ оганнъ: — сынъ дьявола умеръ?

— Должно полагать, возразилъ Германнъ: — а такъ-какъ сыновья графа Ульриха дти незаконнорожденныя, то конецъ всему роду Блутгауптовъ!

Вс вздохнули. Гансъ перебиралъ еще густыя кудри своихъ сдющихъ волосъ.

— Не знаю, проговорилъ онъ, отвчая на собственную мысль.— Боже мой, не знаю!.. Но никогда я не встрчалъ такого поразительнаго сходства . У меня не выходитъ изъ памяти лицо этого молодаго…

— Онъ не все разсказалъ, проворчалъ оганнъ:— онъ скрываетъ отъ насъ главное!

— Если это онъ! продолжалъ Гансъ съ сверкающимъ взоромъ: — если я видлъ наслдника Блутгаупа!..

Германнъ хотлъ что-то спросить, но оганнъ удержалъ его.

Гансъ всплеснулъ руками и поднялъ глаза къ небу.

— Чмъ боле думаю, тмъ боле убждаюсь… что это онъ… онъ!

— А гд же онъ? спросилъ Германнъ.

Восторгъ Ганса внезапно прекратился, щеки его покрылись блдностью.

— Я глупецъ!.. проговорилъ онъ съ грустной улыбкой: — пейте, товарищи, и не спрашивайте… Я видлъ сегодня молодаго человка, походившаго на графиню Маргариту… Сходство было поразительное, это правда… но еслибъ онъ и точно быль сынъ Блутгаупта, такъ есть-ли чему радоваться?

— Мы здоровы, сильны! сказалъ Германнъ съ жаромъ:— мы можемъ помочь сыну нашего бывшаго господина…

— Благодарю за это слово, Германнъ! сказалъ Гансъ: — если когда-нибудь теб понадобится помощь друга, смло приходи ко мн… но ни здоровье, ни сила наша не помогутъ юнош, о которомъ я говорю,— прибавилъ онъ съ грустію: — черезъ нсколько часовъ все будетъ кончено для него… Впрочемъ, не нашему брату быть защитникомъ и покровителемъ графа… Настоящихъ покровителей его нтъ… они опять въ темниц…

Онъ покачалъ головой и протянулъ стаканъ къ оганну, послдній вылилъ въ стаканъ его остатокъ изъ послдней бутылки и ушелъ въ погребъ за новыми.

Наступила минута молчанія посл ухода хозяина.— Гансъ опустилъ голову и забылъ о стакан съ виномъ, который держалъ въ рукахъ.

— Все это вздоръ! вскричалъ онъ внезапно съ яростію:— сыновья Ульриха никогда не выйдутъ изъ темницы… пускай же онъ умираетъ!

Онъ поднялъ стаканъ, но въ то самое время, когда подносилъ стаканъ ко рту, кто-то коснулся плеча его.— Онъ оглянулся и отскочилъ.

За нимъ стоялъ мужчина. Никто не замтилъ, какъ онъ вошелъ. Незнакомецъ былъ высокъ ростомъ и закутанъ въ широкій плащъ.

Изъ-подъ шляпы, надвинутой на глаза, видно было блдное лицо, показавшееся за нсколько минутъ предъ тмъ за окномъ.

Гансъ хотлъ произнесть чье-то имя, по незнакомецъ приложилъ палецъ ко рту и сдлалъ ему повелительный знакъ, чтобъ онъ за нимъ слдовалъ…

VII.
Пришлецъ съ того свта.

Когда незнакомецъ удалился съ Гансомъ Дорномъ, собесдники молча посмотрли другъ на друга, какъ люди, пораженные одною мыслію. Никто не спросилъ, кто былъ этотъ незнакомецъ…

— Заговори только о чорт, а онъ тутъ-какъ-тутъ!— сказалъ одинъ изъ собесдниковъ: — слышалъ ли кто-нибудь изъ васъ, какъ онъ вошелъ?

Вс отвчали отрицательно.

Германнъ всталъ, пошелъ къ двери, отворилъ и затворилъ ее раза три. Дверь скрипла. Потомъ онъ воротился на свое мсто и опорожнилъ стаканъ.

— Дверь скрипитъ, сказалъ онъ: — не въ замочную же скважину онъ пролзъ!

— Узналъ ли ты его, Германнъ?— спросилъ одинъ изъ собесдниковъ.

— Узналъ, отвчалъ бывшій фермеръ.

— Который же это?

— Вотъ въ томъ-то и задача! Лтъ двадцать уже, какъ я не видалъ ихъ… притомъ же, я никогда не могъ различить ихъ…

оганнъ воротился съ полными бутылками. Вс собесдники замолчали, и никто не сказалъ слова о происшедшемъ. Никто не касался вина, не смотря на вс убжденія оганна. У каждаго было что-то тяжелое на-сердц. Одинъ Фрицъ продолжалъ пить не останавливаясь и не принимая никакого участія въ общей озабоченности. Онъ бормоталъ несвязныя рчи… Говорилъ о блутгауптскомъ ‘Ад’ и о страшномъ крик, отзывавшемся въ ушахъ его, о лиц подлаго убійцы, освщенномъ луной…

Но вс уже знали эту исторію, потому-что Фрицъ не въ первый разъ напивался и не въ первый разъ ее разсказывалъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Гансъ Дорнъ и незнакомецъ медленно шли по улиц. Блдный свтъ фонарей падалъ на высокую, статную фигуру барона фон-Родахъ, закутанную въ широкій плащъ.

Посл грубаго отвта привратника, баронъ терпливо продолжалъ свои поиски. Случайно остановившись на углу Колодезной-Улицы, онъ услышалъ звуки знакомой псни. Скоро дошедъ до харчевни Жирафы, онъ заглянулъ въ окно и увидлъ Ганса съ товарищами. Движеніе оганна, схватившагося за палку, не ускользнуло отъ него, и онъ поспшно удалился.

По прошествіи нсколькихъ минутъ, онъ возвратился, вошелъ въ первую залу и веллъ себ подать стаканъ вина. Разнощики, разгоряченные виномъ, громко разговаривали, и никто не обратилъ вниманія на барона, который, воспользовавшись той минутой, когда оганнъ вышелъ, не затворивъ за собою двери, вошелъ во вторую комнату.

Вышедъ на улицу. Гансъ и баронъ прошли нсколько шаговъ молча. Гансъ былъ сильно взволнованъ и не находилъ словъ. Баронъ размышлялъ о чемъ-то.

— Слава Богу! произнесъ наконецъ торгашъ: — я уже не надялся увидться съ вами…

Баронъ, невольно ускорявшій шаги подъ вліяніемъ сильнаго внутренняго волненія, вдругъ остановился. Съ уваженіемъ, смшаннымъ съ любовію, смотрлъ Гансъ на мужественное и благородное лицо барона, освщенное фонаремъ, возл котораго они остановились.

Гансъ хотлъ еще что-то сказать, но баронъ остановилъ его знакомъ.

— Говори мн о молодомъ человк, сказалъ онъ.

— Если вы слышали, что я тамъ разсказывалъ, возразилъ Гансъ:— такъ вы все слышали… онъ приходилъ ко мн сегодня вечеромъ, и мн показалось, что сама графиня Маргарита предстала предо мною…

Лицо Родаха еще боле поблднло.

— Онъ поразительно похожъ на нее, — продолжалъ продавецъ платья.— Ея глаза, ея кроткая улыбка…

— Знаю, возразилъ Родахъ: — я видлъ его…

— Видли… Что же?

— Это онъ!

Гансъ приложилъ об руки къ сердцу.

— Въ такомъ случа, самъ Господь прислалъ васъ!

— Не знаешь ли, какъ его зовутъ?

— Францомъ.

Баронъ не могъ удержать движенія радости.

— Ты видишь! вскричалъ онъ: — нмецкое имя!..

Гансъ покачалъ головой.

— Это не доказательство, сказалъ онъ грустно:— молодой человкъ сказалъ мн, что онъ Французъ и не знаетъ нашего языка.

Выраженіе радости исчезло съ лица барона.

— Нтъ, это онъ! сказалъ Родахъ посл минутнаго молчанія:— это онъ! я въ томъ увренъ!… Сердце не обманетъ меня!… Долго тяготла надъ нами рука Всевышняго, по наконецъ Онъ сжалился надъ нами… Зачмъ приходилъ къ теб молодой человкъ?

— Продавать свое платье.

— Стало-быть, онъ бденъ?

— У него ничего нтъ… Я говорилъ съ нимъ не боле десяти минутъ, по знаю всю его исторію… онъ благородный юноша, безпеченъ и втренъ какъ дитя, но храбръ какъ мужъ . Онъ былъ довольно-долгое время прикащикомъ въ банкирскомъ дом, откуда его вдругъ прогнали ни за-что, ни про-что… Жилъ около двухъ мсяцевъ послднимъ жалованьемъ… Платье, проданное имъ мн, послднее имущество его, и онъ ршился промотать все въ эту же ночь.

— Много ли ты далъ ему?

— Двсти-пятьдесятъ франковъ.

— Что же онъ хочетъ длать съ этими деньгами?

— Во-первыхъ, заплатить какой-то должокъ,— отвчалъ Гансъ: — бездлицу, кажется, два луидора… потомъ хочетъ взять на прокатъ маскарадный костюмъ и дать завтракъ въ англійской кофсйной…

— Потомъ?

Гансъ понизилъ голосъ.

— Онъ хочетъ драться завтра въ шесть часовъ… Онъ никогда не бралъ въ руки шпаги, и потому хочетъ взять урокъ, чтобъ знать, по-крайней-мр, пріемы.

Слушая продавца, баронъ фон-Родахъ невольно улыбнулся. Съ отеческою снисходительностью представлялъ онъ себ прекраснаго юношу, безпечнаго и беззаботнаго, бросающаго послдній луидоръ, чтобъ весело идти на встрчу смерти… Но вдругъ лицо его омрачилось. Въ гордомъ взгляд его выразилась нжная заботливость.

— Дуэль! проговорилъ онъ.— Въ эти лта! Онъ, вроятно, былъ сильно озабоченъ?

— Да, онъ былъ очень озабоченъ тмъ, какъ бы достать деньги, чтобъ весело провести ночь! возразилъ Гансъ.— Онъ смялся, признаваясь мн, что никогда не бралъ шпаги въ руки, во, не смотря на то, божился, что помучитъ своего противника и даромъ не дастъ убить себя…

— А противникъ его искусенъ? спросилъ Родахъ, насупивъ брови.

— Одинъ изъ первыхъ фехтовальщиковъ въ Париж!

— Какъ его зовутъ?

— Молодой человкъ не говорилъ мн этого.

Родахъ прошелъ еще нсколько шаговъ въ сильномъ волненіи.— Ему невольно и безпрестанно приходилъ на память разговоръ, подслушанный имъ на углу Улицы-Фонтановъ.

Гансъ слдовалъ за нимъ, опустивъ голову. Онъ былъ почти увренъ, что покровитель, появленіе котораго сначала столько его обрадовало, уже опоздалъ. Какъ отъискать молодаго человка въ пестрой толп масокъ? Они имли всего только одну ночь срока, потому-что на другой день ему предстоялъ поединокъ… поединокъ неровный, на который молодой Францъ шелъ какъ жертва, готовая пасть!

Пройдетъ нсколько часовъ, и надежда, на минуту пробужденная, исчезнетъ навсегда!..

Т же мысли толпились и въ ум барона Родаха, но опасенія Ганса не могли сравниться съ боязнію, сжимавшею его сердце… Онъ много страдалъ въ свою жизнь, и въ эту минуту вс страданія его пробудились вмст, какъ нсколько растравленныхъ ранъ… На юнош, которому угрожала смерть, сосредоточивались вс надежды, вс воспоминанія его. Годы и опытность закалили его твердость, научили бороться съ несчастіемъ, и новый ударъ не сразилъ его. По прошествіи нсколькихъ минутъ, баронъ внезапно остановился и обратился къ Гансу:

— И ты не отговорилъ его?

— Вспомните, когда вамъ было восьмнадцать лтъ, возразилъ торгашъ: — что бы вы отвчали тому, кто сталъ бы уговаривать васъ наканун перваго поединка?

— Я былъ безразсудно отваженъ! проговорилъ баронъ.

— Та же горячая, пламенная кровь течетъ въ жилахъ его, продолжалъ торгашъ: — вс ужасы ада не заставятъ его отступить на шагъ!

Въ глазахъ Родаха сверкнула молнія.

— Тмъ лучше! тмъ лучше! проговорилъ онъ какъ-бы невольно.

Гансъ глубоко вздохнулъ, и восторгъ барона прошелъ. Онъ скрестилъ руки на груди и нетерпливо топнулъ ногой.

— Однакожь, я долженъ отъискать его! сказалъ онъ.— Времени немного, одна ночь!

— Я ищу его пятнадцать лтъ! проговорилъ бдный Гансъ.

Родахъ вдругъ поднялъ голову.

— Ты говорилъ, что онъ хотлъ взять урокъ фехтованья? спросилъ онъ съ живостію.

— Да, только онъ больше заботился о маскарад.

— Не сказалъ ли онъ, къ какому фехтмейстеру намренъ идти?

Гансъ почесалъ лобъ.

— Можетъ-быть и сказалъ, отвчалъ онъ:— да я не помню.

— Подумай! подумай! вскричалъ Родахъ съ жаромъ:— вспомни, дло идетъ о жизни его!

Бдный Гансъ продолжалъ почесывать себ лобъ.

— Постойте! проговорилъ онъ: — ахъ, Боже мой! Кажется, онъ сказалъ мн… только я не знаю этого имени… постойте… нтъ! не помню!

И онъ съ отчаяніемъ сдавилъ лобъ обими руками.

— Постойте! вскричалъ онъ вдругъ:— кажется, онъ сказалъ: ‘я пойду къ первому фехтмейстеру…’

— Но имя, имя!

— На язык вертится… постойте! вскричалъ продавецъ платья, длая неимоврныя усилія, чтобъ преодолть свою память: — я слышалъ уже это имя… слышалъ… какъ зовутъ перваго фехтмейстера?

— Гризье.

— Гризье! вскричалъ Гансъ съ радостію.

Родахъ вздохнулъ изъ глубины души.

— Мн кажется, сказалъ онъ:— что съ-тхъ-поръ, какъ я пріхалъ въ Парижъ, самъ Господь ведетъ меня… Гансъ, другъ мой, наша добрая звзда не угасла еще на неб!

— Гризье! возразилъ торгашъ: — такъ и есть: Гризье!…

— Онъ будетъ спасенъ, сказалъ Родахъ: — если это тотъ, кого мы ищемъ, на колняхъ будемъ благодарить Господа!… А не онъ — такъ тмъ лучше для него!

Онъ пожалъ руку Ганса, перебросилъ конецъ плаща черезъ плечо, и скорыми шагами удалился.

Гансъ хотлъ еще что-то сказать, но незнакомецъ уже исчезалъ во мрак. Только возл фонарей рисовался черный силуэтъ его, да раздавались звуки шпоръ, ударявшихъ о плиты троттуаровъ.

VIII.
Патріархальная семейная жизнь.

Контора банкирскаго дома Гельдберга, Рейнгольда и компаніи, находилась въ улиц Виль-л’Эвекъ, въ Предмстьи-Сент-Оноре, въ красивомъ зданіи, вроятно построенномъ какимъ-нибудь вельможею въ начал царствованія Лудовика XVI и посл революцій впавшее во власть финансовой знати.

Независимо отъ главныхъ частей зданія, имвшихъ аристократическую наружность, г. фон-Гельдбергъ пристроилъ обширные флигеля, въ которыхъ множество писарей и прикащиковъ стальными перьями царапали разлинованную бумагу коммерческихъ книгъ.

Эти писари и прикащики считали себя втрое-важне министерскихъ чиновниковъ. Высокое уваженіе, которымъ пользовался домъ Гельдберга, отражалось и на служащихъ у него.

И точно, любо было смотрть на эту образцовую контору. Тамъ, отъ конторщиковъ, украшенныхъ орденами, до старыхъ наполеоновскихъ солдатъ, отворявшихъ двери, все внушало довріе, все было въ порядки, спокойно, тихо. Шумъ лакированныхъ ботинокъ заглушали коврики, глаза, ослпленные блоснжными галстухами, находили отдохновеніе въ зеленыхъ очкахъ.

Въ 1844 году, этимъ домомъ управлялъ Авель-фон-Гельдбергъ, съ двумя главными компаньйонами своего отца: кавалеромъ Рейнгольдомъ и богатымъ иностраннымъ докторомъ, по имени ХозеМира.

Г. фон-Гельдбергъ-отецъ былъ уже очень-старь и истощенъ дятельною жизнію. Онъ принадлежалъ къ числу промышленыхъ и безпокойныхъ людей, трудящихся неусыпно, неутомимо и непользующихся плодами своихъ усилій. Эти люди похожи на шелковичныхъ червей, длающихъ себ коконы, въ которыхъ они умираютъ. Они накопляютъ мильйоны, а признательные наслдники ставятъ имъ мраморные памятники на Кладбищ-Отца-Лашеза.

Старикъ Гельдбергъ давно уже удалился отъ длъ. Дти и компаньйоны, питавшіе къ нему безпредльное уваженіе, увряли, будто-бы старикъ вполн наслаждался мирнымъ счастіемъ, заслуженнымъ трудами цлой жизни. Это было весьма-вроятно. Не смотря на то, въ контор носились слухи, сильно противорчившіе мнимому блаженству стараго банкира. Говорили, что онъ совсмъ не по доброй вол удалился отъ длъ. Посл игры, коммерція самое увлекательное изъ всхъ занятій. Вс знали, что старый Гельдбергъ былъ воплощенная коммерція. Можно ли было посл этого поврить взезапной любви къ отдыху, успокоенію?… Говорили, что почтенный старикъ сдлался жертвой семейнаго заговора. Вс возстали противъ него: компаньйоны, сынъ, блистательная г-жа де-Лорансъ, графиня Лампіонъ и даже Ліа, кроткое дитя, съ нжною любовью и погіечительностью ухаживавшая за отцомъ.

Если и было принужденіе, такъ ужь во всякомъ случа въ пользу старика: въ этомъ не было никакого сомннія. Три дочери Гельдберга, ангелы кротости, не могли имть недобродтельныхъ намреній, Авель не многимъ уступалъ сестрамъ своими добрыми качествами, а компаньйоны были самые благородные люди, самые великодушные друзья.

Старика заставили предаться покою, отъ него удалили вс хлопоты и труды, неприличные уже преклоннымъ лтамъ его. Онъ по прежнему былъ главой всего дома, и за власть, отнятую у него, ему платили двойною любовію, удвоеннымъ почтеніемъ. Компаньйоны были его покорнйшіе слуги, дти обожали его, онъ былъ для всхъ идоломъ, — но идоломъ, поставленнымъ подъ стекло.

Старый Гельдбергъ покорился. Онъ уже не мшался ни въ какія дла, не зналъ, что длалось, и когда компаньйоны просили у него совта, онъ на отрзъ отказывалъ имъ въ помощи своей многолтней опытности.

Гельдбергъ удалился отъ длъ около конца 1838 года, въ самый разгаръ промышленыхъ сатурналій, волновавшихъ всю Францію. До-тхъ-поръ, банкирскій домъ его ни разу не отступалъ отъ прямаго пути древнихъ законовъ и обычаевъ. Онъ обиралъ ближняго по древней метод: самъ не рискуя ничмъ. Доходы его были чисты, счеты ясны, онъ дйствовалъ наврную, и сундуки его наполнялись хоть не такъ быстро, но постоянно.

Посл удаленія стараго Моисея отъ длъ, внезапно произошла быстрая перемна. Коммандитство мало-по-малу проникло въ старый домъ, спекуляціи на асфальт были введены кавалеромъ Рейнгольдомъ, Авель и г-жа де-Лорансъ пріобрли акціи на желзныя дороги. Гельдбергъ и Компанія появились на четвертыхъ страницахъ журналовъ, и сундуки ихъ, превратившіеся въ бочки Данаидъ, поглотили мильйоны, исчезнувшіе Богъ-всть куда.

Не смотря на то, домъ сохранилъ свою прежнюю репутацію строгой честности. Однакожь прежніе корреспонденты говорили, что еслибъ старый Моисей не удалился отъ длъ, то дла пошли бы совсмъ иначе. Они прибавляли, что честный старикъ видлъ, понималъ вс эти спекуляціи и сильно горевалъ. Какъ-бы стыдясь показываться, онъ запирался на все то время, пока контора была отперта. Никто не смлъ тогда безпокоить его. Онъ хотлъ быть одинъ, ршительно одинъ, отъ девяти часовъ утра до пяти вечера.

Никто не зналъ, что онъ длалъ въ это время. Тщетно дти старались проникнуть тайну отца — они ничего не узнали, а старикъ отвчалъ молчаніемъ на вс распросы ихъ.

Въ-продолженіе шести лтъ, каждый день, безъ всякаго исключенія, дверь комнаты его запиралась и отпиралась въ извстные часы.

Между-тмъ, въ комнат его не было ничего такого, чмъ бы онъ могъ заняться. Онъ не занимался ни живописью, ни точеніемъ, ни механикой, библіотека его состояла изъ однхъ еврейскихъ книгъ, за которыхъ лежалъ густой слой пыли: слдовательно, онъ и не читалъ. Онъ не спалъ, потому-что постель его всегда оставалась въ томъ вид, въ какомъ каммердинеръ оставлялъ ее съ утра.

Что же онъ длалъ?.. Что же онъ длалъ?…

Не писалъ ли своихъ мемуаровъ?

Загадка оставалась неразршенною.

Въ пять часовъ, онъ сходилъ въ залу, очень-спокойно принималъ ласки дочерей, садился обдать, и вечеръ проводилъ въ кругу дтей.

Отъ пяти часовъ до полуночи онъ велъ патріархальную жизнь.

Часть нижняго этажа была занята конторой. Оффиціальная зала, въ которую собирались компаньйоны и которую называли конференц-залой, находилась въ бель-этаж. Остальную часть нижняго этажа занималъ докторъ Хозе-Мира.

Въ бель-этаж правую сторону занималъ самъ старикъ. Лвую графиня де-Лампіонъ и Ліа. Въ середин же находились парадные покои.

Въ третьемъ этаж, Авель устроилъ себ красивую временную квартиру, потому-что у него былъ свой домъ въ центръ города. Въ этомъ же этаж жилъ и кавалеръ Рейнгольдъ.

За домомъ находился прекрасный большой садъ, выходившій на Улицу-Асторгъ. На конц этого сада были два уединенные кіоска, имвшіе выходъ на улицу. Обь этихъ кіоскахъ носились забавные слухи. Конторщики разсказывали, что они служили любовнымъ похожденіямъ герцогу де-Барбансаку, прежнему владльцу дома. Говорили также, что и герцогиня частенько возвращалась домой въ поздніе часы черезъ одинъ изъ кіосковъ. Впрочемъ, выходъ на улицу былъ какъ-бы нарочно для того устроенъ.

Одинъ изъ старыхъ конторщиковъ разсказывалъ еще, что однажды утромъ онъ собственными глазами видлъ, какъ рано утромъ изъ кіоска вышелъ мужчина, закутанный въ плащъ. Товарищи его хотли удостовриться въ справедливости этихъ словъ и нсколько дней сряду караулили на углу Асторгской-Улицы. Но никто не выходилъ, и исторія была забыта…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Было около восьми часовъ вечера, и вся семья Гельдберга собралась въ маленькой гостиной въ бель-этаж. Тамъ, обыкновенно, старый Моисей любилъ сидть посл обда. Гостиная эта была убрана со всею роскошью и пышностью, приличною огромному богатству дома Гельдберга. Картины лучшихъ мастеровъ, изображавшія сюжеты изъ Ветхаго Завта, украшали стны. Мебель отличалась восточными формами и была разставлена по мягкому ковру.

Гостиная была освщена двумя подсвчниками съ тремя свчами, по еврейскому обычаю. Въ одномъ углу стояла красивая курильница въ вид жертвенника и распространяла въ воздух благоуханіе.

Возл камина, сидлъ г. фон-Гельдбергъ въ единственномъ кресл, находившемся въ комнат.

Онъ былъ дряхлый старикъ. Рдкіе волосы, блые какъ снгъ, внчали лоснящійся его черенъ. Лицо его было желто и перерзано безчисленнымъ множествомъ морщинъ. Онъ сидлъ согнувшись, подбородокъ его касался груди.

Впрочемъ, онъ былъ весьма-почтеннаго вида. Только по одному можно было узнать въ немъ Моисея Гельда, бывшаго ростовщика Франкфуртской Юденгассе: по маленькимъ срымъ глазамъ, живость которыхъ была умрена годами, но въ которыхъ по-временамъ вспыхивалъ еще внутренній огонь.

Онъ сидлъ неподвижно, устремивъ довольный взоръ на дтей, собравшихся вокругъ его.

Возл него сидла на подушкахъ старшая дочь его, Сара,— г-жа де-Лорансъ. При свчахъ, красота ея была ослпительна. Черные глаза ея сверкали, нсколько рядовъ коралловъ придавали еще боле блеска чернымъ какъ смоль волосамъ ея. Вообще она походила на одну изъ поэтическихъ восточныхъ жрицъ радости… Она полулежала на подушкахъ, опершись на ручку кресла отца. Въ этомъ положеніи вс формы ея обрисовывались плнительно. Въ рукахъ ея была книга, которую она читала отцу тихимъ, нжнымъ голосомъ.

За нею, мужчина лтъ сорока, разговаривалъ съ Эсирью, второю дочерью Моисея.

Этотъ человкъ былъ слабаго сложенія, на лиц его было написано страданіе, и по-временамъ болзненныя судороги искажали блдное лицо его. Въ промежуткахъ между судорогами лицо его было благородно, даже прекрасно, но эти минуты были весьма-рдки и коротки, чаще же всего онъ гримасничалъ, не въ состояніи будучи преодолть искажавшихъ его судорогъ.

Разговаривая съ графиней, онъ часто посматривалъ на Сару, отвчавшую нжными улыбками на его взгляды и протягивавшую къ нему иногда свою блую ручку.

Человкъ этотъ былъ биржевой агентъ Леонъ де-Лорансъ, мужъ старшей дочери г. фон-Гельдберга.

Старый Моисей смотрлъ на нихъ съ видимымъ удовольствіемъ. Когда они сжимали другъ другу руку, старикъ улыбался, и когда Сара продолжала читать, онъ ласково кивалъ зятю головою. Сара была любимая дочь старика, онъ называлъ ее Малюткой, и вс въ семь подражали отцу.

На киванье тестя биржевой агентъ отвчалъ улыбкой, въ которой Моисей видлъ одно только счастіе, но въ этой улыбк было боле грусти… скрытой, подавленной, убійственной грусти!.. Въ ней можно было прочесть терпливыя страданія человка, долго боровшагося съ несчастіемъ, но наконецъ потерявшаго всю надежду…

Видвшіе его вмст съ женою думали, что, вроятно, любовь служила ему утшеніемъ въ тайныхъ страданіяхъ: Сара была такъ прелестна, и они, по-видимому, такъ хорошо понимали другъ друга! Грусть мужа приписывали единственно болзни: онъ умиралъ, и страдалъ тмъ боле, что въ жизни былъ такъ невыразимо-счастливъ…

Эсирь, разговаривавшая съ нимъ въ эту минуту, ни мало не походила на сестру: она была высокая, красивая женщина во всемъ блеск молодости. Черты ея были правильне чертъ Сары, но въ общности ихъ было мене прелести. Въ полной и роскошно развитой таліи ея не доставало женской граціи. Выраженіе ея лица было холодно и, казалось, въ глазахъ не доставало мысли.

Эсирь была графиня, но графиня Лампіонъ. Титулъ нравился ей, фамилія надодала. Одни недоброжелатели называли ее госпожей Лампіонъ, друзья же забывали непріятную, неблагозвучную фамилію пэра Франціи и называли ее просто графиней Эсирью.

Съ другой стороны камина, сидла за пяльцами младшая дочь Моисея Гельда.

Лі было только восьмнадцать лтъ. Талія ея, уже развитая, была совершенне таліи Эсири и граціозне таліи Сары. На нжномъ, задумчивомъ лиц ея исчезалъ еврейскій типъ. Надъ прелестнымъ, блымъ челомъ вились густыя, шелковистыя кудри съ каштановыми отливами. На устахъ — была серьзная, задумчивая улыбка.

Красота Ліи заключалась не въ однхъ вншнихъ формахъ. Умъ блисталъ въ глазахъ ея. Въ рдкихъ улыбкахъ ея выражалась доброта и искренность. Она была еще очень-молода, но, вроятно, въ душ ея были уже воспоминанія, потому-что маленькіе пальцы ея разсянно водили иглой, и голова иногда задумчиво опускалась на грудь…

Когда Сара прерывала чтеніе, взоръ ея иногда останавливался на младшей сестр, и въ эти минуты въ глазахъ Малютки было что-то злобное, коварное.

Ліа не замчала этого. Она ничего не замчала. Разговоръ агента съ Эсирью долеталъ до слуха ея невнятнымъ ропотомъ. Она сама бесдовала съ своимъ сердцемъ, и сердце ея произносило только одно имя.

У Ліи была тайна. Сара не любила младшей сестры, а мадамъ Батальръ была подкуплена Сарой…

Посреди комнаты, за карточнымъ столомъ, играли въ трикъ-тракъ кавалеръ фон-Рейнгольдъ и докторъ Хозе-Мира.

Молодой Авель Фон-Гельдбергъ смотрлъ на игру съ видомъ человка скучающаго.

Авелю былъ двадцать-восьмой годъ. Онъ былъ стройный, красивый молодой человкъ, украшенный приличнымъ количествомъ волосъ на щекахъ, подбородк и надъ губами, на немъ очень-граціозно сидлъ фешнебльный костюмъ нашего времени, такъ-часто обезображивающій людей самыхъ стройныхъ. Лицомъ онъ походилъ на графиню Лампіонъ. Видно было, что онъ отличался блистательнымъ умомъ, но за то въ высшей степени обладалъ свтскимъ лоскомъ, который придаетъ умъ глупцамъ, и длаетъ умныхъ людей глупцами.

Онъ ужасно скучалъ въ эту минуту. По патріархальному обычаю, вс члены дома Гельдберга должны были пробыть часа два-три посл обда съ старикомъ-отцомъ. Авель звалъ, но не уходилъ, и для развлеченія думалъ о ножкахъ танцовщицы или о славной рыси своей любимой лошади.

Кавалера фон-Рейнгольда мы описывать не будемъ. Читатели знакомы уже съ пріятной физіономіей человка въ бломъ пальто.

Что же касается до доктора Хозе-Мира, то двадцать лтъ времени не произвели ни малйшей перемны въ его наружности. Онъ не помолодлъ и не состарлся: онъ былъ все также худощавъ, блденъ и холоденъ, лта его были также загадочны.

По-временамъ, онъ обращалъ суровый взглядъ на госпожу де-Лорансъ.

Рейнгольдъ же въ то время улыбался украдкой, но не говорилъ ничего, потому-что за нимъ звалъ Авель.

Вскор голосъ госпожи де-Лорансъ сталъ ослабвать, притворно ли или въ-самомъ-дл отъ усталости.

Старый Моисей погладилъ морщинистою рукою прекрасные черные волосы дочери.

— Довольно, Малютка, довольно, сказалъ онъ ласково:— ты устала… отдохни.

Госпожа де-Лорансъ закрыла книгу и поцаловала руку отца.

— Читай ты теперь, Ліа, сказала она, вставая.

Молодая двушка отошла отъ пялецъ и сла на подушку, у ногъ старика.

Авель же занялъ мсто, оставленное младшей сестрой и протянулъ ноги.

Малютка подошла къ столу. Безпокойный взоръ агента слдилъ за нею.

Она сла возл кавалера фон-Рейнгольда. Впалые глаза доктора устремились на нее съ ужаснымъ выраженіемъ…

Х.
Любящіеся супруги.

Кавалеръ съ сладкою любезностью поклонился госпож де-Лорансъ.

— Продолжайте вашу игру, сказала Малютка:— вы можете разговаривать со мною играя… Здоровы ли вы, докторъ?

Хозе-Мира холодно и важно поклонился.

— Кавалеръ, продолжала Малютка:— скоро ли ваша свадьба?

Рейнгольдъ поправилъ волосы.

— Сударыня, возразилъ онъ: — о свадьб я не могу еще ничего сказать… но все идетъ хорошо, очень-хорошо!

— Такъ что же вы мшкаете?

— Мадмуазель д’Одмеръ не приняла еще моего предложенія… но мать ея…

— Фи, кавалеръ! вскричала Малютка смясь: — не-уже-ли такой человкъ, какъ вы, долженъ идти по избитой дорог старой школы?…

— Хе, хе, хе! произнесъ Рейнгольдъ.

— Не-уже-ли вы должны осаждать мать, чтобъ побдить дочь?…

— Средство это, быть-можетъ, очень-старо, но оно врно.

— Какъ вамъ не стыдно!

Кавалеръ нжно и самодовольно улыбнулся, выставивъ на показъ два ряда блыхъ вставпыхъ зубовъ.

— Вы заставите меня думать, продолжала Сара,— что страшитесь соперника…

— О! возразилъ Рейнгольдъ: — Дениза еще такъ молода!…

— Берегитесь, кавалеръ, она очень-хороша собою!… Но играйте, ради Бога, а не то мось де-Лорансъ прійдетъ сюда съ своими супружескими приторностями.

Рейнгольдъ захохоталъ и весело продолжалъ играть.

Длинное лицо Хозе-Мира осталось строгимъ и неподвижнымъ.

Биржевой агентъ продолжалъ искоса смотрть на жену.— Авель звалъ.— Ліа читала.— Прекрасная графиня Лампіонъ казалась статуей скуки.

— Желаю вамъ успха, продолжала Малютка: — мамзель д’Одмеръ очень-богата… слдовательно, прекрасная партія!

— Все удается тому, кто уметъ ждать, возразилъ кавалеръ: — притомъ же, мн уже пора насладиться супружескимъ счастіемъ.

Малютка невольно усмхнулась и отвернулась. Взоръ ея встртилъ взоръ агента, и она ласково кивнула ему головой.

— Сударыня, продолжалъ кавалеръ:— смотря на васъ, невольно полюбишь супружескую жизнь…

Лицо доктора приняло сатанинское выраженіе.

— Правда, возразила Сара, не переставая улыбаться: — мось де-Лорансъ счастливый смертный!…

Она посмотрла Рейнгольду въ лицо, и. въ глазахъ ея было что-то коварное, дкое.

— Желаю и вамъ такого же счастія, прибавила она.

Кавалеръ невольно опустилъ глаза.

Докторъ продолжалъ медленно кидать кости, не спуская взора съ Сары.

Она приблизилась къ столу и шепнула Рейнгольду на ухо:

— А молодой человкъ?… Кончено?

— Какой молодой человкъ? спросилъ кавалеръ.

— Сынъ дьявола?…

Рейнгольдъ вздрогнулъ и изъ-подлобья посмотрлъ на доктора, по-видимому совершенно занятаго игрой.

— Что же? продолжала г-жа де-Лорансъ: — вы онмли?

— Сударыня, проговорилъ Рейнгольдъ: — я не зналъ, что вамъ извстно…

— Мн все извстно, кавалеръ, все…

— Я вижу, возразилъ кавалеръ съ любезностью:— что отъ васъ трудно скрыть тайну… но есть вещи, которыхъ не слдуетъ поврять дамамъ…

Малютка нетерпливо пожала плечами…

— Поврьте, сказала она: — что я не хуже васъ умю быть скромной… притомъ же, я не знаю этого молодаго человка… я вполн одобряю способъ, придуманный вами, чтобъ отослать его во владнія отца…

— Какъ, отца? повторилъ Рейнгольдъ съ изумленіемъ.

— Дьявола! проворчалъ докторъ, весьма-довольный этой мрачной шуткой.

Рейнгольду было какъ-то неловко. Слова г-жи де-Лорансъ касались Франца и порученія, возложеннаго на Вердье. Кавалеръ поступилъ въ этомъ случа неосторожно. Онъ вступилъ въ прямыя сношенія съ негодяемъ, которому было поручено вовлечь Франца въ неравный поединокъ. Это могло окомпрометтировать его. Къ довершенію же бды, тайна его была въ рукахъ женщины… Женщины, которая могла сдлаться его врагомъ… Женщины, способной на все!..

Но нельзя было боле скрываться. Сара знала все, слдовательно, надобно было во всемъ признаться.

— Надюсь, сударыня, продолжалъ Рейнгольдъ: — что вы извините мою откровенность, и не разсердитесь за то, что я объяснился безъ обиняковъ… Повторяю, мн было бы пріятне, еслибъ моя тайна не была вамъ извстна… но такъ-какъ кто-то счелъ нужнымъ увдомить васъ обо всемъ, прибавилъ онъ, бросивъ ядовитый взглядъ на Португальца, оставшагося холоднымъ: — то я двумя словами отвчу на вашъ вопросъ… Домъ Гельдберга можетъ быть спокоенъ: молодой человкъ, будь онъ хоть сыномъ дьявола, какъ вы говорите,— скоро не будетъ въ состояніи вредить намъ.

— Такъ дло еще не кончено? спросила г жа де-Лорансъ.

— Завтра утромъ все будетъ кончено.

Малютка опустила голову на спинку стула.

— Какъ долго! произнесла она небрежно:— мн кажется, еслибъ мн была нужна чья-нибудь смерть, я умла бъ обоидтись и безъ посторонней помощи.

— Сладко было бы умереть отъ вашей руки!.. началъ-было Рейнгольдъ, но Сара встала и прервала комплиментъ его.

— Какая безконечная партія! сказала она:— простите, кавалеръ, но я должна отнять у васъ вашего партнра… вы сами сейчасъ видли, что докторъ мн очень-полезенъ, открывая мн чрезвычайно-любопытныя вещи…

Португалецъ отодвинулъ стулъ и всталъ. Рейнгольдъ отошелъ, низко поклонившись.

Малютка опустила блую ручку на руку доктора.

— Что новаго? спросила она.

— Ничего, отвчалъ Мира.

— Опасаетесь ли вы еще будущихъ платежей?

— Очень.

— Писалъ ли фан-Прэтъ?

— Два раза со вчерашняго дня,

— А лондонскій домъ?

— Яносъ Георги угрожаетъ ршительными мрами, если къ десятому числу мы не заплатимъ ему.

— Сколько ему должны?

— Девять-сотъ тысячь франковъ.

— А фан-Прэту?

— Вдвое боле.

— А сколько въ касс?

— Нсколько сотъ луидоровъ.

Эти слова были произнесены скоро и такимъ тономъ, какъ-будто дло шло о самыхъ незначительныхъ предметахъ. Хозе-Мира былъ холоденъ и неподвиженъ, Малютка небрежно опиралась на его руку.

Она промолчала нсколько секундъ, потомъ произнесла шопотомъ:

— Дайте мн оставшіеся луидоры.

— Завтра вы ихъ получите, возразилъ докторъ не колеблясь.

Сара не поблагодарила.

— Сейчасъ, другъ мой, сказала она нжно мужу, издали смотрвшему на нее съ безпокойствомъ.

Но вмсто того, чтобъ удалиться отъ доктора, она съ силой сжала руку его.

— Мось де-Лорансу, кажется, лучше? сказала она.

— Нтъ, отвчалъ Мира.

— Посмотрите на него хорошенько… Вы человкъ ученый… скажите, долго ли онъ можетъ еще прожить?

Мира обратилъ взоръ къ биржевому агенту, лицо котораго въ эту минуту страшно искажалось нервическими судорогами.

Докторъ покачалъ головой.

— Можетъ-быть, годъ, возразилъ онъ: — а можетъ-быть и мсяцъ.

Вздохъ, вырвавшійся изъ груди Малютки, противорчилъ улыбк, несходившей съ лица ея.

Докторъ смотрлъ на нее пристально. Рука его дрожала, сердце сильно билось, виски были холодны и влажны, волненіе его, до-тхъ-поръ скрытое, становилось замтнымъ.

— Вы страстно любите! произнесъ онъ глухимъ голосомъ, исполненнымъ отчаянія.

— Да, отвчала Сара.

Молнія сверкнула въ глазахъ доктора, и щеки его покрылись синеватою блдностью.

Малютка отпустила руки его и громко, весело засмялась.

Смхъ рдко раздавался въ маленькой гостиной Моисея Гельдберга.

Авель не дозвнулъ, полусонная Эсирь оглянулась, Рейнгольдъ приблизился, биржевый агентъ улыбнулся, какъ-бы успокоившись.

Докторъ стоялъ неподвиженъ и съ изумленіемъ смотрлъ на Сару.

— Ха, ха, ха! вскричала она, опустившись на стулъ.— Докторъ чрезвычайно-забавенъ!… Леонъ, знаешь ли, что онъ мн говорилъ?.. Ты никакъ не угадаешь!

Биржевой агентъ и не намревался угадывать.

Малютка продолжала хохотать.

— Докторъ, сказала она отрывисто, какъ-бы утомленная смхомъ:— докторъ хочетъ идти со мною въ маскарадъ!

Хозе-Мира отступилъ съ изумленіемъ.

— Браво! вскричалъ Авель.

— Брависсимо! прибавилъ Рейнгольдъ.

— Такъ что же? вскричалъ агентъ развеселившись: — отъ-чего же нтъ?

Докторъ опустилъ глаза и не смлъ поднять ихъ.

— Вы насмхаетесь надо мною, мось де-Лорансъ, проворчалъ онъ, едва шевеля губами: — но я не сержусь на васъ: надо мною смются, а васъ убиваютъ!

Никто не разслышалъ этихъ словъ.

Пробило девять часовъ. Авель сталъ радостно потирать руки, Эсирь проснулась, Ліа закрыла книгу.

Старый Моисей поцаловалъ въ лобъ каждаго изъ своихъ дтей, а Сару два раза, потомъ удалился къ себ и уснулъ съ спокойною совстью, съ счастіемъ за сердц. Ему снились кроткія улыбки дочерей. Ему нечего было боле желать въ этомъ мір: онъ былъ счастливъ, вполн счастливъ!…

Молодой Фон-Гельдбергъ ускакалъ въ клубъ.

Выходя изъ комнаты, Малютка шепнула Эсири:

— Прійдешь?

— Пріиду, отвчала Эсирь.

— Такъ до свиданія!

Сестры разстались, и Сара ухала съ мужемъ. Дорогой она не сказала ему ни слова.

— Ты никуда не подешь сегодня, Сара? спросилъ г. де-Лорансъ, выходя изъ кареты.

— Не знаю, небрежно отвчала Малютка.

Нсколько минутъ спустя, мужъ и жена сли вмст близь камина въ спальной г-жи де-Лорансъ. Это была прелестная комнатка, убранная Сарой по ея вкусу, а у нея было много вкуса. Все окружающее ее было исполнено граціи.

Молчаніе, начавшееся въ карет, продолжалось и у камина. Г. де-Лорансъ, казалось, успокоился, и судороги его нсколько унялись. Онъ смотрлъ на жену, раздвшуюся и накинувшую за обнаженныя плечи легкій, прозрачный пеньвуаръ.

Десять лтъ прошло съ-тхъ-поръ, какъ онъ женился на ней, десять лтъ уже Парижъ считалъ его счастливйшимъ изъ смертныхъ, и съ каждымъ годомъ онъ открывалъ новыя прелести въ своей Сар, каждый день она казалась ему прелестне, моложе, онъ любилъ ее страстно.

Въ минуту спокойствія лицо его было прекрасно. Во взгляд его, устремленномъ на жену, выражалась любовь неограниченная, безпредльная…

Малютка опустилась въ кресло и, по-видимому, совсмъ забыла о муж, глаза ея были устремлены въ потолокъ, а маленькая ножка стучала по ковру.

Десять часовъ давно пробило. Сара позвала служанку. На лиц г. де-Лорана выразилось безпокойство. Служанка вошла.

— Ты можешь идти спать, сказала ей Сара.

Лицо г. де-Лоранса прояснилось, и онъ вздохнулъ, какъ-бы избавившись отъ великой опасности.

Сара опять устремила глаза въ потолокъ, и опять мрно застучала ножкой.

За нсколько минутъ до одиннадцати часовъ, она опять взглянула на часы и тогда только замтила присутствіе мужа. Она посмотрла на него ласково, почти дружески. Этотъ взглядъ сладостно, утшительно проникъ въ душу агента.

— О чемъ ты задумался, Леонъ? спросила Сара улыбаясь.

— Я думаю о теб.

— Вчно обо мн! проговорила молодая женщина съ сантиментальнымъ вздохомъ.

Г. де-Лорансъ всталъ и, свъ возл Малютки, взялъ ея руку и долго, долго цаловалъ ее.

— Вчно о теб! повторилъ онъ: — вчно!.. Что ты ни длай, Сара, а не заставишь меня разлюбить тебя!

Малютка еще нжне прежняго взглянула за него.

— Бдный Леонъ! проговорила она: — какъ ты добръ, и какъ бы я желала тебя осчастливить!..

— Ты легко можешь это сдлать, Сара… однимъ словомъ, однимъ взглядомъ, одной улыбкой!..

Головка Сары опустилась на плечо его, и мягкіе черные волосы ея коснулись щеки биржеваго агента… онъ поблднлъ отъ избытка счастія…

— Ты хорошъ собою, Леонъ, проговорила она: — ты добръ, благороденъ, великодушенъ… ты имешь все, чтобъ быть любимымъ…

Г. де-Лорансъ прижалъ руку къ сильно-бившемуся сердцу. Голосъ Малютки принялъ еще нжнйшее выраженіе.

— И я сама не знаю, отъ-чего не могу любить тебя! прибавила она, покачавъ головою.

Биржевой агентъ вздрогнулъ, холодъ пробжалъ по его жиламъ, какъ-будто бы его поразили кинжаломъ въ самое сердце.

Сара продолжала смотрть на него нжнымъ, спокойнымъ взглядомъ, подобнымъ яду, остающемуся въ ран посл нанесеннаго удара.

— Вы жестоки! сказалъ г. де-Лорансъ съ глубокою горестію, но безъ гнва.— Вы знаете, Сара, что этимъ убиваете меня… Сжальтесь же хоть разъ надо мною, и не произносите словъ, заставляющихъ меня страдать такъ сильно!..

Лицо его, за минуту еще прекрасное и спокойное, было теперь искажено судорогами. Глаза его прищурились, лобъ безпрестанно покрывался морщинами.

Малютка продолжала нжно и кротко улыбаться.

— Я откровенна, сказала она:— и вы напрасно сердитесь зато, что я говорю вамъ правду… Но оставимте разговоръ, непріятный для васъ… Откройте, пожалуйста, окно.

Мужъ повиновался, не спрашивая зачмъ.

Когда онъ шелъ къ окну, Малютка слдовала за нимъ взоромъ. Она не перемнила положенія, по въ глазахъ ея было что-то коварное.

Г. де-Лорансъ отворилъ окно, и струя холоднаго воздуха проникла въ нагртую атмосферу спальни. На улиц все было тихо, пусто.

— Что вы видите? спросила Малютка.

— Ничего, отвчалъ биржевой агентъ: — только за углу стоитъ коляска.

— Хорошо, возразила Сара:— закройте окно… холодно.

Мужъ опять повиновался.

Когда онъ обернулся, чтобъ воротиться на свое мсто, жена его стояла передъ зеркаломъ и приглаживала волосы. Онъ не слъ.

— Ты ляжешь спать, Сара? сказалъ онъ.— Мн пора идти.

— Какъ теб правится моя прическа? спросила Малютка вмсто отвта.

— Она очаровательна!.. Теб все къ-лицу!

— Безъ лести?

— Могу ли я льстить?..

Сара съ кокетствомъ посмотрла на него.

— Останься, сказала она тихимъ голосомъ: — останься, прошу тебя.

Г. де-Лорансъ слъ съ радостію.

Сара пригладила волосы и вынула изъ шкафа черное атласное домино и бархатную маску.

Бдный мужъ задрожалъ.

— Сударыня! вскричалъ онъ: — что вы хотите длать?

Малютка разложила домино на кушетку и долго выбирала платье между множествомъ нарядовъ, висвшихъ въ гардероб.

— То же, что обыкновенно длаютъ, когда наряжаются, возразила она небрежно.— Коляска, которую вы видли, ждетъ меня.

Де-Лоранъ насупилъ брови, гнвное, повелительное слово готово было сорваться съ языка его. Возмущенное достоинство говорило ему, что онъ иметъ право приказывать… но у него не доставало твердости. Любовь лишила его воли, страсть сдлала его рабомъ, десять лтъ провелъ онъ въ постоянной борьб, десять лтъ имли на характеръ его дйствіе полустолтія… Онъ сопротивлялся сначала, былъ силенъ, твердъ, но сила и твердость его истощились въ постоянной борьб, преодолвшей его сопротивленіе. Теперь въ слабомъ тл его оставалась слабая душа, и физическое страданіе, возбуждавшее сожалніе свта, было только наружнымъ выраженіемъ моральной пытки.

Онъ промолчалъ…

Малютка сбросила пеньйуаръ и подошла къ зеркалу, чтобъ затянуть шнурки корсета.

Г. де-Лоранъ страдалъ невыразимо. Судороги подергивали и искажали лицо его, но онъ молчалъ, и только во взор выражалось все его отчаяніе.

Пальцы Сары проворно затягивали шелковую тесьму корсета, и съ каждой секундой боле и боле обрисовывалась прелестная ея талія. Завязавъ тесьму, она надла выбранное ею платье и сама старалась застегнуть его сзади.

Г. де-Лорансъ съ трудомъ переводилъ дыханіе. Онъ всталъ, чтобъ уйдти отъ зрлища, пожиравшаго его внутренность.

— Останься, Леонъ, останься, сказала Сара: — ты мн нуженъ, другъ мой.

— Сударыня, проговорилъ г. де-Лорансъ задыхающимся голосомъ:— пощадите меня!.. вы видите, какъ я страдаю…

— Какое ребячество! вскричала Малютка съ граціозной улыбкой: — посудите сами, Леонъ: слуги нескромны… и если я позову служанку, завтра весь Парижъ будетъ знать нашу тайну…

Съ безжалостнымъ намекомъ произнесла она предпослднее слово. Агентъ остановился въ нершимости.

— Помогите мн, продолжала Сара: — я не могу застегнуть платья… помогите…

Лорансъ подошелъ къ ней, блдный какъ смерть. Вс считали его счастливымъ, и онъ чрезвычайно дорожилъ этимъ мнніемъ. Счастіе его было бы такъ велико въ дйствительности, что онъ дорожилъ даже предположеніемъ о немъ.

Онъ приблизился и дрожащими руками прикоснулся къ платью, но руки дрожали…

— Не могу! произнесъ онъ жалобнымъ голосомъ: — клянусь честью, не могу!

Сара только поворотила голову и кивнула ею какъ-бы для того, чтобъ придать ему терпнія. Яркій румянецъ горлъ на щекахъ ея, глаза сверкали… никогда она не была такъ прекрасна!.. Ноги Лоранса подкосились, онъ упалъ на колни.

— Не могу! повторилъ онъ машинально и опустивъ голову.

— Попытайтесь, возразила Сара.— Полноте, будьте же поуслужливе!

Агентъ съ отчаяніемъ всплеснулъ руками, слезы брызнули изъ глазъ его.

— Послушайте! сказалъ онъ: — я знаю, что проживу недолго… подождите нсколько мсяцевъ, Сара… нсколько недль, если хотите… Когда я умру, вы будете свободны…

Сара пожала плечами съ улыбкой.

— Вы проживете сто лтъ! возразила она.— Всмъ извстно, что нервная боль — врный признакъ долголтія!.. Ради Бога, поспшите!.. Мн некогда…

— Сара! Сара! продолжалъ несчастный умоляющимъ голосомъ:— вы знаете, что я исполняю малйшія ваши прихоти?.. Строго бы осудилъ свтъ страсть, таящуюся въ груди вашей: я скрылъ все, я даже помогалъ вамъ… Сколько разъ провожалъ я васъ изъ дома ночью?.. Но вы уходили, чтобъ играть, Сара… Въ женщин страсть къ игр большой порокъ, по я забывалъ все изъ любви къ вамъ!.. Въ эту же ночь вы уходите изъ дома не для игры…

Сара ласково взяла мужа за руку, чтобъ заставить его встать, и спросила:

— Ну, что?.. Кончили ли вы?

Лорансъ схватился обими руками за голову, потомъ скоро всталъ и гордо поднялъ голову.

— Сударыня, сказалъ онъ голосомъ, которому негодованіе придало твердость: — я не хочу, чтобъ вы выходили!

Малюгка отступила отъ него и скрестила на груди руки. Грудь ея высоко подымалась, глаза метали молніи, страшно было взглянуть на нее.

— Вы не хотите! повторила она съ разстановкой, громкимъ, звучнымъ голосомъ.

Биржевой агентъ не отвчалъ. Около секунды онъ выдерживалъ неподвижный, грозный взглядъ жены… потомъ глаза его опустились.

На лиц Сары опять появилась улыбка, и она обратилась къ мужу спиной.

Лорансъ застегнулъ платье.

Сара надла домино и указала мужу на свчку.

— Посвтите мн, сказала она.

Вмсто того, чтобъ выйдти на большую лстницу, она пошла въ комнату мужа. Тамъ была круглая лстница, ведшая въ контору, которая находилась въ нижнемъ этаж. Проходя черезъ комнату мужа, Малютка взяла ключъ съ камина, и имъ отворила дверь изъ конторы на улицу.

Не переступивъ еще за порогъ, она пожала руку мужу… рука эта была холодна какъ ледъ.

— До завтра! сказала она, весело выскочивъ на улицу.

Г. де-Лорансъ долго оставался на одномъ мст, неподвижный, блдный, какъ мертво цъ.

— Пойду за нею! вскричалъ онъ, по тотчасъ же прибавилъ: — нтъ, нтъ!.. Я умру, если увижу!

Медленно и придерживаясь за перилы, взобрался онъ по лстниц къ себя и пошелъ въ комнату Сары. Тамъ онъ опустился на кресло, на которомъ прежде сидла Малютка и черезъ спинку котораго былъ перекинутъ пеньйуаръ ея. Онъ тяжело дышалъ, въ груди его слышалось глухое хрипніе… Вдругъ онъ схватилъ пеньйуаръ и съ безумнымъ упоеніемъ прижалъ къ нему губы.

— Она лишила меня всего, произнесъ онъ: — состоянія, чести… и жизни!.. Но я люблю ее, люблю!..

X.
Зала Гризье.

Сердце Франца было полно. Любовь его къ мадмуазель д’Одмеръ было чувство серьзное, глубокое. Помышляя о Дениз, онъ старался быть возмужалымъ, укрощалъ порывы дтской радости, сосредоточивался въ самомъ-себ и наслаждался своимъ счастіемъ.

Дениза открыла предъ нимъ свою душу, она любила его, и все исчезало передъ этою мыслію: и предстоящій поединокъ, и удовольствія послдней ночи карнавала… Все это длилось, однакожь, не боле получаса, потомъ рзвая натура его взяла верхъ надъ томностью и мечтательностью, ему стало стыдно своихъ вздоховъ.

— Ей будетъ принадлежать послдняя мысль моя, проговорилъ онъ: — умирая, я произнесу ея имя… но до-тхъ-поръ, morbleu! надобно пожить — и пожить весело!

Разсуждая такимъ-образомъ, онъ шелъ по линіи бульваровъ, на которой толпился народъ, завернулъ въ первый попавшійся ресторанъ и пообдалъ очень-умренно, во-первыхъ, потому-что счастіе лишило его аппетита, а во-вторыхъ, для того, чтобъ не слишкомъ умалить свое сокровище.

За десертомъ онъ нсколько успокоился. Только одна половина мыслей его принадлежала Дениз, другая половина раздлялась на множество предметовъ: онъ думалъ о фехтованіи, о поединк, о блистательномъ костюм, о шампанскомъ, искрящемся въ длинныхъ рюмкахъ, о черныхъ глазкахъ, на него устремленныхъ… Въ этой смси была нкотораго рода профанація. Францъ понялъ это и насильно изгналъ воспоминаніе о Дениз изъ ума своего, чтобъ не ставить ея въ параллель съ мечтами чувственныхъ наслажденій.

Онъ откинулъ назадъ длинныя кудри шелковистыхъ волосъ, гордо, ршительно поднялъ голову, выходя изъ ресторана, и прямо отправился къ костюмеру, въ Вивьеннскую-Улицу. Тамъ онъ выбралъ себ костюмъ пажа среднихъ вковъ. То былъ миленькій костюмъ, въ которомъ сливались бархатъ, шелкъ, кружева и золото безъ большой исторической врности, по съ рдкимъ вкусомъ.

Францъ примрилъ его и посмотрлся въ зеркало.

Жена костюмера подала ему дамскій билетъ и засмялась.

— Надньте маску, сказала она:— и васъ пропустятъ даромъ.

Францъ опять раздлся.

— Я прійду сюда одться въ полночь, сказалъ онъ.

Жена костюмера долго смотрла ему вслдъ, какъ-бы желая вознаградить себя за множество непріятныхъ физіономій, которыя представлялись ей въ этотъ день.

На углу бульвара и Монмартрскаго-Предмстья есть узкій, длинный переулокъ, передъ которымъ всегда стоятъ три или четыре экипажа. Францъ вошелъ въ него и, подошедъ къ одному дому, спросилъ о чемъ-то привратника. Тотъ указалъ ему 3-й нумеръ, на двор.

Францъ, вроятно, долго бы проискалъ, еслибъ не услышалъ топанья и звука шпагъ, ударявшихся одна о другую. Онъ постучался и вошелъ въ залу средней величины, наполненную людьми въ маскахъ и съ рапирами въ рукахъ.

Францъ вошелъ въ залу Гризье, фехтмейстера-литератора, ученики котораго принцы и поэты, — фехтмейстера, съумъвшаго придать мысль рапир и возведшаго свое искусство на высокую степень разумнаго искусства.

Нашъ молодой человкъ съ робостью остановился у входа. Страшный шумъ и суматоха оглушили его, онъ не скоро могъ прійдти въ себя.

Окинувъ все собраніе быстрымъ взоромъ, Францъ ршился наконецъ выйдти впередъ и спросить, гд Гризье.

Ему указали на человка въ синемъ фракъ, наблюдавшаго за дйствіями своихъ учениковъ.

Францъ пробрался до него и сказалъ ему нсколько словъ тихимъ голосомъ. Фехтмейстеръ осмотрлъ его съ головы до ногъ.

— Извольте, отвчалъ онъ молодому человку: — я къ вашимъ услугамъ.

Гризье снялъ фракъ, надлъ кожаный нагрудникъ и маску. Но надобно было выждать, чтобъ очистилось мсто. Францъ спокойно осмотрлъ присутствующихъ.

Въ зал Гризье собиралось лучшее общество. Тамъ было нсколько молодыхъ русскихъ дворянъ, Англичане, Испанцы, тамъ были Александръ Дюма, великій романистъ нашего времени, Рож де-Бовуаръ, умный разсказчикъ, Гриммъ, остроумный критикъ… Съ тайною завистью смотрлъ Францъ, какъ ловко они владли рапирами, съ какою быстротою и живостью наносили и отражали удары.

Наконецъ, Гризье поставилъ его въ позицію и далъ ему рапиру въ руки.

— Жаль, сказалъ онъ: — народа слишкомъ много… Извольте слушать внимательно!..

По объясненію искуснаго учителя, Францъ въ нсколько минутъ понялъ первыя правила фехтовальнаго искусства.

— Устали вы? спросилъ Гризье, по прошествіи четверти часа.

— Нтъ, отвчалъ Францъ.

И точно, лицо его было спокойно, дыханіе ровно, рука тверда. Гризье улыбнулся подъ маской.

— У васъ много присутствія духа, сказалъ онъ: — я не думалъ, что вы такъ сильны… Вашъ соперникъ нескоро одолетъ васъ!

— Постараюсь, отвчалъ Францъ.— Будемъ продолжать!

Гризье опять сталъ въ позицію и показалъ ему ударъ въ полкруга.

— Это врнйшій ударъ для защиты, сказалъ онъ:— разъ, два, парируйте!

Францъ повиновался, сначала довольно-неловко, потомъ врно. Посл десяти или двнадцати разъ Гризье остался вполн доволенъ.

— Покажите же мн теперь, какъ нападать, сказалъ Францъ.

— Не горячитесь! отвчалъ Гризье, опять улыбнувшись: — до этого еще далеко!..

Увидвъ приготовленія Гризье къ ассо въ такой поздній часъ, присутствующіе съ любопытствомъ посмотрли на прекраснаго, но нжнаго и, по-видимому, слабаго юношу, впервые бравшаго въ руки рапиру. Вс поняли, что дло шло о приготовленіи къ дуэли. Но никто не позволилъ себ сдлать нескромнаго вопроса, и вскор вс стали расходиться.

Зала уже порядочно опустла, когда дверь отворилась, и новое лицо вошло въ нее. То былъ человкъ, не въ первый разъ входившій къ фехтмейстеру. Онъ прошелъ прямо къ тому мсту, гд Гризье училъ Франца, и скрылся за занавсью комнатки, гд хранились платья.

Незнакомецъ былъ закутанъ въ широкій плащъ съ поднятымъ воротникомъ. Прошелъ за занавсъ, онъ слъ на табуретъ и оттуда, черезъ отверстіе, оставленное имъ въ занавс, устремилъ взоръ на Франца, продолжавшаго брать урокъ.

— Устали вы? спросилъ еще разъ Гризье.

— Нтъ, отвчалъ Францъ, рука котораго начинала принимать твердость желза.

Однакожь въ зал было жарко, особенно за занавсомъ, гд топилась желзная печь.

Незнакомецъ откинулъ назадъ воротникъ плаща. Тогда Гризье узналъ его и протянулъ къ нему руку.

— Здравствуйте, баронъ Родахъ! сказалъ онъ:— давно мы васъ не видали!

— Я путешествовалъ, отвчалъ баронъ, и опять устремилъ взоръ на юношу.

Однакожь, Францъ начиналъ уставать. Онъ опустилъ рапиру и потеръ руку.

— Я устану прежде, чмъ научусь аттак, сказалъ онъ.

— Потерпите! возразилъ Гризье: — до утра еще долго!

— Какъ бы не такъ! съ живостію прервалъ его молодой человкъ:— у меня еще много другихъ длъ въ эту ночь!

Въ зал оставалось не боле трехъ свидтелей и столько же за занавсомъ. Гризье посадилъ Франца на скамью и самъ слъ возл его.

— Побесдуемъ, сказалъ онъ: — пока рука ваша отдохнетъ. Скажите, вамъ очень хочется убить вашего противника?

Мысль объ этомъ не приходила еще въ голову Франца.

— Мн все равно!.. отвчалъ онъ, пожавъ плечами.

— Кто кого оскорбилъ? Онъ васъ, или вы его?

— Онъ меня… впрочемъ,я отплатилъ ему. Онъ сказалъ мн: Вы плутуете! А я выплеснулъ ему цлый стаканъ пива въ лицо…

— Въ кофейной?

— Въ кофейной.

Гризье нахмурился. Онъ надялся, что причина поединка была маловажна, а извстно, что никто въ цломъ Париж не мирилъ столькихъ противниковъ, какъ Гризье.

— Вроятно, продолжалъ онъ, не теряя еще надежды: — вашъ противникъ одинъ изъ вашихъ товарищей, пріятелей?

— Нтъ, отвчалъ Францъ: — это одинъ изъ тхъ молодцовъ, непріятныя лица которыхъ часто встрчаются въ кофейныхъ и игорныхъ домахъ… Я узналъ имя его только по карточк, которую онъ мн далъ.

— А могу ли я узнать, какъ его зовутъ?

— Вердье, отвчалъ Францъ.

Гризье вздрогнулъ. Баронъ фонъ-Родахъ, незамтнымъ образомъ приблизившійся къ разговаривавшимъ, вздрогнулъ еще сильне.

— Вердье! проговорилъ онъ, припоминая.— Гд я слышалъ это имя?.. Помню, помню!.. подумалъ онъ, опустивъ руки.— Это человкъ, котораго я видлъ въ Улиц-Фонтановъ. Недаромъ я такъ внимательно вслушивался въ слова его… А! здсь запечатллось у меня его лицо, — и онъ приложилъ руку ко лбу: — мн нетрудно будетъ узнать его!

— Вердье! повторилъ Гризье, насупивъ брови: — онъ искусно владетъ шпагой… Онъ первый изъ второстепенныхъ фехтовальщиковъ. Знали ли вы это?

— Я думалъ, что онъ изъ первыхъ, отвчалъ Францъ.

— На что же вы надетесь?

— Ни на что… но и не боюсь ничего.

Произнося эти слова, онъ улыбался, и ясный, свтлый взоръ его былъ устремленъ на учителя.

Гризье опустилъ голову.

— Молодой человкъ, сказалъ онъ:— по моему мннію, подобный поединокъ убійство, и я отказываюсь отъ содйствія…

— Милостивый государь, прервалъ его Францъ ршительно: — поединокъ этотъ мн нравится… Вы не имете средствъ воспрепятствовать ему, потому-что честь обязываетъ васъ сохранить мою тайну. Отказывая же мн въ своемъ содйствіи, вы отнимаете у меня послднее средство спастись отъ опасности.

Гризье задумался.

— Если вы откажетесь дать мн урокъ, продолжалъ Францъ: — я ужь не пойду къ другому фехтмейстеру, и завтра утромъ прямо отправлюсь на мсто поединка, а тамъ… что Богъ дастъ!

Гризье молчалъ.

Францъ всталъ.

— Прикажете мн идти? спросилъ онъ.

Гризье осмотрлся, зала опустла, за занавсомъ былъ одинъ только баронъ Родахъ, но и его не было видно. Гризье знакомъ показалъ молодому человку, чтобъ онъ остался, потомъ всталъ и снялъ со стны дв острыя шпаги. Францъ положилъ рапиру и взялъ одну изъ шпагъ, къ концу которой была прикрплена металлическая пуговица. У Гризье же осталась въ рукахъ шпага острая.

Францъ хотлъ надть фехтовальную рукавицу.

— Не нужно! сказалъ Гризье: — и маску снимите! Завтра вы будете безъ маски, и остріе шпаги будетъ блистать предъ вашими глазами… Я не сомнваюсь въ вашей храбрости, но видъ обнаженной шпаги, направленной къ груди, ослпляетъ въ первый разъ людей самыхъ храбрыхъ… Я хочу, чтобъ вы привыкли!

Францъ всталъ въ позицію, и ассо снова начался. Гризье нарочно ставилъ молодаго человка въ опасныя положенія, изъ которыхъ тотъ выходилъ съ ловкостію и удивительнымъ проворствомъ. Опытная рука учителя начинала уставать прежде руки ученика.

Когда же они перешли отъ парадъ къ аттакамъ, тогда проявилась наружу вся живость Франца, которую онъ прежде умрялъ съ такимъ трудомъ. Невозможно было удержать его! Онъ съ такою пылкостью бросался впередъ, что Гризье долженъ былъ употреблять все свое искусство, чтобъ не ранить его.

— Если вы будете аттаковать такимъ-образомъ, сказалъ онъ наконецъ:— то будете убиты при первомъ пасс.

Францъ незамтнымъ образомъ воспламенился, взглядъ его, дотол кроткій, сверкалъ грознымъ блескомъ. Онъ былъ въ какомъ-то упоеніи.

— Нтъ! вскричалъ онъ, откинувъ назадъ блокурыя кудри.— Клянусь вамъ честію, завтра я буду хладнокровенъ!.. Я буду парировать какъ старикъ, буду разсчитывать каждую тьерсу, каждую кварту, буду описывать полукруги по всмъ правиламъ… Но теперь я только учусь поражать… Въ позицію, господинъ профессоръ!.. Парируйте, и не щадите меня.

Лезвія шпагъ крестились, и, съ неимоврною ловкостью воспользовавшись только-что полученнымъ урокомъ, Францъ вытянулъ руку… Гризье хотлъ парировать, но шпага юноши съ такою силою ударила въ грудь его, что сталь разлетлась на куски.

Баронъ Родахъ съ трудомъ удержалъ восклицаніе, готовое вырваться изъ его груди, голова его горла, и рука старалась удержать сильное біеніе сердца.

— Какъ онъ прекрасенъ! думалъ баронъ: — и какъ храбръ!.. какъ мужество славныхъ предковъ его блеститъ въ огненномъ взор его!.. О, это онъ! онъ!

Гризье съ минуту не могъ прійдти въ себя отъ этого неожиданнаго удара, потомъ улыбнулся, почувствовавъ невольное расположеніе къ незнакомому юнош.

— Это смертельный ударъ! сказалъ онъ, поклонившись: возьмите другую шпагу, и будемъ продолжать.

Францъ бросилъ обломокъ шпаги и посмотрлъ на часы.

— Я еще знаю очень-мало, сказалъ онъ:— но ужь поздно… мн некогда… тмъ боле, что если я буду продолжать урокъ, такъ устану… а я намренъ протанцовать до утра.

Гризье съ изумленіемъ посмотрлъ на него и проворчалъ съ неудовольствіемъ:

— Танцовать!

— Теперь половина двнадцатаго, продолжалъ Францъ: — а въ семь часовъ утра, я долженъ быть за заставой Мальйо… Говорятъ, мсто очень удобное… Итакъ, кому остается только семь врныхъ часовъ жизни, тотъ иметъ право скупиться своимъ временемъ…

И онъ поспшно застегивалъ сюртукъ, обрисовывавшій тонкую, стройную его талію.

— Не забудьте, сказалъ Гризье: — стать въ такомъ разстояніи, чтобъ конецъ вашей шпаги едва касался конца шпаги противника… Выступайте, парируйте, отвчайте и аттакуйте!

— Помню, помню все, отвчалъ Францъ: — забуду только на ночь, а къ утру опять вспомню!

— Лучше бы совсмъ не забывать… замтилъ Гризье.

— Нтъ, нтъ, возразилъ Францъ:— теперь я весь предамся удовольствію… Прощайте! благодарю васъ, прибавилъ онъ, протянувъ къ Гризье руку:— если я буду счастливъ, такъ завтра прійду разсказать вамъ все дло… Еслижь вы не увидите меня…

Онъ не договорилъ, а только безпечно махнулъ рукой и пошелъ къ выходу. Гризье невольно, машинально послдовалъ за нимъ.

— Помните, говорилъ онъ голосомъ, дрожащимъ отъ внутренняго, сильнаго волненія:— перемняйте контры, чтобъ не открыть вашего намренія… придумайте сперва параду согласно съ обстоятельствами, потомъ выпадайте!

— Благодарю, благодарю! вскричалъ Францъ, переступивъ уже за порогъ: — прощайте!

— Постойте!.. вскричалъ ему Гризье вслдъ:— постойте! есть ли у васъ секунданты?

— Найду въ маскарад! отвчалъ Францъ издали.

Гризье воротился въ залу. Не смотря на грусть свою, онъ улыбнулся.

— Какой славный, храбрый юноша! говорилъ онъ:— поучиться бы ему!… Онъ перещеголялъ бы всхъ моихъ учениковъ.

Баронъ Фон-Родахъ стоялъ посреди залы, Гризье не замчалъ его.

— Можетъ-быть, я и ошибаюсь, продолжалъ онъ, снимая нагрудникъ:— но мн кажется, что онъ отдлается счастливо!…

— А я клянусь въ томъ честію! произнесъ мужественный, звучный голосъ Родаха.

Гризье вздрогнулъ и оглянулся. Онъ увидлъ въ дверяхъ только конецъ плаща и услышалъ шумъ шаговъ по каменной мостовой двора. Фехтмейстеръ опять бросился къ двери…

Въ полумрак переулка рисовалась высокая фигура барона Родаха…

XI.
Человкъ въ трехъ костюмахъ.

Было три часа утра. Окна и стны въ зал Фаваръ дрожали отъ отчаянныхъ полекъ. Пестрая толпа шумла, кричала, бсилась, словомъ — веселилась изо всей мочи. Люди безцеремонные, прикащики, конторщики, гризетки, студенты, лейтенанты и второстепенныя лоретки плясали до упаду, люди, считавшіе себя боле значительными особами, писаря, молодые журналисты и лакеи, пользующіеся довренностью и ключомъ отъ платянаго шкафа своихъ господъ, важно прохаживались въ черныхъ фракахъ.

Робкіе садились въ уголку и только изрдка дерзали заговаривать съ случайно-подходившими къ нимъ масками, смльчаки всмъ предлагали свое сердце и ужинъ, провинціалы шумли и брали за подбородокъ дурныхъ женщинъ, что у нихъ значитъ интриговать, опытные заглядывали подъ маски и выбирали.

Любовь была главнымъ предметомъ всхъ отрывчатыхъ и продолжительныхъ разговоровъ, вс мнялись, перекидывались сердцами, каждый мужчина былъ побдителемъ, каждая женщина любила. Нужно было много шампанскаго, чтобъ залить этотъ общій пожаръ сердецъ…

Въ эту ночь, зала Комической-Оперы едва вмщала въ себ безчисленное множество масокъ. Плотная, сжатая толпа цлой массой двигалась, наполняя воздухъ общимъ глухимъ говоромъ, прерываемымъ женскими криками и громкимъ смхомъ.

Въ самой середин давки была пара, съ трудомъ прочищавшая себ дорогу и отъискивавшая, по-видимому, пріятелей, съ которыми разошлась. Въ этой пар былъ молодой человку высокаго роста, съ правильными, пріятными чертами лица, въ мундир морскаго офицера, — и пажъ въ бархатной маск. По высокому росту, его можно было принять за мужчину, по по граціи за женщину.

Молодому человку казалось около двадцати-пяти лтъ. На лиц, одушевленномъ удовольствіемъ, выражалась искренность, но вмст съ тмъ и нкотораго рода слабость,— не слабость труса, по слабость человка доврчиваго, котораго легко увлечь и обмануть. Онъ былъ хорошъ собою, улыбка его была благородна и пріятна, сердце искреннее и легко-воспламенявшееся выражалось въ кротости его взгляда.

Этотъ молодой человкъ былъ виконтъ Жюльенъ д’Одмеръ, морской лейтенантъ въ отпуску, прибывшій въ Парижъ нсколько часовъ назадъ и уже хорошо поужинавшій.

— Ршено, говорилъ виконтъ осматриваясь: — я буду твоимъ секундантомъ, Францъ, если ужь ты не хочешь позволить мн развдаться съ этимъ негодяемъ… Впрочемъ, ты хоть и моложе, но ловче меня и справишься тамъ, гд я стану въ тупикъ… Да куда, къ чорту, двались наши дамы?

— Я ихъ сейчасъ видлъ, отвчалъ Францъ:— но этотъ долговязый, въ нмецкомъ костюм, преградилъ намъ дорогу… Замтилъ ли ты, Жюльенъ, какъ онъ смотрлъ на меня?

— Я замтилъ только, что онъ подбирался къ моему голубому домино, отвчалъ лейтенантъ.— Готовь биться объ закладъ, что они знакомы… Но я самъ умю угадывать хорошенькихъ женщинъ и отобью ее у него!

Францъ разсянно опустилъ голову.

— Какъ взоръ его слдилъ за мною! проговорилъ онъ, какъ-бы про себя: — онъ очень-хорошъ собой! Я бы желалъ походить на него!

— Вотъ еще! возразилъ Жюльенъ: — въ нмецкомъ костюм онъ похожъ на театральнаго героя!.. Но послушай, Францъ, мать моя все боле и боле сближается съ домомъ Гельдберга, и ты знаешь, что я самъ имю нкоторое вліяніе на одного изъ членовъ этой фамиліи…

— Не-уже-ли ты все еще хочешь жениться на графин Эсири? спросилъ Францъ.

— Разумется, возразилъ лейтенантъ: — мы, моряки, славимся постоянствомъ… Эсирь прекраснйшая женщина въ цломъ Париж!.. Но не въ томъ дло: я хотлъ сказать, что можно бы помирить тебя съ Гельдбергомъ.

— Не надо, отвчалъ Францъ.

— Однако, ты самъ сейчасъ признался, что у тебя нтъ никакого состоянія…

— Нтъ… но все-таки я не хочу мириться…

— Какъ хочешь!.. Странно, однакожь, что я полюбилъ тебя именно за твое упрямство, Францъ!.. Ты былъ еще ребенкомъ, когда я встртился съ тобою въ первый разъ у Гельдберга, а между-тмъ, ты умлъ уже говорить: ‘я хочу’… я же готовъ согласиться на все, чего другіе хотятъ непремнно…

Францъ прервалъ его, съ силой сжавъ ему руку.

— Посмотри, сказалъ онъ, указавъ пальцемъ въ противоположную сторону.

— Нашъ Нмецъ! вскричалъ Жюльенъ, посмотрвъ по направленію пальца своего товарища:— только онъ перемнилъ костюмъ…

— И разговариваетъ съ ними! сказалъ Францъ.

Дйствительно, человкъ, на котораго указалъ юноша, разговаривалъ съ двумя дамами въ голубомъ и черномъ домино. Онъ былъ молодъ и отличался замчательно-пріятнымъ и веселымъ лицомъ. На нмъ былъ красивый испанскій крестьянскій костюмъ, со множествомъ пуговицъ, съ кушакомъ, украшеннымъ бахрамой и съ сточкой на голов.

Дамъ, съ которыми онъ разговаривалъ, можно было различить не только по цвту ихъ домино, но и по сложенію.

Черное домино было низкаго роста, граціозно, сюбтильно. Голубое домино имло величественный станъ, нескромныя атласныя складки обнаруживали роскошную талію.

— Это он, вскричалъ Францъ:— впередъ! Я безъ ума отъ этой женщины… Проберемся къ нимъ.

— Чортъ возьми! отвчалъ Жюльенъ:— я тоже безъ ума, только отъ другой! Посмотри, Францъ, можетъ ли здсь которая-нибудь изъ женщинъ сравняться съ нею… Если этотъ проклятый Испанецъ ухаживаетъ за нею, я проучу его!..

Они стали пробираться, но подвигались медленно. На половин дороги, замтили они, что Испанецъ взялъ подъ руки обихъ дамъ, и вс трое вышли изъ залы.

— Исчезли! вскричалъ Жюльенъ съ досадой.

— Я готовъ биться объ закладъ, прибавилъ Францъ:— что если мы пойдемъ за ними, то прокружимся напрасно всю ночь… Выйдемъ лучше въ противоположную дверь и пойдемъ къ нимъ на встрчу… на счастье!..

— Изволь, отвчалъ лейтенантъ.— Я увренъ, что та, которую я выбралъ, хороша собою, какъ ангелъ!

— А моя! вскричалъ Францъ: — представь себ, Жюльенъ, прибавилъ онъ, слегка покраснвъ: — что я влюбленъ, влюбленъ не шутя…

— А, ба! произнесъ молодой виконтъ,— въ черное домино?..

— Совсмъ нтъ… въ молодую двушку, которая чиста, мила…

— Непорочна и обворожительна! продекламировалъ Жюльенъ:— знаемъ! это старая псня!..

Францъ посмотрлъ на него съ боку, какъ-бы желая удержаться отъ смха.

— Непорочна и обворожительна! повторилъ онъ: — именно, Жюльенъ, ты правду сказалъ… не смотря на то, это проклятое черное домино околдовало меня!

— Здсь ли твоя непорочная? спросилъ лейтенантъ.

— Фи! возразилъ Францъ.— Я уже сказалъ теб, что она невинное, кроткое дитя… Представь себ, Жюльенъ, хоть мать твою, когда она была молода… или сестру…

Францъ сильно покраснлъ, и, забывъ, что лицо его закрыто маской, отвернулся, чтобъ скрыть свое смущеніе. Но Жюльенъ д’Одмеръ не понялъ смысла словъ и не замтилъ смущенія его.

— Ты невольно пробудилъ во мн угрызенія совсти, Францъ, сказалъ онъ: — я настоящій школьникъ!.. Только-что пріхавъ въ Парижъ, я прочиталъ на аффиш, что здсь маскарадъ и, вмсто того, чтобъ идти къ матери, нетерпливо меня ожидающей, принарядился какъ могъ и отправился прямо сюда… Скажи мн, по-прежнему ли мила и хороша собой Дениза?

— Она очаровательна! отвчалъ Францъ вполголоса.

— И мать моя все еще хочетъ выдать ее за кавалера Рейнгольда?

Францъ еще боле понизилъ голосъ и отвчалъ:

— Я слышалъ объ этомъ, но никогда не врилъ… мадмуазель д’Одмеръ такъ прелестна, а кавалеръ такъ старъ!

— Отъ-чего же? возразилъ Жюльенъ: — у него нтъ ни одной сдинки…

— Еще бы! на парик!

— И зубы цлы…

— Вставные!

— Онъ свжъ какъ розанъ…

— Румянится!

— Онъ хорошо сложенъ…

— Весь на ват!

— Онъ мильйонеръ.

— Противъ этого я ничего не могу сказать… Но съ-тхъ-поръ, какъ я отошелъ отъ Гельдберга, не знаю, что длается въ свт… А ты, Жюльенъ, не-уже-ли серьзно намренъ жениться на графин?

— Другъ мой, мать моя очень желаетъ этого, отвчалъ лейтенантъ:— притомъ же, графиня богата… и, не шутя, мн кажется, я влюбленъ въ нее.

Францъ хотлъ что-то сказать, но промолчалъ. Они подходили уже къ двери, противоположной той, въ которую вышли Испанецъ съ двумя дамами. Францъ еще разъ оглянулся.

— Что это? вскричалъ онъ, внезапно остановившись. Посмотри, Жюльенъ, посмотри!

Лейтенантъ вскрикнулъ отъ изумленія.

На томъ мст, откуда за нсколько минутъ ушелъ Испанецъ, стоялъ незнакомецъ въ нмецкомъ костюм и спокойно смотрлъ на толпу.

— Онъ опять переодлся! произнесъ Жюльенъ съ изумленіемъ.

— Не можетъ быть! Онъ не имлъ времени, возразилъ Францъ.

— И посмотри: за нсколько минутъ онъ былъ веселъ, а теперь грустенъ.

— Правда.

— Однакожь, это тотъ самый человкъ… въ этомъ нтъ никакого сомннія.

— Ни малйшаго!

— Тутъ врно скрывается какая-нибудь тайная исторія… и я желалъ бы узнать…

Францъ замолчалъ и, покачавъ блокурой головой, продолжалъ печально:

— Да мн какое до этого дло? Мн некогда разгадывать загадокъ… Будемъ искать нашихъ дамъ, Жюльенъ, он должны быть теперь свободны и, можетъ-быть, насъ ищутъ.

Они сошли съ лстницы, ступени которой были покрыты толпою. Жюльенъ часто оглядывался, чтобъ удостовриться, не слдовалъ ли за ними незнакомецъ. Францъ о чемъ-то думалъ.

— Ты дворянинъ, Жюльенъ, сказалъ онъ наконецъ, когда они вошли въ большую залу: — слдовательно, у тебя должны быть боле-строгія правила, нежели у насъ, дтей случая… Еслибъ ты любилъ женщину богатую, прелестную и, подобно теб, благородную, и вдругъ случайно встртилъ ее въ одномъ изъ тхъ публичныхъ мстъ, гд женской добродтели трудно уцлть вполн… скажи, далъ ли бы ты этой женщин имя своего отца?

— О какомъ публичномъ мст говоришь ты?

— Мало ли ихъ! На-примръ, въ маскарад?

Лицо лейтенанта приняло серьзное выраженіе.

— А зачмъ ты это спрашиваешь? проговорилъ онъ.

— Такъ, ни зачмъ.

Жюльенъ задумался.

— До-сихъ-поръ я любилъ только одну женщину, отвчалъ онъ наконецъ: — эта женщина — Эсирь фон-Гельдбергъ, которую я зналъ еще до замужства, когда мы были бдны и когда я былъ твоимъ товарищемъ въ контор банкирскаго дома Гельдберга и Комп. Я давно люблю ее, хоть и не люблю говорить объ этомъ… Однакожь, еслибъ я увидлъ Эсирь на балу, такъ завтра ухалъ бы, ухалъ навсегда, забывъ вс мечты о счастіи. Но еслибъ кто-нибудь сказалъ мн, что видлъ ее здсвъ я отвчалъ бы ему, что онъ лжетъ и — убилъ бы его!

Въ глазахъ Жюльена д’Одмеръ выразилась неожиданная ршимость. Безпечная слабость и мягкость характера его уступили мсто внезапной твердости. Францъ опять хотлъ что-то сказать, но удержался — промолчалъ.

— А еслибъ это сказалъ теб другъ? проговорилъ онъ.

Брови лейтенанта насупились. Онъ промолчалъ съ минуту, пристально смотря въ глаза своему товарищу.

— Разв ты видлъ ее? произнесъ онъ глухимъ голосомъ.

Францъ колебался, Жюльенъ могъ бы прочесть отвтъ на лиц его, еслибъ оно не было закрыто маской. Подумавъ съ минуту, молодой человкъ принужденно захохоталъ.

— Какой вздоръ! вскричалъ онъ:— графиня спокойно почиваетъ въ домъ своего отца, и вамъ, почтенный виконтъ, не за что убивать меня!..

Лицо Жюльена прояснилось.

— Ты напугалъ меня, сказалъ онъ улыбаясь.— За то ты долженъ объяснить мн, кто эти дамы, которыхъ мы ищемъ… Я увренъ, что ты знаешь обихъ.

— Можетъ-быть, возразилъ Францъ: — но сказать не могу, кто онъ.

— Браво! Ты скроменъ.

— Он объ знатныя дамы…

— Я такъ и думалъ! Дале?

— Ничего больше сказать не могу… Тайна чернаго домино принадлежитъ мн вполовину, потому-то я и храню ее… Тайна голубаго домино до меня не касается, какъ же я могу открыть ее?..

— Хороша ли она собой?

— Прелестна!

— Ты въ томъ увренъ?

— Совершенно.

— Больше мн и знать не нужно! вскричалъ лейтенантъ весело.— До прочаго мн и дла нтъ… Но вотъ, кажется, одна изъ нихъ?.. Тамъ. въ конц залы?..

— Голубое домино! вскричалъ Францъ:— и Испанецъ… удивительно! прибавилъ онъ: — непостижимо!..

— А съ другой стороны и черное домино! сказалъ лейтенантъ: — послушай, Францъ, употребимъ хитрость… Ты ступай налво, а я направо… не будемъ терять ихъ изъ вида… и какъ бы он ни уклонялись, одинъ изъ насъ все-таки встртитъ ихъ.

— Прекрасно! сказалъ Францъ: — на счастье!..

Они разстались и пошли въ разныя стороны. Но вскор толпа сбила ихъ съ пути, и они потеряли изъ вида не только оба домино, но и другъ друга. Пока Францъ употреблялъ вс усилія, чтобъ пробраться впередъ, кто-то взялъ его подъ руку и нжно шепнулъ ему на-ухо:

— Подарить теб мое сердце, очаровательный пажъ?

Францъ быль рзокъ отъ природы и по лтамъ. Не зная, чмъ можетъ кончиться это приключеніе, онъ отвернулъ голову какъ женщина, намревающаяся помучить своего обожателя.

Но это не лишило смлости обожателя.

— Прелестный пажъ, продолжалъ онъ:— я уже цлый часъ слдую за тобою… морякъ, съ которымъ ты сейчасъ гуляла, долженъ быть глупъ, потому-что оставилъ тебя одну… Посмотри на меня, я гораздо-красивье его!

Францъ употреблялъ вс усилія, чтобъ не захохотать и все еще отворачивалъ голову. По голосу и неровнымъ движеніямъ своего обожателя, Францъ понялъ, что онъ былъ пьянъ.

Между-тмъ, волокита продолжалъ изъясняться въ любви. Ободренный молчаніемъ Франца, онъ схватилъ его за талью и чмокнулъ въ щеку.

Францъ отвтилъ ему ударомъ кулака — однимъ изъ тхъ ударовъ, которыми такъ щедро надляютъ другъ друга веселящіеся на публичныхъ балахъ просвщеннйшей столицы въ мір.

Еслибъ не было давки, волокита упалъ бы навзничъ.

Францъ оглянулся и остолбенлъ. На лиц его выразилось величайшее изумленіе. Обожатель его былъ не кто иной, какъ незнакомецъ въ нмецкомъ костюм! Только онъ еще разъ переодлся. Теперь на немъ былъ армянскій костюмъ.

Юноша осмотрлся, какъ-бы спрашивая у толпы объясненія этой странной тайны. Толпа же смотрла на нихъ и громко смялась. Онъ опять взглянулъ на Армянина, чтобъ замтить на лиц его какое-нибудь отличіе… по нтъ! Это былъ тотъ же самый человкъ… спокойный и серьзный въ нмецкомъ костюм, веселый, смющійся въ испанскомъ, а теперь пьяный, безпечный и хохотавшій тяжелымъ смхомъ человка совершенно-опьянвшаго!..

XII.
Два домино.

Армянинъ продолжалъ хохотать, смотря на молодаго пажа. Пажъ не могъ ни смяться, ни сердиться: такъ велико было его изумленіе. Онъ вперилъ глаза въ страннаго человка, измнявшагося передъ глазами его подобно Протею, и не смотря на то, что ршился вполн предаться одному удовольствію, старался разгадать тайну… Что значили эти превращенія?.. Были ли они слдствіемъ заклада?.. Или переодвался онъ для одного своего удовольствія?.. Не было ли у него серьзной цли?.. Но какой?

Группы, образовавшіяся вокругъ Армянина, осыпали его шутками. Армянинъ бойко отвчалъ. Францъ съ изумленіемъ замтилъ сходство и вмст съ тмъ различіе веселаго лица пьянаго съ задумчивымъ, даже печальнымъ лицомъ незнакомца, съ которымъ онъ уже два раза встрчался…

Вдругъ раздался рзкій, пронзительный крикъ.

Лицо Армянина внезапно измнилось, онъ пересталъ смяться, глаза его засверкали, онъ выпрямился. Все различіе между имъ и человкомъ въ нмецкомъ костюм исчезло.

Выпрямившись, насупивъ брови и наклонивъ на одно плечо голову, Армянинъ, по-видимому, прислушивался. Онъ протрезвился и въ глазахъ его, за минуту отуманенныхъ, заблисталъ лучъ ума. Онъ пересталъ отвчать на шутки окружавшихъ его.

Дв или три секунды спустя раздался другой крикъ, подобный первому.

Армянинъ бросился въ толпу и по прямой линіи пошелъ прямо туда, откуда слышались крики.

Францъ понялъ, что эти крики служили сигналомъ. Онъ хотлъ-было броситься вслдъ за Армяниномъ, но толпа отодвинула его. Тщетно старался онъ пробраться впередъ… Армянинъ скрылся.

Тогда молодой человкъ обратился опять въ ту сторону, гд видлъ оба домино. Они были еще тамъ, но уже безъ Испанца, о которомъ они, по-видимому, забыли.

— Какая неосторожность! говорило голубое домино, наклонившись къ уху своей подруги.— Я боюсь, чтобъ Жюльенъ не узналъ меня!..

— Ба! возразило черное домино, пожавъ плечами:— викотъ д’Одмеръ не колдунъ… онъ не узнаетъ насъ… а эта маленькая опасность придаетъ нкоторую прелесть нашему приключенію… иначе я бы смертельно соскучилась!..

Такое утшеніе не слишкомъ подйствовало на голубое домино, покачавъ головой, оно отвчало:

— Теб легко говорить, сестра… маленькій Францъ знаетъ тебя только подъ вымышленнымъ именемъ… Ты здсь мадамъ Луиза де-Линьи, и свтъ не обвинитъ тебя въ проступкахъ этой дамы… но меня Жюльенъ знаетъ, одной догадки его достаточно, чтобъ погубить меня!

— Разв ты его любишь? спросило черное домино.

— Онъ хорошъ собою.

— Любишь ли ты его?

— Онъ знатенъ.

— Да любишь ли?

— Онъ богатъ, и морской мундиръ мн нравится…

Он находились въ отдаленномъ углу. Вокругъ нихъ была плотная ограда черныхъ фраковъ. Жарко, он задыхались подъ масками. Свъ на ближайшую скамью, он подняли черныя бархатныя маски, обшитыя внизу кружевами и опустили капюшоны. Не смотря на послднюю предосторожность, при яркомъ свт люстръ и кенкетовъ нижняя часть лицъ ихъ была замтна.

Въ голубомъ домино можно было узнать правильное, прекрасное лицо графики Эсири, подъ чернымъ домино скрывались граціозная талія и пламенныя черты госпожи де-Лорансъ.

Она насмшливо смотрла въ эту минуту на сестру.

— Я не спрашиваю боле, любишь ли ты его, Эсирь, продолжала она:— теб нравятся наружность, имя, богатство и мундиръ его… этого довольно!.. Что же касается до меня, я была безъ ума отъ молодаго Франца…

— Онъ удивительно милъ!..

— Онъ мальчишка!.. Это мимолетная прихоть… я вижусь съ нимъ въ послдній разъ…

— Но онъ будетъ искать тебя… преслдовать…

Сара презрительно пожала плечами.

— Я знаю, что ты умла принять свои мры, сказала Эсирь, но г. де-Лорансъ можетъ случайно узнать…

Сара прервала слова сестры еще боле презрительнымъ движеніемъ.

— Францъ знаетъ только г-жу де-Линьи, отвчала она: — а г-жа де-Линьи вдова.

Малютка очень ошибалась. Францъ былъ писаремъ въ дом Гельдберга, слдовательно не могъ не знать дочерей стараго банкира. Сара же не знала его. Хотя онъ довольно-часто являлся на балы Гельдберга, однакожь игралъ тамъ такую ничтожную роль, что Сара, блистательная царица этихъ баловъ, очень-легко могла не замтить бднаго писца, замшаннаго въ толп.

Есть пословица, которая говоритъ, что вс видятъ солнце, но солнце не всхъ видитъ.

Въ-отношеніи къ Францу, Сара была солнцемъ.

Когда Францу отказали отъ мста въ конторахъ отца ея, тогда только г-жа де-Лорансъ встртилась съ нимъ случайно. Онъ былъ молодъ, въ характер его замчалась смсь робости и смлости, пробуждающая въ свтскихъ женщинахъ тайныя желанія. Сара полюбила молодаго человка, но прихоть ея была столько же коротка, какъ пламенна и необузданна. Францъ отплатилъ ей тою же монетою. На прихоть опытной кокетки, онъ отвчалъ прихотью ребенка. Только прихоть Франца еще продолжалась, когда прихоть дочери стараго Жида уступала уже скук.

Сара была такъ очаровательна и увлекательно-кокетлива! Юноша оставался подъ вліяніемъ очарованія, онъ хотлъ выпить до послдней капли упоительный напитокъ, котораго коснулись двственныя уста его. Итакъ, преимущество было на сторон г-жи де-Лорансъ, что весьма-натурально въ борьб неопытнаго юноши съ тридцатилтнею кокеткою, знакомою со всми тайнами женской дипломаціи. Но это преимущество было только мнимое, потому-что у кокетки была тайна, а юноша случайно узналъ эту тайну.

Наступила минута молчанія между двумя сестрами, потомъ графиня продолжала тмъ небрежнымъ и равнодушнымъ тономъ, который женщины употребляютъ, чтобъ выразить мысль, наиболе ихъ занимающую:

— Вроятно, у маленькаго Франца есть боле-счастливый соперникъ…

— Можетъ-быть, отвчала г-жа де-Лоранъ.

— Хорошо ли ты знаешь этого барона Родаха, Сара?

— Довольно-хорошо… а ты?

— И я… Гд ты познакомилась съ нимъ?

— Въ Гомбург, два года назадъ… а ты?

— Въ Баден, тоже два года…

Сестры искоса посмотрли другъ на друга.

— Не баронъ ли Родахъ, продолжала Эсирь:— причиной твоего равнодушія къ бдному Францу?

Сара въ первый разъ замчала такую проницательность въ сестр своей.

— Не баронъ ли Родахъ, возразила она:— причиной твоего сегодняшняго любопытства?

Молодая вдова покраснла и поспшно надла маску. Сара лукаво улыбнулась. Она хотла продолжать разговоръ, какъ вдругъ, въ нсколькихъ шагахъ отъ себя, увидла молодаго виконта д’Одмера, внимательно разсматривавшаго вс домино. Она поспшно надла маску.

— А-га! радостно вскричалъ лейтенантъ, замтивъ ихъ:— я нашелъ васъ, belles dames, и теперь ни за что отъ васъ не отстану. А куда вы двали вашего Испанца, mesdames? продолжалъ лейтенантъ: — вотъ чудакъ! онъ такъ скоро переодвается, что я не усплъ бы въ это время повязать галстухъ!

— Что вы говорите? спросило черное домино, измняя голосъ.

— Я говорю, отвчалъ лейтенантъ:— что съ-тхъ-поръ, какъ вы ушли отъ насъ, мы съ Францомъ видли его то Нмцемъ, то Испанцемъ… Право, я ожидаю встртить его еще въ какомъ-нибудь турецкомъ костюмъ!..

— Именно, сказалъ подошедшій къ нему въ это время Францъ: — я видлъ его сейчасъ въ армянскомъ костюм… онъ былъ мертвецки-пъянъ.

— Не-уже-ли? вскричалъ Жюльенъ съ изумленіемъ.

— Это еще не все! продолжалъ Францъ: — но за столомъ я вамъ все разскажу… Mesdames, прибавилъ онъ, обращаясь къ сестрамъ: — мы такъ боимся опять потерять васъ, что не отойдемъ ни на шагъ…

Сара скучала, она подала руку Францу. Эсирь давно уже привыкла слдовать примру сестры своей, указавшей ей путь, по которому она теперь шествовала большими шагами. Она подала руку лейтенанту. Опасеніе быть узнанной кинуло ее въ дрожь.

Об пары направились къ выходу.

Францъ и Жюльенъ осматривались по сторонамъ, но нигд не замтили фантастическаго человка, явившагося имъ въ трехъ образахъ. Въ залахъ не было уже ни Нмца, ни Испанца, ни Армянина…

На крыльц и въ окрестныхъ улицахъ была та же страшная давка. Наши кавалеры пробирались съ трудомъ, употребляя вс усилія, чтобъ защитить своихъ дамъ отъ толчковъ и разныхъ другихъ непріятныхъ прикосновеній. Вслдъ за уносившею ихъ толпою, они вошли въ переулокъ, полусвтъ въ которомъ казался имъ глубокимъ мракомъ въ сравненіи съ яркимъ освщеніемъ театра.

За Францомъ и Сарой шли три человка. Было холодно, и они тщательно кутались въ свои длинные, широкіе плащи. Францъ не замтилъ ихъ. Доходя до конца переулка, молодой человкъ услышалъ нкоторыя слова изъ разговора этихъ незнакомцевъ.

— Какая досада! говорилъ одинъ: — не оглянется, я не видалъ еще лица его…

— Тише! произнесъ другой голосъ:— онъ услышитъ… Посмотри на него, когда мы пройдемъ мимо фонаря…

Францъ не думалъ, чтобъ разговоръ шелъ о немъ. Однакожь, звуки перваго голоса показались ему знакомыми. Онъ оглянулся…

Три незнакомца внезапно остановились, и двое изъ нихъ громко вскрикнули.

— Это живой портретъ ея! произнесли они въ одинъ голосъ.

Потомъ одинъ изъ нихъ прибавилъ:

— Да это мой сердитый пажъ

Францъ не могъ уже сомнваться въ томъ, что незнакомцы говорили о немъ. Онъ хотлъ-было отпустить руку Сары и подойдти къ нимъ, но они замтили его движеніе, скоро отступили и скрылись во мрак.

— Что съ вами? спросила г-жа де-Лорансъ:— мы отстанемъ отъ вашего друга… Пойдемте скоре!

Францъ не зналъ, что отвчать. Мысли перепутались въ голов его. Во всю эту ночь вокругъ него разъигрывалась какая-то таинственная драма. Онъ пошелъ съ Сарой и вскор догналъ Жюльена д’Одмера, ожидавшаго его на углу бульвара.

Три незнакомца вышли изъ переулка, остановились на улиц и начали тихо разговаривать.

— Давно уже я не плакалъ, сказалъ одинъ изъ нихъ растроганнымъ голосомъ:— но теперь у меня слезы на глазахъ…

— Я вспомнилъ про его мать! прибавилъ другой:— про бдную мать его… когда она была еще счастлива и улыбалась!

— Какъ онъ хорошъ собою!..

— И какъ силенъ!.. Еслибъ вы видли, какъ онъ ударилъ меня!…

— Онъ долженъ быть богатъ!

— Богатъ и знатенъ!

— Богатъ, знатенъ и счастливъ!.. Онъ долженъ познакомиться съ счастіемъ, котораго не знала бдная мать его!

Третій незнакомецъ взялъ другихъ за руки и проговорилъ торжественнымъ голосомъ:

— Но прежде всего его надобно спасти!.. Враги его могущественны, и жизнь его постоянно грозитъ имъ мщеніемъ… Возблагодаримъ Всевышняго за то, что Онъ привелъ насъ сюда сегодня!.. Завтра было бы поздно!.. Ступай за нимъ, сказалъ онъ незнакомцу, бывшему по правую его сторону: — зайди съ нимъ вмст въ каф… вели подать себ ужинъ въ сосдней комнат и ни на минуту не выпускай его изъ виду… А ты, продолжалъ онъ, обратившись къ другому: — стой у двери кафе… Поединокъ назначенъ въ семь часовъ въ Булоньскомъ-Лсу… Въ полчаса окончу я свое дло… Ждите меня!

Они молча пожали другъ другу руки и разстались.

XIII.
Армянинъ.

Было около половины шестаго часа утра.

Въ маленькомъ кабинет Англійской-Кофейной сидлъ человкъ передъ тремя или четырьмя пустыми бутылками.

Въ сосднемъ кабинет разговаривали, смялись, пли.

У человка, сидвшаго на бутылкахъ, на раскраснвшемся лиц сіяла улыбка. Легко можно было угадать, что жидкость изъ четырехъ бутылокъ перелилась въ его вмстительный желудокъ. Возл него, на стул, лежалъ плащъ. За нимъ, на крючк, висла шляпа съ широкими полями. На немъ былъ красный армянскій костюмъ, открытый на груди и выставлявшій наружу тонкую батистовую, но измятую рубашку. Видно было, что онъ только-что позвонилъ, ибо шнурокъ отъ колокольчика, до котораго онъ могъ достать рукою, раскачивался еще во вс стороны.

Вошелъ прислужникъ.

— Бутылку шато-марго, сказалъ незнакомецъ.

Прислужникъ съ восторгомъ и уваженіемъ посмотрлъ на четыре бутылки.

— Вотъ губка! подумалъ онъ: — распиваетъ-себ одинъ, да и знать никого не хочетъ!… Я готовъ биться объ закладъ, что это Англичанинъ.

Онъ побжалъ за потребованнымъ виномъ.

— Мальчикъ! вскричалъ мнимый Англичанинъ въ армянскомъ костюм.

— Что прикажете, сударь?

— Проворенъ ли ты?

— О-го! будетъ пожива, подумалъ прислужникъ, потомъ прибавилъ вслухъ и съ улыбкой: — зачмъ вы изволите это спрашивать?

— Потому-что мн хочется бросить десятокъ луидоровъ!

— О! да это долженъ быть Русскій! подумалъ прислужникъ.

— Какъ тебя зовутъ?

— Пьеромъ, имя мое выставлено на карт.

Армянинъ опустилъ руку въ карманъ и вынулъ шелковый кошелекъ.

Пьеръ подумалъ, что это долженъ быть Американецъ.

— Что прикажете? спросилъ онъ.

Незнакомецъ положилъ шесть золотыхъ на столъ.

— Въ этой комнатъ у васъ двое молодыхъ людей, сказалъ онъ.

— Точно такъ… съ барышнями…

— Именно… я ихъ знаю… и мн бы хотлось…

Армянинъ замолчалъ.

Пьеръ посмотрлъ на него изъ-подлобья.

— Экой я олухъ! подумалъ онъ: — онъ, просто, Французъ, да еще женатый!

— Понимаешь?… продолжалъ космополитъ: — это шутка… закладъ…

— Да, да, возразилъ Пьеръ: — понимаю! И онъ лукаво улыбнулся.

— Понимаешь?

— Очень-хорошо.

— Что же ты понимаешь?

Лукавая улыбка исчезла съ лица Пьера, оно приняло глупое выраженіе.

— Не знаю, отвчалъ онъ.

Армянинъ посмотрлъ на часы и продолжалъ:

— Я теб сейчасъ объясню въ чемъ дло. Съ той стороны у васъ преврные часы… Теперь ровно половина шестаго… если чрезъ полчаса пробьетъ пять часовъ вмсто шести, такъ эти деньги твои.

Прислужникъ почесалъ за ухомъ.

— Оно бы не трудно, отвчалъ онъ: — да назадъ ставить часы нельзя… Впрочемъ, если вамъ угодно, я проведу стрлку по всмъ часамъ… пускай себ бьютъ…

— Нтъ, нтъ! прервалъ его незнакомецъ:— надобно такъ сдлать, чтобъ никто не замтилъ.

— Въ такомъ случа, возразилъ Пьеръ: — лучше всего остановить маятникъ.

Армянинъ пристально посмотрлъ на него.

— Другъ мой Пьеръ, сказалъ онъ: — ты малой находчивый, останови маятникъ, и если часы не пробьютъ ране часа, такъ ты получишь шесть луидоровъ… Теперь принеси мн бутылку шато-марго. Живе!

Прислужникъ убжалъ.

Армянинъ подошелъ къ окну и отворилъ его.

По бульвару прохаживался взадъ и впередъ мужчина, закутанный въ плащъ. Армянинъ, въ-продолженіи нсколькихъ минутъ, смотрлъ на него съ искреннимъ состраданіемъ.

— Бдный часовой! проговорилъ онъ:— хоть бы мн ухитриться какъ-нибудь подать ему стаканъ вина… Бднякъ!.. Мн здсь хорошо, а ему!

Армянину стало холодно, онъ поспшно затворилъ окно.

— Каждый изъ насъ длаетъ что можетъ, продолжалъ онъ про себя.— Онъ такъ часто караулитъ подъ окнами и балконами, что ему не трудно прогуливаться по морозу… Что касается до меня, я могу быть гораздо-полезне въ тхъ случаяхъ, гд можно поужинать и выпить…

Прислужникъ воротился съ бутылкой. На ципочкахъ подошелъ онъ къ Армянину и съ жестомъ мелодраматическаго тирана шепнулъ ему на ухо:

— Свершилось!!…

Армянинъ приложилъ палецъ ко рту и отвчалъ такимъ же тономъ:

— Хорошо!!… Иди, другъ мой, Пьеръ, и будь скроменъ, какъ могила!

Прислужникъ нжно взглянулъ на золотыя монеты и ушелъ.

Армянинъ принялся за пятую бутылку.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ сосднемъ кабинет сидли за столомъ Францъ, Жюльенъ д’Одмеръ и два домино. Нсколько пробокъ было уже пущено въ потолокъ, разговоръ оживился, движенія сдлались вольне.

Жюльенъ сидлъ съ своимъ голубымъ домино на диван, черное домино играло шелковистыми волосами Франца. Длинныя рюмки, увнчанныя минутной пной, чокались, руки встрчались, глаза блистали…

Дамы не сняли масокъ по весьма-понятной причин. Тщетно старался Жюльенъ заглянуть въ лицо своему домино. Эсирь упорно противилась мольбамъ его. Ужинъ былъ вкусный и значительно подйствовалъ на прелестную графиню. Она была смущена, сердце ея билось, грудь высоко подымалась… Лица ея не было видно, но по положенію и по взгляду ея можно было угадать чувственную ея натуру. Она вся предавалась удовольствію, вся предавалась минутнымъ радостямъ. Однакожь, не смотря на это упоеніе, она сохраняла инстинктивную осторожность.

Жюльенъ же не отличался проницательностію. Винные пары воспламенили его. Съ упоеніемъ впивался онъ въ пухлую ручку графини…

Сара тоже осталась въ маск, но Францъ и не упрашивалъ ея снять маску. Видно было, что онъ зналъ, съ кмъ иметъ дло.

Время проходило… и утренняя заря свтилась уже сквозь опушенные занавсы оконъ.

Приходила усталость. Госпожа де-Лорансъ опять скучала. Не разъ уже она скрывала звоту подъ бархатной маской.

Эсирь боялась. Величайшимъ желаніемъ ея было промнять свою неблагозвучную фамилію на боле-древнюю. Она любила не Жюльена, а виконта д’Одмера, и раскаивалась теперь въ шалости, въ которую завлекла ее сестра. За наслажденіемъ послдовало пресыщеніе, а съ пресыщеніемъ воротились и опасенія.

Одинъ Жюльенъ не уставалъ. Онъ былъ влюбленъ, и любопытство его задто. Онъ многое бы далъ, чтобъ увидть лицо прелестной незнакомки. Но вс мольбы его были тщетны и не могли оживить остывшаго удовольствія. По прошествіи нсколькихъ минутъ, Сара произнесла убійственный вопросъ, выражающій какъ-бы послдній вздохъ умирающаго удовольствія:

— Который часъ?…

Францъ взглянулъ на часы, потому-что и ему нельзя было опоздать.

— Мы только-что пришли! сказалъ Жюльенъ смясь:— эти часы идутъ впередъ…

— Теперь половина шестаго, прибавилъ Францъ: — еще рано…

Сара взглянула на графиню, которая кивнула головой… Очарованіе исчезло, Амуръ опустилъ крылья… наступило утро посл бала…

И въ сосднемъ кабинет Армянинъ посмотрлъ на свои часы, на нихъ было боле половины седьмаго.

Пятая бутылка была пуста. Онъ позвонилъ.

— Другъ мой, Пьеръ, сказалъ онъ вошедшему прислужнику:— ты заработалъ шесть луидоровъ… возьми ихъ и принеси мн бутылку лафиту.

Пьеръ взялъ деньги и поклонился чуть не до земли.

— Ты помнишь, что я теб общалъ десятокъ луидоровъ, продолжалъ Армянинъ: — если хочешь получить остальные четыре, такъ задержи моихъ веселыхъ сосдей полчаса, когда они велятъ подать счетъ.

— Это можно, отвчалъ Пьеръ съ сіяющимъ лицомъ.

Въ это самое время зазвенлъ колокольчикъ въ сосдней комнатъ.

— Подай счетъ! кричалъ Францъ.

— Гм! Онъ аккуратенъ! проворчалъ Армянинъ: — другъ мой, Пьеръ, принеси мн лафиту и помни, что я теб сказалъ.

— Mesdames, говорилъ Францъ:— при другихъ обстоятельствахъ, мы не отпустили бы васъ такъ рано… но сегодня у насъ есть дла.

— Успемъ еще! замтилъ лейтенантъ, стараясь обнять талью графини, которая теперь сопротивлялась.— Прелестная Анна, когда я опять увижусь съ вами?..

Графиню звали Анной, точно такъ, какъ г-жу де-Лоранъ звали Луизой.

— Не знаю, отвчала она: — я не часто могу удаляться изъ дома… мужъ мой строгъ…

— О, нтъ, никогда! вскричалъ Жюльенъ съ жаромъ.

— А я не спрашиваю васъ, Луиза, когда мы увидимся, сказалъ Францъ.

— Разв вы не любите меня боле? спросила Сара кокетничая.

— Не знаю… но я уврился, что ваша прихоть давно прошла.

— Ошибаетесь…

— Не отпирайтесь… да и что мн въ этомъ?.. Я почти убжденъ, что мы никогда боле не увидимся, сказалъ онъ, поцаловавъ ея руку.— Позвольте мн поблагодарить васъ, Луиза, я не знаю женщины очаровательне васъ, исключая одной, которая выуше женщины… Вы полюбили меня и въ-продолженіи нкотораго времени я былъ счастливъ!.. Благодарю васъ за это счастіе, благодарю и за теперешнее равнодушіе!.. Мн трудно былобъ разставаться съ жизнію, еслибъ въ двухъ сердцахъ оставилъ я по себ сожалніе!..

— Что это значитъ? съ изумленіемъ спросила Сара.

— Это значитъ, что я долженъ теперь говорить съ вами откровенно, продолжалъ Францъ, нжно пожавъ ей руку:— я знаю, какъ велико мое счастіе… я знаю, что могъ гордиться вашею любовію…

Онъ почувствовалъ, что рука Сары задрожала.

— Я знаю васъ, сударыня, продолжалъ онъ улыбаясь: — я былъ однимъ изъ прикащиковъ въ дом г. фон-Гельдберга.

Сара поблднла подъ маской.

— Могъ ли я не гордиться любовію г-жи де-Лорансъ!

— Тише! произнесла Малютка задыхающимся голосомъ:— тише, умоляю васъ!..

— Не бойтесь, Луиза, отвчалъ молодой человкъ, грустно покачавъ головой: — ваша честь въ добрыхъ рукахъ… Впрочемъ, хотя бы вы и довряли мн, вамъ не долго оставалось бы опасаться моей нескромности…

Сара пристально взглянула ему въ глаза.

— Я не боюсь васъ, Францъ, сказала она принужденно-ласкательнымъ голосомъ: — знаю, что вы добры и великодушны… я безпокоюсь не о себ… вы говорите съ такою безнадежностью… Францъ, я люблю васъ, а вы пугаете меня!.. Какая мн нужда въ томъ, что случай открылъ вамъ мое настоящее имя? Я бы сама открыла вамъ его, еслибъ вы того пожелали, потому-что я вся принадлежу вамъ… Но чего должна я страшиться за васъ, Францъ?..

Францъ посмотрлъ на нее съ чувствомъ.

Онъ врилъ въ искренность словъ ея и былъ признателенъ. Какъ ребенокъ, онъ всегда готовъ былъ открыть свою тайну первому встрчному, не зналъ мужественной скромности, пріобртаемой лтами и опытомъ, не боялся смерти, — но время поединка приближалось… Поединокъ занималъ его… Онъ долженъ былъ говорить о немъ…

— Разставшись съ вами, сказалъ онъ: — я пойду на поединокъ.

— А!.. вскричала Сара съ живостію.

Потомъ прибавила боле равнодушно:

— За какую-нибудь ничтожную бальную сцену?…

— Нтъ, Луиза… за важное оскорбленіе… это поединокъ на смерть!

— Съ такимъ же ребенкомъ, какъ вы?

— Съ дуэлистомъ по ремеслу, который шутя убьетъ меня!

Въ глазахъ Сары сверкнула молнія радости.

— Мой бдный Францъ! произнесла она голосомъ, исполненнымъ состраданія.

Потомъ, опустивъ голову на плеча молодаго человка, она прибавила нжнымъ голосомъ:

— Я запрещаю теб идти на этотъ поединокъ!

Францъ еще разъ поцаловалъ руку ея и сказалъ:

— Благодарю!… У васъ доброе сердце, Луиза… но я не могу вамъ повиноваться!…

Сара замолчала, она задумалась, пристально смотря на Франца.

— Не-уже-ли?.. произнесла она невольно.

— Что такое? спросилъ Францъ.

Госпожа де-Лорансъ вздрогнула и принужденно улыбнулась.

— Не знаю… Не-уже-ли я должна лишиться тебя?.. Не-уже-ли этотъ человкъ такъ страшенъ? спросила она.

— Вы не знаете и не можете знать его, Луиза… но искусство его извстно въ Париж… Все равно! прибавилъ Францъ безпечно: — я постараюсь защититься, какъ умю.

Онъ схватилъ ножъ со стола, и повертывая имъ, вскричалъ:

‘Выпадай, парируй, аттакуй! ха, ха, ха! увидимъ!’

— Боже мой!.. произнесла Сара задумчиво:— я не могу прійдти въ себя!.. Какъ же зовутъ этого человка?

— Вердье, отвчалъ Францъ.

Малютка вздрогнула, покраснла, потомъ поблднла. Рука ея была въ огн.

— Что съ вами? спросилъ Францъ.

Глаза Жидовки горли страннымъ огнемъ, но она уже успла прійдти въ себя.

— Ничего, отвчала она спокойнымъ, твердымъ голосомъ: — я никогда не слыхала этого имени…

Между-тмъ, Жюльенъ продолжалъ изъясняться въ любви.

Пьеръ отворилъ дверь въ комнату Армянина.

— Теперь можно подать счетъ? спросилъ онъ тихимъ голосомъ.

Армянинъ посмотрлъ на часы, лежавшіе возл него на стол и отвчалъ:

— Нтъ еще.

Францъ опять сталъ звонить и кричать:

— Подайте счетъ!

Пьеръ не трогался.

Свтлло. Свчи разливали тусклый свтъ. Дамы встали и накидывали на плечи мантильи.

Жюльенъ д’Одмеръ съ большимъ жаромъ умолялъ голубое домино, чтобъ оно назначило ему еще свиданіе.

Францъ и Сара перестали разговаривать. Молодой человкъ нетерпливо бранилъ медленность прислужника. Малютка искоса посматривала на него. Подъ маской на блдномъ, истомленномъ, но все еще прекрасномъ лиц ея, выражалось то необдуманное состраданіе, то холодное, безжалостное торжество.

Мсто безумной радости и наслажденій заступили скука и чувство пресыщенія… Въ подобныхъ обстоятельствахъ, самое грустное — развязка. Усталость, блдныя лица, звота, сердечная пустота, скука, безпорядокъ въ одежд, пустыя бутылки на замаранной скатерти… и блдный свтъ занимающейся зари.

— Чортъ возьми! вскричалъ Францъ: — онъ, кажется, смется надъ нами.

И онъ съ такою силою дернулъ колокольчикъ, что оборванный шнурокъ остался у него въ рук.

Прислужникъ не могъ доле медлить. Онъ вошелъ. Францъ вырвалъ у него изъ рукъ счетъ.

— Врно! вскричалъ онъ, взглянувъ на итогъ.

Потомъ опустилъ руку въ карманъ: карманъ былъ пустъ. Подобныя непріятности частенько случаются на публичныхъ балахъ.

Францъ смутился, потому-что Жюльенъ д’Одмеръ напередъ объявилъ ему, что не взялъ съ собою ни одного франка. Жюльенъ глядлъ на него съ боку и понималъ всю затруднительность его положенія. Нашептывая слова любви мнимой Анн, уже не слушавшей его, онъ трепеталъ при мысли объ угрожавшемъ имъ стыд. Машинально Францъ сталъ искать въ другомъ карман, хотя и былъ увренъ, что онъ туда ничего не клалъ.

Прислужникъ начиналъ посматривать на него съ безпокойствомъ. Жюльенъ притворялся, будто ничего не видитъ, и продолжалъ нжничать съ голубымъ домино.

Между-тмъ, Францъ вынулъ что-то изъ кармана, и неизъяснимое изумленіе заступило мсто смущенія на лицъ его. Онъ вынулъ кошелекъ, наполненный золотомъ. Странный случай! Съ одной стороны его обокрали, съ другой обогатили.

Лейтенантъ изумился не мене Франца.

— Посмотримъ! сказалъ онъ весело: — не получилъ ли и я подарка!

Смясь опустилъ онъ руки въ карманъ и вынулъ клочокъ бумаги, на которомъ было написано нсколько словъ карандашомъ. Онъ засмялся еще громче и сталъ разбирать написанное… но вдругъ поблднлъ и брови его грозно насупились.

— Что это? спросило голубое домино.

Лейтенантъ не отвчалъ и поспшно спряталъ записку.

Францъ не приходилъ въ себя отъ изумленія. Это обстоятельство напомнило ему странныя и уже забытыя приключенія той ночи. Онъ вспомнилъ, что незнакомецъ въ нмецкомъ костюм нсколько времени упорно преслдовалъ его. Онъ высыпалъ деньги на столъ: то была германская золотая монета.

Задумчиво опустилъ онъ голову… но ему некогда было думать. Нетерпливо покачавъ головой, какъ-бы желая прогнать волновавшія его мысли, онъ отсчиталъ сколько нужно было заплатить по счету, и вскричалъ:

— Пойдемъ, Жюльенъ!… пора!

— Рано еще! возразилъ молодой виконтъ д’Одмеръ разсянно.

— Посмотри, теперь только половина шестаго…

Францъ посмотрлъ на часы… Точно, стрлка стояла на половин шестаго, но маятникъ былъ неподвиженъ.

— Часы стоятъ! вскричалъ Францъ поблднвъ:— на двор совсмъ свтло!… Быть-можетъ, время прошло!…

— Такъ пойдемъ скоре!.. возразилъ лейтенантъ.

Едва онъ проговорилъ эти слова, какъ въ корридор послышался бой часовъ… пробило семь.

Францъ считалъ удерживая дыханіе. Когда раздался послдній ударъ, онъ схватилъ Жюльена за руку и повлекъ его къ двери. Лейтенантъ сопротивлялся, но Францъ былъ силенъ. Онъ увлекъ виконта д’Одмера, едва успвшаго кивнуть своей красавиц и бросить ей послдній поцалуй.

Дамы остались одн. Сара понимала, въ чемъ дло, Эсирь была крайне изумлена. Едва успла она открыть ротъ, чтобъ просить сестру объяснить ей странное поведеніе молодыхъ людей, какъ на порог, въ открытой двери, показалась фигура Армянина.

Онъ сдлалъ три восточные поклона и медленно удалился.

— Баронъ Фон-Родахъ!.. вскричали об сестры въ одинъ голосъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Незнакомецъ, сторожившій на бульвар, передъ кафе, былъ все еще на своемъ мст. Онъ удалялся только на минуту за каретой, которая и стояла теперь передъ Англійской-Кофейной.

Онъ переговорилъ о чемъ-то съ кучеромъ. Послдній мигнулъ глазомъ въ знакъ того, что понялъ, въ чемъ дло, улыбнулся и получилъ два луидора.

Вышедъ изъ Англійской-Кофейной, Францъ увидлъ карету и, не справляясь о цн, вскочилъ въ нее вмст съ Жюльеномъ д’Одмеромъ, съ сожалніемъ оглядывавшимся назадъ.

— Въ Булоньскій-Лсъ, къ застав Мальйо! вскричалъ Францъ.— Скачи во весь галопъ!

Обыкновенно извощики не отличаются ни живостію, ни повиновеніемъ, но этотъ былъ самый лнивый, неповоротливый изъ всхъ парижскихъ извощиковъ. Методически снялъ онъ мшки съ овсомъ, висвшіе на мордахъ его клячь, осмотрлъ постромки, поправилъ упряжь и дв добрыя минуты напяливалъ свой каррикъ со множествомъ воротниковъ въ рукава.

— Пошелъ же! кричалъ Францъ: — пошелъ!..

Лейтенантъ меланхолически смотрлъ на закрытыя окна кофейной…

Извощикъ подошелъ къ дверцамъ кареты, вынулъ изъ кармана микроскопическую жестяную коробку и силился открыть ее, но рукавицы мшали ему, коробка не открывалась.

— Пошелъ же! кричалъ Францъ, бснуясь въ карет.

— Надобно, сударь, вынуть нумеръ… отвчалъ извощикъ.

— Чортъ тебя возьми и съ нумеромъ!.. Пошелъ скоре, получишь на водку!..

— Покорно васъ благодарю, сударь, но у меня жена и трое малютокъ, надо прокормить всю семью, а съ насъ берутъ штрафъ, коли не показываемъ нумера…

Говоря такимъ образомъ, онъ продолжалъ силиться надъ коробкой, безпрестанно скользившей между его пальцами.

Армянинъ, красный костюмъ котораго былъ скрытъ теперь подъ плащомъ, подошелъ къ незнакомцу, прохаживавшемуся по бульвару. Они стояли на углу улицы Фавръ и смялись, смотря на эту сцену.

Наконецъ, извощикъ ршился взобраться на козлы, но было уже десять минутъ восьмаго…

— Теперь, сказалъ Францъ:— надобно припомнить уроки Гризье! Ты, Жюльенъ, думай о своей красавиц, а я буду повторять урокъ.

Онъ опустился въ уголъ кареты и, высвободивъ рдпу руку, сталъ длать эволюціи въ воздух, говоря по временамъ:

— Шагъ впередъ… парирую кварту и отвчаю!.. Потомъ аттакую… берегитесь, мось Вердье!

Но вдругъ онъ замтилъ, что лошади едва передвигали ноги.

— Въ галопъ! закричалъ онъ кучеру:— пошелъ въ галопъ!

Но кучеръ не слушалъ.

За каретой, по троттуару, спокойно слдовали Армянинъ и товарищъ его.

Но трудно долго задерживать храбраго человка, когда дло касается его чести. Посреди Елисейскихъ-Полей, Францъ сжалъ руку Жюльену, начинавшему дремать.

— Мы опоздаемъ, сказалъ онъ.

— Кажется, отвчалъ лейтенантъ.

— Вердье не будетъ ждать.

— И я то же думаю.

Францъ выглянулъ изъ окна и нсколько секундъ смотрлъ на медленный шагъ лошадей, перегоняемыхъ прохожими.

— Жюльенъ, сказалъ Францъ: — можешь ли ты добжать не останавливаясь до Булоньскаго-Лсу?

— Испытать можно, отвчалъ лейтенантъ.

Францъ отворилъ дверцы и выскочилъ изъ кареты, Жюльенъ послдовалъ за нимъ. Оба пустились бжать по направленію къ Застав-Звзды. Пробжавъ около трехъ-сотъ шаговъ, они оглянулись, чтобъ увидть, многимъ ли перегнали извощика… Онъ халъ вслдъ за ними крупной рысью.

Въ карет спокойно сидли Армянинъ и его товарищъ.

Францу пришла охота переломать кости кучеру, иронически смотрвшему на него, по время было дорого… онъ опять пустился бжать.— Нсколько минутъ спустя, онъ былъ за заставой Maльно и вмст съ Жюльеномъ вступилъ въ кустарникъ, направо отъ аллеи, ведущей къ Орлеанской-Застав.

Извощикъ остановился у ршетки. Армянинъ и товарищъ его также вступили въ кустарникъ.

Францъ шелъ скоро. Онъ не зналъ, какое именно мсто выбралъ его противникъ, но пространство между аллеей и городской стной такъ узко, что разойдтись не было никакой возможности. Прошелъ нсколько шаговъ, онъ услышалъ звукъ шпагъ, ударявшихся одна о другую.

— Ого! вскричалъ Жюльенъ: — у насъ, кажется, будетъ партія вчетверомъ… А можетъ-быть, твой же противникъ набиваетъ себ руку со своими секундантами.

— Посмотримъ, сказалъ Францъ.

Онъ бросился къ тому мсту, гд слышался шумъ, и на лощин увидлъ двухъ мужчинъ, отчаянно нападавшихъ другъ на друга…

— Вердье! вскричалъ Францъ.

— Нмецъ! прибавилъ Жюльенъ остолбенвъ…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

РОТОНДА ТАМПЛЯ.

I.
Туалетъ Гертруды.

Весь Парижъ танцовалъ въ эту ночь, начиная отъ обитателей самыхъ мрачныхъ переулковъ до великолпнйшихъ частей города. У богатыхъ и бдныхъ, честныхъ и безчестныхъ, старыхъ и молодыхъ была въ эту ночь одна цль, одна мысль: достиженіе удовольствія какими бы то ни было средствами… И вс веселились, вс радовались.

Но вотъ все кончилось… утреннее солнце освтило слды ночныхъ оргій, блдное зимнее солнце смотрло на пасмурный и усталый отъ удовольствій городъ. Посл подобныхъ ночей, въ которыя большая половина Парижа забываетъ все для удовольствія, городъ принимаетъ унылый, стыдливый видъ, пробужденіе его пасмурно, какъ пробужденіе пьяницы посл отчаянной оргіи…

На бульвар встрчаются недовольные прохожіе, съ трудомъ передвигающіе ноги и безсмысленно озирающіеся. Изъ извощичьихъ экипажей, наполненныхъ пьяными, раздаются по-временамъ хриплыя, отвратительныя ругательства.— Изъ-подъ слишкомъ-короткаго пальто проглядываетъ нижній край испанскаго костюма.— На каждомъ шагу встрчаешь пьяныхъ, которымъ заботливые городовые сержанты не позволяютъ валяться по улицамъ.

Все это грустно, гадко, отвратительно. Это оборотъ медали, не имющей и хорошей стороны…

Тампль не былъ еще открытъ. Иныя торговки отдыхали посл утомительнаго празднованія, другія укладывали свои костюмы до будущаго года.

Въ одномъ только дом, выходившемъ на Тампльскую-Площадь, ночь прошла тихо, мирно. То былъ домъ, въ которомъ обиталъ Гансъ Дорнъ.

Гансъ жилъ по одну сторону двора, а семья Реньйо по другую. Квартира Ганса состояла изъ нсколькихъ комнатъ, въ которыхъ видно было довольство, у семейства Реньйо была одна комната — бдное, жалкое убжище, въ которомъ спали старуха Реньйо, Викторія и Геньйолетъ, идіотъ.— Жанъ Реньйо, шарманщикъ, спалъ въ коморк съ маленькимъ окномъ на дворъ.

Когда Жанъ Реньйо не бродилъ по городу съ тяжкой ношей на спин, тогда онъ сидлъ у этого узенькаго окна и, подперевъ голову рукою, глядлъ на дворъ. Проходили цлые часы, а Жанъ Реньйо все сидлъ на одномъ мст и все глядлъ по тому же направленію, на окно комнатки хорошенькой Гертруды… Жанъ Реньйо очень любилъ хорошенькую Гертруду.

Онъ былъ добрый, честный, прямодушный молодой человкъ. Понимая сердцемъ страданія своей матери и бабушки, онъ посвятилъ имъ всю жизнь свою, жизнь полную любви и самоотверженія. Онъ нжно любилъ бднаго Жозефа, прозваннаго Геньйолетомъ и лишеннаго разсудка… онъ убивалъ себя, чтобъ только доставать хлбъ этимъ тремъ драгоцннымъ ему существамъ. Но мысли его принадлежали Гертруд. Онъ любилъ ее наивною, глубокою любовію, согрвающею душу одинъ только разъ въ жизни, но остающеюся сладостнымъ воспоминаніемъ до глубокой старости… Онъ полюбилъ ее самъ не зная какъ и за что. Она была такъ добра и такъ мила! Съ кроткой улыбкой и слезами состраданія на глазахъ подавала она милостыню! Жанъ Реньйо видлъ все это изъ своего окошечка.

Жанъ былъ мечтательный ребенокъ. Уединенная, кочевая жизнь увеличивала наклонность его къ мечтательности. Въ псняхъ, наигрываемыхъ его инструментомъ, онъ внималъ только чистой мелодіи. Господь создалъ его музыкантомъ и поэтомъ — не творящимъ, но сочувствующимъ.

Онъ мечталъ, любилъ и никому не поврялъ тайны своей грусти.

Гертруда часто видала его передъ своими окнами. Онъ былъ хорошъ собою, умная и кроткая улыбка его проникала ей въ сердце. Гертруда помнила, что когда она была еще ребенкомъ, Жанъ Реньйо часто останавливался у окна ея и забавлялъ ее куколками, кружившимися на передк его шарманки.

Въ то время, Жанъ обходился съ Гертрудой, какъ съ ребенкомъ. Теперь же, проходя по двору, онъ снималъ передъ нею свою фуражку, одинъ взглядъ на нее заставлялъ его краснть… Чтобъ любоваться ею, онъ скрывался за клтчатую холстинную занавску своего окошечка.

Замтивъ, что онъ избгалъ встрчи съ нею, Гертруда спросила его однажды:

— Жанъ, за что вы перестали любить меня?..

Бдный шарманщикъ чуть не заплакалъ… не съ горя, а отъ радости. Съ той минуты онъ опять сталъ смле и уже не прятался, чтобъ полюбоваться Гертрудой. Возвращаясь домой, онъ останавливался на двор, и Гертруда, услышавъ звуки знакомой шарманки, сбгала внизъ. Тогда они мнялись нсколькими словами, говорили о своей будущности… Жанъ Реньйо забывалъ грустную дйствительность и улыбался надежд.

О любви въ краткихъ разговорахъ ихъ не было и помина. Молодые люди не думали давать имени тому, что ощущали… Чмъ боле Гертруда понимала, какъ бдный молодой человкъ жертвовалъ собою для блага родныхъ, тмъ боле любила его. Жанъ угадывалъ чувства Гертруды и самъ боле и боле привязывался къ ней чувствомъ признательности.

Когда старуха, бабушка Жана, была больна, Гертруда ухаживала за нею, утшала ее и ласками своими вызывала улыбку на безцвтныя, морщинистыя уста старухи.

Викторія же не могла смотрть на Гертруду безъ грусти. Она угадала любовь дтей. Гансъ Дорнъ былъ добрый сосдъ, но ршится ли онъ отдать дочь свою за бдняка!.. Итакъ, имъ угрожало еще новое бдствіе… Викторія не сообщала своихъ опасеній старух, потому-что бдная мадамъ Реньйо и безъ того уже много страдала. У нея была тайна, иногда невольно вырывавшаяся изъ груди, переполненной горечью. Тогда она говорила о сын, котораго помнили нкоторыя торговки Тампля, и который покинулъ свою семью, лишивъ ее послднихъ средствъ.

Этого сына звали Жакомъ. Онъ былъ любимецъ матери, а отецъ далъ ему воспитаніе свыше своего состоянія. Старики говорили, что бгство этого сына нанесло смертельный ударъ отцу, и что съ-тхъ-поръ несчастіе тяготло надъ бдной семьей. Семья обнищала. Братья Жака умерли одинъ за другимъ, и вскор остались только старуха, мать Жака, Викторія, жена старшаго сына Реньйо, мать двухъ сыновей, изъ которыхъ младшій былъ идіотъ.

Казалось, проклятіе тяготло надъ семействомъ Реньйо. Въ Тампл сожалли о нихъ, потому-что бабушка была старшиною торговокъ, и боле тридцати лтъ вывска ея была на одномъ и томъ же мст, по вмст съ тмъ ихъ какъ-будто опасались: говорили, что они приносятъ несчастіе… Вс страшились убійственной заразы — нищеты.

Общее мнніе всего рынка состояло въ томъ, что Жакъ Реньйо погибъ неизвстно гд. Люди добрые говорили, что онъ былъ повшенъ въ Англіи. Но у старухи вырывались иногда слова, по которымъ можно было предполагать, что сынъ ея еще живъ… слова таинственныя и безсвязныя, выходившія изъ сердца ея въ минуты глубочайшей скорби и невыносимйшихъ страданій… Она не отвчала, когда ее просили объяснить эти слова…

Совсмъ разсвло. Это было около того времени, когда Францъ и Жюльенъ д’Одмеръ выходили изъ Англійской-Кофейной.

Гансъ Дорнъ почти не спалъ всю эту ночь. Воспоминанія его, внезапно пробужденныя приключеніями того вечера, не давали ему сомкнуть глазъ. Все виднное казалось ему сновидніемъ. Онъ уже такъ давно пересталъ надяться, какъ вдругъ неожиданная встрча обратила опять вс мысли его къ прошедшему, къ Замку-Блутгауптъ, полному еще славныхъ историческихъ воспоминаній, къ двумъ молодымъ, прелестнымъ женщинамъ, изъ которыхъ одна клонилась уже къ смерти, а другая счастливо, весело улыбалась…

Маргарита и Гертруда! Дочь знаменитаго графа, преждевременная жертва злодянія, — и дочь бднаго фермера, цвтущая здоровьемъ и молодостью…

Увы! теперь обихъ не стало… а между-тмъ об он были еще молоды и прелестны, когда Всевышнему угодно было призвать ихъ къ себ!

Отъ Гертруды осталась дочь, существо кроткое, похожее на мать, Маргарита оставила сына, которому теперь не извстно даже имя родителей его… Гертруда была любима, счастлива, но гд былъ наслдникъ славнаго рода Блутгауптовъ?

Холодная дрожь пробжала по жиламъ Ганса… Послдній изъ Блутгауптовъ умиралъ, быть-можетъ, въ эту минуту, пораженный шпагой отчаяннаго дуэлиста…

Лицо Ганса было блдно, во взор выражался ужасъ, холодныя руки были сложены на колняхъ. Неясныя виднія мелькали передъ помутившимися глазами его. Холодный потъ выступалъ на вискахъ…

За перегородкой, Гертруда проворно стягивала шнурки своего корсета, постепенно обрисовывавшаго юныя ея формы. Туалетъ Гертруды былъ не продолжителенъ. Она развязала тесемочку, и длинныя, густыя кудри разсыпались по круглымъ, блымъ плечамъ ея. Два или три раза прошли зубцы гребня по шелковистымъ кудрямъ, потомъ она красиво сложила и прикрпила ихъ за головой. Простенькое платьице покрыло корсетъ — и Гертруда была одта.

Тогда только она приподняла одинъ уголокъ опущеннаго занавса.

Жанъ Реньйо былъ у своего окна и грустно смотрлъ на окна комнатки Гертруды.

— Бдный Жанъ! проговорила молодая двушка съ грустію: — какъ бы я желала утшить, осчастливить его!

Потомъ она воротилась къ кроватк и преклонила колни предъ образомъ Богородицы, привезеннымъ матерью ея изъ Германіи. Гертруда помолилась за Жана, за отца, нжно ею любимаго, и за всхъ несчастныхъ, нуждающихся въ утшеніи.

Краткая, наивная молитва ея вознеслась къ небу чистымъ иміамомъ…

Когда она встала, на лицъ ея была прежняя безпечная веселость, она подложила огня въ маленькую желзную печку и стала раздувать его, напвая псенку.

II.
Добрякъ Араби.

Гертруда раздувала огонь и пла какъ пташка. Свжій, звучный голосокъ ея разносился по комнатк.

Когда по угольямъ пробжало синее пламя, она пошла за глинянымъ горшкомъ, который осторожно уставила на уголья. Даже въ этихъ простыхъ хозяйственныхъ занятіяхъ вс движенія ея были живы, граціозны.

По-временамъ голосокъ ея возвышался, по-временамъ походилъ на тихій ропотъ, по-временамъ совсмъ умолкалъ… Тогда хорошенькая головка ея задумчиво опускалась на грудь: она мечтала… но не долго, внезапно прежняя веселость сіяла на лиц ея, тучка, омрачавшая ясный взоръ ея, разсевалась.

Пока горшокъ нагрвался на огн, она убрала свою постельку и задернула блые какъ снгъ занавсы. Въ одно мгновеніе комната была чиста, красива.

Въ горшк готовился завтракъ. То былъ здоровый, густой нмецкій супъ. Гертруда приправляла его привычною рукою, потомъ деревянной ложкой наполнила порядочную чашку супа, прикрыла его фаянсовой тарелкой, повязала голову кисейнымъ платочкомъ и поспшно сбжала внизъ.

Сошедъ на дворъ, она взглянула на окно Жана Реньйо, кивнула ему головой, и лицо молодаго человка внезапно прояснилось, какъ-бы освщенное солнечнымъ лучомъ.

Гертруда быстро перешла черезъ дворъ.

Лавчонки уже отпирались. Въ сосднихъ шинкахъ торгаши и торговки заливали жажду утренней рюмочкой водки. Тряпичники были почти вс по своимъ мстамъ.

Близь шинка подъ вывской Двухъ-Львовъ была лавчонка, раздленная на-двое. Одну половину занималъ передлыватель стараго платья въ новое — бднякъ, не имвшій средствъ платить за цлую лавку, а другую — одно изъ замчательнйшихъ лицъ Тампля въ 1844 году.

Лавчонка эта имла едва-ли не боле жалкую наружность, нежели вс остальныя. Передъ входомъ постоянно висли красные панталоны съ голубыми лампасами и два или три синіе фрака съ мишурнымъ шитьемъ.

Это была вывска, — но вывска лгала: вс въ Тампл знали, чмъ торговалъ хозяинъ этой лавчонки.

Внутренность ея была еще раздлена плотной дубовой перегородкой съ полукруглымъ отверстіемъ. Въ перегородк дверь, которая никогда не отворялась. За отверстіемъ, отъ десяти часовъ утра до четырехъ пополудни, сидлъ старикъ, по имени Араби, дававшій деньги въ займы подъ залогъ, каждый день являлся онъ въ извстное время, прятался за свою перегородку и уже не показывался до извстнаго часа.

Вс тампльскіе торгаши долго думали, что Араби спалъ въ своей лавчонк за неприступной перегородкой. Въ четыре часа, полуоткрытое отверстіе и дверь запирались, но никто не видалъ, какъ выходилъ Араби.

Можетъ-быть, уходилъ онъ только тогда, когда становилось совсмъ-темно, можетъ-быть, ускользалъ онъ съ другой стороны Ротонды… никто этого не зналъ наврное.

Во всемъ Тампл и окрестностяхъ его не было ни одного человка, который не зналъ бы хоть по имени стараго ростовщика.

Лтомъ и зимою онъ носилъ теплые сапоги поверхъ панталонъ, старую шинелишку съ мховымъ воротникомъ и кленчатую фуражку съ длиннымъ козырькомъ, закрывавшимъ лицо его.

Видавшіе его, случайно, ближе — говорили, что лицо его было желто и морщинисто, какъ сушеное яблоко, носъ крючкомъ, губы узкія, глаза маленькіе, но живые, моргавшіе за большими синими очками. Они увряли еще, что старому добряку,— такъ называли его,— было по-крайней-мр лтъ подъ сто.

Торгаши боялись его, и немногіе изъ нихъ ршились бы пройдти въ полночь мимо лавчонки Араби. Говорили, что въ это время старый добрякъ — или тнь его — бродила по опустлымъ проходамъ, смотря на землю и отъискивая не обронилъ ли кто мдныхъ или другихъ денегъ. Говорили еще, что онъ былъ тотъ проклятый Еврей, странствующій уже въ-продолженіи нсколькихъ столтій и извстный во всемъ мір подъ именемъ Вчнаго Жида.

Не смотря на эти суеврныя врованія, вс, въ случа нужды, спшили просить помощи у стараго Араби, — а нужда почти неразлучная спутница негоціантовъ Тампля!

Можно бы, правда, обратиться и къ Мон-де-Пьет, но тамъ требуются нкоторыя формальности, тягостныя для закладчиковъ. Добрякъ же Араби давалъ хоть мене оцнщиковъ и бралъ большіе проценты, но за то давалъ безъ всякихъ прижимокъ, былъ бы закладъ. Ему не было никакого дла до паспортовъ и до мста жительства, добрый старикъ не справлялся даже объ имени закладчика и принималъ все безъ разбора: случайно ли найденные часы, золотую ли цпочку, или нсколько аршинъ сукна. Закладчики имли еще ту выгоду, что добрякъ давалъ имъ взаймы даже мене трехъ франковъ, что запрещено въ Мон-де-Пьете.

За перегородкой находился маленькій прилавокъ, на которомъ въ порядк лежали вещи съ билетиками, если, по прошествіи двухъ недль, закладчики не приносили двойной суммы займа, то эти вещи продавались.

Хотя вс знали, что панталоны и фраки, висвшіе на передк лавочки, ничего не значили, хотя Араби бралъ беззаконные проценты, однакожь никто не доносилъ на него.

Одно обстоятельство будетъ вчно покровительствовать лихоимству — именно, нужда.

Ограбленные сначала бсились и клялись погубить стараго плута, но вслдъ за порывомъ гнва наступало размышленіе: пріидетъ опять нужда, къ кому тогда обратиться?.. Разв игрокъ доноситъ когда-нибудь на игорный домъ, въ который входилъ онъ богатымъ, и изъ котораго выходилъ пищимъ?..

Впрочемъ, вс думали, что доносъ на добряка Араби былъ бы оставленъ безъ вниманія. Вроятно, полиція знала очень-хорошо о тайномъ ремесл стараго ростовщика, подкупившаго агентовъ, надзиравшихъ за рынкомъ. Это было довольно-вроятно, потому-что агенты старались какъ-можно-рже проходить мимо таинственной лавчонки.

Къ ней-то и направлялась хорошенькая Гертруда, вышедъ изъ дома, въ которомъ жила съ отцомъ.

Лавчонка добряка была еще заперта, дощатая дверь была еще закрыта желзными заржавленными болтами. Гертруда постучалась.

— Кто тамъ? спросилъ извнутри слабый голосъ.

— Это я, Гертруда.

— Ахъ, благодарю, добрая барышня! радостно отвчалъ тотъ же голосъ:— погодите минуточку, я сейчасъ отопру.

Послышался шумъ за дощатою дверью, и вскор она отворилась.

Гертруда вошла въ маленькую четвероугольную, слабо-освщенную коморку. Тамъ было живое существо — блдная, худощавая двочка, служанка стараго Араби.

На сыромъ полу коморки лежалъ жосткій матрацъ.

Двочку звали Ноэміей. Въ Тампл называютъ галифардами мальчиковъ, служащихъ для разсылки и разноски вещей. Ноэмія занимала эту самую должность у ростовщика и была извстна во всемъ Тампл подъ именемъ Ноно-Галифарды.

Врядъ ли въ цломъ мір было существо несчастне этой двочки. Въ холодныя зимнія ночи она спала въ лавчонк, прикрываясь однимъ ситцевымъ платьицемъ. Втеръ свисталъ сквозь щели неплотной двери, а ей негд было укрыться. Ростовщикъ поручалъ ей работы, которыя были ей не по-силамъ, не платилъ ей и едва кормилъ.

Когда она выходила, тампльскія торговки, изъ сожалнія къ страдальческому виду ея, давали ей кусокъ хлба, но у нея былъ непріятель, неутомимо преслдовавшій и обкрадывавшій ее съ адскою хитростью.

Идіотъ Геньйолетъ всегда поджидалъ ее, и лишь-только замчалъ бдную Галифарду съ кускомъ хлба въ рукахъ, какъ нападалъ на нее, отнималъ хлбъ и билъ въ добавокъ.

Ноно убгала, громко рыдая. Торгаши нарочно выходили изъ шинковъ, чтобъ посмотрть на эту сцену, и хохотали, — было чему смяться. А Геньйолетъ, гордясь своей побдой, садился верхомъ на скамью и запвалъ псню. Въ вознагражденіе за подвигъ, его подчивали водкой. На другой день онъ длалъ то же, потому-что не находилъ другаго такого слабаго и безобиднаго существа.

Какъ про стараго Араби, такъ и про служанку его носились странные слухи. Старикъ велъ чрезвычайно-уединенную жизнь и ни съ кмъ не знался. У служанки его не было ни родителей, ни родныхъ, — по-крайней-мр, никто не зналъ, откуда она. Однакожь, кром Гертруды, приносившей Ноэміи каждое утро завтракъ, у нея была еще другая покровительница. Мадамъ Батальръ подзывала ее къ себ каждый разъ, когда она проходила.

По этому обстоятельству разсказывали даже довольно-странный случай.

Однажды на бдную Галифарду напалъ, по обыкновенію, врагъ ея Геньйолетъ. Онъ жестоко прибилъ ее и не переставалъ бить, такъ-что бдняжка должна была скрыться въ лавку мадамъ Батальръ, у которой въ это время была красивая, богато-одтая дама, покупавшая какую-то бездлушку.

Ноно-Галифарда сла въ уголъ, запыхавшись и утирая слезы. Дама посмотрла на нее, а потомъ стала шопотомъ разговаривать съ хозяйкой лавки.

Ноно была въ то время еще очень-мала и щедушне теперешняго. Она продолжала тихо плакать и закрыла лицо руками… Просидвъ нсколько времени въ тепломъ углу, бдное дитя заснуло…

Тогда богато-одтая дама тихонько подошла, наклонилась къ ней и долго смотрла на нее съ выраженіемъ нжнаго участія, потомъ поцаловала въ лобъ Ноно-Галифарду…

Вотъ что разсказывали. Мадамъ Батальръ увряла, что это ложь, выдумка сосдокъ-сплетницъ.

Галифард было теперь пятнадцать лтъ, но страданія препятствовали развитію и росту ея. Она была щедушна, ни малйшая выпуклость, обозначающая развитіе юной двицы, не рисовалась подъ ситцевымъ, дырявымъ платьицемъ. Вообще все тло ея отличалось однообразной худобой, бывающей слдствіемъ болзни, нищеты или горя…

Не смотря, однакожь, на эту худобу, талья Ноно была тонка и граціозна, черты лица правильны и пріятны. Въ нихъ выражалась кроткая покорность судьб. Иногда бдная двочка даже улыбалась сквозь слезы. Тогда прелестные черные глаза ея, впалые отъ горя, оживлялись нжнымъ, проницательнымъ взглядомъ.

То былъ солнечный лучъ, на минуту падающій на землю въ пасмурное зимнее утро…

Того, кто сказалъ бы, что Галифарда хороша, назвали бы въ Тампл сумасшедшимъ. Тамъ она внушала къ себ много презрнія и немного состраданія… А между-тмъ, она была прекрасна, какъ нмое страданіе, покоряющееся року. Молчаливая грусть ея могла заставить поэта мечтать…

Галифарда сла на свои жосткій матрацъ и съ жадностію ла завтракъ, принесенный ей Гертрудой.

Свтъ, боле и боле проникавшій въ сырую коморку, освщалъ чудную картину. Онъ скользилъ по волосамъ Гертруды и обрисовывалъ очеркъ свжаго лица, блиставшаго жизнію, весельемъ и довольствомъ, потомъ падалъ прямо на худощавое лицо Галифарды, оживленное въ эту минуту радостью и признательностью.

Снаружи, какъ-будто для большаго контраста, виднлось безсмысленное лицо идіота, заглядывавшаго въ лавчонку и ворчавшаго отъ досады потому-что онъ не могъ завладть добычей…

III.
Ноно-Галифарда.

Прошедъ нсколько разъ передъ лавчонкою стараго Араби, идіотъ Геньйолетъ спрятался за одинъ изъ столбовъ навса. Съ жадностію пса, смотрящаго на кушающаго господина своего, слдилъ онъ за каждымъ движеніемъ Галифарды.

— Какъ ты проголодалась, бдная Ноно! сказала Гертруда, съ улыбкой смотря на нее.

— О, да! отвчала двочка:— я очень проголодалась!.. Я умерла бы съ голода, еслибъ вы, мамзель Гертруда, не сжалились надо мною, хозяинъ мой съ каждымъ днемъ становится скупе… а если я достану гд-нибудь кусокъ хлба, такъ Геньйолетъ отнимаетъ его у меня…

— Приходи къ намъ, бдная Ноно, когда теб захочется сть…

— Я не смю отойдти отъ лавки… хозяинъ очень-старъ, но у него достаетъ еще силы бить меня… Притомъ же, чтобъ идти къ вамъ, надобно пройдти корридоръ, въ которомъ я могу встртить Геньйолета.

— Такъ ты очень боишься его?

Галифарда задрожала всмъ тломъ.

— Однажды, сказала она, переставъ сть:— онъ напалъ на меня вечеромъ, на площади . Боже мой! онъ такъ же золъ, мамзель Гертруда, какъ вы добры!.. Геньйолетъ схватилъ меня за волосы, повалилъ на мостовую, и билъ руками и ногами съ бшенствомъ… и чмъ боле онъ меня билъ, тмъ боле возрастало его бшенство!.. Еслибъ не Германнъ, другъ вашего отца, я думаю, онъ убилъ бы меня…

На глазахъ Галифарды выступили слезы. Гертруда, сильно растроганная, сла возл нея на матрацъ. Геньйолетъ спрятался за столбъ.

— Но за что же онъ такъ ненавидитъ тебя? спросила Гертруда.

— За то, отвчала двочка: — что я отняла у него мсто… Онъ прежде служилъ у моего хозяина, который прогналъ его за то, что онъ его обкрадывалъ.

Гертруда взяла холодную руку Ноно, стала согрвать ее въ своихъ рукахъ и сказала:

— Поторопись, Ноно, — батюшка ждетъ меня.

Въ нсколько минутъ Галифарда опорожнила чашку. За столбомъ сердито заворчалъ идіотъ.

— Галифарда все съла! проворчалъ онъ: — и ничего не оставила Геньйолету…

Онъ высунулся изъ-за столба. Ноно увидла его и задрожала.— Гертруда скоро оглянулась и замтила идіота, издали грозившаго кулакомъ своей жертв.

Гертруда взяла изъ рукъ бдной Галифарды чашку и встала.

— Онъ бдный безумный, проговорила она: — надо простить ему.

— О, я отъ души ему прощаю! съ живостію и съ ангельскимъ выраженіемъ во взор вскричала молодая двочка: — прощаю ему уже потому, что вы любите его брата… Я молю Бога за него и всхъ бдныхъ родныхъ его.

Яркій румянецъ выступилъ за щекахъ Гертруды.

— Прощай, Ноно! произнесла она тихимъ голосомъ: — нтъ ли у тебя еще какой просьбы ко мн?

Галифарда какъ-бы колебалась съ минуту, потомъ опустила глаза, и вки ея обозначились на исхудалой щек полукругомъ длинныхъ, черныхъ рсницъ.

— У меня есть до васъ просьба, отвчала она наконецъ: — но я боюсь опечалить васъ, добрая барышня…

Гертруда, готовившаяся уже удалиться, остановилась.— Ноно взяла руку ея и поцаловала.

— Я такъ счастлива, продолжала она, когда вы улыбаетесь, и такъ несчастлива, когда замчаю печаль въ вашихъ глазахъ!

— Говори скоре.

— Вчера приходила сюда мадамъ Реньйо… бдная старуха плакала, и я слышала, какъ она умоляла моего хозяина одолжить ей денегъ.

— Сколько? спросила Гертруда.

— О, много, много! возразила двочка:— я уже говорила вамъ, что она не можетъ заплатить за свое мсто, да это еще ничего!.. Я узнала, что она много должна и что ее хотятъ посадить въ тюрьму!

Краска исчезла съ лица Гертруды.

— И Араби не далъ ей денегъ?

Ноно пожала плечами и отвчала:

— У нея не было заклада, хозяинъ прогналъ ее и обругалъ.

Головка Гертруды опустилась на грудь, она задумалась.

— Надобно помочь ей, сказала она про-себя.— Прощай, Ноно, завтра я опять пріиду.

Когда Гертруда ушла, Галифарда подняла взоръ къ небу и молила Господа, чтобъ онъ даровалъ счастіе доброй ея покровительниц.

Гертруда не дошла еще до темнаго корридора, ведшаго къ дому, въ которомъ жилъ отецъ ея, когда худощавый старикъ, закутанный въ камлотовую шинель съ теплымъ воротникомъ и въ старой фуражк съ длиннымъ козырькомъ, попался ей на встрчу. Покачиваясь и скользя по сырой мостовой, шелъ онъ къ рынку. За нимъ шла толпа мальчишекъ, изрдка и боязливо насмхаясь надъ нимъ. Тряся головой и опираясь на длинную палку съ чернымъ костянымъ набалдашникомъ, старикъ перешелъ черезъ Площадь Ротонды.

Это былъ добрякъ Араби, пробиравшійся къ своей лавчонк ране обыкновеннаго, потому-что наканун былъ день праздничный и лавки не отпирались.

Войдя въ первую коморку, онъ сердито посмотрлъ на бдную служанку.

— Лнивица! проворчалъ онъ: — разв я держу тебя для того, чтобъ ты валялась на моемъ матрац до полудня?.. Я далъ теб шерсти, чтобъ ты вязала чулки, когда меня здсь нтъ… Гд твоя работа, негодная?..

Ноно не отвчала, но, робко опустивъ глаза, стояла передъ своимъ хозяиномъ.

— Убери сейчасъ комнату! сказалъ ростовщикъ.

Ноно сложила матрацъ и съ усиліемъ подняла его. Добрякъ отворилъ дверь въ сосднюю комнату, служанка снесла туда матрацъ, и — комната была убрана.

Потомъ Араби вынулъ изъ кармана два большіе ключа, и однимъ отворилъ дверь въ свою контору. Дверь заскрипла на петляхъ, старикъ исчезъ, и, секунду спустя, за дубовой перегородкой послышался стукъ желзныхъ болтовъ и засововъ. Потомъ отворилось окно, и въ отверстіи его, въ тни, появилось лицо ростовщика.— Контора была отворена.

— Пошла, лнивица, за моимъ завтракомъ! сказалъ ростовщикъ служанк: — да смотри, скоре! не звать на дорог!

Съ этими словами онъ положилъ три сантима на почернлую отъ времени грязную долку, находившуюся передъ полукруглымъ отверстіемъ. Ноно взяла деньги и поспшно удалилась. Минуту спустя, она воротилась съ маленькимъ кускомъ хлба и крошечнымъ кусочкомъ сыра, продаваемаго за безцнокъ по причин порчи.

Араби принялъ все это своими костлявыми, длинными пальцами и взявъ ножикъ, обточенный уже до-нельзя, принялся завтракать съ чувственною медленностью, разрзая хлбъ и сыръ на микроскопическія частицы.

— Лнивица!.. Кто поздно встаетъ, тому не даютъ завтракать!.. Да, я думаю, ты и не голодна… Будь умницей, береги мои вещи и въ-особенности не воруй!.. Воровство — смертный грхъ… Если ты будешь хорошо вести себя, такъ въ полдень получишь кусокъ хлба и остатокъ отъ моего сыра.

Ноно прошла въ заставокъ, гд хранились заложенныя вещи.

Араби продолжалъ завтракать съ наслажденіемъ, выглядывая изъ своей конторки, точно старая обезьяна, грызущая украденный орхъ.

Гертруда, между-тмъ, прошла темный корридоръ.— На двор ждалъ ее Жанъ Реньйо, съ шарманкой на спин. Она скоро прошла мимо его.

— Подождите здсь, сказала она: — я сейчасъ вернусь.

Скоро добжала она до своей комнатки, не взглянула даже на горшокъ, въ которомъ перекипалъ супъ, и поспшно отворила простенькій шкапикъ орховаго дерева. Тамъ лежалъ кошелекъ съ шестью двадцати-франковыми монетами, подаренными ей отцомъ въ разное время. Она взяла этотъ кошелекъ и такъ же скоро сбжала внизъ.

Вмсто того, чтобъ выйдти на дворъ, она подозвала къ себ молодаго шарманщика. Онъ повиновался ей. Жанъ былъ грустне обыкновеннаго.

Гертруда положила руку на поношенный воротникъ бархатной куртки бдняка и нсколько секундъ молча глядла ему въ глаза… Это уже не была прежняя беззаботная, веселая двушка, съ дтскою живостью отгонявшая отъ себя грустныя мысли: теперь на лиц ея выражалось серьзное, глубокое участіе.

— Жанъ, проговорила она съ выраженіемъ упрека: — вы часто говорите, что любите меня, а между-тмъ вы ко мн недоврчивы!

Шарманщикъ опустилъ глаза и принужденно улыбался.

— Еслибъ я былъ счастливъ, Гертруда, отвчалъ онъ: — то, Богъ свидтель, ничего не скрывалъ бы отъ васъ… но, прибавилъ онъ дрожащимъ голосомъ: — зачмъ огорчать васъ моими страданіями?

Молодая двушка насупила брови.

— Вы лгали!.. сказала она: — вы никогда не любили и не любите меня!..

Бдный Жанъ Реньйо сложилъ руки, и вся любовь его, преданная, почтительная, искренняя, глубокая, выразилась въ его взгляд.

— О, Гертруда! произнесъ онъ тихимъ голосомъ: — не говорите этого!.. Я, быть-можетъ, поступаю дурно, любя васъ… потому-что ничмъ въ жизни не могу подлиться съ вами… разв только своими страданіями и горестію… но я люблю васъ, люблю васъ невольно, какъ безумный!

Гертруда отвернула голову, чтобъ скрыть свое волненіе, ей нужно было еще казаться строгой, обиженной…

— Кто любитъ, сказала она съ усиліемъ, стараясь сохранить свою строгость: — тотъ доврчивъ… Мн кажется, еслибъ я страдала, то находила бъ утшеніе, разсказывая вамъ о своихъ горестяхъ… Но вы, Жанъ, не таковы: вы молчите, и отъ постороннихъ людей узнала я объ опасности, угрожающей вашей бабушк!

Шарманщикъ закрылъ лицо руками.

— Не-уже-ли уже весь Тампль знаетъ объ этомъ? вскричалъ онъ печально: — поврьте, Гертруда, я самъ только вчера узналъ… но есть люди, инстинктомъ угадывающіе чужое горе!.. Кто сказалъ вамъ о нашей бд?.. Что говорятъ про насъ?

Въ выраженіи голоса Жана Реньйо было столько боязни, горести, что Гертруда не могла удерживать слезъ своихъ. Она хотла отвчать, но произнесла нсколько несвязныхъ словъ.

Жанъ Реньйо понялъ и опять закрылъ лицо обими руками. Какъ свинцовая тяжесть, тянула его къ земл шарманка, онъ спустилъ ее съ плечь и, не говоря ни слова, слъ на первую ступень лстницы. Гертруда сла возл него.

— И такъ, это правда? спросила она.

— Правда! отвчалъ шарманщикъ со стономъ, вырвавшимся изъ глубины груди: — хоть бабушка и очень-стара, но не въ тхъ еще лтахъ, которыя избавляютъ отъ тюрьмы… Вчера вечеромъ матушка разсказала мн о нашемъ бдственномъ положеніи… Я сначала думалъ, что имъ нужны были деньги только на уплату за мсто, и былъ счастливъ, потому-что въ нсколько дней заработалъ эту сумму, но бабушк нужно больше, гораздо-больше… Недли, мсяцы времени надобны для того, чтобъ накопить эту сумму!..

Рыданія прервали слова его.

— Въ тюрьму! продолжалъ онъ: — въ тюрьму, въ ея лта!.. Я молодъ, прибавилъ Жанъ, поднявъ голову: — и не боюсь презрнія свта!.. Объ одномъ молю Бога: чтобъ меня посадили за бабушку… что мн до того, что станутъ говорить люди? Вы, Гертруда, не будете презирать меня, вы будете знать, что я честный человкъ…

— Честный человкъ и добрый сынъ, мой бдный Жанъ! сказала молодая двушка, сжимая руки шарманщика въ своихъ рукахъ: — у васъ благородное сердце, и я горжусь своей любовію къ вамъ!

Во взор Жана выражались блаженство и горесть: на глазахъ были слезы, уста улыбались.

— Благодарю! проговорилъ онъ:— благодарю!

Посл минутнаго восторженнаго молчанія, онъ вдругъ покачалъ головой и сказалъ:

— Но зачмъ говорить объ этомъ?.. Не я нуждаюсь въ утшеніи, моя добрая Гертруда! Я буду трудиться, работать, и если найду занятіе мене-неблагодарное, такъ продамъ свою шарманку… моего бднаго товарища и друга! прибавилъ онъ, погладивъ инструментъ рукою:— утшавшаго меня тысячу разъ своими унылыми мелодіями… которыя я особенно люблю… Но я продамъ его, продамъ!.. И желалъ бы принести большую жертву своей бабушк!

Онъ всталъ и хотлъ уже накинуть на шею ремень шарманки. Гертруда удержала его за руку.

— Постойте, проговорила она: — погодите еще минутку, мн нужно переговорить съ вами…

Жанъ повиновался, какъ всегда… но Гертруда молчала: она какъ-бы не смла или не знала какъ приступить къ тому, о чемъ хотла говорить.

Молча сидли бдныя дти на запыленной ступеньк старой, худой лстницы.

Много было свиданій въ прошедшую ночь подъ шелковыми драпировками, въ тишин роскошныхъ будуаровъ, на эластическомъ бархат дивановъ… Но врядъ ли гд-нибудь было столько любви, преданности великодушной и искренней…

Жанъ и Гертруда любили другъ друга всми силами души. На истоптанной ступеньк, между сырыми и грязными стнами мрачной лстницы было то, что трудно встртить въ великолпныхъ жилищахъ: чистое, непорочное сердце двушки, благородное и чистое сердце юноши, взаимная, искренняя любовь, дв совсти, которымъ нечего было скрывать и которыя съ гордостію могли открыть предъ цлымъ свтомъ свои сокровеннйшія тайны…

Однакожь, Гертруда все еще колебалась. Она покраснла, какъ-бы стыдясь того, чего не могъ произнести языкъ ея.

Жанъ смотрлъ на нее съ безпокойствомъ.

— Мн надобно поговорить съ вами, повторила она посл краткаго молчанія: — я хочу просить… о! я буду очень несчастна, если вы откажете въ моей просьб!

— Могу ли я отказать вамъ въ чемъ-нибудь, Гертруда?

Молодая двушка насильно улыбнулась и опустила руку въ карманъ.

— Общаетесь ли вы сказать ‘да’?.. спросила она вкрадчивымъ голосомъ.

— Общаю, отвчалъ шарманщикъ.

Тогда Гертруда поспшно вынула изъ кармана кошелекъ. Улыбка исчезла съ лица Жана.

— Вы общались исполнить мою просьбу! вскричала Гертруда умоляющимъ голосомъ и опустивъ глаза:— возьмите эти деньги и снесите ихъ своей бабушк.

Жанъ не отвчалъ, съ испуганнымъ видомъ смотрлъ онъ на кошелекъ.

— О, бдность! бдность! проговорилъ онъ.— Радости другихъ еще боле отравляютъ наши страданія… Гертруда, благодарю васъ отъ всего сердца… но вашъ отецъ богатъ въ сравненіи съ нами… Вдь рыночныя торговки говорятъ уже, что любовь моя къ вамъ не безкорыстна!..

— Не безкорыстна!… вскричала Гертруда съ негодованіемъ.

— Мы нищіе!.. произнесъ шарманщикъ съ горькою безнадежностью.

Гертруда опустила голову: она уже не смла предлагать Жану денегъ.

Нсколько секундъ спустя, она подняла глаза, лицо ея, обыкновенно безпечное и веселое, приняло выраженіе гордой ршимости.

— Жалъ! сказала она тихимъ, но твердымъ голосомъ: — я не знаю и не хочу знать, что говорятъ рыночныя торговки… но еслибъ отецъ мой страдалъ и еслибъ вы предложили мн помощь, клянусь Богомъ, я не отвергла бы вашего предложенія…

— Я мужчина, проговорилъ шарманщикъ:— а вы двушка!..

— Итакъ, вы не хотите мн быть обязаннымъ! съ сердцемъ вскричала Гертруда: — подите! вы слишкомъ горды!.. Вы не любите ни меня, ни своей матери!

Жанъ не отвчалъ на это обвиненіе, но все страданіе души его выразилось на его блдномъ лиц.

Гертруд стало жаль его, однакожь она продолжала:

— Нтъ! вы не любите меня… потому-что вамъ не жаль огорчить меня… Вы не любите ни матери, ни бабушки, потому-что не хотите спасти ихъ!..

— О, Боже, Более!.. проговорилъ Жанъ, съ отчаяніемъ всплеснувъ руками.

— Вы не чувствуете состраданія къ другимъ, а думаете только о себ!.. продолжала Гертруда.

— Послушайте, сказалъ шарманщикъ умоляющимъ голосомъ:— приказывайте, Гертруда, я готовъ вамъ повиноваться… готовъ отдать жизнь свою за мать… Но вы ребенокъ, Гертруда, и деньги эти принадлежатъ не вамъ, а вашему отцу!

— Нтъ, мн! вскричала молодая двушка съ надеждой: — он мои! О, поврьте, я не ршусь солгать даже для того, чтобъ спасти васъ, Жанъ!.. Деньги эти принадлежатъ мн! Я накопила ихъ, и благодарю за то Всевышняго!..

Жанъ страдалъ… Жанъ былъ счастливйшимъ изъ смертныхъ…

Онъ не чувствовалъ въ себ силы доле сопротивляться. Нжный голосъ Гертруды и воспоминаніе объ отчаяніи бабушки уже сильно поколебали его ршимость.

— Нтъ, не могу! сказалъ онъ еще разъ слабымъ голосомъ: — не могу!

Молвія негодованія блеснула въ глазахъ Гертруды, она опустилась на колни, схватила руку Жана и подняла къ нему прелестный, ясный взоръ…

— Прошу васъ! произнесла она умоляющимъ голосомъ.

Зрніе Жана помутилось… онъ страстно прижалъ молодую двушку къ сердцу и вскричалъ съ чувствомъ:

— О, какъ я васъ люблю, Гертруда!

Гертруда опустила кошелекъ въ карманъ бархатной куртки шарманщика, потомъ скоро встала, обхватила шею Жана обими руками и съ признательностію поцаловала его въ лобъ.

— И я люблю васъ! вскричала она, смясь сквозь слезы.— Мои бдный Жанъ! никогда еще я не любила васъ такъ, какъ теперь!.. Благодарю, благодарю васъ!

И какъ птичка вспорхнула она на лстницу и сверху бросила еще улыбку, еще поцалуй бдному шарманщику…

IV.
Семейство Реньйо.

Противъ оконъ квартиры Ганса Дорна, по другую сторону маленькаго двора, было одно съ узкими и запыленными стеклами, замненными по-мстамъ бумагой, пропитанной масломъ, сквозь стекла виднъ былъ кусокъ пожелтлой отъ ветхости холстины съ заплатами. Это была занавска. Она пропускала скудный свтъ въ небольшую комнатку, все убранство которой составляли деревянная скамья, старое кресло, набитое соломой, и дв жалкія кровати.

При взгляд на эту комнату, невольно сжималось сердце. Въ печи не было ни огня, ни золы. У голыхъ стнъ не стояло даже шкапа, послдней мебели нищеты. Смотря на жалкое состояніе кроватей, можно было понять, отъ-чего он были еще тутъ, а не проданы.

Это была квартира семейства Реньйо. Бабушка и Викторія спали вмст на одной большой кровати, идіотъ Геньйолетъ спалъ на другой. Направо отъ печки была дверь въ коморку Жана.

Старуха неподвижно сидла на кровати. Викторія работала надъ какимъ-то шитьемъ у окна. Глазъ съ трудомъ могъ слдовать за быстрыми движеніями опытной руки ея. Но часто она останавливалась… тусклымъ, безнадежнымъ взоромъ смотрла она на дворъ…

Тогда идіотъ, сидвшій верхомъ на скамь, насмшливо глядлъ на нее и сочинялъ новый неримованный куплетъ, въ которомъ обвинялъ мать въ лности. Геньйолетъ былъ не въ дух. Онъ только-что вернулся домой и былъ чрезвычайно-недоволенъ тмъ, что ему не удалось поживиться завтракомъ маленькой Галифарды. На окн лежалъ, правда, хлбъ, но Геньйолетъ только тогда лъ сухой хлбъ, когда отнималъ его у бдной служанки добряка Араби.

— Гд Жанъ? спросила старуха, не произнося еще ни слова съ самаго утра.

— Онъ уже ушелъ съ своей шарманкой, отвчала Викторія.

— Тютю! гиги! Какъ бы не такъ! закричалъ идіотъ и, сдлавъ гримасу, заплъ на свой однообразный ладъ:

Да, да, да, да!

Братъ мой Жанъ играетъ на шарманк,

Да заигрываетъ съ хорошенькой сосдкой!

И оба смются,

Когда мама Реньйо горько плачетъ

На своей постели…

Вотъ теб и праздникъ!

Викторія бросила на идіота взглядъ, исполненный материнскаго отчаянія.

Бабушка опустила сдую голову на подушку.

— Я сегодня очень-нездорова! проговорила она.— Бдная Викторія! мн кажется, что намъ уже не долго вмст страдать…

Викторія встала и пододвинула кресло къ кровати.

— Не говорите этого, добрая матушка, сказала она: — конечно, мы очень-несчастливы, но Господь-Богъ еще милостивъ къ намъ, даровавъ намъ добраго, честнаго Жана…

— Правда, правда! сказала старуха,— Жанъ добрый сынъ… мы еще не совсмъ несчастны…

Она хотла улыбнуться, но слеза покатилась по морщинистой щек ея, сухими, костлявыми руками закрыла она свое лицо и зарыдала.

Викторія оставила работу, идіотъ попрыгивалъ на скамь и, прерывая свою безконечную псню, кричалъ:

— Ну, пошла же, кляча! ну, пошла!

— Боже мой! говорила старуха: — я не желала бы разставаться съ вами, бдныя дти… но въ мои лта тяжко страдать!.. Притомъ же, вотъ ужь двадцать-пять лтъ, какъ я плачу каждую ночь… Еслибъ ты знала, какъ я любила его!.. Добрый мужъ мой умеръ, благословляя его…

Викторія облокотилась на спинку кровати. Она не знала, какъ прервать разговоръ, возобновлявшійся каждый день и истощавшій послднія силы старухи.

— Вотъ уже двадцать-пять лтъ, продолжала послдняя: — какъ я не знаю покоя… Прежде мы были богаты, дочь моя, и вс говорили: ‘Реньйо счастливы’… У меня были прекрасныя дти… Ты помнишь, какъ я любила Пьера, твоего мужа! Жозефъ, мой второй сынъ… честный, благородный Жозефъ!.. Жанъ, крестный отецъ твоего старшаго сына… А дочери мои, какъ он были хороши! Въ цломъ Париж не было такихъ красавицъ!.. Да, правда, правда: Реньйо были счастливы!..

— Успокойтесь, матушка, Богъ милостивъ, все поправится, сказала Викторія.

Старуха пристально посмотрла на нее, потомъ отвчала глухимъ голосомъ:

— Мертвые не воскресаютъ!.. Потомъ мгновенная молнія блеснула въ потухшемъ взор ея.— Они завидовали семейству Реньйо. Да и было чему!.. Самыя выгодныя сдлки доставались намъ… мы занимали нсколько лавокъ… Помнишь, Викторія? крайняя лавка, которую мы занимаемъ и теперь… была моя, Пьеру, твоему мужу, принадлежали дв слдующія… потомъ была лавка Жана, потомъ Жозефа, и наконецъ моихъ дочерей… Отъ самой площади Ротонды до Колодезной-Улицы были лавки Реньйо, людей счастливыхъ, достаточныхъ, здоровыхъ и честныхъ…

Старуха замолчала и провела рукою по лбу, на которомъ выступали крупныя капли пота.

— Матушка! добрая матушка, не вспоминайте о прошломъ!.. произнесла Викторія умоляющимъ голосомъ.

— Оставь меня, дочь моя, возразила старуха:— я молодю, вспоминая о быломъ счастіи… О! какъ мы любили другъ-друга, какъ мы были счастливы, собираясь по воскресеньямъ къ обду, за общій столъ!.. Старшая дочь моя, бдная Марта, пла за дессертомъ псни, и отецъ ея говаривалъ, что ему пріятне слушать ея пніе, нежели пніе оперныхъ пвицъ… Елена, младшая дочь, читала намъ занимательныя исторіи изъ прекрасныхъ книгъ… исторіи, заставлявшія насъ плакать или смяться… сыновья мои разговаривали съ женами, которыхъ нжно любили… и вокругъ всего стола были прелестныя дти, которымъ счастіе улыбалось въ будущемъ… Боже мой! Боже мой! Что сталось съ этими радостями и надеждами!..

Бабушка опять закрыла лицо руками.

Викторія отвернулась, чтобъ отереть слезу.

Идіотъ заплъ:

Сегодня чистый понедльникъ,

А у мамы Реньйо денегъ нтъ

Заплатить за мсто.

И насъ выгонятъ, да выгонятъ,

Вотъ теб и праздникъ!

— Умерли!.. продолжала старуха голосомъ, прерываемымъ рыданіями:— умерли вс!.. честные сыновья, счастливыя дочери, улыбавшіеся малютки… вс умерли!.. одни за другими… умерли, когда счастіе уже покинуло насъ!.. Бдный Геньйолетъ правъ: у мамы Реньйо нтъ тридцати-трехъ су, чтобъ заплатить за уголокъ, остававшійся ей въ Тампл!.. У ней ничего не осталось, дти ея нищіе, а она окончитъ дни свои въ тюрьм.

Геньйолетъ вытаращилъ безсмысленные глаза.

— Ого-го! закричалъ онъ, смясь:— мама Реньйо будетъ съ ворами!.. Ого-го-го!

Страшная блдность покрыла лицо Викторіи.— Бабушка наклонилась къ ней и судорожно сжала ея руку. На лиц старухи выступила горькая усмшка.

— У меня былъ еще сынъ, проговорила она прерывающимся голосомъ: — сынъ, имя котораго не хочу произнести… сынъ, убившій отца и превратившій вс наши радости въ горе и отчаяніе… Онъ былъ нашъ любимецъ… Мы воспитали его какъ сына богатыхъ и знатныхъ родителей… Онъ зналъ все то, чего мы не знали… мы гордились имъ… Увы! гордымъ Богъ противится… даже мать не должна гордиться своимъ сыномъ!.. Жакъ презиралъ насъ, онъ стыдился насъ… и часто я видла, какъ онъ краснлъ, опускалъ глаза и отворачивался отъ меня, когда мы встрчались на улиц… Онъ боялся, чтобъ кто-нибудь не узналъ, что онъ сынъ простой тампльской торговки… Но это еще не все, Боже мой!.. Однажды, мужъ мой съ ужасомъ увидлъ, что ящикъ, въ которомъ онъ хранилъ свои деньги, былъ пустъ… Насъ обокрали… маленькое имущество наше, собранное неусыпными трудами и лишеніями, пропало… Воръ же былъ… нашъ сынъ!

Послднія слова были произнесены глухимъ, почти-невнятнымъ голосомъ. Старуха съ усиліемъ переводила духъ. Обыкновенно, дошедъ до этого мста разсказа, уже тысячу разъ слышаннаго кроткою Викторіею, она умолкала… Но теперь она уперлась на подушку и, приблизившись къ Викторіи, сказала:

— Дочь моя вчера я была у священника… знаешь, зачмъ?

Викторія отрицательно покачала головой.

— Я спрашивала его, продолжала старуха таинственнымъ голосомъ: — накажетъ ли Богъ сына, если онъ прогонитъ старуху-мать?

Викторія не понимала, наклонившись еще боле къ ней, старуха продолжала:

— Священникъ отвчалъ: такой сынъ будетъ проклятъ на этомъ и будущемъ свт!… Правду ли онъ сказалъ, Викторія?

— Я думаю, матушка.

Старуха опустилась на жосткую подушку и стала бормотать невнятныя слова, смысла которыхъ Викторія не понимала.

— Я то же, я то же думаю!.. говорила она: — я думаю, что Богъ проклянетъ его… а между-тмъ, я должна его видть!.. Боже мой! не гршу ли я, навлекая на голову своего сына проклятіе неба?.. Давно ужь собираюсь я сходить къ нему… Другіе не узнаютъ его… но могутъ ли лта обмануть взоръ матери?.. Я узнала его, узнала сейчасъ!.. Я знаю, гд онъ живетъ и чмъ занимается… онъ очень-богатъ!.. До-сихъ-поръ, я не смла просить у него милостыни, потому-что страшилась навлечь на него проклятіе Всевышняго!..

Эти слова не доходили до слуха Викторіи, погрузившейся въ собственныя размышленія… Старуха тихо, но долго говорила о неблагодарномъ сынъ… Переполненная душа ея охотно изливала горесть свою наружу.

— Никто этого не знаетъ, продолжала она: — да и дай Богъ, чтобъ никто не зналъ!.. Онъ обладаетъ мильйонами… купилъ себ дворянство… Я, какъ мать его, имла право стараться узнать, какимъ образомъ онъ разбогатлъ… Долго не могла я ничего узнать… но наконецъ открыла его тайну!..

Голосъ ея становился слабе и слабе. Она бормотала еще нсколько мгновеній и наконецъ произнесла слово преступленіе… Съ этимъ словомъ, она какъ-будто пробудилась, задрожала, поспшно вскочила и, устремивъ безпокойный взглядъ на невстку, спросила дрожащимъ голосомъ:

— Что я сказала?.. слышала ли ты, Викторія, слово, отъ котораго зависитъ жизнь его?..

Викторіи показалось, что старуха находится въ лихорадочномъ бреду.

— Чья жизнь? спросила она.

— Не спрашивай! вскричала старуха съ возраставшимъ волненіемъ:— не спрашивай, дочь моя!.. Эта мысль убиваетъ меня!.. О, нтъ, нтъ! Я не пойду къ нему! Въ тысячу разъ лучше умереть въ тюрьм… Я знаю его: онъ выгонитъ меня… а священникъ сказалъ мн вчера: ‘Господь не милуетъ дтей, отрекающихся отъ своихъ родителей!..’

Бабушка въ изнеможеніи опустилась на подушку, усталые глаза ея сомкнулись. Викторія поправила жесткую подушку…

Только однообразное пніе идіота прерывало тишину, наступившую въ бдномъ жилищ.

Молчаніе длилось нсколько минутъ.

Вдругъ дверь съ шумомъ отворилась, и Жанъ Реньйо вошелъ въ комнату, опустилъ шарманку на полъ и двумя скачками очутился возл кровати бабушки.

Яркій румянецъ покрывалъ щеки его, глаза его блистали радостію.

— Бабушка! вскричалъ онъ, опустившись на колни возл кровати:— радуйтесь, радуйтесь! Господь Богъ сжалился надъ нами… васъ не посадятъ въ тюрьму!

Старуха съ трудомъ подняла отяжелвшія вжды. Викторія съ изумленіемъ смотрла на сына.

— Я принесъ деньги! вскричалъ Жанъ, смясь и плача.

— Деньги! повторила Викторія съ безпокойствомъ.

— Деньги! повторилъ идіотъ и пересталъ пть: — ого-го! деньги… Я хочу сть…

Бабушка оставалась неподвижною.

Жанъ Реньйо вынулъ изъ кармана шелковый кошелекъ, подаренный ему Гертрудой. Безпокойство Викторіи видимо увеличивалось… звукъ золота заставилъ старуху вздрогнуть, и во взор ея блеснула искра жизни.

— Ого-го!.. произнесъ шопотомъ Геньйолетъ, съ жадностью вытаращивъ глаза.

Онъ прилегъ на скамью и притворился спящимъ, но жадный взоръ его не сходилъ съ кошелька, въ которомъ звучало золото.

— Откуда у тебя эти деньги? строгимъ голосомъ спросила Викторія.

— Сколько тутъ? спросила бдная старуха.

Жанъ высыпалъ на руку шесть золотыхъ монетъ.

— Свтляки!.. проворчалъ идіотъ:— купите мн водки!..

— Сто-двадцать франковъ! проговорила старуха:— давно уже не видала я золота!..

Викторія схватила руку сына.

— Ради Бога, Жанъ, скажи, гд взялъ ты эти деньги? спросила она.

— А еще сколько? спросила бабушка.

Жанъ уныло опустилъ голову, онъ понялъ, что этой суммы было недостаточно.

— Ничего больше нтъ!.. отвчалъ онъ:— тутъ все!

— Чтобъ спасти меня отъ тюрьмы, мрачно возразила бабушка: — нужно втрое боле этого…

Между-тмъ, Викторія съ материнскимъ безпокойствомъ смотрла на Жана. Откуда могъ онъ достать эту сумму?..

— Жанъ, сынъ мой, сказала она умоляющимъ голосомъ: — прошу, умоляю тебя!.. скажи, гд досталъ ты этотъ кошелекъ?

Въ радости своей, молодой человкъ не замтилъ безпокойства матери. Бабушка такъ боялась тюрьмы, что сначала и не подумала о томъ, откуда взялись эти деньги, по теперь ей стало стыдно эгоистическаго движенія, и она тоже устремила на Жана безпокойный, строгій взглядъ…

Бдный молодой человкъ робко опустилъ глаза, и яркая краска опять выступила на щекахъ его, поблднвшихъ при послднихъ словахъ бабушки. Ему стыдно было признаться, что онъ принялъ эти деньги, какъ подаяніе…

— Говори, Жанъ! произнесла старуха повелительнымъ голосомъ. Жанъ молчалъ.

— Сынъ мой… бдное дитя мое! произнесла Викторія задыхающимся голосомъ:— о, я не переживу этого несчастія!..

Предъ этимъ непрямо-выраженнымъ обвиненіемъ, Жанъ смло поднялъ голову и тихимъ голосомъ произнесъ имя Гертруды.

Идіотъ громко захохоталъ.

Викторія глубоко вздохнула.

— И это ея собственныя деньги! продолжалъ шарманщикъ: — одну часть заработала она собственными трудами, а другую подарилъ ей отецъ…

Жанъ опять опустилъ глаза. Мать прижала его къ сердцу и поцаловала въ лобъ.

— Жанъ, мой бдный Жанъ! говорила она: — прости мн, что я осмлилась подозрвать тебя!..

Бабушка опять погрузилась въ свои мрачныя размышленія. Прежнія воспоминанія опять овладли ею.

Геньйолетъ всунулъ горлышко своей фляжки въ ротъ, и откинувъ голову назадъ, колотилъ ладонью по дну, но въ фляжк не было ни капли.

— Свтляки! ворчалъ онъ, — а! у Ганса водятся свтляки!.. Я пойду къ нему… мн нужно купить водки…

Викторія посадила Жана на кресло и съ улыбкой смотрла ему въ лицо.

— Какъ онъ насъ любитъ! думала она, лаская русыя кудри его, спускавшіяся на воротникъ бархатной куртки: — какъ онъ добръ! и какъ мн стыдно, что я осмлилась подозрвать его!.. Мой милый, возлюбленный Жанъ, ты простишь мн, не правда ли?.. прибавила она вслухъ:— страданія заставляютъ меня иногда быть мнительной!..

Жанъ покрывалъ руки матери поцалуями.

— Она кроткая, прелестная двушка, продолжала мать съ грустію.— Она любитъ тебя… Я это давно замтила… Каждое утро и каждый вечеръ молю я о ней Бога… за то, что она отдала свое сердце моему Жану, моему сыну, спасающему меня отъ отчаянія, отъ ропота на Провидніе!.. О, еслибъ ты зналъ, какъ я люблю ее… и какъ бы мн хотлось назвать ее дочерью!..

— Какъ вы добры, какъ вы добры, матушка!.. произнесъ Жанъ, съ наслажденіемъ внимавшій каждому слову матери.

— Еслибъ я была богата, продолжала Викторія, вздохнувъ: — завтра же ты былъ бы ея мужемъ… По вол Всевышняго, матери и отцы должны заботиться о счастіи дтей… Но у меня ничего нтъ, мой бдный Жанъ… Отецъ твой умеръ, оставивъ вамъ въ наслдство нищету… Еслибъ ты былъ одинъ, ты могъ бы трудиться, заработывать деньги и, можетъ-быть, Гансъ согласился бъ отдать за тебя свою Гертруду… (Викторія прижала сына къ своему сердцу). Но на твоихъ рукахъ цлая семья!.. продолжала она, не будучи боле въ силахъ удерживать слезъ:— ты убиваешь себя въ тщетныхъ усиліяхъ!.. Наше несчастіе тяготетъ и надъ тобою!.. Знаешь что, Жанъ, мой добрый сынъ? уйди отъ насъ… уйди далеко, далеко!.. Я уврена, что тогда мы не будемъ теб въ тягость,— ты разбогатешь!.. Тогда Гансъ Дорнъ, какъ человкъ справедливый и добрый, отдастъ за тебя дочь свою!..

Жанъ хотлъ прервать слова матери, но не могъ. Она говорила скоро и съ восторженнымъ волненіемъ…

Но голосъ бабушки заставилъ ее умолкнуть. Старуха вдругъ приподнялась и сказала твердымъ, ршительнымъ голосомъ:

— Викторія! дай мн мое праздничное платье. Я пойду со двора.

Викторія пошла въ уголъ, служившій шкапомъ, и сняла со стны платье, завернутое въ продырявленную простыню.

Старуха мрачнымъ взоромъ слдила за ея движеніями. Она, казалось, состарлась еще десятью годами со вчерашняго дня.

Нсколько минутъ спустя, старуха надла шерстяное платье темнаго цвта, встала съ постели и преклонила колни для утренней молитвы… Но она была такъ разстроена и взволнована, что безпрестанно сбивалась, и между латинскими изрченіями твердила:

— Я должна видть его!.. Не дай, о Боже, чтобъ онъ прогналъ свою мать!..

Она не хотла сказать Викторіи, куда отправлялась, и удалилась молча.

Идіотъ Геньйолетъ проводилъ ее до лстницы, громко распвая, потомъ воротился, сталъ у окна, поднялъ уголъ занавски и, устремивъ безсмысленный взоръ на окна Ганса Дорна, проговорилъ:

— А-га! такъ тамъ водятся свтляки… Теперь знаю, гд ихъ можно достать…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ то самое время, когда Гертруда возвращалась къ себ на верхъ, душевно радуясь побд, одержанной надъ отказомъ Жана Реньйо, она услышала голосъ отца, звавшаго ее въ сосднюю комнату. Гертруда поспшно побжала къ печи, чтобъ тотчасъ подать завтракъ отцу, но огонь погасъ во время ея отсутствія, и сгустившійся супъ простылъ въ горшк. Гертруда собрала уголья и принялась раздувать огонь.

Между-тмъ, продавецъ платья скорыми, но неровными шагами прохаживался по своей комнат. Промолчавъ нсколько минутъ, онъ опять закричалъ:

— Гертруда! Гертруда!

Молодая двушка продолжала раздувать огонь. Она была очень-недовольна приключившеюся непріятностью, однакожь улыбка не сходила съ лица ея, потому-что совсть ни въ чемъ ея не упрекала… Она была чрезвычайно-довольна своимъ утромъ, улыбка Жана Реньйо не выходила изъ ея памяти, она любила его боле прежняго за услугу, ему оказанную…

Не получая отвта, продавецъ платья продолжалъ расхаживать по комнат. Посл нсколькихъ минутъ молчанія, онъ опять позвалъ дочь, но тщетно: Гертруда въ торопяхъ не отвчала на зовъ отца.

Гансъ позвалъ въ третій разъ, и наконецъ Гертруда вошла къ нему съ полной чашкой супу въ рукахъ.

— Здравствуй, папенька! сказала она, ожидая, что отецъ побранитъ ее.

Но Гансъ не произнесъ ни слова, разсянно поцаловалъ онъ дочь въ лобъ, и молодая двушка, взглянувъ отцу въ лицо, испугалась его блдности.

На лиц Ганса обыкновенно выражалась прямая, открытая веселость. Когда Гертруда здоровалась съ нимъ, онъ обыкновенно обими руками бралъ ее за голову и долго, съ любовію и отеческою гордостью, смотрлъ ей въ глаза.

Но сегодня не было ни поцалуя, ни улыбки… Брови его были нахмурены, взоръ печаленъ, задумчивъ…

Гертруда посмотрла на него съ безпокойнымъ изумленіемъ.

— Никто не приходилъ? проговорилъ Гансъ глухимъ голосомъ.

— Никто, боязливо отвчала Гертруда.

— Гд ты была?.. Я нсколько разъ звалъ тебя.

Смущенная Гертруда робко извинялась, но Гансъ не слушалъ ея и проворчалъ сквозь зубы:

— Время проходитъ… а его нтъ!

— Не хочешь ли позавтракать, папенька? спросила Гертруда.

— Хочу, хочу… дай сюда…

Гертруда поставила чашку на столъ, возл котораго Гансъ наканун разговаривалъ съ Францомъ, придвинула стулъ и усадила отца.

Гансъ поднесъ ложку супа ко рту, потомъ опять опустилъ ее въ чашку и задумался…

V.
Ожиданіе.

— Теб не нравится сегодня супъ? спросила Гертруда, внутренно раскаяваясь въ томъ, что мало заботилась о немъ сегодня.

Гансъ покачалъ головой. Гертруда тихо поднесла другой стулъ къ столу и сла возл отца.

— Папенька, спросила она, робко ласкаясь къ отцу: — ты сердитъ на меня?

Вмсто ожидаемаго поцалуя, Гертруда встртила неудовольствіе на лиц отца: Гансъ Дорнъ пожалъ плечами.

— Боже мой! продолжала Гертруда, принимавшая на себя неудовольствіе отца.— Я сегодня опоздала… я снесла завтракъ бдной Галифард…

— Что мн за дло!.. вскричалъ Гансъ, нетерпливо топнувъ ногою.

Онъ никогда еще не обходился такъ съ Гертрудой.

— Папенька, сказала она, со слезами на глазахъ: — прости… впередъ этого не случится…

— Что? спросилъ Гансъ, устремивъ на дочь мрачный взоръ.

Гертруда испугалась этого взора.

— Ты нездоровъ? спросила она съ безпокойствомъ.

Гансъ ударилъ кулакомъ по столу.

— Не-уже-ли я не могу имть минуты покоя? вскричалъ онъ сердито.— Оставь меня! Я хочу остаться одинъ…

Гертруда повиновалась и грустно пошла къ двери. Подходя къ ней, она опять услышала голосъ отца.

— Никто не идетъ!.. говорилъ онъ:— можетъ-быть, онъ не нашелъ дома… можетъ-быть…

Гансъ замолчалъ. Глаза его остановились на той страниц открытой книги, на которой онъ вчера вечеромъ записалъ послднюю покупку… Что-то необъяснимое приковывало взоръ его къ этимъ строкамъ… Глубокая горесть замнила досаду, за нсколько минутъ предъ тмъ выражавшуюся на лиц его.

— Бдный юноша, бдный юноша!.. произнесъ Гансъ Дорнъ задыхающимся голосомъ:— онъ принесъ мн на память свое послднее имущество!.. Слезы выступили на глазахъ Ганса, онъ сердито захлопнулъ книгу, оттолкнулъ ее отъ себя и вынулъ изъ кармана большіе серебряные часы.

— Время проходитъ! продолжалъ онъ:— половина десятаго!.. Не можетъ быть!.. Врно часы мои идутъ впередъ… Гертруда, посмотри, сколько на стнныхъ часахъ?

Гертруда пошла въ свою комнату и взглянула на часы, висвшіе противъ ея постели.

— Половина десятаго, отвчала она отцу.

Гансъ глубоко вздохнулъ и, облокотившись на столъ, закрылъ лицо руками. Въ этомъ положеніи онъ оставался нсколько минутъ, вздрагивая при малйшемъ шум и прислушиваясь къ шагамъ, раздававшимся на двор. Въ полурастворенную дверь Гертруда съ нжнымъ безпокойствомъ смотрла на отца.

По прошествіи нсколькихъ минутъ, онъ скоро всталъ и съ безпокойствомъ началъ прохаживаться взадъ и впередъ, не обращая ни малйшаго вниманія на дочь, не спускавшую съ него глазъ.

Мало-по-малу, взоръ Ганса прояснился, даже улыбка выступила на лиц его.

— Какъ я безразсуденъ! проговорилъ онъ:— о чемъ я безпокоюсь?.. Конечно, онъ общалъ прійдти, но до меня ли ему теперь?.. У него есть боле-важныя дла…

Гертруда слышала, по не понимала. Она была счастлива тмъ, что на лиц Ганса не было уже мрачнаго выраженія, столько испугавшаго ее.

Гансъ увидлъ ее и сдлалъ знакъ, чтобъ она подошла.

— Помнишь ли ты его, дочь моя? спросилъ онъ, какъ-бы считая ненужнымъ произносить имя человка, занимавшаго вс его мысли.

— Кого? спросила Гертруда.

— Не можетъ быть, чтобъ ты забыла его… Стоитъ взглянуть на него одинъ разъ… и черты его навки вржутся въ память… Онъ быль здсь, года Два тому… Сердце мое рвалось къ нему, и прошедшее, исполненное невыразимыхъ радостей, ожило въ моей памяти…

Онъ замолчалъ, какъ-бы желая дать Гертрудъ время сказать: — ‘помню…’ но молодая двушка не знала, о комъ говорилъ отецъ ея.

— Странно! продолжалъ онъ съ досадой: — какъ дти скоро забываютъ!.. Много ли ты встрчала такихъ благородно-гордыхъ людей, съ такимъ повелительнымъ взоромъ, съ такою очаровательною улыбкою?..

— Я видала только одного человка, которому не знаю равнаго, отвчала Гертруда: — но это было не два гола тому, а вчера вечеромъ…

Взоръ Ганса блеснулъ восторгомъ, потомъ омрачился.

— Ты говоришь про молодаго человка, продавшаго мн свое платье? проговорилъ онъ.

Гертруда утвердительно кивнула головой.

— Правда! сказалъ Гансъ Дорнъ, смягчивъ голосъ: — правда, дочь моя… Онъ тоже благородный, прекрасный молодой человкъ… дочь покойной Гертруды Дорнъ должна уважать и любить его…

Молодая двушка взоромъ испрашивала объясненія этихъ словъ, но Гансъ Дорнъ уже молчалъ и опять погрузился въ размышленія.

Наступила минута молчанія, во время котораго Гертруда не переставала думать о томъ, за что она должна любить и уважать молодаго незнакомца, — шалуна, хотвшаго насильно поцаловать ее и продававшаго весь свой гардеробъ.

— Но я говорю теб о другомъ, милая Гертруда, продолжалъ Гансъ ласковымъ голосомъ, какъ-бы желая помочь дочери вспомнить: — помнишь ли, два года тому, приходилъ ко мн незнакомецъ, руку котораго я цаловалъ почтительно?..

— Помню! вскричала вдругъ молодая двушка: — помню! Мужчина высокаго роста, закутанный въ красный плащъ…

— Именно такъ. О, я зналъ, что ты не могла забыть его!.. Одинъ взглядъ его проникаетъ до глубины души и наполняетъ ее любовію и восторгомъ…

— Взоръ его сверкалъ какъ молнія, проговорила молодая двушка съ невольнымъ трепетомъ: — я боялась его!

— Вы, женщины, всего боитесь… Нтъ, Гертруда, этотъ человкъ страшенъ только для злыхъ и сильныхъ… Хорошо ли ты вглядлась въ черты его?

— Не смотря на страхъ, который онъ внушалъ мн, я не могла отвести отъ него взора…

— Не замтила ли ты въ немъ чего-то особеннаго, сверхъестественнаго?.. Мн всегда кажется, что ему даровано какое-то высшее могущество…

— Не замтила… возразила молодая двушка.

~ Какая досада! Дти ничего не замчаютъ! съ неудовольствіемъ проговорилъ продавецъ платья.— Когда онъ на меня смотритъ, я чувствую непреоборимую власть его надъ моею совстью и волей… Тогда я уже не принадлежу себ… По одному слову, одному знаку его я готовъ отказаться отъ всего въ мір… готовъ пожертвовать своею жизнію!..

Щеки Ганса горли, жилы на лбу его надулись, онъ говорилъ съ жаромъ, и съ каждымъ словомъ разгорячался боле-и-боле… Звукъ часовъ въ сосдней комнат заставилъ его опомниться. Гансъ замолчалъ и, считая удары, нсколько разъ измнялся въ лиц.

— Десять часовъ! проговорилъ онъ тихимъ голосомъ:— кто знаетъ, живы ли еще мужъ и юноша?..

Потомъ онъ взялъ Гертруду за руку и подвелъ ее къ кровати, гд стояло маленькое распятіе изъ чернаго дерева.

— На колни, дочь моя, сказалъ онъ: — и молись изъ глубины души за людей, которымъ угрожаетъ смертельная опасность…

Съ самаго утра, вс слова Ганса были загадками для молодой двушки, только послднія слова нсколько объяснили ей тайну…

— Не-уже-ли вчерашній молодой человкъ находится въ опасности? спросила она.

— Да! отвчалъ Гансъ: — и другой еще…

— О, Боже мой! вскричала Гертруда: — а онъ быль еще такъ веселъ! онъ говорилъ только о маскарад, думалъ только объ удовольствіяхъ…

— Молись, дочь моя, молись! прервалъ ее Гансъ.

Гертруда сложила руки и стала молиться съ усердіемъ.

— Одинъ изъ нихъ любилъ твою мать какъ братъ, продолжалъ Гансъ, на лбу котораго выступили крупныя капли пота: — а за другаго мать твоя сама была готова отдать жизнь свою…

Гертруда продолжала молиться.— Гансъ Дорнъ не могъ самъ молиться: онъ былъ слишкомъ взволнованъ.

Въ то самое время, когда молодая двушка встала, творя крестное знаменіе, на двор послышались скорые шаги…

Гансъ хотлъ броситься къ окну, но остановился… Гертруда стояла возл кровати, устремивъ неподвижный, боязненный взоръ на отца.

Шаги затихли въ корридор, потомъ опять раздались на лстниц.

Гансъ приложилъ об руки къ груди.

— Идетъ сюда! проговорилъ онъ шопотомъ.— Слушай… слушай!..

Кто-то сильно постучался въ дверь.

Ноги торговца подкосились.

— Это не онъ! произнесъ онъ съ отчаяніемъ: — онъ такъ не станетъ стучать!..

Стукъ усиливался.

— Отворить, папенька? спросила Гертруда.

— Длай, что хочешь, отвчалъ Гансъ Дорнъ, опустивъ отяжелвшую голову на грудь.

Гертруда тихо пошла въ другую комнату и отворила дверь.

Кто-то скоро вбжалъ, и громкій звукъ поцалуя раздался по комнат.— Молодая двушка отступила съ испугомъ… Францъ долженъ былъ поддержать ее.

— Папенька! папенька! произнесла она: — идите скоре! это онъ!..

Но голосъ ея былъ слишкомъ ослабленъ волненіемъ, и отецъ не слышалъ ея зова.

Францъ не зналъ, чему приписать это смущеніе, впрочемъ, онъ и не хотлъ думать о немъ, а поддерживая талью молодой двушки, нжно цаловалъ шелковистыя кудри ея.

— Здоровъ ли шарманщикъ? спрашивалъ онъ улыбаясь.— Онъ счастливъ, и я бы очень желалъ быть на его мст… О, какіе у васъ прекрасные волосы!.. счастливъ долженъ быть шарманщикъ, цалуя эти шелковистыя кудри!..

Гертруда приложила палецъ ко рту и показала на полурастворенную дверь въ сосднюю комнату.

— А! отецъ тамъ! шопотомъ и съ граціозною безпечностью сказалъ Францъ: — онъ не знаетъ о вашей любви?.. Не бойтесь, красавица, я скроменъ, какъ глухой и буду молчаливъ, какъ нмой… Впрочемъ, по вашимъ глазкамъ вижу, что вы не слишкомъ боитесь нескромности… Вы такъ же добры и невинны, какъ милы, а я негодный болтунъ, потому-что заставляю васъ краснть и опускать глазки, которыми не могу довольно налюбоваться.

Съ этими словами онъ взялъ руку Гертруды и поднесъ ее къ своимъ губамъ.

— Увряю васъ, продолжалъ онъ кроткимъ, почти-серьзнымъ тономъ, — я полюбилъ васъ какъ сестру… не знаю отъ-чего, но я такъ же скоръ на дружбу, какъ на любовь… Вчера, уходя отсюда, я посмотрлъ вамъ въ глаза… Сколько нжнаго состраданія было въ вашемъ взгляд!.. Я увренъ, что этотъ взглядъ принесъ мн счастіе!.. Не смотря на то, что я былъ чрезвычайно-занятъ въ прошедшую ночь, раза два-три вспоминалъ я о васъ… а сегодня утромъ, когда готовился разстаться съ этимъ свтомъ, вашъ образъ явился между образами всхъ тхъ, кого я люблю…

— Итакъ, вы спаслись отъ угрожавшаго вамъ несчастія? спросила Гертруда съ участіемъ.

Францъ насупилъ брови, потомъ захохоталъ.

— Да, да! отвчалъ онъ: — съ такими поединками я преспокойно могу прожить до ста лтъ… Нтъ худа безъ добра… Впрочемъ, я тутъ самъ ршительно ничего не понимаю…

— А папенька ждетъ! сказала Гертруда: — о! еслибъ вы знали, какъ онъ безпокоился, и заставлялъ меня молиться за васъ!

— За меня? вскричалъ Францъ съ изумленіемъ.

Гергруда взяла его за руку.

— Пойдемте, пойдемте… сказала она: — онъ уже больше часа ждетъ васъ…

Эта сцена продолжалась не боле минуты, а между-тмъ бдный Гансъ потерялъ уже надежду. Онъ все сидлъ на томъ же мст, подперевъ голову руками. Разговоръ въ сосдней комнат долеталъ до слуха его невнятнымъ ропотомъ… Онъ очень-хорошо зналъ, что тотъ, кого онъ ждалъ, не сталъ бы терять времени въ разговорахъ. Сначала онъ самъ не ршался подойдти къ двери: такъ сильно обманутая надежда поразила его сердце… Но потомъ разсялись и надежда и опасенія… Гансъ Дорнъ впалъ въ прежнюю мрачную апатію…

Францъ слдовалъ за Гертрудою.

— Отецъ вашъ долженъ быть прекрасный человкъ! говорилъ онъ: — вчера онъ далъ мн денегъ, а сегодня спасъ вашими молитвами, которыя не могутъ не быть угодны Господу…

— Пойдемте, пойдемте скоре! говорила Гертруда.

Вступивъ въ сосднюю комнату, она сказала тихимъ голосомъ:

— Папенька, вотъ онъ!

Гансъ оглянулся. Увидвъ открытое и веселое лицо Франца, онъ громко вскрикнулъ и вскочилъ. Онъ дрожалъ всмъ тломъ и, казалось, не могъ перенести слишкомъ-большой радости.

— Гюнтеръ!.. проговорилъ онъ.— Боже! благодарю! благодарю!..

Сложивъ руки на груди, онъ поднялъ кверху взоръ, исполненный признательности…

VI.
Исторія одной ночи.

Францъ былъ чрезвычайно изумленъ сильнымъ смущеніемъ добраго продавца платья. Онъ сначала думалъ, что тутъ должна быть какая-нибудь ошибка, потому-что досел не имлъ никакихъ сношеній съ Дорномъ.

Теперь онъ пришелъ къ торгашу по весьма-простой, понятной причин: онъ продалъ свое платье, потому-что не надялся остаться въ живыхъ, теперь же онъ хотлъ воротить платье.

Онъ хотлъ съ перваго слова объяснить причину своего прихода, но его приняли какъ человка ожидаемаго. На лиц Гертруды выражалась радость, а продавецъ платья не могъ прійдти въ себя отъ восторга.

— Вотъ добрые люди! думалъ Францъ: — какое живое участіе принимаютъ они во всхъ, съ кмъ имютъ дло!…

Францъ подошелъ къ Гансу.

— Благодарю васъ, сказалъ онъ: — за участіе, которое вы принимаете во мн…

Гансъ Дорнъ смотрлъ на него съ восторгомъ и не находилъ словъ для отвта. Сложивъ на груди руки, онъ не могъ отвести взора отъ благороднаго, смлаго и милаго лица Франца.

— Какъ онъ выросъ!.. думалъ онъ: — какъ хорошъ и благороденъ!.. И нтъ ни одной раны!.. О, какъ я былъ безразсуденъ, что опасался за него!.. Не сказалъ ли онъ мн, что онъ будетъ спасенъ?.. А разв что-нибудь можетъ противиться его вол?..

Францъ, улыбаясь, подалъ руку торгашу. Послдній съ почтительною любовію коснулся руки его.

— Поврьте, сказалъ молодой человкъ: — я никогда не воображалъ, чтобъ кто-нибудь принималъ во мн такое живое участіе!.. Не знаю, симпатія ли это, но мн кажется, что и вы мн старый, давнишній другъ… Я забылъ, какъ васъ зовутъ, потому-что одинъ только разъ слышалъ ваше имя въ Тампл… Я совсмъ не знаю имени вашей дочери, а между-тмъ готовъ сдлать для нея все, что можно сдлать для сестры… готовъ ввриться вамъ, какъ отцу!

Гансъ сжималъ руку молодаго человка, хотлъ говорить, но не могъ.

— Знаете ли, зачмъ я пришелъ? продолжалъ Францъ, садясь безъ церемоніи: — вы меня вчера много разспрашивали, и я отвчалъ откровенно, потому-что мн нечего скрывать… по теперь мн это кажется страннымъ… я въ такомъ положеніи, что малйшая вещь можетъ взволновать меня… Скажите жь мн откровенно, изъ одного ли любопытства вы меня разспрашивали?

Гансъ Дорнъ колебался.

‘Я долженъ молчать’, думалъ онъ. ‘Онъ не открылъ мн своихъ намреній касательно молодаго человка…’ — Молодой человкъ, прибавилъ онъ вслухъ съ принужденнымъ спокойствіемъ:— я видлъ васъ вчера вечеромъ въ первый разъ… Разспрашивалъ же я васъ потому-что мы по закону обязаны знать тхъ, у кого покупаемъ вещи, я долженъ бы разспросить васъ еще боле, но одно лицо ваше внушило мн довренность…

— Благодарю васъ, сказалъ Францъ, — извините, я зналъ, какъ васъ зовутъ, и забылъ…

— Гансъ Дорнъ, отвчалъ продавецъ платья.

— Гансъ Дорнъ! повторилъ Францъ.— Теперь я ужь не забуду имени честнаго, благороднаго человка… А какъ зовутъ вашу милую дочку?

— Гертрудой! отвчала молодая двушка, садясь къ окну и принимаясь за шитье.

— Гертрудой! повторилъ опять Францъ.— Гансъ и Гертруда, вотъ два имени, которыхъ я не забуду, потому-что у меня не много друзей.

И онъ кивнулъ головой хорошенькой двушк, которая опустила голову, слегка покраснвъ.

— Вмсто свдній, которыхъ я отъ васъ требовалъ, продолжалъ Гансъ Дорнъ: — вы разсказали мн въ двухъ словахъ свою исторію . говорили о маскарадъ и поединк… улыбаясь, сказали вы мн, что, быть-можетъ, это ваша послдняя ночь… Люблю подобныхъ вамъ молодыхъ людей!.. Я невольно привязался къ вамъ, сирот посреди многолюднаго Парижа… Если бъ вы были убиты, я оплакивалъ бы васъ долго долго… Все въ васъ нравится мн… У васъ нмецкое имя — я самъ Нмецъ, кром того, вы похожи на человка, которому я служилъ нкогда… Вотъ отъ-чего я такъ обрадовался, увидвъ васъ сегодня утромъ. Когда я пожалъ вамъ руку, мн казалось, что я нашелъ друга, стараго, дорогаго друга!..

Францъ еще разъ пожалъ ему руку.

— Знаете ли что? господинъ Дорнъ, сказалъ онъ весело: — еслибъ я не былъ влюбленъ какъ безумный, такъ женился бы на вашей дочери… Готовъ биться объ закладъ, что въ цломъ Париж нельзя отъискать другаго столь же честнаго и добраго человка, какъ вы!.. Какъ бы то ни было, но я часто буду навщать васъ и подарю хорошенькій золотой крестикъ миленькой Гертруд, надувшей теперь губки и считающей меня, вроятно, самолюбивйшимъ человкомъ въ цломъ мір!.. Но пора приступить къ длу: такъ-какъ я живъ и здоровъ, то принесъ вамъ деньги, чтобъ выкупить свой гардеробь.

— Разв вы не истратили двухъ-сотъ-пятидесяти франковъ?

— Вотъ еще! вскричалъ Францъ съ неудовольствіемъ: — я истратилъ пятьсотъ!

— Но….

— Ахъ, господинъ Дорнъ! прервалъ его молодой человкъ: — вы не можете представить себ, что случилось со мною въ эту ночь… По-временамъ мн самому не врится… Съ этими словами онъ вынулъ изъ кармана кошелекъ, наполненный червонцами, и высыпалъ часть его на столъ.

— Чистое ли это золото? не фальшивыя ли деньги? спросилъ онъ.

Гансъ взялъ одинъ изъ червонцевъ и долго его разсматривалъ. Пока онъ повертывалъ его въ рукахъ, глаза его блистали радостію и улыбка выступила на устахъ. Видно было, что не одно золото занимало его.

— Это чистое золото, отвчалъ онъ:— и каждая изъ этихъ монетъ стоитъ десять флориновъ и тринадцать крейцеровъ австрійскихъ… Ужь не нашли ли вы ихъ?

— Лучше того! возразилъ Францъ.— Это самая забавная часть моей исторіи… Представьте себ, я положилъ деньги, полученныя отъ васъ, въ правый карманъ своего пажескаго кафтана… Я былъ наряженъ пажомъ, прибавилъ онъ, обратившись къ Гертруд, съ изумленіемъ смотрвшей на золото, лежавшее на стол:— это премиленькій костюмъ, вамъ онъ былъ бы очень къ-лицу!.. Итакъ, въ правомъ карман были деньги, лвый былъ пустъ… Должно полагать, что на маскарадахъ бываютъ и воры: искусная рука похитила мое сокровище… все это очень-естественно и возможно… но вотъ что удивительно: пока мой правый карманъ опустошали, лвый наполнялся, и — вы видите, что я не остался въ убытк!

Противъ ожиданія молодаго человка, продавецъ платья не обнаружилъ большаго изумленія. На лиц же Гертруды выразилось наивное любопытство.

— Не правда ли, это непостижимо? продолжалъ молодой человкъ: — таинственная рука забилась въ мой карманъ нарочно для того, чтобъ наполнить его золотомъ?

— Да, это довольно-странно! холодно возразилъ Гансъ Дорнъ.

— Васъ, Нмцевъ, продолжалъ Францъ:— ничмъ не удивишь!.. Нтъ, господинъ Дорнъ, это не только странно, но просто непостижимо!.. Постойте, это еще не все… Я увренъ, что когда вы узнаете конецъ моихъ приключеній, такъ, просто, станете въ тупикъ!..

— Извольте разсказывать, сказалъ Гаисъ, все еще скрывая свое волненіе подъ видомъ холоднаго равнодушія.

Францъ началъ разсказывать, какъ онъ явился на балъ съ Жюльеномъ д’Одмеромъ. При этомъ имени, вниманіе Дорна удвоилось. Потомъ Францъ говорилъ о мужчин въ нмецкомъ костюм, превращавшемся то въ Испанца, то въ Армянина… Франца чрезвычайно изумляло то, что, перемняя костюмъ, незнакомецъ перемнялъ и выраженіе своей физіономіи. Въ нмецкомъ костюм онъ былъ гордъ и серьзенъ, въ испанскомъ веселъ и любезенъ, въ армянскомъ безпеченъ и пьянъ…

Молодой человкъ разсказывалъ съ такимъ жаромъ, что Гертруда слушала его, удерживая дыханіе, чтобъ не проронить ни одного слова. Разсказъ казался ей таинственной легендой Германіи, ея родины… Невольно приближала она стулъ свой къ тому мсту, гд сидлъ молодой человкъ.

Гаисъ же слушалъ спокойно, хладнокровно. Казалось, нить этой запутанной, таинственной исторіи была въ его рукахъ. Изрдка внутреннее волненіе проявлялось на лиц его, но онъ старался преодолть себя и тотчасъ же принималъ прежній, холодный видъ.

Францъ разсказалъ о встрч съ Армяниномъ, о выход изъ театра, о появленіи трехъ незнакомцевъ, какъ-бы слдившихъ за нимъ, о томъ, какъ остановились часы въ Англійской-Кофейной, и какъ извощикъ, котораго онъ нанялъ, не хотлъ хать.

При бжавъ на мсто поединка, онъ оглянулся и мелькомъ увидлъ Армянина, вылзавшаго изъ кареты, изъ которой онъ самъ вышелъ, потому-что лошади едва передвигали ноги. Но и это былъ, вроятно, обманъ его воображенія, потому-что первый человкъ, котораго онъ встртилъ въ Булоньскомъ-Лсу, былъ тотъ же незнакомецъ, съ серьзнымъ и благороднымъ лицомъ…

— Онъ дрался за васъ! невольно вскричалъ Гансъ Дорнъ.

Гертруда сложила руки и наклонилась нсколько впередъ, чтобъ услышать отвтъ Франца.

— Кто вамъ это сказалъ? спросилъ молодой человкъ, насупивъ брови и внимательно посмотрвъ на продавца платья.

— Никто не сказалъ, я только спрашиваю, отвчалъ Дорнъ.

— Вы угадали! вскричалъ Францъ съ прежнею веселою безпечностью: — да, онъ стоялъ лицомъ-къ-лицу съ Вердье, моимъ противникомъ… И какъ онъ дрался!.. Не хуже самого Гризье! Когда я прибылъ на мсто, незнакомецъ получилъ легкую рану… по моей вин, потому-что я невольно вскрикнулъ, увидвъ его… Но эта была бездлица,— дв-три капли крови, не боле!.. У бднаго Вердье зарябло въ глазахъ… онъ уже не нападалъ, а защищался на удачу… мн стало жаль его… Я хотлъ-было помочь ему, но не усплъ… Вердье упалъ, пораженный въ грудь…

— А незнакомецъ? спросилъ Гансъ, не будучи уже въ состояніи скрывать своего восторга.

— Богъ-знаетъ, куда двался! возразилъ Францъ: — вы можете понять, что вся эта исторія совсмъ не нравилась мн… Вдь я не ребенокъ, и мн не нужно защитниковъ… Поздно ли, рано ли, но я разсчитаюсь съ этимъ человкомъ… Утромъ же я былъ такъ пораженъ, что не могъ сказать ни слова. Онъ поклонился секундантамъ Вердье, отеръ шпагу о траву и исчезъ за деревьями…

VII.
Гардеробъ Франца.

Хотя Гансъ Дорнъ все еще старался сохранить видъ равнодушія, но открытая, прямая физіономія его измняла ему, и Францъ легко могъ прочесть на ней живйшее участіе.

— Онъ сказалъ, что спасетъ его!.. повторялъ Дорнъ про себя съ суеврнымъ врованіемъ.

Францъ смотрлъ на него и торжествовалъ. Ему удалось изумить Нмца.

— А Вердье? спросила Гертруда кроткимъ, нжнымъ голосомъ: — убитъ?..

Францъ съ живостію оглянулся. Онъ не замтилъ, что Гертруда приблизилась къ нему.

— О, милая Гертруда! сказалъ онъ улыбаясь: — такъ вы принимаете боле участія въ Вердье, нежели во мн!.. Нтъ, онъ былъ еще живъ, но, кажется, надежды большой не было… Когда я подошелъ къ нему съ Жюльеномъ, онъ лежалъ на трав безъ чувствъ… Секунданты рвали его рубашку, чтобъ осмотрть рану… Но какъ вы блдны, Гертруда! Посмотрите-ка, господинъ Гансъ, какое живое участіе возбудилъ мой разсказъ въ вашей дочери!..

Яркій румянецъ выступилъ на щекахъ молодой двушки. Она съ упрекомъ взглянула на Франца и отступила къ окну.

— А? что вы скажете, господинъ Дорнъ?.. спросилъ молодой человкъ.

— Я скажу, что у васъ въ эту ночь были весьма-странныя приключенія, весело возразилъ продавецъ платья:— но одного я не понимаю: за что незнакомецъ дрался съ вашимъ противникомъ?

— Этого я и самъ хорошенько не знаю, возразилъ Францъ: — хотя это занимаетъ меня больше всего… Вердье былъ безъ памяти, а потому у него нельзя было просить объясненія этой загадки… Когда его уложили въ карету, одинъ изъ свидтелей похалъ съ нимъ, а другой остался съ нами. Онъ разсказалъ намъ, что незнакомецъ встртился съ ними шагахъ въ тридцати отъ заставы и что Вердье вздрогнулъ при видъ его… Незнакомецъ взялъ Вердье подъ руку и отвелъ въ сторону.

‘Свидтель не могъ разслышать ихъ разговора. Незнакомецъ, по-видимому, чего-то требовалъ. Вердье не соглашался. Мало-помалу, незнакомецъ разгорячился и сталъ говорить громче. До слуха секундантовъ дошли оскорбительныя слова.

‘— Если вы не соглашаетесь, вскричалъ наконецъ незнакомецъ, вынувъ изъ-подъ плаща шпагу: — такъ должны сперва драться со мною!

‘— Съ удовольствіемъ, возразилъ Вердье, надясь на свою ловкость.

‘Секунданты были призваны, и они становились въ позицію въ то самое время, когда я явился съ Жюльеномъ. Они дрались не доле минуты… и бдный Вердье получилъ то, что самъ назначалъ мн…

‘Такъ-какъ воображенію моему представились съ большою ясностію вс мои ночныя приключенія, то я спросилъ секунданта:

‘— Не знаете ли вы, были ли у этого незнакомца личныя причины вызвать господина Вердье на дуэль?

‘Секундантъ посмотрлъ на меня съ улыбкой и спросилъ:

‘— Знакомы ли вы съ нимъ?

‘— Я видлъ его въ эту ночь въ первый разъ.

‘— Говорилъ ли онъ съ вами?

‘— Ни слова.

‘— Въ такомъ случа, возразилъ секундантъ: — нельзя предположить, чтобъ онъ дрался за васъ… Не знаю, что вы сдлали Вердье, но онъ пришелъ сюда съ твердымъ намреніемъ убить васъ… Не можетъ быть, чтобъ пиво, которое вы плеснули ему въ лицо, могло озлобить его до. такой степени.

‘— Я, право, ничего другаго не знаю.

‘— Такъ, вроятно, Вердье очень злопамятенъ, потому-что онъ упражнялся большую часть ночи, чтобъ набить руку… Когда мы хали сюда, онъ разсказывалъ намъ мсто и глубину раны, которую нанесетъ вамъ…

‘Вотъ все, что я могъ узнать отъ секунданта, онъ самъ ничего боле не зналъ. Вы, господинъ Дорнъ, человкъ умный: не можете ли вы объяснить мн эту загадку?.. Полагаете ли вы, что между поступкомъ незнакомца и мною есть какая-нибудь связь?’

— Я уврена въ этомъ! невольно вскричала Гертруда.

Продавецъ платья быстрымъ движеніемъ заставилъ ее молчать.

— А я нахожу, сказалъ Гансъ:— что никакой связи нтъ и быть не можетъ. Судя по вашему разсказу, незнакомецъ зналъ Вердье, потому-что Вердье смутился, увидвъ его… Вроятно, у нихъ были свои дла.

Францъ посмотрлъ сперва на Гертруду, опустившую глаза, потомъ на торгаша, на открытомъ лицъ котораго выражалось никоторое замшательство.

— Чмъ боле думаю, тмъ боле теряюсь!.. вскричалъ молодой человкъ посл краткаго молчанія.— Въ глазахъ этого человка было странное выраженіе, когда онъ преслдовалъ меня въ маскарад… Онъ не даромъ наблюдалъ за мною, и никто не заставитъ меня отказаться отъ того мннія, что я былъ причиной ссоры его съ Вердье… Впрочемъ, сказать правду, я весьма-доволенъ тмъ, что остался живъ, и не вижу никакой причины сердиться за то, что негодяю помшали убить меня… Я дйствовалъ прямо… слдовательно, ни въ чемъ не могу упрекнуть себя… Если долговязый Нмецъ дрался за меня, я ему очень благодаренъ!.. Но какъ бы то ни было, если я встрчусь съ нимъ, прибавилъ Францъ:— такъ спрошу, какое онъ имлъ право защищать меня!..

Лицо юноши омрачилось.

— Можетъ-быть, онъ и иметъ на то право, продолжалъ онъ тихимъ голосомъ: — вроятно, есть люди, знающіе меня, но мн незнакомые… Т, которые бросили меня въ свтъ одного, беззащитнаго, вроятно, знаютъ, гд я и что я длаю… Быть-можетъ, въ нихъ заговорила совсть…

Гансъ отвернулся, чтобъ скрыть свое смущеніе.

Кроткій взоръ Гертруды покоился на молодомъ человк, котораго она полюбила еще боле съ-тхъ-поръ, какъ узнала, что онъ несчастливъ.

Францъ задумался… Приключенія прошедшей ночи пробудили въ немъ неясную боязнь и еще боле-неясную надежду. Внутренній голосъ говорилъ ему о его матери, объ отц!.. Но этотъ незнакомецъ не могъ быть его отцомъ, потому-что былъ слишкомъ-молодъ… И покинулъ ли бы онъ его, если могъ жертвовать собственною жизнію для спасенія его жизни?..

Францъ часто задумывался, но не на долго, веселая, безпечная натура его всегда брала верхъ надъ задумчивостью… И теперь онъ откинулъ назадъ свои кудри, какъ-бы желая разогнать грустныя мысли, и сказалъ Гертруд:

— Полно, принесите мн мое платье, господинъ Дорнъ. Вдь я пришелъ сюда не для того, чтобъ надодать вамъ плачевными исторіями… Кошелекъ мой полонъ: чего же мн больше?.. Къ-чему мучить себя, стараясь разгадывать непостижимыя тайны?..

Гансъ всталъ и пошелъ въ чуланъ, гд тщательно хранился лучшій товаръ его.

Францъ снова остался одинъ съ Гертрудою.

Молодая двушка опять принялась за шитье. Она дошивала красивый кружевной воротничокъ.

— Это вы для себя шьете? спросилъ Францъ, чтобъ вступить въ разговоръ.

— О, нтъ! отвчала молодая двушка: — подобныя вещи мн не по состоянію.

— Для кого же?

— Для двицы, которую вы, вроятно, знаете, потому-что сейчасъ произнесли имя ея.

— Я произнесъ имя двицы?.. Не помню.

— Вы произнесли имя брата ея, сказала Гертруда.

— Такъ это для Денизы? вскричалъ Францъ съ живосьтю, но тотчасъ же опомнился, прикусилъ губу и слегка покраснлъ.

Гертруда съ улыбкой посмотрла на него и сказала:

— Какъ хороша и, особенно, какъ добра мамзель Дениза д’Одмеръ!.. Отецъ мой давно знаетъ ея мать, и я иногда бываю у нихъ. Хотя я дочь бднаго торговца, однакожь мамзель Дениза разговариваетъ со мною, какъ съ равной… Ахъ, еслибъ вы знали, г. Францъ, какое у ней доброе сердце!..

Францъ краснлъ при каждомъ слов Гертруды, смущеніе его возрастало.

Глаза Гертруды заблистали, какъ-будто-бы внезапная мысль сверкнула въ ум ея. Лукавая улыбка выступила на ея лиц.

— Она открываетъ мн свои секреты, сказала она: — будучи дтьми, мы часто играли вмст, и она не забываетъ того времени… Ахъ, какъ счастливъ будетъ тотъ, кого она полюбитъ!

Францъ вздохнулъ изъ глубины души, ему очень хотлось говорить, но онъ удержался. И въ то самое время, когда молодой человкъ былъ чрезвычайно доволенъ своею скромностью, Гертруда, смотрвшая на него искоса и съ лукавой улыбкой, громко засмялась.

— Г. Францъ! сказала она, устремивъ на него веселый, открытый взоръ: — мн вчера не даромъ показалось, что я уже видала васъ… я долго не могла вспомнить, а теперь знаю… Я видала васъ подъ окнами Денизы д’Одмеръ!

Молодой человкъ сталъ отпираться.

— Нтъ, нтъ! продолжала Гертруда: — теперь я совершенно уврена въ этомъ! вы стояли на улицъ и смотрли… ахъ, какъ вы смотрли, г. Францъ!.. А вошедъ въ комнату Денизы, я увидла ее у окна, приподнявъ одинъ уголокъ занавски, она смотрла на улицу…

— Не-уже-ли!.вскричалъ Францъ.

Въ ту самую минуту, когда Гертруда хотла отвчать, вошелъ отецъ ея съ платьемъ молодаго человка.

Двушка принялась опять за работу.

Францъ возвратилъ Дорну деньги, пожалъ ему руку и простился. Проходя мимо Гертруды, онъ наклонился къ ней и произнесъ шопотомъ:

— Если вы ее увидите, скажите, что поединокъ кончился благополучно… для меня.

Гертруда кивнула головой.

— До свиданія! сказалъ Францъ и удалился.

Продавецъ платья подошелъ къ окну и взоромъ слдилъ за уходившимъ. Когда, наконецъ, Францъ скрылся въ корридор, Гансъ Дорнъ слъ опять къ столу и подперъ голову рукою. Ему не за чмъ было боле принуждать себя… слезы радости катились по щекамъ его.

Гертруда думала сначала о тайн, которую случайно узнала, — потомъ мало-по-малу мысли ея обратились къ таинственной исторіи, разсказанной Францомъ, и невольный страхъ овладлъ ею. Лицо ея поблднло, голова опустилась на грудь… Она страшилась таинственнаго незнакомца, которому воображеніе ея придавало сверхъестественное могущество… Онъ рисовался передъ нею въ томъ вид, въ какомъ описалъ его Францъ…

Кто-то постучался.

Гертруда вздрогнула, хотла встать, но остановилась съ дтскою боязнію. Наконецъ, по знаку отца, она пошла къ двери, отворила ее, громко вскрикнула и прислонилась къ стн…

Боязнь ея какъ-бы вызвала страшное привидніе.

На порог стоялъ незнакомецъ.

VIII.
Шкатулка.

Гертруда съ перваго взгляда узнала таинственнаго и грознаго незнакомца, игравшаго такую странную роль въ разсказ Франца. Неподвижная, не стараясь скрывать своего ужаса, стояла она противъ двери.

— Здсь живетъ Гансъ Дорнъ, продавецъ платья? спросилъ незнакомецъ, не переступая еще черезъ порогъ.

Съ этими словами онъ вжливо приподнялъ шляпу и открылъ величественное чело, на которомъ ночь, проведенная безъ сна, не оставила ни малйшаго слда усталости.

Гертруда робко опустила глаза и такъ смутилась, что не знала, что отвчать.

Баронъ Фон-Родахъ шагнулъ за порогъ, бросивъ взглядъ, исполненный отеческой нжности, на молодую двушку.

— Милое дитя мое, сказалъ онъ:— я вошелъ къ вамъ, не ожидая вашего отвта… Вы, вроятно, забыли меня, но я узналъ васъ, потому-что хорошо помню вашу добрую мать, на которую вы похожи лицомъ и, вроятно, сердцемъ…

Гертруда съ робостію подняла глаза.

Родахъ улыбался, улыбка его была кротка и ласкова.

— Бдная Гертруда! проговорилъ онъ, думая не о двушк, стоявшей передъ нимъ, но о другой Гертруд, которая нкогда была такъ же мила и молода, но которой теперь уже не было на свт…

Но ему некогда было предаваться печальнымъ мыслямъ, а потому, посл нсколькихъ секундъ молчанія, онъ спросилъ:

— Гд вашъ отецъ, милая Гертруда?

Молодая двушка указала пальцемъ на полурастворенную дверь въ сосднюю комнату.

Баронъ Фон-Родахъ поцаловалъ молодую двушку въ лобъ и пошелъ въ комнату Ганса.

Поцалуй его заставилъ Гертруду вздрогнуть. Молча сла она въ уголокъ, изрдка и съ боязнію посматривая на страшнаго незнакомца.

При вход Родаха, Гансъ поспшно и почтительно всталъ, баронъ слъ на стулъ, на которомъ за нсколько минутъ сидлъ Францъ. Гансъ Дорнъ почтительно стоялъ передъ нимъ.

— Онъ былъ здсь, — сказалъ продавецъ платья.

— Знаю, отвчалъ Родахъ.— Я поджидалъ его на улиц.

— Видлъ ли онъ васъ?

— Нтъ… я сидлъ въ карет.

— Онъ мн все разсказалъ, сказалъ Гансъ.— Я угадалъ все, что казалось ему непостижимой тайной… Вы сказали, что спасете его, и спасли… Но вы сами ранены?..

— Ничего, царапина, отвчалъ Родахъ.— Запри двери, Гансъ, намъ надобно поговорить о весьма-важныхъ длахъ.

Торгашъ заложилъ желзный болтъ у двери, потомъ воротился къ Родаху.

— Теперь вы можете говорить смло, сказалъ Гансъ.— Никто не подслушаетъ и не увидитъ васъ.

Точно, никто не могъ подслушать ихъ разговора, потому-что толстая дверь была плотно заперта… Но, провожая взорами молодаго человка, Гансъ отворилъ окно и въ забытьи не закрылъ его, никто не обратилъ на это вниманія, потому-что желзная печь достаточно нагрвала воздухъ.

Окно было только полурастворено, но втеръ, дувшій снаружи, приподымалъ, по временамъ, кисейную занавску… И каждый разъ два жадные вытаращенные глаза устремлялись во внутренность квартиры продавца платья…

То были глаза идіота Геньйолета, не отходившаго отъ окна, у котораго мы его оставили и надявшагося высмотрть мсто, куда сосдъ прячетъ свои свтляки. Съ-тхъ-поръ, какъ онъ видлъ золото въ рукахъ брата, эта мысль овладла больнымъ его воображеніемъ… Онъ зналъ, что за каждую изъ этихъ маленькихъ блестящихъ монетъ можно было достать цлую груду мдныхъ су… а за каждый су рюмку водки.

Геньйолетъ высматривалъ… высматривалъ терпливо. По-временамъ онъ напвалъ хриплымъ голосомъ куплетъ своей псни, или говорилъ о свтлякахъ и о водк.

Онъ видлъ Франца только потому, что молодой человкъ подходилъ къ окну. Золота же его онъ не видалъ, потому-что тогда окно было еще закрыто.

Но Геньйолетъ ждалъ, ждалъ терпливо.

Когда Гансъ воротился въ комнату, Родахъ распахнулъ свой плащъ и вынулъ изъ-подъ мышки небольшую шкатулку, обитую кожей и гвоздями, съ серебряными шапочками.

Тогда только идіотъ увидлъ блескъ чего-то, и глаза его засверкали… но втеръ утихъ, занавска опустилась и опять скрыла отъ него внутренность комнаты Ганса.

Идіотъ глухо заворчалъ, брови его насупились и онъ сталъ смотрть съ большимъ вниманіемъ…

Родахъ положилъ руку на шкатулку и сказалъ:

— Поговоримъ сперва о немъ, ты правъ, Гансъ, у него благородное, неустрашимое сердце!.. Я наблюдалъ за нимъ и готовъ поклясться, что мы не ошиблись!.. Хоть у меня нтъ никакихъ новыхъ доказательствъ, но, при взгляд на него, кровь древняго рода закипла въ моихъ жилахъ, и сердце сказало мн, что это онъ!..

— Голосъ крови и сердца никогда не обманываетъ, возразилъ Гансъ: — я самъ чувствую къ нему невольное влеченіе.. Вы дворянинъ, а я бдный васаллъ… не смю сказать, что люблю его столько же, какъ вы… только если нужно будетъ отдать за него жизнь, я охотно отдамъ ее!

Баронъ подалъ ему руку, Дорнъ не пожалъ ея, по почтительно поцаловалъ.

— Ему нужна любовь врныхъ васалловъ отца его, продолжалъ Родахъ: — я намренъ испытать твою преданность, Гансъ, молодой человкъ окруженъ недоброжелателями: по дтской доврчивости своей, онъ легко можетъ попасться въ ихъ сти… Есть ли у тебя друзья, за которыхъ можно было бы положиться?

Гансъ подумалъ и отвчалъ:

— У меня есть пріятели, которымъ я могу поврить все свое маленькое состояніе, накопленное трудомъ, и судьбу дочери.

— Кто они?

— Мои земляки и прежніе блутгауптскіе васаллы… Германнъ, фермеръ замка, Фрицъ, курьеръ, оганнъ… Гансъ замолчалъ и подумалъ, потомъ продолжалъ:— да! и оганну я могу поврить свое состояніе, но не тайну его!… Эта тайна дороже золота!

— Кто же еще?

Гансъ назвалъ еще четверыхъ или пятерыхъ изъ собесдниковъ, съ которыми провожалъ наканун масляницу.

— Хорошо, сказалъ Родахъ:— мы должны благодарить Господа, что можемъ собрать, вдали отъ родины, столькихъ честныхъ и добрыхъ Нмцевъ… Переговори съ каждымъ особо, но узнай сперва степень привязанности ихъ къ прежнимъ ихъ повелителямъ… Поторопись, потому-что жизнь его все еще въ опасности.

На лиц Ганса опять выразились боязнь и безпокойство.

— Разв поединокъ не конченъ? спросилъ онъ.

— Несчастный, вызвавшій его на дуэль, не скоро поправится… но со вчерашняго вечера я узналъ многое!.. Во всю прошлую ночь я не отдыхалъ ни минуты, и усилія мои были вознаграждены… Поединокъ этотъ былъ не случайный, а холодно-обдуманное и разсчитанное убійство…

— Убійство! вскричалъ Дорнъ.

— Положительныхъ доказательствъ у меня еще нтъ, возразилъ баронъ: — но я пріхалъ только вчера, а всего въ одну ночь не сдлаешь… Однакожь сегодня же, я увренъ, узнаю всю истину.

Баронъ задумался. Гансъ не смлъ разспрашивать.

— Да, продолжалъ баронъ, какъ-бы отвчая на собственныя размышленія:— да, это обстоятельство еще боле утверждаетъ мое мнніе… если его преслдуютъ, значитъ, его боятся… а стали ли бы они бояться его, еслибъ какая-нибудь тайна не придавала ему важности?.. Эти люди богаты и могущественны, у него ничего нтъ, онъ ничего не можетъ имъ сдлать… Какъ же иначе объяснить ихъ ожесточеніе?..

Родахъ отодвинулъ отъ себя шкатулку и облокотился на столъ.

— Двадцать лтъ прошло съ-тхъ-поръ! произнесъ онъ, понизивъ голосъ.— Они не узнаютъ меня… взоръ ихъ былъ омраченъ ужасомъ, когда они меня видли… Но хоть бы они и узнали меня, я не могу медлить… Съ деньгами они всегда найдутъ людей, готовыхъ служить ихъ низкому коварству… Вердье обезоруженъ… но можетъ явиться другой… и, быть-можетъ, я не успю защитить его своею грудью…

— О комъ говорите вы, господинъ баронъ? спросилъ Гансъ.

Родахъ посмотрлъ на него, какъ-бы не понявъ вопроса.

— На прежнемъ ли мст находится домъ Гельдберга и Компаніи? спросилъ онъ.

— На прежнемъ, отвчалъ Гансъ.

Родахъ опять задумался.

— Притомъ, продолжалъ онъ про себя:— кром шпаги, есть еще тысячи другихъ средствъ избавиться отъ человка… Я долженъ знать… и потомъ смло приступить къ борьб!

Одной рукой придвинулъ онъ къ себ шкатулку, потомъ устремилъ на Ганса проницательный взглядъ, пробудившій въ глубин души добраго продавца платья цлый міръ воспоминаній…

— Вотъ надежда Блутгаупта, проговорилъ онъ.

Гансъ съ любопытствомъ взглянулъ на шкатулку. Родахъ продолжалъ:

— Вотъ единственное оружіе, которымъ я могу бороться съ людьми, завладвшими достояніемъ древняго, благороднаго дома… Они сильны и готовы на вс средства… Но съ помощію этого талисмана надюсь побдить ихъ…

Гансъ смотрлъ на шкатулку, какъ на нчто сверхъестественное.

— Я увренъ въ теб, другъ Гансъ, продолжалъ Родахъ, пристально смотря Дорну въ глаза.— Еслибъ я зналъ человка боле врнаго и боле преданнаго, я обратился бы къ нему.

— Благодарю васъ, господинъ баронъ! сказалъ Гансъ съ чувствомъ: — и клянусь, что скоре разстанусь съ жизнію, нежели съ сокровищемъ, ввреннымъ мн вами!

— Врю, отвчалъ Родахъ: — и въ твои руки отдаю надежду Блутгаупта. Будь скроменъ, Гансъ Дорнъ, не говори ничего даже своей дочери!.. Я вступаю въ борьбу, которой послдствія нельзя предвидть… Въ моихъ рукахъ эта шкатулка не можетъ быть безопасна… береги ее, я пріиду за нею тогда, когда имя Блутгаупта оживетъ съ прежнимъ блескомъ!..

Гансъ почтительно поклонился и сказалъ:

— Клянусь именемъ моей матери, что возвращу вамъ этотъ залогъ, когда вы потребуете его отъ меня.

Родахъ всталъ и накинулъ плащъ.

— Мн легче, сказалъ онъ: — одной великой отвтственностью мене… Теперь скажи мн, Гансъ, гд живетъ молодой Францъ?

Такъ-какъ съ послдними словами Родахъ подошелъ уже къ двери, отворенной Дорномъ, то Гертруда разслышала ихъ.

— Боже мой! вскричалъ Гансъ: — я и забылъ спросить его объ этомъ!..

— Я могу узнать, шепнула Гертруда отцу, все еще бросая боязливые, недоврчивые взгляды на таинственнаго незнакомца.

— Какимъ образомъ? спросилъ Гансъ Дорнъ.

Гертруда покраснла, чтобъ объяснить какимъ образомъ, она должна была измнить чужой тайн… По счастію, у молодыхъ двушекъ, какъ бы он невинны ни были, всегда есть порядочный запасъ женской сметливости.

— Господинъ Францъ говорилъ намъ о виконт Жюльен д’Одмеръ, отвчала она.

— Правда! вскричалъ отецъ ея.— Не угодно ли вамъ подождать здсь четверть часа, господинъ баронъ? я сбгаю и узнаю.

Родахъ посмотрлъ на часы.

— Теперь мн некогда, отвчалъ онъ:— я посл зайду.

Съ этими словами онъ вжливо поклонился Гертруд и ушелъ.

Гансъ проводилъ его до-низу, потомъ поспшно воротился, чтобъ спрятатъ ввренную ему шкатулку.

Онъ поставилъ ее въ шкапъ, ключъ отъ котораго носилъ всегда при себ.— Въ то самое время, какъ онъ ставилъ шкатулку на верхнюю полку, солнечный лучъ проникъ въ комнату… серебряные гвозди на шкатулк заблистали…

Продавецъ платья невольно оглянулся и только тогда замтилъ, что окно было полурастворено… Втеръ дулъ и подымалъ занавску…

Гансу казалось, что весь міръ съ жадностію смотритъ на его драгоцнную шкатулку, онъ скоро подошелъ къ окну и, затворяя его, невольно заглянулъ въ противоположныя окна квартиры бдныхъ Реньйо.

Тамъ, за стекломъ, онъ увидлъ два странно-сверкавшіе глаза… Защитивъ глаза рукою отъ солнца, онъ пристальне посмотрлъ на противоположное окно, но за запыленными стеклами ничего уже не было видно…

Только старая занавска съ заплатками легко колыхалась отъ втра, дувшаго въ щели…

IX.
Об&#1123,щанный праздникъ.

Семейство виконтессы д’Одмеръ сидло за завтракомъ.

Окна столовой выходили надворъ, и стукъ немногихъ экипажей, прозжавшихъ по улиц, не доходилъ до слуха сидвшихъ за столомъ.

Виконтесса Елена д’Одмеръ сидла между своими дтьми, Жюльеномъ и Денизой.

Лицо ея было кротко и сохранило слды прежней красоты. Русые волосы вились еще вокругъ благо лба, на которомъ не было еще ни одной морщинки. Въ молодости, она походила на сестру свою Маргариту… Но сходство это было поразительно при взгляд на Денизу. Исключая цвта волосъ, молодая двушка была живой портретъ своей ттки.

Можно было замтить, что, не смотря на раннее время, виконтесса провела уже нсколько времени предъ туалетомъ. Волосы ея, становившіеся уже рдкими, были тщательно убраны, платье, крпко стянутое, умряло слишкомъ сильное развитіе нкогда прелестной тальи. На груди у ней была брошка, въ которую вдланъ медальйонъ, подобный виднному нами нкогда въ рукахъ Раймонда д’Одмера. Въ этомъ медальйон заключались волосы Жюльена и портретъ виконта.

Съ перваго взгляда на Елену, можно было узнать сердце и умъ ея. Она была кроткая, добродтельная женщина, но вмст съ тмъ слабая, ума недальняго и безъ всякой силы воли. Въ свт, гд ума совсмъ и не нужно, она считалась женщиною умною. Въ свт часто глупцы слывутъ людьми умными…

Посл смерти мужа, виконтесса д’Одмеръ находилась долго въ бдности. Письмо Отто, побочнаго сына графа Блутгаупта, извстило ее о смерти мужа, не объясняя, однакожь, подробностей ея. Елена, не знавшая никогда длъ мужа, а слдовательно и козней презрннаго Жака Реньйо, послала въ Германію повреннаго и тогда-только узнала, что какъ наслдство отца, такъ и имніе Гюнтера, дяди ея, сдлалось законною добычею хищниковъ. Итакъ, съ этой стороны ей нечего было боле надяться. Родныхъ же своего мужа она почти не знала, притомъ же Раймондъ самъ нсколько разъ говорилъ ей, что родные его были такъ же бдны, какъ онъ самъ.

Тяжка была жизнь виконтессы, братья иногда помогали ей. У Отто, Альберта и Гтца ничего не было, кром старыхъ изодранныхъ плащей, но для добраго дла они всегда умли добыть нсколько червонныхъ.

Елена воспитала своихъ дтей, какъ могла: она была добрая мать, и материнская любовь придала ей силы и терпніе. Жюльенъ и Дениза получили хорошее образованіе. Когда первому минуло восемьнадцать лтъ, одинъ изъ друзей покойнаго д’Одмера предложилъ Елен опредлить его въ одинъ изъ банкирскихъ домовъ. Домъ этотъ основался недавно, но уже пользовался европейскимъ кредитомъ.

Елена охотно согласилась, и Жюльенъ сдлался прикащикомъ въ дом Гельдберга, Рейнгольда и комп.

Это обстоятельство дало кавалеру Рейнгольду случай сблизиться съ виконтессой. Въ то время она была еще очень-хороша собою, и частыя посщенія кавалера имли, вроятно, не совсмъ безкорыстную цль. Впрочемъ, Рейнгольдъ никогда не переступалъ за границы приличія и, къ крайнему изумленію виконтессы, по прошествіи нкотораго времени, просилъ у нея руки Денизы.

Надобно, однакожь, сказать, что въ то же время положеніе длъ виконтессы д’Одмеръ значительно измнилось. Жюльенъ не былъ боле прикащикомъ въ банкирскомъ дом: онъ состоялъ въ королевской морской служб гардемариномъ первой степени, Дениза только-что вышла изъ одного изъ первыхъ парижскихъ пансіоновъ, и была не только прелестною, образованною двицею, по и богатою наслдницею.

Неожиданно виконтесса д’Одмеръ получила огромное наслдство посл смерти одного изъ родственниковъ своего мужа, котораго она никогда не видала. Не смотря на то, что теперь Елена была богата, она сохранила со времени своей бдности особенное уваженіе къ богатству и охотно приняла предложеніе кавалера Рейнгольда,— потому-что онъ былъ богатъ.

Но это еще не все: она сама задумала женить своего сына на графини Лампіонъ. Виконтесса забыла о происхожденіи Эсири, потому-что нсколько лтъ, проведенныхъ въ бдности, погасили въ ней огонь прежней гордости. Притомъ же, Жюльенъ любилъ графиню Эсирь.

Дениза, которой не было еще прямо объявлено предложеніе кавалера, была не только равнодушна, но чувствовала къ нему даже нкоторое отвращеніе, въ-слдствіе котораго перестала навщать семейство Гельдберга, въ которомъ была у ней нжно-любимая подруга. Дениза всемъ сердцемъ привязалась къ кроткой Ліи.

Въ то утро, съ котораго мы начали эту главу, Дениза была чрезвычайно печальна. Въ прелестныхъ, томныхъ глазахъ ея выражалась тайная грусть. Она ничего не ла, и даже присутствіе любимаго брата изрдка только вызывало на уста ея принужденную улыбку. По-временамъ она какъ-бы приходила въ себя и принуждала себя быть веселою, но — тщетное усиліе! Въ умъ ея была тягостная мысль, которую она не могла разогнать.

Иныя матери скоро угадываютъ тайну сердца дочерей своихъ, другія же какъ-бы упорствуютъ въ своей непроницательности. Виконтесса оскорбилась бы, еслибъ кто-нибудь сказалъ ей:

— Дочь ваша любитъ…

Жюльенъ также не обладалъ особенною проницательностью, однакожь онъ угадалъ то, чего мать его не хотла видть.

Впрочемъ, Жюльенъ самъ былъ разсянъ, задумчивъ, не въ дух. Удовольствія ночи оставили въ немъ непріятное впечатлніе. Теперь, когда винные пары разсялись, онъ съ невольнымъ ужасомъ помышлялъ о своей незнакомк. Онъ встртилъ ее посл веселаго ужина, интрига скоро завязалась, и во всю ночь Жюльенъ въ какомъ-то страстномъ порыв любилъ эту женщину необузданно, безсознательно.

Когда страсть угасла — пробудился разсудокъ. Страшное сомнніе вкралось въ умъ молодаго человка… Пока онъ былъ съ этой женщиной, въ немъ говорила одна страсть, теперь же издали и въ отсутствіи онъ видлъ то, чего не видалъ, когда былъ съ незнакомкой: онъ узнавалъ ее…

Сомнніе его еще боле усиливалось, когда онъ вспоминалъ слова Франца:

— Что бы ты сдлалъ, еслибъ встртилъ здсь женщину, которую любишь?

Впрочемъ, не должно слишкомъ поэтизировать ощущенія молодаго лейтенанта.— У кого посл оргіи не бываетъ мрачныхъ мыслей?.. У Жюльена былъ сплинъ. Онъ сидлъ задумчивъ и печаленъ, и одна рука его, опущенная въ карманъ, судорожно мяла записочку, заставившую его поблднть въ Англійской-Кофейной.

Одна виконтесса д’Одмеръ была весела. Съ любовію и гордостью смотрла она на красивый мундиръ своего сына, и мысли ея были заняты предстоящими брачными церемоніями, балами…

— Не сердись на сестру, милый Жюльенъ, сказала она, наливая чай:— она сегодня, вроятно, нездорова…

— О! я вполн увренъ, что Дениза рада мн, разсянно возразилъ лейтенантъ.

Молодая двушка подала ему руку и принужденно улыбнулась.

— Я ей дамъ лекарства, и все пройдетъ, продолжала виконтесса д’Одмеръ: — но какъ ты кстати пріхалъ, Жюльенъ!.. Еслибъ ты опоздалъ однимъ мсяцемъ, то не могъ бы быть на праздник, который будетъ данъ Гельдбергомъ въ германскомъ замк.

— Что это за праздникъ? спросилъ лейтенантъ разсянно.

— Разв я не писала теб объ немъ? съ живостію спросила виконтесса д’Одмеръ.— Удивительный праздникъ!.. Онъ будетъ стоить несметныя суммы… вс домогаются чести быть приглашенными… Дениза подетъ… Не правда ли, другъ мой?

— Правда, маменька, отвчала молодая двушка, разслышавшая только послднія слова матери.

— Она возьметъ съ собою двнадцать бальныхъ платьевъ, продолжала виконтесса съ возраставшимъ жаромъ:— четыре маскарадные костюма… это я все устроила, потому-что, Богу извстно, я забочусь о Дениз боле, нежели о самой-себ!.. Ахъ, мой милый Жюльенъ, я не утшилась бы, еслибъ теб не удалось быть на этомъ праздник!.. Десять лтъ будутъ о немъ говорить.. да!

— А рада ли Дениза? спросилъ Жюльенъ.

— Рада ли? съ изумленіемъ повторила виконтесса,— да какъ же не радоваться?

И она посмотрла на дочь. Молодая двушка молчала.

— Дениза, продолжала виконтесса съ нкоторою досадою: — Жюльенъ спрашиваетъ, рада ли ты, что подешь въ замокъ Гельдберга?

— Очень-рада! проговорила Дениза съ принужденной улыбкой.

Жюльенъ замтилъ, что слова Денизы противорчили тону, которымъ они были произнесены.

Виконтесса продолжала съ таинственною важностью:

— Приглашенія еще не разосланы, но подобный праздникъ трудно скрыть… вс наперерывъ другъ предъ другомъ стараются быть приглашены… Я знаю людей, которые охотно заплатили бы пятьдесятъ луидоровъ за приглашеніе… Но общество будетъ отборное: приглашены будутъ только люди знатные и мильпонеры!..

— Не знаю, гд находится замокъ г. Гельдберга, замтилъ молодой виконтъ: — но мн кажется страннымъ, что онъ задумалъ перетащить своихъ гостей въ Германію.

— Въ этомъ-то и заключается вся прелесть! вскричала виконтесса д’Одмеръ.— Это чудесная мысль!.. Замть, что домъ Гельдберга беретъ на себя доставить всхъ приглашенныхъ въ Германію… Вс почтовые экипажи будутъ наняты… Вефуру поручено распорядиться, чтобъ на извстныхъ станціяхъ были приготовлены роскошные обды, завтраки и ужины.

— Въ-самомъ-дл, сказалъ лейтенантъ:— это будетъ очень-любопытно.

— Ты понимаешь, что ни о чемъ не объявлено еще оффиціально, сказала виконтесса, мигнувъ однимъ глазомъ: — мы первые узнали объ этомъ… Кавалеръ Рейнгольдъ бываетъ у насъ почти каждый день… не правда ли, Дениза?

Молодая двушка утвердительно кивнула головой, но, не смотря на вс свои усилія, не могла улыбнуться. Грусть ея видимо усиливалась, можно было замтить, что она съ трудомъ удерживала слезы…

Но виконтесса д’Одмеръ ничего не замчала. Она была влюблена въ домъ Гельдберга, тратившаго сотни тысячь франковъ для одного бала. Въ-продолженіи двухъ или трехъ недль, съ-тхъпоръ, какъ ей сообщили тайну готовившагося праздника, она мечтала только о поздк въ Германію, о туалет и о счастіи сочетаться родственными узами съ богатой и могущественной фамиліей.

Впрочемъ, виконтесса считала совершенно излишнимъ безпокоиться о маловажныхъ болзняхъ молодыхъ двушекъ, а между-тмъ она была добрая мать, заботившаяся только о счастіи своихъ дтей!

Да и чего не доставало Дениз? Докторъ ручался за ея здоровье, у нея было множество новйшихъ платьевъ, шляпокъ, кружевъ, ей ни въ чемъ не отказывали, ее возили на балы… О чемъ же она могла горевать?.. Блдность ея была естественное слдствіе двическихъ болзней… Нтъ, Дениза не имла никакого права жаловаться, грустить!

А между-тмъ, виконтесс самой было нкогда восьмнадцать лтъ!.. Тоска любви заставляла и ее горевать, блднть. Сколько безсонныхъ ночей провела она нкогда въ замк Роте!..

Но вдь это было такъ давно!.. Нельзя же всего запомнить!

Виконтесса д’Одмеръ вполн предалась описанію общаемаго празднества. Жюльенъ начиналъ слушать съ большимъ вниманіемъ: онъ былъ молодъ, и ему говорили объ удовольствіяхъ…

— Когда же будетъ этотъ праздникъ? спросилъ онъ, въ первый разъ наливая себ вина.

— Это еще неизвстно… Кавалеръ Рейнгольдъ все открываетъ намъ… но мось Авель Фон-Гельдбергъ, распоряжающійся всмъ, не назначилъ еще дня… Теб надобно будетъ запастись, Жюльенъ, во-первыхъ, ты долженъ сшить себ охотничье, а потомъ три или четыре бальныя платья, да еще нсколько сюртуковъ для прогулки… Мундиръ же ты будешь надвать только въ особенные случаи… Потомъ… постой, что теб еще нужно?

— Кажется, все, маменька, отвчалъ лейтенантъ улыбаясь.

— Видишь ли, другъ мой, возразила виконтесса съ важностію: — я забочусь обо всемъ… на то я и мать, чтобъ объ васъ пещись… Ну, посуди самъ, въ какое непріятное положеніе ты можешь стать, если вдругъ тамъ окажется въ чемъ-нибудь недостатокъ… Правда, у всхъ парижскихъ портныхъ нмецкія фамиліи, но изъ этоге еще не слдуетъ, чтобъ въ Германіи были портные… не забудь еще, другъ мой, что женитьба твоя зависитъ, быть-можетъ, отъ этого праздника…

— Моя женитьба! повторилъ лейтенантъ, нахмуривъ брови.

Виконтесса съ изумленіемъ и грустію посмотрла на него.

— Ужь не раздумалъ ли ты? спросила она, но такъ-какъ Жюльенъ не отвчалъ, то она продолжала съ живостію:— Конечно, другъ мой, это дло весьма-важное, и для счастія супруговъ нужно не одно богатство… Но подумай, умоляю тебя… Только мильйонеры могутъ задавать подобные балы!

Жюльенъ молчалъ. Виконтесса произнесла таинственнымъ голосомъ:

— Я разсчитала, что этотъ праздникъ будетъ стоить по-крайней-мр четыреста тысячь франковъ!..

Жюльенъ задумался.

— Говорятъ, что она все еще прелестна!.. проговорилъ онъ. Виконтесса улыбнулась… она успокоилась.

Дв крупныя слезы медленно текли по щекамъ Денизы. Никто не обращалъ на нее вниманія, и она могла наконецъ дать волю слезамъ своимъ…

Въ это самое время отворилась дверь въ залу.

— Швея Гертруда Дорнъ желаетъ видть барышню, доложила служанка.

Дениза поспшно встала, радуясь возможности скрыть свои слезы.

Виконтесса осталась одна съ сыномъ.

X.
Молодыя двушки!..

Виконтесса слдила за удалявшейся Денизой радостно улыбаясь.

— Видишь ли, сказала она Жюльену: — по лицу сестры твоей можно бы подумать, что она, бдняжка, очень-нездорова, а лишь-только дло дошло до нарядовъ, она и выздоровла!

— Она очень перемнилась, замтилъ Жюльенъ.

— Свадьба все поправитъ, возразила виконтесса.

— Я замтилъ на глазахъ ея слезы…

— Э, Боже мой! вскричала виконтесса: — разв ты не знаешь, какъ плаксивы молодыя двушки!

Она глубоко вздохнула и, поднявъ глаза къ небу, проговорила:

— О! молодыя двушки! молодыя двушки!..

Потомъ она отошла отъ стола, сла на кушетку и подозвала къ себ сына.

— Поди сюда, Жюльенъ, сказала она: — и поговоримъ о дл. Мы теперь одни.

Лейтенантъ слъ на кушетк. Виконтесса положила къ нему на плечо свои блыя, аристократическія руки и нсколько минутъ любовалась имъ молча. На лиц ея была улыбка любящей, счастливой матери…

— Какъ ты сталъ хорошъ, мой Жюльенъ! сказала она наконецъ нжнымъ голосомъ:— но скажи мн, о чемъ ты грустишь?.. Не отпирайся! я замтила, что ты не такъ веселъ и беззаботенъ, какъ прежде… Что съ тобою?.. Схвативъ обими руками голову лейтенанта, она поцаловала его въ лобъ.— Я горжусь тобою, мой Жюльенъ, продолжала она:— три раза имя твое появлялось въ журналахъ… вс говорили мн о теб… вс говорили: ‘Онъ длаетъ честь своему имени! При Лудовик XV былъ начальникъ эскадры баронъ д’Одмеръ, а вашъ Жюльенъ, виконтесса, будетъ по-крайней-мр контр-адмираломъ!..’ Скажи самъ: могла ли я не гордиться?.. О, благодарю, благодарю тебя, сынъ мой!..

Жюльенъ отвчалъ на ласки матери и улыбался ей, но лицо его по-прежнему оставалось озабоченнымъ.

— Боже мой! вскричала виконтесса, внимательно посмотрвъ на сына:— ты скрываешь что-нибудь отъ меня, Жюльенъ… Ради Бога, скажи, что съ тобою?.. Ты, можетъ-быть, недоволенъ службой?.. Можетъ-быть, несправедливый или слишкомъ-строгій начальникъ…

— Я совершенно доволенъ своею службой, съ живостію произнесъ лейтенантъ:— начальники любятъ меня…

— Потому-что ты не нуждаешься ни въ нихъ, ни въ комъ, сынъ мой! возразила виконтесса.— Говорятъ, морская служба тягостна… О, я не хочу, чтобъ ты принуждалъ себя… При малйшей непріятности подавай въ отставку и прізжай въ Парижъ… Ты уже участвовалъ въ двухъ кампаніяхъ, а этого слишкомъ-достаточно для молодаго дворянина… Не такъ ли, Жюльенъ?

— Морская служба мн нравится, тмъ боле, что…

— Что такое?

— Что я не женюсь на графин Эсири…

— Отъ-чего же ты не хочешь жениться на ней, Боже мой?.. Ты любишь ее, мн кажется, что ты ей нравишься, у тебя хорошее состояніе, она ужасно богата… Ты дворянинъ, а это большое достоинство въ ея глазахъ, потому-что, я замтила, она аристократка въ полномъ смысл этого слова… Ты красавецъ, она очаровательна!.. Отъ-чего же теб не жениться на ней?

Жюльенъ покачалъ головой.

— Все это правда, матушка, проговорилъ онъ.— Но…

— Но?..

Лейтенант потупилъ глаза и молчалъ.

Онъ вспоминалъ о бал, но не смлъ сообщить матери своихъ сомнній… Онъ колебался. Виконтесса настоятельно и съ нкоторой досадой требовала, чтобъ онъ объяснился.

— Боже мой! вскричалъ наконецъ молодой человкъ:— вы угадали, матушка, я грустенъ… и Эсирь причиной моей грусти!

— Отъ-чего?

— Это чрезвычайно-затруднительный вопросъ… Я люблю ее… люблю столько же, какъ прежде… но не могу жениться на ней…

— Почему же?

Жюльенъ не зналъ, что отвчать: онъ стыдился своихъ подозрній, которыя, однакожь, все боле и боле овладвали имъ. И въ-самомъ-дл, подозрнія эти были чрезвычайно-безразсудны, строгая нравственность дочерей Гельдберга была всмъ извстна. Никогда клевета не дерзала касаться имени ихъ!.. Въ смущеніи Жюльенъ опустилъ руку въ карманъ… пальцы его коснулись записочки… Онъ совершенно забылъ объ ней. Въ то же мгновеніе смущеніе его прошло, но выраженіе лица сдлалось грустне…

Записка эта могла служить отвтомъ на вопросы виконтессы и въ то же время препятствіемъ къ браку его съ Эсирью. Онъ взглянулъ на мать и вынулъ записку изъ кармана.

— Матушка, сказалъ онъ серьзно:— я долго молчалъ, потому-что долженъ открыть вамъ странную новость… вы, вроятно, поймете и объясните лучше меня это обвиненіе…

— Обвиненіе? повторила виконтесса.

— Да, прочтите и вы увидите, что говорятъ о Гельдберг…

— О Гельдберг!.. это должна быть низкая клевета!

Жюльенъ молча подалъ ей измятую записку. Одинъ уголъ ея былъ оторванъ.

Виконтесса съ трудомъ разобрала полуистертыя буквы:

‘Сестра твоя выйдетъ замужъ за убійцу твоего отца’ продолжала она какъ-бы невольно въ-слухъ: ‘а ты женишься на дочери…’

Посл этихъ словъ былъ оторванъ уголъ.

Жюльенъ ожидалъ, что мать его съ презрніемъ пожметъ плечами и броситъ записку — однакожь, ошибся. Виконтесса прочитала ее два или три раза, потомъ возвратила сыну. Руки ея опустились, она прислонилась къ спинк кушетки и задумалась… брови ея сблизились…

Двадцать лтъ прошло съ-тхъ-поръ, какъ мужъ ея умеръ, но Елена не забывала его, потому-что была добра отъ природы и всякій разъ воспоминаніе о Раймонд пробуждало въ глубин души ея тяжкую грусть…

Жюльенъ молча глядлъ на мать.

— Я не въ первый разъ слышу объ этомъ, произнесла она наконецъ съ усиліемъ: — но это или ошибка, или клевета… Бдный отецъ твой погибъ, какъ и многіе другіе, въ страшной пропасти, называемой Блутгауптскимъ-Адомъ, въ имніи нашего дяди Гюнтера… Кавалеръ Рейнгольдъ честный человкъ… Я готова поклясться въ томъ передъ Богомъ… Я разспрашивала его нсколько разъ и убдилась, что кавалеръ не зналъ даже моего бднаго Раймонда… Обвиненіе это есть слдствіе недоразумнія или сходства именъ… Правда, передъ смертію, отецъ твой былъ въ связи съ человкомъ безнравственнымъ, какимъ-то Реньйо… А ты знаешь, что это имя у насъ въ Германіи переводится Рейнгольдъ…

— Но этотъ Реньйо… прервалъ Жюльенъ слова матери мрачнымъ и грознымъ выраженіемъ голоса.

Виконтесса остановила его.

— Дай мн договорить, сказала она:— этотъ Реньйо былъ человкъ безчестный, но не убійца… Я сама не хорошо знаю эту печальную исторію… Отецъ твой случайно познакомился съ Реньйо и, по-видимому, стыдился этого знакомства, потому-что скрывалъ его отъ меня… Въ нашемъ прежнемъ дом, отецъ твой занималъ комнату, совершенно-отдльную отъ моей, тамъ онъ принималъ этого Реньйо… Я часто слышала разсказы о немъ, но не помню, чтобъ видала когда-нибудь его самого… Раймондъ умеръ въ Блутгауптскомъ-Ад… Дяди твои, Отто, Альбертъ и Гтцъ, пріхали около того времени въ Парижъ и обвинили господина де-Реньйо… Но исторія, которую они мн разсказали, походила на романъ. Я освдомлялась въ Германіи и узнала, что господинъ де-Реньйо былъ во Франкфурт только мимоздомъ и умеръ гд-то въ Австріи…

Елена замолчала. Мать и сынъ просидли нсколько минутъ молча, подъ вліяніемъ тягостныхъ впечатлній.

— Матушка, сказалъ наконецъ лейтенантъ: — вы сдлали что могли… Вы, женщина, оставались одн, въ бдности, съ двумя дтьми… Но я теперь не ребенокъ и вижу, что мн предстоитъ великая обязанность… Я долженъ непремнно хать въ Германію и узнать, точно ли умеръ господинъ де-Реньйо.

На глазахъ виконтессы навернулись слезы, она подала сыну руку.

— Позжай въ Германію, сынъ мой! сказала она.— Богъ свидтель, я теперь столько же люблю твоего отца, какъ любила въ счастливйшее время нашего супружества… Позжай… мы подемъ вмст… воспользуемся своимъ пребываніемъ въ замк Гельдберга, чтобъ сдлать нужныя разъисканія…

Эти слова непріятнымъ образомъ поразили сердце молодаго человка.

Виконтесса промолчала нсколько минутъ, потомъ продолжала:

— Помнишь ли ты моихъ трехъ братьевъ, Жюльенъ?

— Помню, возразилъ лейтенантъ:— отецъ мой былъ еще живъ, когда трое молодыхъ людей въ красныхъ плащахъ вошли къ нему въ комнату… онъ нжно обнялъ ихъ…

— Да, да! произнесла виконтесса съ улыбкой, смшанной съ горечью: — они всегда были странны и во всемъ отличались отъ другихъ людей…

— Однакожь, вы прежде любили ихъ! сказалъ Жюльенъ.

— Я и теперь ихъ люблю… Вдь они мн братья, и безъ ихъ помощи я не была бы въ силахъ перенести бдствія и нищету, столько лтъ тяготвшую надо мною… Но они люди странные!.. Я не могу забыть того, что отецъ твой, Жюльенъ, похалъ въ Германію по ихъ совту… Съ-тихъ-поръ, я видлась съ ними пять или шесть разъ, и всякій разъ они приносили мн помощь… Не смотря на то, я всегда принимала ихъ холодно… Безъ нихъ, Раймондъ не предпринялъ бы злополучнаго путешествія… Не знаю, оскорбила ли ихъ моя холодность, но давно уже я не видала ихъ…

Слова виконтессы д’Одмеръ произвели на молодаго человка дйствіе, совершенно противоположное тому, какого она ожидала. Они внушили ему участіе къ побочнымъ сыновьямъ графа Ульриха. Часто говорили при немъ о трехъ братьяхъ, надъ которыми тяготло двойное изгнаніе, изъ семьи и изъ отчизны, но никогда еще онъ не принималъ въ нихъ такого участія, какъ теперь.

— Отъ-чего же я не видалъ ихъ ни разу посл смерти батюшки? спросилъ онъ.

— Ты былъ въ коллегіи, отвчала виконтесса: — и, сказать.откровенно, я всегда распоряжалась такимъ образомъ, чтобъ ты не встрчался съ ними, ногому-что я боялась вліянія ихъ на твой юный умъ… Я знаю, другъ мой, что они никогда не сдлаютъ зла съ намреніемъ, но они съ непонятнымъ безразсудствомъ вдаются во вс отчаянныя предпріятія… гд есть опасность, тамъ должны быть и они… у нихъ т же политическія идеи, которыя погубили отца моего, графа Ульриха… Они были бдны, не знали, гд преклонить голову, а между-тмъ, ни одинъ изъ нихъ не позаботился о томъ, чтобъ заняться чмъ-нибудь… Они безпрестанно вмшивались въ тайные заговоры, волнующіе Германію, они сражались какъ настоящіе странствующіе рыцари противъ мнимыхъ враговъ нашей фамиліи,— существъ, созданныхъ ихъ пылкимъ, необузданнымъ воображеніемъ!..

— Что же они длаютъ теперь? спросилъ Жюльенъ.

— О! ты ничего не знаешь, возразила виконтесса:— потому-что былъ въ мор… Но безпорядочное поведеніе ихъ не осталось безъ наказанія… Я трепещу, когда подумаю, что и ты, другъ мой, могъ пойдти по слдамъ ихъ, еслибъ я ршилась вврить имъ тебя!..

— Но что же сталось съ ними?.. съ безпокойствомъ спросилъ Жюльенъ.

— Они въ тюрьм, Жюльенъ… въ тюрьм! И обвинены въ убійств!..

— Въ Вн?

— Во Франкфурт.

— А далеко Франкфуртъ отъ замка Гельдберга?

— Въ нсколькихъ миляхъ, не боле… Но къ-чему этотъ вопросъ?

— Я хочу постить моихъ трехъ несчастныхъ дядей: Отто, Альберта и Гтца.

Виконтесса съ изумленіемъ посмотрла на сына.

— Длай что хочешь, Жюльенъ, сказала она: — ты теперь въ такихъ лтахъ, что самъ можешь судить о ихъ поведеніи… Однакожь, любя ихъ всмъ сердцемъ, я опасаюсь ихъ и считаю низкой клеветою обвиненіе въ преступленіи, приписываемомъ кавалеру Рейнгольду… Впрочемъ, ты самъ его знаешь… Скажи, какого ты объ немъ мннія?

— Одного съ вами, матушка, отвчалъ Жюльенъ разсянно.

— Но кто далъ теб эту записку?

— Не знаю.

— Гд же ты получилъ ее?

Лейтенантъ колебался, но секунду спустя, отвчалъ:

— На маскарад, въ зал Комической-Оперы.

— Въ прошлую ночь?

— Да.

Виконтесса посмотрла на сына, потомъ громко засмялась.

— А я еще сожалла о немъ!.. вскричала она: — я безпокоилась объ утомленіи, написанномъ на лиц его!.. Знаю я теперь причину этой блдности, любезный виконтъ!.. Вы прекрасно воспользовались первыми минутами своего отпуска… поздравляю!

И она весело поцаловала его.

— Ребенокъ! продолжала она: — и ты можешь такъ серьзно принимать къ сердцу маскарадную шалость… разв ты не видишь, что надъ тобою подшутилъ человкъ, завидующій твоему счастію?.. Другъ мой! графиня Эсирь красавица и богата… У тебя есть соперники!.. Я сама сейчасъ назову теб человкъ двадцать… Какъ! ты не понялъ причины этой безъименной клеветы?..

Виконтесса д’Одмеръ говорила съ жаромъ, она защищала дло, уже вполовину выигранное въ сердц Жюльена однимъ воспоминаніемъ объ Эсири.

— Но, возразилъ онъ: — тутъ говорится не обо мн одномъ, а о моей сестр и кавалер Рейнгольд…

Госпожа д’Одмеръ съ улыбкой пожала плечами.

— По всему видно, что ты прямо съ корабля, мой бдный Жюльенъ! возразила она.— Я говорила теб сейчасъ о зависти молодыхъ людей… но это ничто въ сравненіи съ завистью молодыхъ двушекъ!.. Не-уже-ли ты думаешь, что он могутъ смотрть равнодушно на бракъ твоей сестры съ однимъ изъ первйшихъ богачей цлой Франціи?.. Он сохнутъ съ досады, и, еслибъ женщины выходили на дуэль, у Денизы была бы, по-крайней-мр, дюжина поединковъ!..

— Но мн кажется, проговорилъ Жюльенъ:— что она не слишкомъ дорожитъ своимъ счастіемъ…

— Пустое, другъ мой!.. Надобно быть женщиной, чтобъ угадывать то, что происходитъ въ сердц молодыхъ двушекъ… Ты увидишь, что Дениза вернется столь же веселою, какъ она была печальна за завтракомъ… Она бросится къ теб на шею, какъ-будто-бы только-что увидла тебя… Увряю, ты не узнаешь ея!.. Грусть молодыхъ двушекъ такъ же скоро проходитъ, какъ и приходитъ.. говорятъ, это бываетъ отъ раздраженія нервовъ… Кадриль, прогулка, или нарядъ, — вотъ лучшія лекарства въ этомъ случа.

— Кажется, Дениза была прежде благоразумне… съ легкимъ упрекомъ сказалъ лейтенантъ.

— Ахъ, другъ мой, ты не знаешь, какъ странны молодыя двушки!.. О, молодыя двушки!.. Однако я заговорилась и отклонилась отъ главнаго предмета… Скажи же мн, Жюльенъ, любишь ли ты еще бдную Эсирь?

— Она сама, быть-можетъ, забыла меня! проговорилъ лейтенантъ.

— Забыть, тебя, Жюльенъ! вскричала виконтесса д’Одмеръ: — Боже мой! какъ мужчины несправедливы!.. Всякій разъ, когда я встрчалась съ Эсирью — замть, Жюльенъ, всякій разъ!— она подходила ко мн и справлялась о теб… Поврь мн, другъ мой, я опытна въ этихъ вещахъ: графиня Эсирь любитъ тебя по-прежнему..

— Возможно ли? проговорилъ лейтенантъ съ радостной улыбкой.

— Зачмъ же мн обманывать тебя, сынъ мой?.. Еслибъ ты зналъ, какія уловки она употребляла, чтобъ только заговорить о теб!.. Любящія женщины очень-хитры, но за то матери проницательны, и сколько разъ уклонялась я съ намреніемъ отъ ея вопросовъ, чтобъ помучить ее!.. А между-тмъ, я ни о чемъ такъ охотно не говорю, какъ о моемъ любезномъ сын… но я хотла видть сильна ли любовь ея, и смло могу сказать, что она отъ тебя безъ ума!.

Жюльенъ съ нжностію пожалъ руку матери,

— Благодарю, проговорилъ онъ: — о! благодарю, матушка!.. И я… люблю ее!

— Насилу-то! вскричала виконтесса, съ радостію поцаловавъ сына въ об щеки:— ты не повришь, мой добрый Жюльенъ, какъ ты меня обрадовалъ… Я люблю Эсирь какъ дочь, и бракъ вашъ всегда былъ моею сладостнйшею мечтою…

Сердце Жюльена было переполнено, растроганнымъ взоромъ благодарилъ онъ мать. Сомннія его исчезли… онъ стыдился ихъ. Эсирь любила его! Кто могъ знать это лучше его матери?..

Въ это самое время отворилась дверь въ залу. Дениза, удалившаяся грустною, печальною, воротилась съ улыбкой на лиц.

Казалось, самъ случай оправдывалъ вс предсказанія виконтессы. Милыя черты Денизы блистали удовольствіемъ и радостью. Жюльенъ съ изумленіемъ смотрлъ на нее.

Мать значительно взглянула на сына.

— Что я говорила теб! сказала она съ торжествующимъ видомъ.

Дениза весело подошла къ матери, поцаловала ее и потомъ бросилась на шею Жюльену.

— Братъ, милый братъ! вскричала она: — какъ я рада, что ты возвратился!..

— Что я говорила? повторила виконтесса.

— Что съ тобою было сегодня утромъ, сестрица? спросилъ Жюльенъ, отвчая на ласки Денизы.

— Я была нездорова, возразила молодая двушка, слегка покраснвъ:— мн было невыразимо грустно!

— А мамзель Гертруда принесла теб, вроятно, лекарство? спросила виконтесса съ добродушной насмшкой.

Слова эти, произнесенныя случайно, такъ близко подходили къ истин, что Дениза покраснла еще боле.

Виконтесса не ошиблась: Гертруда, точно, принесла лекарство. Она говорила о Франц… о Франц, оставшемся въ живыхъ…

Дениза произнесла нсколько невнятныхъ словъ… ей казалось, что мать угадала ея тайну.

— Скажи намъ, пожалуйста, продолжала виконтесса: — какое чудное лекарство разогнало такъ скоро твою болзнь и грусть?

Дениза краснла боле и боле.

— Я не понимаю, о чемъ вы меня спрашиваете, матушка, проговорила она тихимъ голосомъ: — Гертруда принесла мн кружевной воротничокъ, заказанный мною для предстоящаго бала у Гельдберга.

Виконтесса громко засмялась.

— Что я говорила, Жюльенъ?.. вскричала она въ третій разъ.— Кружева, наряды, бездлушки! О, молодыя двушки! молодыя двушки!…

Садясь въ карету, по выход изъ квартиры Ганса Дорна, баронъ Фон-Родахъ сказалъ кучеру:

— Въ улицу Виль л’Эвкъ, къ дому Гельдберга!..

XI.
Прихожая.

Не было еще полудня. Въ великолпныхъ конторахъ банкирскаго дома Гельдберга, Рейнгольда и Комп., все кипло жизнію. Не смотря на то, что день былъ праздничный, вс служащіе были да своихъ мстахъ, стальныя перья быстро скользили по бумаг, и звукъ считаемыхъ денегъ разносился по всмъ комнатамъ.

Прохожіе съ завистью заглядывали въ окна, защищенныя желзными ршетками, чтобъ насладиться хоть видомъ драгоцннаго металла.

Пять или шесть каретъ съ гербами стояли передъ параднымъ крыльцомъ, съ котораго безпрестанно сходили прикащики всхъ парижскихъ банкирскихъ домовъ. У каждаго изъ нихъ были подъмышкой или на спин туго-набитые мшки. Сундуки Гельдберга походили на публичные колодцы, изъ которыхъ вс черпаютъ, по въ которыхъ не изсякаетъ вода.

Наемная карета, запряженная парой жалкихъ извощичьихъ лошадей, остановилась у крыльца, и баронъ Фон-Родахъ соскочилъ на троттуаръ. У крыльца стояла толпа ливрейныхъ лакеевъ, разсуждавшихъ о политик въ ожиданіи господъ своихъ. Величаво посмотрли они на человка, пріхавшаго въ такомъ боле-нежели скромномъ экипаж.

Не безъ труда пробрался между ними Родахъ и дошелъ до двери конторы, гд встртилъ новое препятствіе. Прикащики, безпрестанно входившіе и выходившіе, преграждали ему дорогу. Обождавъ еще нсколько минутъ, онъ вошелъ въ прихожую, гд встртилъ его красивый, видный швейцаръ, присутствіе котораго было такъ же безполезно, какъ и самая прихожая, ибо чтобъ говорить о длахъ, надобно было пройдти въ слдующую комнату.

Это была квадратная комната, обставленная скамьями, обитыми зеленымъ сафьяномъ. Тутъ-то и была настоящая прихожая.

На скамьяхъ терпливо ждали десять или двнадцать человкъ. Мужчина въ черномъ фрак важно прогуливался взадъ и впередъ. Это былъ просто лакей, но его можно было принять по-крайней-мр за нотаріуса по важности, съ которою онъ прохаживался.

— Можно видть господина Гельдберга? спросилъ баронъ.

Лакей, похожій на нотаріуса, поклонился съ гордою вжливостью.

— Кого вамъ угодно, господина Гельдберга-отца или сына? произнесъ онъ густымъ басомъ, которому нмецкое произношеніе придавало еще боле пріятности.

— Господина Гельдберга-отца.

— А!.. Господина Гельдберга-отца нельзя видть теперь.

— Такъ потрудитесь сказать мн, въ какіе часы можно его видть?

— Ни въ какіе.

— Скажите же мн, наконецъ, когда можно поговорить съ нимъ о длахъ?

— Никогда.

Родахъ съ досадой посмотрлъ на важнаго лакея. Ему показалось, что онъ смется надъ нимъ. Но едва взглянулъ онъ въ лицо лакею, какъ гнвъ его внезапно прошелъ, и онъ отвернулся, какъ-бы желая скрыть свое лицо отъ знакомаго человка.

Эта предосторожность была, однакожь, ненужна, потому-что лакей, одтый нотаріусомъ, не удостоивалъ его взгляда.

— Что длать! возразилъ Родахъ съ притворнымъ равнодушіемъ: — если нельзя видть господина Гельдберга-отца, такъ доложите обо мн хоть сыну его…

— Очень-хорошо, возразилъ лакей:— это другое дло… Но господинъ Авель Фон-Гельдбергъ занятъ длами.

— На долго?

— Можетъ-быть.

— А господинъ кавалеръ Фон-Рейнгольдъ?

— Занятъ.

— А донъ Хозе-Мира?

— Занятъ.

Родахъ подумалъ съ минуту, потомъ пошелъ къ скамь, сказавъ:

— Я подожду.

— Такъ не угодно ли вамъ будетъ приссть? съ гордою вжливостью сказалъ важный лакей, когда барон уже сидлъ.

Люди, ожидавшіе въ прихожей, подсли какъ-можно-ближе къ двери въ контору. Родахъ же занялъ мсто поодаль отъ нихъ и внимательно смотрлъ на лакея въ черномъ фрак, продолжавшаго прогуливаться взадъ и впередъ. Убдившись, что лицо его было ему знакомо, баронъ сталъ разсматривать окружавшіе его предметы.

Никакихъ украшеній не было въ этой комнат, полъ былъ плитяной, въ одномъ углу стояла изразцовая печь. Кром выхода въ сни и входа въ контору были еще три двери.

На первой изъ нихъ, на лакированной мдной дощечк, была слдующая надпись:

‘Церера, общій банкъ для земледльцевъ’.

На второй — длинными буквами:

‘Денежный Заемъ’.

На третью, мдникъ приколачивалъ золоченую доску съ надписью, сдланною красивыми фигурными буквами:

‘Желзная дорога изъ Парижа въ ****.

‘КОМПАНЯ ВЛАДЛЬЦЕВЪ БОЛЬШИХЪ ИМНЙ’.

Это было совершенно-новое предпріятіе, только-что пущенное въ публику.

Родахъ ждалъ терпливо, размышленія его не давали ему соскучиться.

Съ-тхъ-поръ, какъ онъ ждалъ, многіе изъ сосдей его были приняты, отпущены и замнены другими. Между вновь-прибывшими находилась старуха, въ черномъ, изношенномъ, но еще чистомъ плать.

Одинъ видъ этой женщины внушалъ невольную тоску. Замтно было, что она долго, теривливо боролась съ горемъ, но наконецъ горе обезсилило ее… въ впалыхъ, тусклыхъ глазахъ ея видны были слды горькихъ слезъ…

Робко отворила она дверь въ прихожую и не смла войдтй. Важный лакей, заботившійся о томъ, чтобъ старуха не простудила теплой комнаты, попросилъ ее войдти.

Дрожащимъ, тихимъ голосомъ объявила она, что желала бы видть кавалера Рейнгольда. Важный Нмецъ отвчалъ ей то же, что онъ сказалъ Родаху, и старуха сла на скамью, въ самый отдаленный уголъ. Она сидла неподвижно, опустивъ голову на грудь, только изрдка, когда громче раздавался звукъ золота, она подымала голову и погружала взоръ въ ту сторону, откуда слышался звукъ.

Во взор ея была какъ-бы жалоба отчаянія: то былъ взоръ человка, умирающаго съ голоду и смотрящаго на хлбы, выставленные въ окнахъ булочной…

Время проходило, и безпокойство выразилось на лиц старухи.

— Позвольте узнать, сказала она, когда важный лакей проходилъ мимо ея: — скоро ли мн можно будетъ видть господина кавалера Фон-Рейнгольда?

— Подождите, сударыня, подождите, спокойно возразилъ Нмецъ.

— Мн некогда ждать, робко проговорила старуха.

— Такъ идите съ Богомъ.

Съ этими словами, Нмецъ повернулся и мрными шагами пошелъ въ другую сторону. Когда онъ воротился, бдная старуха встала, подошла къ нему и, глубоко вздохнувъ, сказала ршительнымъ голосомъ:

— Я принесла деньги.

Лакей остановился.

— Такъ что жь вы прежде не говорили? сказалъ онъ: — вамъ незачмъ было ждать. Потрудитесь пройдти въ кассу.

— Извольте видть, я принесла только частицу… въ зачетъ…

— А, чортъ возьми! возразилъ Нмецъ: — позвольте вамъ доложить, что Гельдбергъ и Компанія никогда въ зачетъ не принимаютъ!

— Потому-то я и желала бы лично повидаться съ кавалеромъ Рейнгольдомъ…

— Понимаю! понимаю… но теперь его нельзя видть.

— Послушайте, робко и нершительно сказала старуха:— я нкогда знала господина Рейнгольда, и онъ, вроятно, меня помнитъ… Потрудитесь только доложить ему, что мадамъ Реньйо желала бы переговорить съ нимъ…

Наивно-насмшливая улыбка выступила на лиц важнаго лакея. Теперь только онъ ршился взглянуть въ лицо старухи и отвчалъ:

— Извините, сударыня, очень можетъ быть, что господинъ кавалеръ зналъ васъ… но и я знаю свою обязанность, а потому не смю его безпокоить… Подождите своей очереди!

Бдная старушка глубоко вздохнула и опять сла на прежнее мсто.

Баронъ Родахъ издали слдилъ за этой сценой, но не могъ слышать имени, произнесеннаго старухой. Только видъ ея пробудилъ въ немъ неясное воспоминаніе. Ему казалось, что онъ видитъ ее не въ первый разъ.

Дверь, надъ которою только-что прибили новую надпись, съ шумомъ отворилась, и четыре человка, украшенные орденами, вошли въ прихожую, громко разсуждая. Въ прихожей надли они шляпы, не обращая ни малйшаго вниманія на присутствующихъ.

— Это хорошая афера, говорилъ одинъ изъ нихъ.

— Разумется! отвчалъ другой:— а домъ Гельдберга, благодаря Бога, силенъ… вынесетъ на своихъ плечахъ!

— При такихъ благопріятныхъ обстоятельствахъ, сказалъ третій: — капиталъ скоро удвоится.

— А вотъ и начало! сказалъ четвертый, коснувшись тростью до новой досчечки: — главное сдлано!

Они громко захохотали и удалились.

Это были, по-видимому, ‘владльцы большихъ имній’.

— Скоро ли моя очередь? спросилъ Родахъ, не вставая съ мста.

Важный лакей, низко и почтительно поклонившійся только-что прошедшимъ господамъ, не обратившимъ на него ни малйшаго вниманія, отвчалъ не оглядываясь:

— Не знаю.

Баронъ прождалъ еще около десяти минутъ, въ-теченіе которыхъ дверь въ Контору Желзной Дороги два раза отворялась, черезъ прихожую прошли два почтенные человка, на лбахъ которыхъ явственно было написано: акціонеры.

XII.
Бочка Данаидъ.

Когда они прошли, возл печки зазвонилъ колокольчикъ и важный лакей поспшно удалился.

Секунду спустя, онъ воротился и произнесъ съ прежнею важностію:

— Сегодня никого больше не будутъ принимать.

Старуха всплеснула руками и опустила голову, какъ громомъ пораженная.

Два или три человка ушли бормоча что-то сквозь зубы.

Лакей направилъ шаги къ контор.

— Клаусъ! произнесъ баронъ тихимъ голосомъ.

Нмецъ остановился, вытаращивъ глаза, но не оглядывался.

— Клаусъ! повторилъ Фон-Родахъ.

Лакей быстро повернулся и однимъ скачкомъ очутился посреди комнаты. Взглянувъ въ лицо барону Фон-Родаху, онъ невольно вскрикнулъ.

Баронъ приложилъ палецъ ко рту.

Клаусъ внезапно замолчалъ, но прежнее изумленіе выражалось на лицъ его.

— Подойди ко мн, сказалъ баронъ.

Клаусъ повиновался.

— Мн сказали, продолжалъ Родахъ: — что ты служишь у Жида… но мн не сказали, что ты забылъ своихъ прежнихъ господъ.

На блдномъ и важномъ лицъ Нмца выступилъ яркій румянецъ, вки его дрожали, въ глазахъ выражалось сильное волненіе.

— Ваше сіятельство… проговорилъ онъ.

— Тсс! этотъ титулъ не принадлежитъ мн… Меня зовутъ барономъ Родахомъ, и ты меня не знаешь.

— Помилуйте! какъ мн не знать! вскричалъ блутгауптскій егерь.

— Я баронъ Фон-Родахъ, говорятъ теб, твои новые господа не должны знать моего настоящаго имени… Я вврилъ теб свою тайну: сохранишь ли ты ее?

Клаусъ приложилъ руку къ сердцу.

— Приказывайте, ваше сіятельство, сказалъ онъ: — я готовъ вамъ повиноваться… О, нтъ! клянусь честію, я не забылъ ни васъ, ни вашего благороднаго отца… Я бдный человкъ, и обязанъ служить, гд прійдется… но сердце мое принадлежитъ прежнимъ господамъ моимъ… Скажите одно слово, и я готовъ служить вамъ.

— Благодарю, возразилъ Родахъ: — ты честный человкъ, и я узнаю въ теб нашего васалла… Дай мн руку!

Клаусъ съ восторгомъ схватилъ руку барона. Съ лица его исчезла прежняя тугая, натянутая важность, которую онъ считалъ необходимою принадлежностью чернаго фрака и своей должности… Теперь на лицъ его выражалось добродушіе и искренняя привязанность.

— Приказывайте! сказалъ онъ.

— Мн необходимо сейчасъ же видть кого-нибудь изъ компаньйоновъ Гельдберга, отвчалъ баронъ Фон-Родахъ.

— Меня прогонятъ, какъ собаку,— подумалъ Клаусъ, но, не колеблясь ни секунды пошелъ къ конторъ, попросивъ Родаха слдовать за нимъ.

Старуха Реньйо съ грустью и завистью смотрла имъ вслдъ:

— А меня! произнесла она: — меня не впустятъ!

Дверь опять затворилась. Старуха осталась одна. Она подняла къ небу глаза, омоченные слезами, и опять опустила голову на грудь… руки ея, сложенныя на колняхъ, дрожали…

Баронъ Фон-Родахъ и Клаусъ молча проходили рядъ комнатъ конторы Гельдберга.

Бывшій васаллъ Блутгаупта шелъ впереди съ прежнимъ важнымъ видомъ. Онъ былъ одтъ гораздо-лучше барона, тмъ боле, что, съ самаго прибытія въ Парижъ, послдній не усплъ еще переодться. Старый дорожный плащъ его и сапоги были покрыты пылью.

Прикащики, конторщики и писаря смотрли на него мрачнымъ взглядомъ птицъ, заключенныхъ въ клыку. Родахъ же осматривался съ видимымъ удовольствіемъ.

Въ послдней залъ была круглая чугунная лстница въ бельэтажъ. Клаусъ и баронъ пошли по этой лстниц, и вошли въ маленькую прихожую, гд сидлъ лакей, одтый такъ же, какъ и Клаусъ. Ему, вроятно, было приказано никого не принимать, потому-что онъ всталъ передъ дверью.

— Вы знаете, сказалъ онъ Клаусу:— что никого боле не велно принимать…

— Это мое дло, возразилъ Клаусъ съ видомъ лакея, за котораго возложено особое порученіе.— Пустите, мось Дюранъ, господа ждутъ.

Мось Дюранъ отступилъ, проворчавъ что-то сквозь зубы и весьма-недовольный, что другой зналъ то, чего онъ не зналъ.

Клаусъ на-ципочкахъ пошелъ къ кабинету. Не смотря на наружную ршительность, онъ дрожалъ подъ своимъ чернымъ фракомъ.

Три раза стукнулъ онъ въ дверь кабинета, Отвта не было.

— Не принимаютъ! шепнулъ онъ барону: — ахъ, ваше сіятельство! еслибъ не вы…

— Они тамъ? прервалъ Родахъ.

Клаусъ, лицо котораго было блдно, утвердительно кивнулъ головою.

Родахъ взялся за бронзовую позолоченную ручку и сказалъ Клаусу:

— Не безпокойся, тебя не прогонятъ, а если прогонятъ, я возьму тебя къ себ въ услуженіе.

Внезапная радость засіяла на лиц бывшаго блутгауптскаго васалла. Только изъ уваженія къ черному фраку онъ не запрыгалъ.

Родахъ вошелъ и затворилъ за собою дверь.

Онъ вступилъ въ обширную комнату, меблированную съ строгою роскошью. На противоположномъ конц стоялъ большой письменный столъ чернаго дерева, съ рзными ножками. Вокругъ камина изъ чернаго мрамора, стояло въ безпорядк нсколько креселъ.

Въ комнат никого не было. Родахъ подошелъ къ письменному столу, на которомъ въ безпорядк лежала кипа бумагъ съ печатными заголовками… Вдругъ въ сосдней комнат послышались голоса. Родахъ оглянулся. Дверь была полурастворена. Онъ подошелъ къ ней. Мягкій коверъ заглушалъ шаги его…

Родахъ заглянулъ въ полурастворенную дверь, но никого не было видно, за то онъ могъ слышать.

Разговаривавшихъ было четверо.

У одного былъ молодой, но довольно-грубый голосъ, у другаго въ выраженіи голоса было что-то приторно-ласкательное, третій говорилъ медленно, докторальнымъ тономъ, и наконецъ, четвертый говорилъ жалобнымъ, стариковскимъ голосомъ.

— Господа, говорилъ именно этотъ голосъ:— у меня сердце раздирается на части и обливается кровію, когда я посмотрю на то, что вы длаете!.. Боже мой! Не-уже-ли такой славный, богатый домъ долженъ лопнуть!.. Такія ли дла были при достойномъ, почтенномъ старомъ г. Гельдберг?.. Все было просто, чисто, честно! Доходы врные… риска ни малйшаго… за то и книги наши можно было хоть напечатать… все на лицо!…

— Пустыя, ничтожныя длишки, почтеннйшій мось Моро! сказалъ приторный голосъ.

— Старинная система! прибавилъ грубый голосъ съ легкимъ нмецкимъ произношеніемъ.

Баронъ Фон-Родахъ прислушивался внимательно, и на лиц его выразилось внезапное безпокойство.

— Не-уже-ли дла ихъ плохи? подумалъ онъ.

— Пускай, старинная, да за то хорошая система, продолжалъ добрякъ, котораго назвали господиномъ Моро:— за то въ тогдашнее время касса ваша была всегда полна… а теперь что? Пусто!

Докторальный голосъ закашлялъ, приторный произнесъ нсколько словъ, которыхъ баронъ не могъ разслышать.

— Да и нельзя ей быть полною! продолжалъ Моро, постепенно разгорячаясь и повышая голосъ: — что я за кассиръ!.. Такъ только, ради формы!.. Сегодня принесете деньги, а завтра подавай назадъ!

Вс три голоса заговорили вмст. Родахъ угадалъ, чьи были эти голоса: приторный — кавалера Рейнгольда, докторальный — Португальца Хозе-Мира, грубый — молодаго Гельдберга.

— Однако послушайте, почтеннйшій Моро, сказалъ послдній:— мы были заняты важнымъ дломъ… Я не думаю, чтобъ вы пришли сюда только для того, чтобъ бранить насъ, какъ школьниковъ?

— Я пришелъ сказать вамъ, возразилъ кассиръ:— что въ субботу вечеромъ у меня было въ касс двадцать-дв тысячи франковъ, сегодня утромъ я собралъ по векселямъ сорокъ-пять тысячь франковъ, потому-что намъ нужно заплатить сегодня около шестидесяти тысячь…

Кассиръ замолчалъ, и никто не отвчалъ. Любопытство заставило Родаха заглянуть въ полурастворенную дверь и на противоположной стн увидлъ зеркало, въ которомъ отражалась группа изъ четырхъ лицъ: лысаго старика, съ добрымъ и честнымъ лицомъ, — это былъ кассиръ, блднаго молодаго человка съ незначительной физіономіей и красивыми бакенбардами, длиннаго, худощаваго человка съ мрачнымъ, злобнымъ выраженіемъ лица, и наконецъ, нарумяненнаго и набленнаго волокиты, съ низкой, лицемрной физіономіей, и походившаго на старую кокетку.

Родахъ никогда не видалъ Авеля Фон-Гельдберга, но черты Португальца и кавалера Рейнгольда глубоко врзались въ его памяти.

Вс трое были въ замшательств, и видно было, что имъ нетерпливо хотлось спровадить почтеннаго господина Моро.

Но онъ продолжалъ настойчиво:

— Такимъ-образомъ, я могъ произвести уплату, и въ касс осталось бы еще семь тысячь франковъ… но, открывъ кассу, я не нашелъ въ ней ни одного су…

Компаньйоны посмотрли другъ на друга.

— Я не бралъ, проговорилъ молодой Гельдбергъ.

— И я не бралъ, сказалъ г. Рейнгольдъ.

— И я, прибавилъ Португалецъ.

Кассиръ бросилъ на нихъ взглядъ, въ которомъ гнвъ замнилъ уваженіе.

— Такъ, стало-быть, я взялъ ихъ! вскричалъ онъ, бросивъ счетную книгу на столъ: — касса моя похожа на бочку съ четырьмя кранами!.. У васъ, господинъ докторъ, есть ключъ отъ нея, и у васъ, господинъ Гельдбергъ, и у васъ, господинъ Рейнгольдъ!.. наконецъ, у меня четвертый ключъ!.. Не хотите ли вы обвинить меня въ похищеніи вашихъ двадцати-двухъ тысячь франковъ!

Родахъ слушалъ и хмурилъ брови.

— Двадцать-дв тысячи! подумалъ онъ: — а я полагалъ, что здсь считаютъ не иначе, какъ милліонами!

И случайно взоръ его остановился на только-что отпечатанномъ объявленіи общества новой желзной дороги. Тамъ было напечатано крупными буквами:

‘Капиталъ Общества:

‘Сто-девяносто мильйоновъ франковъ.’

— Полноте, почтеннйшій мось Моро! сказалъ, наконецъ, кавалеръ Рейнгольдъ:— ну, прилично ли затвать шумъ изъ-за такой бездлицы?.. Напишите вексель въ тридцать тысячь франковъ, и дло съ концомъ!

— Легко сказать ‘напишите’! отвчалъ кассиръ:— а когда дло дойдетъ до расплаты, тогда что?

— Это наше дло, возразилъ Авель, пожавъ плечами.

— И мое дло, г. Гельдбергъ! отвчалъ съ достоинствомъ старикъ.— Вы знаете, что на Бирж ходятъ мои векселя въ триста тысячъ франковъ безъ вашего бланка, вы знаете, какъ слпо я врилъ вамъ!.. У меня, господа, нтъ никакого состоянія, а я человкъ семейный…

— Ахъ, мось Моро! прервалъ его кавалеръ: — ради Бога, избавьте насъ отъ этихъ подробностей!

— Я знаю, что у васъ есть еще большія средства, продолжалъ кассиръ:— я былъ бы спокоенъ, еслибъ зналъ вс дла въ подробности… но вы ведете особыя книги… и никто, кром васъ, не знаетъ положенія длъ нашихъ съ домомъ Яноса Георги, въ Лондон…

— Это мое дло, сказалъ кавалеръ.

— Съ домомъ фан-Прэтта, въ Амстердам, продолжалъ Моро.

— Это мое дло, возразилъ Авель Гельдбергъ.

— Съ домомъ г. де-Лоранса, въ Париж…

— Это мое дло, сказалъ докторъ Хозе-Мира.

— Дай Богъ, чтобъ хоть съ этой стороны вы были обезпечены, продолжалъ кассиръ: — а то другой надежды нтъ!.. Вы сейчасъ спрашивали, зачмъ я пришелъ сюда… Затмъ, чтобъ, наконецъ, высказать вамъ всю правду. Я долго молчалъ, но не могу больше… двадцать лтъ служу я въ дом Гельдберга, и благоденствіе его дороже мн собственной жизни…

Старый кассиръ замолчалъ, и Родахъ замтилъ, что онъ утеръ слезу.

— Успокойтесь, другъ мой! сказалъ кавалеръ Рейнгольдъ съ видомъ покровительства:— мы вс знаемъ, что вы честный и врный слуга…

— Да, да… я честный слуга! съ твердостію возразилъ кассиръ: — а потому и долженъ говорить прямо… Домъ вашъ клонится къ упадку, я не хочу быть свидтелемъ совершеннаго его разоренія, а потому прошу представить мн ваши особыя книги и отдать ключи отъ кассы. Въ противномъ случа, прошу искать другаго кассира…

Моро взялъ свою счетную книгу подъ мышку, почтительно поклонился и вышелъ.

Компаньйоны остались одни и съ изумленіемъ смотрли другъ на друга. Въ-продолженіе нсколькихъ минутъ, они молчали.

— Онъ намъ нуженъ, сказалъ наконецъ Рейнгольдъ:— вспышка его скоро пройдетъ…

— Во-первыхъ, надобно бы немедленно отдать ему двадцать-дв тысячи франковъ, въ которыхъ онъ нуждается, замтилъ Авель Фон-Гельдбергъ: — а у меня нтъ теперь денегъ.

— Ни у меня…

— Ни у меня… сказали въ одинъ голосъ компаньйоны его.

— Господа, сказалъ Рейнгольдъ: — Моро правъ въ нкоторомъ отношеніи… Я признаюсь, что въ субботу вечеромъ взялъ шесть тысячь франковъ изъ кассы.

— А я взялъ пятьсотъ луидоровъ въ воскресенье утромъ, прибавилъ Авель.

— Я взялъ остальное вчера вечеромъ, проворчалъ докторъ, насупивъ брови.

— Въ такомъ случа, я не удивляюсь, что кассиръ ничего не нашелъ! сказалъ Рейнгольдъ, засмявшись.— Впрочемъ, шутки въ сторону, господа… Кредитомъ шутить не должно, а если Моро отойдетъ отъ насъ, многое откроется… ‘

— Кто можетъ намъ запретить пользоваться собственными деньгами? сказалъ докторъ.

— Конечно, никто, отвчалъ Рейнгольдъ:— но прежде всего должно позаботиться о томъ, чтобъ было чмъ пользоваться. Повторяю: мы непремнно и сейчасъ же должны достать сумму, нужную кассиру… Подумайте-ка, господа, не пріищете ли вы какого-нибудь средства?

Докторъ и Авель задумались.

— Я знаю стараго Моро, сказалъ наконецъ Авель: — и готовъ биться объ закладъ, что у него есть вся сумма… Онъ только пугаетъ насъ…

— А если нтъ?

— Ну, такъ займемъ, чортъ возьми!

— У кого? спросилъ Родахъ.

— У васъ есть друзья…

— Конечно, но въ подобныхъ случаяхъ надобно бы имть этихъ друзей подъ рукой.

Въ то самое время, когда докторъ Мира готовился сдлать свое замчаніе, у двери послышался легкій шумъ…

Компаньйоны оглянулись и остолбенли . На порог стоялъ незнакомецъ. Онъ вжливо имъ поклонился.

— Господа! сказалъ онъ: — вамъ нуженъ другъ? Располагайте мною!

XIII.
Три компаньйона.

Баронъ Фон-Родахъ произнесъ эти слова серьзнымъ голосомъ, въ которомъ была, однакожь, замтна гордая насмшка.

Появленіе его поразило трехъ компаньйоновъ, подобно громовому удару.

Въ дом Гельдберга боле всего была охраняема неприступность частной комнаты компаньйоновъ. Никто не былъ впускаемъ безъ особеннаго ихъ согласія. Тамъ они могли все говорить и все длать, не опасаясь ‘любопытныхъ. Даже самъ Моро, по должности кассира пользовавшійся многими преимуществами, не смлъ входить безъ приглашенія въ залу, въ которой находился Родахъ, и которая называлась пышнымъ именемъ конференц-залы. Моро обыкновенно входилъ по особой лстниц только въ ту залу, гд Родахъ слышалъ разговоры компаньйоновъ.

Въ конференц-залу имли входъ только агенты, ходившіе по особымъ дламъ гг. компаньйоновъ, богатые капиталисты и акціонеры, которыхъ нужно было задобривать.

Внезапное и совершенно-неожиданнее появленіе посторонняго человка поразило ужасомъ компаньйоновъ.

Домъ, подобный дому Гельдберга, можетъ долго устоять на твердомъ своемъ основаніи, какъ бы ни были истощены его средства. Но для этого необходимо, чтобъ ослабленіе его оставалось непроницаемою тайною. Пока не возбуждено сомнніе, коммерческій колоссъ живетъ и идетъ прежнею дорогой. Бываютъ примры, что наканун банкрутства нкоторымъ домамъ врятъ еще на мильйоны, вс восхваляютъ эти домы и провозглашаетъ ихъ твердыми въ то самое время, когда они рушатся на своемъ подточенномъ основаніи. Гроза разразилась — отъ могущественнаго дома остались одн развалины и человкъ, спасающійся бгствомъ…

Бываютъ еще примры, что домъ надежный и твердый внезапно останавливаетъ свои операціи. Онъ какъ-будто чахнетъ подъ тяжестью проклятія… Проклятіе это не что иное, какъ клевета, слухъ, распущенный злонамренными, о ненадежности этого дома…

Домъ Гельдберга былъ еще силенъ, онъ далеко не истощилъ еще своихъ средствъ, но давно уже клонился къ упадку. Непостижимое поведеніе начальниковъ этого дома, грабившихъ другъ друга и себя самихъ, влекло его къ катастроф, отъ которой могло его спасти только одно изъ коммерческихъ чудесъ, такъ часто случающихся въ наше время. И именно три компаньйона надялись на такое чудо: надобно было только выгадать время и поддерживать свой кредитъ. Домъ Гельдберга держался въ послднее время только своимъ кредитомъ, одно слово, произнесенное самими компаньйонами, могло разорить его!..

И вдругъ человкъ посторонній, чужой, слышалъ это слово.. онъ зналъ ихъ тайну!..

Они занимались цлое утро. Основаніе гигантскаго предпріятія было полезно. Скоро на бирж заговорятъ о покой желзной дорог общества владльцевъ большихъ имній. Начнутъ покупать и перекупать акціи, тмъ боле, что въ это же время съ намреніемъ былъ распущенъ слухъ о празднеств въ замк Гельдберга. Вс говорили о немъ и изумлялись колоссальному богатству Гельдберга.

Итакъ, все шло какъ-нельзя-лучше. Одинъ ловкій ударъ, одно предпріятіе должно было не только поднять падавшій домъ, по даже возвысить его надъ важнйшими европейскими конторами. И въ это благопріятное время судьба или измна поставила передъ тремя компаньйонами олицетворенную угрозу!..

Жалобы кассира не тронули ихъ, они презирали затруднительное положеніе своихъ финансовъ, потому-что видли передъ собою блистательную будущность… Но вдругъ туча омрачила эту будущность… тайна ихъ не была уже тайною…

Поблднвъ отъ бшенства и ужаса, смотрли они на незнакомца.

Баронъ фон-Родахъ глядлъ на нихъ холоднымъ, спокойнымъ взоромъ. Онъ изучалъ ихъ физіономіи, чтобы по нимъ распредлить свои дйствія.

Докторъ Хозе-Мира первый пришелъ въ себя, но отвернулся и молчалъ.

Рейнгольдъ употреблялъ вс усилія своего ума, чтобъ придумать слова, которыми могъ бы смутить и поразить незванаго гостя. Но у кавалера Рейнгольда былъ врагъ, котораго ему трудно было побдить… Онъ былъ трусъ до подлости и ршался на отчаянныя мры только въ гакомъ случа, когда ему самому не грозила ни малйшая опасность. Двадцать лтъ благосостоянія не сдлали его лучшимъ. Докторъ же добивался только одного — чтобъ, хоть преступленіемъ, составить себ спокойную, счастливую будущность, совсти своей онъ не боялся, потому-что она умолкла уже въ немъ съ раннихъ лтъ. Слдовательно, достигнувъ своей цли, онъ былъ бы, если и не добродтеленъ, такъ, по-крайней-мр, безвреденъ, между-тмъ, какъ кавалеръ Рейнгольдъ отъ природы былъ расположенъ вредить, длать зло.

Но Хозе-Мира не вполн достигъ своей цли. Онъ не быль ни спокоенъ, ни счастливъ. Предавъ однажды волю огненнымъ страстямъ своимъ, онъ обезчестилъ молодую двушку, почти ребенка… Въ-послдствіи, она сдлалась для него орудіемъ небесной кары.

Онъ любилъ. Подъ холодною наружностью его скрывались пылкія, необузданныя страсти. Все бытіе его сосредоточилось въ этой любви. Вс горести, вс радости его проистекали изъ нея. Въ-продолженіе многихъ лтъ, онъ тщетно старался побдить эту любовь, та, которую онъ любилъ, ненавидла, презирала его, а онъ все боле и боле къ ней привязывался… она поручала ему дла безразсудныя, а онъ, человкъ умный, разсудительный — повиновался!..

Хозе-Мира, какъ мы уже знаемъ, подобно компаньйонамъ своимъ, бралъ деньги изъ общей кассы. Но, увы! руки его служили только проводникомъ. Онъ все отдавалъ любимой женщин и въ награду получалъ презрительную или насмшливую улыбку.

Женщина эта была развратна, въ томъ нтъ сомннія, но въ-отношеніи къ доктору, она была справедлива. Быть-можетъ, онъ былъ виновникомъ испорченности ея нравовъ.

Есть, говорятъ, два рода ядовитыхъ змй: одн бросаются на всхъ безъ разбора, другія берегутъ ядъ свой для минуты гнва. Рейнгольдъ принадлежалъ къ первому роду, а Хозе-Мира ко второму. Рейнгольдъ длалъ зло безъ разбора, Хозе-Мира магъ бы сдлаться безвреднымъ, еслибъ не имль причины злиться. Но въ минуту гнва, онъ былъ страшне Рейнгольда, потому-что умлъ искусно скрываться и обдумывать вс свои дйствія.

Хозе-Мира былъ головою компаніи. Рейнгольдъ былъ рукою ея. Кавалеру поручались вс сдлки, потому-что онъ быль хитеръ, пронырливъ, вкрадчивъ и всегда сладко улыбался. Мрачная же физіономія доктора отталкивала съ перваго взгляда и внушала непреодолимую недоврчивость.

Что же касается до молодаго Гельдберга, то на совсти его не было кроваваго преступленія. Онъ не зналъ настоящаго источника своего богатства. Авель былъ просто свтскій молодой человкъ, съ дтства пріученный къ коммерческимъ уловкамъ, которыми негоціанты обманываютъ другъ друга. Лихоимство вскормило и воспитало его, добродтелью Авеля была — выгода, нравственностью — ариметика. А между-тмъ, ему было дано прекрасное воспитаніе, въ-слдствіе котораго въ сердц его осталась пустота, въ ум совершенное знаніе четырехъ первыхъ правилъ ариметики, а въ рук красивый почеркъ.

Сверхъ-того, онъ былъ левъ и приторный любезникъ, любилъ танцовщицъ, обожалъ лошадей, держалъ огромные пари, какъ Англичанинъ, и самъ рисовалъ покрой своихъ жилетовъ. Люди, подобные ему, выходятъ иногда въ люди, вопреки аксіом: ‘изъ ничего — ничего не сдлаешь…’

Авель первый прервалъ молчаніе. Пока Хозе-Мира осторожно молчалъ, а кавалеръ Рейнгольдъ придумывалъ, что бы сказать, онъ смло приставилъ лорнетъ къ глазу и дерзко осмотрлъ незнакомца съ ногъ до головы.

— Что значитъ эта комедія? спросилъ онъ презрительно: — и что нужно этому человку?

— Этому человку нужно многое, мось Авель де-Гельдбергъ, отвчалъ баронъ съ вторичнымъ и столь же вжливымъ поклономъ: — этотъ человкъ такъ много наслышался о вашемъ дом, что охотно желалъ бы вступить съ вами въ сношенія.

Авель еще разъ осмотрлъ барона съ ногъ до головы, презрительно пожалъ плечами и повернулся къ своимъ компаньйонамъ.

Хозе-Мира внимательно глядлъ исподлобья на незнакомца. На лиц кавалера Рейнгольда изумленіе смнилось тайнымъ ужасомъ. Казалось, лицо незнакомца пробудило въ немъ страшныя воспоминанія.

— Это, вроятно, сумасшедшій! сказалъ Авель своимъ компаньнонамъ.

— Должно быть, проговорилъ Рейнгольдъ разсянно.

— Надобно позвать людей и велть его выбросить…

— Конечно, отвчалъ кавалеръ едва-слышнымъ голосомъ.

Потомъ, быстрымъ движеніемъ онъ наклонился къ доктору и шепнулъ ему:

— Лицо это мн знакомо!..

— Нтъ, возразилъ Португалецъ, опустивъ глаза:— оно только напоминаетъ другое лицо…

— Которое мы давно видли?

— Очень-давно!

— Но гд? когда?.. Вспомните, докторъ!.. Отъ этого зависитъ развязка этой непріятной сцены.

— Двадцать лтъ тому… шепнулъ докторъ.

— Не помню!..

— Старый Гюнтеръ Фон-Блутгауптъ…

Кавалеръ махнулъ рукой. Лицо его прояснилось.

— Въ-самомъ-дл! вскричалъ онъ: — я ожидалъ худшаго… Не можетъ же быть, чтобъ старый графъ воскресъ… Что же, Авель, продолжалъ онъ, оборотившись къ молодому человку: — вы хотли звонить, зачмъ же дло стало?

Быстрый разговоръ доктора и кавалера продолжался не боле трехъ четырехъ секундъ. Родахъ все еще неподвижно и скрестивъ руки на груди стоялъ на порог.

— Я пріхалъ издалека, сказалъ онъ: — и нарочно для того, чтобъ повидаться съ вами, господа… Увряю васъ, вы вчно будете раскаяваться, если прогоните меня не выслушавъ…

Авель захохоталъ и пошелъ къ колокольчику, кавалеръ тоже принужденно засмялся. Хозе-Мира сохранилъ свой мрачный видъ. Въ то самое время, когда Авель взялся уже за шнурокъ колокольчика, онъ проговорилъ какъ-бы не-хотя:

— Не торопитесь, Авель, сказалъ онъ: — прежде нужно бы узнать…

— Узнать, что? вскричалъ молодой человкъ, дернувъ за шнурокъ.

— Имя того, кого вы хотите прогнать, мось Авель де-Гельдбергъ, сказалъ баронъ Родахъ повысивъ голосъ:— узнать, точно ли онъ сумасшедшій или въ полномъ разум… нищій, или мильйонеръ…

— Какое намъ до этого дло? прервалъ слова его Авель.

Рейнгольдъ и Мира помнялись взглядами.

— Узнать еще, продолжалъ Родахъ спокойно:— не иметъ ли человкъ, нечаянно появившійся предъ вами, права войдти въ вашу конференц-залу… узнать, наконецъ, не иметъ ли онъ въ одной рук средства погубить вашъ домъ, не смотря на мнимое благоденствіе его, а въ другой средства спасти его, не смотря на дйствительный упадокъ…

Дверь, въ которую вышелъ кассиръ, отворилась въ эту минуту, и на порог явился лакей.

— Вы звонили? спросилъ онъ.

Молодой Гельдбергъ небрежно указалъ пальцемъ на Родаха, но въ то самое время, когда онъ хотлъ приказать вывести его, Хозе-Мира произнесъ поспшно:

— Никого не впускать сюда!.. Ступай!

Молодой Гельдбергъ съ изумленіемъ посмотрлъ на доктора. Лакей исчезъ.

— Объяснитесь, только скоре! сказалъ Хозе-Мира, ступивъ шагъ впередъ:— кто вы? что вамъ нужно?

— Гораздо было бы приличне, вскричалъ Авель, отвернувшись съ досадой:— сбросить этого господина съ лстницы!..

— Черезъ четверть часа, вы, мось Авель, сами поблагодарите господина доктора, сказалъ Родахъ, потомъ, обратившись къ Мира, онъ продолжалъ: — вы желаете, чтобъ я объяснился скоре? Извольте, но я долженъ, однакожь, доложить вамъ, что у насъ накопилось много длъ… Прежде я попрошу у васъ позволенія приссть.

Родахъ осмотрлся. Въ этой комнат не было ни одного лишняго стула. Подумавъ съ секунду, онъ воротился въ конференцзалу и слъ на одномъ изъ покойныхъ креселъ, окружавшихъ каминъ.

Компаньйоны остались одни, и Родахъ слышалъ, какъ они о чемъ-то съ живостію перешептывались.

Наконецъ, и они вошли въ кабинетъ. Кавалеръ Рейнгольдъ ласково улыбался, на лиц Авеля не было прежняго дерзкаго, презрительнаго выраженія, только Хозе-Мира былъ тотъ же. Онъ понялъ, какой опасности могло подвергнуть ихъ необдуманное поведеніе молодаго Гельдберга. Незнакомецъ, внезапно и неожиданно появившійся между ними, внушалъ ему сильное безпокойство, и онъ предостерегъ своихъ компаньйоновъ, посовтовавъ имъ быть осторожными и вжливыми.

Родахъ опустился въ кресло передъ каминомъ.

— Простите мн, господа, сказалъ онъ:— мою безцеремонность… но я только вчера съ дороги и во всю ночь не смыкалъ глазъ… я ужасно усталъ!.. Потрудитесь приссть и выслушать меня, надюсь, мы поймемъ другъ-друга.

Онъ услся въ кресл и положилъ ноги на желзную ршетку камина.

Компаньйоны сли, они замчали, что незнакомецъ, сначала столь дурно принятый, бралъ уже нкоторый перевсъ надъ ними. Они были у себя, а между-тмъ, человкъ этотъ игралъ первую роль. Онъ былъ совершенно спокоенъ, а они — смущены.

— Я былъ здсь во время вашего разговора съ кассиромъ… сказалъ баронъ Родахъ.

— И вы подслушивали? вскричалъ молодой Гельдбергъ съ прежнею дерзостью.

— Признаться сказать, подслушивалъ, возразилъ баронъ Родахъ: — я слышалъ весь вашъ разговоръ съ кассиромъ и по уход кассира… Но не безпокойтесь, господа, въ вашемъ разговор я не открылъ ничего новаго… я зналъ все это прежде, итакъ, вамъ нечего бояться…

— Я то же думаю, сказалъ Рейнгольдъ съ улыбкой.

— Въ-самомъ-дл?.. Позвольте вамъ сказать, что кассиръ вашъ почтенный и честный человкъ, но слишкомъ-взъискателенъ… Я только удивляюсь, какъ онъ забылъ одинъ счетъ…

— Какой? спросилъ Рейнгольдъ.

— Онъ говорилъ, кажется, о счетъ фан-Прэтта въ Амстердамъ, о счет Яноса Георги въ Лондонъ, и о счетъ Лоранса въ Парижъ… Но онъ забылъ счетъ Цахеуса Несмера во Франкфурт-на-Майн…

Лицо Хозе-Мира еще боле омрачилось. Молодой Гельдбергъ сталъ слушать со вниманіемъ.

— Но, сказалъ Рейнгольдъ, принужденно улыбаясь: — вдь нашъ корреспондентъ и другъ Цахэусъ Несмеръ умеръ…

— Правда.

— Наслдниковъ у него нтъ…

— Есть, кавалеръ, есть… племянникъ, сынъ сестры его, онъ еще ребенокъ, но ему дали опекуна… Однакожь возвратимся къ вашему кассиру. Мое появленіе спасаетъ васъ отъ непріятности. Если бы отпустите кассира, я охотно поступлю на его мсто, если же вы намрены оставить его у себя, такъ я вамъ сейчасъ же достану двадцать-дв тысячи франковъ, въ которыхъ вы нуждаетесь…

— Позвольте вамъ замтить, сказалъ кавалеръ:— что домъ Гельдберга…

— Будьте откровенны со мною! прервалъ его баронъ, внезапно перемнивъ тонъ: — дла дома Гельдберга мн такъ же хорошо извстны, какъ вамъ самимъ, а потому ршайте: — быть мн вашимъ другомъ или врагомъ?

Рейнгольдъ и Мира посмотрли на него съ замтнымъ ужасомъ. Авель Гельдбергъ ничего не понималъ.

Родахъ вынулъ изъ бумажника двадцать банковыхъ билетовъ и положилъ ихъ на каминъ.

— Позвоните, мось Гельдбергъ, сказалъ онъ:— и отошлите эти деньги въ кассу…

Авель повиновался машинально.

Черезъ минуту слуга унесъ двадцать банковыхъ билетовъ.

Баронъ вынулъ изъ бумажника пять или шесть измятыхъ записокъ.

— Признаюсь, продолжалъ онъ: — что я не надялся найдти вашъ домъ въ такомъ жалкомъ положеніи… Я пріхалъ сюда для полученія двухъ-сотъ тридцати тысячь франковъ по этимъ векселямъ.

— Двухъ-сотъ тридцати тысячь франковъ! повторили компаньйоны въ одинъ голосъ.

— Срокъ имъ будетъ 1-го марта, продолжалъ баронъ:— къ 1-му марту будущаго года у меня есть еще векселя на двойную противъ этой сумму.

— Но мы были въ дружескихъ и коммерческихъ сношеніяхъ съ покойнымъ Цахеусомъ Несмеромъ, вскричалъ Рейнгольдъ: — и эти векселя не представляютъ дйствительнаго долга.

— Такъ затвайте процессъ, холодно возразилъ баронъ: — если вы правы, господа… Впрочемъ, не безпокойтесь теперь объ этомъ: наслдникъ Цахеуса будетъ ждать, и его выгоды такъ же, какъ и мои, требуютъ поддержанія дома Гельдберга.

— И ваши? проговорилъ докторъ.

— Вы, вроятно, помните, господа, продолжалъ Родахъ, закрывая бумажникъ: — что, годъ тому назадъ, недль шесть спустя посл смерти Цахеуса Несмера, вы получили письмо, извщавшее васъ о прізд барона Родаха, пользовавшагося довренностью Несмера при жизни его и уполномоченнаго привести дла его въ порядокъ.

— Я самъ получилъ это письмо, отвчалъ Авель Гельдбергъ: — я не зналъ этого барона, хотя нкоторые доводы его были неосновательны, я, однакожь, ршился принять его какъ дворянина, но онъ не прізжалъ.

— Правда, онъ заставилъ васъ ждать, возразилъ незнакомецъ: — но у него были дла… онъ путешествовалъ по Швейцаріи и Италіи, по, наконецъ, онъ пріхалъ… Баронъ Фон-Родахъ передъ вами.

XIV.
Три ключа.

При имени барона Родаха, компаньйоны поклонились, а Авель ниже другихъ.

— Еслибъ вы съ перваго слова открыли намъ свое имя, проговорилъ онъ:— то конечно…

— Молодой человкъ! возразилъ Рбдахъ: — я не въ первый разъ имю дло съ негоціантами и обижаюсь только на улиц или въ обществ, а не въ кабинет… Не трудитесь же извиняться, тмъ боле, что я самъ виноватъ… Итакъ, я писалъ вамъ въ своемъ письм, о которомъ вы, по-видимому, забыли, что я въ одинъ годъ кончу вс дла вашего корреспондента и друга Цахеуса Несмера. Я сдержалъ слово. Почтенный Несмеръ ничего не скрывалъ отъ меня. Я зналъ всю настоящую и прошедшую жизнь его, знаю, прибавилъ онъ съ удареніемъ на каждомъ слов: — вс сношенія, существовавшія между имъ и вами, господа…

Улыбка Рейнгольда превратилась въ гримасу. Самъ Мира невольно насупилъ брови.

— Я знаю все, продолжалъ Родахъ: — ршительно все, начиная отъ смерти графа Ульриха до смерти самого Несмера!

Голосъ Родаха нсколько дрожалъ, когда онъ произносилъ имя графа, но лицо оставалось спокойнымъ и твердымъ.

— Одного только я не знаю, продолжалъ онъ: — и именно того, что случилось въ-теченіе года, прошедшаго посл смерти Цахеуса, надясь получить отъ васъ врныя свднія, я пріхалъ сюда… Случай открылъ мн то, о чемъ вы, можетъ-быть, умолчали бы, именно — о важныхъ опасностяхъ, угрожающихъ дому Гельдберга.

— Господинъ баронъ, возразилъ Рейнгольдъ:— опасности эти боле фиктивны, нежели дйствительны… У насъ есть предпріятіе, общающее намъ самыя блистательныя выгоды.

— Объ этомъ-то я и хотлъ поговорить съ вами… Но еще разъ умоляю васъ, не скрывайте отъ меня ничего и не старайтесь меня обманывать, вы главнйшіе должники наслдника Несмера, а потому наша собственная польза требуетъ, чтобъ мы поддерживали васъ. Считайте же меня однимъ изъ вашихъ компаньйоновъ и говорите со мною, какъ съ человкомъ, время, вліяніе и состояніе котораго принадлежатъ вамъ.

Рейнгольдъ вскочилъ въ порывъ признательности и схватилъ руку барона, — она была холодна и судорожно сжимала руку кавалера, но послдній не обратилъ на это вниманія и продолжалъ жать руку Родаха.

Авелю и доктору Хозе-Мира показалось, что блдность выступила на щекахъ барона.

— Господа, вскричалъ Рейнгольдъ, обратившись къ нимъ: — я думаю, что колебаться пчего… Мы съ признательностью должны принять предложеніе барона и за откровенность заплатить ему откровенностью.

— И я то же думаю, сказалъ докторъ Мира.

Во всемъ этомъ разговоръ было много, чего не понималъ молодой Гельдбергъ, но онъ счелъ за нужное притвориться понимающимъ и повторилъ поклонившись:

— Я то же думаю и съ признательностью принимаю предложеніе господина барона.

— Съ неожиданною помощью, ниспосланною намъ нашею доброю звздою, продолжалъ кавалеръ Рейнгольдъ, которому послднія слова барона какъ-бы развязали языкъ:— мы выйдемъ изъ затруднительнаго положенія и найдемъ средства расплатиться съ наслдникомъ нашего корреспондента и друга, Цахеуса Несмера… Пользуясь вашимъ позволеніемъ, господа, я разскажу барону въ подробности вс наши виды и надежды. Что касается до меня лично, такъ мои дла прекрасны: у меня есть свои маленькія предпріятія, находящіяся въ самомъ цвтущемъ состояніи. Откупъ лавчонокъ Тампля — дло человколюбивое и въ высшей степени выгодное, сверхъ того, я намренъ вступить въ богатый бракъ, итакъ, вы видите, баронъ, что имете дло не съ нищими, и что ничего не рискуете, отдавая свой капиталъ въ наше предпріятіе…

— Дале? сказалъ Родахъ.

— Что жь касается до самаго долга, продолжалъ Рейнгольдъ: — такъ у него есть векселя, уплата по которымъ должна произойдти въ весьма-непродолжительномъ времени… Акціи на Цереру очень возвысились на бирж, — и наконецъ, огромное предпріятіе, желзная дорога изъ Парижа въ *** наполнитъ опять наши сундуки золотомъ.

— Устроено ли это предпріятіе? спросилъ Родахъ.

— Нтъ еще… хе, хе, хе! подобныя предпріятія устроиваются не такъ скоро, какъ вы думаете! Они сопряжены съ большими трудностями. Желзныя дороги упали въ цн, кром того, и въ этомъ предпріятіи насъ останавливаетъ недостатокъ наличнаго капитала… Ужь коли говорить откровенно, такъ надобно сказать, что до удаленія отъ длъ почтеннаго друга и компаньйона нашего, г. Моисея Гельдберга, мы считали мильйоны не десятками, а сотнями… Замтьте, что я ни мало не преувеличиваю, потому-что и понын вс думаютъ, что мы обладаемъ этими огромными суммами…

— Правда, сказалъ Родахъ:— я самъ…

— Это-то и спасетъ насъ, прервалъ его Рейнгольдъ: — но въ сущности мы порядочно разорились… Не длайте мн знаковъ, докторъ, я знаю, что говорю, и совершенною откровенностью хочу заслужить довренность г. барона.

Авель утвердительно кивнулъ головою.

Кавалеръ продолжалъ:

— Общество владльцевъ утверждено уже на прочномъ основаніи и воротитъ намъ, я въ томъ увренъ, наше прежнее богатство… уменьшившееся по нашей же вин, господинъ баронъ! прибавилъ Рейнгольдъ со вздохомъ.— Если предпріятіе наше удастся, въ чемъ я и не сомнваюсь, такъ мы дадимъ нашему дому европейское значеніе и выкупимъ вс долги… Поврьте, мы приняли вс мры, ничто не упущено изъ виду, большую часть своихъ наличныхъ денегъ мы истратили на то, чтобъ ослпить роскошью людей, нужныхъ намъ… Служащіе у насъ живутъ какъ принцы!.. Вс журналы говорятъ о нашихъ балахъ…

— Правда, сказалъ молодой Гельдбергъ, съ самодовольной улыбкой закручивая усы:— мы задамъ тонъ въ Париж.

Докторъ не принималъ никакого участія въ разговор и казался погруженнымъ въ размышленія. Мрачный взоръ его былъ неподвижно устремленъ на лицо барона Родаха.

— Но этого всего еще не мало, продолжалъ кавалеръ: — балъ все-таки балъ!.. Чтобъ придумать что-нибудь новое, надобно бы устроить балъ на Кладбищ-Отца-Лашеза…

— Однако, сказалъ баронъ: — я все еще не понимаю, какая связь можетъ быть между вашими балами и…

— И обществомъ владльцевъ большихъ имній? вскричалъ Рейнгольдъ, громко засмявшись.

— По всему видно, г. баронъ, что вы не Парижанинъ, сказалъ Авель съ гордою скромностью человка, сознающаго свое преимущество предъ другимъ.

— Ахъ, любезнйшій баронъ! вскричалъ кавалеръ:— вдь здсь не ваша добродтельная Германія! Балы служатъ вывской нашимъ сундукамъ… Конечно, метода эта нсколько устарла… вс это знаютъ, но все-таки вдаются въ обманъ… Какъ бы то ни было, но мы ршились произвести эффектъ новый, чтобъ изумить, ослпить всхъ… Мы ршились пригласить весь парижскій большой свтъ въ нашъ замокъ въ Германіи!

— Въ замокъ Блутгауптъ? глухо произнесъ баронъ.

— Именно, въ замокъ Блутгауптъ, возразилъ Авель.

— Это послужитъ намъ средствомъ извлечь пользу изъ недвижимаго имущества, неприносящаго намъ почти никакого дохода, по причин упрямства бывшихъ блутгауптскихъ васалловъ, переселившихся въ разныя стороны… А между-тмъ, надо сказать, что это имніе представляетъ собою огромный капиталъ… Нашъ почтенный другъ и компаньйонъ, Моисей Гельдбергъ, нкоторымъ образомъ виновникъ упадка нашего дома, Богъ-знаетъ отъ-чего ему непремнно захотлось пріобрсти въ свое полное владніе замокъ, съ зависящими отъ него землями? По этому-то случаю мы и выдали векселя Несмеру, Яносу Георги и фан-Прэтту… Но дло сдлано, и жаловаться поздно, надобно лучше стараться поправить его… Мы намрены дать въ старомъ замк праздникъ, который будетъ продолжаться дв недли…

— Для этого нужна огромная сумма, сказалъ баронъ.

— Огромная!.. Но за то праздникъ этотъ вскружитъ всмъ голову!..

— Праздникъ будетъ такой, какому не было подобнаго! сказалъ Авель, потирая руки:— балы въ парк…

— Рыбная ловля ночью, какъ въ Шотландіи!..

— Охота при факелахъ, какъ при Фуке!..

— Турниры… какъ на праздник Эглингтона!..

— Волшебно-очаровательныя прогулки!

— Скачки!..

— Охоты за дикими зврями!..

— И когда мы воротимся, — въ порыв энтузіазма, вс акціи на желзную дорогу будутъ разобраны въ мигъ…

Баронъ Родахъ подумалъ съ минуту.

— Я одобряю вашу мысль, сказалъ онъ: — и помогу вамъ.

— Вы наше провидніе! вскричалъ Рейнгольдъ: — насъ до-сихъ-поръ останавливало только одно: — недостатокъ денегъ!

— Я вамъ охотно помогу, повторилъ Родахъ: — но слова вашего кассира внушили мн нкоторую недоврчивость, если вы будете опустошать кассу по мр того, какъ я буду наполнять ее…

— Мы дадимъ вамъ формальное общаніе…

— Этого мало, сказалъ баронъ.

— Что жь вамъ еще угодно? спросилъ Рейнгольдъ.

— Отдайте мн ключи отъ вашей кассы.

Компаньйоны стали длать возраженія.

— Господа, продолжалъ Родахъ съ холодною вжливостью: — надюсь, что вы говорили со мною откровенно… По тому, что вы мн сказали и что я зналъ самъ, мн кажется, будто мы знакомы уже лтъ двадцать… Я охотно соединюсь съ вами и буду поддерживать васъ всми силами… Но вы должны исполнить мое желаніе.

— Конечно, г. баронъ, требованіе ваше… началъ кавалеръ.

— Какъ вамъ угодно, прервалъ его Родахъ: — я увренъ, что еслибъ мн вздумалось принять ршительныя мры и вступить съ вами въ тяжбу, такъ домъ Гельдберга не захочетъ объявить себя несостоятельнымъ за такую ничтожную для него сумму…

— Конечно, проговорилъ Авель, но…

— Позвольте!… Я же, напротивъ, не хочу увеличивать затруднительнаго положенія дома. Я даже предлагаю ему все свое имніе и вліяніе… Итакъ, мн кажется, имю право предлагать нкоторыя условія..

Съ этими словами онъ посмотрлъ на часы, потомъ прибавилъ:

— Мн нужно сообщить вамъ еще многое… время летитъ, а потому ршайтесь скоре.

Компаньйоны взглянули другъ на друга, и, противъ чаянія, докторъ Хозе-Мира первый прервалъ молчаніе.

— Мн кажется, сказалъ онъ, ударяя на каждомъ слов и смотря въ землю: — требованіе господина барона совершенно справедливо.

Авель и Рейнгольдъ посмотрли на него съ изумленіемъ.

Онъ всталъ и вручилъ Родаху свой ключъ съ низкимъ поклономъ.

— Въ-самомъ-дл, сказалъ молодой Гельдбергъ, посл краткаго молчанія:— если г. баронъ наполняетъ нашу кассу, такъ ему принадлежатъ и ключи отъ нея!

— Извольте! прибавилъ Рейнгольдъ: — что касается до меня, я вполн довряю г. барону!

Подавая ключъ Родаху, онъ наклонился къ нему и шепнулъ ему на ухо:

— Я бы желалъ наедин переговорить съ вами, г. баронъ, будьте такъ добры, зайдите посл ко мн.

Родахъ кивнулъ головою и обратился къ молодому Гельдбергу, подававшему ему ключъ съ другой стороны.

— По окончаніи нашего совщанія, шепнулъ Авель:— я бы желалъ переговорить съ вами наедин, г. баронъ…

Родахъ кивнулъ и ему.

Кто-то постучался, и, по приказанію Рейнгольда, вошелъ слуга, мось Дюранъ, съ двумя письмами.

Авель и Рейнгольдъ обратились къ вошедшему, воспользовавшись этой секундой, Хозе-Мира слегка коснулся плеча Родаха и шепнулъ ему на ухо:

— Я бы желалъ удостоиться чести поговорить съ вами безъ свидтелей…

Рейнгольдъ взялъ письма у слуги.

Одно изъ нихъ было съ городской почты. На другомъ Родахъ съ нкоторымъ безпокойствомъ, которое онъ умлъ, однакожь, скрыть, увидлъ печать почтамта во Франкфурт-на-Майн…

XV.
Первое письмо.

У Авеля Фон-Гельдберга не было такихъ причинъ, какъ у его компаньйоновъ, чтобъ принять насильно-предлагаемую помощь барона Родаха. У него на совсти не было страшнаго преступленія. Не смотря на то, и онъ уже не сопротивлялся. Одни векселя, находившіеся въ бумажник Родаха, достаточно убждали его. Сверхъ того, молодой Гельдбергъ инстинктивно угадывалъ, что между его домомъ и Родахомъ была важная тайна. Наконецъ, Авель видлъ въ немъ новаго компаньйона, отъ котораго въ-послдствіи можно было отдлаться, но который теперь являлся избавителемъ…

Рейнгольдъ и докторъ думали почти то же, но они, кром того, вполн понимали, что не могли успшно бороться съ противникомъ, вооруженнымъ такимъ страшнымъ оружіемъ. Имъ казалось, что у барона ршительно одн съ ними выгоды, — и на этомъ-то они основывали всю свою надежду.

Баронъ былъ представителемъ Цахеуса Несмера, бывшаго друга и товарища ихъ, слдовательно, признавалъ себя врагомъ враговъ дома Гельдберга. Теперь оставалось еще узнать, въ какой степени баронъ Родахъ былъ представителемъ наслдника Несмера. Другихъ доказательствъ, кром словъ его и векселей, представленныхъ имъ, не было. Компаньйоны никогда не слышали о племянник Цахеуса, за опекуна котораго выдавалъ себя Родахъ, но вс выгоды въ настоящую минуту были на сторон послдняго, и потому нельзя было требовать отъ него-самого никакихъ объясненій, тмъ боле, что онъ предлагалъ мирный союзъ.

Во всхъ поступкахъ своихъ, Родахъ являлся человкомъ доврчивымъ и щедрымъ, и каждый изъ компаньйоновъ просилъ у него особеннаго свиданія, чтобъ употребить эти качества въ свою пользу.

Физіономіи трехъ компаньйоновъ прояснились, дла устроились къ лучшему, вс были довольны.

Одинъ Родахъ оставался по-прежнему холодно-вжливъ. Выраженіе лица его было по-прежнему гордо, спокойно, твердо. Одной секунды было достаточно для него, чтобъ скрыть безпокойство, возбужденное взглядомъ на письмо изъ Франкфурта.

— Это отъ Бодена? спросилъ молодой Гельдбергъ.

— Я думаю, отвчалъ Рейнгольдъ, разсматривая адресъ.— Позвольте намъ, господинъ баронъ, прочесть эти два письма…

— Не церемоньтесь со мною, сказалъ Родахъ.

Рейнгольдъ поспшно распечаталъ письмо и сталъ читать просебя. Онъ насупилъ брови и съ досадой пожалъ плечами.

— Да, это отъ Бодена! сказалъ онъ:— онъ до-сихъ-поръ ничего не могъ узнать!.. Услуга, оказываемая намъ господиномъ барономъ, даетъ ему право знать вс наши дла, какъ большія, такъ и малыя. Боденъ, прибавилъ онъ, обратившись къ Родаху съ пріятной улыбкой:— одинъ изъ служащихъ у насъ, мы отправили его въ замокъ Гельдбергъ для надзора за приготовленіями къ празднику… Такъ-какъ онъ долженъ былъ прохать черезъ Франкфуртъ, то мы поручили ему освдомиться, что сталось съ тремя побочными сыновьями Блутгаупта…

— А!.. произнесъ Родахъ съ нсколько-преувеличеннымъ равнодушіемъ.

— Да, продолжалъ Рейнгольдъ:— не считаю нужнымъ говорить вамъ, господинъ баронъ, что эти бродяги злйшіе враги дома Гельдберга.

— Я знаю это не хуже васъ, возразилъ Родахъ: — что же пишетъ вамъ господинъ Боденъ?

— Ничего! вскричалъ Рейнгольдъ, пожавъ плечами съ досадой: — онъ заходилъ въ тюрьму и увряетъ, будто-бы его не допустили до трехъ братьевъ…

— Больше ничего?

— Онъ пишетъ еще, что вс въ город уврены, будто теперь они не уйдутъ… Вдь вы знаете: они уходили почти изъ всхъ германскихъ тюремъ.

— Говорятъ.

— Нтъ, это дйствительно такъ.

— Они, кажется, отчаянные молодцы, готовые на все! прибавилъ Гельдбергъ.

— Да, говорятъ, повторилъ баронъ.— Что же еще пишетъ вашъ повренный?

— Что тюремный стражъ человкъ строгій, денно и нощно стерегущій узниковъ.

— Да, я знаю его. Мейстеръ Блазіусъ человкъ достойный… что же еще?

— Больше ничего.

Баронъ опустился на спинку кресла.

— Мало, проговорилъ онъ небрежно:— и если вамъ угодно, такъ я могу сообщить вамъ гораздо-боле-подробныя свднія.

Докторъ Хозе-Мира, погрузившійся опять въ размышленія, поднялъ голову при этихъ словахъ и сталъ внимательно слушать.

— Разв вы знаете этихъ людей? спросили вмст Рейнгольдъ и Авель.

— Знаю, отвчалъ Родахъ:— я самъ пріхалъ прямо изъ Франкфурта.

— Вы видли ихъ въ тюрьм?

— Нсколько разъ въ тюрьм и до того… Вы, вроятно, знаете, что одинъ изъ трехъ братьевъ, Отто, вкрался въ довренность Цахеуса Несмера, подъ именемъ Урбана Клоба?..

— Мы слышали объ этомъ, отвчалъ Рейнгольдъ:— только посл смерти нашего корреспондента Цахеуса, и не хотли врить!

— Однакожь, это сущая правда… Этотъ мнимый Клобъ до того умлъ поддлаться къ общему нашему патрону, что зналъ вс тайны его даже лучше меня… Это обстоятельство заставило меня сблизиться съ молодымъ человкомъ, я часто бывалъ у него но дламъ и видалъ его братьевъ.

Различныя ощущенія выразились на лицахъ трехъ компапьйоновь.

Авель былъ блденъ, и на лиц его былъ написанъ невольный ужасъ. Рейнгольдъ и Хозе-Мира съ жаднымъ любопытствомъ смотрли на барона.

— Правда ли, что они изумительно похожи одинъ на другаго? спросилъ Рейнгольдъ.

— Сходство есть, возразилъ Родахъ:— но вы знаете, что обыкновенно преувеличиваютъ…

— Походятъ ли они на покойнаго графа Ульриха? спросилъ Хозе-Мира, и глаза его засверкали.

— Нтъ, отвчалъ Родахъ нисколько не колеблясь.

— Что жь они говорятъ?.. спросилъ Рейнгольдъ.

— Они говорятъ, что убили Цахеуса Несмера, одного изъ убійцъ отца ихъ.

Рейнгольдъ и Хозе-Мира вмст опустили глаза.

— Какъ! вскричалъ молодой Гельдбергъ:— они признаются?..

— Не передъ судомъ… а только передо мною… Они даже гордятся этимъ подвигомъ.

— Какіе закоренлые злоди! проговорилъ молодой человкъ.

— Они люди ршительные, сказалъ баронъ, устремивъ холодный взоръ на двухъ компаньйоновъ:— разсчитывающіеся только съ своею совстію.

— Стало-быть, вы другъ ихъ? проговорилъ Рейнгольдъ.

Баронъ насупилъ брови, и молнія гнва сверкнула въ глазахъ его.

— Я баронъ Фон-Родахъ, возразилъ онъ, гордо поднявъ голову: — отецъ ихъ отказалъ мн нкогда въ рук дочери своей, Маргариты… а она любила меня!.. Я поклялся мстить всему роду Блутгауптовъ!..

Слова эти, произнесенныя съ внезапной энергіей, воротили улыбку на уста кавалера Рейнгольда, даже мрачное лицо доктора Мира нсколько прояснилось.

— Въ-самомъ-дл! вскричалъ Рейнгольдъ:— мн разсказывали эту исторію… вамъ отказали въ рук молодой графини Маргариты и выдали ее за стараго колдуна Гюнтера…

Лицо барона сдлалось задумчивымъ.

— Я былъ почти ребенокъ, произнесъ онъ съ грустію:— когда она ухала, мн казалось, что вся будущность моя исчезла въ густомъ туман… Кровь застыла въ жилахъ. О! я жестоко страдалъ… и это первое несчастіе имло вліяніе на всю мою жизнь… Я ухалъ изъ Германіи… Видъ замка Роте раздиралъ мн сердце… Двадцать лтъ прошли съ-тхъ-поръ, какъ я ни разу не преклонялъ головы подъ кровомъ родительскимъ!

Въ послднихъ словахъ, произнесенныхъ медленно и съ грустію, было глубокое выраженіе истины. Мира вздохнулъ, какъ-будто бы съ груди его спала свинцовая тяжесть, лицо его прояснилось, онъ почти улыбался.

— Прекрасно, г. баронъ! вскричалъ Рейнгольдтъ съ непритворною радостью и вторично протянувъ руку Родаху: — это обстоятельство еще боле сближаетъ насъ!.. Мы тоже ненавидимъ весь родъ Блутгауптовъ по причинамъ, частію вамъ извстнымъ… Но я увренъ, что побочные сыновья графа Ульриха и въ тюрьм не сидятъ сложа руки.

— О, нтъ! отвчалъ Родахъ.

— Чего же они надятся?

— Во-первыхъ, уйдти изъ тюрьмы.

— Вс узники таковы! сказалъ Авель:— но вотъ уже годъ, какъ они сидятъ подъ замкомъ… это говоритъ въ пользу Франкфуртской тюрьмы…

— Но если они и уйдутъ, тогда что?.. спросилъ Рейнгольдъ.

— Они не скрываютъ своихъ намреній, отвчалъ Родахъ: — они начали уже дйствовать и твердо ршились достигнуть своей цли… мейнгеръ Фабрицій фан-Прэттъ первый падетъ подъ кинжалами ихъ.

Авель съ изумленіемъ вытаращилъ глаза, а компаньйоны его невольно вскрикнули.

— Потомъ пріидетъ очередь Маджарина Яноса Георги, продолжалъ Родахъ съ прежнею холодностью: — со смертію Маджарина половина принятой ими обязанности будетъ исполнена.

Кавалеръ употреблялъ вс усилія, чтобъ удержать на лиц улыбку. Хозе-Мира былъ неподвиженъ и холоденъ, какъ мраморъ.

— Остальное они исполнятъ разомъ, продолжалъ Родахъ.— Если только смерть не отниметъ у нихъ возможности дйствовать, такъ они начнутъ по старшинству съ Моисея Гельдберга…

— Моего отца!.. вскричалъ Авель, вскочивъ съ кресла.

— Молодой человкъ, сказалъ Родахъ: — если вамъ неизвстна исторія вашей фамиліи, такъ и я не берусь разсказать вамъ ее… Но, во всякомъ случа, вамъ извстно, что вашъ прекрасный замокъ Гельдбергъ принадлежалъ прежде роду Блутгауптовъ.

— Но вдь мы купили его! съ живостію вскричалъ молодой человкъ: — отецъ мой заплатилъ за него!..

— Такъ-какъ не я намренъ убить вашего отца, возразилъ баронъ Родахъ съ спокойной улыбкой: — то считаю излишнимъ спорить о правахъ его… Я разсказалъ вамъ только намренія трехъ братьевъ по вашему же требованію, господа.

Авель слъ и провелъ рукою по лбу, на которомъ выступили крупныя капли пота.

— Я забылъ, проговорилъ онъ: — что крпкія стны защищаютъ моего отца отъ убійцъ!

— Посл Моисея Гельдберга, продолжалъ Родахъ, вжливо поклонившись доктору: — вроятно, пріидетъ очередь дона Хозе-Мира…

Синеватая блдность покрыла лицо Португальца.

Кавалеръ Рейнгольдъ задыхался, въ глазахъ его, устремленныхъ на Родаха, выражался непобдимый ужасъ.

— Посл дона Хозе-Мира, продолжалъ баронъ: — разумется…

— Довольно, довольно!.. проговорилъ кавалеръ задыхающимся голосомъ.

Баронъ замолчалъ.

За тмъ послдовало довольно-продолжительное молчаніе. Каждый изъ трехъ компаньйоновъ по-своему старался преодолть свое смущеніе, невыразимо-тягостное чувство овладло сердцами ихъ…

Молодой Гельдбергъ очень любилъ своего отца, но себя онъ любилъ еще больше, и потому скоре другихъ утшился.

Мира, обыкновенно мрачный и пасмурный, измнился немного, отчаяніе же Рейнгольда было самое очевидное.

Вс трое молчали и какъ-бы боялись смотрть другъ на друга.

Передъ ними, баронъ фон-Родахъ, виновникъ этого смущенія, оставался холоденъ и спокоенъ. Равнодушно смотрлъ онъ на компаньйоновь: ни горе, ни радость не выражались на лиц его.

По прошествіи нсколькихъ минутъ, Рейнгольдъ собралъ вс свои силы, чтобъ стряхнуть иго, надъ нимъ тяготвшее. Онъ разсчиталъ, что угрожавшая ему опасность была еще далека, и что, когда вс сообщники его падутъ, онъ будетъ еще имть время принять свои мры. Онъ внезапно поднялъ голову и принужденно захохоталъ.

— О, г. баронъ! вскричалъ онъ: — какія мрачныя извстія вы намъ сообщаете!..

— Вы сами желали знать намренія трехъ братьевъ, и я счелъ долгомъ не скрывать отъ васъ ничего…

— Мы вамъ душевно благодарны, г. баронъ!.. Впередъ мы будемъ осторожне… Такъ вотъ въ какихъ пріятныхъ мечтахъ господа побочные сыновья проводятъ время въ тюрьм!.. Очень-хорошо… Если имъ удастся убжать, такъ мы пріймемъ свои мры!..

— Для того-то я и предупредилъ васъ, сказалъ Родахъ.

— Тысячу разъ благодаримъ васъ!.. Хе, хе, хе! Теперь господамъ побочнымъ сыновьямъ трудне будетъ выполнить принятую ими на себя обязанность… Мейнгеръ фан-Прэттъ хитеръ… Я помню то время, когда храбрый Маджаринъ Яносъ Георги раздавилъ бы этихъ господъ какъ мухъ! Хоть онъ теперь степенный и почтенный негоціантъ, но я увренъ, что гд-нибудь въ углу у него спрятана его старая сабля… Что же касается до насъ, такъ и мы съумемъ защититься… не правда ли, докторъ?

Хозе-Мира утвердительно кивнулъ головою.

— Во-первыхъ, продолжалъ кавалеръ: — мы воспользуемся поздкой въ Германію, чтобъ поручить этихъ господъ особому покровительству военнаго начальства и просить, чтобъ ихъ стерегли какъ дикихъ зврей…

— Чудесная мысль! вскричалъ Авель.

Кавалеръ совершенно развеселился.

— У меня всегда чудесныя мысли, другъ мой, возразилъ онъ смясь: — и въ доказательство этого я сообщу вамъ еще другую.

— Говорите!

— Мы попросимъ господина барона, чтобъ онъ заключилъ съ нами наступательный и оборонительный союзъ противъ побочныхъ сыновей.

— Браво! вскричалъ Гельдбергъ.

— Такъ-какъ господинъ баронъ былъ съ ними почти въ дружескихъ сношеніяхъ, продолжалъ Рейнгольдъ: — то онъ будетъ имть возможность сблизиться съ ними и открывать намъ вс ихъ намренія… Что вы скажете, господинъ баронъ?

Родахъ колебался.

— Подобная мра не нравится, быть-можетъ, вашему благородному прямодушію? продолжалъ Рейнгольдъ.— На это я осмлюсь замтить, что противъ убійцъ всякая мра позволительна…

Странный огонь сверкнулъ въ глазахъ барона.

— Всякая мра позволительна противъ убійцъ? повторилъ онъ протяжно.— Справедливо, мось Рейнгольдъ, справедливо!.. Вы убдили меня… тмъ боле, что судьба моя теперь тесно связана съ вашею судьбою… Итакъ, положитесь на меня.

Кавалеръ весело потиралъ руки, Авель благодарилъ отъ имени своего отца, а донъ-Хозе-Мира проворчалъ сквозь зубы что-то въ род благодарности.

Пробило три часа, Авель и Рейнгольдъ встали въ одно время.

— Извините, господинъ баронъ, сказалъ молодой Гельдбергъ: — но мн надо хать по нашему длу, которымъ я теперь долженъ пренебрегать мене, чмъ когда-либо, потому-что, по милости вашей, мы получаемъ необходимые намъ финансы…

— И я долженъ удалиться по той же причин, прибавилъ Рейнгольдъ.

Авель поклонился и вытелъ. Кавалеръ хотлъ послдовать за нимъ, но Родахъ, спокойно отпустившій молодаго человка, знакомъ остановилъ Рейнгольда.

— Извините, господинъ кавалеръ, сказалъ онъ: — мн нужно сказать вамъ еще слова два о весьма-важномъ предмет, о которомъ я не хотлъ говорить при вашемъ молодомъ компаньйон, непосвященномъ, по-видимому, въ ваши главнйшія тайны.

— Извольте говорить, я слушаю, возразилъ Рейнгольдъ садясь.

— Я хотлъ поговорить о ребенк, одно имя котораго можетъ однимъ разомъ уронить вашъ домъ…

— О какомъ ребенк? сказалъ кавалеръ, какъ-будто-бы не понимая, а въ дйствительности для того, чтобъ обдумать свой отвтъ.

— О ребенк, родившемся въ ночь на праздникъ Всхъ-Святыхъ, въ замк Блутгауптъ…

Рейнгольдъ притворился, будто-бы внезапно понялъ, и засмялся, смотря на Португальца, блдное лицо котораго прояснилось.

— Сынъ дьявола? спросилъ онъ.

— Сынъ дьявола, проворчалъ докторъ.

— Сынъ дьявола, повторилъ баронъ Родахъ: — коли вамъ угодно называть его такимъ образомъ… Скажите мн, пожалуйста, можетъ ли онъ быть намъ опасенъ?..

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

ДОМЪ ГЕЛЬДБЕРГА.

I.
Второе письмо.

Когда въ первый разъ было произнесено имя сына-дьявола, кавалеръ де-Реньйо сталъ машинально и какъ-бы инстинктивно рыться въ карман. Минуту спустя, онъ вскричалъ:

— Письмо!.. Куда я двалъ письмо?..

— Какое письмо? спросилъ Мира.

Кавалеръ продолжалъ рыться въ карманахъ.

— Я, однакожь, помню, ворчалъ онъ:— было два письма, одно изъ Парижа, другое изъ Франкфурта, одно отъ Бодена, другое отъ Вердье!..

Онъ продолжалъ искать и не находилъ.

При имени Вердье, едва-замтная морщинка образовалась между бровями барона Родаха.

— Я не спшилъ распечатывать письма Вердье, продолжалъ Рейнгольдъ: — напередъ знаю, что онъ мн пишетъ… онъ сдлалъ свое дло и проситъ вознагражденія, это весьма-справедливо…

— А если онъ не сдлалъ своего дла? сказалъ докторъ, также принявшись искать.

— Полноте! вскричалъ кавалеръ: — я ищу письмо только для того, что подобныя вещи не должны теряться, он не должны попадаться кому-нибудь въ руки, что же касается до содержанія его, то я вполн спокоенъ… Но куда же двалось это проклятое письмо?..

Рейнгольдтъ безуспшно объискалъ вс карманы.

— А всему виной г-нъ баронъ! сказалъ онъ, стараясь подъ видомъ шутки скрыть свою досаду:— вниманіе мое прежде всего было обращено на извстія изъ Франкфурта, потомъ нашъ любезнйшій баронъ фон-Родахъ сообщилъ намъ извстія чрезвычайно-интересныя… Я заслушался до того, что ршительно позабылъ о второмъ письм…

— Я бы желалъ знать, спросилъ Родахъ: — что можетъ быть общаго между молодымъ человкомъ, о которомъ мы говорили и потеряннымъ письмомъ?

Рейнгольдъ улыбнулся съ самодовольствіемъ.

— Это маленькая хитрость, придуманная мною, проговорилъ онъ.

— Я бы желалъ знать, продолжалъ баронъ весьма-спокойно: — какъ г-нъ кавалеръ де-Рейнгольдъ и донъ-Хозе-Мира, не говоря уже о старомъ Гельдберг, невмшивающемся боле ни въ какія дла, до-сихъ-поръ не нашли средства отправить сына-дьявола къ отцу его?

Эта пустая игра словъ нисколько не согласовалась ни съ тономъ голоса, ни съ характеромъ барона Родаха. Несмотря на то, она очень понравилась двумъ компаньйонамъ: Рейнгольдъ громко захохоталъ, а Мира сдлалъ гримасу, замнявшую на лиц его улыбку.

— Прекрасно, баронъ! чудесно! вскричалъ кавалеръ.— Ха, ха, ха! отослать сына-дьявола къ отцу! Это чрезвычайно остроумно!.. То-есть, это значитъ — отослать его къ чорту?.. Правда, я самъ удивляюсь, что онъ такъ долго живетъ…

— Особенно при вашей ловкости, возразилъ Родахъ: — мн кажется, мальчишку гораздо легче спровадить, нежели стараго Гюнтера фон-Блутгаупта и жену его Маргариту…

— И да, и нтъ, сказалъ Хозе-Мира съ видомъ глубокаго знатока.

— И да, и нтъ, повторилъ Рейнгольдъ:— во-первыхъ, мы совсмъ не знали, съ кмъ имемъ дло…

— А кром того, прибавилъ докторъ со вздохомъ сожалнія:— мы здсь не въ Германіи… Ахъ! г-нъ баронъ, вы не можете себ представить, какая разница между Парижемъ и славнымъ древнимъ замкомъ, наполненнымъ глупыми или подкупленными слугами, которыхъ можно было уврить въ чемъ угодно!..

— Здсь же, продолжалъ Рейнгольдъ: — надобно дйствовать иначе… Нашъ другъ Несмеръ, вроятно, разсказалъ вамъ, какія мры мы употребили со старымъ Гюнтеромъ фон-Блутгауптомъ?

— Онъ все разсказалъ мн, отвчалъ Родахъ:— и я признаюсь, вы вс шестеро поступили такъ же хитро, какъ и смло.

Рейнгольдъ пріосанился, а докторъ бросилъ на барона взглядъ, исполненный самодовольной важности.

— Но теперь, въ настоящихъ обстоятельствахъ, продолжалъ баронъ:— вы не оправдываете того мннія, которое я составилъ себ о вашей ловкости.

— Позвольте… началъ-было Рейнгольдъ.

— И я вижу, продолжалъ баронъ:— мн прійдется помочь вамъ, чтобъ скоре покончить съ юношей, жизнь котораго будетъ постоянно угрожать намъ и нарушать наше спокойствіе!

Слова Родаха видимо радовали доктора. На лиц его, мнительномъ еще за нсколько минутъ, выражалось теперь нчто въ род симпатіи. Съ каждымъ словомъ Родаха, онъ чувствовалъ къ нему боле и боле привязанности и уваженія.

Кавалеръ же, напротивъ, былъ обиженъ. Самолюбіе его сильно пострадало отъ упрека, заключавшагося въ послднихъ словахъ Родаха.

— Конечно, г. баронъ, сказалъ онъ нсколько-обиженнымъ тономъ:— ваша помощь будетъ намъ всегда полезна… Но теперь, въ настоящемъ обстоятельств, я вынужденъ сказать вамъ, что она приходитъ нсколько-поздно…

— Какъ! вскричалъ Родахъ съ притворною радостью: — не-ужели молодой человкъ уже…

— Отправленъ къ своему отцу, отвчалъ Рейнгольдъ съ гордостью.

Родахъ сталъ весело потирать руки, холодное выраженіе лица, которое онъ сохранялъ до-сихъ-поръ, придавало контрастомъ своимъ особенный всъ этому движенію удовольствія.

Мира смотрлъ на него съ непритворною радостью, а Рейнгольдъ съ гордою скромностью наслаждался удовольствіемъ барона.

Это удовольствіе было такъ живо, что въ искренности его невозможно было сомнваться. Еслибъ даже предположить, что компаньйоны сохранили еще нкоторую недоврчивость къ барону, такъ это движеніе должно было совершенно ихъ успокоить.

Родахъ былъ не лучше ихъ: слдовательно, принадлежалъ къ ихъ шайк. Онъ какъ-бы выдержалъ свой экзаменъ, Рейнгольдъ и Мира, не колеблясь ни минуты, выдали ему дипломъ на братство.

— Чортъ возьми назначенное свиданіе! весело вскричалъ кавалеръ.— Я опоздаю получасомъ… да все равно! Я не могу доле противиться желанію дать вамъ, баронъ, боле-подробныя свднія о молодомъ человк, въ которомъ вы, по-видимому, принимаете такое живое участіе…

Рейнгольдъ мигнулъ глазомъ, важный носъ доктора сморщился, Родахъ поклонился улыбаясь.

— Еслибъ я могъ найдти проклятое письмо, продолжалъ кавалеръ, заглядывая подъ кресло: — извстія мои имли бы боле достоверный видъ… не знаю, куда оно двалось… Найдется! Представьте себ, что этотъ мальчишка былъ, въ-продолженіе нсколькихъ лтъ, прикащикомъ въ дом Гельдберга…

— Въ дом Гельдберга! повторилъ Родахъ съ крайнимъ изумленіемъ.

— Да, въ дом Гельдберга, любезнйшій баронъ! подтвердилъ кавалеръ: — онъ жилъ, водился съ нами, лъ нашъ хлбъ, танцовалъ на нашихъ балахъ, а мы ничего не знали,— ничего ршительно!.. Но это цлая исторія, пускай меня ждутъ, а я не могу не разсказать вамъ ее въ нсколькихъ словахъ. Вы, вроятно, знаете, что перваго ноября 1824 года, въ то самое время, когда мы имли полное право надяться, что все кончено, сыновья Ульриха съиграли съ нами прескверную шутку въ замк Блутгауптъ…

— Они унесли ребенка? сказалъ Родахъ.

— Они вдругъ явились изъ-подъ пола, точно демоны! вскричалъ кавалеръ.— Мы не спали цлую ночь и исправно подвели къ концу дло весьма-немаловажное… Разумется, мы были порядочно взволнованы, какъ вдругъ, откуда ни возьмись, между двумя трупами и колыбелью, явились три побочные сына Ульриха въ своихъ красныхъ плащахъ. Признаться, струсили… даже храбрый, неустрашимый и непобдимый Яносъ бросилъ саблю и убжалъ, ревя во все горло. Мы поспшили за нимъ, а побочные сыновья между-тмъ распорядились… Да, еслибъ они не были изгнаны и осуждены въ то уже время, такъ мы не скоро бы раздлались съ нмецкими судьями!

‘Но, по счастію, полиція столько же ненавидла ихъ, какъ любила насъ. Они не дерзнули принять какія-либо мры противъ насъ и удовольствовались только тмъ, что унесли съ собою ребенка.

‘Но и этого было уже много. Они взяли съ собою служанку и пажа, которые могли послужить свидтелями въ случа надобности и поставить насъ въ весьма-затруднительное положеніе…’

— Позвольте мн прервать вашъ разсказъ, г. кавалеръ, сказалъ Родахъ: — Цахеусъ Несмеръ часто разсказывалъ мн эту исторію, слдовательно, я все, знаю… Пажъ и служанка поселились по-ту-сторону Гейдельберга съ ребенкомъ. Побочные сыновья снабжали ихъ деньгами, которыя доставали неизвстно откуда…

— Они, можетъ-быть, грабили, проворчалъ докторъ.

— Можетъ-быть. Вы стали искать сына-дьявола, нашли его и похитили…

— То-есть, похитилъ Маджаринъ, сказалъ Рейнгольдъ.

— Все это я знаю, продолжалъ Родахъ:— но скажите мн, что сталось съ ребенкомъ посл этого похищенія?

— Ребенку было тогда около пяти лтъ, отвчалъ Рейнгольдъ: — и мы ршились отправить его во Францію, по весьма-глупой причин… У нашего добраго товарища Яноса всегда были престранные предразсудки! Онъ ни за что не хотлъ лишить ребенка жизни, привезъ его въ Парижъ и отдалъ на руки какой-то женщинъ, торгующей теперь въ Тампл… Эту женщину зовутъ мадамъ Батальръ.

‘Ребенокъ прожилъ у ней два или три года, потомъ, въ одинъ прекрасный день, пропалъ. Мадамъ Батальръ, которой не заплатили за прошлую треть, не трудилась искать его.

‘Вы легко можете догадаться, что съ нимъ тогда сталось: онъ бродилъ по городу и, вроятно, нищенствовалъ.

‘Однажды я вышелъ изъ биржи. Въ карман у меня былъ бумажникъ, наполненный банковыми билетами и векселями. Когда я садился въ карету, мн послышалось, что дтскій голосъ кричалъ мн въ-слдъ, но я не обратилъ на него вниманія, полагая, что это какой-нибудь нищій… Надобно вамъ замтить, что я поставилъ себ за правило не давать милостыни, чтобъ не поощрять негодныхъ тунеядцевъ…

‘Лошади мои бжали скорой рысью, прежній дтскій крикъ слышался за каретой, я замчалъ этотъ крикъ только потому, что онъ мшалъ мн совершенно углубиться въ занимавшій меня тогда предметъ.

‘Карета въхала на дворъ нашего дома. Выходя изъ нея, я, по привычк, поднесъ руку къ своему боковому карману… въ немъ ничего не было… Я сталъ рыться, искать: бумажникъ мой пропалъ!

‘Тогда я вспомнилъ дтскій голосъ, кричавшій за мною, и неясная надежда заставила меня воротиться назадъ.

‘Я прошелъ недалеко. На углу Улицы-Виль-л’Эвкъ, на томъ самомъ мст, гд я слышалъ послдній крикъ, сидлъ на столбик ребенокъ въ рубищ, прижавъ руки къ высоко-подымавшейся груди. Потъ, крупными каплями катился по лицу его, онъ, казалось, до того усталъ, что почти задыхался.

‘Но лишь-только онъ увидлъ меня, какъ вскочилъ и, размахивая моимъ бумажникомъ, побжалъ ко мн на встрчу.

‘Ребенокъ былъ очень-хорошъ собою, денегъ въ моемъ бумажник было много, но въ-особенности въ немъ была записка, которая могла повредить мн… все это такъ меня обрадовало, что — вдь и умнйшіе люди длаютъ иногда глупости!— что я сжалился, какъ дуракъ, надъ малюткой, отдалъ его въ школу и въ-послдствіи опредлилъ въ домъ Гельдберга…’

— Ахъ, г. кавалеръ! сказалъ Родахъ съ прежнею холодностью: — я не узнаю васъ въ этомъ поступк!

— Конечно, возразилъ Рейнгольдъ, стараясь въ самомъ дл извиниться:— я самъ не знаю, какъ это со мною случилось. Но, повторяю вамъ, бываютъ случаи, когда и умнйшіе люди не знаютъ, что длаютъ… Впрочемъ, можетъ-быть, это послужило и къ лучшему?.. Еслибъ ребенокъ совершенно исчезъ у насъ изъ вида, такъ какой-нибудь злой случай могъ бы столкнуть его съ побочными сыновьями, между-тмъ, какъ теперь…

— Правда, сказалъ Родахъ: — нтъ худа безъ добра… Но какъ же вы узнали, что это онъ!

— О! мы узнали это нескоро… Въ контор у насъ вс были чрезвычайно-довольны имъ, онъ исполнялъ свои дла прекрасно, и я самъ невольно къ нему привязался. Но я всегда былъ счастливъ, и изъ десяти ошибокъ, которыя длаю, случай или судьба непремнно поправитъ девять… Представьте себ, что нашъ молодецъ влюбился — и въ кого же? Въ молодую двушку, на которой я самъ собираюсь жениться!

— Въ дочь виконтессы д’Одмеръ? съ живостью спросилъ Родахъ.

— А вы почему знаете? спросилъ кавалеръ.— Да, именно… Онъ влюбился въ мамзель д’Одмеръ… Мн кажется, прости Господи! что и она, глупенькая, была неравнодушна къ нему. Это было опасно… Очень-понятно, что я ничего не сказалъ виконтесс, которая такъ проста, что готова была бы взять молодыхъ людей за руки и благословить ихъ на законный бракъ… Я ршился лучше дйствовать на самого Франца, т. е. выслать его изъ Парижа и помстить къ одному изъ нашихъ пріятелей, фан-Прэту или Яносу.

‘Однажды вечеромъ, я пошелъ къ нему въ маленькую квартирку, которую онъ занималъ въ Анжуйской-Улиц. Его не было еще дома. Однакожь, привратница впустила меня къ нему.

‘Нашъ молодчикъ былъ порядочный игрокъ и расточитель, а потому квартирка его имла весьма-жалкую мблировку. Я слъ, чтобъ подождать его и отъ скуки, безъ всякаго дурнаго намренія, принялся разсматривать бдное убранство комнатки.

‘Вдругъ взоръ мой остановился на медальйон, величиною въ пяти-франковую монету, висвшемъ на стнк надъ его кроватью.

‘Въ этомъ медальйон былъ портретъ. Мн сначала показалось, что это портретъ Денизы д’Одмеръ.

‘Но я ошибался.— Если вы помните графиню Маргариту, то, взглянувъ на Денизу, увидите, что не трудно было ошибиться.— Дениза удивительно-похожа на свою ттку.

‘Итакъ, въ медальйон былъ портретъ графини Маргариты! Вокругъ него была даже рамка, сплетенная изъ русыхъ волосъ… У Денизы волосы каштановые… Но вы знаете, какъ графиня Маргарита походила на виконтессу Елену…’

— Вс члены дома Блутгаупта похожи другъ на друга, равнодушно замтилъ Родахъ:— говорятъ даже, что я, потомокъ одной изъ графинь блутгауптскихъ, вышедшей за дда моего Альберта фон Родаха, имю нкоторыя родственныя черты съ членами блутгауптскаго дома…

— Удивительное сходство! внезапно вскричалъ докторъ:— такое, что я даже подумалъ…

Онъ замолчалъ, какъ-бы боясь вполн выговорить свою мысль.

— Нтъ! вскричалъ Рейнгольдъ:— я не нахожу большаго сходства между господиномъ барономъ и Блутгауптами, которыхъ я хорошо зналъ… Но Францъ былъ изумительно-похожъ на графиню Маргариту, а слдовательно и на Денизу д’Одмеръ… Не могу постигнуть, какъ это сходство не поразило меня съ перваго раза!

‘Но возвратимся къ нашему разсказу. Вмсто того, чтобъ дождаться молодаго человка, я поспшно сошелъ внизъ. Мысли мои приняли совершенно-другое направленіе. Я уже не хотлъ его посылать ни въ Англію, ни въ Нидерландію, а подальше…’

— Стало быть, вы узнали его только по одному этому обстоятельству? по медальйону? спросилъ Родахъ.

— Кажется, этого было довольно! отвчалъ Рейнгольдъ: — это мн открыло глаза. Я припомнилъ черты молодаго человка и убдился въ то же мгновеніе… Впрочемъ, у меня было средство убдиться еще боле, и я употребилъ это средство.

‘Случайно встртился я въ Тампл съ мадамъ Батальръ, которой, лтъ четырнадцать или пятнадцать назадъ, нашъ другъ Маджаринъ вврилъ ребенка.

‘Въ тотъ же вечеръ отправился я къ ней и сталъ ее разспрашивать.— Она отвчала, что ребенка, котораго отдали ей на воспитаніе, звали только Францомъ. Другаго имени у него не было. Но это еще не все: она помнила даже медальйонъ и сказала, что сняла съ него золотую рамку, замнивъ ее мднымъ ободочкомъ.

‘На другой день, я приказалъ начальнику Франца пожурить его за что бы то ни было. Молодой человкъ разсердился, сталъ грубить, и его выгнали.

‘Вамъ, можетъ-быть, покажется, что не слдовало дйствовать такъ скоро. На это я долженъ отвчать, что къ намъ ежедневно приходятъ люди, жившіе долгое время въ Германіи. Случай могъ устроить какую-нибудь непріятную встрчу…

‘Впрочемъ, хоть мы и исключили его изъ нашей конторы, я, однакожь, не выпускалъ его изъ вида. Онъ перемнилъ квартиру, но я поручилъ одному человку слдить за нимъ и зналъ все, что онъ длалъ.

‘Мн бы никогда и на мысль не пришло отправить его… къ отцу, какъ вы говорите, потому-что онъ самъ велъ такую жизнь, что скоро умеръ бы съ голода, еслибъ ко мн не дошли весьма-неблагопріятныя всти, чрезъ одного почтеннаго, добраго человка, ходящаго по дламъ моимъ въ Тампл.

‘Надо замтить вамъ, господинъ баронъ, весьма странное обстоятельство: въ Тампл есть цлое общество, состоящее изъ прежнихъ блутгауптскихъ слугъ и васалловъ…’

— Не-уже-ли? вскричалъ Родахъ.

— Ихъ тамъ по-крайней-мр человкъ двадцать-пять, продолжалъ кавалеръ, преувеличивая число, чтобъ придать боле интереса своему разсказу:— и вс они люди добрые, но безхарактерные, влюбленные въ своихъ старыхъ господъ, поступавшихъ съ ними какъ съ собаками, и питающіе безсмысленную ненависть къ настоящимъ владтелямъ замка… Правда, они не могутъ ничего намъ сдлать, но положимъ, что имъ удалось бы найдти сына Гюнтера,— ихъ свидтельство и дурное расположеніе къ намъ могло бы имть непріятныя послдствія.

‘Я поручилъ своему агенту, также нкогда бывшему васаллу Блутгаупта, разузнать намренія и надежды его товарищей.— Онъ человкъ весьма-хитрый, остающійся въ добрыхъ сношеніяхъ съ своими земляками, и въ то же время дешево продающій мн ихъ секреты…’

— А какъ его зовутъ? равнодушно спросилъ Родахъ.

— оганномъ, отвчалъ кавалеръ: — онъ содержитъ съ женой своей харчевню Жирафа, гд потчуетъ пресквернымъ виномъ… Если вамъ нужно имть свднія о комъ-нибудь изъ этого тяжелаго стада Нмцевъ, рекомендую вамъ оганна: вы останетесь имъ довольны…

— Благодарю, возразилъ баронъ: — при случа онъ можетъ мн пригодиться… Но, пожалуйста, разсказывайте дале…

— Около того времени, продолжалъ Рейнгольдъ:— оганнъ долженъ былъ представить мн счеты… Онъ пришелъ ко мн и разсказалъ, что между Нмцами носились неясные слухи, будто-бы сынъ Блутгаупта въ Париж, они намревались отъискать его и помогать ему всми средствами.

‘Я не показалъ ни малйшаго безпокойства предъ оганномъ, но слова его заставили меня крпко задуматься… Наконецъ, я ршился разомъ покончить съ молодчикомъ, безпрестанно угрожавшимъ спокойствію и безопасности дома Гельдберга.

‘Докторъ Мира помогъ мн придумать планъ, къ приведенію котораго въ исполненіе я и приступилъ немедленно.

‘Францъ попалъ въ весьма-дурное общество и цлые дни проводилъ въ трактирахъ. Я оттискалъ одного изъ своихъ агентовъ, нкоего Вердье, и общалъ ему хорошее награжденіе, если ему удастся затять ссору съ молодымъ человкомъ.— Вердье охотно согласился, онъ отлично дерется на шпагахъ и встрчался уже нсколько разъ съ Францомъ въ трактирахъ.

‘Агентъ мой пошелъ въ трактиръ, гд Францъ проводилъ цлые дни и, ужь не помню, какимъ образомъ ему удалось заставить молодаго человка выплеснуть ему въ лицо стаканъ пива.

‘Оскорбленіе было публичное. Францъ вызванъ на дуэль и… такъ-какъ они дрались сегодня на разсвт, то, вроятно, теперь прошло уже около десяти часовъ съ-тхъ поръ, какъ послдній потомокъ дома блутгауптскаго отправился къ своимъ праотцамъ…’

— Вы такъ думаете? спросилъ Родахъ.

— Я въ томъ увренъ, любезный баронъ!

— Это обстоятельство для меня такъ же важно, какъ и для васъ, и я желалъ бы имть доказательства…

— Куда двалось это проклятое письмо? вскричалъ Рейнгольдъ съ досадой: — надюсь, оно убдило бы васъ!..

Онъ всталъ, опять принялся искать и вдругъ замтилъ что-то блое подъ цоколемъ часовъ. Рейнгольдъ радостно вскрикнулъ. Точно, это было письмо, небрежно брошенное на каминъ и проскользнувшее за часы.

Рейнгольдъ поднялъ письмо надъ головой и вскричалъ:

— Не угодно ли держать пари въ пятьсотъ луидоровъ, что молодчикъ нашъ убитъ?

— Я никогда не бьюсь объ закладъ, холодно возразилъ Родахъ: — пожалуйста, читайте скоре.

Кавалеръ съ самодовольной улыбкой посмотрлъ на письмо, потомъ медленно сталъ распечатывать его.

Родахъ слдилъ за всми его движеніями съ жаднымъ любопытствомъ.

II.
Любовь Хозе-Мира.

Кавалеръ фон-Рейнгольдъ нарочно подстрекалъ мнимо-нетерпливое любопытство барона. Съ разсчитанною медленностью рвалъ онъ конвертъ письма отъ Вердье и лукаво улыбался.

Баронъ такъ хорошо игралъ роль любопытнаго, что докторъ, опасаясь вывести его изъ терпнія, счелъ за нужное вмшаться въ дло.

— Полноте, кавалеръ! вскричалъ онъ: — ваше ребячество неумстно… Дло серьзное и г. баронъ ждетъ.

— Да, да, онъ ждетъ! вскричалъ Рейнгольдъ засмявшись: — это я самъ вижу… Если бъ у меня не было теперь важнаго дла, не пощадилъ бы я г. барона и заставилъ бы долго прождать за то, что онъ намъ не вритъ… Но я и такъ ужь опоздалъ…

Онъ сорвалъ конвертъ и развернулъ письмо.

Едва пробжалъ онъ первыя строки, какъ тщеславная, самодовольная улыбка будто по волшебству исчезла съ лица его.— Онъ поблднлъ подъ румянами, которыми было вымазано лицо его… брови его нахмурились, и морщины на лбу приподняли тщательно-приглаженный край его парика.

— Что же? что же? вскричалъ докторъ, испуганный этими недобрыми признаками:— не испортилось ли дло?

— Кажется, проговорилъ Родахъ холодно: — письмо не содержитъ въ себ ожидаемаго извстія…

Рейнгольдъ произнесъ проклятіе и сжалъ кулакъ.

— А, злодй! вскричалъ онъ:— негодяй!.. Онъ боленъ, раненъ, и проситъ, чтобъ я помогъ ему!.. Какъ бы не такъ!.. Ахъ онъ бродяга, разбойникъ! Я жь ему отплачу!..

Кавалеръ съ трудомъ говорилъ, лицо его побагровло.

— Какъ! вскричалъ баронъ: — вашъ удалецъ раненъ мальчишкой?..

Рейнгольдъ съ бшенствомъ смялъ письмо.

— Чортъ его знаетъ! онъ разсказываетъ мн цлый романъ… Негодяй!.. Кто бы могъ этого ожидать!..

— Но, наконецъ, что жь онъ говоритъ? спросилъ Хозе-Мира.

Вмсто отвта, Рейнгольдъ швырнулъ письмо въ каминъ, но попалъ имъ въ стну и измятая бумага, отскочивъ, упала къ ногамъ барона.

Послдній наклонился и очень-равнодушно поднялъ письмо.

— Можно мн прочесть?.. или сжечь? спросилъ онъ.

— Длайте, что хотите!.. возразилъ Рейнгольдъ, пожавъ плечами: — мерзавецъ!..

Родахъ выправилъ бумагу и сталъ читать вслухъ:

‘Почтеннйшій кавалеръ…’

— Почтеннйшій кавалеръ! повторилъ Рейнгольдъ, заскрежетавъ зубами:— какая дерзкая фамильярность!.. Негодяй!

Баронъ продолжалъ:

‘Почтеннйшій кавалеръ,

‘Я надялся сегодня утромъ сообщить вамъ пріятную новость, но адскій случай разстроилъ все, и это стоитъ мн дороже, нежели вамъ…’

— Дороже, нежели мн! прошиплъ Рейнгольдъ: — вотъ дуракъ-то!..

‘Вс мры, какъ вамъ извстно, были приняты’, продолжалъ читать Родахъ:— ‘мы должны были встртиться съ молодымъ человкомъ въ Булоньскомъ-Лсу, въ семь часовъ утра. Я, какъ слдуетъ благородному человку, явился первый, но, вмсто ожидаемаго молокососа…’

— Еще шутитъ! проворчалъ Рейнгольдъ.

‘Но вмсто ожидаемаго молокососа’, продолжалъ баронъ: — ‘встртилъ долговязаго Нмца, съ которымъ у меня была когда-то ссора за карты… Этотъ долговязый, чортъ-знаетъ откуда, узналъ весьма-непріятныя для насъ вещи, за которыя я могу отправиться туда, куда не имю никакой охоты хать…’

— На галеры, разбойникъ, на галеры! проворчалъ опять Рейнгольдъ.

‘Однакожь’, продолжалъ баронъ:— ‘когда онъ сталъ уговаривать меня, чтобъ я оставилъ молодаго человка въ поко, я отказалъ ему на отрзъ. Тогда онъ заставилъ меня взяться за шпагу, и, минуту спустя, остріе его шпаги сидло у меня въ груди на два дюйма глубины, по-крайней-мр…’

Баронъ опустилъ письмо и, казалось, задумался.

— О, это ему не пройдетъ даромъ! вскричалъ Рейнгольдъ.

— Не горячитесь, господинъ кавалеръ! сказалъ Родахъ почти строгимъ голосомъ:— это дло надобно хорошенько обдумать… Оно чрезвычайно-важно и доказываетъ, что у молодаго человка есть тайные покровители…

— Правда! вскричалъ Хозе-Мира съ мрачнымъ видомъ.

— Конечно, правда!.. прибавилъ Рейнгольдъ: — по, можетъ-быть, негодяй Вердье вретъ?..

— Съ какой же стати ему лгать? спросилъ баронъ.

Рейнгольдъ хотлъ-было опять осыпать ругательствами несчастнаго Вердье, но удержался, онъ начиналъ уже другими глазами смотрть на дло.

— Правда! повторилъ онъ: — если Вердье не лжетъ, такъ это предвщаетъ намъ грозу… Да кто жь этотъ таинственный защитникъ?

Баронъ пожалъ плечами.

— Позвольте мн дочитать письмо, сказалъ онъ.

‘Положивъ меня на мст, Нмецъ исчезъ неизвстно куда. Меня свезли въ мою мансарду, приставили ко мн доктора, но у меня нтъ ни одного су, и я долженъ прибгнуть къ вашему великодушію.’

Кавалеръ отрицательно покачалъ головою.

‘Вы, вроятно, помните, что вы мн общали. Я раненъ по вашей милости, и потому вы обязаны вознаградить меня. Впрочемъ, въ другой разъ мы будемъ счастливе.

‘Во ожиданіи вашего посщенія или благосклоннаго отвта, остаюсь преданный вамъ,

‘Ж. Б. Вердье,
No 9, въ улиц Пьеръ-Леско’.

Баронъ разорвалъ письмо на мелкіе куски и бросилъ ихъ въ огонь, оставивъ у себя въ рук только маленькій лоскутокъ, на которомъ былъ написанъ адресъ Вердье, потомъ, скрестивъ руки на груди, опустился на спинку кресла.

Рейнгольдъ совершенно растерялся. Этотъ ударъ поразилъ его неожиданно и въ самую минуту его торжества. Онъ самъ не умлъ выпутаться изъ бды, а большею частію дйствовалъ по внушенію другихъ. Въ эту же минуту у него ршительно не было ни одной идеи, устрашенному уму его представлялись въ будущемъ новыя опасности, новая борьба.

У молодаго человка, котораго онъ считалъ беззащитнымъ, были тайные покровители!..

И, вроятно, эти люди были сильны и бдительны, если имъ удалось открыть заговоръ, угрожавшій послднему изъ Блутгауптовъ… А если они сильны, то, вроятно, не ограничатся тайнымъ покровительствомъ молодому человку и вскор вступятъ въ открытую борьбу съ его гонителями…

Т же мысли занимали доктора, только онъ углублялся нихъ боле и выводилъ заключенія:

— Надобно дйствовать осторожне, сказалъ онъ посл краткаго молчанія: — и, во-первыхъ, помочь несчастному Вердье, иначе онъ можетъ поставить насъ въ затруднительное положеніе!

— Я самъ того же мннія, прибавилъ баронъ Родахъ: — и, если вы позволите мн сказать, что я думаю, я посовтую вамъ поберечь этого Вердье и не отказывать въ его просьб… Богъ-знаетъ, что можетъ случиться!

— Я думаю, замтилъ докторъ: — что г. Фон-Рейнгольдъ долженъ немедленно отправиться къ Вердье, чтобъ получить боле-подробныя свднія о томъ, какъ было дло.

Старый Францъ былъ упрямъ.

— Ни за что не пойду я къ этому негодяю! вскричалъ онъ съ прежнимъ гнвомъ: — пусть онъ околваетъ въ своей канур, я не тронусь съ мста, чтобъ помочь ему. Онъ обманулъ меня самымъ низкимъ образомъ и я не хочу его знать!..

— Но… началъ докторъ.

— Не пойду, ни за что не пойду!.. И кто знаетъ? можетъ-быть, это письмо одна уловка, чтобъ заманить меня въ какую-нибудь западню?

— Это очень можетъ быть, сказалъ Родахъ: — но со мною случались боле страшныя приключенія… и, если вамъ угодно, я самъ пойду къ этому Вердье.

Рейнгольдъ съ досадой пожалъ плечами, между-тмъ, какъ докторъ благодарилъ съ жаромъ.

— Теперь, продолжалъ Родахъ: — не стану доле удерживать г. кавалера Рейнгольда, у котораго отъ души прошу извиненія въ томъ, что задержалъ его такъ долго… Но я не желалъ бы, чтобъ онъ оставилъ насъ, находясь еще подъ вліяніемъ непріятнаго впечатлнія, произведеннаго чтеніемъ этого письма… Нсколько минутъ тому, я предлагалъ свою помощь дому Гельдберга, теперь повторяю свое предложеніе и хоть не ручаюсь за успхъ, но смло могу подать нкоторую надежду…

— Разв у васъ есть какое-нибудь средство? съ живостію спросилъ Рейнгольдъ.

— Мн приходилось бороться съ большими трудностями, возразилъ Рддахъ: — и я выходилъ побдителемъ. Итакъ, смло могу сказать вамъ: будьте спокойны…

Лицо Рейнгольда прояснилось, онъ всталъ и дружески пожалъ руку барону.

— Вы наше провидніе, господинъ баронъ! сказалъ онъ вслухъ, потомъ, наклонившись къ уху Родаха, прибавилъ: — Не забудьте, что черезъ часъ я жду васъ къ себ.

Родахъ поклонился. Рейнгольдъ вышелъ.

Лишь-только онъ затворилъ за собою дверь, какъ докторъ придвинулъ свое кресло къ креслу Родаха и старался придать себ ласковый видъ. Надобно сказать, что старанія его были почти тщетны, потому-что, вмсто улыбки, на лиц его выразилась какая-то гримаса.

Придвинувшись ближе къ барону, онъ вынулъ изъ кармана большую золотую табакерку и въ размышленіи сталъ ее поглаживать.

Это продолжалось около секунды. Потомъ онъ положилъ табакерку на мраморный карнизъ камина и съ живостію началъ потирать руки, мигая то однимъ, то другимъ глазомъ.

Баронъ ждалъ, не говоря ни слова.

Докторъ кашлянулъ, взялъ въ ротъ какую-то пастилку отъ кашля и пригладилъ свои жесткія брови.

Родахъ все ждалъ, не намреваясь начинать разговора.

— Да, да, сказалъ наконецъ докторъ, вздохнувъ изъ глубины души:— да, такъ… такъ… теперь я самъ убжденъ въ томъ…

— Въ чемъ? спросилъ Родахъ.

— Въ томъ, что вы, господинъ баронъ, провидніе дома Гельдберга… Не скрою отъ васъ, что сначала у меня было подозрніе…

— Какое же?

— Пустое, ничтожное. Надо признаться вамъ, господинъ баронъ, что еслибъ вы даже были тотъ, за кого я васъ сначала принялъ, такъ я бы готовъ былъ помогать вамъ всми силами… Вы еще не знаете, какъ глубоко я презираю людей, съ которыми мы сейчасъ бесдовали!..

— Своихъ компаньйоновъ?

— Моихъ компаньйоновъ, отвчалъ докторъ вздохнувъ: — да, г-нъ баронъ, моихъ компаньйоновъ, къ-сожалнію!

Первое начало было сдлано. Мира могъ теперь говорить хоть до завтра.

— Мы еще поговоримъ объ этихъ господахъ, продолжалъ онъ: — я сказалъ вамъ, что сначала принялъ васъ за сообщника нашихъ враговъ… даже за одного изъ враговъ… Но вс мои подозрнія разсялись мало-по-малу. Съ-тхъ-поръ, какъ мы вмст, я не перестаю наблюдать за вами, и все, что я видлъ, все, о чемъ догадался, внушило мн полную къ вамъ довренность… Если домъ Гельдберга можетъ еще быть спасенъ, такъ только вами, вами одними!..

Родахъ молча поклонился.

— Ваши собственныя выгоды требуютъ того, продолжалъ докторъ:— и я душевно радуюсь, что вижу наконецъ человка между нами!

— Стало-быть, вы имете причины жаловаться на своихъ компаньйоновъ? спросилъ баронъ.

— Жаловаться? мало того! отвчалъ докторъ Хозе-Мира, понизивъ голосъ.— Я имю причины ненавидть, презирать ихъ… Простите мн мою откровенность, г. баронъ, но я хочу, чтобъ домъ Гельдберга былъ спасенъ, и потому считаю необходимымъ объяснить, съ какими людьми вы будете имть дло… Старый Моисей, какъ вамъ извстно, совершенно удалился отъ длъ, онъ человкъ рдкій въ коммерческихъ длахъ, но Богъ-знаетъ, чмъ онъ теперь занимается! Итакъ, на него полагаться нельзя… Сынъ его, Авель, гордъ и малодушенъ, ума вялаго, испорченъ случаемъ, доставившимъ ему нкоторую репутацію между биржевыми глупцами…

— Вы очень-строги, сказалъ баронъ.

— Я справедливъ!.. Кавалеръ Рейнгольдъ былъ бы человкъ совершенный, еслибъ судьба оставила его на прежнемъ мст… то-есть, на мст промышленика низшаго разряда. Онъ лжетъ довольно-искусно и наглость его можетъ обмануть многихъ, онъ умлъ придать себ манеры, довольно-близкія къ манерамъ большаго свта, и мн случалось встрчать глупцовъ, называющихъ его образцомъ свтскости… По-несчастію, судьба поставила его однимъ изъ начальниковъ огромнаго банкирскаго дома и это-то совершенно сбило его съ толку… Еслибъ первый актръ какого-нибудь бульварнаго театра вздумалъ выйдти на сцену Французскаго Театра, его бы освистали: такъ точно пройдоха, славящійся между третьестепенными биржевыми промышлениками, не съуметъ владть мильйонами… Бдный умъ Рейнгольда сбился съ толку, онъ вообразилъ себя великимъ экономистомъ, сталъ длать глупости, чтобъ скрыть свою неспособность, и довелъ свое ничтожное тщеславіе до смшнаго… Онъ главный виновникъ удаленія отъ длъ стараго Моисея: онъ пустился въ нелпыя спекуляціи, мысль о которыхъ могла родиться только въ его пустой голов!..

— Эти попытки и спекуляціи, вроятно, повредили кредиту дома? спросилъ Родахъ.

— Нтъ, возразилъ докторъ: — благодаря Бога, Рейнгольдъ въ этомъ отношеніи еще довольно-хитеръ. Спекуляціи его ограничивались большею частію извлеченіемъ выгодъ изъ нищеты, а нищета, неумющая защищаться, не находитъ и силъ жаловаться!.. Человкъ съ умомъ могъ бы извлечь изъ этого огромную пользу!.. Отнимайте у нищаго половину его насущнаго хлба, и васъ же назовутъ филантропомъ… Тампльская спекуляція,— дло отвратительное, потому-что лишаетъ бдняковъ доброй половины ихъ дохода,— дала Рейнгольду репутацію рдкаго филантропа… Но самое опасное заключается во множеств его предпріятій и въ прав брать изъ нашей кассы сколько ему заблагоразсудится… Рейнгольдъ въ нашемъ дом тягостное бремя, отвратительное зло, могущее сдлаться смертельнымъ, если мы не поспшимъ искоренить его вовремя…

— Вамъ, какъ доктору, легче всего искоренить это зло, сказалъ Родахъ.

— Господинъ баронъ! возразилъ докторъ: — мн надобно переговорить съ вами о длахъ крайней важности, и я увренъ, что вы не раскаетесь, согласившись выслушать меня… Но прежде все то, я долженъ сказать вамъ нсколько словъ о трехъ дочеряхъ стараго Гельдберга… Младшая изъ нихъ еще ребенокъ. Она не знаетъ ничего о томъ, что длается въ дом, и старшія сестры не успли еще погубить ее…

Въ первый разъ съ самаго начала этого разговора, на лиц Родаха выразилось участіе.

— Средняя, продолжалъ докторъ: — была бы прекрасною женщиной, еслибъ у нея не было старшей сестры. У старшей же есть мужъ, человкъ нкогда весьма-богатый, но теперь разорившійся по милости жены… Она прекрасна, какъ ангелъ, и зла, какъ демонъ… Еслибъ не она, такъ у насъ въ настоящую минуту было бы въ касс не мене двухъ мильйоновъ!

— Разв у нея есть четвертый ключъ? спросилъ баронъ.

— Нтъ, отвчалъ Мира: — но она пользовалась однимъ изъ нашихъ ключей.

— Куда же она двала столько денегъ?

— Она играетъ страстно — и выигрываетъ чаще, нежели проигрываетъ… Она должна быть очень-богата!.. У нея есть, вроятно, агентъ, которому она отдаетъ свои деньги… Это престранная женщина — характера твердаго, ума обширнаго, но безъ сердца… безъ жалости, по-крайней-мр!— поправился докторъ, проведя рукою по лбу:— въ сердц ея таится глубокая любовь, которая могла довести ее до высокой добродтели, а между-тмъ глубоко погрузила въ порокъ… Это существо необъяснимое, понимающее добро, но предавшееся злу, женщина ршительная, смлая, готовая на все и умющая скрывать вс свои ощущенія… Она — женщина по безпорядочной прихоти, по пылкимъ страстямъ, мужчина — по непоколебимой вол, демонъ — по холодному коварству и умнію обманывать!

Маска ледянаго педантизма, обыкновенно покрывавшая лицо доктора, исчезла. На устахъ его была горькая, грустная улыбка, въ глазахъ мечтательная задумчивость, и слова какъ-бы невольно лились изъ устъ.

— Я зналъ ее ребенкомъ, продолжалъ онъ медленно и смягченнымъ голосомъ.— Мн кажется, тогда душа ея была прелестна!.. Я зналъ ее молодою двушкою: тогда мысли ея были непорочны, чисты… Кто объяснитъ, что такое женщина!.. Судя по настоящему, я не смю врить въ прошедшее… Въ-продолженіе нсколькихъ мсяцевъ, она держалась въ равновсіи между тмъ, что люди привыкли называть добромъ и зломъ… Какую бы дорогу избрала она, еслибъ была предоставлена себ одной,— не знаю… Но вроятно, какой-то таинственный голосъ нашептывалъ ей слова обольщенія… На пути своемъ, она встртила человка, который сказалъ ей, что добродтель ложь, что другаго міра нтъ… человка коварно-насмшливаго, глубоко и искренно-неврующаго, человка, съ наслажденіемъ остановившаго порывы юной, двственной души и старавшагося преобразовать ее по образу своей души отжившей, завядшей… Этотъ человкъ любилъ ее пламенно, страстно и… обольстилъ ее…

Докторъ замолчалъ, съ трудомъ переводя дыханіе, дикій, хищный пламень вспыхнулъ въ глазахъ его.

— Торжество его было упоительно! продолжалъ онъ взволнованнымъ голосомъ.— Сара была очаровательна, какъ перлъ восточный… Никогда еще за долю одной дочери Еввы не досталось столько прелестей… Человкъ, обольстившій ее, далеко уже переступилъ за лта молодости: онъ могъ бы быть отцомъ своей любовницы, но съ раннихъ лтъ этотъ человкъ удерживалъ порывы своего сердца и весь предавался уединеннымъ занятіямъ… Онъ никогда до того времени не любилъ… и передъ нимъ внезапно раскрылся рай!..

Родахъ слушалъ, сложивъ руки на колняхъ, на лиц и въ положеніи его выражалось самое искреннее равнодушіе.

Докторъ же, напротивъ, былъ въ какомъ-то восторженномъ состояніи.

Это составляло странный контрастъ: Португалецъ, обыкновенно холодный и молчаливый, высказывалъ единственную страсть своей жизни, и она изливалась изъ груди его печальною, почти-поэтическою жалобою… но жалоба эта касалась слуха барона какъ пустой, ничего-незначащій звукъ: ни участіе, ни другое какое-либо ощущеніе не выражалось на лиц Родаха.

А докторъ, увлекаемый своими воспоминаніями, продолжалъ разсказывать, продолжалъ изливать свою душу, какъ ребенокъ, которому наскучило хранить тайну.

— Это длилось два или три мсяца, сказалъ онъ.— Посл нсколькихъ дней такого блаженства, можно жить годы въ одиночеств и гор!.. Г. баронъ, угадали ли вы, кто былъ этотъ человкъ?

— Нтъ, отвчалъ Родахъ равнодушно.

Хозе-Мира посмотрлъ на него минуту молча.

Казалось, изъ впалыхъ глазъ его, въ которыхъ никогда еще не сверкала даже искра состраданія, готова была выкатиться слеза…

— Это я! вскричалъ онъ глухимъ голосомъ.

Баронъ даже не удивился.

— Слышите ли, баронъ? вскричалъ докторъ почти съ яростію:— это я!.. я овладлъ невиннымъ ребенкомъ, въ-продолженіе нсколькихъ лтъ, старался я передлать сердце ея, и за этотъ долгій, великій трудъ наслаждался только два мсяца!.. Понимаете ли вы?.. Посл этихъ двухъ мсяцевъ, я былъ влюбленъ по-прежнему… боле нежели прежде!.. я былъ безъ ума отъ нея… и она сдлала меня своимъ рабомъ!.. я и теперь рабъ ея… а между-тмъ, съ-тхъ-поръ прошло пятнадцать лтъ!..

Губы Мира судорожно дрожали… Лицо его покрылось смертною блдностью…

III.
Въ четверкъ, 8-го февраля, въ полдень…

— Г-нъ докторъ, сказалъ Родахъ: — я полагаю, что все, вами разсказанное, относится боле или мене къ настоящему состоянію дома Гельдберга… но не понимаю связи… объясните мн ее.

Въ первый разъ въ жизни докторъ открылъ предъ другимъ человкомъ свою душу… и равнодушіе этого человка болзненно поразило его.

Онъ признался въ гнусномъ преступленіи, какъ-будто бы оно было простымъ эпизодомъ первой любви, разсказалъ свои любимйшія воспоминанія о счастливыхъ дняхъ… и холодно, равнодушно была встрчена его довренность…

— Именно, г-нъ баронъ, сказалъ онъ, внезапно принявъ свой обыкновенный, холодный видъ: — все это относится къ дому Гельдберга… Я не осмлился бы занимать васъ разсказами, касающимися лично до меня… Одно слово объяснитъ вамъ все дло. Сара должна мн нсколько мильйоновъ.

— У васъ есть, вроятно, документы?

— Ни одного.

Баронъ смотрлъ на Мира, ожидая дальнйшихъ объясненій.

Но на лиц послдняго теперь выражалась мнительность: онъ, казалось, раскаивался въ своей поспшности, но отступать было поздно.

— Г-нъ баронъ, продолжалъ онъ грустно: — надежда, родившаяся въ моемъ сердц при вашемъ приход, разсялась… Холодность, съ которою вы встртили мою довренность, заставляетъ меня опасаться, не ошибся ли я въ вашихъ намреніяхъ… Однакожь доскажу все… Я уже говорилъ вамъ, что я безумецъ… и безуміе мое неизлечимо, потому-что я вчно буду любить эту женщину, ненавидящую и желающую погубить меня… Но и безумецъ иметъ свои свтлыя минуты… Вдали отъ нея, я возмущаюсь и пламенно желаю сбросить съ себя иго… мои честолюбивыя мечты, убиваемыя ея деспотизмомъ, пробуждаются съ большею силою: я хочу воротить богатство, ею у меня отнятое, хочу поднять домъ Гельдберга, который она съ одной, а Рейнгольдъ и Авель съ другой стороны, поколебали… хочу поднять этотъ домъ въ свою пользу… въ свою и въ вашу, г. баронъ, если вамъ угодно будетъ соединиться со мною противъ моихъ компаньйоновъ.

Баронъ, кажется, ршился ничему не удивляться.

— Охотно соглашусь на ваше предложеніе, г-нъ докторъ, возразилъ онъ очень-спокойно: — если вы объяснитесь…

На лицъ доктора Хозе-Мира не было уже и слда волненія, произведеннаго разсказомъ, но на немъ не выражалась и прежняя неизмнная мрачность. Онъ пристально глядлъ на барона, и въ глазахъ его сверкали умъ, твердая, непоколебимая воля.

Родахъ холодно, спокойно и молча выносилъ проницательный взглядъ доктора.

— Домъ Гельдберга будетъ въ нашихъ рукахъ, продолжалъ послдній: — если мы будемъ дйствовать заодно, только съ этой цлію я и желалъ переговорить съ вами.

— Говорите, докторъ, я слушаю.

— Вы прибыли изъ Германіи съ значительными документами, уплата которыхъ намъ теперь ршительно невозможна, слдовательно, мы въ вашихъ рукахъ… но для своей же пользы вы хотите пощадить насъ, и даже помочь намъ… Слушайте же внимательно. У Авеля нтъ ничего, кром полудюжины лошадей, чистой крови, по его мннію, у Рейнгольда, несмотря на вс спекуляціи его, нтъ ничего, кром долговъ, графиня Лампіонъ богата, но это до насъ не касается.— Относительно же стараго Моисея я ршительно не знаю, что сказать, онъ окружаетъ себя таинственностью, которую мн не удалось еще проникнуть… Каждый день запирается онъ у себя въ комнат, и я удостоврился, что никто въ цломъ дом не знаетъ, что онъ длаетъ.

— Но, во всякомъ случа, какая бы ни была его тайна, мы не можемъ и на него положиться.

— А общественная касса пуста… Понимаете?

— Начинаю понимать. Извольте продолжать.

— Я кончу въ двухъ словахъ. Г-жа де-Лорансъ должна мн огромную сумму… Употребивъ хитрость, я могу воротить свои деньги…

— Дале?

— Воротивъ деньги, я буду богатъ въ сравненіи съ своими нищими компаньйонами… Тогда вамъ нужно будетъ передумать, вы должны угрожать намъ процессомъ… У меня одного будутъ въ рукахъ средства удовлетворить васъ… Кажется, ясно, что этимъ способомъ мы, соединившись, завладемъ всмъ домомъ.

— Правда, сказалъ Родахъ: — но… вдь домъ и безъ того уже въ моихъ рукахъ?

— Позвольте. Я могу получить свои деньги на-дняхъ… Если долгъ уплатить вамъ по векселямъ, то вы теряете единственное оружіе, которымъ можете содержать насъ въ страх, ибо, между нами будь сказано, господинъ баронъ, хотя тайны, извстныя вамъ, весьма-важны, — но вдь это давно-прошедшее… отъ Парижа до замка Блутгаупта далеко… да кром того, нужны доказательства…

— Доказательства у меня есть, сказалъ баронъ:— сегодня утромъ я вручилъ одному честному, надежному человку шкатулку, содержащую въ себ доказательства, совершенно-достаточныя для того, чтобъ отправить весь домъ Гельдберга на эшафотъ!

Докторъ невольно отодвинулъ кресло и устремилъ на Родаха взглядъ, исполненный ужаса.

Лицо барона было по-прежнему холодно и спокойно.

— Я не говорилъ этого вашимъ компаньйонамъ, продолжалъ онъ: — потому-что эти господа тотчасъ же сдались, и угроза казалась мн излишнею съ людьми, которые съ перваго слова признали себя побжденными, и вамъ, господинъ докторъ, я это говорю, какъ вы сами видите, очень-спокойно, безъ всякаго намренія пугать васъ… Въ доказательство этого, я почти готовъ принять ваше предложеніе.

Лицо Хозе-Мира нсколько прояснилось.

— Позвольте узнать, что заключается въ этой шкатулк? проговорилъ онъ съ нкоторымъ остаткомъ боязни.

— Извольте, не считаю нужнымъ скрывать отъ васъ этого… Въ ней заключаются ваши письма, господинъ докторъ, изъ замка Блутгаупта отъ 1823 и 1824 годовъ. Эти письма, — надобно отдать вамъ справедливость, — написаны очень-умно и осторожно, но они поясняются другими письмами фан-Прэтта, Маджарина, кавалера фон-Рейнгольда и самого Моисея Гельда, написанными въ разныя времена.

— Но какимъ образомъ достались вамъ эти письма? спросилъ Португалецъ.

— Весьма-просто… Цахеусъ Несмеръ былъ вашимъ компаньйономъ, но не другомъ. Онъ безпрестанно страшился ссоры между вами, и потому хранилъ врное оружіе въ случа нападенія на него…

— Въ-продолженіе двадцати лтъ! произнесъ Мира.

— Да… Вы знаете, какъ Нмцы терпливы и осторожны… Если между нами дойдетъ дло до спора, господинъ докторъ, я сообщу вамъ гораздо-боле удовлетворительныя свднія насчетъ того, что содержится въ моей шкатулк… Но теперь мы въ мир, а потому можемъ продолжать свои переговоры, не пускаясь въ разсужденія о войн, до которой, можетъ-быть, никогда и не дойдетъ дло.

Пока докторъ мысленно взвшивалъ вс выгоды и невыгоды своего положенія, Родахъ продолжалъ, какъ-бы желая успокоить его:

— Взвсимъ наши обоюдныя отношенія… Я силенъ, но зачмъ мн вамъ вредить?.. Намреніе мое ясно: я хочу воротить деньги для молодаго племянника Несмера, порученнаго моей опек, а вмст съ тмъ, и себ составить,— честнымъ образомъ, разумется, — маленькое состояньице…

Лицо Португальца совершенно прояснилось. Баронъ, открылъ наконецъ слабую сторону.

— Вы видите, продолжалъ Родахъ: — я сдлалъ уже первый шагъ… Я далъ вамъ изъ собственнаго своего кармана двадцать тысячь франковъ и просилъ васъ располагать мною, какъ вамъ угодно. Главная цль моя та, чтобъ домъ поправился и могъ уплатить хранящіеся у меня векселя… Вы же предлагаете мн, вмсто четвертой доли, цлую половину: могу ли же я отказаться?.. Конечно, мн пріятно было показать вамъ, что я могъ бы требовать львиную долю…

— И что вы поступаете великодушно, довольствуясь половиной, прервалъ его докторъ: — отдаю вамъ полную справедливость, господинъ баронъ, тмъ боле, что намренъ просить вашей помощи…

— Въ чемъ?

— Я говорилъ уже вамъ, что люблю Сару, проговорилъ докторъ: — люблю ее безумною, неизлечимою страстью… Я признался вамъ, что сдлался ея рабомъ, и что одно слово ея заставляетъ меня забывать все, все!.. Если я самъ вступлю съ нею въ переговоры, напередъ увренъ, что ни до чего не достигну… Надюсь только на вашу помощь…

— Я готовъ служить вамъ, возразилъ Родахъ не колеблясь: — дайте мн средства, и я буду дйствовать.

Докторъ съ видимымъ удовольствіемъ придвинулъ свое кресло, снова погладилъ табакерку и повторилъ всю пантомиму, описанную нами при вступленіи въ этотъ разговоръ.

Нсколько минутъ спустя, онъ уперъ локти въ колни и наклонился впередъ, потомъ сталъ говорить тихимъ, таинственнымъ голосомъ.

Родахъ слушалъ внимательно.

Это продолжалось минутъ десять, по истеченіи которыхъ баронъ всталъ.

— Я согласенъ, господинъ докторъ, сказалъ онъ: — у меня нтъ еще никакихъ особенныхъ длъ въ Парижъ, слдовательно, вы можете назначить какой вамъ угодно часъ и день.

— Надобно сообразиться съ обстоятельствами, отвчалъ Мира:— десятаго числа мы уплачиваемъ предъявляемые векселя… Такъ нельзя ли вамъ восьмаго?

— Извольте.

— Въ полдень?

— Въ полдень.

— Не забудьте: въ будущій четверкъ, восьмаго февраля въ полдень, вы будете у г-жи де-Лорансъ.

— Буду непремнно.

— Господинъ баронъ, я полагаюсь на васъ и прошу врить, что признательность моя будетъ вчна.

Мира протянулъ къ нему руку. Родахъ пожалъ ее.

Они разстались, и въ то самое время, когда Родахъ переступалъ черезъ порогъ, докторъ повторилъ ему въ-слдъ:

— Въ четверкъ, восьмаго февраля, въ полдень!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Это было въ будуаръ, убранномъ весьма-дорогою мбелью, но безъ вкуса, придающаго цнность даже простымъ вещамъ.

Разнородная, причудливая мебель была украшена позолотой, рдкій, драгоцнный коверъ разстилался по всему полу, богатые обои, покрывавшіе стны, почти исчезали подъ картинами, въ которыхъ самое драгоцнное составляли рамы. Но все это стоило огромныхъ денегъ, хотя банковые билеты не придадутъ ни вкуса, ни даже того безсознательнаго такта, который достается въ удлъ истиннымъ вельможамъ: голова сахара, закутай ее хоть въ парчу, все-таки останется головой сахара, а торгашъ — торгашомъ… Кром картинъ, были статуэтки, японскія вазы и китайскіе уроды. Каминъ уставленъ до-нельзя, на консоляхъ негд было положить булавки, этажерки ломились подъ тяжестію разнородныхъ вещицъ.

Мы описали кабинетъ Авеля Фон-Гельдберга.

Онъ сидлъ передъ каминомъ, напротивъ барона Фон-Родаха.

На молодомъ Гельдберг былъ какой-то невиданный шлафрокъ и невоображаемыя туфли. Не беремся описывать ихъ, предоставляя это воображенію читателя.

Не боле минуты прошло съ-тхъ-поръ, какъ вошелъ баронъ.

Авель только-что раскланялся съ нимъ и предлагалъ ему гаванскую сигару въ какой-то фантастической сигарочниц.

Баронъ принялъ сигару, не взглянувъ даже на сигарочницу.

— Боже мой, господинъ баронъ, сказалъ Авель, подавая ему огня въ маленькой жаровн, привезенной съ береговъ Нила: — простите мн великодушно, что я осмлился пригласить васъ въ свою бдную мансарду.

Баронъ возвратилъ ему жаровню и пустилъ струю дыма, кивнувъ головою.

Быть-можетъ, онъ первый изъ входившихъ въ эту комнату не сказалъ Авелю комплимента на счетъ убранства ея.

Авель оскорбился этимъ, но инстинктивно понялъ, что не имлъ ни права, ни возможности выказать своего неудовольствія человку, котораго долженъ былъ беречь.

— Покорно благодарю васъ, г-нъ баронъ, продолжалъ онъ, небрежно ставя жаровню на каминъ: — что вы вспомнили о моей просьб…

— Я пришелъ, отвчалъ Родахъ: — полагая, что вы хотите сообщить мн что-либо важное… наше взаимное положеніе таково, что мы должны дйствовать какъ-можно-согласне.

Авель надялся-было сблизиться съ Родахомъ, но холодность барона разсяла вс надежды его, и онъ по-невол отказался отъ фамильярности.

— Вы не ошиблись, г-нъ баронъ, сказалъ онъ: — именно, мн нужно сдлать вамъ предложеніе… душевно желаю, чтобъ вы его приняли… Во избжаніе излишней потери времени, пойду прямо къ цли.

Родахъ кивнулъ головою и, углубившись въ мягкое кресло, приготовился слушать.

— Вотъ въ чемъ дло, продолжалъ Авель:— давно уже я замчаю, что у доктора Хозе-Мира и кавалера Рейнгольда есть отъ меня секреты… Сегодня, нсколько словъ, произнесенныхъ вами, превратили мои подозрнія въ увренность. Я не требую у васъ никакихъ объясненій по этому предмету, г-нъ баронъ, но убжденъ, что въ прошлой жизни кавалера Рейнгольда и доктора Мира есть какая-то таинственная исторія, въ которую замшанъ и отецъ мой…

— Точно, есть, отвчалъ Родахъ.

Авель промолчалъ съ секунду, надясь, что баронъ прибавитъ нсколько словъ, но Родахъ молчалъ и съ медленностію, съ наслажденіемъ новичка курилъ свою сигару, пуская къ верху струйки душистаго, синеватаго дыма.

— И такъ, вы сами подтверждаете мои слова, продолжалъ Авель.— Не смотря на то, что я ршительно не знаю, въ чемъ заключается эта исторія, смю уврить васъ, г-нъ баронъ, что бдный отецъ мой не преступникъ… онъ, вроятно, дйствовалъ по внушенію своихъ компаньйоновъ… Я знаю своего отца: онъ слабъ, но добръ… Знаю также и своихъ компаньйоновъ… Позвольте мн говорить прямо: Рейнгольдъ негодяй, способный на все, а мрачный докторъ не лучше Рейнгольда!..

— Не-уже-ли вы только для этого и приглашали меня къ себ?.. спросилъ Родахъ, мизинцемъ сбивая золу съ сигары.

— Нтъ, г-нъ баронъ, продолжалъ Авель:— я просилъ васъ къ себ, потому-что вижу, какое искреннее участіе принимаете вы въ благоденствіи нашего дома, и желаю поручить вамъ дло, отъ окончанія котораго зависитъ все!..

Авель замолчалъ на минуту, какъ-бы стараясь припомнить фразы напередъ приготовленной имъ рчи, потомъ продолжалъ:

— Мейнгеръ Фабрицій фан-Прэттъ иметъ на насъ вексель въ полтора мильнона.

— А! произнесъ Родахъ небрежно:— это много!

— Это мн извстно лучше, нежели кому другому, потому-что мн поручено вести переговоры съ фан-Прэттомъ… Выведенный изъ терпнія, онъ угрожаетъ намъ процессомъ… и, смю сказать безъ хвастовства, только благодаря моей дипломаціи, онъ до-сихъ-поръ ограничивался однми угрозами… Но всему есть конецъ… я убжденъ, что онъ ни за что боле не отсрочитъ.

— А когда послдній срокъ? спросилъ баронъ.

— Въ будущую субботу.

— Успете ли вы еще написать къ нему?..

— Я ужь писалъ нсколько разъ, новое письмо ни къ чему не послужитъ… Я знаю, что онъ поручилъ уже своему повренному здсь, въ Париж, подать ко взъисканію, если въ субботу не бутъ произведена уплата.

Баронъ внимательно разсматривалъ сигару, повертывая ее въ рукахъ.

— Вы сообщили мн весьма-непріятную новость, сказалъ онъ: — но я не могу помочь вамъ.

— Можете, возразилъ Авель.— Я имю свои причины думать, что мейнгеръ фан-Прэттъ не поступалъ бы съ нами такъ жестоко, еслибъ не былъ побуждаемъ къ тому нкогда Яносомъ Георги и Цахеусомъ Несмеромъ,— тмъ боле, что и его выгоды требуютъ поддержанія нашего дома. Я бы самъ похалъ къ нему, но, признаюсь откровенно, боюсь ухать изъ Парижа и оставить домъ въ распоряженіи двухъ человкъ, вовлекшихъ его уже въ погибель.

— Да, это понятно, сказалъ Родахъ очень-серьзно.

Это было первое слово, доказавшее, по-видимому, нкоторое участіе, и оно крайне обрадовало молодаго Гельдберга.

— Между-тмъ, какъ вамъ, г-нъ баронъ, продолжалъ онъ:— я готовъ вврить все свое состояніе!

— Благодарю за честь.

— Не за что!.. Вс находятъ, что я отъ природы одаренъ весьма проницательнымъ умомъ… я понялъ васъ съ перваго взгляда и уважаю даже за нсколько-жесткую откровенность… Притомъ же, вы дворянинъ, а мы, дворяне, скоре понимаемъ другъ друга… Еслибъ у этихъ презрнныхъ людей, которыхъ я обязанъ называть своими компаньйонами, текла въ жилахъ хоть капля благородной крови…

Родахъ даже не улыбнулся.

— Мн кажется, что кавалеръ Рейнгольдъ… замтилъ онъ.

Авель презрительно пожалъ плечами.

— Плебей, любезнйшій баронъ, возразилъ онъ: — плебей отъ полосъ своего парика до пятокъ плоскихъ ногъ!.. Вы не можете представить себ, что я переношу съ этими людьми! Но возвратимся къ длу: отношенія ваши къ намъ даютъ вамъ большую силу, но, съ другой стороны, не забудьте, что я ношу имя, на которомъ основанъ весь кредитъ нашего дома… Если мы счастливо покончимъ дло съ фан-Прэттомъ, мы спасены… Вы видите, я говорю съ вами откровенно, прошу и васъ поступать также. Не отклонить ли намъ отъ себя этихъ двухъ человкъ, которыхъ мы равно презираемъ, и не составить ли союза вдвоемъ?

— Можно, отвчалъ баронъ.

Радостная улыбка выступила на лиц Авеля.

— Какъ я радъ, что вы съ перваго слова поняли меня, г-нъ баронъ! вскричалъ онъ:— эти два человка надоли мн до нельзя, и я почту себ за честь имть такого компаньйона, какъ вы, г-нъ баронъ!

Родахъ поклонился.

— О, не думайте, чтобъ я говорилъ вамъ комплименты! продолжалъ молодой человкъ.— Для доказательства моего искренняго доврія къ вамъ, я сейчасъ же готовъ вручить вамъ дло фан-Прэтта, отъ ршенія котораго зависитъ вся будущность нашего дома… Согласитесь ли вы взять это дло на себя?

— Охотно, возразилъ Родахъ.— Выгоды наши одинаковы, а нкоторыя обстоятельства, сообщенныя мн Цахеусомъ Несмеромъ, помогутъ, надюсь, уговорить вашего амстердамскаго корреспондента.

Авель улыбнулся весьма-тонко, по ею мннію.

— Я самъ надялся на эти обстоятельства, сказалъ онъ.— Хоть я и не знаю вашихъ тайнъ, но длаю свои маленькія наблюденія и дйствую сообразно съ ними.

— Цахеусъ часто говаривалъ мн, возразилъ Родахъ очень-серьзно:— ‘молодой г-нъ Гельдбергъ уменъ не по лтамъ!..’

Авель придалъ лицу своему скромную улыбку, въ которой проглядывала наивность гордости.

— Благодарю за комплиментъ! проговорилъ онъ: — но потолкуемте о дл фан-Прэтта… Теперь понедльникъ, а письма приходятъ сюда изъ Амстердама въ два дня… Если вы не будете у фан-Прэтта въ четверкъ, 8 февраля утромъ, то онъ не успетъ написать къ своему повренному.

— Въ такомъ случа, возразилъ Родахъ:— я буду у фан-Прэтта въ четверкъ 8-го февраля, утромъ.

— У васъ нтъ никакихъ длъ въ Париж?

— Никакихъ, я только-что пріхалъ сюда.

Авель радостно потиралъ руки.

— Тмъ лучше, тмъ лучше! вскричалъ онъ:— я боялся какихъ-нибудь препятствій, но теперь вы дали мн слово, и я спокоенъ… Я недавно видлъ, въ нашей конференц-зал, какъ вы ведете дла, и готовъ прозакладывать голову, что будетъ успхъ!

— Надюсь, сказалъ Родахъ.

— Когда вы вернетесь, мы пріймемся за моихъ любезныхъ компаньйоновъ… Во время вашего отсутствія, я приготовлю все къ аттак.

Родахъ всталъ и бросилъ остатокъ сигары въ каминъ.

— Полагаюсь на ваше искусство, сказалъ онъ.— Что же касается до меня, то я употреблю вс мры…

— Не забудьте, что вы должны быть въ Амстердам будущій четверкъ, 8-го февраля, никакъ-непозже полудня.

— Я узжаю завтра на почтовыхъ и даю вамъ врное слово, что въ будущій четверкъ до полудня буду у достойнаго мейнгера фан-Прэтта.

— Не проводить ли васъ до первой станціи? спросилъ Авель.

— Сдлайте одолженіе, если вамъ есть время.

— Такимъ-образомъ, думалъ молодой человкъ: — я удостоврюсь, точно ли онъ подетъ… Завтра же, продолжалъ онъ вслухъ: — я вручу вамъ довренность, вс документы, и сообщу вс нужныя свднія… Итакъ, до завтра, г-нъ баронъ!

— До завтра, г-нъ Гельдбергъ!

Два новые компаньйона пожали другъ другу руки, и Родахъ удалился.

Когда онъ вышелъ, молодой Гельдбергъ потеръ себ руки съ торжествующимъ видомъ.

— Какое бремя я свалилъ съ плечъ долой! вскричалъ онъ: — почтенный баронъ считаетъ себя, вроятно, большимъ дипломатомъ, а между-тмъ я заставилъ его длать все, что мн хотлось…

Посл этихъ словъ, онъ махіавелически засмялся и заглянулъ въ зеркало, чтобъ посмотрть, не похожъ ли онъ на покойнаго г. де-Талейрана.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Десять минутъ прошло съ-тхъ-поръ, какъ Родахъ вышелъ изъ будуара молодаго Гельдберга.

Онъ прогуливался подъ руку съ кавалеромъ Рейнгольдомъ по маленькой террасс, на которую былъ выходъ изъ кабинета кавалера.

Они продолжали начатый разговоръ.

— Я зналъ, что мы прекрасно поймемъ другъ друга, говорилъ кавалеръ: — во-первыхъ, вы такъ умны, что не можете не согласиться со мною на счетъ глупенькаго Авеля и несчастнаго доктора, безпрестанно напоминающаго мн мелодраматическаго тирана или измнника. Да, ихъ непремнно надобно отклонить… Во-вторыхъ, вы такъ хорошо знаете дла, что не можете не понять необходимости послднихъ переговоровъ съ Маджариномъ Яносомъ Георги… По недостаточно понимать и соглашаться… Надобно дйствовать, а времени немного…

— Я готовъ дйствовать, возразилъ Родахъ.

— Прекрасно. Нтъ никакого сомннія, что Маджаринъ Яносъ и мейнгеръ фан-Прэттъ сговорились напасть на насъ въ одно время… Они оба назначили послдній срокъ до 10-го этого мсяца… Отразимъ же ударъ, грозящій мн, и пусть Авель вдается, какъ знаетъ.

— Согласенъ.

— Онъ не раздлается съ толстымъ Голландцемъ, и намъ тогда легче будетъ раздавить его…

— Это ясно какъ день.

— Но не надо медлить!.. Времени мало, а чтобъ хорошо покончить дло, баронъ, вы должны быть въ Лондон… Позвольте…

Онъ сосчиталъ по пальцамъ, потомъ продолжалъ:

— Въ будущій чегверкъ, 8-го февраля, до полудня.

— Прекрасно, отвчалъ Родахъ.

— Однако, подумайте хорошенько… не задержитъ ли васъ что-нибудь?

— Я только-что пріхалъ изъ Германіи и не имю здсь ршительно никакихъ длъ.

— Въ такомъ случа, вы даете мн слово?..

— Даю вамъ врное слово, договорилъ Родахъ:— быть въ Лондон въ будущій четверкъ, 8 февраля, до полудня…

IV.
Кавалеръ фон-Рейнгольдъ.

Докторъ Хозе-Мира и Авель фон-Гельдбергъ имли весьма-важныя причины прибгать къ помощи барона фон-Родахъ.

Мира утомился въ тщетной борьб съ пятнадцатилтней любовью, тмъ боле сильною, что она длилась давно и вкоренилась въ пустомъ сердц, въ которомъ угасли вс другія ощущенія.

Авелю не хотлось узжать изъ Парижа, гд его удерживали, во-первыхъ, танцовщица и лошади, а во-вторыхъ, опасеніе какой-нибудь измны двухъ компаньйоновъ во время его отсутствія.

Кром-того, докторъ и Авель видли, что весь домъ ихъ находился въ рукахъ Родаха. Значительная сумма, которую онъ далъ имъ, безъ всякой со стороны ихъ просьбы, подала имъ высокое понятіе о его финансовыхъ средствахъ и, вмст съ тмъ, заставляла предполагать въ немъ сговорчивость и даже легкомысліе, которыми каждый надялся воспользоваться.

Вотъ главныя причины ихъ предложеній, совершенно-искреннихъ. Авель и Мира сильно желали подкрпить собственную слабость силою этого человка, казавшагося богатымъ.

Но ни Авель, ни Мира не имли такихъ важныхъ причинъ, какъ кавалеръ Рейнгольдъ.

Онъ былъ въ томъ же положеніи, какъ и они, и у него было трудное дло, дйствительныя опасности котораго онъ увеличивалъ, по своей трусости. Неудачное окончаніе поединка Вердье съ Францомъ сильно поколебало его самоувренность. Онъ былъ боленъ нравственно и везд, куда ни обращался, встрчалъ столько опасностей, что помощникъ казался ему необходимымъ.

Въ ту минуту, когда нравственная слабость его была увеличена послдней неудачей, одна мысль о свиданіи съ Маджариномъ Яносомъ Георги кружила ему голову, и онъ скоре согласился бы видть паденіе дома Гельдберга, нежели хать въ Лондонъ.

Маджаринъ былъ человкъ грозный. Двадцать лтъ не охолодили его воинственной натуры,— онъ разбогатлъ, но остался прежнимъ дикаремъ и не умлъ ршать спора иначе, какъ съ саблею въ рук. Своею отчаянною храбростью онъ составилъ себ репутацію въ Лондон. Онъ прослылъ львомъ. Въ столиц всевозможныхъ эксцентричествъ, вс были въ восторг отъ купца, имвшаго уже пятьдесятъ дуэлей и незнавшаго за собою ни одного процесса.

Бдный кавалеръ Рейнгольдъ охотне бы согласился имть пятьсотъ процессовъ, нежели одинъ поединокъ.

Вотъ почему онъ несказанно обрадовался, когда баронъ такъ скоро и охотно принялъ его предложеніе.

— Что за прекрасный человкъ этотъ баронъ Родахъ! Какъ кстати явился онъ въ Париж!.. И къ чему повело все его важничанье? Къ тому, что его перехитрили… онъ заплатилъ долгъ, общалъ дать денегъ къ предполагаемому празднику въ Германіи — празднику, бывшему отчаяннымъ ва-банкомъ дома Гельдберга, далъ слово поправить неудачу негодяя Вердье, наконецъ, принималъ на себя отчаянное порученіе, которое могло имть успхъ, но въ которомъ врядъ ли обойдется безъ ранъ. И все это для того, чтобъ поправить дла дома, который съ нимъ же затетъ процессъ, когда онъ вздумаетъ требовать платы! Удивительный, рдкій, достойный человкъ! Какъ хорошо сдлалъ Цахеусъ Несмеръ, что отправился на тотъ свтъ! Правда, почтенный баронъ иногда грозилъ, и въ рукахъ у него было оружіе, которымъ нельзя было презирать, но онъ такъ вжливо дйствовалъ этимъ оружіемъ, и вмсто того, чтобъ разить, онъ же помогалъ! Добрый человкъ!

Рейнгольдъ внутренно смялся надъ нимъ отъ всей души.

— Надобно отдать вамъ справедливость, г. баронъ, сказалъ онъ:— вы прекрасно поняли свою слабую и сильную сторону въ-отношеніи къ намъ… Другой готовъ бы былъ безразсудно принять ршительныя мры, но вы, по своему уму и знанію людей, поняли опасность этихъ мрь. Такимъ-образомъ, вы не только получите все сполна, что вамъ слдуетъ, но, кром того, сдлаетесь однимъ изъ начальниковъ дома Гельдберга, у котораго, надюсь, вскор будутъ только два начальника — вы, да я.

— Надюсь, возразилъ Родахъ.

— Надйся! думалъ Рейнгольдъ: — будь мраченъ, холоденъ, важничай, пріятель! Ты имешь на то полное право, потому-что оказываешь мн важную услугу.— Въ Лондонъ можно дохать въ тридцать-шесть часовъ, продолжалъ онъ вслухъ: — но на море полагаться нельзя, и я бы совтовалъ вамъ ухать завтра же утромъ.

Рейнгольдъ дружески пожалъ ему руку.

— По-истин, баронъ, вамъ надобно удивляться! вскричалъ онъ:— вы всегда готовы на все! Для васъ нтъ препятствій! Какъ прекрасно пойдутъ дла нашего дома, когда мы вдвоемъ будемъ управлять имъ! Что касается до меня, я желаю быть не только вашимъ компаньйономъ, но и другомъ, въ полномъ смысл этого слова.

Рейнгольдъ произнесъ эту фразу съ удивительнымъ жаромъ.

По мускуламъ холоднаго, неподвижнаго дотол лица барона фон-Родаха пробжала легкая, едва-замтная дрожь. Онъ опустилъ глаза, но не такъ быстро, чтобъ могъ скрыть молнію, сверкнувшую изъ нихъ, морщинки горькой улыбки образовались подъ усами его, спускавшимися по сторонамъ рта.

Все это было дломъ одной секунды. Кавалеръ Рейнгольдъ не усплъ ничего замтить.

Одно только его поразило, именно — странное выраженіе, съ которымъ баронъ отвчалъ ему:

— Между компаньйонами, г. Рейнгольдъ, всегда должна быть тсная дружба, и я охотно принимаю ваше предложеніе.

Кавалеръ посмотрлъ на него мнительно: такъ сильно выраженіе голоса Родаха противоречило этимъ мирнымъ словамъ. Рейнгольдъ даже думалъ, что встртитъ недружелюбный, угрожающій взглядъ.

Но въ одно мгновеніе черты барона приняли прежнюю холодную неподвижность.

— Передъ отъздомъ, продолжалъ онъ: — я попрошу васъ дать мн вс свднія, необходимыя для моей поздки въ Лондонъ, и бумаги, касающіяся до возлагаемаго вами на меня порученія.

Рейнгольдъ вошелъ въ свой кабинетъ. Въ ту самую минуту, когда онъ началъ уже отпирать свое бюро, его остановила внезапная мысль.

— Посвященіе въ тайны этого дла требуетъ много времени, потому-что оно весьма запутано, сказалъ Рейнгольдъ: — а я, кажется, уже говорилъ вамъ, г. баронъ, о нкоторомъ брак, чрезвычайно-важномъ для меня… Теперь наступила именно та эпоха, когда я долженъ играть роль почтительно-влюбленнаго жениха. Я долженъ сейчасъ же хать къ виконтесс д’Одмеръ… Нельзя ли вамъ будетъ зайдти ко мн сегодня вечеромъ?

— Невозможно, отвчалъ Родахъ: — неожиданное путешествіе заставляетъ меня исполнить сегодня же вечеромъ нкоторыя другія дла, которыя я хотлъ исполнить завтра или послзавтра.

— Это не бда! Оставьте мн свой адресъ, и я заду къ вамъ ночью, въ которомъ часу вамъ угодно будетъ назначить.

Баронъ, по-видимому, колебался.

— Любезный кавалеръ, сказалъ онъ наконецъ: — я человкъ странный, прихотливый… я люблю быть всегда свободенъ, а потому во время путешествій своихъ никому не открываю, гд останавливаюсь.

При этихъ словахъ, Рейнгольдъ лукаво улыбнулся и погрозилъ барону пальцомъ.

— Я увренъ, сказалъ онъ: — что у васъ есть какая-нибудь любовная интрижка… Въ ваши лта и съ вашею наружностью, г. баронъ, это весьма-позволительно.

— Вы имете полное право давать волю своему воображенію, г. кавалеръ.

— Простите мою нескромность! Но какъ же доставить вамъ необходимыя свднія и документы?

Рейнгольдъ задумался.

— Есть одно средство, сказалъ онъ наконецъ: — но я опасаюсь, что и оно не будетъ согласно съ вашими привычками.

— Извольте говорить.

— Отсюда до Булони дилижансъ идетъ скоре тяжелой почты…

— Я прямо отъ васъ пойду взять мсто.

— Если вы позволите, такъ я доду съ вами до конторы дилижансовъ, и дорогой мы переговоримъ о длахъ.

— Такимъ-образомъ, думалъ про себя Рейнгольдъ:— я удостоврюсь, не хочетъ ли онъ обмануть меня…

Но Родахъ охотно принялъ его предложеніе.

— Извольте, сказалъ онъ:— я буду у васъ завтра рано утромъ, и мы выйдемъ вмст… Итакъ, до свиданія, г. кавалеръ, желаю вамъ счастливаго успха въ длахъ.

Онъ пошелъ къ двери, Рейнгольдъ, продолжая начатый разговоръ, провожалъ его.

Они вмст сошли съ парадной лстницы и вступили въ контору, гд служащіе готовились расходиться по домамъ.

Въ передней, Клаусъ, въ своемъ черномъ фрак, продолжалъ важно прохаживаться взадъ и впередъ.

Въ самомъ отдаленномъ углу комнаты, на скамейк, обитой зеленымъ сафьяномъ, сидла одна только просительница.

То была бдная старуха Реньйо. Она прождала три часа въ молчаніи, стараясь почти удерживать дыханіе съ инстинктивною робостью, достающеюся въ удлъ нищет.

Въ то самое время, когда Родахъ и кавалеръ входили въ контору, Клаусъ повторялъ старух въ двадцатый, быть-можетъ, разъ, что ей никакъ не удастся видть г. кавалера Рейнгольда.

Старуха не отвчала.

Клаусъ вообразилъ уже, что она имла намреніе ночевать въ передней.

Между-тмъ, бдная старушка уже боле пятидесяти разъ говорила себ:

— Подожду еще минуту… Если первый человкъ, который пройдетъ черезъ переднюю, будетъ не онъ, такъ я уйду…

И первый человкъ проходилъ, не удостоивая бдной старухи взглядомъ, то былъ не онъ… А между-тмъ, бдная старуха Реньйо все еще ждала…

Ей казалось, что, съ удаленіемъ изъ этого дома, она лишится послдней надежды… За дверьми дома ожидалъ ее неизбжный позоръ, а за позоромъ тягостная смерть между сырыми стнами тюрьмы!..

И еще разъ отворилась дверь…

Старуха подняла глаза, омоченные слезами… и не врила глазамъ своимъ, вся кровь бросилась ей въ лицо, она скоро встала, и крикъ радости замеръ въ груди ея.

Рейнгольдъ и баронъ Родахъ въ одно время взглянули въ ту сторону, откуда слышался крикъ. Они увидли старуху, протягивавшую къ нимъ дрожащія руки.

Лицо кавалера покрылось зеленоватою блдностью. Онъ отступилъ, какъ-бы наступивъ на змю.

Родахъ узналъ старуху, съ которою, нсколько часовъ назадъ, ждалъ въ передней. Обративъ взоръ къ кавалеру, онъ былъ пораженъ его смущеніемъ.

Какая могла быть причина этому внезапному смущенію? Родахъ внимательне посмотрлъ на старуху и увидлъ умоляющее выраженіе страдальческаго лица ея. Это лицо пробудило въ немъ неясныя воспоминанія. Онъ былъ увренъ, что видалъ эту старуху, по когда, гд?..

Старуха продолжала глядть на кавалера глазами, полными слезъ.

Кавалеръ не трогался. Онъ вперилъ глаза въ полъ, какъ-будто-бы предъ нимъ явилась голова Медузы.

Родахъ смотрлъ то на старушку, то на кавалера.

Клаусъ остановился на противоположномъ конц передней. Онъ употреблялъ неимоврныя усилія, чтобъ сохранить важный и серьзный видъ, который принималъ всегда, когда облекался въ свой черный фракъ, — но не могъ… Издали смотрлъ онъ выпуча глаза на эту нмую сцену, никакъ не понимая, что могло быть общаго между гордымъ, богатымъ, дерзкимъ кавалеромъ фон-Рейнгольдомъ и несчастной старушонкой, обходившейся почтительно даже съ нимъ, Клаусомъ…

По его мннію, мадамъ Реньйо, съ своимъ покорнымъ видомъ и изношеннымъ платьемъ была не что иное, какъ нищая. Какъ же объяснить странное впечатлніе, произведенное видомъ ея на одного изъ компаньйоновъ могущественнаго дома Гельдберга?..

Какъ ни думалъ Клаусъ, однакожь эта сцена все оставалась для него необъяснимою загадкою.

По мр того, какъ длились это молчаніе и неподвижность, смущеніе Рейнгольда становилось боле-замтнымъ. Посинвшія губы его дрожали, на лбу образовались внезапныя морщины, на щекахъ выступали то синеватыя, то красныя пятна.

Старуха уперлась одною рукою объ стну, а другую приложила къ волновавшейся груди, она не могла перенести всхъ чувствованій, наполнявшихъ ея сердце, ноги ея подгибались, крупныя слезы катились по морщинамъ, перерзывавшимъ впалыя щеки ея.

Наконецъ, она проговорила тихимъ, жалобнымъ голосомъ чье-то имя…

Баронъ Родахъ услышалъ это имя и въ одно мгновеніе понялъ всю тайну этой сцены.

Кавалеръ притворился, будто не разслышалъ имени, произнесеннаго старухой, но смущеніе его увеличилось, и нсколько капель пота выкатилось изъ-подъ парика его.

Старуха промолчала еще нсколько секундъ, потомъ изъ груди ея вырвался жалобный стонъ… Она покачнулась и какъ безжизненная масса опустилась на скамью.

Родахъ бросился къ ней на помощь.— Около минуты поддерживалъ онъ ее.

Рейнгольдъ не тронулся съ мста.

Когда старуха стала приходить въ себя, Родахъ шепнулъ ей на ухо:

— Вы мадамъ Реньйо?

Она утвердительно кивнула головой.

— Бдная мать!.. проговорилъ баронъ съ выраженіемъ глубокаго состраданія.

— Г-нъ кавалеръ, сказалъ онъ вслухъ, возвращаясь къ Рейнгольду: — не желаю боле отнимать у васъ драгоцннаго времени… Эта бдная женщина хочетъ наедин переговорить съ вами… Прощайте, до свиданія.

Рейнгольдъ бросилъ проницательный взглядъ на барона.— Ему казалось, что въ словахъ его былъ тайный смыслъ, но лицо Родаха было по-прежнему холодно и спокойно.

— Я знаю эту почтенную даму, продолжалъ онъ раскланиваясь: — это тампльская торговка, мадамъ Реньйо… Она несчастна, и если моя рекомендація можетъ послужить къ чему-нибудь, я попрошу васъ, г-нъ кавалеръ, выслушать ея просьбу.

— Конечно… вы, г-нъ баронъ… разумется… бормоталъ Рейнгольдъ, не зная, что сказать.

Баронъ, между-тмъ, подошелъ уже къ двери, слегка кивнулъ головою Клаусу и исчезъ.

Въ слдующей комнат онъ остановился въ задумчивости и какъ-бы прислушиваясь къ тому, что происходило за нимъ.

Станъ его выпрямился, голова поднялась, брови насупились, и въ очерк рта выразилось глубокое презрніе.

Въ комнат, изъ которой онъ только-что вышелъ, не было слышно ни малйшаго шума.— Баронъ послушалъ еще около минуты и потомъ отворилъ дверь, къ которой подошелъ.

Въ разсянности и озабоченности, Родахъ не замтилъ, что ошибся и вмсто того, чтобъ выйдти въ сни, вошелъ въ незнакомую ему комнату.

Полагая, что сни слдовали за этой комнатой, онъ прошелъ ее, не обращая даже вниманія на окружавшіе его предметы. За этой комнатой слдовалъ корридоръ, изъ котораго, по мннію Родаха, вроятно былъ выходъ на дворъ.

Но этотъ корридоръ, полъ котораго былъ устланъ мягкимъ ковромъ, заглушавшимъ шаги, оканчивался стеклянною дверью, завшенною съ той стороны шелковыми занавсками.

За дверью онъ услышалъ два женскіе голоса.

Женщины разговаривали, и барону послышалось, что он нсколько разъ произнесли его имя…

V.
Бдная мать.

Кавалеръ Рейнгольдъ остался недвижимъ, какъ-бы пораженный громомъ, посл ухода Родаха. Послднія слова, произнесенныя барономъ, до-нельзя увеличили его смущеніе…

Родахъ сказалъ: ‘я знаю эту женщину…’

Правду ли онъ говорилъ?— Можетъ-быть.— Родахъ былъ человкъ страшный…

Немного часовъ прошло съ-тхъ-поръ, какъ онъ вступилъ въ домъ Гельдберга, явился неизвстно откуда и какъ, и уже покорилъ своей власти трехъ компаньйоновъ.

Онъ все зналъ — какъ вчерашнія, такъ и давно-прошедшія событія. Онъ напомнилъ компаньйонамъ тайну, заглаженную, по ихъ мннію, двумя десятилтіями!

Но между тайнами г. кавалера фон-Рейнгольда была одна, боле другихъ для него важная… Онъ готовь былъ заплатить деньгами, даже открыть часть другихъ своихъ секретовъ, чтобъ скрыть одну только тайну, касавшуюся бдной старухи, удрученной горестями и съ покорностью сидвшей въ его передней.

Тягостна была бы для Рейнгольда исповдь его, но тягостне всего было въ ней одно признаніе… признаніе въ низкомъ происхожденіи. Его не безпокоило воспоминаніе о преступленіи, въ смущеніи его не было раскаянія: одна тщеславная, унизительная гордость вызывала краску стыда на лицо его… Онъ страдалъ, страдалъ невыразимо и, можетъ-быть, въ первый разъ съ давняго времени сердце забилось въ груди его.

Не отгадалъ ли баронъ, человкъ, одаренный, повидимому, ясновидніемъ, — не отгадалъ ли онъ тайну жизни Рейнгольда?..

Кавалеръ не зналъ, что длать. Онъ стоялъ потупивъ глаза.

Клаусъ инстинктивно понималъ всю опасность своего положенія, будучи свидтелемъ сцены, непріятной для его господина, онъ отвернулся и отдалъ бы свое мсячное жалованье, чтобъ перенестись какимъ-нибудь волшебствомъ куда-нибудь подальше.

Старая тампльская торговка ничего этого не замчала. Она устремила на кавалера Рейнгольда взоръ, въ которомъ вмст выражались и неограниченная любовь и необъятная горесть. Она замтила удаленіе барона только потому, что подумала:

— Теперь онъ остался одинъ… вроятно подойдетъ ко мн…

И въ глубин огорченной души ея пробудилась надежда… хотя и весьма-слабая, но все-таки надежда.

Путешественники разсказываютъ о наслажденіи, доставляемомъ одной каплей воды посл томительной жажды въ знойныхъ стеляхъ. Несчастный узникъ, привыкшій къ мраку своей темницы, принимаетъ и сумерки за блескъ солнца.

Тампльская торговка ждала, и слезы высыхали на рсницахъ ея.

Она ждала долго. И въ минуты этого ожиданія, цлый міръ воспоминаній пробудился въ душ ея.

Она вспоминала то время, когда была молода, хороша собою и когда ей улыбался хорошенькій, блокурый ребенокъ. Ребенокъ былъ золъ, и, казалось, невидимая сила влекла его къ пороку, но какая мать замчаетъ подобные недостатки?..

Она вспоминала, какъ ребенокъ подросталъ и всегда господствовалъ надъ товарищами шумныхъ игръ, на Площади-Ротонды… Наконецъ, онъ поступилъ въ школу. Какъ она гордилась этимъ! До него никто изъ всей фамиліи Реньйо не бывалъ въ школ.

А что говорили сосди?.. Что маленькій Жакъ и безъ того уже слишкомъ-смышленъ… что ему учиться не-зачмъ… Но чего не выдумаетъ зависть? Боже мой! какъ мало безпокоили ее въ то время вс эти толки!— Ребенокъ исправится, повторяла она, тотъ, кто слишкомъ-уменъ на двнадцатомъ году, становится простякомъ на двадцатомъ, а глупцомъ на тридцатомъ… Пусть только дтство пройдетъ — тогда увидятъ!

Дтство прошло. Жакъ сдлался красивымъ юношей, онъ завивался и изъ всей силы затягивалъ себ талью: онъ сталъ тампльскимъ львомъ.

Въ школ онъ ничему не выучился, но познакомился съ нкоторыми боле-богатыми товарищами, и — отецъ Реньйо сталъ замчать частый недочетъ въ своей касс.

Наступили плохія времена. Бдная мать вспомнила, въ какомъ безпорядочномъ вид возвращался Жакъ домой посл оргій и съ какою насмшливою дерзостью отвчалъ на выговоры нжно-любившаго его отца…

Тогда со всхъ сторонъ сыпались упреки сосдей.

— Что мы вамъ говорили, мадамъ Реньйо?.. Мы предвидли, что этотъ ребенокъ надлаетъ вамъ много горя и хлопотъ!..

Какъ живы были вс эти воспоминанія въ ум ея!

Потомъ она припомнила первую рану, нанесеннную дурнымъ сыномъ сердцу матери: бгство Жака со всмъ наличнымъ имуществомъ своего отца, болзнь и смерть старика Реньйо, — а потомъ несчастіе… одно несчастіе!..

И по прошествіи двадцати лтъ, она опять увидлась съ этимъ ребенкомъ, навлекшимъ проклятіе на всхъ родныхъ своихъ. Двадцать лтъ страдала, терпла голодъ бдная, престарлая мать его!

И, не смотря на то, материнское сердце ея пламенно стремилось къ нему, она любила его столько же, она любила его боле, нежели прежде, въ счастливые дни своей жизни!

Ребенокъ возмужалъ, состарлся, никто изъ прежнихъ знакомыхъ не узналъ бы его… Но, сквозь завсу настоящаго, матери видятъ прошедшее!

Вотъ о чемъ думала старуха. Душа ея пробуждалась къ новой жизни: долгое страданіе казалось ей тяжкимъ, лживымъ сновидніемъ.

По прошествіи нсколькихъ минутъ, дйствительность для нея исчезла, сладостная мечта ввергла ее въ какую-то восторженность… Она сложила руки, опустила глаза, нжно улыбнулась и почти невольно произнесла тихимъ голосомъ:

— Жакъ!.. Жакъ, милый сынъ мой!..

Это были первыя слова, произнесенныя ею.

Кавалеръ вздрогнулъ, какъ-бы отъ внезапнаго электрическаго удара.

Быстрымъ, боязливымъ взоромъ окинулъ онъ всю переднюю и увидалъ Клауса, притворившагося, будто онъ ничего не видитъ и не слышитъ.

— Ступай вонъ! сказалъ онъ задыхающимся голосомъ.

Слова эти были произнесены такъ тихо, что Клаусъ не разслышалъ ихъ.

Изъ блднаго, лицо кавалера сдлалось багровымъ.

— Слышишь ли? вскричалъ онъ, съ яростію сжавъ кулаки: — пошелъ вонъ! вонъ!..

Клаусъ пустился бжать безъ оглядки.

Кавалеръ, какъ-бы ожидавшій только этой минуты, подошелъ тяжелыми шагами къ двери, ведущей въ контору, но не могъ дойдти до нея и въ изнеможеніи опустился на скамью.

Брови его насупились, и гнвъ, злоба, заставили его судорожно сжать губы. Какъ-будто-бы опущенныя вки недостаточно защищали его глаза, онъ заслонилъ ихъ еще рукою.

Тампльская торговка была очень-стара. Лта и нищета ослабили ея способности. Слишкомъ сильное волненіе ввергло ее въ тихое, спокойное забытье.

Во взор ея внезапно проявилось безпокойное выраженіе матери, открывающей въ любимомъ сын первое проявленіе страданія. На блдныхъ устахъ ея выступила печальная улыбка.

— Бдный Жакъ! повторила она еще разъ.

Старуха Реньйо видла уже передъ собою не кавалера фон-Рейнгольда, но прежняго Жака, тампльскаго уроженца, закрывавшаго лицо обими руками и нуждавшагося въ утшеніи.

Она встала тихонько. Ноги ея тряслись, но она ступала твердо… Держась одною рукою за стну, обошла она всю скамью и опустилась на нее возл Рейнгольда, придумывавшаго средство, чтобъ какъ-нибудь выйдти изъ этого тягостнаго положенія. Онъ ничего не находилъ.

Озабоченность его была такъ сильна, что онъ не замтилъ приближенія старухи, смотрвшей на него съ любовію… Медленно и какъ-бы движимая невидимою силою, подняла она руки, чтобъ коснуться плеча кавалера,— но не осмлилась.

Въ-продолженіе нсколькихъ секундъ, сидла она съ поднятыми и протянутыми къ плечу Рейнгольда руками, неподвижная и молчаливая… Вдругъ грудь ея поднялъ глубокій вздохъ… глаза наполнились слезами.

— Жакъ, произнесла она:— ты страждешь, мой бдный Жакъ!..

Рейнгольдъ вскочилъ съ ужасомъ. Глаза его дико, безумно остановились на старух.

— Давно, давно я не видала тебя!.. продолжала старуха Реньйо: — но хоть бы ты измнился еще боле, я узнала бы тебя!.. мой Жакъ! мой милый сынъ! еслибъ ты зналъ, какъ я люблю тебя!

Рейнгольдъ продолжалъ смотрть на нее, но не могъ произнести ни слова.

Старуха провела рукою по лбу.

— Я забыла, зачмъ пришла сюда, проговорила она, какъ-бы про-себя.— О, Жакъ! какъ Господь милостивъ, что позволилъ мн еще разъ увидться съ тобою… посидть возл тебя… говорить съ тобою, мой возлюбленный сынъ!..

Она все смотрла на Рейнгольда, но, казалось, не видла его такимъ, какимъ онъ былъ дйствительно. Противоприродный ужасъ кавалера, его отвращеніе и боязнь, покрывавшая синеватою блдностью его щеки, исчезали отъ взора бдной женщины… Она видла не печальную дйствительность, не жестокую истину, но олицетвореніе радостныхъ воспоминаній и надеждъ.

— Жакъ, продолжала она: — я нсколько разъ ужь доходила до дверей твоего дома… заходила даже на красивый дворъ, гд стояло столько великолпныхъ экипажей… Я смотрла въ окна, гд столько шелка, бархата, золота… Не-уже-ли все это твое, сынъ мой?.. У насъ, Жакъ, въ комнат, гд ты родился, не было никогда ни шелка, ни бархата, встарину, — ты долженъ это помнить,— окна наши были завшены чистымъ коленкоромъ… Коленкоровыя занавсы обветшали, и я замнила ихъ самыми простыми холстинковыми… теперь же и въ холстинк столько дыръ, что мы не можемъ скрыть нищеты своей… Я всегда говорила: еслибъ Жакъ зналъ, въ какомъ мы положеніи, онъ непремнно пришелъ бы въ квартиру своего покойнаго отца поплакать съ нами и помочь намъ… Но я не осмливалась войдти въ домъ твой… Я боялась, чтобъ кто-нибудь не узналъ, что я твоя мать.. Поглядвъ на блестящія ливреи твоихъ лакеевъ, я упадала духомъ и возвращалась домой, потому-что не осмливалась заговорить со слугами, такъ богато одтыми.

Рейнгольдъ глубоко вздохнулъ. Онъ терплъ страшную пытку.

— Иногда, продолжала старуха:— я поджидала тебя на улиц… Я знаю вс мста, по которымъ ты проходишь, и часто разсянный, озабоченный взоръ твой останавливался на мн, бдной старух, стыдливо скрывавшейся въ толп… Мн все казалось, что ты узнаешь меня… и сердце мое билось… я находила еще слезинку въ высохшихъ отъ страданія глазахъ своихъ!..

Она улыбалась такъ, какъ улыбаются счастливые, разсказывая о прошедшихъ горестяхъ, казалось, счастіе льстило ей, и она съ грустнымъ удовольствіемъ припоминала прежнія страданія.

Выраженіе лица Рейнгольда мало-по-малу измнялось, досада и гнвъ замняли постепенно прежнее смущеніе.

Но онъ не произнесъ еще ни одного слова.

Старая тампльская торговка не спускала съ него глазъ: она видла въ немъ, быть-можетъ, сына любящаго, почтительнаго, которому волненіе и раскаяніе мшали говорить.

И не удивительно!.. Она страдала въ-продолженіе тридцати лтъ. Ослабленныя и какъ-бы угасшія способности ея ожили… Въ-продолженіе тридцати лтъ, во время безсонныхъ ночей, ей грезилась минута свиданія съ возлюбленнымъ сыномъ… Въ-продолженіе тридцати лтъ она молилась Богу, и теперь была вознаграждена, хотя мнимымъ, но все-таки счастіемъ!..

Но вдругъ тягостная, грустная мысль омрачила лицо ея, и она произнесла глухимъ голосомъ:

— О, Жакъ! много, много дней въ тридцати годахъ… И каждый день произносила я твое имя въ молитв… ни разу не забыла я этого священнаго долга… Ты сдлалъ намъ много зла, сынъ мой, но отецъ твой простилъ теб на смертномъ одр, а я простила еще гораздо-прежде… Твои братья, сестры, вс т, которыхъ мы любили, умерли… На многихъ крестахъ на кладбищ стоитъ имя Реньйо… Но ты не приходилъ утшить насъ, поплакать съ нами, только потому-что не зналъ о несчастіяхъ, насъ постигшихъ!.. Да, потому-что у тебя доброе сердце!..

Рейнгольдъ отвернулъ голову съ видомъ крайняго нетерпнія.

— О, нтъ, нтъ! проговорила старуха Реньйо, лицо которой становилось боле и боле печальнымъ: — не это огорчило меня… У насъ, въ Тампл, много Нмцевъ, отъ нихъ узнала я, что ты въ Германіи… Ахъ, еслибъ ты зналъ, мой бдный сынъ, что о теб разсказывали!..

Кавалеръ невольно сталъ слушать со вниманіемъ.

Мы уже говорили, что онъ придумывалъ какое-нибудь средство выйдти изъ затруднительнаго положенія. Появленіе матери произвело на него сильное впечатлніе, но впечатлніе эгоистическое, картина нищеты его родныхъ производила въ немъ досаду, не состраданіе…

Старуха продолжала:

— Я долго думала, что вс эти толки были низкой клеветой зависти… и теперь, увидвъ тебя, то же думаю. Люди, переселявшіеся сюда изъ Германіи, говорили, будто ты пріобрлъ богатство преступными средствами… Боже всесильный! сколько разъ предлагала я Теб жизнь мою во искупленіе прегршеній моего сына!.. Мн говорили, что пролитіемъ крови, страшнымъ убійствомъ ты пріобрлъ золото…

Сердце кавалера забилось. Онъ пожалъ плечами.

— Это клевета! не правда ли? вскричала тампльская торговка въ порыв страстной привязанности: — ты не запятналъ честнаго имени бднаго отца твоего, и не обкрадывалъ никого, кром насъ!..

Эти оскорбительныя слова не были даже упрекомъ въ устахъ старухи Реньйо, потому-что она тотчасъ же прибавила:

— Ты имлъ полное право отнять у насъ все, сынъ мой… потому-что все, что у насъ было, принадлежало теб… Обвинители твои солгали, и мн жаль напрасно-пролитыхъ слезъ… Вдь я знала, что они всегда теб завидовали!.. Ты былъ умне, красиве ихъ… Они не могли простить теб этихъ преимуществъ и выдумали, что ты преступникъ!..

Она замолчала.

Рейнгольдъ желалъ, чтобъ она объяснилась подробне, ему хотлось знать, въ какой степени были извстны его преступленія.

Но разслабленный умъ бдной старухи не могъ долго слдить за одной идеей.

Видя, что она молчитъ, кавалеръ опять сталъ придумывать, какъ бы ее спровадить.

Въ подобномъ случа, есть только одно средство,— другаго не придумаетъ и самое пылкое воображеніе, по какъ ни было подло и испорчено сердце Рейнгольда, онъ не ршался прибгнуть къ этому средству…

Съ-тхъ-поръ, какъ онъ случайно взглянулъ на старуху, онъ ощутилъ что-то невдомое въ глубин души своей… Эта бдная женщина, удрученная горестію, изнемогшая въ страданіяхъ, была — его мать… Онъ не думалъ о ней и двухъ разъ во всю жизнь свою, но какъ бы ни былъ испорченъ человкъ, онъ не можетъ хладнокровно взглянуть въ лицо матери, наклонявшейся надъ его колыбелью… въ лицо, улыбкой отвтствовавшее на первую улыбку, нжнымъ взглядомъ участія на первый крикъ…

Рейнгольдъ какъ-бы вспомнилъ о лтахъ своего дтства… Холодная натура его согрлась… Онъ мысленно произнесъ имя матери — имя, которое помнитъ человкъ, забывшій даже Бога!

Ему пришла мысль помочь несчастной женщин, всю жизнь которой отравилъ онъ. Да и что ему въ горсти золота?.. Рейнгольдъ былъ такъ тронутъ, что охотно бросилъ бы матери своей луидоровъ двадцать, еслибъ она поскоре удалилась, общавъ никогда не безпокоить его.

Но такое необыкновенное для него состраданіе было непродолжительно. Мысль эта умерла такъ же скоро, какъ и родилась, и, нсколько минутъ спустя, Рейнгольдъ самъ удивился, какъ въ немъ могла родиться подобная мысль.

Старая торговка старалась, между-тмъ, привести въ порядокъ свои мысли.

— Да! проговорила она, воображая, быть-можетъ, что отвчаетъ на вопросъ сына: — да, сынъ мой! Я не приходила къ теб отъ того, что мн стыдно было твоихъ лакеевъ… И теперь еще я не могу понять, какъ я ршилась прійдти къ теб… Боже мой! я стала стара, и память моя ослабла… Я ничего не помню… а знаю, что мн нужно было поговорить съ тобою о важномъ дл.

Она подняла глаза къ потолку… и вдругъ лицо ея опять покрылось блдностью.

— Жакъ! Жакъ! вскричала она умоляющимъ голосомъ: — теперь я вспомнила, сынъ мой!.. Меня хотятъ посадить въ тюрьму… это убьетъ меня… Спаси меня, сынъ мой, спаси мн жизнь!

Ни одинъ мускулъ не измнилъ своего положенія на лиц Рейнгольда.

Старуха приблизилась къ нему.

Глаза ея были полны слезъ, но она улыбалась… улыбалась, потому-что надежда долго не угаснетъ въ сердц матери…

VI.
Дв сестры.

Рейнгольдъ удалялся отъ старухи сколько могъ и, наконецъ, забился въ самый уголъ.

Начинало смеркаться, и наступившая темнота еще боле скрывала отъ матери Реньйо выраженіе лица ея сына. Бдная мать была игрушкой мечты: только сильный ударъ могъ открыть ей глаза.

Рейнгольдъ, доведенный до крайности, охотно нанесъ бы ей этотъ ударъ, но онъ такъ долго молчалъ, что теперь боялся заговорить.

Онъ готовъ бы былъ поступить злодйски… но и тутъ, какъ во всхъ другихъ ршительныхъ обстоятельствахъ своей жизни — трусилъ.

— Увы! я такъ стара, продолжала старушка Реньйо: — я такъ слаба!.. только отчаяніе придало мн смлость явиться къ теб, Жакъ… Я пришла просить у тебя помощи, но, Богъ свидтель, я прошу не для себя одной… вс братья и сестры твои умерли… Со мной осталась теперь одна Викторія, жена моего добраго Жозефа, съ двумя дтьми… Ахъ, Жакъ, у нихъ нтъ хлба! мое несчастіе отяготло и надъ ними… Сынъ мой, будь ихъ спасителемъ, и я умру покойно!

Она коснулась плеча Рейнгольда.

— Слушай, продолжала она съ улыбкой: — теперь я не боюсь боле… потому-что ты самъ, не зная того, былъ моимъ преслдователемъ… Твой повренный въ длахъ, оганнъ, безжалостно поступаетъ со мною,— вдь онъ не знаетъ, что я твоя мать… Сегодня пріидутъ за мною полицейскіе, чтобъ вести меня въ тюрьму… Жакъ, мой добрый сынъ! Теб стоитъ только сказать одно слово… и въ какомъ счастіи проведу я остатокъ дней своихъ… потому-что теб, теб, сынъ мой, буду всмъ обязана!

Кавалеръ боле и боле жался къ стн.

Въ минуту материнскаго порыва, бдная старуха протянула руки, чтобъ обнять его и прижать къ своему сердцу…

Жакъ Реньйо вскочилъ, холодный, какъ кусокъ мрамора. Онъ уклонился отъ объятій матери и холодно, безжалостно глядлъ на нее.

— Сударыня, сказалъ онъ тихимъ голосомъ, но безъ видимаго смущенія: — я васъ не знаю… Что вамъ отъ меня нужно?

Старуха Реньйо сначала не поняла этихъ словъ: такъ сильно находилась она подъ вліяніемъ мечты своей.

— Его голосъ! произнесла она, всплеснувъ руками.— Не-уже-ли ты еще не говорилъ со мною?.. Отъ-чего же теперь, при звукахъ роднаго, знакомаго голоса, такъ сильно бьется мое сердце?..

Рейнгольдъ топнулъ ногою. Не смотря на глубину своего паденія, онъ внутренно сознавалъ свою подлость, и это бсило его.

— Я уже сказалъ, что не знаю васъ! вскричалъ онъ сердито.— Слышите ли?.. Я кавалеръ фон-Рейнгольдъ, внскій дворянинъ… а вы — или сумасшедшая, или… плутовка!

Молча смотрла на него старуха въ-продолженіе нсколькихъ секундъ. Она употребляла вс усилія, чтобъ сохранить мечту свою, но боязнь пересилила ея волю.

— Сумасшедшая! повторяла она протяжно: — плутовка!.. Боже, Боже! Ты внушилъ мн такую боязнь, а я не повиновалась твоему голосу!.. Плутовка!.. плутовка!.. Сынъ мой отрекся отъ матери, умолявшей его о спасеніи своей жизни!..

Кавалеръ почувствовалъ, какъ холодная дрожь пробжала по всему его тлу. Слова матери подйствовали на него, какъ таинственная анаема… но онъ остался холоденъ и упорствовалъ въ своей подлой жестокости.

Старуха Реньйо едва держалась на ногахъ, изъ стсненной груди ея вырывались болзненные стоны…

А между-тмъ, она все еще надялась… и опустилась передъ сыномъ на колни.

— Выслушай меня, сказала она едва-внятнымъ голосомъ: — выслушай меня, Жакъ! Господь проститъ теб, если ты раскаешься… Жакъ, сынъ мой, сжалься надъ самимъ-собою!..

Такъ-какъ Рейнгольдъ не отвчалъ, то она, рыдая, доползла до него на колняхъ.

По мр того, какъ она приближалась къ Рейнгольду, Рейнгольдъ пятился и дошелъ до двери, ведшей въ контору.

Онъ схватился уже за ручку, но остановился, какъ-бы въ нершимости…

— Сынъ мой! сынъ мой!.. проговорила со стономъ несчастная мать.

Рейнгольдъ насупилъ брови, судорожныя движенія исказили черты лица его… Не завязалась ли борьба въ душ его?..

Прошла минута,— и прежняя, безжалостная улыбка появилась на устахъ его.

— Я васъ не знаю, сказалъ онъ въ третій разъ, и поспшно отворивъ дверь, громко захлопнулъ ее за собою.

Старуха Реньйо осталась одна.

Она встала, выпрямилась и твердыми шагами пошла къ двери. Такими же шагами прошла она сни и дворъ.

Но едва вступила она во дворъ, какъ эта минутная твердость покинула ее, она упала въ изнеможеніи возл одной изъ тумбъ, стоявшихъ протихъ воротъ.

Она произнесла нисколько словъ… въ нихъ не было проклятія:

— Боже! проговорила она съ чувствомъ: — накажи меня, но сжалься надъ нимъ!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

При домъ Гельдберга былъ обширный и красивый садъ, ограда котораго выходила на Асторгскую-Улицу и узкій переулокъ, ведшій въ Анжуйскую-Улицу. За третьею стною былъ другой садъ.

У стны, выходившей на Асторгскую-Улицу, была великолпная оранжерея, примыкавшая съ одной стороны къ кіоску, о которомъ мы уже упоминали, и который служилъ никогда убжищемъ для любовныхъ интригъ хорошенькой герцогини. Другою стороною, оранжерея примыкала къ дому, то-есть, къ одному изъ двухъ флигелей его, выходившихъ въ садъ.

Въ нижнемъ этажи этого павильйона былъ будуаръ Ліи Гельдбергъ, прогуливавшейся, въ холодные зимніе дни, по оранжере, усаженной прелестными, любимыми ею цвтами.

Нижній этажъ другаго павильйона образовывалъ прелестную залу, въ которой обыкновенно сходились дв старшія дочери Моисея, когда прізжали къ отцу. Туда же собирались, за нсколько минутъ до обда, компаньйоны Гельдберга, г. де-Лорансъ, иногда и самъ старый Жидъ, и оттуда отправлялись вс вмст въ столовую.

Господинъ и г-жа де-Лорансъ, графиня до Лампіонъ, Авель, докторъ и Рейнгольдъ почти всегда являлись къ семейному обду. Это было одно изъ многихъ патріархальныхъ обыкновеній, придававшихъ издали такой добродтельный видъ дому Гельдберга.

Противъ кіоска, имвшаго выходъ въ Анжуйскій-Переулокъ, былъ для симметріи другой кіоскъ. О немъ не разсказывали ничего особеннаго, и онъ именно служилъ только для симметріи.

Этого кіоска почти не было видно изъ дома, ибо садъ Гельдберга не былъ однимъ изъ тхъ жалкихъ лужковъ, покрытыхъ тощею, бурого травою, отненныхъ двумя или тремя полузасохшими акаціями, которые извстны у Парижанъ подъ названіемь очаровательныхъ убжищъ,— онъ не былъ однимъ изъ тхъ нездоровыхъ ящиковъ, въ которыхъ сирень иметъ желтый или сро-бурый цвтъ, гд розы цвтутъ безъ запаха, гд на больныхъ виноградныхъ лозахъ ростетъ зеленый крыжовникъ,— онъ не былъ однимъ изъ тхъ мщанскихъ эдемовъ, защищенныхъ шестью этажами отъ солнца и непроизводящихъ ршительно ничего, кром муравьевъ и пауковъ.

То былъ настоящій садъ, съ большими лугами, высокими деревьями, богатою растительностью.

Въ павильйон, на-право, сидла г-жа де-Лорансь и графиня Эсирью

Послдняя, въ красивомъ утреннемъ туалеть, небрежно лежа на кушетк, грла ноги у камина и, по-временамъ, лниво нюхала большой букетъ цвтовъ, бывшій у нея въ рукъ. Она была блдна, синеватые полукруги оттнялись отъ матоваго цвта лица подъ глазами ея, безумное веселье и удовольствія прошедшей ночи оставили видимые слды въ ея красот.

Сара же, сидвшая по другую сторону камина, была такъ же свжа, какъ и всегда, точно будто-бы провела всю ночь въ спокойномъ онъ.

Человку, посвященному въ веселыя таинства маскарада и Англійской-Кофейной, подобная разность между двумя сестрами показалась бы необъяснимымъ чудомъ. Одна устала столько же, какъ и другая…

Одна была полна, въ роскошномъ стан ея пропорціональность формъ согласовалась съ ихъ силой, здоровье цвло на бархатистыхъ щекахъ ея.

Другая худощава, вся фигура ея могла служить образцомъ граціозной, но слабой миловидности, казалось, малйшее усиліе могло переломить ее, малйшее излишество погубить.

Не смотря на то, сильная женщина была утомлена. Малютка же была живе, веселье обыкновенная, миньятюрная талья ея нисколько не утратила своей гибкости, глаза ея блестли, цвтъ лица былъ свжъ и дышалъ здоровьемъ.

Есть натуры, на которыхъ удовольствія имютъ такъ же мало вліянія, какъ огонь на саламандру. Убійственныя для другихъ наслажденія оживляютъ ихъ, он вдыхаютъ въ себя душную атмосферу ночной оргіи съ тмъ же упоеніемъ, съ какимъ больной вдыхаетъ въ себя благоуханія, распространяемыя весною въ воздух оживающею природою.

Эсирь пришла первая, на таблетки камина, передъ нею, лежала еще раскрытая книга, страницы которой она разсянно пробгала.

Это былъ, кажется, романъ сердца, — очеркъ женщины,— нчто въ род того, что должно валяться въ гостиныхъ, но что никогда не читается.

Малютка держала въ рукахъ красивый театральный лорнетъ, который она уже нисколько разъ посл своего прихода обращала на окна противоположнаго павильйона, принадлежавшаго сестр ея, Ліи.

Отошедъ отъ окна, она опять сила на прежнее мсто, возл камина, и сказала съ легкимъ выраженіемъ презрнія въ голос:

— Ты большой ребенокъ, Эсирь: всего боишься и, не смотря на желаніе попользоваться жизнію, сидишь въ своемъ углу точно монахиня!

— Не-уже-ли? А вчерашній балъ?.. спросила графиня улыбаясь. Малютка пожала плечами.

— Какой великій подвигъ! вскричала она: — вчерашній балъ!.. Ты произнесла эти слова точно будто теб удалось сдвинуть гору съ мста!..

— Говори, что хочешь, отвчала Эсирь съ нкоторою грустно: — но я внутренно убждена, что поступила дурно… Еслибъ онъ узналъ меня, Сара!

Малютка громко засмялась!

— Боже мой! какъ мни трудно образовать тебя! сказала она:— ты боишься своей тни, и теб все кажется, что такъ вс и подсматриваютъ за тобою… А между-тмъ, ты еще вдова и никто не иметъ права мшаться въ дла твои… Что же бы ты стала длать, Боже мой, еслибъ была на моемъ мст?

— Я была бы, вроятно, смле, еслибъ…

— Еслибъ не любила своего мужа?

— Разумется, но я надюсь, сестрица, что буду любить Жюльена.

— Да, въ первые дни супружества… но именно по этому ты и должна вознаградить себя.

— Вознаградить? въ чомъ? спросила Эсирь.— Я говорю теб, что надюсь быть счастливой…

— Ахъ, бдная Эсирь, счастіе самая скучная вещь въ міръ. Любить другъ друга, говорить о своей любви, нжно звать, видть всегда передъ собою одно и то же лицо, никогда ничего не желать… Ахъ, другъ мой, мн кажется, такое счастіе убило бы меня на первой недл!

Эсирь опять улыбнулась.

— Ты все объясняешь по-своему, Эсирь! сказала она:— ты любишь только запрещенный плодъ и, какъ добрая сестра, желала бы имъ подлиться со мною.

— Именно! вскричала Малютка:— ты хороша собою, моя бдная Эсирь, молода, и скучаешь!… Я желала бы привязать тебя къ жизни, потому-что люблю тебя. Я желала бы подлиться съ тобою своими удовольствіями, чтобъ ты сказала мн когда-нибудь съ признательностью:— благодарю, Малютка, я ничего не знала, ты научила меня жить и любить жизнь…

Голосъ ея былъ вкрадчивъ, какъ ласка, а искусительный взоръ краснорчиве словъ.

Эсирь долго хранила отрицательную добродтель людей лнивыхъ: въ глубин души своей она была боле добра, нежели зла, что, обыкновенно, увлекаетъ женщинъ, но до-сихъ-поръ Сара имла мало на нее вліянія, ибо безпечность графини служила ей защитой. Между-тмъ, огонь молодости не угасъ въ душ ея: подъ нсколько-тяжелою безпечностью ея таилась ненасытимая чувственность. Когда ей удавалось преодолть свою лность, пламя вспыхивало, страстно, неутомимо предавалась она тогда всякимъ наслажденіямъ.

До-сихъ-поръ, Малютка заставляла се преодолвать свою лность и во всемъ, что Эсирь сдлала дурнаго въ жизни, должно было обвинять сестру ея.

Пропаганда — необходимость всякой падшей души. Сара, прелестная, обворожительная гршница, хотла привить грхъ ко всему, ее окружавшему. Она наслаждалась, увлекая за собою и другихъ въ своемъ паденіи, величайшимъ ея счастіемъ было распространять около себя заразу испорченности и образовывать прозелитовъ духу зла.

Сара пала еще въ дтств. Въ нжнйшія лта нечистое дуновеніе испортило двическое ея сердце. Ее научили отрицать Бога и смяться надъ голосомъ совсти. Она, подобно учителю своему, доктору Мира, не вровала въ добродтель, была холодна, ршительна и безжалостна.

Но она была женщина: въ зл, какъ и въ добр, женщина заходитъ дале мужчины.

Малютка превзошла своего учителя.

Именно на тхъ, кого мы привыкли любить и кому обыкновенно жертвуемъ собою, простирались злоумышленные замыслы Малютки, мы уже видли ее съ мужемъ, видимъ ее съ Эсирью, подругою ея дтства, увидимъ еще съ Ліей, младшей сестрою, которой чистая и твердая душа отвергла ея отравительное вліяніе.

Сара смялась надъ всмъ, привыкла всмъ играть.

Францъ, бдный юноша, случайно попавшійся ей на глаза и пойманный въ сти ея дивной красоты, служилъ ей такою же игрушкою, какъ и мужъ ея. Его робкіе вздохи, страстные, юношескіе порывы забавляли ее нсколько недль, она поиграла юною, свжею его любовію, полною пламенной неопытности и наивной страсти… Потомъ настало пресыщеніе, и она обрадовалась, узнавъ объ опасности, неизбжной, смертельной, предстоявшей бдному юнош…

Она обрадовалась даже прежде, чмъ узнала, что Францу извстна тайна, могущая погубить ее!

И еслибъ ребенокъ не стоялъ уже на краю скользкой пропасти, она сама подвела бы его къ ней…

Но узнавъ, что Францу извстна тайна, имя ея, она объявила ему открытую войну, она ненавидла его, живаго или мертваго, все равно. И еслибъ, случайно, шпага Вердье не нашла дороги къ его сердцу, то у Франца быль другой врагъ, смертельный, непримиримый и боле-жестокій и смлый, нежели самые убіицы Блутгаупта.

Впрочемъ, теперь Малютка и не думала о Франц, она была уврена, что онъ убитъ.,

Она была въ веселомъ расположеніи духа, вчерашнія удовольствія, увеличснныя собственною ея опасностью и страннымъ сближеніемъ Эсири съ будущимъ ея мужемъ, оставили въ ней пріятнйшія воспоминанія.

Давно уже не была она такъ весела.

Притомъ же, состояніе здоровья г. де-Лоранса было хуже, нежели когда-либо прежде, и ночь, проведенная Малюткой въ удовольствіи, подйствовала на него, какъ цлый годъ невыразимыхъ страданій.

И ни одна искра того, что происходило въ душ Малютки, не проявлялась наружу! Свтъ называлъ ее живою, умною, образованною женщиной. Никто-почти не смлъ обвинить в даже въ кокетств, которое иногда — недостатокъ, часто — добродтель, всегда — украшеніе женщины.

— Я знаю только одну опасность, сказала она: — именно: страхъ… Кто боится, тотъ произвольно губитъ себя… Зачмъ же бояться?.. Въ нашемъ положеніи, никто не осмлится и подозрвать насъ… Кто, напримръ, дерзнетъ подумать, что графиня Эсирь…

Она остановилась и презрительно улыбнулась.

— Это-то и спасаетъ насъ! продолжала она.— Представь себ гризетку, невсту ремесленника. Ремесленникъ встрчаетъ въ маскарад маску, похожую на его невсту… Долой маску!.. Подобные люди не церемонятся… Между-тмъ, какъ виконтъ-Жюльенъ д’Одмеръ цлые три часа прогуливается, разговариваетъ, ужинаетъ съ тобою…

Одно воспоминаніе объ этомъ заставило Эсирь поблднть.

— И не узнатъ тебя! вскричала Малютка съ торжествующимъ видомъ: — изъ этого можно вывести слдующее заключеніе: жена мелочнаго лавочника мене подвергается опасности, нежели гризетка, жена нотаріуса мене подвергается опасности, нежели жена лавочника, но женщина высшаго круга не подвергается никакой опасности!..

— Нельзя же всегда надвать домино и маску, замтила Эсирь.

— Малютка пожала плечами.

— Увы! увы! сказала она: — ты пугаешь меня своими замчаніями, Эсирь!.. Много ли скроютъ тебя домино и маска? Я не знаю маски лучше осторожности, подкрпляемой туго-набитымъ кошелькомъ… Скажи сама, узнавалъ ли меня кто-нибудь?

— А Францъ?

— Онъ умеръ!

— Очень можетъ быть, что и кром его…

— Нтъ, не можетъ быть!.. Представь себ, что я сама должна была похвастать передъ мужемъ, чтобъ внушить ему подозрніе… Это было нужно для нкоторыхъ моихъ видовъ…

Эсирь со страхомъ посмотрла на сестру и проговорила:

— Бдный мось де-Лорансъ!

— Жалй объ немъ! вскричала Малютка, громко засмявшись.— Вотъ ужь десять лтъ, какъ онъ слыветъ счастливвйшимъ мужемъ въ цломъ Париж! Это общій голосъ… И въ самомъ дл, еслибъ онъ захотлъ…

Выраженіе голоса Сары внезапно измнилось, она не договорила начатой фразы, и свтлые глаза ея отуманились задумчивостью.

Какое-то имя было у нея на язык, но она не произнесла его…

Иногда, на дн самыхъ испорченныхъ сердецъ, цлетъ одно чувство, подобно прекраснымъ, отдльнымъ колоннами, возвышающимся надъ развалинами храма и обозначающимъ мсто, гд поклонялись Всеблагому…

Въ самой оскверненной душ есть иногда мстечко, свято защищаемое отъ разврата…

Воспоминаніе… чистая любовь… преданность матери…

Малютка замолчала и нахмурилась. Потомъ продолжала рзкимъ, жесткимъ голосомъ:

— Но онъ не захотлъ!.. Ты не можешь знать, сестра, какая пропасть между мною и г-мъ де-Лорансомъ! Притомъ же, прибавила она съ прежнимъ веселымъ видомъ: — ты хочешь сдлаться виконтессой, почему же мни не желать сдлаться маркизой?

— Мужъ мой умеръ… проговорила Эсирь.

— Э, Боже мой! мы вс смертны! возразила Малютка.— Однако, сестрица, я начинаю замчать, что нашъ разговоръ принимаетъ весьма-печальный оборотъ… Я пришла поговорить съ тобою объ удовольствіяхъ, а между-тмъ мы облекли мысли свои въ трауръ! Фи! оставимъ въ поко г. де-Лоранса съ его гримасами, скажи мн лучше, весело ли теб было вчера?

— Очень, отвчала Эсирь шопотомъ.

— Такъ я доставлю теб еще большее удовольствіе… Хочешь ли идти со мною въ мой игорный домъ?

Эсирь опустила глаза и не отвчала.

Стыдъ — самое неопредленное чувство въ человк. Смотря по обстоятельствамъ, люди столько же стыдятся добра, какъ и зла. Такъ, на галерахъ, человкъ, совершившій незначительное преступленіе, стыдится признаться въ немъ, боясь подвергнуться насмшкамъ отчаянныхъ, закоренлыхъ злодевъ. Онъ не сметъ съ гордостью поднять голову, потому-что его преступленіе слишкомъ-ничтожно.

Эсирь была почти въ такомъ же положеніи въ-отношеніи къ сестр своей. Сара вызывала ее на новый проступокъ… Эсири стыдно было отказаться.

Малютка молча ожидала отвта и искоса посматривала на сестру, сидвшую съ потупленными глазами. Она не повторила своего предложенія, но только съ коварной улыбкой поджидала добычу…

По прошествіи минуты, она быстро встала, подошла къ окну, и, приставивъ лорнетъ къ глазамъ, стала смотрть въ окна противоположнаго флигеля.

Удивляясь молчанію сестры, Эсирь медленно подняла голову и спросила:

— Куда ты смотришь, Малютка?

Сара не отвчала, но продолжала смотрть внимательно.

— Ты опять подсматриваешь за Ліей? продолжала Эсирь, невольно возобновляя разговоръ, котораго старалась избегнуть.— Я уврена, что бдняжка и не думаетъ о безразсудныхъ удовольствіяхъ, насъ занимающихъ…

Г-жа де-Лорансъ повернулась къ Эсири и, серьзно погрозивъ пальцемъ на окна комнаты Ліи, сказала, ударяя на каждомъ слов:

— А я уврена, что она думаетъ о гораздо-худшемъ!

VII.
Слеза и улыбка.

Въ послднихъ словахъ г-жи де-Лорансъ, было какъ-бы прямое обвиненіе противъ младшей сестры ея.

Эсирь посмотрла на нее съ изумленіемъ, но, замтивъ, что Малютка молчитъ, она сама встала и подошла къ окну.

Въ эту минуту, любопытство побдило лность ея.

— Что же ты видла? спросила она.

— Ничего новаго, возразила Сара: — невинный ангельчикъ нашъ читаетъ любовныя письма… больше ничего!

Она подала лорнетъ Эсири, которая также навела его на окна противоположнаго павильйона.

Вотъ что увидла Эсирь:

Ліа сидла передъ маленькимъ столикомъ, покрытымъ бумагами. На ней былъ блый пеньюаръ, по которому длинными, густыми кудрями разсыпались прелестные черные волосы. Подперввъ голову рукою, она, казалось, погружена была въ глубокую задумчивость.

Солнечный свтъ прямо падалъ на лицо ея. Оно было очень-блдно, во всхъ чертахъ его выражалось страданіе.

Глаза Ліи были устремлены на распечатанное письмо.

Она не шевелилась, и еслибъ не ровное движеніе груди, высоко подымавшейся подъ легкою тканью пеньюара не обличало въ ней живаго существа, то ее можно было бы принять за мечту поэта, высченную изъ паросскаго мрамора.

— Какъ она хороша! проговорила Эсирь.

Брови Малютки насупились легкимъ движеніемъ.

— Ей восьмнадцать лтъ, отвчала она.

Эсирь не поняла всей завистливой горечи, заключавшейся въ этомъ отвт. Она отдала лорнетъ Сар.

— Почему же ты думаешь, спросила Эсирь:— что она читаетъ любовныя письма?

— Я не говорила, что думаю, возразила Малютка: — я сказала, что уврена… Эти письма пишетъ къ ней мужчина… ихъ много, я сама читала два письма.

— Не-уже-ли?

— Да, только я попала на два самыя незначительныя. Они были кратки, ничего не объясняли и только возбудили мое любопытство… Представь себ, даже подписи не было!

— Стало-быть, ты не знаешь, кто ихъ писалъ?

— Не знаю еще, отвчала Малютка: — но узнаю. Увряю тебя, Эсирь, я не сердита на Лію… она намъ сестра, слдовательно, мы должны любить ее… Но не могу забыть, что она приняла холодно наши первыя ласки и какъ-бы оттолкнула насъ отъ себя.

— Мн кажется, ты ошибаешься, Сара. Сначала Ліа была счастлива и весьма-ласкова къ намъ, только въ-послдствіи сдлалась холодна.

Малютка никакъ не ожидала отъ своей сестры такой наблюдательности.

— Что въ этомъ, вскричала она: — посл или прежде сдлалась она равнодушна къ намъ? Съ-тхъ-поръ, какъ Ліа въ Париж, — а этому годъ,— старалась ли она хоть разъ сблизиться съ нами?

— Она робка, сказала Эсирь.

— Она насъ не любитъ, возразила Сара.

— Ты ошибаешься, она еще не познакомилась съ нами хорошенько, Ліа воспитывалась не съ нами и, вроятно, ея застнчивость — слдствіе полученнаго ею воспитанія. Наша ттушка Рахиль обратилась въ христіанскую вру, и домъ ея сдлался настоящимъ монастыремъ… Вроятно, отъ-того и Ліа такъ серьзна и холодна.

— Лицемріе! проговорила Малютка: — она убгаетъ насъ, вопервыхъ, потому-что мы не имли счастія ей понравиться, а вовторыхъ, потому-что, вроятно, ей есть чмъ заняться. Она живетъ здсь одна, слдовательно, также свободна или даже свободне замужней женщины. Кто знаетъ, довольствуется ли она тмъ, что пишетъ длинныя письма и какъ голубка вздыхаетъ по своемъ голубк?

— Не-уже-ли ты подозрваешь?

— Э, Боже мой, нисколько! Я говорю только о томъ, что знаю, а то, что я знаю, не внушаетъ мн большой довренности къ смиренному виду нашей святоши… Я была вчера вечеромъ у мадамъ Батальръ.

— А! произнесла Эсирь съ легкимъ отвращеніемъ и сильнымъ любопытствомъ.

Отвращеніе происходило отъ-того, что имя мадамъ Батальръ напомнило Эсири игорный домъ, котораго она очень боялась, но къ которому влекло ее что-то необъяснимое.

Любопытству же было нисколько причинъ. Эсирь знала, что между этой мадамъ Батальръ и Сарой были различныя тайны. У нея не было столько искусства и хитрости, чтобъ угадать то, что скрывала Сара, но Сара не всегда была скромна и часто полуоткрывала свои секреты Эсири, чтобъ легче уговорить ее.

Мадамъ Батальръ была агентшей Малютки, но обязанности ея трудно было опредлить: она ни отъ чего не отказывалась и безпрекословно исполняла всевозможныя порученія.

Воображенію Эсири, незнавшей лично этой женщины, но слышавшей часть исторіи ея жизни, она являлась какимъ-то фантастически-ромaнтическимъ существомъ.

Имя ея всегда служило прологомъ къ какой-нибудь странной исторіи. У Сары мадамъ Батальръ играла такую же роль, какую играютъ въ старинныхъ комедіяхъ хитрые лакеи.

Очень-понятно, какъ должна была изумиться Эсирь, услышавъ, что и Ліа будетъ играть роль въ безконечной исторіи мадамъ Батальръ.

Сара продолжала разсказывать, а графиня внимательно слушала.

— Я была у мадамъ Батальръ по небольшому биржевому длу… У меня очень-много акцій на ея имя… Узнай, кого я встртила у нея въ лавки?

— Лію?.. проговорила Эсирь.

— Какъ ты догадлива! вскричала Малютка съ дтской досадой: — именно, Лію… Лію, нашего чистаго ангельчика, пришедшую за письмомъ отъ своего возлюбленнаго!

— Стало-быть, мадамъ Батальръ?..

— Вотъ этого ты бы никогда не придумала! Ліа была дружна съ нами не боле двухъ недль, но и въ это время я успла прекрасно распорядиться… не знаю еще, однакожь, къ-чему это мн послужитъ, я познакомила ее съ скромною и услужливою мадамъ Батальръ… Свела ее туда для покупки кружевъ и дорогой очень-искусно разсказала ей о всхъ прекрасныхъ качествахъ моей доброй мадамъ Батальръ… Наша умница слушала очень-внимательно и, казалось, не проронила ни одного слова изъ моего разсказа, ибо на другой же день Ліа одна отправилась въ Тампль.

— На другой же день?

— Увы, да!.. Она отъискала лавку торговки и съ румянцемъ двственной стыдливости на щекахъ разсказала ей какую-то длинную исторію… про какого-то кузена, гонимаго родителями ея и покровительствуемаго ею… Ложь, чистая ложь!..

— Ахъ, Боже мой! проговорила графиня:— кто бы могъ подумать!..

— Всегда надобно думать… Словомъ, она подала мадамъ Батальръ, услужливйшей женщин въ цломъ мір, хорошенькій кошелекъ, довольно-туго набитый золотомъ, прося ее притомъ принимать письма на ея имя. Разумется, мадамъ Батальръ не отказалась… Только, по полученіи перваго письма, изъ Франкфурта-на-Майн, торговка смясь разсказала мн про эту интригу… Въ комъ же и принимать участіе, какъ не въ сестр? Я приняла живйшее участіе въ этомъ дл. Батальръ хотла сначала поскромничать… но вдь она живетъ только мною. Благодаря мн, у нея въ банк около тридцати тысячь экю, благодаря моему же капиталу, она съ честію содержитъ игорный домъ въ улиц Прувръ…

— Такъ это она содержитъ тотъ знаменитый домъ?.. вскричала Эсирь.

— Не-уже-ли я теб не говорила этого? спросила Малютка: — какъ я разсяна! А ты, можетъ-быть, думала, что у меня есть отъ тебя секреты… Именно, она… или, лучше сказать, я, подъ ея именемъ, содержу этотъ домъ.

Изумленіе выразилось во взгляд Эсири.

— О! ты увидишь… продолжала Малютка:— я теб сейчасъ все объясню, ты увидишь, что нчего бояться… Мадамъ Батальръ для собственной своей пользы скоре пойдетъ двадцать разъ въ тюрьму, нежели ршится меня выдать… Но возвратимся къ длу. Около двухъ мсяцевъ она противилась моимъ просьбамъ и, наконецъ, когда показала мни письмо таинственнаго любовника, тогда голубкамъ нашимъ, по-видимому, уже нечего было говорить другъ другу… Второе письмо было еще глупе и пусте… Увидимъ, что скажетъ третье.

— Можетъ-быть, переписка прекратилась, сказала Эсирь.

Малютка злобно улыбнулась.

— Съ одной стороны, можетъ-быть, возразила она:— темъ боле, что голубокъ, вообще, довольно-равнодушенъ… но съ другой…

Она указала пальцемъ на окно въ павильйон Ліи.

Эсирь опять приставила лорнетъ къ глазамъ.

Лучъ зимняго солнца, скользя между обнаженными сучьями деревъ, косвенно ударялъ въ окна флигеля и падалъ прямо на хорошенькое личико Ліи.

Ясно можно было видть матовую близну блдныхъ щекъ ея. На длинныхъ, шелковистыхъ рсницахъ дрожало что-то блестящее…

— Она плачетъ, сказала Эсирь.

— Плачетъ? вскричала Малютка съ насмшливымъ состраданіемъ:— бдная, невинная умница!.. Вотъ чему научила ее наша благочестивая ттушка Рахиль, принявшая христіанскую вру и обратившая домъ свой въ монастырь!..

Эсирь невольно улыбнулась.

Слезинки, державшіяся прежде на рсницахъ бдной Ліи, катились теперь медленно по блдной щек…

На письм, лежавшемъ передъ Ліей, были видны слды слезъ.

Вотъ содержаніе письма:

‘…Несчастіе, меня поразившее, встртило меня твердымъ, сильнымъ, потому-что совсть моя чиста. Священное дло, за которое теперь отяготлъ надо мною судъ людей, начато двадцать лтъ назадъ, и я надюсь, что Господь позволить мн довершить его.

‘Но когда я думаю о васъ, Ліа, мн становится грустно, и совсть укоряетъ меня. По-временамъ, воспоминаніе о васъ утшаеть меня въ моемъ уединеніи, я вижу ваши очаровательныя, кроткія черты! Я читаю въ вашемъ непорочномъ сердц, и образъ вашъ улыбается мн, но за то, въ другое время, воспоминаніе о васъ наполняетъ сердце мое горечью.

‘О! зачмъ я встртилъ васъ на пути своемъ! Зачмъ полюбилъ я васъ… зачмъ полюбили вы меня!

‘Вы почти ребенокъ, черезъ нисколько лтъ, я буду старикомъ. Вы рождены для счастія, я съ молодости брожу по міру подъ тяжестію таинственнаго долга. Вы, Ліа, мой нжный другъ, не можете сообщить мн своей радости, а я передалъ вамъ только тоску свою!

‘Какъ прелестна ваша двственная улыбка! Какъ я молодлъ, смотря на васъ, счастливую и безпечную птичку, порхавшую между душистыми кустами нашихъ горъ!

‘Теперь въ вашихъ письмахъ я вижу слды слезъ. Вы спасли жизнь бдному изгнаннику, Ліа, а онъ — онъ превратилъ ваши радости въ печаль!

‘Не смю сказать: ‘лучше бы я умеръ!’ потому-что живу не для себя одного. Я долженъ исполнить долгъ свой. Но тысячу разъ предпочелъ бы я заточеніе, въ которомъ нахожусь теперь!..

‘Я страдалъ бы боле, но вы, по-крайней-мр, были бы счастливы, какъ прежде.

‘Забудьте меня, Ліа!.. Ліа, умоляю васъ, вообразите себ, что я умеръ и не думайте боле обо мни… Слушайте… рука моя обагрена кровію!.. Что можетъ быть общаго между убійцей и вами?..

‘Да, я убійца! Судьба моя влечетъ меня все впередъ, и Господь вложилъ въ руку мою мечъ кары!.. Прошу, умоляю васъ, не любите меня боле! Чтобъ довершить начатое, мн нужна непобдимая сила и непреклонная твердость воли… Не любите меня, потому-что я слабю при одной мысли, что могу быть счастливъ…’

Ліа читала сквозь слезы, и душа ея исполнилась ужаса. Она трепетала, читая слова убійства, мести, но въ сердц ея не было ни малйшаго упрека.

Человкъ, писавшій эти строки, былъ для нея божествомъ. Одна мысль о томъ, что онъ могъ поступить дурно, казалась ей святотатствомъ. Она любила его неограниченною, сильною, юною любовію.

Ліа бросила письмо на столъ, на которомъ лежало уже около двадцати разбросанныхъ писемъ. Одни были писаны тою же рукою, какъ и письмо, отрывокъ изъ котораго мы сейчасъ прочитали, другія были некончены: ихъ начинала писать сама молодая двушка.

Она не смла высказать всего тому, кого любила: онъ былъ такъ несчастливъ! Она старалась удлять ему только свою радость. Когда сердце диктовало перу ея слишкомъ-печальныя слова, она бросала начатое письмо и старалась развеселиться.

Нсколько секундъ перебирала она молча письма, выбрала одно, читанное боле другихъ, и снова принялась перечитывать его.

‘…Говорилъ ли я вамъ, чтобъ вы перестали любить меня, Ліа?.. О, не врьте мн!.. я стараюсь обмануть самого-себя. Что будетъ со мною безъ вашей любви? Только она, она одна даетъ мн силу бороться съ отчаяніемъ!

‘Знавшіе меня, говорили никогда, что душа моя тверда и что никакое несчастіе не поколеблетъ желзной моей воли, — они правы: воля моя осталась непоколебимою, и я убжденъ, что могу умереть безъ жалобы…

‘Но что такое смерть?.. Надобно умть жить!.. Надобно умть терпливо сберегать свою силу до часа борьбы, надобно умть страдать и не слабить, надобно умть скрыть въ глубин души всю свжесть чувствъ, чтобъ явиться съ нею въ день свободы, въ день торжества, и начать жить новою жизнію!..

‘Вотъ въ чемъ заключается истинное мужество, истинная добродтель…

‘Нисколько разъ уже затворялись за мной двери темницы, я былъ моложе, быть-можетъ, сильне, и никогда не отчаявался. Во время заточенія, придумывалъ я средства къ освобожденію или обдумывалъ планъ битвы, когда мн удастся, наконецъ, встртиться лицомъ-къ-лицу съ моими врагами!

‘И ни разу не ослабвалъ я, ни разу сомнніе не подрывало убжденія моего въ моей сили!.. Рука моя была тверда, умъ свтелъ, дорога моя была начертана: и въ самое то время, когда меня считали вчнымъ узникомъ, я шелъ уже смлыми шагами по широкому пути свободы…

‘Не-уже-ли кровь моя остыла? Не-уже-ли я сталъ слабе, мене-мужественъ?— Не знаю, но иногда, въ безсонныя ночи, сердце мое сжимается, и вся будущность моя покрывается погребальнымъ саваномъ…

‘Не ничтожное мщеніе заставляетъ меня стремиться къ предназначенной цли.— Когда я былъ молодъ и счастливъ, я нсколько разъ рисковалъ жизнію за свободу Германіи… Отецъ мой, праведный мужъ и неустрашимый воинъ, погибъ за родину.

‘Насъ было три брата: мы пошли по слдамъ его.

‘Въ то время, Ліа, люди, которыхъ я теперь преслдую, убили только отца моего, въ-послдствіи, они убили и сестру — кроткую, чистую женщину, Ліа, походившую сердцемъ на васъ… и которую я любилъ почти столько же, какъ люблю васъ теперь!

‘Не-уже-ли эти два преступленія могутъ остаться безъ наказанія?.. Но слушайте, Ліа: еслибъ дло касалось только мщенія, можетъ-быть, я остановился бъ на полпути. Я не простилъ бы убійцамъ, но переломилъ бы свой мечъ, предоставивъ правосудію Всевышняго судить ихъ…

‘На мн лежитъ другая обязанность.

‘Въ Германіи некогда существовалъ могущественный родъ, низвергнутый въ прахъ убійцами отца моего и сестры. Я хочу поднять этотъ родъ и поставить его на степень прежняго могущества. Пока я васъ не зналъ, вся любовь моя, вся моя преданность сосредоточивалась на единственномъ наслдник этого благороднаго дома. Теперь же, когда я полюбилъ васъ, Ліа, сердце мое раздлилось на дв части, но твердость уцелла, и вс дйствія моей жизни принадлежать еще этому ребенку, сыну сестры моей.

‘Долго старался я преодолть страсть, которая влекла меня къ вамъ. Совсть говорила мн, что я не смю любить, не имю права отдать сердца своего женщин, потому-что я рабъ долга!

‘Но тщетны были вс усилія. Сердце мое не знало еще любви въ т лета, когда другіе почти перестаютъ любить. Все, что другіе тратятъ, размельчаютъ въ однодневныхъ прихотяхъ, сохранилось въ сердце моемъ нераздлимо, цлостно… Я увидлъ васъ, Ліа, и увидлъ вс сокровища своего сердца въ васъ! Сердце мое пробудилось, я полюбилъ васъ, полюбилъ пламенно!..

‘Благодарю Всевышняго, что онъ далъ мн узнать, полюбить васъ! Ребенокъ, которому я замняю отца, найдетъ въ васъ другое Провиденіе. Вы поддерживаете меня, вы моя сила, мое мужество!

‘Когда я слишкомъ страдаю — тогда я призываю васъ, я вижу передъ собою вашъ ангельскій образъ, слышу вашъ нжный голосъ, произносящій слова утшенія…

‘О!, вы моя надежда! Безъ васъ, сомнніе овладло бы мною, потому-что руки мои связаны, и пока я стараюсь разорвать свои цпи, Богъ знаетъ, что сталось съ наслдникомъ благородныхъ графовъ?..

‘Живъ ли онъ? Враги его могущественны, Можетъ-быть, теперь, въ эту самую минуту, онъ падаетъ подъ ударами ихъ!

‘Боже, Боже! Не-уже-ли вс усилія мои тщетны? Не-уже-ли я напрасно тратилъ жизнь свою?..

‘О, Ліа! Вы говорите, что молитесь за меня… Молитесь и за него…

‘Ваша молитва должна быть пріятна Господу, я люблю васъ какъ ангела-хранителя, молитвы котораго призовутъ благословеніе небесъ на трудное дло мое.

‘Любите меня, умоляю васъ! Вся моя надежда въ васъ! Я отчаиваюсь, когда вашъ образъ покидаетъ меня, врю въ счастіе и успхъ, когда вижу его!..’

Ліа все еще плакала, но уже улыбалась сквозь слезы.

На прелестномъ лице ея выражалась спокойная, благоговйная радость.

— Посмотри, Малютка! вскричала въ эту минуту Эсирь: — кажется, она теперь улыбается?

— Улыбается! повторила Сара: — жаль, что я читала самую незначительную часть переписки!..

— Она цалуетъ письмо! вскричала Эсирь.

Малютка вырвала у нея изъ рукъ зрительную трубку и стала смотрть съ жаднымъ любопытствомъ.

— Боже мой! да это просто упоеніе радости! проговорила она:— и нсколько минутъ спустя, она явится къ столу холодная, строгая, какъ монахиня… А, лицемрка!.. Хотя бы мн стоило тысячу луидоровъ, а ужь я достану вс твои письма, мой ангельчикъ! прибавила она, насупивъ брови:— и прочту ихъ отъ первой строки до послдней…

VIII.
Искусительница.

Ліа не знала, что любопытные взоры слдили за всми ея движеніями. Сердце ея было съ отсутствующимъ, она сосредоточивалась въ своей любви и забывала весь міръ.

Г-жа де-Лорансъ была, въ-самомъ-дл, несчастлива! Еслибъ она распечатала письмо, прочитанное нами, а не два незначительныя письма, то безъ труда угадала бы имя таинственнаго любовника.

Ліа любила это письмо боле всхъ другихъ, въ немъ проявлялась грусть, — но въ немъ же было столько и любви!

Въ другихъ письмахъ преодолваемая страсть какъ-бы боялась выказаться наружу.— Онъ былъ человкъ твердый и новичокъ въ любви, трепетавшій подъ ея игомъ, но неимвшій силы свергнуть съ себя это иго.

Въ послднемъ же письм, онъ былъ счастливъ своею любовію и называлъ Лію своимъ ангеломъ-хранителемъ. Раскаяніе молчало. Онъ надялся, мечталъ о будущности, и Ліа была счастлива, потому-что была подкрпляема надеждою.

Когда взоръ ея остановился за по слдамъ слов, она прижала письмо къ губамъ и напечатлла на немъ поцалуй нжной признательности…

Сестры, подсматривавшія за нею, замтили этотъ поцалуй.

Но Ліа внезапно перестала улыбаться.

— Боже мой! проговорила она: — не-уже-ли онъ пересталъ любить меня?.. Три мсяца прошло съ-тхъ-поръ, какъ я получила это осчастливившее меня письмо!.. Два другія, послдовавшія за нимъ, были кратки, холодны, написаны поспшно… А уже шесть недль я не получала ни одной строки!.. Сорокъ-два дня я жду… жду!

Трепетъ пробжалъ по всмъ ея членамъ.

— Онъ такъ много страдалъ! продолжала она: — что, если онъ палъ подъ бременемъ своихъ страданіи?.. Если онъ боленъ?.. если…

Она не договорила, но щеки ея сдлались еще блдне, она опустила голову на грудь.

Глаза Ліи были сухи, блдныя губы медленно шевелились, творя молитву…

Эсирь и Сара вообразили, что она уснула въ сладостныхъ мечтахъ.

Посл нсколькихъ минутъ молчанія, Ліа скоро встала.

— Нтъ, нтъ! продолжала она, и лучъ надежды сіялъ въ прелестныхъ глазахъ ея: — Господь сжалится надо мною!.. завтра я пойду къ этой женщинъ и найду у ней письмо!.. О, на колняхъ буду я благодарить Бога!.. Пресвятая Два! Сжалься надо мною!.. Одно письмо, одну строку, по которой я могла бы видть, что онъ не забылъ меня!..

Посреди стола стояла шкатулка, Ліа подошла къ ней, открыла и уложила въ нее вс письма, разбросанныя на стол. Складывая ихъ, она прочитывала въ каждомъ одну фразу, одно слово, напоминавшее ей содержаніе всего письма.

Она знала ихъ наизусть и, не смотря на то, безпрестанно перечитывала.

Вмст съ его письмами, она укладывала и свои, неконченныя. Она любила ихъ потому, что они напоминали ей его и служили повтореніемъ ея мыслей.

Шкатулка была уже почти-полна, и на стол оставались только два или три письма, измятыя отъ ежедневнаго перечитыванія. Ліа взяла одно изъ нихъ и взглянула на первыя строки. То было черновое письмо, давно написанное ею, мсяц спустя посл прибытія въ Парижъ.

Она не отослала этого письма, потому-что содержаніе его еще боле увеличило бы страданія того, кого она желала утшить.

Невольно стала она перечитывать забытыя строки, напоминавшія ея прежнюю грусть:

‘…Я не знаю гд вы теперь, и съ самаго отъзда своего изъ Германіи не получала отъ васъ писемъ.

‘Отто! не-уже-ли вы, общавшійся вчно любить меня, забыли меня?.. Что вы длаете теперь? Боже мой! какъ я страдаю въ разлук съ вами!

‘Я адресую свои письма на имя добраго Готлиба, крестьянина, дававшаго вамъ убжище, въ окрестностяхъ Эссльбаха… Не знаю, дойдутъ ли они до васъ.

‘Я въ Париж, у отца моего, котораго едва знаю, съ сестрами, которыхъ не видала съ самаго дтства. Мы живемъ въ великолпномъ дом, и я окружена роскошью, къ которой не привыкла.

‘Все прекрасно въ дом моего отца. Хотя домъ находится въ центръ столицы, но въ немъ есть и зелень и цвты, въ немъ слышно даже пніе птичекъ… свободныхъ, веселыхъ, счастливыхъ!

‘Изъ павильйона, въ которомъ я пишу къ вамъ, видны высокія деревья, втви которыхъ касаются моихъ оконъ,— и я плачу, смотря на нихъ, Отто, потому-что они напоминаютъ мни другія Деревья, свободно растущія на нашихъ горахъ и въ тни которыхъ мы бесдовали…

‘Какое счастіе было написано на вашемъ лиц, когда вы смотрли на меня! Съ какою любовно цаловали вы мои руки!.. Боже мой! Я надялась, что ваша любовь никогда не угаснетъ: не-ужели я ошиблась?..

‘Каждый вечеръ вижусь я съ отцомъ своимъ, онъ добръ и, кажется, любить меня, я душевно его уважаю.

‘У меня есть братъ, который посмотрлъ на меня въ лорнетъ, когда я пріхала, онъ цалуетъ мни руку, какъ чужой, и говоритъ мни комплименты. Не знаю, любитъ ли онъ меня.

‘У меня дв сестры. Еслибъ вы знали, Отто, какъ он хороши! Я была разъ на балу и видла, какъ ихъ окружали толпы поклонниковъ. Я сама не могу смотрть на нихъ безъ восторга, когда прекрасныя плечи ихъ обнажены и голова украшена брильянтами.

‘Вс мои родные исповдуютъ еврейскую вру, никто до-сихъ-поръ не препятствовалъ мн исполнять обязанности христіанской религіи, но, по-видимому, это огорчаетъ моего, стараго отца, два или три раза длалъ онъ мн кроткіе выговоры, и я не знала, что отвчать на нихъ…

‘Братъ и средняя сестра не обращаютъ на это никакого вниманія.

‘Старшая же сестра моя смется или шутитъ, когда ей говорятъ о религіи.

‘Я свободна, никто не присматриваетъ за мною, мн велятъ быть счастливой и наслаждаться жизнію. Я не знаю, куда двать вс деньги, которыми снабжаютъ меня. Не смотря на то, мни грустно здсь, Отто, и я безпрестанно вспоминаю о скромномъ жилищ моей ттушк Рахили. Мн грустно не видть спокойнаго, яснаго лица ея, напоминавшаго кроткое лицо моей доброй матери, мни жаль своей комнатки, выходившей окнами на живописныя горы, чистаго воздуха, обширнаго горизонта и знакомаго колокола сосдней церкви, напоминавшаго часы молитвы…

‘Мн жаль… но зачмъ мн обманывать себя, Отто! Вы одни причиной моей грусти! Я тоскую въ разлук съ вами, а не по предметами, которымъ только ваше присутствіе придавало столько прелести!..

‘Я полюбила бы Парижъ, когдабъ вы были со мною, еслибъ васъ не было въ окрестностяхъ дома ттушки, я грустила бы тамъ столько же, какъ грущу здсь…

‘Отто, вы никогда не хотли открыть мн вашей фамиліи и не знаете моей… Мы остались чужды другъ другу, хотя и помнялись сердцами. Это пугаетъ меня, бываютъ дни, когда мн хочется открыться вамъ вполн, мн кажется, что это еще боле сблизитъ насъ!..

‘Я безразсудная двушка. По первому вашему знаку, я предалась вамъ всмъ сердцемъ. Я поступила дурно. Говорятъ, что родные мои благородны и могущественны, итакъ, лучше вамъ не знать фамиліи безразсудной, сдлавшейся вашею рабою. Если Господу угодно наказать меня, отнявъ у меня вашу любовь, то, по-крайней-мр, безразсудство мое останется тайной для свта, и я не подвергнусь ни насмшкамъ, ни сострадаію…

‘Въ послдній разъ я видлась съ вами въ большомъ лсу, окружающемъ замокъ древнихъ горскихъ маркграфовъ. Я пріхала верхомъ изъ Эссельбаха и мы вмст гуляли по горной тропинк, разговаривая о предстоящей намъ разлук.

‘Вы общались воротиться черезъ мсяцъ, но тайный голосъ говорилъ мн, что разлука наша будетъ продолжительне. Незамтнымъ образомъ дошли мы до стнъ старой крпости.

‘Отъ нея остались одн развалины, и небо служитъ кровомъ огромнымъ заламъ, въ которыхъ укрывались могущественные рыцари… Но это развалины гордыя, мрачные валы говорятъ еще о битвахъ, высокая башня, уцлвшая вполн и высящаяся на вершин горы, подобна великому монарху, устоявшему на ступеняхъ рушившегося трона…

‘Помню, что вы долго, въ молчаніи смотрли на громадные остатки былой славы. Тихая грусть лежала на вашемъ чел, слеза дрожала на рсниц…

‘Не я была причиной этой грусти, Отто, не о близкой разлук плакали вы!.. Я знаю, что въ вашемъ сердц первое мсто принадлежать, не мн… Но я не жалуюсь, а усердно молю Всевышняго, чтобъ Онъ сохранилъ мн хоть второе!..

‘Не хочу мшать вамъ достигать вашей цли, потому-что эта цль должна быть благородна и справедлива, идите, идите впередъ, не думая о бдной двушк, васъ любящей, она была бы несчастлива, еслибъ чмъ-нибудь остановила васъ!

‘Смотря на горскія развалины, вы произнесли нсколько словъ, и въ первый разъ угадала я, что вы служите падшему роду и предписали себ священный долгъ.

‘Вы часто говорили мн: ‘я не принадлежу себ!’ Въ эту минуту я поняла значеніе этихъ словъ…

‘Отто, я сама люблю того, кого вы любите, я сама готова посвятить ему всю жизнь свою. Трудитесь и не унывайте! Моя молитва будетъ всюду слдовать за вами. Но если вы восторжествуете, тогда подумайте обо мн и возвратитесь…

‘Обращайтесь ко мни, какъ къ сердцу любящему, въ минуты унынія, тоски. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Вотъ уже два дня, какъ это письмо написано, а я не могу запечатать его, потому-что не хочу увеличивать вашей грусти печальными словами.

‘Не смотря на то, я продолжаю, когда я нишу ваше имя, мни кажется, что вы со мною, слышите мои жалобы, и что вашъ пріятный голосъ утшаетъ меня.

‘Мн нужно поговорить съ вами о многомъ, Отто, мн кажется, что я не буду счастлива въ этомъ домъ. Вотъ уже два дня, какъ во мн родились опасенія и я не смю никому поврить ихъ.

‘Быть-можетъ, это ребячество. Вообще, таинственныя вещи происходятъ ночью и страхъ пробуждается во мракъ… Но я слышу непостижимыя вещи днемъ, не могу объяснить ихъ, и они пугаютъ меня.

‘Почти цлый день провожу я въ павильйонъ, о которомъ я уже говорила вамъ. Изъ этого павильйона есть ходъ въ оранжерею, простирающуюся во всю длину сада.

‘Каждое утро, около половины девятаго, я слышу тяжелые, но осторожные шаги человка, какъ-бы спускающеюся съ невидимой лстницы. Часто оглядываюсь я, потому-что шаги эти слышатся какъ-будто въ моей комнат…

‘Потомъ, подъ поломъ павильйона отворяется дверь… Не думайте, чтобъ это была игра моего воображенія,— нтъ, я слышала все это боле двадцати разъ и все въ одно и то же время. Подъ поломъ шаги идутъ дальше. Если я остаюсь въ своей комнат, то вскор шумъ этихъ шаговъ исчезаетъ въ отдаленіи, но часто я выходила въ оранжерею и слдила за нимъ.

‘Невидимый человкъ доходитъ до конца сада, гд оранжерея примыкаетъ къ кіоску, въ который никто не ходитъ.

‘Тамъ слышится звукъ другой отворяющейся двери и все утихаетъ…

‘Вечеромъ, около пяти часовъ, возобновляется то же самое, но въ противоположномъ направленіи. Шумъ шаговъ слышится отъ кіоска и исчезаетъ на невидимой лстницъ, находящейся возл моей комнаты.

‘Я спрашивала садовника, нтъ ли подвала подъ домомъ и оранжереей — онъ засмялся.

‘Я разспрашивала горничную: она посмотрла на меня, какъ-будто-бы не поняла моего вопроса.

‘А между-тмъ, я не ошибаюсь. Что-то странное, необъяснимое происходитъ въ нашемъ дом…

‘Уединеніе внушаетъ суеврный страхъ, а я всегда одна. Я не выхожу изъ павильйона, потому-что тамъ никто не безпокоитъ меня, но боюсь оставаться въ немъ ночью и перенесла свою спальню въ другую часть дома…

‘…Какъ я безразсудна! Умъ мой такъ странно настроенъ, потому-что мн почти не съ кмъ поговорить, нкому поврить своихъ ощущеній.

‘Я познакомилась здсь съ молодою двушкою моихъ лтъ, и чувствую, что могу полюбить ее. Она почти такъ же хороша, какъ мои сестры, и, судя по кроткому лицу, у ней должна быть прекрасная душа. Ее зовутъ Денизой. Съ перваго раза, какъ я увидла ее, я почувствовала къ ней невольное влеченіе и охотно назвала бы ее другомъ своимъ.

‘Но мн кажется, она не любитъ моихъ сестеръ, и Малютка совтовала мн остерегаться ея.

‘Малюткою вс здсь зовутъ мою старшую сестру. Я по-невол должна поговоритъ объ ней.

‘Съ самаго моего прізда, вторая сестра моя холодна и равнодушна ко мн, Малютка же, напротивъ, всячески старается мн угождать. Она съ удивительнымъ кокетствомъ старалась заслужить мою довренность и дружбу. Сначала, мн казалось, что она искренна.

‘Чтобъ лучше заслужить мою довренность, она стала разсказывать мн свои секреты, и съ какимъ искусствомъ!.. Конечно, секреты эти довольно незначительны: это невинныя прихоти знатной, избалованной дамы…

‘Она свела меня къ одной изъ тампльскихъ торговокъ, мадамъ Батальръ, продающей съ уступкой разные женскіе наряды. Увидвъ, что эта прогулка и знакомство ни мало не испугали меня, она ступила еще шагъ впередъ и начала выхвалять эту женщину, занимающуюся разными сомнительными длами, но отличающуюся примрною, неподкупною скромностью.

‘Я была посл одна у этой женщины и заплатила ей, чтобъ она получала ваши письма. Она живетъ въ улиц Вербуа, No 9.

‘Скоро ли получу я отъ васъ письмо по этому адресу?

‘Старшая сестра моя долго разговаривала со мною. Я не понимала словъ ея, но улыбалась, потому-что она улыбалась…

‘Наконецъ я поняла! Отто, какими словами передамъ я ужасное, преступное намреніе сестры!..

‘Малютка почти вдвое старье меня, она должна бы служить мн матерью, а между-тмъ, она же хотла погубить меня! Подъ ласками ея скрыта ненависть, причинъ которой я ршительно не могу постигнуть… Не знаю, преступна ли она сама, но меня хотла она погубить…

‘Она говорила мн о невдомыхъ удовольствіяхъ и таинственныхъ наслажденіяхъ. Коварное краснорчіе ея развивало предо мною тысячу обольстительныхъ картинъ.

‘У себя въ комнат я нашла книги, отъ которыхъ удалилась съ отвращеніемъ!.. Но довольно… краска стыда покрываетъ мои щеки и рука моя дрожитъ.’. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вечерло. Въ окнахъ павильйона Ліи стало темно.

Эсирь и Малютка воротились къ камину и снова сидли одна противъ другой.

— Чего жь ты боишься, Эсирь?.. говорила госпожа де-Лорансъ:— я все предусмотрла, тамъ ты будешь более въ безопасности, нежели подъ твоей вчерашней маской. Не-уже-ли ты думаешь, что я даромъ хлопотала?.. Давъ денегъ мадамъ Батальръ, основавъ, такъ-сказать, этотъ игорный домъ, я имла цлію быть въ немъ полновластной хозяйкой… Ты увидишь, какъ все искусно расположено. Возл банкомта устроена закрытая ложа, называемая постителями ложею принцессы. Они уврены, что за ршеткой, задернутой кисейной занавской, знатная дама удовлетворяетъ свою страсть къ игр… Говорятъ даже, что, въ случай нечаяннаго вторженія полиціи, одно имя этой знатной дамы можетъ спасти мнимую содержательницу.

Эсирь невольно улыбнулась.

— Съ нкотораго времени, продолжала Малютка: — Батальръ распустила другой слухъ между обычными постителями… Она разсказываетъ, что въ ложе скрывается не принцесса, а знатная политическая особа… посланникъ, министръ… Ты понимаешь, что посл этого полиція не захочетъ безпокоить насъ.

— А въ ложь скрываешься ты? спросила Эсирь.

— Не всегда… ложа служитъ мн убжищемъ въ опасныхъ случаяхъ. Такъ-какъ игроки допускаются только съ моего разршенія, то я всегда знаю напередъ, могу ли войдти въ залу, если въ ней есть кто-нибудь знакомый, то я ухожу въ ложу, а нтъ — такъ сажусь на одно изъ креселъ вокругъ зеленаго стола, но, для большей предосторожности, наряжаюсь довольно эксцентрически, а голову свою отдаю на распоряженіе мадамъ Батальръ, которая убираетъ ее такъ, что меня трудно узнать…

— Какая драгоцнная женщина эта Батальръ!..

— Сокровище, я теб говорю! У зеленаго стола начинается упоеніе, увлеченіе… Эсирь, вотъ ужь десять лтъ, какъ я играю и, право, до-сихъ-поръ игра ни разу не надодала мн!.. Что любовь въ сравненіи съ наслажденіями игры!.. Впрочемъ, одно другому не мшаетъ.— Слушай!.. банкомтъ произноситъ обычную формулу, затмъ слышится металлическій звукъ, поражающій нервы, кровь разгорячается, пульсъ бьется скоре… Зеленое сукно исчезаетъ подъ слоемъ золота… везд золото, одно золото! Большія испанскія монеты, англійскіе суверены, червонцы, луидоры! Золото изъ Лондона, Вены и Мадрита, золото изъ Петербурга, золото изъ Константинополя!.. Тасуютъ карты… все ждутъ… представляется шансъ… я играю: выигрываю… и все это золото кучей лежитъ передо мною!..

Грудь Малютки сильно волновалась, она говорила тихимъ, но проникающимъ голосомъ. х

Эсирь опустила глаза, когда она подняла ихъ, въ нихъ сверкнула молнія.

Малютка скрыла свою радость.

— Ты прійдешь?.. проговорила она,

Эсирь не отвчала.

— Ты прійдешь, повторила Сара: — потому-что это высшее наслажденіе… наслажденіе вчно новое, никогда не утомляющее! Она придвинулась ближе къ сестр.

— Притомъ же, продолжала она еще боле вкрадчивымъ голосомъ:— туда влечетъ меня не одна игра!.. Вокругъ стола сидятъ люди богатые, дворяне… Они привезли свое золото изъ разныхъ странъ… Тамъ есть блокурые, здоровые Англичане, Итальянцы съ пламеннымъ взоромъ, задумчивые и серьзные нмцы, Русскіе атлеты, однимъ ударомъ способные разбить столъ въ дребезги…

Улыбка Малютки была жгуча какъ огонь, голосъ принялъ тихое, сладострастное выраженіе… Ротъ ея почти касался уха сестры…

Грудь Эсири высоко подымалась, яркій румянецъ выступилъ на щекахъ.

— Фи! произнесла она дрожащимъ голосомъ:— Сара, Сара!

— Другъ мой, возразила Малютка: — намъ, кажется, нечего скрываться другъ предъ другомъ?..

— Въ свт… начала графиня.

— Въ свтъ!.. вскричала Малютка, нетерпливо топнувъ ногою: — и ты же говоришь мн объ опасностяхъ!.. Да въ свт-то и заключается самая большая опасность!.. Въ свт-то никакая тайна и не скроется, я составила себ репутацію, отражающуюся и на теб… Но поврь мн, Эсирь, одного дуновенія довольно, чгобъ затмить эту репутацію… малйшая интрига убьетъ ее… и мн страшно за тебя всякій разъ, когда ты посмотришь на мужчину!

Эсирь взглянула на сестру съ изумленіемъ.

— Да, мн страшно за тебя, потому-что ты въ свт, продолжала Малютка: — потому-что вс взоры обращены на насъ, потому-что насъ окружаютъ сто женщинъ, завидующихъ намъ и ищущихъ только случая погубить насъ!

Она замолчала и пристально поглядла на сестру.

— Хочешь быть монахиней? спросила она внезапно.

— Разумется… я знаю… но…

Эсирь не знала какъ и что отвчать на неожиданный вопросъ сестры.

— Хочешь, да не можешь!.. вскричала Малютка:— ты молода, здорова, сердце твое говоритъ, чувства волнуются… Слушай же: свтъ огромная западня, въ которую какъ-разъ попадешься среди благо дня… Деньги управляютъ свтомъ, но и они не успли еще истребить всхъ предразсудковъ… Еслибъ мы принадлежали къ историческому роду, еслибъ предки наши на пол битвы отличились передъ арміями, которыми управляли, тогда я говорила бы съ тобой иначе, но за проступокъ, прощаемый герцогин или маркиз, опозорятъ дочь Жида!

— Но я графиня… начала Эсирь.

— Графиня Лампіонъ, чудная фамилія!.. Поврь мн, моя милая, въ нашемъ положеніи мы должны имть дв тетивы у своего лука, дв дороги въ жизни: по одной мы идемъ смло, поднявъ голову и съ открытымъ лицомъ, по другой втихомолку, когда никто не видитъ насъ, на одной мы должны быть холодны, строги, добродтельны, на другой можемъ длать, что хотимъ… Я знаю двушку, которая всегда спитъ въ карет, чтобъ придать себ тончайшую талью, задыхаясь приходитъ она на балъ и весьма-часто мать должна распускать ей шнуровку посл первой кадрили… Не лучше ли носить строгій корсетъ только въ свт, а дома быть на свобод, чтобъ легче перенесть утомленіе бала?.. Ты похожа на эту двушку, Эсирь: ты никогда не хочешь снимать корсета, онъ мучитъ, терзаетъ тебя и подъ непріятельскимъ взоромъ свта ты хочешь распустить шнуровку!..

— Я понимаю, что ты хочешь этимъ сказать, проговорила Эсирь:— но…

— Но что?.. Вн свта, по другой дороги, по которой мы идемъ съ закрытымъ лицомъ, сколько спокойствія, смлости, непринужденности! Люди, съ которыми встрчаешься, не знаютъ твоего имени… съ ними сойдешься, разойдешься и потеряешь ихъ изъ вида…

— Но они могутъ встртить насъ…

— А разв отпереться нельзя?.. Милая моя, природа надлила насъ, женщинъ, хладнокровіемъ и присутствіемъ духа — для чего? Вроятно для того, чтобъ мы пользовались этими качествами!.. Можно отпереться, смло, ршительно, и если мы никогда не провинились предъ свтомъ, онъ же заступится за насъ… Онъ не принимаетъ обвиненій, выходящихъ не изъ среды его, онъ не врить тому, чего не знаетъ, онъ считаетъ невозможными проступки, которыхъ не понимаетъ…

— Но, замтила еще Эсирь, вполовину-убжденная: — если свтъ поврить этимъ обвиненіямъ?..

— Такъ что же? Все-таки за цлую жизнь удовольствій, наслажденій, мы рискуемъ не боле, какъ рисковали бы за нсколько минуть радости, волнуемой страхомъ, схваченныхъ на лету и похожихъ скоре на пытку, нежели на наслажденіе… Ты знаешь, сестра, что въ наказаніяхъ свта нтъ степеней: за легкій проступокъ онъ наказываетъ такъ же строго, какъ за преступленіе… и — ужь если заслуживать фешнебльнаго остракизма, такъ лучше за дло, нежели за вздоръ… Но вс эти разсужденія напрасны, ибо, вопервыхъ, свтъ ничего не узнаетъ, а во-вторыхъ, не повритъ…

— Однакожь, сказала Эсирь:— еслибъ Францъ захотлъ…

— Опять Францъ! съ сердцемъ вскричала г-жа де-Лорансъ.— Какой всъ могутъ имть слова его?.. Притомъ же, все это дло исключеніе… Францъ служилъ у насъ на контор… мн слдовало знать это… Я увидила его однажды въ игорномъ дом и — онъ мн понравился! Въ жизнь свою не ощущала я боле-пылкой и внезапной прихоти!.. Я забылась, и поступила неосторожно, приказавъ мадамъ Батальръ привести его ко мн въ ложу…

Малютка разсказывала это не красня. Эсирь слушала довольно-спокойно.

— И этимъ ограничиваются вс твои возраженія! продолжала Сара.— Францъ! вчно Францъ!.. Клянусь теб, моя милая, твой Францъ никогда не обвинитъ меня…

Слова Малютки были прерваны служанкой, вошедшей съ письмомъ.

— Отъ господина доктора, сказала она.

Сара взяла письмо, служанка удалилась.

— Какъ этотъ человкъ надолъ мн! проговорила Малютка, съ видимымъ отвращеніемъ распечатывая письмо.

Едва взглянула она на первыя строки, какъ внезапная блдность покрыла ея щеки и брови судорожно сдвинулись.

Вотъ что заключалось въ письм:

‘Сударыня,

‘Согласно вашему желанію, спшу васъ извстить въ двухъ словахъ о результатахъ извстнаго вамъ поединка. Молодой Ф…. остался живъ и здоровъ, В. опасно раненъ.’

Малютка опустила письмо и въ-продолженіе минуты оставалась какъ громомъ пораженная. Въ груди ея кипла ярость, въ глазахъ горла злоба.

— Имъ не удалось! подумала она, судорожно стиснувъ зубы:— они не убили его!.. Да, я вижу, что мн самой надобно будетъ вмшаться въ это дло!

И въ глазахъ ея, опущенныхъ къ полу, блеснуло тоже грозное, жестокое выраженіе, съ которымъ она глядла на своего мужа, съ отчаяніемъ въ сердц умолявшаго ее на колняхъ о пощад…

IX.
Три имени.

Гнвъ Сары продолжался около секунды. Эсирь почти не замтила этого порыва бшенства.

Малютка разорвала письмо на мелкіе куски и бросила ихъ въ каминъ.

Пламя не истребило еще бумаги, а на лице Сары опять уже появилась прежняя искусительная улыбка. Она умла побждать вс свои страсти, скрывать все ощущенія.

При чтеніи записки, ее увлекъ порывъ гнва, потому-что новость нечаянно поразила ее, она даже не думала о возможности подобнаго результата.

Она сама проводила Франца, отправлявшегося на врную смерть, противникъ его былъ искусный фехтовальщикъ, а тотъ не умлъ держать шпаги въ рукахъ.

Съ-тхъ-поръ, какъ она пробудилась посл крепкаго и спокойнаго сна, она не иначе думала о Франце, какъ о покойник,— даже, раза два или три, какъ-будто сожалла о прекрасномъ, смломъ, веселомъ юнош, замиравшемъ отъ любви въ ея объятіяхъ… Да, она сожалла о немъ! Проснувшись, она даже покачала прелестной головкой и сказала:

— Жаль!..

Но въ извстныхъ случаяхъ сожалніе тсно связано съ удовольствіемъ.

Сара была очень-весела: Францъ зналъ ея тайну, онъ одинъ зналъ ее и унесъ съ собою въ могилу. Итакъ, нечего было опасаться!..

Но теперь открывалось, что могила его была вырыта слишкомъ-рано. Францъ остался живъ, слдовательно, и опасность, угрожавшая Сар, не миновалась. А опасность эта была велика, потому-что Францъ зналъ многое…

Человк самый храбрый содрогнется, чувствуя, какъ острі шпаги проникаетъ ему въ грудь… Отъ самаго храбраго человка можно требовать только того, чтобъ онъ всталъ еще посл полученнаго удара.

Малютка была героиня: она не только встала посл полученнаго ею удара, но даже улыбалась.

Увлекать за собою другихъ въ пропасть, въ которую сама стремилась, было потребностью ея натуры. Въ первую минуту гнва, она, конечно, не разсуждала, но инстинктъ внушилъ ей, что не слдуетъ открывать извстія, сообщеннаго ей докторомъ Мира.— Эсирь колебалась еще, не надобно было давать ей повода отказаться.

Эсирь была женщина слабая умомъ и увлеченная преобладавшимъ въ ней чувственнымъ элементомъ. Малютка хотла, чтобъ она была еще хуже: она желала передлать ее на свой образецъ, ей казалось, что паденіе сестры уменьшитъ собственное ея паденіе, и ей на долю останется только половина позора.

Или, лучше сказать, она стремилась ко злу по наклонности, по страсти, она старалась вредить съ тмъ же усердіемъ, съ какимъ другіе длаютъ добро. Ничто не останавливало ея…

Даже въ эту минуту, какъ нечаянное, неожиданное извстіе поразило ее въ самое сердце, она не забыла начатаго искушенія.

— Письмо доктора! проворчала она, толкнувъ въ огонь послдній догоравшій лоскутокъ бумаги.— Я дала ему порученіе, и онъ не съумлъ его исполнить.

Она взяла руку графини и стала гладить ее.

— Такъ-какъ это будетъ въ первый разъ, продолжала она:— то мы пріймемъ всевозможныя предосторожности… сама Батальръ не будетъ ничего знать… Мы пройдемъ въ ложу и не выйдемъ оттуда… Ты увидишь, съ какимъ любопытствомъ подымутся все головы, когда услышатъ шумъ за решеткой… ‘Принцесса, принцесса!’ заговорятъ вс… Одинъ Англичанинъ предлагалъ пятьсотъ гиней мадамъ Батальръ за то, чтобъ она позволила ему приподнять только одинъ уголъ занавски…

Сара остановилась, потомъ продолжала тихимъ голосомъ:

— Пойдешь ты со мною?

— Ты демонъ, Сара! проговорила Эсирь.

Малютка засмялась, поцаловала сестру и сказала:

— Ты пойдешь, тмъ лучше!.. Боже мой, какъ тебя надобно упрашивать… Между-тмъ, я уврена, не пройдетъ и мсяца, ты не будешь знать, какъ благодарить меня… Ты прійдешь сегодня вечеромъ?

— Не могу!

— Отъ-чего?

— У меня есть дло.

— Свиданіе?

— Можетъ-быть.

— А! это другое дило. А нельзя ли узнать?…

— Невозможно!

Малютка опустила глаза и изъ-подлобья посмотрла на сестру.

— Бедненькая! проговорила она:— ты любишь таинственность… но я угадываю.

Эсирь покачала головой.

— Я увирена, что ты думаешь о барон Родах! сказала Сара рзкимъ голосомъ.

Эсирь не отвчала, лицо ея приняло выраженіе мнительности.

— Странно, сказала она наконецъ иронически: — какъ тебя, сестрица, занимаетъ этотъ баронъ Родахъ!

— Онъ занимаетъ меня только потому-что ты, моя милая, безпрестанно о немъ думаешь!

Сказавъ эти слова веселымъ тономъ, Малютка вдругъ обратила голову къ стеклянной двери, ведшей въ корридоръ, изъ котораго былъ выходъ въ сни конторы.

— Что тамъ? спросила Эсирь.

— Мни послышались шаги…

Об стали прислушиваться, ничего не было слышно.

— Я ошиблась, сказала Сара по прошествіи нсколькихъ секундъ: — скоро насъ позовутъ къ обду… Милая, зачмъ же ты не хочешь признаться, что любила барона Родаха?

— Какой вздоръ!

— Берегись! я подумаю, что ты его и теперь еще любишь. Да и зачмъ отпираться? Я въ жизнь свою мало встрчала такихъ красивыхъ мужчинъ!

— Съ какимъ жаромъ ты говоришь о немъ! сказала графиня съ легкой ироніей.

— О! я откровенна, возразила Малютка: — а потому признаюсь, что обожала его!

— А!

— Только изъ любви къ нему здила я въ послдній разъ въ Германію… Въ-продолженіе цлаго мсяца я забывала о картахъ.

— Я теперь ты его не любишь?

— Нтъ, отвчала Малютка съ выраженіемъ искренности.

Эсирь посмотрла на нее нсколько минутъ, потомъ улыбнулась.

— Такъ и я буду говорить откровенно, Сара, сказала она: — только изъ любви къ нему я здила въ Швейцарію… Но я не такъ счастлива, какъ ты, Сара: мн кажется, что я еще и теперь люблю его.

— Что жь тутъ худаго?

— Жюльенъ возвратился!

— Ба! небрежно произнесла Малютка: — вообрази себ, что виконтъ твой мужъ, — и дло съ концомъ!

Эти циническія слова были произнесены нжнымъ голосомъ и со всмъ выраженіемъ свтскаго приличія.

Казалось, эти дв прелестныя женщины, веселыя, спокойныя, бесдовали о вечернемъ туалетъ,.

— Не знаю, какъ это объяснить теб, продолжала Эсирь: — конечно, Жюльенъ мн нравится… но я не могу преодолть страсти, влекущей меня къ барону Родаху, онъ только пьетъ и играетъ, но…

— Какъ! прервала ее Малютка: — я никогда не видала его за картами.

— Онъ, вроятно, скрывается…

— Кром того, я находила, что, какъ гейдельбергскій уроженецъ, онъ черезъ-чуръ умренъ, но ужь за то онъ неутомимый донъ-Хуанъ!

— Совсмъ нтъ! вскричала Эсирь.

— Дуэлистъ, волокита!

— Увряю тебя, что онъ не сдлалъ бы шага для прелестнйшей женщины въ мір!

— Я описываю его такимъ, какимъ знала въ Гамбург.

— А я такимъ, какимъ знала его въ Баден и Швейцаріи… надюсь, что одинъ баронъ Родахъ!

— Ты видла его вчера въ маскарад, этого я знала.

— И я.

Малютка посмотрла на часы, было три четверти пятаго. Она встала и поцаловала графиню въ лобъ.

— Не хочу отнимать его у тебя, милая сестрица, сказала она: — не-уже-ли ты думаешь, что я пожелаю быть твоей соперницей? Я хочу одного: чтобъ ты была такъ же счастлива, какъ хороша собою.

Нвиная и блая ручка съ кошачьей лаской гладила прекрасные волосы Эсири.

— Я хочу! продолжала она: — слышишь ли? И ты будешь счастлива! Сегодня вечеромъ, посл обида, мы поговоримъ еще о своихъ длахъ… Теперь мн надобно переодться, я пришла сюда въ утреннемъ неглиже.

Она еще разъ поцаловала Эсирь, какъ-будто-бы страстно любила ее, и пошла къ стеклянной двери.

Она вышла. Въ то самое мгновеніе, когда она затворила за собою дверь, Эсири, лниво растянувшейся въ креслахъ, послышался легкій крикъ въ корридор.

Сара выпрямилась съ испугомъ и уперлась уже обими руками на ручки кресла, чтобъ встать. Но такъ-какъ ничего не было боле слышно, то лность взяла верхъ надъ безпокойствомъ, она опять опустилась въ кресло и, закрывъ глаза, погрузилась въ сладкій полу-сонъ.

Послдній разговоръ съ Сарой обратилъ мысли ея къ барону Родаху, образъ красавца-Германца представлялся ея воображенію…

Сара вскрикнула отъ испуга, встртившись въ корридор съ какимъ-то мужчиной.

Въ корридор было темно, но слабый свтъ изъ окна другой комнаты падалъ на лицо незнакомца, и Малютка съ перваго взгляда узнала въ немъ барона Родаха.

— Альбертъ! вскричала она испугавшись.

И испугъ ея былъ искренъ, потому-что эта женщина, ршавшаяся на все, дорожила мнніемъ толпы и въ-особенности хотла казаться добродтельною въ глазахъ своего отца. Домъ Гельдберга былъ для нея какъ-бы святилищемъ, за дверьми котораго она оставляла свою сиплость.

Родахъ же узналъ въ ней женщину, съ которою встртился наканун возл Тампля.

Мы уже разсказали, какимъ образомъ онъ попалъ въ корридоръ. Подошедъ къ стеклянной двери, онъ услышалъ свое имя и невольно сталъ слушать. Но сестры говорили тихо, онъ не могъ разслышать всего разговора ихъ и готовился уже удалиться, какъ г-жа де-Лорансъ неожиданно вошла въ корридоръ.

Не было никакой возможности уклониться отъ нея.

— Что вы здсь длаете, Альбертъ? спросила она скоро и тихимъ голосомъ.

— Вы велли мн прійдти къ себ, отвчалъ баронъ: — я пришелъ.

— Какая неосторожность!.. Я звала васъ къ себ, и не въ домъ моего отца.

— Итакъ, вы не рады мн? спросилъ баронъ, съ любопытствомъ смотря на нее.

— О, напротивъ, Альбертъ!.. Разв вы не знаете, какъ я люблю васъ!.. я вполн счастлива… но боюсь… чтобъ насъ не застали!

— Вы подвергались гораздо-большимъ опасностямъ, сударыня,— холодно возразилъ Родахъ.

Малютка пристально на него взглянула.

— Боже мои! сказала она посл краткаго молчанія: — какъ вы перемнились, Альбертъ!.. Вчера еще на вашемъ лице играла веселая и безпечная улыбка, столько мни нравящаяся… Сегодня вы такъ серьзны и голосъ вашъ совсмъ другой.

Родахъ хотлъ отвчать, но въ это же самое мгновеніе въ комнат передъ корридоромъ послышался шумъ.

Малютка поблднла.

— Ради Бога! проговорила она: — не оставайтесь здсь, Альбертъ!.. Кто-то идетъ… О! я скоре пожертвую жизнію, нежели своимъ добрымъ именемъ, въ дом отца моего!..

— Приказывайте… я готовъ скрыться… отвчалъ Родахъ.

Малютка осмотрлась съ боязнію. Въ корридор были только дв двери, та, въ которую Родахъ вошелъ, и стеклянная.

За первою слышались приближавшіеся голоса.

Малютка колебалась около секунды, потомъ отворила стеклянную дверь.

— Каждый долженъ прежде всего заботиться о самомъ-себ!… Ужь коли обвинятъ кого-нибудь, такъ пусть лучше ее… а не меня!.. Войдите сюда, шепнула она барону: — въ этой комнат есть знакомая вамъ особа… Приходите завтра ко мн… я буду ждать васъ… прощайте!

Она пожала еще разъ руку Родаха и втолкнула его въ павильйонъ, потомъ убжала…

Графиня Эсирь все еще лежала въ глубокомъ кресл, глаза ея были закрыты, она мечтала.

Шумъ растворившейся двери заставилъ ее открыть глаза, она устремила неподвижный взоръ на вошедшаго… Изумленіе ея было такъ сильно, что она долго не могла произнести ни слова.

— Гтцъ! произнесла она наконецъ: — вы!.. здсь!.. зачмъ не дождались вы вечера?..

Первымъ движеніемъ Родаха было изумленіе и нершительность. Судя по выраженію лица его, казалось, что онъ не зналъ графини и въ первый разъ видлъ ее.

Но онъ скоро успокоился и твердымъ шагомъ пошелъ къ камину.

На лицъ графини выражались вмст боязнь и удовольствіе.

— Вчно неосторожны! продолжала она съ ласковымъ упрекомъ:— о, Гтцъ, Гтцъ! не-уже-ли вы никогда не исправитесь?

Родахъ вжливо поклонился и поцаловалъ руку Эсири, пристально на него смотрвшей.

— Но что это значитъ, сказала она, всмотрвшись внимательно въ черты его: — какъ вы сегодня серьзны?.. Ужь не остепенились ли вы со вчерашняго вечера, мой милый Гтцъ?

— На все есть свое время, судаpыня, отвчалъ Родахъ:— человкъ старется и…

Графиня громко захохотала.

— И какъ вы это серьзно говорите! вскричала она: — что это значить ‘сударыня’? Разв вы не можете называть меня Эсирь?.. Не сердиты ли вы на меня?

Она встала и нжно оперлась на руку барона.

— Видите ли, какъ я васъ люблю, сказала она нжнымъ голосомъ: — ваше присутствіе въ этомъ дом подвергаетъ опасности мое доброе имя, а я и не думаю бранить васъ!.. Мн кажется, вы сегодня прекрасне обыкновеннаго… Но не-уже-ли вы забыли часъ, назначенный для нашего свиданія… что заставило васъ прійдти сюда?.

— Желаніе скоре увидться съ вами… отвчалъ Родахъ на удачу.

Эсирь нжно пожала ему руку и проговорила:

— Мой добрый Гтцъ!

Потомъ она прибавила очень-серьзно и безъ ироническаго или шутливаго намренія:

— Какъ жаль, что никогда нельзя узнать, въ трезвомъ ли вы вид или нтъ!

Родахъ поклонился улыбаясь.

— Не сердитесь на меня, мой милый Гтцъ, продолжала Эсирь:— вы знаете, что я люблю васъ, не смотря ни на что… я готова биться объ закладъ, что вы провели все утро со стаканомъ и картами въ рукахъ!

— Кто такъ нетерпливо ждетъ вечеpа, возразилъ родахъ: — тотъ долженъ же какъ-нибудь убить время…

Эсирь nосмотрла на него съ восторгомъ.

— Это изумительно! подумала она: — не смотря на довольно-безпорядочную жизнь, которую онъ ведетъ, все видно, что онъ истинный дворянинъ!.. Гтцъ,— прибавила она вслухъ: — не исправляетесь никогда!.. Мн кажется, я люблю васъ именно за ваши недостатки!

Она нжно взглянула на барона и подставила ему свой блый лобъ. Родахъ очень-охотно поцаловалъ его.

Пробило пять часовъ.

Эсирь вздрогнула и поспшно отпустила руку барону.

— Боже мой! сказала она: — я такъ же безразсудна, какъ и вы!.. Смотря на васъ, я такъ счастлива, что совершенно забыла, гд мы… Уйдите, Гтцъ, мы увидимся сегодня вечеромъ.

— Я самъ не знаю, какъ попалъ сюда, возразилъ баронъ: — и боюсь, что не найду дороги…

Эсирь указала на стеклянную дверь, но тотчасъ же опустила руку.

— Тамъ, подумала она: — онъ можетъ встртить кавалера или доктора…

Она обратила взоръ къ другой двери.

— Отсюда приходятъ мой отецъ, Авель и Ліа…

Безпокойство, выражавшееся на лиц ея, возрастало.

— Но и здсь вамъ нельзя оставаться! вскричала она, всплеснувъ руками: — Боже мой, Боже мой! какъ быть?.. Зачмъ вы пришли сюда!..

Она вдругъ замолчала, потомъ вскочила.

— Слышите ли? произнесла она съ ужасомъ.

Легкій шумъ слышался за той дверью, въ которую вошла служанка съ запиской отъ доктора.

Эсирь боязливо вслушивалась… Смущеніе ея составляло разительный контрастъ съ холоднымъ спокойствіемъ барона Родаха.

— Это мой отецъ! произнесла она наконецъ, съ отчаяніемъ всплеснувъ руками: — я узнаю шаги его!.. О, Гтцъ, Гтцъ! умоляю васъ, будьте осторожны хоть одинъ разъ въ жизни… Отецъ мой увидитъ насъ вмст… и я умру со стыда!..

Она замолчала и опять стала прислушиваться. Шаги были очень-близки.

Обыкновенная лность ея исчезла, однимъ скачкомъ очутилась она у стеклянной двери.

— Найдите какой-нибудь предлогъ вашему пребыванію въ этой комнат, проговорила она поспшно: — скажите, что вы попали сюда нечаянно, отъискивая контору… скажите что хотите… что вамъ пріидетъ въ голову… только чтобъ отецъ мой не подозрвалъ…

Она не договорила… Хрустальная ручка большой двери повернулась.

Эсирь исчезла…

Баронъ Родахъ стоялъ одинъ посреди комнаты и холоднымъ, спокойнымъ взоромъ глядлъ въ ту сторону, гд ожидалъ увидть стараго Моисея Гельда.

Дверь медленно отворилась… тяжелый занавсъ распахнулся…

Вмсто морщинистаго лица стараго Жида, показалось ангельское личико молоденькой двушки.

Въ это время, вся фамилія Гельдберга собиралась въ маленькой зал.— Было уже темно, а потому молодая двушка изумилась, увидвъ въ зал одного только мужчину. Замтивъ же, что это не былъ никто изъ домашнихъ, она невольно отступила. Но когда взоръ ея упалъ на лицо Родаха, она вскрикнула и въ нершимости остановилась у двери… Она поблднла и вся дрожала.

Родахъ изумился и смутился боле ея, въ немъ нельзя уже было узнать прежняго холоднаго и спокойнаго барона Родаха: на лицъ его выражалось сильнйшее внутреннее волненіе…

— Ліа! проговорилъ онъ едва-слышнымъ голосомъ.

Какъ-бы ожидая только этого призыва, молодая двушка бросилась къ нему и обвила шею его обими руками.

Она смялась, она плакала.

— Ліа! милое дитя! говорилъ Родахъ, страстно прижимая къ своей груди.

И, проливая слезы радости, молодая двушка повторяла:

— Отто!.. Отто!.. Боже мой, какъ я счастлива!..

X.
Изгнанникъ.

Ліи фон-Гельдбергъ не было восемьнадцати лтъ, одиннадцать лтъ прошло съ-тхъ-поръ, какъ она лишилась матери.

Жена Моисея Гельда, прелестная Руь, которую мы видли мелькомъ, посреди ея дтей, въ таинственномъ поко Жидовской-Улицы, умерла вскор посл переселенія мужа ея въ Парижъ.

Она была существо доброе, кроткое, непринимавше никогда ни малйшаго участія въ таинственныхъ продлкахъ своего супруга. Быстрое обогащеніе Моисея Гельда не только не ослпляло, но даже устрашало ее. Она сожалла о мирной жизни первыхъ годовъ своего замужства и съ невольнымъ трепетомъ помышляла иногда о неизвстномъ источник богатства Моисея.

Моисей не открывалъ ей своей тайны, но часто, съ приближеніемъ ночи, становился мраченъ и часто произносилъ въ безпокойномъ сн странныя слова…

Нердко крики его будили Руь. Съ полураскрытыми глазами, блднымъ лицомъ и крупными каплями пота на лбу, боролся онъ противъ мученій тягостнаго сновиднія и твердилъ во сн:

— Господи! Господи! это для нихъ!.. я сдлалъ это для своихъ бдныхъ дтей!..

Руь будила мужа, но не разспрашивала его.

Она не хотла знать, но страдала, ибо угадывала невольно. И нмое страданіе, никмъ необлегченно, медленно изнуряло ее.

Роскошь, окружавшая Руь, не могла ни ослпить, ни утшить ея. Она родилась для семейной жизни, съ душою кроткою и скромною, великолпіе и богатство были ей въ тягость и направляли мысли къ одной вчной задач, которой она не могла разршить:

— Гд источникъ этого богатства?

Она удалялась отъ свта сколько могла, предоставивъ вс удовольствія своимъ двумъ старшимъ дочерямъ и занявшись воспитаніемъ маленькой Ліи.

Руь сосредоточивала вс свои страданія въ самой-себ. Моисей Гельдъ всегда встрчалъ на ясномъ лице ея спокойную улыбку, бесда съ нею успокоивала, утшала его, — ибо онъ не былъ счастливъ,

Кром внутренняго страданія, походившаго на угрызеніе совсти, бывшій ростовщикъ имлъ другія горести.— Онъ посвятилъ всю свою жизнь дтямъ, для нихъ трудился онъ днемъ и ночью, и собралъ по флорину свой первый капиталъ, для нихъ онъ изгналъ изъ своего сердца всякое состраданіе и безчеловчно превращалъ рубище нищаго въ золото. Онъ правду говорилъ во сн: преступленіе, тяготившее на его совсти, было совершено для дтей… А теперь онъ сомнвался въ привязанности дтей своихъ!.. Сынъ и старшая дочь его составили противъ него заговоръ съ его компаньйонами, его врагами…

У него хотли отнять управленіе домомъ… Его хотли удалить отъ длъ… Онъ это угадывалъ, зналъ.

Конечно, они хотли сдлать это подъ предлогомъ его преклонныхъ лтъ, но пятьдесятъ лтъ прожилъ Моисей Гельдъ въ хитрости и обман, слдовательно, умлъ отличить правду отъ лжи.

Умъ его, ослабленный лтами, употреблялъ послднія силы, чтобъ убдить себя въ томъ, что онъ ошибался. Онъ самъ себя обманывалъ и, лишившись начальства надъ длами, Моисей Гельдъ боле-и-боле привязывался къ мечтательнымъ радостямъ патріархальной семейной жизни, очеркъ которой мы представили въ начал нашего разсказа.

И когда дйствительность становилась слишкомъ-очевидною, когда раненное сердце его обливалось кровію, онъ кричалъ самому-себ: — Господи! прости мн мои прегршенія! Могу ли я жаловаться?.. Разв желанія мои не исполнились?.. Дти мои могущественны и богаты… да! я счастливый отецъ!

Иногда ему удавалось ослплять себя мечтою, и онъ радостно улыбался своему обманчивому счастію.

Моисей игралъ свою роль въ семейной комедіи. Лживое уваженіе, ему оказываемое, усыпляло его, какъ упоеніе опіума. Но пробужденіе было жестоко. Основаніемъ семейныхъ радостей должны быть искренняя добродтель и прямодушіе. Лживое подражаніе порока всегда отвратительно.

Покройте грязь бархатнымъ ковромъ: грязь пробьетъ коверъ, какъ бы толстъ онъ ни былъ. И еще отвратительне покажется грязь на красивомъ лоск бархата…

Моисей Гельдъ мечталъ о невозможномъ. На лихоимств и преступленіи хотлъ онъ основать будущность, доступную только человку честному, добродтельному.

Наказаніе его начиналось, надежды его рушились. Онъ продалъ свою душу, но не получилъ за нее платы.

Въ эти минуты горькаго разочарованія, когда надежда покидала его и дйствительность представлялась неумолимымъ сарказмомъ, онъ приходилъ къ Руи, кроткой женщин, любившей его, когда онъ былъ бедень. Руь утшала его, внушала ему новую надежду. Она давала ему цаловать маленькую Лію, милаго ангела, улыбка котораго не была обманчива…

Съ нею Моисей опять находилъ потерянное спокойствіе, онъ опять надялся.

Но однажды бдная Руь слегла въ постель и уже не вставала съ нея.

Чувствуя приближеніе смерти, она удалила отъ себя Лію, неотходившую отъ нея, и велла позвать Моисея Гельда къ своему смертному одру.

— Я должна умереть, сказала она ему: — я бы желала еще остаться на земл, чтобъ утшать тебя, ибо знаю, что ты страдаешь… Но я не забуду тебя, Моисей, и на томъ свт буду молиться за тебя, потому-что люблю тебя искренно…

Слезы текли по блднымъ щекамъ Жида.

— Послушай, Моисей, продолжала умиравшая, на спокойномъ лиц которой въ эту торжественную минуту блеснулъ лучъ прежней красоты: — ты никогда ни въ чемъ мне не отказывалъ, не откажи же мн и въ послдней моей просьб…

Моисей Гельдъ не могъ произнести ни слова, онъ только утвердительно кивнулъ головою.

Голосъ умиравшей слаблъ все боле и боле.

— Сестра моя, Рахиль Мюллеръ, живущая близь Эссельбаха, продолжала она: — очень любила нашу маленькую Лію… Я бы желала удалить нашу милую дочь изъ этого дома и отдать ее на воспитаніе къ Рахили.

— Зачмъ? спросилъ Моисей.

Руь не отвчала: она боялась Сары, своей старшей дочери, сердце которой давно уже поняла, но она не хотла обвинить ее въ смертный часъ.

Моисей Гельдъ колебался.

— Богъ свидтель, сказалъ онъ наконецъ: — я не желалъ бы отказать теб въ этой просьб, Руь, моя возлюбленная… но Рахиль христіанка…

— Лучше поклоняться Богу христіанъ, нежели духу зла, возразила Руь едва-внятнымъ голосомъ:— Моисей, умоляю тебя, не откажи мн въ этой послдней просьб!

— Я отошлю Лію къ Рахили, отвчалъ Жидъ.

— Пусть она останется у нея до того времени, когда научится сама управлять собою, прибавила Рахиль: — общай мн, что Ліа не вернется въ Парижъ прежде, пока ей не минетъ семнадцати лтъ.

— Общаю именемъ Бога!

Руь взяла руку мужа и приложила ее къ своему бившемуся еще сердцу. Она уже не говорила, но во взгляд ея выражалась признательность.

По прошествіи нсколькихъ минутъ, сердце ея перестало биться, глаза остались полураскрытыми. Казалось, Руь уснула тихимъ, спокойнымъ сномъ.

Она умерла.

Лію отправили въ Германію.

Вскор посл смерти жены, Моисей фон-Гельдбергъ, дотол противившійся убжденіямъ всей семьи своей, вдругъ уступилъ имъ и удалился отъ длъ.

Въ-продолженіе нсколькихъ мсяцевъ, онъ былъ мраченъ, молчаливъ и какъ-бы удрученъ горестію.

Но вдругъ, проходивъ однажды цлый день, онъ вернулся домой веселый. Старикъ, еще наканун казавшійся близкимъ къ смерти, ожилъ внезапно.

На слдующій день, онъ не пришелъ къ общему, семейному завтраку. Таинственная, уединенная жизнь его, о которой мы уже говорили, началась, и съ-этихъ-поръ онъ каждый день аккуратно запирался въ своей комнат въ половин девятаго часа утромъ и оставался въ ней до пяти вечера.

Не смотря на общее любопытство, никто не зналъ, чмъ онъ занимался во все это время.

Онъ хотлъ быть одинъ: его не тревожили…

Между-тмъ, Ліа росла и хорошела, она приняла вру ттки, которую полюбила какъ родную мать.

Рахиль, вдова христіанина, по имени Мюллеръ, оставившего маленькое состояніе, занимала маленькій домикъ за городомъ, по одну сторону Эссельбаха. Она была проста и добра, какъ Руь, и питала къ Ліи материнскую привязанность, но ограниченному уму ея не доставало средствъ для воспитанія молодой двушки, вышедшей изъ дтства.

Ліа рано была предоставлена самой-себя. Ея прямая, умная, твердая натура не нуждалась въ другомъ руководств для развитія всхъ своихъ добрыхъ качествъ.

Рахиль Мюллеръ вела весьма-уединенную жизнь. Она видалась только съ нкоторыми друзьями своего мужа, съ католическимъ сельскимъ священникомъ и бдными, которымъ иногда помогала. Ліа нисколько не жаловалась на это уединеніе, и когда добрая ттка спрашивала ее, не хочетъ ли она идти въ Эссельбахъ принять участіе въ увеселеніяхъ молодыхъ двушекъ ея лтъ, она непритворно удивлялась тому, что Рахиль могла подумать, будто-бы ей чего-нибудь не достаетъ.

Какое ей дло до молодыхъ людей, которыхъ она не знала? Инстинктъ удалялъ ее отъ толпы, и она была вполн счастлива въ своемъ уединеніи. Она любила тнистые лса, безконечныя поля и величайшимъ счастіемъ ея было скакать верхомъ по тропинкамъ окрестныхъ горъ.

Удалившись отъ селенія и нарочно заблудившись, она останавливалась и съ наслажденіемъ любовалась незнакомымъ видомъ, привязывала лошадь къ дереву, садилась возл и читала… Часто возвращалась она поздно вечеромъ къ обезпокоенной ттки.

Во время своихъ продолжительныхъ прогулокъ, Ліа мечтала, но мечты ея не походили на меланхолическіе романы, созданные молодыми двушками съ помощію воспоминаній. Мечты ея были кротки, веселы, она радовалась оживающей природ и встрчавшіе ее крестьяне съ душевнымъ удовольствіемъ любовались счастливою, прелестною двушкою.

Если эти поселяне были богаты, Ліа равнодушно отвчала на почтительный поклонъ ихъ, если они были бдны, она раскрывала свой кошелекъ и подаяніе ея не походило на милостыню.

Ее знали на нисколько миль въ окружности, Вс радовались, когда издали слышался топотъ любимаго коня ея. Отцы и матери выходили съ дтьми на порогъ, и ней привтствовали ее съ радушіемъ, съ любовію.

Ліа Мюллеръ,— такъ называли ее, — была любима всми. Одно имя ея пробуждало въ сердцахъ всхъ идею кротости, прелести и доброты.

Маленькія дти любили ее какъ ангела-хранителя, улыбавшагося ихъ играмъ, матери желали бы имть ее своею дочерью, и хотя она была еще очень-молода, но уже многіе молодые люди изъ Эссельбаха вздыхали, когда встрчались съ нею.

Но они вздыхали понапрасну. Ни одинъ любимый образъ не занималъ еще мста въ мечтахъ Ліи… Она была еще ребенокъ. Ей недавно минуло четырнадцать лтъ.

Однажды она воротилась домой задумчивая. Прежняя беззаботная веселость ея улетла. Въ первый разъ сердце ея забилось сильне при вид мужчины, и воспоминаніе о немъ запало въ душу ея.

Она, по обыкновенно, рано утромъ выхала изъ дома и поскакала по полямъ. Нечаянно, захала она дале обыкновеннаго и около полудня очутилась у подножія горы, на которой высился древній замокъ, обширный какъ городъ. Онъ былъ окруженъ лсами и развалинами.

Ліа остановилась, долго восхищалась она древнимъ зданіемъ, зубчатыя стны котораго рзко отдлялись мрачнымъ цвтомъ своимъ отъ прелестнаго лтняго неба.

Ей не случалось еще видть такого гордаго, величественнаго мстоположенія. Вс окружавшіе предметы говорили о величіи и могуществ. Передъ нею шла въ гору извилистая, запущенная дорога къ главнымъ воротамъ замка, у которыхъ видны были еще остатки подъемнаго моста.

Прошелъ крестьянинъ.

— Какой это замокъ? спросила молодая двушка.

— Это былъ нкогда замокъ Блутгауптъ, отвчалъ крестьянинъ.

Имя Блутгауптъ поразило слухъ Ліи, какъ что-то знакомое. Ей казалось, что она слышала это имя еще въ дтств. Но она была такъ молода, когда ухала изъ Париже! И никто, даже Рахиль Мюллеръ, не знала дома Гельдберговъ.

— А разв теперь онъ называется иначе? спросила опять Ліа.

Крестьянинъ утвердительно кивнулъ головою.

— Какъ же его зовутъ теперь? продолжала Ліа.

Крестьянинъ бросилъ грустный взглядъ на древнія башни, приподнялъ шляпу и удалился не отвчая.

Казалось, онъ не хотлъ осквернить замка именемъ, замнившимъ имя Блутгауптъ.

Ліа объхала замокъ, надясь отъискать дорогу, по которой могла бы подъхать къ самому зданію.

Подъзжая къ стнамъ его, она увидла человка, прислонившагося къ одному изъ деревъ аллеи и смотрвшаго на замокъ съ мрачною грустію. Этотъ человк былъ закутанъ въ длинный, широкій плащъ, вокругъ руки онъ обвилъ поводья своего коня, смирно щипавшаго возл него рдкую траву.

Ліа боялась помшать размышленію этого человка.

Она полюбовалась еще гордымъ величіемъ стараго замка, потомъ начала спускаться съ горы и забыла про незнакомца.

Въ двухъ или трехъ-стахъ шагахъ отъ замка, она услышала въ сосднемъ лсу топотъ нсколькихъ коней и, минуту спустя, мимо нея пронесся вихремъ отрядъ изъ семи или восьми прусскихъ солдатъ. Испуганная лошадь молодой двушки встала на дыбы, тщетно Ліа старалась усмирить ее и пустилась во весь галопъ въ кустарникъ, покрывающій западный скатъ горы.

Но Ліа успла еще разъ оглянуться и увидла, что солдаты, выставивъ впередъ ружья, направлялись къ алле.

Незнакомецъ замтилъ ихъ, вскочилъ на лошадь и ускакалъ.

Ліа не видала ничего больше. Лошадь, закусивъ удила, несла ее прямо черезъ кустарник съ быстротою втра, и, нсколько секундъ спустя, она очутилась на лощин, по которой тянулись два ряда высокихъ тополей.

Лошадь ея бжала прямо къ деревьямъ…

По площадк проходили два или три крестьянина, они закричали съ ужасомъ, увидвъ направленіе коня.

Но Ліа не пугалась, она твердо сидла въ сдл и спокойно ожидала, чтобъ лошадь ея усмирилась. Она была уже въ немногихъ шагахъ отъ тополей, когда незнакомецъ выхалъ изъ лса. Онъ далеко перегналъ прусскихъ солдатъ, и топотъ коней ихъ едва слышался вдали.

Ліа и незнакомецъ въ одно время прискакали къ тополямъ, но по разнымъ направленіямъ: онъ халъ вдоль ряда дервъ, а она намревалась перерезать мнимую аллею, по-видимому находившуюся между двумя рядами ихъ.

— Остановитесь! остановитесь! закричалъ незнакомецъ.

Ліа не знала, какая опасность угрожала ей, инстинктивно употребила еще усиліе, чтобъ удержать коня, но тщетно.

Незнакомецъ, проскакавшій уже мимо ея, оглянулся.

Увидевъ, что молодая двушка не останавливала коня, онъ скоро соскочилъ на землю и сталъ за тополями.

Лошадь Ліи галопомъ неслась прямо на него.

Молодая двушка испугалась, незнакомецъ стоялъ твердо.

Въ то самое мгновеніе, какъ лошадь набжала на него, онъ схватилъ въ за уздцы, лошадь рванулась, уздечка разорвалась… Быстрое движеніе коня вышибло Лію изъ сдла, она упала на траву. Лошадь жъ сдлала еще скачокъ впередъ и исчезла въ кустарник, закрывавшемъ пропасть, называвшуюся Блатгауптскимъ Адомъ.

Ліа, лежавшая на самомъ краю пропасти, поблднла отъ ужаса…

Въ то же время, изъ лса выхали прусскіе солдаты, незнакомецъ вскочилъ на своего коня и исчезъ…

Ліа наняла другую лошадь въ сосдней ферм и воротилась домой. Во всю дорогу она думала, но не такъ, какъ прежде…

Она потеряла свою беззаботную, дтскую веселость.

И мысль ея въ останавливалась на страшной опасности, отъ которой она спаслась какъ-бы чудомъ. Ліа была неустрашима: мысль о смерти въ вызвала бы на лицо ея внезапной задумчивости. Она мечтала о своемъ спасител, котораго мужественное, прекрасное лицо безпрестанно носилось передъ ея глазами.,

Онъ стоялъ твердо, обратившись спиной къ пропасти, на полшага за нимъ была неминуемая смерть, а онъ стоялъ твердо, будучи убжденъ, что сильнйшій ударъ лошади не сдвинетъ его съ мста. Взоръ его былъ спокоенъ… онъ походилъ на олицетвореніе мужества и твердости.

Онъ слышалъ ясне и ясне приближеніе преслдовавшихъ его прусскихъ солдатъ… но оставался гордъ и холоденъ между двумя опасностями…

Образъ этого человка навсегда и глубоко запечатллся въ сердц молодой двушки.

Прошелъ годъ.

Ліа вышла уже изъ дтства. Она боле и боле привязывалась къ своему уединенію, къ своимъ воспоминаніямъ. Она уже не улыбалась, и иногда, когда благоговйно преклоняла колни предъ образомъ сельской церкви, на глазахъ ея показывались слезы.

Она молилась за него,— за того, чье имя ей не было извстно, но кому принадлежали вс ея мысли. Она призывала его душою, отдавала ему жизнь свою.

Въ недальнемъ разстояніи отъ деревни, почти возл самаго дома г-жи Мюллеръ, находилась небольшая ферма, принадлежавшая доброму человку, недавно поселившемуся въ томъ краю. Его звали Готлибомъ. Говорили, что прежде онъ занималъ важную должность въ замк старинныхъ графовъ блутгауптскихъ.

Онъ былъ бденъ, и часто Ліа помогала его больной жен и одвала полунагихъ дтей его.

Однажды, входя въ ферму, Ліа увидла мужчину, скрывшагося за домъ.

Она узнала своего спасителя.

Ліа стала разспрашивать, но никто не давалъ ей удовлетворительнаго отвта. Вроятно, дло было важное, коли его скрывали даже отъ нея. Хозяева говорили, что Ліа ошиблась, что никто не былъ у нихъ.

Ліа видла своего спасителя только одинъ разъ, но она думала о немъ каждый день, каждый часъ въ-продолженіе года и нсколькихъ мсяцевъ, и потому была уврена, что не ошиблась.

Въ стран, гд нтъ никакихъ гражданскихъ волненій, человкъ преслдуемый непремнно долженъ быть преступникъ, но въ Германіи, гд господствуетъ постоянный, такъ-сказать, заговоръ,— преслдуемый скоре всего можетъ показаться политическимъ изгнанникомъ.

Да и могъ ли благородный, прекрасный, великодушный незнакомецъ быть преступникомъ? Молодой двушка это не приходило даже въ голову, онъ скрывался: слдовательно, былъ изгнанникъ, ему угрожала опасность — надобно было охранять его.

Ліа сдлалась ангеломъ-хранителемъ своего спасителя, скрытно отъ всхъ берегла она его и, наконецъ, ей удалось спасти, если не жизнь, то по-крайней-мр свободу его.

Однажды утромъ она вошла къ Готлибу взволнованная, разстроенная.

— Они прійдутъ сюда, вскричала она: — и тотъ, кого вы скрываете, не будетъ имть времени спастись!.. Не говорите мн, что вы никого не скрываете! продолжала она, повелительнымъ жестомъ заставивъ крестьянина молчать: — я знаю, что онъ у васъ, и хочу спасти его… Я изъ Эссельбаха, гд случайно подслушала разговоръ солдатъ, они говорили, что знаютъ, гд онъ скрывается, и теперь непремнно поймаютъ его… Они прійдутъ сюда съ разныхъ сторонъ, и теперь, можетъ-быть, ему уже нельзя бжать.

Готлибъ и жена его въ нершимости глядли на Лію. Пока они придумывали отвт, дверь отворилась, и незнакомецъ вошелъ въ комнату, со шпагой въ рукахъ.

— Я слышалъ ваши предостереженія и пришелъ благодарить васъ, сударыня., сказалъ онъ: — потрудитесь сказать еще, сколько человкъ намрено напасть на меня?

Ліа покачала головой, бросивъ печальный взоръ на шпагу.

— Я знаю, что вы мужественны, проговорила она: — но ихъ слишкомъ-много!

— Вамъ это извстно?.. Позвольте жь узнать…

— За что я хочу спасти васъ? съ живостію прервала Ліа: — вдь я обязана вамъ жизнію…

На лиц изгнанника выразилось изумленіе.

Ліа опустила глаза, слезинка заблестла на ея рсницахъ.

— Онъ забылъ меня! подумала она.— Онъ, вроятно, не взглянулъ даже на меня!..

— Послушайте, произнесла она вслухъ, вспомнивъ о близкой опасности: — теперь некогда объяснять вамъ этого… но клянусь вамъ, что я говорю правду!.. Еслибъ не вы, я погибла бы неминуемо… Но время проходитъ, а солдаты, вроятно, приближаются… Пойдемте, я скрою васъ!

Незнакомецъ съ невыразимымъ восторгомъ глядлъ на прекрасное лицо молодой двушки.

— Гд? спросилъ Готлибъ съ нкоторою недоврчивостью.

— У себя, отвчала Ліа.

— Въ вашей комнат! вскричали вмст мужъ и жена.

Ліа подошла къ изгнаннику и взяла его за руку.

— Пойдемте, сказала она съ прелестной и чистой, какъ душа ея, улыбкой.

XI.
Привидніе.

Незнакомецъ вышелъ съ Ліей.

Четверть часа спустя, прусскіе солдаты вошли на ферму Готлиба, но не нашли уже на ней изгнанника, и ушли съ чмъ пришли.

Незнакомецъ нсколько дней скрывался въ дом Рахили Мюллеръ, потомъ сталъ искать другаго убжища. Но онъ не удалился… и Ліа прогуливалась по окрестностямъ уже не одна.

Приверженцы изгнанника, которыхъ было много въ томъ краю, знали его подъ именемъ Отто. Онъ часто перемнялъ мсто жительства и куда ни являлся, везд принимали его съ почтительнымъ радушіемъ. Полиціи прусская, австрійская и баварская соединенными силами преслдовали его, но онъ постоянно уклонялся отъ нихъ, и крестьяне того края охотно ему помогали.

У Ліи и изгнанника были три мста свиданій въ самыхъ дикихъ, неприступныхъ мстахъ горы, тамъ они сходились.

Они любили другъ друга.

Въ любви ихъ было странное обстоятельство. Между-тмъ, какъ молодая двушка предавалась своей любви со всмъ увлеченіемъ непреодолваемой страсти, Отто, казалось, боролся съ чувствомъ, его увлекавшимъ. Казалось, онъ раскаявался…

Отто былъ прекрасенъ, какъ юноша. Ни одной морщинки не было на высокомъ чел его, ни одного серебрянаго волоска въ каштановыхъ кудряхъ, станъ его былъ строенъ и гибокъ, во взгляд сохранились блестящія искры, угасающія съ лтами.

Не смотря на то, онъ переступилъ уже за границы молодости. Двадцать лтъ прошло уже съ тхъ поръ, какъ онъ выступилъ юношей на поприще жизни и боролся съ нею. Онъ могъ быть отцомъ Ліи.

И въ любви его было, по-временамъ, что-то отеческое. Покрайней-мр, онъ самъ такъ думалъ, онъ старался обмануть себя и ставилъ произвольныя преграды своей страсти, какъ-бы страшась ея силы.

Любовь его была подвержена измненіямъ, какъ всякое преодолваемое чувство, иногда онъ былъ холоденъ, иногда невольно увлекался съ пылкостью, которую никакая сила не могла побдить.

Бдная Ліа не могла объяснить себ этихъ измненій. Она любила всегда, и всегда одинаково. Она всегда думала объ Отто, и какъ душа ея была двственна и чиста, то она и не могла знать раскаянія.

Она любила наивно, свято, подъ защитой Всевышняго, которому повряла вс тайны своей привязанности.

Иногда она возвращалась домой со слезами на глазахъ, Отто былъ суровъ, холоденъ, и тщетно старалась она разогрть леденистую его холодность. Иногда, во всю дорогу, улыбка не сходила съ лица ея, сердце не могло удерживать радости, ее переполнявшей. Отто говорилъ ей о любви, а въ устахъ Отто слова любви были жгучи, какъ огонь. Иногда головка молодой двушки опускалась подъ тяжестію глубокихъ размышленій. Лошадь ея шла медленно, щипля траву по сторонамъ, Ліа не обращала никакого вниманія на знакомые, любимые виды, она подъзжала къ дому ттки безсознательно. Въ эти минуты задумчивости своей, она припоминала слова Отто, исполненныя грусти, печали. Она не знала тайны изгнанника, не угадывала въ немъ долгихъ страданій, иронической покорности и неутомимой силы, незнающей отчаянія.

Не смотря на окружавшія его опасности, онъ шелъ твердо, съ гордо-поднятою головою, онъ начерталъ себ дорогу, по которой слдовалъ безъ страха и устали, если смерть встрчалась ему на этомъ пути, онъ поручалъ душу свою Господу и смло шелъ на встрчу смерти.

Однакожь, Отто часто обвинялъ себя въ малодушіи, онъ посвятилъ всю свою жизнь исполненію священнаго долга, и каждая потерянная минута казалась ему преступленіемъ, измной своей клятв.

Онъ раскаивался еще въ томъ, что за всю пламенную и неограниченную любовь молодой двушки, удлилъ ей только частицу своего сердца, непринадлежавшаго ему: оно было отдано великой обязанности, слдовательно, любовь могла занимать въ немъ только безпрестанно-оспориваемое мсто.

Отто былъ бденъ, изгнанникъ, скоро годы, тяжесть которыхъ еще гордо выносила его голова, преклонять ее, рука его не выпускала. меча, и только пролитіемъ крови могъ онъ достигнуть своей цли.

Зачмъ же нарушать счастіе и непорочность этой кроткой двушки?

Жизнь его была буря, сметъ ли онъ заволочь мрачными тучами улыбающуюся и ясную будущность Ліи?

Онъ хотлъ бжать далеко и навсегда…

Но впервые желзная воля его колебалась. Высшая сила побждала ее. Отто, никогда незнавшій преградъ въ своей жизни, былъ побжденъ невдомымъ вліяніемъ.

Онъ хотлъ бжать… но остановился, уже осдланный конь стоялъ у двери его убжища… онъ садился на него и скакалъ къ гор, гд ожидали его поцалуй и улыбка…

Онъ любилъ. То была его первая любовь.

Много женщинъ встрчалъ онъ на своемъ пути съ-тхъ-поръ, какъ сердце его сдлалось доступнымъ страсти. Но холодно, равнодушно глядлъ онъ на ихъ красоту. Между имъ и любовію была непреодолимая преграда — воспоминаніе, о смерти страшной смерти!

Чмъ прекрасне была встрчаемая женщина, тмъ боле напоминала она ему образъ, запечатлнный въ его памяти… Страшное зрлище представлялось тогда ослпленному взору его: кровать съ старинными колоннами, и на ней блдная, умершая женщина…

Сестра его! сестра, которую онъ любилъ такъ страстно, что сердцу его не была доступна никакая другая любовь!.. Прочь радости, въ которыхъ проходитъ молодость другихъ людей!.. Ему было суждено бороться и мстить. На свт былъ драгоцнный залогъ обожаемой сестры, ребенокъ, котораго надобно было сдлать изъ нищаго могущественнымъ вельможей!

Было благородное имя, исчезнувшее съ лица земли, но которое надобно было поднять!

Было, кром убіенія сестры, еще убіеніе отца!..

Этого было достаточно для цлой жизни человка: Отто весь предался своему долгу и не врилъ въ любовь.

Долго и любовь не касалась его сердца, наконецъ она пробудилась, и твердая, желзная оболочка, которою Отто одлъ свое сердце, распалась, какъ распадается и таетъ ледъ при первыхъ лучахъ солнца.

Чмъ боле онъ считалъ себя непобдимымъ, тмъ мене бралъ предосторожностей, любовь нечаянно проникла въ его сердце. Когда онъ захотлъ защищаться, было уже поздно… Въ груди его накопилось сокровище любви, онъ полюбилъ разомъ за вс годы холодности и равнодушія.

Но восторжествовавшая надъ сердцемъ его страсть не заставила его ни на минуту забыть свою обязанность, сердце его раздлилось на двое, умомъ его владли дв мысли.

Прошли мсяцы. Нмецкая полиція по-прежнему преслдовала Отто. Каждую недлю онъ удлялъ нсколько часовъ Ліи, шесть дней нетерпливо ожидавшей этой минуты невыразимаго счастія.

Во все прочее время, Отто стремился къ своей таинственной цли. Никто не зналъ, гд онъ проводилъ время. Иные говорили, что онъ жилъ въ вольномъ город Франкфурт-на-Майн у богатаго банкира Цахеуса Несмера.

Однажды, бдная Ліа, съ радостной надеждой отправившаяся на мсто свиданія, тщетно прождала цлый день.

Черезъ недлю — тоже самое: Отто не являлся.

Нсколько дней спустя, разнеслась всть объ убіеніи Цахеуса Несмера.

Ліа каждую недлю ходила на гору и все ждала Отто… Отто не являлся.

Молодой двушк минуло семнадцать лтъ.

Рахиль Мюллеръ получила письмо отъ стараго Моисея, въ которомъ онъ звалъ къ себ дочь свою.

Ліа ухала въ Парижъ, съ тяжкою грустію на сердц.

Все показалось ей чуждымъ въ большомъ, великолпномъ дом Гельдберга. Отрывокъ письма ея открылъ намъ уже первыя впечатлнія ея и сношенія съ сестрами.

Въ томъ же письм, Ліа говорила и о Дениз. Молодыя двушки полюбили другъ друга съ перваго дня знакомства, потому-что были одинаково добры и непорочны, но къ дружб Денизы примшивалось какое-то странное, невольно-непріязненное чуветво.

Прочіе члены семейства Гельдбергъ внушали ей инстинктивное отвращеніе. Она ходила къ нимъ только по принужденію, и лишь-только дло коснулось брака ея съ кавалеромъ Рейнгольдомъ, какъ она совершенно перестала посщать домъ Гельдберга.

Ліа не отсылала этого письма, но написала другое, которое и дошло до Отто черезъ Готлиба.

Отто отвчалъ, адресуя свои письма на имя мадамъ Батальръ. Ліа получала вс письма его, исключая двухъ послднихъ, попавшихся въ руки г-жи де-Лорансъ.

Переписка ихъ походила на прежніе разговоры. Они почти не говорили о любви и хотя знали другъ друга сердцемъ, однакожь никогда не довряли одинъ другому своего происхожденія.

Ліа знала только имя своего возлюбленнаго, Отто же думалъ, какъ и почти все окрестные жители, что Ліа была дочь Рахили Мюллеръ …

Цлыя шесть недль Ліа не получала никакихъ извстій отъ Отто. Цлые дни думала она объ немъ, но никакъ не надялась и не воображала съ нимъ увидться.

Баронъ же Родахъ, увлеченныя обстоятельствами, смнявшимися со вчерашняго дня одно другимъ, не усплъ еще повидаться съ мадамъ Батальръ. Въ тотъ же вечеръ хотлъ онъ идти къ ней, чтобъ узнать о мст жительства Ліи.

Слдовательно, эта встрча была для него такъ же неожиданна, какъ и для молодой двушки.

Но въ первую минуту, ни онъ, ни она не разсуждали и вполн предались блаженству свиданія посл такой долгой разлуки.

Родахъ любовался Ліей, откинувшей нисколько назадъ голову, чтобъ смотрть ему въ глаза, ему казалось, что она была прелестне прежняго. Блестящіе глаза молодой двушки не могли отъ него оторваться, съ восторгомъ, доврчивостью и любовью опустила она голову на грудь его.

— Я думала, что вы забыли меня, Отто! сказала она наконецъ.— Боже мой! какъ я страдала!.. Но вы здсь… вы вспомнили обо мн… Какъ я счастлива!..

Родахъ поцаловалъ ее въ лобъ, онъ не говорилъ ни слова, но глаза его были краснорчивы.

Вдругъ Ліа высвободилась изъ его объятій.

— Вы все еще скрываетесь? спросила она.

— Да, отвчалъ Родахъ.

Она взяла его за руку и повела къ двери, въ которую только-что вошла.

— Пойдемте со мною, сказала она:— эта зала наполнится черезъ нсколько минутъ, и люди, которые соберутся сюда, вс знаютъ Германію.

Она увлекла за собою Родаха и повела чрезъ комнаты нижняго этажа, въ которыхъ въ это время никого не было. Она ввела его въ свой павильйонъ, заперла на ключъ дверь и сла возл Родаха на кушетку.

Она взяла его за руку и взоромъ, исполненнымъ любви, осматривала съ головы до ногъ, Ліа была исполнена наивной радости, ей и въ голову не приходило спросить его, какъ и зачмъ онъ пришелъ, она любовалась, восхищалась имъ, любила его!

Они сидли оба противъ окна, возл фортепьяно Ліи, на которомъ были разбросаны германскія мелодіи. Форма комнаты была точно такая же, какъ противоположнаго павильйона, въ которомъ мы слышали разговоръ Эсири и Сары. Только украшенія были другія. Ліа Гельдбергъ убрала свое любимое убжище по своему вкусу.

Въ одномъ углу, на этажерк съ рзными украшеніями, лежали любимыя ея книги, близь фортепьяно, маленькое бюро со вставными орнаментами изъ перламутра и розоваго дерева, было покрыто бумагами и неконченными письмами, передъ окномъ, выходившимъ въ садъ, на наклонномъ стол лежалъ альбомъ, на открытой страницъ котораго послдніе лучи дневнаго свта освщали акварельный рисунокъ.

Онъ представлялъ видъ Германіи, извилистая тропинка, шедшая въ гору, была отнена вковыми деревьями, подъ ними, на краю дороги, сидли мужчина и молодая двушка, дв лошади были привязаны ко пню обрубленнаго тополя…

Дале, начатое вышиванье, зимніе цвты… словомъ, все, что можетъ развлекать уединеніе молодой двушки.

Увеличивавшіеся сумерки бросали прозрачное покрывало на вс предметы и сливали ихъ въ гармонической полутни.

Все располагало къ нжнымъ мечтамъ и разговорамъ о любви…

Но бдная Ліа не замчала одного страннаго обстоятельства.

Съ-тхъ-поръ, какъ баронъ Родахъ, по призыву доврчиваго гостепріимства Ліи, вошелъ въ эту комнату, лицо его мало-по-малу омрачалось. Вмсто живой радости, которую онъ ощутилъ при первомъ свиданіи съ возлюбленной, имъ овладвало возраставшее безпокойство, и онъ уже не отвчалъ на ласки молодой двушки… Взоръ его былъ по-прежнему устремленъ на нее, но въ немъ выражалось боле-и-боле тягостное чувство.

Брови его насупились подъ вліяніемъ горестной мысли, щеки его поблднли и горькая улыбка выступила на устахъ.

Бдная Ліа ничего не примчала и продолжала изъявлять свою радость.

Наконецъ, страданіе барона до того усилилось, что она не могла не замтить его, и вдругъ замолчала посреди весело-начатой фразы.

— Что съ вами, Отто? спросила она боязливо.

Отто долго не отвчалъ, но наконецъ, глухимъ, тихимъ голосомъ сдлалъ вопросъ, отвта на который страшился боле смерти.

— Ліа, спросилъ онъ: — зачмъ вы въ этомъ дом?

Мололая двушка посмотрла на него съ изумленіемъ,— потомъ робко улыбнулась.

— Правда, сказала она:— вы не знаете, Отто… вы считали меня до-сихъ-поръ дочерью моей доброй ттушки Рахили…

Родахъ слушалъ, не переводя дыханіе.

— Еслибъ вы сказали одно слово, продолжала Ліа: — я давно открыла бы вамъ, кто я… Этотъ домъ принадлежитъ моему отцу.

Холодный потъ выступилъ на вискахъ Родаха.

— Вы дочь Моисея Гельдберга? проговорилъ онъ съ усиліемъ, какъ-будто каждое слово раздирало его сердце.

— Да, отвчала Ліа, невольно опустивъ глаза при неподвижномъ, грозномъ взор, устремленномъ на нее Родахомъ.

Баронъ сидлъ неподвижно на кушетк, лицо его приняло устрашительно-холодное выраженіе…

Ліа взяла его за руку: рука была холодна какъ ледъ.

Слезы выступили на глазахъ бдной двушки.

— Отто! вскричала она:— Отто, умоляю васъ!.. скажите, что съ вами!

Взоръ Родаха, неподвижный и грозный, по-прежнему былъ устремленъ на Лію, но онъ не видилъ ея.

— Отто! продолжала молодая двушка съ отчаяніемъ: — что я вамъ сдлала?.. Вы разлюбили меня!…

Грудь Родаха тяжело поднялась и взоръ обратился къ небу.

— О!… произнесъ онъ съ горькимъ упрекомъ: — не-уже-ли я былъ слишкомъ-счастливъ!..

Ліа опустилась передъ нимъ на колни, она хотла молиться, но слезы заглушали ея голосъ.

Отто прижалъ ее къ сердцу и поцаловалъ въ лобъ.

— Бдное дитя! произнесъ онъ печальнымъ голосомъ: — не говорилъ ли я теб, что моя любовь принесетъ теб несчастіе?

— Но отъ-чего же, Боже мой! отъ-чего? проговорила Ліа, рыдая.

Родахъ смотрлъ на нее около секунды въ молчаніи, взглядъ его смягчился… она была такъ прекрасна!

— Что бы ни случилось, сказалъ онъ:— я не перестану любить васъ!

Ліа не понимала, но улыбнулась сквозь слезы, потому-что Отто общалъ любить ее…

Вдругъ въ-саду раздался звонъ большаго колокола, Ліа поспшно вскочила.

— Зовутъ къ обду, сказала она: — и если я еще промедлю, за мной могутъ прійдти…

Родахъ также всталъ. Онъ поступалъ безсознательно…

Онъ пошелъ къ двери, но въ то же мгновеніе кто-то снаружи сталъ отворять ее.

Ліа задрожала.

— Милая сестрица Ліа! произнесъ женскій голосъ въ корридор:— тебя ждутъ къ обду…

— Это моя старшая сестра! проговорила молодая двушка: — спрячтесь скоре, Отто… теперь темно… васъ не увидятъ…

Машинально, ни о чемъ не разсуждая, Родахъ послдовалъ за Ліей въ амбразуру окна и скрылся за опущенными занавсами.

— Что же, сестрица? повторилъ голосъ Сары, нарочно пришедшей заглянуть въ комнату младшей сестры.

Ліа отвчала нсколько словъ на удачу, потомъ, обратившись къ Родаху, прибавила шопотомъ:

— Я не запру за собою двери… Когда мы уйдемъ, вы можете выйдти въ корридоръ, а оттуда въ садъ, изъ сада вы пройдете въ контору… Но скоре, одно слово: когда я васъ увижу?

Отто молчалъ.

Малютка нетерпливо вскрикнула за дверью, Ліа должна была отпереть ей.

Малютка съ жаднымъ любопытствомъ быстрымъ взоромъ окинула комнату и — ничего не увидала. Она скрыла свою досаду подъ улыбкой и нжно поцаловала младшую сестру, потомъ взяла ее подъ руку, и об удалились.

Родахъ простоялъ дв или три минуты неподвижно. Когда онъ вышелъ изъ-за занавса, выраженіе отчаянія уже исчезло съ лица его.

Не впервые приходилось ему страдать, ударъ, разрушившій вс его надежды, вс мечты о счастіи, поразилъ его такъ неожиданно, что на минуту сердце его ослабло. Но испытанное мужество его опять пробудилось, и гордо поднялъ онъ чело, на которомъ страданіе наложило глубокую печать свою.

— Да защититъ и сохранитъ ее Господь! проговорилъ онъ, проходя черезъ комнату.— Я люблю ее всми силами своей души… но кровь Блутгаупта должна быть отмщена!

Онъ произнесъ эти слова твердымъ, спокойнымъ голосомъ.

Комната Ліи была еще освщена, хотя и слабо, двумя окнами, но лишь-только баронъ переступилъ за порогъ ея, его окружилъ непроницаемый мракъ корридора.

Онъ пошелъ впередъ на-удачу и вскор коснулся стны.

За стною слышался глухой, ровный шумъ шаговъ, медленно приближавшихся.

Родахъ отвернулся, у него не было ни времени, ни охоты допытываться причины этого шума.

Но едва прошелъ онъ пять или шесть шаговъ въ другую сторону, какъ быстро оглянулся. За нимъ, на томъ самомъ мст, отъ котораго онъ только-что отошелъ, отворилась дверь.

Корридоръ освтился, и странное привидніе представилось глазамъ Родаха.

Онъ увидлъ передъ собою отворенную дверь, и на порог ея старика, едва передвигавшего ноги, закутаннаго въ длинный кафтанъ, обшитый вытертымъ мхомъ. Голова его была покрыта шапкой съ длиннымъ козырькомъ. Въ рукахъ держалъ онъ потаенный фонарикъ, который тотчасъ же погасилъ, лишь-только замтилъ барона Родаха.

И опять все погрузилось въ непроницаемый мракъ.

Послышался шумъ отпираемой и запираемой двери, и опять наступило молчаніе.

— Это, вроятно, самъ Моисей Гельдъ, проговорилъ Родахъ посл минутнаго молчанія и ощупью сталъ пробираться впередъ, стараясь отъискать дверь, но стна была везд одинаково гладка и ровна. Долго ощупывалъ Родахъ стну, но тщетно..

Онъ пошелъ въ противоположную сторону, нашелъ дверь, отворилъ ее и очутился въ саду.

Пять минутъ спустя, онъ вышелъ на улицу.

Передъ крыльцомъ остановился великолпный экипажъ, въ которомъ только-что воротился кавалеръ Рейнгольдъ.— Родахъ обождалъ минуту и пошелъ дале, не будучи замченъ кавалеромъ.

Противъ крыльца, на одной изъ тумбъ троттуара, сидла бдная женщина, неподвижная, какъ статуя…

Лакеи кавалера Рейнгольда, запирая дверцы кареты, увидли бдную женщину и прогнали ее.

Она встала не говоря ни слова и медленно удалилась.

Отъ Предмстья-Сент-Оноре до Площади-Ротонды далеко. Бдной старушк предстоялъ не близкій путь.

То была старуха Реньйо, въ безнадежномъ забытьи просидвшая до-сихъ-поръ на улиц, куда выбросила ее неумолимая жестокость ея сына…

XII.
Улица Вркуа.

Семейный обдъ въ дом Гельдберга былъ, въ этотъ день, позже обыкновеннаго, вс явились въ маленькую залу позже назначеннаго часа, исключая Авеля, который, между прочими прекрасными качествами, обладалъ удивительною аккуратностью желудка.

Онъ первый вошелъ въ маленькую залу. За нимъ пришли докторъ и графиня, потомъ Малютка съ Ліей.

Наконецъ, показался и блый пальто кавалера Рейнгольда, не доставало еще биржеваго агента, г. де-Лоранса, и стараго Моисея Гельдберга.

Но агентъ и не могъ прійдти: Сара съ сожалніемъ объявила, что онъ опасно занемогъ.

Вс очень сожалли о бдной Сар. И въ-самомъ-дл, между двумя любящими супругами больной страдаетъ мене здороваго…

Бдная Сара!..

Впрочемъ, биржевой агентъ весьма-часто не являлся къ семейному обду, по причин своего слабаго здоровья, итакъ, на отсутствіе его не обратили вниманія. Но тмъ боле удивляло всхъ отсутствіе главы семейства.

Каждый день, ровно въ пять часовъ, онъ выходилъ изъ своей комнаты и сходилъ въ павильйонъ, гд его ждали дочери. Сегодня, часовая стрлка приближалась уже къ шести, а его еще не было.

Этотъ безпримрный случай произвелъ сильное волненіе между всми членами дома Гельдберга.

Въ шесть часовъ безъ десяти минутъ, Малютка и Авель ршились идти къ старику. Они подошли къ двери его покоя, прислушивались, приложили глаза къ замочной скважин, но ничего не слышали и не видли.

Они постучались. Дверь отворилась.

Старикъ Моисей явился на порог въ обыкновенномъ своемъ вечернемъ костюмъ. Онъ употреблялъ вс усилія, чтобъ казаться спокойнымъ, но лицо его было блдне обыкновеннаго, и когда, сходя съ лстницы, онъ оперся на руку старшей своей дочери, она замтила, что онъ дрожалъ всми членами.

Смущеніе его было такъ велико, что даже Авель, неодаренный особенною наблюдательностью, замтилъ его.

Никто не разспрашивалъ старика.

За обдомъ вс молчали, вс были озабочены, одна Малютка оставалась веселою и беззаботною посреди общаго смущенія.

Три компаньйона размышляли о важныхъ происшествіяхъ того дня. Эсирь думала, куда двался Гтцъ. Ліа мечтала объ Отто: поступокъ его оставался для нея загадкой, но сердце ея сжималось при одномъ воспоминаніи о мрачной туч, покрывшей внезапно чело ея возлюбленнаго, и безпокойство, котораго она не могла ни объяснить, ни побдить, безпрестанно росло въ груди ея. Она хотла радоваться въ глубин души свиданію съ Отто, но тягостное предчувствіе подавляло ея радость.

Старый Моисей сидлъ нмъ и недвижимъ на почетномъ мст. Онъ не лъ. Блескъ глазъ его угасъ. Смотря на лицо его, казалось, что ему безпрестанно представлялось страшное видніе.

Два или три раза въ-продолженіе обда губы его шевелились, казалось, онъ хотлъ говорить…

Малютка каждый разъ прислушивалась, но тщетно, только въ третій разъ ей показалось, что старикъ проговорилъ невнятно:

— Я видлъ его… я его видлъ!..

И потомъ опять впалъ въ прежнюю неподвижность.

Посл обида, когда вс переходили въ гостиную, старый Гельдбергъ подозвалъ къ себя кавалера и доктора.

Оба немедленно повиновались.

Моисей посадилъ ихъ возл себя такъ, что стулья ихъ касались его кресла, и безпокойнымъ взоромъ окинулъ всхъ присутствующими, чтобъ убдиться, не можетъ ли кто услышать словъ его. Онъ принялъ важный и таинственный видъ человка, готовящегося открыть великую тайну.

Рейнгольдъ и докторъ ждали.

Молчаніе продолжалось минуты дни или три.

— Нтъ, нтъ! проговорилъ наконецъ Моисей, опустивъ глаза: — земля не выпускаетъ своей добычи!.. Умъ мой слабетъ… Я состарлся…

Онъ замолчалъ.

Компаньйоны подождали еще минуту, потомъ Рейнгольдъ заговорилъ.

— Достойный другъ нашъ, сказалъ онъ тихимъ и почтительнымъ голосомъ: — вы, кажется, хотли намъ что-то сообщить?

Старикъ посмотрлъ на него, потомъ на доктора и скоро покачалъ головой.

— Нтъ, нтъ, возразилъ онъ:— что мн вамъ сообщать?.. Прошедшее далеко… Я все забылъ… Прикажите Ліи взять книгу и ссть возл меня.

Компаньйоны отошли, слегка пожавъ плечами.

Минуту спустя, Ліа стала читать вслухъ.

Игорный столъ былъ поставленъ, но вмсто того, чтобъ приняться за партію трик-трака, Мира и Рейнгольдъ должны были повиноваться знаку Сары, звавшей ихъ въ амбразуру окна.

Эсирь и мось Авель сидли у камина. Имъ не о чемъ было говорить, и они братски, симпатически скучали, звая наперерывъ другъ передъ другомъ.

— Что онъ вамъ сказалъ?.. спросила Малютка компаньйоновъ.

— Сударыня, отвчалъ Рейнгольдъ: — старикъ нашъ, по моему мннію, сильно клонится къ ребячеству!.. Онъ вообразилъ, что иметъ сообщить намъ ничто чрезвычайно-важное, и подозвалъ насъ, но когда мы услись возл него, онъ забылъ, о чемъ хотлъ говорить, или, лучше сказать, вспомнилъ, что ему не о чемъ говорить.

— Правда ли? спросила Малютка, обратившись къ Хозе-Мира.

Рейнгольдъ поклонился, пріятно улыбаясь за доказательство полнаго и совершеннаго къ нему доврія.

— Правда, отвчалъ Мира холодно.

Малютка указала ему на стулъ, за которымъ онъ немедленно отправился. Малютка сла, кавалеръ и докторъ стояли передъ нею.

Они начали говорить шопотомъ…

Возл камина не слышно было даже шопота ихъ. Только чистый, нжный голосъ Ліи прерывалъ тишину, господствовавшую въ комнатъ…

Обыкновенно, старый Моисей внимательно слушалъ чтеніе, потому-что всегда выказывалъ особенную привязанность къ обрядамъ своей вры. Сегодня онъ былъ разсянъ, озабоченъ, разстроенъ. Нсколько разъ голова его опускалась на грудь подъ бременемъ тягостной мысли, потомъ онъ быстро подымалъ ее и осматривался съ безпокойствомъ, губы его шевелились, не произнося ни малйшаго звука.

Г-жа де-Лорансъ и компаньйоны разговаривали уже боле четверти часа, разговоръ ихъ былъ, вроятно, очень-занимателенъ…

— Кавалеръ, говорила г-жа де-Лорансъ тмъ рзкимъ и ршительнымъ тономъ, который она принимала въ длахъ: — есть ли, нтъ ли опасности, но надобно начать снова!

— Сударыня, возразилъ Рейнгольдъ: — вы знаете, что я всегда готовъ къ вашимъ услугамъ, но гд же мн взять другаго Вердье!..

— И не нужно! сказала Малютка, презрительно пожавъ плечами: — другой Вердье еще боле испортитъ все дло… Ищите, господа, ищите другія, мене-пошлыя средства!

— Когда произведеніе автора не иметъ успха, проговорилъ Рейнгольдъ: — вс говорятъ о немъ дурно… Между-тмъ, какъ прежде оно казалось мастерскими произведеніемъ!.. Позвольте вамъ замтить, сударыня, что средство мое было совсмъ не такъ пошло, какъ вы изволите говорить… и еслибъ не долговязый незнакомецъ, о которомъ пишетъ Вердье, то…

— Конечно, насмшливо прервала его Малютка: — еслибъ ему удалось, такъ удалось бы… Я сама того же мннія!

Рейнгольдъ могъ бы разсердиться, но онъ предпочелъ улыбнуться.

— Положимъ, что мое средство было пошло, если вамъ это угодно, сударыня, отвчалъ онъ:— потрудитесь же пріискать лучшее.

Малютка посмотрла на брата и сестру, сидвшихъ къ ней спиною, возл камина, она хотила удостовриться, не подслушиваютъ ли они, будто-бы звая отъ скуки.

— Предупреждаю васъ, сударыня, продолжалъ Рейнгольдъ: — что положеніе нашихъ длъ, по моему мннію, значительно измнилось… Долговязый незнакомецъ, такъ некстати ранившій Вердье. вроятно, не безъ цли и не для прогулки пришелъ такъ рано въ Булоньскій-Лсъ… Я долго размышлялъ объ этомъ чертовскомъ дл и вывелъ заключеніе, что у нашего молодаго человка должны быть покровители.

— А у насъ есть деньги, сказала Малютка.

— Были… проворчалъ Рейнгольдъ.

Малютка пристально взглянула на кавалера.

— Къ-чему терять лишнія слова? сказала она:— я хочу, чтобъ онъ умеръ!

— Я тоже, возразилъ Рейнгольдъ:— но…

— Докторъ! прервала его Малютка:— научите его, что длать.

Португалецъ хранилъ до-тхъ-поръ холодное, важное молчаніе. Когда Малютка смотрла на него, онъ опускалъ глаза, когда Малютка отводила отъ него взоръ, онъ подымалъ глаза и устремлялъ на нее съ пламеннымъ, страстнымъ выраженіемъ.

Слова Сары были для него приказаніемъ.

— Есть средство, сказалъ онъ холоднымъ и педантическимъ, свойственнымъ ему тономъ.

Малютка и кавалеръ удвоили вниманіе.

— Эсирь, говорилъ въ это время Авель, которому надоило молчать:— видла ли ты Митингъ, мою линкольншейрскую лошадь?

— Нтъ, отвичала Эсирь.

— Гндая… она выиграла призъ… Я купилъ ее за триста-пятьдесятъ гиней у лорда Перси, наслдниковъ графа Джоржа Херринга.

— А!.. равнодушно произнесла Эсирь.

— Да… Митингъ сынъ Ватерлоо и принцессы Матильды.

— Не-уже-ли?..

— Какъ же! У меня вс документы… Ватерлоо, какъ вамъ, вроятно, извстно, сынъ Проблема и Чип-оф-зе-олд-блокъ.

— Это мн не было извстно.

— Удивительно!… какъ этого не знать!… Чип-оф-зе-олд-блокъ выиграла тридцать тысячь гиней лорду Честерфильду въ 1819 году, на эскоттскихъ скачкахъ… а отецъ ея, знаменитый Перипатетишенъ…

Эсирь зевнула. Авель посмотрлъ на нее съ негодованіемъ и замолчалъ.

Докторъ Хозе-Мира, по обыкновенію своему, помолчалъ нсколько секундъ. Онъ быль человкъ осторожный, взвешивавшій каждое свое слово.

Малютка и Рейнгольдъ вопрошали его взорами.

Заставивъ ихъ подождать, онъ опустилъ глаза и проговориль:

— Стоитъ только пригласить его на нашъ праздникъ… Малютка поняла съ первыхъ словъ.

Рейнгольдъ не понималъ.

— На праздникъ?.. повторилъ онъ.

— Въ замокъ Гельдбергъ! терпеливо отвечала Малютка: — тамъ мы у себя дома и не имемъ надобности въ поедник!

Рейнгольдъ протянулъ руку къ Португальцу.

— Докторъ, сказалъ онъ:— вы говорите мало, но каждое ваше слово стоитъ золота!.. Нтъ никакого сомннія, что если намъ удастся зазвать его въ замокъ Гельдбергъ, дело кончено… Но мы сами исключили его изъ нашей конторы: трудно будетъ найдти предлогъ, чтобъ пригласить его.

— Это мое дело, отвчала г-жа де-Лорансъ: — ручаюсь, что онъ прідетъ.

— Чудесно! вскричалъ кавалеръ: — такъ надо поспшить праздникомъ.

— И принять напередъ все нужныя меры, прибавилъ докторъ:— потому-что мы не найдемъ ни одного порядочнаго человка между тамошними жителями.

— И то правда! вскричалъ Рейнгольдъ.— Ахъ, докторъ! какой вы драгоцнный человкъ!.. Я знаю одного молодца, который охотно возьмется…

— Одного мало.

— Я знаю женщину, сказала Сара: — которая можетъ рекомендовать намъ надежныхъ людей…

— Да и мой молодецъ приведетъ съ собою цлую ватагу, если нужно! сказалъ Рейнгольдъ.

Малютка встала.

— Когда же будетъ праздникъ? спросила она.

— Въ замк, вроятно, все ужь готово, отвчалъ кавалеръ: — а мы будемъ свободны посл…. Что жь касается до расходовъ, такъ само небо послало намъ добраго человка, который все беретъ на себя… Слдовательно, можно разсылать приглашенія.

— Разсылайте, сказала Сара: — чемъ скоре, тмъ лучше… а я займусь Францомъ…

Слегка кивнувъ головою своимъ сообщникамъ, она пошла къ камину.

Рейнгольдъ изъ-подлобья и съ насмшливой улыбкой посмотрлъ на Португальца.

— Докторъ! сказалъ онъ: — она знаетъ имя и адресъ молодаго человка и берется пригласить его… Имя его вы могли ей сказать… но адресъ?

Брови доктора насупились.

— Да, почтеннйшій докторъ! злобно сказалъ кавалеръ: — счастливы т, которыхъ она любитъ!… Она еще удивительно-хороша собой!..

Малютка между-тмъ прощалась съ старикомъ.

— Я сегодня ухожу рано, говорила она: — но мн надобно узнать, что длаетъ мой бдный Леонъ…

Эти слова вызвали радостную улыбку на уста стараго Моисея, онъ поцаловалъ дочь въ лобъ и пожелалъ ей доброй ночи.

Когда она ушла, старикъ обратился къ Рейнгольду и доктору, подошедшимъ къ камину, и сказалъ:

— Какъ они любятъ другъ друга!

Докторъ холодно поклонился. Рейнгольдъ сказалъ какую-то пошлость.

Лошади Малютки мчали экипажъ ея въ Прованскую-Улицу.

Четверть часа спустя, сидла она у изголовья постели своего мужа.

При немъ былъ врачъ.

Малютка горько жаловалась на патріархальный обычай, заставлявшій ее удаляться отъ мужа, осыпала послдняго нжными ласками, и врачъ ушелъ съ непріятнымъ противъ г-на де-Лоранса чувствомъ за то, что онъ съ такою мрачною холодностью принималъ изъявленія привязанности своей прелестной жены.

Едва онъ переступилъ за порогъ, какъ и Малютка вскочила, ушла въ другую комнату и переодлась.

Нсколько минутъ спустя, Сара вернулась разодтая, она была такъ очаровательно-хороша, что во взор больнаго сверкнула молнія.

— Прощай, Леонъ, сказала она небрежно: — теб теперь гораздо-легче, другъ мой… я, можетъ-быть, зайду еще къ теб, когда вернусь.

— Куда вы идете, сударыня? проговорилъ бдный мужъ, лицо котораго покрылось смертною, синеватою блдностью.

Сара улыбаясь кивнула ему головой и убжала, не отвтивъ на вопросъ.

Г. де-Лорансъ смотрлъ въ-продолженіе секунды на дверь, какъ-бы надясь, что жена его вернется… потомъ вки его тяжело опустились.

Страшно было взглянуть на него въ эту минуту: лицо его было блдно, вокругъ впалыхъ глазъ обрисовывались фіолетовые круги, морщины перерзывали щеки по обимъ сторонамъ рта, концы котораго опустились внизъ съ выраженіемъ горькой усмшки.

Нсколько минутъ пролежалъ онъ неподвижно… вдругъ задрожалъ, стиснулъ зубы, и все лицо его исказилось въ судорожныхъ движеніяхъ.

Онъ страшно, отчаянно вскрикнулъ…

Прибжалъ каммердинеръ и засталъ его въ ужасныхъ страданіяхъ. Онъ рыдалъ, какъ женщина, и, посреди рыданій, произносилъ имя Сары…

Сары, подливавшей ему каждый день по нскольку капель врнйшаго и злйшаго яда — яда ревности!

Сары, убивавшей его шутя и съ улыбкой на лиц!..

Между-тмъ, Сара сошла внизъ, прошла черезъ контору, вышла на улицу, сла въ наемную коляску, и приказала хать къ Тамплю.

Малютка опустилась въ уголъ коляски, закутавшись въ теплую, лгонькую шубу.

Она мечтала… и ни малйшее угрызеніе совсти не помрачало сладкихъ мечтаній ея.

На прелестномъ личик ея выражалось совершенное спокойствіе, совсть была чиста, воображеніе рисовало ей прекрасную будущность.

Она была красавица… богата… Настоящая жизнь ея только-что начиналась…

Своротивъ съ бульвара у Сен-Мартенскихъ-Воротъ, коляска въхала въ узкую и дурно-освщенную улицу, мрачныя лавчонки которой не имли ршительно ничего общаго съ блистательными магазинами центра Парижа.

Коляска прохала нсколько времени въ грязи, потомъ остановилась въ конц улицы Вербуа, ведущей къ Тамплю.

Малютка весело пробудилась отъ своихъ мечтаній и соскочила на узкій троттуаръ. Ножка ея только коснулась плиты, постоянно покрытой грязью, и другимъ прыжкомъ она очутилась въ мрачномъ пассаж, откуда пахнуло на нее погребною сыростью.

У входа въ этотъ корридоръ, Малютка остановилась и, обратившись къ извощику, сказала:

— Жди меня тамъ!

Извошикъ взобрался опять на козлы и ухалъ. Онъ часто прізжалъ сюда, и слово тамъ означало для него уголъ улицы Фелиппо.

Малютка ступила нсколько шаговъ, приподнявъ платье, ее окружалъ непроницаемый мракъ, но она знала дорогу, и вскор ножка ея вступила на первую ступеньку лстницы, достойной сосдки грязнаго пассажа.

Безъ особеннаго отвращенія взялась она за жирную, сальную веревку, замнявшую перила, и скоро стала подыматься по крутой лстниц.

У третьяго этажа она остановилась.

Тутъ начиналась роскошь.

Передъ дверью лежалъ коврикъ и ручка Малютки нашла въ темнотъ красивую кисточку, которою оканчивался шнурокъ звонка.

Она позвонила. За дверью слышался шумный разговоръ, прерываемый громкимъ смхомъ.

Дверь отворилась, и на порог показалась старуха, голова которой была повязана клтчатымъ платкомъ, надъ головой держала она въ лвой рук свчу, чтобъ лучше разсмотрть вновь-прибывшую. Эта старуха представляла собою типъ грозной привратницы, красные глаза, осненные густыми бровями, носъ крючкомъ, довольно-длинные волоски надъ сжатыми губами, острый подбородокъ — вотъ отличительныя черты ея физіономіи.

Сара дружески кивнула ей головой.

— Здравствуйте, мадамъ Гюффе, сказала она ей.

Мадамъ Гюфф почтительно присла.

— Мое почтеніе, сударыня, отвчала она.

— Дома мадамъ Батальръ? спросила Малютка.

Мадамъ Гюффе опять присла и, пятясь назадъ, отвчала жеманнымъ голосомъ:

— Вамъ извстно, сударыня, что для васъ хозяйка моя всегда дома.

Малютка вошла. Мадамъ Гюффе провела ее черезъ комнату, въ которой ужасно пахло кухней, оттуда они они прошли въ другую комнату, меблированную съ нкоторою роскошью.

Въ этой комнат сидла за столомъ мадамъ Батальръ противъ молодаго человка, литъ двадцати, одтаго съ изъисканностью и безвкусіемъ, съ усами, загнутыми кверху и волосами, взбитыми какимъ-нибудь парикмахеромъ Тампльскаго-Квартала.

— Мадамъ Луиза изволила пожаловать, доложила Гюффе, присвъ въ третій разъ.

Мадамъ Батальръ утерлась салфеткой, встала и подала руку Малютк, которая дружески пожала ее.

XIII.
Малютка.

Госпожа де-Лорансъ опустила вуаль, вошедъ въ комнату, гд мадамъ Батальръ обдала съ-глазу-на-глазъ съ тампльскимъ франтомъ, На вуал Малютки было столько узоровъ, что онъ могъ замнить маску. Франтъ, котораго звали мось Ипполитъ, нсколько сконфузился и съ любопытствомъ посмотрлъ на вошедшую. Непроницаемый вуаль скрывалъ лицо ея.

Мось Ипполитъ былъ малой здоровый, краснощекій, недурной собою, но съ огромными ручищами и ножищами. Сюртукъ изъ тонкаго сукна, отвратительно-плотно сидвшій на немъ, только безобразилъ его, онъ былъ бы красиве въ фуражк и блуз.

Но видно было, что онъ очень важничалъ своимъ костюмомъ и воображалъ себя львомъ съ головы до ногъ, къ которымъ часто опускался взоръ его, чтобъ полюбоваться лакированными ботинками, сжимавшими бдныя ноги его.

Общественное положеніе этого пріятнаго молодаго человка было весьма-лестно: онъ состоялъ ‘другомъ’ при мадамъ Батальръ.

Онъ былъ, вроятно, очень интересенъ наедин съ нею, но видъ знатной дамы сконфузилъ его. Мось Ипполитъ покраснлъ, какъ ракъ, взбилъ волосы, закрутилъ усы и, не зная куда двать рукъ, запряталъ ихъ въ карманы панталонъ.

Потомъ, инстинктивно понявъ, что это не было прилично, онъ скоро выдернулъ ихъ изъ кармановъ и сталъ ломать голову о томъ, что длаютъ люди comme-il-faut въ подобныхъ случаяхъ съ своими руками.

Мадамъ Батальръ была женщина лтъ тридцати-пяти или сорока, свжая и недурная собою. Лицо ея было полно, щеки румяны, глаза живые, зубы блые, волосы сро-блокурые, брови и коротенькія рсницы того же цвта.

Мадамъ Батальръ плодила много сердецъ въ свою жизнь, и теперь еще, веселая смлость, выражавшаяся на лицъ ея, особенно нравилась военнымъ людямъ.

Но мадамъ Батальръ принадлежала къ своему вку: она пренебрегала мундиромъ, ей нужны были фешнебли.

Туалетъ ея состоялъ изъ атласнаго, коричневаго цвта платья, защищеннаго отъ маленькихъ непріятностей синимъ клтчатымъ передничкомъ, запачканнымъ жирными пятнами. Кругленькую шею ея обвивало великолпное ожерелье изъ фальшивыхъ камней. Голову украшалъ дорогой блондовый чепчикъ, обезображенный множествомъ лентъ огненнаго цвта. Изъ-подъ чепца вились завитые сро-блокурые волосы.

Она безпрестанно и громко смялась, любила обходиться фамильярно и говорила голосомъ капрала.

Столъ былъ хорошо накрытъ, блье чистое, посуда фарфоровая и серебряная. Только передъ нею и другомъ ея стояло по бутылки того фіолетоваго вина, которое длаетъ неистребимыя пятна на скатертяхъ простонародныхъ кабаковъ.

Комната была обширна и мблирована какъ гостиная. Два кресла, крытыя краснымъ бархатомъ, диванъ, стулья около стнъ почти новы и не походили на вещи, купленныя по случаю,— комнату эту можно было принять за обыкновенную гостиную, случайно обращенную въ столовую, еслибъ по стульямъ и столамъ не было разбросано множество самыхъ разнородныхъ вещей.

Тутъ валялись шубы, меха, куски блондъ, старыя перчатки, отданныя въ мытье, муфты, платья, корсеты и дюжина старыхъ панталонъ.

Стны, обклеенныя обоями съ яркими, разноцвтными узорами, были увешны множествомъ маленькихъ, ярко раскрашенныхъ литографій.

На камин стояли великолпные часы во вкус временъ Лудовика XV, а по сторонамъ ихъ дв уродливыя фарфоровыя чашки.

Комната освщалась двумя желтыми сальными свчами, всаженными въ дорогіе подсвчники.

Мадамъ Гюффе придвинула Малютке кресло и присла въ четвертый разъ, вызвавъ на свое лицо пріятнейшую изъ своихъ улыбокъ.

Мось Ипполитъ все еще думалъ, куда бы запрятать руки и насвистывалъ національную польку, воображая, что такъ водится въ хорошемъ обществ.

Обдъ только-что начинался. Мадамъ Батальръ указала своему другу на дверь, сказавъ ласковымъ голосомъ:

— Уйди, Политъ, другъ мой!.. Отобедай въ трактир, я заплачу…

Политъ бросилъ унылый взглядъ на только что принесенное вкусное блюдо, но надобно было повиноваться. Онъ всталъ не говоря ни слова, взялъ трость съ набалдашникомъ, золочнымъ гальванопластическимъ способомъ, и исчезъ, неловко поклонившись.

Мадамъ Гюффе проводила его, успвъ приссть въ пятый разъ.

Малютка откинула вуаль.

Мадамъ Батальръ опять сла къ столу и стала подвязывать салфетку.

— Нтъ ли чего новаго? сказала она, безъ церемоніи принимаясь сть.

— Есть, отвчала Сара: — мн надобно о многомъ разспросить васъ, добрая мадамъ Батальръ.

Добрая мадамъ Батальръ налила себ цлый стаканъ фіолетоваго вини и, фамильярно кивнувъ головою г-же де-Лоринсъ, опорожнила его разомъ.

Въ Тампле и, вообще, при постороннихъ, торговка умла держать себя въ почтительномъ разстояніи отъ знатной дамы, но наедин люди, любящіе и уважающіе другъ друга, могутъ многое себ позволить.

— Не угодно ли вамъ выпить стаканчикъ? спросили Батальръ: — нтъ?.. Ну, какъ хотите… Я выпью за ваше здоровье.

— Благодарю, моя добрая… Ахъ, не-уже-ли вы все еще знаетесь съ этимъ жалкимъ Ипполитомъ?..

— Ужь не говорите! отвчала Батальръ: — все жду, чтобъ онъ хоть разикъ надулъ меня… тогда ужь я вытолкаю его въ шею… но онъ, разбойникъ, всегда такъ хорошо одвается, что я просто съ ума схожу отъ него.

Малютка спокойно выслушивала этотъ перекрестный огонь тривіальныхъ выраженій.— На ея нжную натуру и аристократическія привычки не производила, по-видимому, никакого непріятнаго впечатлнія эта тварь въ атласномъ плать, съ грубыми ухватками, которыхъ не могло исправить и богатство ея.

Батальръ родилась Богъ-всть отъ кого, въ какой-нибудь конур рыбнаго рынка. Воспитаніе ея началось подъ сводами этого рынка и окончилось въ тампльской лавчонк.

Посл сытнаго обда, въ ту минуту, когда добрыя сердца любятъ изливаться наружу, мадамъ Гюффе говаривала, что ей, занимавшей въ свт боле-приличныя должности, весьма-прискорбно служить какой-нибудь мадамъ Батальръ, не умвшей ни правильно изъясняться, ни обходиться какъ слдуетъ съ порядочными людьми,— ибо мадамъ Гюффе считала себя порядочной женщиною, не смотря на клтчатый платокъ, повязывавшій ея голову.

Она служила некогда у сенатора имперіи и еслибъ казакъ, ее обольстившій, не покинулъ ея съ дикимъ вроломствомъ, то въ настоящее время она, вроятно, была бы почтенною матерью маленькихъ казачонковъ гд-нибудь въ Украин.

Сколько мадамъ Батальръ была груба и безцеремонна, столько же старая служанка ея была вжлива и жеманна, и потому он отъ всей души презирали другъ друга.

Что касается до Малютки, она успла уже привыкнуть къ ухваткамъ тампльской торговки, ибо эта торговка давно уже была ея повренною.

Мадамъ Батальръ пообдала плотно, допивъ свою бутылку, она принялась за бутылку беднаго Ипполита.

Малютка не мешала ей.

Когда принесли кофе,— какая тампльская торговка можетъ жить безъ коф съ аккомпаньеманомъ нсколькихъ рюмочекъ французской водки!— Малютка пожелала разсмотрть счеты.

— Мадамъ Гюффе! закричала Батальръ громовымъ голосомъ. Старая служанка явилась и присла.

— Счетную книгу! сказала Батальръ.

— Я сейчасъ буду имть честь принести ее, отвчала мадамъ Гюффе.

Торговка отодвинула въ одну сторону чашку кофе, въ другую погребецъ съ тремя графинчиками съ коньякомъ, смородинной наливкой и парфетамуромъ, и, положивъ передъ собою счетную книгу, стала перебирать одной рукою пожелтелые отъ времени листки, а другою болтать въ чашк смсь кофе съ коньякомъ, извстную подъ названіемъ глоріи.

— Нечто! говорила она: — дла шли порядочно въ послднее время въ улиц Прувръ… Игра была жаркая… Съ одной, а именно съ правой стороны, мы маленько потеряли…

— Покажите, сказала Малютка: — я давно ужо не справлялась съ книгой.

Она придвинула кресло и сла такъ близко къ мадамъ Батальръ, что голова ея почти касалась головы торговки. Блестящія, каштановыя кудри ея перемшались съ тощими локонами, походившими на пробочники и висвшими изъ-подъ чепца торговки.

Между этими двумя женщинами былъ рзкій, совершенный контрастъ: одна была типомъ аристократической граціи и благородства, другая, съ лицомъ, раскраснвшимся отъ вина и водки, была олицетвореніемъ грубыхъ и отвратительныхъ пороковъ людей, вызываемыхъ, по-временамъ, слпымъ случаемъ изъ послднихъ слоевъ черни.

Не смотря на то, знатная дама не показывала ни малйшаго отвращенія.— Быть-можетъ, она и не чувствовала его.— Запахъ глоріи поражалъ ея обоняніе: она не обращала на то ни малйшаго вниманія, и флакончикъ спокойно оставался у нея въ карман.

Батальръ начала считать.

— Триста тысячь франковъ записано на неаполитанскій банкъ, сказала она: — пятьсотъ тысячь франковъ на мое имя записаны въ здшнемъ банк… семьдесятъ тысячь на руанскій… сто пятьнадцать на орлеанскій… четыреста пятьдесятъ тысячь…

— Итогъ, итогъ! прервала ее Малютка, у которой сверкали глаза.

Батальръ перевернула три или четыре страницы, исписанныя цифрами, и наконецъ дошла до того мста, гд уж былъ подведенъ итогъ.

— Пять мильйоновъ триста пятьдесятъ тысячь франковъ, сказала она.

— Сколько времени нужно было, чтобъ накопить этотъ капиталъ! проговорила Малютка какъ-бы про-себя.

Батальръ всплеснула руками.

— Сколько времени! повторила она съ изумленіемъ: — помилуйте, да я постарше васъ, сударыня, и до-сихъ-поръ накопила не боле ста-тридцати тысячь франковъ!

Малютка и не думала обижаться этимъ сравненіемъ.

Батальръ глотнула глоріи и долила чашку новой порціей коньяку.

— Не прикажете ли сладенькой? сказала она, подавая Сар погребецъ:— ахъ, извините! я и забыла, что вы не изволите употреблять!.. А я никакъ не понимаю, какъ можно обойдтись посл обда безъ рюмочки ликрца!..

— Мн кажется, сказала Сара:— въ прошедшій разъ итогъ былъ больше…

Мадамъ Батальръ принялась ложечкой пить свое кофе.

— Сударыня, отвчала она:— вы вчно говорите одно и то же… Еслибъ мы небыли такъ давно знакомы, я могла бы подумать, что вы подозрваете меня…

— Фи, какъ можно! вскричала Малютка съ ласковой улыбкой:— разв я не отдала всей своей будущности въ ваши руки?

— Да!.. вс ваши дла у меня въ рукахъ! возразила торговка:— и хотя вы приняли свои мры, однакожь вамъ пришлось бы жутко, еслибъ мн вздумалось удрать!..

Малютка хотла улыбнуться, но на лице ея выразилось сильное безпокойство.

Батальръ безъ церемоніи ударила ее по плечу.

— Не такъ ли? продолжала она, громко захохотавъ:— а мн бы это доставило порядочный капиталъ… Но васъ я ни за что въ мір не надую: вы можете быть спокойны! Жозефина Батальръ честная женщина, она неспособна надуть васъ…

Сара взяла своей маленькой ручкой, обтянутой перчаткой, красную ручищу торговки.

— Я врю вамъ, другъ мой, сказала она.

— А! да вдь подите-ка, продолжала мадамъ Батальръ, разгорячаясь:— поищите! скоро ли найдете другую мадамъ Батальръ!.. Н тутъ-то было!.. Я, извольте видть, веду дла свои какъ слдуетъ и не боюсь сплетенъ… вотъ-что!..

— Добрая, милая мадамъ Батальръ… начала-было Малютка.

Вроятно, всякому случалось встрчать людей, воспламеняющихся боле и боле, когда никто имъ не противорчить. Подобные люди слпы и глухи, вы совершенно и безпрекословно соглашаетесь съ тмъ, что они говорятъ, а они выходятъ изъ себя, чтобъ убдить васъ.

Мадамъ Батальръ была подвержена этому недостатку — посл коф. Впрочемъ, она имла полное право говорить о своей честности передъ Малюткой: ей никогда и въ умъ не приходило воспользоваться средствами, находившимися въ рукахъ ея. Она была женщина порочная, но сохранившая нкотораго рода относительную честность.

Подобные ей люди часто встрчаются въ Париж. Они рождаются Богъ-знаетъ гд, ростутъ въ грязномъ мрак нижайшей ступени общественной лстницы. Случай воспитываетъ ихъ, первый воздухъ, которымъ они дышатъ, напитанъ испорченностью и нищетою. Окружающіе ихъ страдаютъ и богохульствуютъ.

Для нкоторыхъ людей, правила человческой нравственности замняютъ благодтельные законы религіи, но иные не знаютъ ни тхъ, ни другихъ, никто не говорилъ имъ: ‘Это хорошо, а это худо!’ Вы разсмшите ихъ, если заговорите о будущей жизни… Они знаютъ только исправительную полицію и уголовный судъ…

Слдовательно, это еще счастіе, когда эти люди только порочны. Съ той минуты, когда поученія философіи атеизма проникнуть въ нижніе слои общества, эти люди останутся невозвратно преступниками…

Посреди вчнаго мрака, въ которомъ мадамъ Батальръ всегда жила, исполняя всевозможныя сомнительныя порученія и торгуя зломъ и добромъ, она случайно сохранила въ душ своей частицу правоты. Въ глубин, совсти ея осталось еще что-то, и въ этомъ она была гораздо-выше Малютки, которая подъ блистательною наружностью скрывала произвольный, неограниченный развратъ.

Впрочемъ, Малютка поняла свою агентку по тонкому и врному такту, которымъ обладала въ высокой степени. Она знала, въ какой степени могла ввриться торговк, имвшей вс дла ея въ своихъ рукахъ.

Мадамъ Батальръ была центромъ системы законныхъ обмановъ, съ помощію которыхъ Малютка ускользала отъ предписаній кодекса и наживалась, между-тмъ, какъ мужъ ея разорялся. Все длалось на имя мадамъ Батальръ. Она вела вс дла съ биржевыми агентами и маклерами.

Она была простая торговка, но никто не удивлялся тому, что она ворочала сотнями тысячь франковъ. Тампль — чистилище, въ которомъ торгашъ можетъ остаться на всю жизнь, но иногда онъ изъ него попадаетъ прямо на биржу.

Никто не знаетъ, сколько золота скрывается тамъ подъ лохмотьями. Тампль похожъ на нищаго въ рубищахъ на соломенномъ тюфяк, набитомъ милліонами…

Должность агентки г-жи де-Лорансъ была не маловажная. Длъ было множество, а мадамъ Батальръ владла необыкновенною дятельностью, она вела въ одно время и дла Малютки, и свои собственныя. Сара хорошо платила ей, за то и мадамъ Батальръ вела свои счеты съ удивительною точностью.

Она сговаривалась съ агентами, съ маклерами, распоряжалась по своему благоусмотрнію и подписывала контракты, днемъ успвала еще являться въ свою тампльскую лавку, а вечера проводила въ игорномъ дом.

Не смотря на множество занятій, она успвала, однакожь, спокойно пообдать и насладиться своей любимой глоріей.

— Ну то-то же! сказала она, когда Малютки удалось успокоить ее:— я напрасно разгорячилась, потому-что отъ этого у меня какъ-разъ разболятся голова, если я не выпью чего-нибудь покрпче… Но воля ваша, я никакъ не могу понять, какъ можно жаловаться при такомъ счастіи!.. Чего вамъ не достаетъ?.. Сколько жь вамъ, наконецъ, нужно?.. Да вы и этого никогда не истратите!..

Малютка глубоко вздохнула и придала своему лицу грустный видъ.

— Еслибъ это было для меня, моя добрая мадамъ Батальръ, проговорила она: — я не стала бы и хлопотать, но вдь я двадцать разъ ужь говорила вамъ!..

— Пятьдесятъ, сто разъ, а не двадцать! прервала ее торговка: — это для маленькой двочки, не такъ ли?

— Юдии! проговорила Сара.

— Да, да, да, знаю! сказала Батальръ, мигнувъ однимъ глазомъ:— дитяти любви и тайны!..

XIV.
Псня дурачка.

Мадамъ Батальръ палила себ полчашки парфетамура и, прихлебнувъ изъ ложечки, продолжала:

— Конечно, вы не разъ говорили мн о двочк… но я все-таки ничего не понимаю… Гд же, наконецъ, этотъ ребенокъ, для котораго вы лзете вонь изъ кожи?

Сара никогда не обижалась грубыми выходками торговки.

— Моя дочь! произнесла она, поднявъ глаза къ небу:— моя бдная Юдиь!.. Она далеко отъ своей матери и отдана на руки чужимъ людямъ… она страдаетъ…

— А зачмъ же она страдаетъ? прервала ее мадамъ Батальръ.

— Увы! возразила Сара: — вы знаете, я сдлала все, что могла… я унизилась передъ своимъ мужемъ… просила, умоляла его… отъ него зависитъ сдлать меня кроткою и преданною женою…

Батальръ, не умвшая скрывать своихъ чувствъ, сдлала недоврчивое движеніе головою.

— О! поврьте мн, добрая Жозефина, продолжала Малютка:— я готова была любить его!.. Еслибъ онъ сжалился надъ моимъ бднымъ ребенкомъ, я отдалась бы ему на всю жизнь!..

Батальръ покачала головой съ серьзнымъ видомъ.

— Надобно быть справедливымъ, сказала она: — подобныя вещи не длаются!.. Онъ, бдненькій, любилъ васъ Богъ-знаетъ какъ. Какъ же вы хотите, чтобъ онъ взялъ къ себя въ домъ ребенка?.. Да я бы на его мст…

— О, не говорите этого! съ живостію вскричала Малютка.

Торговка коснулась единственной струны ея сердца, сохранившей еще нкоторую чувствительность.

— Не говорите-этого! повторила Сара: — я призналась ему во всемъ… Онъ зналъ, что этотъ ребенокъ былъ плодъ коварнаго, гнуснаго обольщенія… Я была тогда еще слишкомъ-молода…. Долженъ ли онъ былъ наказывать меня за чужое преступленіе?.. И должно ли было простираться его наказаніе на бдное существо, о которомъ я умоляла его?.. О, я ненавижу его за эту жестокость!.. Онъ не сжалился надъ невиннымъ ребенкомъ: за то и я не имю теперь къ нему, больному, умирающему, ни малйшаго состраданія.

Лицо Малютки приняло выраженіе неумолимой жестокости при одномъ воспоминаніи о мужи, но мадамъ Батальръ трудно было испугать. Она пристально и смло посмотрла Малютк въ глаза и, прихлебывая свой ликръ, сказала съ разстановкой:

— Конечно… чтобъ убить человка… надобно же… выдумать какой-нибудь предлогъ…

Сара поблднла, глаза ея засверкали.

— Не сердитесь, сударыня! продолжала Батальръ очень-спокойно:— все это нимало до меня не касается, но что жь прикажете длать, коли ужь у меня такія понятія!.. Стоитъ только посмотрть на работниковъ… Когда работа слишкомъ-тяжела, они хватятъ рюмку водки и — пошла писать!.. Такъ и вы, только вы водки не пьете, а коли у васъ не хватаетъ духу, такъ и вспомните про ребенка… а на поврку выходитъ то же самое…

Прежняя краска опять выступила на щекахъ Сары, грубый, но здравый смыслъ торговки съ удивительною точностью угадалъ загадку ея совсти.

Все было ложно въ этой прелестной женщин до такой степени, что и къ единственному чувству, способному еще заставить биться ея сердце, примшивался обманъ!.. Любовь къ дочери, о которой она такъ много говорила, существовала въ ней, но не походила на любовь другихъ матерей.

У нея она была какъ-бы отраженіемъ ненависти, она любила для того, чтобъ ненавидть.

Сара знала, что дочь ея несчастлива, и не помогала ей, она заставляла ее страдать, чтобъ имть право сказать:

— Я мщу за нее!..

Чтобъ имть право сказать:

— Только съ его смертію прекратятся ея страданія!..

Несчастія и страданія ребенка возбуждали общее участіе. Малютка, защищенная тайной, знала, видла это и… наслаждалась: зрлище страданій ребенка было постоянной побудительной причиной ея ненависти.

Точно, чтобъ убить человка, надобно же выдумать какой-нибудь предлогъ!..

Но Малютка успла заглушить голосъ своей совсти. Привыкнувъ обманывать другихъ, она научилась обманывать и себя и разучилась распознавать въ себ любовь отъ ненависти. Каково бы ни было это чувство — оно было пламенно, глубоко. Она вообразила себ, что любитъ — и любила страстно.

Слова торговки вдругъ освтили мракъ души ея. На минуту ей стало страшно самой-себя.

Потомъ холодный разсудокъ опять закрылъ глаза ея, она оттолкнула свтъ, усомнилась, потомъ отреклась и наконецъ оскорбилась несправедливымъ обвиненіемъ.

— Почтеннйшая мадамъ Батальръ, сказала она презрительно и сухо: — вы не можете понимать этихъ вещей и я сожалю, что оскорбилась словами, произнесенными безъ всякаго знанія дла… О, вы не знаете, какъ я люблю ее! прибавила она съ внезапнымъ порывомъ страсти: — вы не знаете, какъ я люблю этого ребенка, мое единственное благо на земл, мою единственную надежду въ будущемъ!.. Поврьте мн, я коплю все это золото для нея, для нея одной. Пусть она теперь страдаетъ, но за то сколько счастія готовлю я ей въ будущемъ!… Какъ велика теперь ея нищета, такъ же велико будетъ и богатство. Она будетъ прелестна, потому-что будетъ богата… вс будутъ обожать ее… О, Боже мой, Боже мой! меня, меня обвиняютъ въ нелюбви къ моей дочери!..

Батальръ вытаращила глаза, она еще сомнвалась, но была тронута. По щекамъ Малютки текли слезы.

— Не-уже-ли вы не замтили, продолжала она задыхающимся отъ слезъ голосомъ: — какъ нжно сжимала я въ своихъ объятіяхъ другаго несчастнаго ребенка, котораго встрчала иногда въ вашей лавк?..

— Галифарду? спросила мадамъ Батальръ.

— Не знаю, какъ ее зовутъ… Я знаю только одно: она однихъ лтъ съ моею Юдиью и похожа на нее… я знаю только, что люблю свою дочь всми силами души!..

Она приблизилась ещ къ мадамъ Батальръ и кроткимъ голосомъ продолжала:

— Послушайте… я скажу вамъ, что намрена сдлать, когда г. де-Лорансъ умретъ.

Въ этой смси страстной чувствительности и холодной жестокости было нчто страшно-отвратительное… Кротко улыбающаяся женщина мечтала о счастливой будущности, которую основывала на убіеніи мужа…

Но торговка смотрла на это съ другой точки. Страстныя выраженія Малютки обманули ее, здравый смыслъ ея, неруководствуемый никакимъ нравственнымъ образованіемъ, сбивался съ прямаго пути, когда сердце ея было тронуто, она думала только о страждущемъ ребенк и бдной матери. Она раскаявалась въ своихъ словахъ, врила въ пламенную любовь матери, и — у нея самой выступили на глазахъ слезы.

Сара увлеклась своимъ пылкимъ воображеніемъ, она уже не притворялась, не играла заученой роли.

— Я сдлаюсь свободною, продолжала она: — никто не будетъ имть права осуждать мое поведеніе… я возьму ее къ себ, дамъ ей приличное образованіе и… знаете ли? выдамъ ее за дочь г. да-Лоранса!.. Бдная Юдиь! по-крайней-мри, она сдлается наслдницей человка, заставившаго ее столько страдать!.. И поврьте, совсть моя ни въ чемъ меня не упрекнетъ! Она будетъ со мною, видъ ея защититъ меня отъ угрызаній совсти… О, какъ я буду любить ее! какъ охотно буду я исполнять малйшія ея прихоти!.. Каждый день я буду придумывать для нея новыя удовольствія… Пройдетъ нсколько летъ и сердце ея заговоритъ… о! клянусь, она будетъ женою того, кого сердце ея изберетъ, будь онъ нищій или принцъ!..

— Ну, я вижу, что вы все-таки добрая женщина! сказала Батальръ, утирая слезы: — какъ это у васъ такъ все изъ сердца и льется!..

— Я желала бы удвоить, утроить свое богатство! продолжала Малютка: — и все будетъ мало, потому-что деньги эти для нея, для нея одной!..

Сара внезапно замолчала и съ испугомъ оглянулась. За нею послышались чьи-то шаги.

Взоръ ея встртилъ некрасивую, сладко улыбавшуюся физіономію мадамъ Гюффе.

— Позвольте узнать, сказала она присдая: — могу ли я имть честь убрать со стола?

Въ глазахъ Малютки выразилось безпокойство: давно ли вошла старая служанка въ гостиную?.. слышала ли она?..

Торговка раскраснлась отъ досады и вылила къ себ въ чашку остатокъ ликра.

— Старая чертовка! вскричала она съ прибавкой еще боле выразительной брани: — кто тебя спрашиваетъ?.. Если ты войдешь въ другой разъ украдкой, когда тебя не зовутъ, такъ я выгоню тебя со двора какъ собаку!

Слова эти были весьма-жостки для женщины, которая могла быть супругою казака, еслибъ онъ не измнилъ ей.

— Честь имю замтить вамъ… сказала она съ достоинствомъ.

Мадамъ Батальръ походила на разъяренную львицу.

— Убирайся! закричала она, схвативъ пустую бутылку за горлышко: — убирайся, старая чертовка! Или я разможжу теб голову!..

Надобно было повиноваться, потому-что посл обда съ торговкой нельзя было шутить, мадамъ Гюффе наскоро присла и имла честь исчезнуть.

Сара встала. На лиц ея не было уже слда прежняго волненія, мы уже знаемъ, какъ она умла владть собой. Въ эту минуту ей не угодно было растрогаться.

— Мы наговорили много вздора, моя милая, сказала она небрежно: — между-тмъ, какъ мн надобно переговорить съ вами о гораздо-важнйшихъ длахъ, но я увижусь съ вами сегодня вечеромъ въ игорномъ дом… Однакожь, скажите, пожалуйста, нтъ ли между вашими знакомыми добрыхъ людей, не слишкомъ-совстливыхъ, на которыхъ можно бы положиться…

— Въ род Полита? спросила Батальръ улыбаясь.

— О, нтъ, отвчала Малютка: — подльне и посмле… обстоятельство весьма-важное… ихъ пошлютъ въ Германію… а тамъ имъ заплатятъ все, что они потребуютъ.

Батальръ опустила глаза и покачала головой съ видимымъ отвращеніемъ.— Мало ли въ Тампл негодяевъ! отвчала она:— я знаю, что они собираются за Ротондой, въ трактир, подъ вывской Четырехъ Сыновей Эимона, но подобныя порученія мн не по нутру, это не мое дло… а я не за свое браться не люблю…

Малютка поправила свой вуаль передъ зеркаломъ и пошла къ двери.

— Мы еще поговоримъ объ этомъ, сказалъ она: — вы знаете, что я не люблю, чтобъ мн услуживали даромъ… Посвтите мн.

Госпожа де-Лорансъ въ эту минуту невольно стала опять прежней дамой. Разстояніе, существовавшее между ею и мадамъ Батальръ, исчезнувшее на минуту въ короткой, доврчивой бесд, опять проявилось. Торговка сдлалась опять служанкой, несмотря на свое атласное платье и кружевный чепчикъ. Она взяла со стола свчу и проводила Малютку до лстницы.

— Въ которомъ часу увидимся мы опять?.. спросила она.

— Не знаю, отвчала г-жа де-Лорансъ.— У меня сегодня вечеромъ много дла… Ждите меня.

Она ушла, торговка воротилась къ себ, сняла свой засаленный передникъ и надла на чепчикъ шляпку самаго яркаго цвта, потомъ сама вышла, приказавъ мадамъ Гюффе посвтить.

Нсколько минутъ спустя посл ея ухода, въ гостиную вошла мадамъ Гюффе съ огромнымъ, толстымъ котомъ на рукахъ.

Она посадила кота на мсто Полита, а сама опустилась въ кресло своей хозяйки.

— Вотъ какъ все на свт длается, моя киска! проворчала она, принимаясь сть: — сперва я сама была барыней, а теперь должна служить чортъ-знаетъ кому!.. Хочешь телятинки, мумка?

Мумка хотлъ телятинки.

— Не только-что чортъ-знаетъ кому, продолжала мадамъ Гюффе: — а просто какой-то дряни, киска!.. Но подожди!.. Вдь и намъ Богъ не даромъ далъ уши… Знаемъ и увидимъ! Не такъ ли, мумочка?

Котъ вытаращилъ на нее свои большіе желтые глаза.

Мадамъ Гюффе гораздо-боле любила своего кота, нежели мадамъ Батальръ любила своего Ипполита. Ни для кого не ршилась бы она нанести ему такую обиду, какую торговка нанесла своему Политу.

Мадамъ Гюффе спокойно пообдала съ своимъ котомъ.

Между-тмъ, Сара прошла по грязному троттуару Улицы-Вербуа до тампльской ограды. Оттуда она пошла-было къ тому мсту, гд ожидала коляска, но остановилась въ нершимости, потомъ вернулась и пошла въ Улицу-Дюпти-Туаръ.

Тампль давно ужь опустлъ.

Дятельность и жизнь перенеслась на другую сторону улицы, въ лавки и мастерскія позументщиковъ, гд толпы бдныхъ женщинъ трудятся съ утра до ночи.

Малютка удалялась по возможности отъ этихъ лавокъ и шла по тротуару около тампльскихъ шалашей.

Дошедъ до Колодезной-Улицы, она увидала, при свт фонаря, стройный, красивый силуэтъ молодаго человка, шедшаго съ Площади-Ротонды.

Малютка узнала Франца. Она удвоила шаги, чтобъ узнать, куда онъ пойдетъ.

Когда она поворотила за уголъ, молодой человкъ уже исчезъ, но еще слышны были шаги его въ сосднемъ пассаж.

Малютка дошла до пассажа, это былъ тотъ самый, который велъ къ квартиръ Ганса Дорна.

Она хотла-было войдти въ него, но услышавъ какое-то странное, неявственное пніе, глухо-раздававшееся подъ сводомъ, не осмлилась и воротилась назадъ подъ перистиль Ротонды.

Въ то самое время, какъ она поворотилась, изъ пассажа вышелъ кто-то и послдовалъ за нею.

Госпожа де-Лорансъ остановилась передъ шалашомъ добряка Араби. По эту сторону Тампля на было ни души. На смотря на то, Малютка, осмотрлась съ боязливымъ видомъ человка, готовящагося совершить преступленіе.

Никого не было видно, ночную тишину прерывали только хриплые, отдаленные возгласы, слышавшіеся изъ харчевни Двухъ-Львовъ, но ту сторону перистиля.

Малютка приложила глазъ къ одной изъ щелей между плохо сколоченными досками шалаша, изъ которой выходилъ слабый свтъ.

На старомъ матраца, безъ одяла, лежала бдная двочка въ рубищахъ и дрожала отъ холода.

То была Ноно-Галифарда. Возл нея, на полу, догаралъ маленькій кусокъ сальной свчи.

Въ рукахъ она держала нсколько клочковъ бумаги, собранныхъ на улиц и замаранныхъ грязью. Пальцемъ слдила она за каждой буквой… Галифарда училась читать.

Голова ея была наклонена. Малютка на могла видть лица ея, почти-совершенно закрытаго спустившимися волосами, но по положенію ея можно было судить о томъ, съ какимъ вниманіемъ она читала.

Малютка смотрла на нее, блдная, дрожащая, съ искреннимъ чувствомъ состраданія. Сердце ея билось, ей было холодно, слезы безпрестанно мшали ей смотрть…

Свча, между-тмъ, догарала. Свтильня, коснувшись ужь сыраго пола, затрещала. Ноно-Галифарда скоро подняла голову и съ наивнымъ сожалніемъ посмотрла на свчу, готовую погаснуть… Ночи были холодныя, и несчастная двочка долго не могла заснуть.

Поднявъ голову, она откинула назадъ свои густые, длинные волосы, блдныя, страдальческія черты лица были слабо освщены догоравшей свчой… Сердца г-жи де-Лорансъ сжалось.

Ноно спрятала бумажки подъ подушку, потомъ съжилась, чтобъ какъ-можно-боле закрыться своимъ изношеннымъ ситцевымъ платьицемъ. Руки ея скрестились на груди, глаза поднялись къ небу, она творила тихую молитву.

Свча еще разъ вспыхнула… и все погрузилось въ мракъ.

Слезы текли но щекамъ Сары, и судорожныя рыданія подымали грудь ея. Она прижала руки къ доск и, цалуя ее, произнесла тихимъ голосомъ:

— Юдиь! Юдиь, дитя мое!..

Потомъ прибавила съ отчаяніемъ:

— О, не умирай еще! подожди!.. Ему недолго осталось жить! теб недолго страдать!..

Вдругъ она отскочила отъ шалаша съ невыразимымъ ужасомъ: въ двухъ шагахъ за нею послышался дикій, хриплый смхъ…

Она оглянулась, но до того была испугана, что ничего не видла, только-странный голосъ плъ за однимъ изъ столбовъ:

Сегодня чистый понедльникъ,

Они пришли за мамою Реньйо,

Чтобъ посадить ее въ тюрьму,

Зачмъ она не платитъ денегъ.

А мама Реньйо убжала,

А они завтра опять прійдутъ,

Да ужь и поймаютъ…

Вотъ теб и праздникъ!

Глаза Малютки привыкали къ темнот, въ нсколькихъ шагахъ отъ себя увидла она безобразное существо, сидвшее верхомъ на забытой скамь и покачивавшееся со стороны на сторону.

Она убжала. Когда она переходила скорыми шагами черезъ Площадь-Ротонды, уродливое существо запло громче, и звуки голоса его достигли до слуха маленькой Галифарды, она задрожала, какъ-будто-бы страшась, что стны шалаша не защитятъ ее отъ жестокой злобы идіота Геньйолета.

Дрожа всмъ тломъ, Сара поспшно вскочила въ коляску.

Когда извощикъ спросилъ ее, куда хать, она долго не могла дать отвта.

— Въ Улицу-Дофинь, сказала она наконецъ: — нумеръ семнадцатый.

Это былъ адресъ Франца.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Было поздно.

Въ гостинниц Улицы-Сент-Оноре, въ одной изъ комнатъ, занятыхъ прізжими, господствовало глубокое молчаніе и мракъ… только слышалось ровное дыханіе спящихъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

По другую сторону двора освтилось окно и слабый сводъ проникъ въ темную комнату.

Тамъ на полу лежали широкіе дорожные плащи, сапоги со шпорами, оружіе, а на таблетк камина нсколько горстей золота.

На одномъ конц стояли вдоль стны три односпальныя кровати.

На каждой изъ нихъ спало по одному человку.

Пробило девять часовъ. У изголовья одной кровати висли часы съ будильникомъ, который громко застучалъ.

Одинъ изъ спавшихъ скоро вскочилъ.

— Уже! проговорилъ онъ: — посл трехъ ночей, проведенныхъ безъ сна и въ заботахъ, двухъ часовъ сна очень-недостаточно!

Онъ протеръ глаза и протянулъ усталые члены.

Другіе двое, также проснувшись, потягивались подъ одялами.

— Но каждая минута намъ дорога, продолжалъ первый: — я долженъ дйствовать сегодня же вечеромъ, но прежде надобно предувдомить ихъ…

— Братья! произнесъ онъ, возвысивъ голосъ.

Товарищи его въ то же мгновеніе вскочили, протирая глаза и ворча сквозь зубы.

— Братья! продолжалъ тотъ, который проснулся первый: — приготовьтесь ухать завтра поутру.

— Ухать! вскричали оба вмст.

Потомъ одинъ изъ нихъ прибавилъ:

— А я только-что открылъ удивительный игорный домъ, въ которомъ столъ и вино отличные!

— А я завелъ уже любовную интригу! прибавилъ другой.

— Я уже придумалъ, какія карты ставить…

— Мн назначено свиданіе…

Первый однимъ словомъ положилъ конецъ ихъ жалобамъ.

— Это для него! сказалъ онъ.

— Къ чорту игра! вскричалъ игрокъ.

— Къ чорту женщины! вскричалъ волокита.

Потомъ они прибавили спокойнымъ, твердымъ голосомъ:

— Братъ! сегодня, какъ и всегда, мы готовы…

ЧАСТЬ ПЯТАЯ.

ХАРЧЕВНЯ СЫНОВЕЙ ЭЙМОНА.

I.
Ршеное дло.

Нашъ разсказъ продолжается тамъ же, гд мы его оставили: мы еще въ Тампл, въ чистый понедльникъ вечеромъ, въ 1844 году.

Вс харчевни, сосднія съ рынкомъ, торговали прибыльно, потому-что чистый понедльникъ — день роздыха между воскресной гульбой и оргіей, посвященной вторнику, онъ — часть карнавала, его надо хоть немного вспрыснуть.

По-этому, пили такъ, какъ слдуетъ пить вокругъ Тампля, сидръ и блое винцо лились водянистыми волнами. Модныя харчевни были запружены привычными постителями ни больше, ни меньше вчерашняго, а лишнихъ гостей провожали въ другіе, не столь знаменитые кабачки, которые такимъ-образомъ пользовались частичкой обильныхъ барышей.

Это было почти въ то самое время, когда г-жа Лорансъ сходила по крутой и скользкой лстниц г-жи Батальръ, чтобъ пробраться на Площадь-Ротонды. Она, какъ мы сказали, остановилась на минуту въ конц улицы Дюпти-Туаръ, потому-что, при свт фонарей, приняла за Франца человка, который быстро перешелъ черезъ площадь и исчезъ въ темномъ пассаж.

Малютка была женщина твердая, безсознательные страхи, пугающіе другихъ женщинъ, нисколько на нее не дйствовали: ей нужно было догнать Франца и, пока не слышно было голоса идіота Геньйолета, запвшаго свою монотонную псню въ темнот пассажа, Малютка отважно пустилась-было въ незнакомое мсто.

Пніе идіота остановило ея первое движеніе.

— Впрочемъ, Францъ ли это? Дрожащій свтъ фонарей обманчивъ.— Въ нершимости, она взглянула на зданіе Ротонды, зоркій глазъ ея замтилъ свтящуюся точку въ тни перистиля.

Она уже не колебалась, какъ-будто тамъ былъ предметъ ея страсти.

Малютка перешла площадь и остановилась у лавки добряка Араби.

Въ ту минуту, когда она приложила глазъ къ щели стны, щегольской экипажъ показался на перекрестк и поворотилъ въ Улицу-Тампля. Кучеръ остановилъ разгоряченныхъ коней у входа въ Церковь-Святой-Елизаветы, лакей откинулъ подножку и человкъ, закутанный въ резинковый плащъ, сошелъ на троттуаръ.

— Жди меня, сказалъ онъ.

Лакей затворилъ дверцу и сталъ ходить взадъ и впередъ передъ церковью, кучеръ, неутомимый соня, подобно всей своей брать, прикорнулъ на козлахъ и заснулъ.

Господинъ прошелъ нсколько шаговъ по троттуару и повернулъ за уголъ Вандомской-Улицы.

Онъ былъ одтъ франтомъ, его короткій непромокаемый плащъ доказывалъ немалую претензію на англоманію, въ походк видна была усиленная живость и проворство. Подъ узкими полями его шляпы вились длинно-отпущенныя кудри, впрочемъ ихъ только и было видно, потому-что поднятый по-британски воротникъ плаща закрывалъ большую часть лица.

Въ Вандомской-Улиц еще сохранился характеръ одной изъ границъ древняго владнія гостепріимныхъ рыцарей оанна-ерусалимскаго. Не смотря на близость шумнаго торговаго Парижа, она въ запустніи, и ея мирная тишина странно прттиворнитъ крикамъ сосдняго бульвара. Между нею и кучей театровъ, такъ жарко спорящихъ за непостоянную благосклонность Парижанъ, тянется тсный рядъ домовъ, составляющихъ какъ-бы отдльный міръ: съ одной стороны ихъ, шумная толпа, съ другой — пустыня.

Нашъ незнакомецъ шелъ по Вандомской-Улиц, пробираясь вдоль стнъ, съ осанкой человка, довольнаго своей судьбой, но, не смотря на страстное желаніе, никакъ не могъ сдлать свою походку не столь рзкою. Прямыя складки плаща не скрывали его излишней дородности, и при всхъ его усиліяхъ молодиться, онъ все-таки казался только ‘бывшимъ молодымъ человкомъ’.

Ясно, что такая замашка очень-опасна во время карнавала: отчаянные весельчаки по самой природ безжалостны къ прекраснымъ Нарциссамъ, которымъ подъ пятьдесятъ. Но нашъ молодецъ не боялся никакой враждебной встрчи на своемъ уединенномъ пути. Веселые и насмшливые крики долетли до него изъ Вандомскаго-Пассажа, этого нечистаго корридора, который только сидится передразнивать изящныя фешнебльныя галереи — и только-что силится. Пассажъ, казалось, былъ такъ нее пусть, какъ улица, и газовый свтъ какимъ-то печальнымъ, задумчивымъ тономъ озарялъ его жалкій рынокъ.

На углу улицъ Вандомской и Колодезной, нашъ незнакомецъ повернулъ и направился къ Тамплю. Порывъ втра распахнулъ полы его короткаго плаща, шумвшаго какъ пергаментъ, изъ-подъ котораго показалось блое пальто.

Кавалеръ де-Рейнгольдъ силился завернуться своимъ непромокаемымъ плащомъ, но втеръ бушевалъ, и онъ принужденъ былъ обратить всю свою заботливость на шляпу, потеря которой — чего-добраго!— могла лишить его и прически.

Сердито ворча, онъ продолжалъ свой путь и остановился только передъ харчевнею Жирафы.

Контора оганна была биткомъ набита. Жирафа сидла на своемъ мст, кругле, толще, красне, радостне обыкновеннаго, она разливала красное вино такъ важно, въ такую чистую посуду, что гости ея пили и не могли напиться. У ней, соблазнительницы, для каждаго было такое замысловатое французско-нмецкое словцо, которое возбуждало жажду не хуже щепотки перца.

Мужъ ея, винопродавецъ оганнъ, стоялъ въ другомъ конц залы и занималъ разговоромъ лучшую часть общества.

Это было съ его стороны большою честью, потому-что оганнъ былъ человкъ не какой-нибудь, и не любилъ заговаривать съ каждымъ встрчнымъ.

Въ числ его слушателей были двое или трое изъ нашихъ Нмцевъ, собесдниковъ пирушки, но прочихъ не видно было: не видно было ни храбраго Германа, ни добраго продавца платья Ганса Дорна, ни Фрица, мрачнаго блутгауптскаго курьера. Общество состояло большею частію изъ людей незнакомыхъ, съ которыми намъ и знакомиться нтъ надобности. Мы займемся только двумя записными питухами, которыхъ сильно разжигали улыбки Жирафы.

Одинъ былъ жирный малой съ толстымъ лицомъ и неповоротливымъ туловищемъ, который прямо и безмолвно сидлъ за столомъ, со всей германской флегмой. Парень былъ очень-блокурый, мясистый, румяный и, казалось, неповинный ни въ одной мысли. Его звали Николаемъ: это былъ племянникъ оганна, его собственный племянникъ, за котораго онъ прочилъ Гертруду и который поэтому былъ причиной нерасположенія оганна къ бднымъ Реньйо: шарманщикъ Жанъ, не смотря на свою бдность, переступилъ дорогу Николаю.

Другой былъ маленькій человчекъ, лтъ пятидесяти, или пятидесяти-пяти, пользовавшійся, по-видимому, совершеннымъ кредитомъ въ харчевн. Этотъ человчекъ слылъ отчасти за полицейскаго агента, что и придавало ему не малую цну, онъ носилъ римское имя — Батальръ. Когда-то давно женился онъ на двушк изъ Галльскаго-Квартала, и это былъ одинъ изъ тхъ преходящихъ браковъ, которые обходятся безъ контракта и священника. Супруги уже давно были въ развод, но этотъ союзъ далъ двушк произвольное право пользоваться прекраснымъ именемъ — Батальръ.

Она имъ воспользовалась и сдлалась одною изъ достопримчательностей Тампля. Бывшій мужъ ея гордился ею, онъ дорого бы далъ, чтобъ снова стать ея обладателемъ, пожертвовалъ бы ей своимъ политическимъ поприщемъ, онъ великодушно оставилъ бы его, чтобъ сдлаться по-прежнему простымъ продавцомъ тряпья.

Но… уже было поздно: напрасно несчастный Римлянинъ увивался вокругъ своей экс-супруги: она держала его въ почтительномъ отдаленіи. Онъ снизошелъ даже до безполезныхъ сожалній о быломъ. Такъ-какъ онъ былъ забавникъ и весельчакъ, то никто не зналъ его сердечной раны, но печаль невольно прорывалась наружу, и когда блое вино начинало бродить у него въ голов, онъ обыкновенно начиналъ свою исторію привычною формулой, въ которой отзывалась и гордость и нжно-грустная меланхолія:

— Въ то время, когда я былъ мужемъ госпожи Батальръ…

При вид толпы, набившейся въ харчевню Жирафы, кавалеръ Рейнгольдъ остановился въ нершимости и какъ-бы въ смущеніи. Прежде, заведеніе оганна не отличалось, какъ теперь, обиліемъ постоянныхъ постителей. Онъ имлъ привычку пробираться туда incognito и, если не призывалъ оганна къ себ на домъ, то совщался съ нимъ въ той запасной комнат, въ которой мы видли пирующихъ Нмцевъ.

Но на этотъ разъ случился чистый понедльникъ: контора и общая зала были полнехоньки. Кавалеръ подошелъ къ двери и, всмотрвшись сквозь запыленное стекло, увидлъ многочисленное и блестящее общество тампльскихъ дамъ съ ихъ кавалерами, веселыми лоскутниками, и, въ одномъ углу, великолпнаго Полита, любимца г-жи Батальръ, которому его повелительница жаловала по двадцати-пяти су на день.

Кавалеру было извстно, что его въ Тампл знаютъ очень-хорошо. Выбранная имъ роль не могла сдлать его черезъ-чуръ популярнымъ: онъ боялся показаться въ толп, особенно въ этотъ вечеръ, которому предшествовалъ день сроковъ.

Онъ не зналъ наврное, сколькихъ взяли въ тюрьму въ-теченіе этого дня, но зналъ, что аресты не пропускаютъ срока платежа, зналъ и нищету своихъ бдныхъ кліентовъ, стало-быть, сомнваться не въ чемъ.

За толпою гулякъ ему не видно было оганна, который въ это время находился на дальнемъ конц залы. Въ первую минуту, у него не достало смлости предстать предъ грозную толпу, по какому-то инстинкту онъ отступилъ и направился-было къ своему экипажу. Но, подумавъ, остановился: надо было переговорить съ оганномъ. Хотя храбрость была не его дло, но ему стало стыдно самого-себя, воротившись, онъ остановился противъ двери, на другой сторон улицы, стараясь притаиться какъ-нибудь въ тни.

Нсколько минутъ стоялъ онъ, высматривая своего агента въ дымной атмосфер конторы и защищаясь всми силами отъ газоваго свта, перескавшаго узкую улицу.

Наконецъ, пирующая толпа какъ-то разступилась и открыла честную фигуру трактирщика. Кавалеръ надвинулъ шляпу на глаза, вздернулъ выше воротникъ плаща и въ три прыжка перебжалъ улицу.

Вошелъ. Не смотря на предосторожности, вс узнали его съ перваго взгляда. Глухой ропотъ пробжалъ по зал.

— Хозяинъ!.. это хозяинъ! заговорили вполголоса въ толп.

Но въ этомъ ропот не было ршительно ничего угрожающаго: Рейнгольдъ боялся по-напрасну.

Въ зависти бднаго къ богатому есть какое-то странное почтеніе, которое даже самая страсть, въ минуты своихъ припадковъ, съ трудомъ можетъ поколебать. Конечно, если къ зависти присоединится еще справедливая ненависть и духъ мщенія, то можетъ случиться взрывъ, но это случается рдко. И притомъ, тутъ нужно особенное стеченіе обстоятельствъ. Вообще, бдный робокъ. А если онъ и вспылитъ,— вспышка его лихорадочная, дикая, онъ разить безъ толку, на удачу, и истинные враги его всегда съумютъ избжать ударовъ.

Какъ-только кавалеръ, вошелъ въ харчевню оганна, — страхъ его исчезъ будто по волшебству. Онъ почувствовалъ свою силу: почтительно открылись передъ нимъ вс головы, одна и та же улыбка — скромная, покорная, умильная, показалась на всхъ лицахъ, Жирафа подняла свое огромное туловище, трижды присла и снова опустилась подъ тяжестію глубочайшаго почтенія.

— оганнъ! закричала она: — эй, оганнъ… г. кавалеръ!

Трактирщикъ уже оставилъ своихъ собесдниковъ и шелъ къ Рейнгольду съ шапкой въ рук.

Кавалеръ принялъ повелительный видъ и гордо окинулъ взглядомъ ряды собранія, смущеннаго, проникнутаго почтеніемъ.

— Здравствуй, Лотхенъ, толстая ттушка, сказалъ онъ Жираф, которая какъ жаръ разгорлась отъ радости: — молодцы празднуютъ чистый понедльникъ!.. Люблю смотрть, какъ народъ тшится!.. Люблю народъ!.. Налей молодцамъ по стакану вина, Лотхенъ,— пусть пьютъ за мое здоровье!

Онъ принялъ позу Генриха IV, изрекающаго свое знаменитое желаніе о куриц въ суп.

Почтеніе и признательность заволновали собраніе.

Кавалеръ вышелъ величественной походкой, давъ знакъ оганну слдовать за собою.

— Что ни говори, а это хорошій человкъ! вскричалъ Римлянинъ, по имени Батальръ, опорожнивъ стаканъ вина.

— Они, посмотришь издали — тигры, сказала спроста Николай:— а подойдешь вблизь — добрые люди!..

Два или три голоса заспорили, стали говорить, что еще сегодня, по жалоб кавалера, свели въ тюрьму пол-дюжины бдныхъ тампльскихъ торговцовъ.

Но негодующая Жирафа стукнула по конторк и воскликнула въ порыв вдохновенія:

— Только мошенники не умютъ платить долговъ!.. Что жь! церемониться что ли съ ними!

— Ужь извините! прибавилъ Батальръ:— когда я былъ мужемъ г-жи Батальръ, случалось также, бывали худые плательщики,— ну, ихъ и выгоняли… что жь тутъ?

— Что жь тутъ! повторилъ Николай.

— Чорта ли! заключило собраніе:— торговля счетъ любитъ!

— Да оно и хорошо для хорошихъ торговцовъ, примолвилъ Батальръ:— вотъ, примрно, мсто у ттки Реньйо, тамъ въ углу Ротонды… знатное мсто!.. Еслибъ я еще былъ съ мадамъ Батальръ, сейчасъ же взялъ бы это мсто.

— Бдняжка Реньйо! заворчали нкоторыя нжныя души.

Жирафа пожала плечами.

— Говорятъ ее хотятъ посадить въ тюрьму… на старости-то лтъ!

— Э! сказалъ супругъ Батальръ:— тридцать лтъ ттка Реньйо тшится этимъ мстомъ… всякому свой чередъ!..

Рейнгольдъ и оганнъ вдвоемъ стояли на улиц и разговаривали шопотомъ.

— Ихъ было выгнано пять, говорилъ трактирщикъ:— изъ пяти, я знаю, три заплатятъ: у нихъ есть тряпье… А у двухъ ничего… Знаете ли, г. кавалеръ, вдь мама Реньйо намъ много должна?

— Объ этомъ мы посл поговоримъ, перервалъ Рейнгольдъ.— Мн нужно вврить теб одно важное дло.

— Да и это дло непустое!… и, какъ я говорилъ, у ттки Реньйо есть поддержка, сильные друзья, вотъ я и поступилъ какъ слдуетъ.

— Она взята? спросилъ кавалеръ съ нкоторой живостію.

— Нтъ еще… скрывается… завтра!

Рейнгольдъ быстро повернулся лицомъ къ своему агенту. оганнъ хотлъ продолжать разговоръ, но кавалеръ остановилъ его жестомъ, взялъ за руку, и, глядя на него пристально, пожалъ ему руку.

— Ты, оганнъ, врно кое-что нажилъ, сказалъ онъ: — а все еще ты не то, что называется — богатый человкъ…

— Отчасти! произнесъ трактирщикъ.

— Съ другои стороны, продолжалъ Рейнгольдъ:— ты ужь и въ лтахъ… Пятьдесятъ-пять есть, не такъ ли, оганнъ?

— Пятьдесятъ-семь минуло въ іюн!

— Видишь ли, мой другъ! Когда человкъ дожилъ до такихъ лтъ, тутъ поздно сбирать по су: надо или отказаться отъ богатства, или нажиться разомъ…

оганнъ опустилъ глаза, чтобъ исподтишка взглянуть на кавалера.

— Зачмъ вы мн это говорите? пробормоталъ онъ.

— За тмъ, что ты человкъ благоразумный, отвчалъ Рейнгольдъ съ ласковой улыбкой:— потому-что ты смотришь на вещи какъ слдуетъ… и потому-что я считаю тебя своимъ преданнымъ слугой.

— У васъ есть какое-нибудь тяжелое дло, г. кавалеръ?

— Именно!.. нужно принять кое-какія мры… Отъискать съ пол-дюжины сорванцовъ… Это такое дло, гд ты самъ, оганнъ, лично работать не будешь… Я такъ полагаюсь на тебя, мой другъ, что хочу пустить тебя впередъ…

— Стало-быть, есть опасность? спросилъ трактирщикъ.

— И да и нтъ… Во Франціи это не мудрено… Но въ Германіи…

— А, а!.. вскрикнулъ оганнъ,— дло въ Германіи?..

Рейнгольдъ засмялся.

— Случай побывать на своей сторон! замтилъ онъ.

— Въ чемъ же дло?

Кавалеръ отвтилъ не вдругъ: онъ прежде осмотрлся кругомъ, нтъ ли гд любопытнаго уха, потомъ подошелъ ближе къ своему агенту.

— Дло идетъ о ребенк, сказалъ онъ.

— А!.. произнесъ оганнъ съ видомъ вниманія и любопытства: — стало-быть, есть о немъ всти?

— Онъ въ Париж.

— Я вамъ говорилъ тогда!..

— Другъ оганнъ, не хвастайся!.. Тутъ ты не укараулилъ… Что ты мн сообщилъ? ничего!.. А между-тмъ, голубчикъ давно-то вертлся между нами. Хорошо, если еще твои земляки ничего не провдали.

— Могу васъ уврить…

— Пусть такъ!.. Твоя преданность не допускаетъ во мн и тни подозрнія… но твердо ли ты увренъ, что въ этихъ скотахъ-Нмцахъ не родилось никакой недоврчивости?

— Ко мн? возразилъ оганнъ.— Помилуйте!.. Они врятъ, что я, какъ они же, умиляюсь памятью Блутгауптовъ… Если они мн ничего не говорятъ, это потому-что сами не больше моего знаютъ.

— Тмъ лучше.

— Но какъ же вы-то узнали?

— Это другое дло… долго разсказывать. Главное то, что мы его узнали и что тутъ нтъ никакого сомннія. Мало того: такъ-какъ прилежаніе есть мать всхъ добродтелей, то мы, не теряя времени, принялись-было за дло, ухватились за первый случай.

— И промахнулись?

— Игра была у насъ врная, продолжалъ Рейнгольдъ тономъ сожалнія: — но… не повезло!.. человчекъ въ добромъ здоровь, и намъ предстоитъ трудъ.

оганнъ взглянулъ на кавалера и сдлалъ значительный жестъ.

— Фи! вскричалъ Рейнгольдъ въ отвтъ на этотъ жесть.— Вы, простаки, мечтаете, что ударь ножомъ… Это слишкомъ-опасно, мой другъ оганнъ, я этого не держусь.

— Когда нужно кончить… началъ-было трактирщикъ.

— Когда нужно войдти, перебилъ Реингольдъ:— не надо непремнно ломать двери!.. Я было-нашелъ средство немножко-получше, добрую дуэль съ отличнымъ фехтовальщикомъ.

— Чортъ возьми! вскрикнулъ оганнъ, пораженный удивленіемъ: — это, однако, чудесно!

— Не совсмъ-дурно!.. Да бсъ горами качаетъ… Игра проиграна, надо затвать другую, получше.

Собесдники стояли при вход въ Колодезную-Улицу, въ нсколькихъ шагахъ отъ домишекъ Тампля, гд царствовали глубокая тишина и мракъ. Кавалеръ въ другой разъ всмотрлся въ темноту: троттуары пусты, нигд ни души.

Для большей предосторожности, онъ увелъ оганна на самую середину мостовой, чтобъ быть въ равномъ разстояніи отъ домовъ улицы Дюпти-Туаръ и хижинъ Тампля, потомъ приложилъ губы къ уху трактирщика и сталь шептать.

Дв или три минуты шепталъ Реингольдъ безъ остановки.

Когда онъ кончилъ, оганнъ потупилъ голову съ видомъ нершимости.

— Понимаешь? спросилъ кавалеръ.

— Оно… ясно! отвчалъ оганнъ.

— Ну?..

— Ну!.. въ Германіи такіе же судьи, что и во Франціи… а у меня на плечахъ не дв головы, г. кавалеръ.

— Полно! возразилъ Реингольдъ:— т мста теб извстны лучше моего, и ты очень-хорошо знаешь…

— Средства есть, правда… но, видите ли, хоть мн и пятьдесятъ-семь лтъ, а на тотъ свтъ еще не хочется…

— Кто же говоритъ объ этомъ?

— Дло-то на то похоже… такія продлки кончаются очень-плохо, вы знаете… и я думаю, что ужь лучше сбирать по су, нежели разомъ… сломить голову.

Реингольдъ не зналъ хорошенько, торгуется ли оганнъ, или отказывается, онъ пристально смотрлъ на него, пытаясь на лиц прочесть его мысли, но печальная, черствая физіономія бывшаго блутгауптскаго конюха была закрытая книга.

оганнъ былъ холоденъ и молчаливъ. Кавалеръ начиналъ отчаяваться.

— Что жь? ты мн отказываешь? спросилъ онъ наконецъ.

— Право, г. кавалеръ, возразилъ оганнъ: — это дло… Еще-таки, еслибъ вы сказали, что хотите за это дать…

Рейнгольдъ ударилъ себя по лбу и захохоталъ.

— Другъ оганнъ! сказалъ онъ: — ты одинъ только и есть умный Нмецъ, какого я когда-либо встрчалъ!.. Безъ тебя, я забылъ бы самое главное!.. Теб, конечно, слдуетъ десятковъ пять тысячь франковъ положить куда-нибудь?

— Почти.

— Хорошо! это дло теб принесетъ тысячу экю дохода… Видишь ли, я не торгуюсь!.. Другимъ тоже будетъ хорошая плата и притомъ черезъ т же руки: стало-быть, ты и тутъ можешь, если захочешь, выгадать себ барышокъ? Не такъ ли?

На лиц оганна не выразилось ни радости, ни другаго какого-либо ощущенія.

— Ну! проговорилъ онъ, протянувъ впередъ руки: — берусь за дло!

II.
Ларифля.

Рейнгольдъ и его повренный, оганнъ, были совершенно-согласны въ главномъ, оставались только трудности исполненія, и о нихъ-то разсуждали они вполголоса, прохаживаясь по троттуару.

— Трудно, сказалъ оганнъ, подходя съ кавалеромъ къ своей харчевн:— въ Тампл еще есть порядочные ребята безъ предразсудковъ… Для хорошаго дльца, когда бы дло шло только объ исправительной полиціи, у меня нашлось бы человкъ двадцать годныхъ… стоило бы только выбрать… но для большаго дла — тутъ уже не полиція… не легко, не скоро сунешься.

— Конечно! отвчалъ Рейнгольдъ:— но поищемъ!

— Поищемъ! поищемъ!.. Когда нтъ, такъ нтъ… Притомъ, это проклятое условіе — знать по-нмецки,— еще больше затрудняетъ дло.

— Да, вдь ты понимаешь, что это необходимо…

— Оно такъ.

— Надо, чтобъ они, въ случа нужды, могли разъиграть роль вюрцбургскихъ крестьянъ.

— Конечно, но…

— Э, пріятель! поищемъ!

Они были передъ дверью Жирафы. оганнъ увлекъ за собою кавалера на другую сторону улицы и началъ разсматривать постителей своей харчевни.

— Вонъ трое или четверо Нмцевъ, которые и сдлали бы наше дло, бормоталъ онъ, пожимая плечами: — да поди, скажи-ка имъ!.. Гансъ Дорнъ сегодня же узнаетъ, а завтра поутру пожалуетъ ко мн и королевскій прокуроръ.

— Да самого-то Ганса Дорна, спросилъ кавалеръ: — нельзя ли его подкупить?..

оганнъ посмотрлъ на него съ изумленіемъ.

— Подкупить Ганса Дорна! проворчалъ онъ:— это самый упрямый лошакъ изъ всего Тампля… Вы, кавалеръ, богаты, а двадцать разъ разоритесь, пока подкупите одинъ мизинчикъ у Ганса Дорна!.. Кром Нмцевъ, я у себя не вижу ни одного годнаго… Дядя Батальръ старый плутъ, бывалъ во всякихъ продлкахъ и, можетъ-быть, не отступился бы и отъ нашего дла… да это чистый Парижанинъ и, кром тампльскаго арго, другаго языка не знаетъ.

— А этотъ молодчикъ? спросилъ Рейнгольдъ, указывая пальцемъ на Полита, который, бросивъ на конторку свои двадцать-пять су, выходилъ изъ харчевни.

оганнъ сильно пожалъ плечами.

— Это, сказалъ онъ: — это франтъ, отъ котораго пахнетъ одеколономъ, онъ на бульвар чиститъ зубы, чтобъ показать, что обдалъ у Деффье.

(Деффье — ближайшая кандитерская).

— Ну а вонъ тотъ здоровякъ, что говоритъ съ твоей женой? спросилъ еще Рейнгольдъ, указывая на Николая.

— Это мой племянникъ! отвчалъ оганнъ:— мальчикъ порядочно-воспитанный, знаетъ цну деньгамъ: онъ пойдетъ въ дло… только я не завяжу его въ нашу исторію.

— Такъ кого же наконецъ? спросилъ кавалеръ.

оганнъ съ серьзно-озабоченнымъ видомъ потеръ лобъ.

— Досадно, бормоталъ онъ: — еслибъ мы были по ту сторону Нотр-Дамъ или около Гоблэнъ… тамъ — выбирай любаго…

— Пойдемъ туда, сказалъ Рейнгольдъ.

— Идти туда!.. Что касается до меня, то я не пущусь такъ далеко отъ своего заведенія… Въ Тампл — такъ: тутъ меня знаютъ… есть пріятели, а въ тхъ мстахъ, говорятъ, и не суйся близко, не зная пароля.

— Все это выдумки! ворчалъ кавалеръ.

— Можетъ-быть, только галеры-то не выдумки.

Рейнгольдъ сдлалъ нисколько шаговъ по троттуару, потомъ съ нетерпніемъ топнулъ ногой и быстро вернулся къ оганну.

— Я вижу, ты не хочешь, сказалъ онъ.— А жаль, потому-что была бы для тебя хорошая выручка… Остается только просить тебя держать тайну. Найду кого-нибудь другаго.

— Постойте, сказалъ оганнъ.

— Стоять некогда.

— Жирафа слишкомъ хорошее заведеніе, а въ Тампл есть другія мста… Видите ли, кавалеръ, я за деньгами не гонюсь, мн незотлось бы оставлять васъ въ затруднительномъ положеніи… Обойдемъ вкругъ Ротонды, я загляну мимоходомъ къ своимъ товарищамъ, это наведетъ меня на мысль.

Они повернули въ Улицу-Птит-Кордри и чрезъ нсколько шаговъ вышли на Площадь-Ротонды, противъ дома Ганса Дорна.

— Сонъ и Два Льва, говорилъ про себя оганнъ: — это слишкомъ важно!.. Волчье-Поле — тутъ интриги… Разв у Четырехъ Сыновей Эймона…

— Я слыхалъ объ этомъ мст, прервалъ Рейнгольдъ.

— Я думаю!.. веселое заведеніе. Смлые воры собираются тамъ каждый вечеръ… за бездлицу можно одться съ ногъ до головы… Еслибъ у этихъ волковъ былъ какой-нибудь порядокъ, можно бы славно уладить дло!.. Есть такіе, что въ день франковъ тридцать выручаютъ на плать, которое достаютъ чортъ-знаетъ гд, а вечеромъ соберутся у Четырехъ-Сыновей: глядишь, на каждомъ двое или трое панталонъ, въ карманахъ жилеты, и въ шляпахъ галстухи… Только толку тутъ не доберешься: все ободрано, распущено, пьяно… игра, драка, шумъ, вмсто того, чтобъ добиться какого-нибудь ранга, на-половину сидятъ въ тюрьм.

— А далеко это отсюда? спросилъ Рейнгольдъ.

— Вотъ, отвчалъ оганнъ, указывая пальцемъ на желтоватый фонарь, висвшій предъ входомъ въ темный пассажъ.

Разговаривая такимъ образомъ, они продолжали идти и очутились по другую, противоположную Тампльскому-Рынку сторону Ротонды. Эта часть площади, на которую выходятъ улицы Форе и Божоле, кажется ночью еще мрачне и уединенне, нежели прочія части квартала. Мсто неопасное для пшеходовъ, потому-что въ нсколькихъ шагахъ, на углу Улицы-Персе, стоитъ гауптвахта, но, не смотря на это, проходящихъ тутъ мало. Газовые фонари, разставленные далеко одинъ отъ другаго, бросаютъ неопредленный отсвтъ на бдныя лавчонки Ротонды, въ перистил господствуетъ совершенный мракъ, между колоннами втеръ печально раскачиваетъ старыя вывски, ни одинъ лучъ свта не достигаетъ затворенныхъ дверей, ни одинъ звукъ шаговъ не раздается по неровной мостовой. Съ одной стороны высится массивный, мрачный, тяжелый полукругъ Ротонды, съ другой — подымаются высокіе заброшенные домы, гд внизу тснятся бдныя семьи торговцовъ.

Темный проходъ, обозначавшійся фонаремъ, былъ почти въ центр этихъ домовъ.

Надъ дверью пассажа висла слабо-освщенная средней величины картина, представлявшая на дымномъ грунт четырехъ драгуновъ, сидвшихъ на длинномъ, неизвстномъ въ естественной исторіи животномъ.

То были Четыре Сына Эймона. На верху было написано:

‘Вино, пиво, водка. Публичный бильярдъ. Садъ и кегли на двор.’ Рейнгольдъ и оганнъ остановились передъ вывской въ тни перистиля.

— Если еще здсь не найдемъ чего надо, сказалъ оганнъ: — такъ хоть повсьте, я ужь не знаю, гд и искать!

— Какъ же бы увриться въ этомъ? продолжалъ Рейнгольдъ:— здсь нельзя смотрть въ окна.

Виноторговецъ уже открылъ-было ротъ, чтобъ отвчать, какъ со стороны гауптвахты въ перистил послышались тяжелые, медленные шаги. Въ то же время, на другомъ конц площади раздались два мужскіе, сильно-охрипшіе голоса.

— Уйдемъ отсюда, проговорилъ кавалеръ, всегда благоразумный въ первую минуту.

— Чортъ возьми! ворчалъ оганнъ, вмсто отвта:— голоса, кажется, знакомые.

Дуо завывало извстный припвъ:

Ла ри фля фля фля

Ла ри фля фля фля —

Ла ри фля!— фля фля!..

Человкъ, шедшій по направленно отъ гауптвахты, былъ въ эту минуту на загиб Ротонды, и наши герои могли его видть. То былъ бднякъ въ дрянномъ сроватомъ пальто. Согнувшись, опустивъ голову, онъ вышелъ изъ перистиля и направился къ вывск Четырехъ Сыновей Эймона.

Когда онъ подошелъ къ ближнему фонарю, то можно было разсмотрть длинныя пряди волосъ, выбивавшіяся изъ-подъ смятой шляпы, и густую бороду, закрывавшую большую часть лица.

— Гд я видлъ этого человка? сказалъ про себя кавалеръ.

оганнъ лукаво посмотрлъ на него и улыбнулся.

— Этотъ человкъ, проворчалъ онъ:— занимаетъ васъ чаще, нежели другіе, и вы не разъ мн говорили о немъ…

— Какъ его зовутъ?

— Въ самомъ-то дл, онъ могъ бы поработать на насъ… не по доброй вол, конечно, потому-что дастъ себя изрубить въ куски за сына Блутгаупта.

— Какъ его зовутъ? повторилъ кавалеръ съ возрастающимъ любопытствомъ.

— Ему бы можно было кое-что сказать о дьявол, продолжалъ оганнъ:— котораго онъ считаетъ своимъ хозяиномъ… посл нкотораго приключенія, весьма-хорошо вамъ извстнаго, кавалеръ…

— Да скажи же, какъ его зовутъ?

— Заговорить бы ему о Блутгауптскомъ Ад, который онъ видитъ во сн каждую ночь, омертвомъ тл въ снгу, въ ям, по гейдельбергской дорог…

— Не-уже-ли это онъ?.. проговорилъ кавалеръ измнившимся голосомъ.

— Сказать бы ему, что онъ получитъ кровавую плату, продолжалъ оганнъ: — онъ бы все сдлалъ, что угодно… Это бдный Фрицъ, старый блутгауптскій курьеръ.

Рейнгольдъ отворотился. Онъ поблднлъ, дыханіе его сдлалось тяжело.

— На безрыбьи и ракъ рыба, говорилъ оганнъ: — и этого я знаю, гд найдти… но куда длись Ларифля?..

Ни голосовъ, ни шаговъ псенниковъ не стало слышно. Когда Фрицъ исчезъ въ пассаж Четырехъ Сыновей Эимона, оганнъ вышелъ изъ перистиля, чтобъ посмотрть въ стороны, вдали, близь улицы Дюпти-Туаръ, онъ замтилъ на стн дв движущіеся фигуры.

Сначала онъ ничего не могъ разсмотрть, но чрезъ нисколько минутъ молчаливыя движенія двухъ тней получили для него значеніе. Тни переодвались. При взаимной братской помощи другъ другу, они снимали двойные и тройные панталоны.

оганнъ слышалъ издали ихъ задержанный хохотъ и шутки, произносимый въ полголоса.

— Я думалъ, что ихъ уже нтъ въ Париж, произнесъ онъ про себя посл минутнаго молчанія:— если это они, чортъ возьми! кстати!.. Тысяча экю годоваго дохода въ карман!

Между-тмъ, два человка продолжали свое странное дло, каждый поочереди поднималъ ноги, а другой стягивалъ панталоны.

Посл этой операціи, раздтые все еще были одты.

оганнъ пристально всматривался. Онъ, казалось, узнавалъ ихъ, но медлилъ еще, потому-что т, о которыхъ думалъ, были продувные плуты, отчаянные, но крайне-осторожные, и онъ никакъ не могъ понять, для чего они безъ нужды подвергались явной опасности, переодваясь на улиц во ст шагахъ отъ гауптвахты.

— Зеленый-Колпакъ и Барсукъ не рискнутъ такъ! думалъ онъ: — это не въ ихъ характер… Если добыли панталоны, то сняли бы ихъ у Четырехъ-Сыновей, а не на улиц…

Когда онъ такъ размышлялъ, одинъ изъ двухъ поднялъ ногу слишкомъ-высоко и рухнулся вдоль стны. Товарищъ, хотвшій поднять его, также потерялъ балансъ и упалъ подл.

Началась страшная возня, пріятели катались въ пыли и хохотали въ запуски.

Кому, какъ не тампльскому нмецкому харчевнику знать вс признаки пьянства? оганнъ по смху догадался, въ чемъ дло.

Пасмурное лицо его вдругъ просіяло.

— Клюкнули молодцы! весело проговорилъ онъ: — и, правду сказать, чистый понедльникъ: кто поработалъ, тому и выпить слдуетъ…

— оганнъ! тихо окликнулъ его кавалеръ Рейнгольдъ:— что ты тамъ длаешь?..

Харчевникъ продолжалъ свои умозаключенія.

— Все равно! говорилъ онъ: — лучше бы работать было у Четырехъ-Сыновей, чмъ на улиц… бравые ребята!.. Подъ стать нашему длу!.. Нечего и говорить, что во всемъ Тампл ихъ не кмъ замнить… а если патруль пойдетъ, да захватитъ ихъ… десять тысячь франковъ пропали!.. Что жь, кончатъ ли они сегодня?..

Въ первомъ порыв участія, онъ сдлалъ уже нсколько шаговъ, чтобъ объяснить весельчакамъ опасность ихъ положенія.

— оганнъ! оганнъ! закричалъ кавалеръ, видвшій только непонятное для него отступленіе своего повреннаго: — мн идти за тобой?

Въ эту минуту оганнъ остановился… Два человка наконецъ встали и, качаясь, связывали свою добычу въ узлы. Потомъ взяли другъ друга подъ руки и направились къ Четыремъ Сыновьямъ Эймона.

По временамъ, они пытались приплясывать подъ напвъ Ларифля, и потомъ во все горло кричали на заунывный ладъ нмецкихъ лоскутниковъ:

— Стараго платья, стараго платья проддать!

Въ эту минуту раздался шумъ патруля, выходившего изъ Улицы-Персе.

оганнъ дрогнулъ, какъ отецъ предъ опасностью, угрожающею его дтямъ. _

— Несчастные! думалъ онъ: — несчастные!.. захватятъ ихъ у меня!

Два человка, которыхъ онъ называлъ Зеленый-Колпакъ и Барсукъ, шли съ узлами подъ мышками, продолжая пть и хохотать.

Рейнгольдъ наконецъ понялъ, что оганнъ сторожилъ дичь, и спокойно прислонился къ колонн.

Патруль приближался обыкновеннымъ шагомъ. Зеленый-Колпакъ и Барсукъ ничего не видли, ни о чемъ не думали. Уже подойдя къ вывск Четырехъ-Сыновей, они замтили въ нсколькихъ шагахъ отъ себя вооруженную, силу.

Сердце у оганна забилось.

При вид солдатъ, мошенники замолкли и остановились въ изумленіи. Но пьяный храбръ: вмсто того, чтобъ скрыться, они стали на порог, привтливо раскланялись съ солдатами, съ новымъ энтузіазмомъ запли любимый припвъ Ларифля и скрылись въ длинномъ, темномъ пассаж.

оганнъ дрожалъ всмъ тломъ, крупныя капли пота выступали у него на лбу.

Начальникъ патруля остановился передъ фонаремъ Четырехъ-Сыновей. Оставалось ршить, будетъ ли онъ преслдовать ихъ до харчевни.

Но карнавалъ иметъ свои привилегіи. Снисходительная, великодушная для праздника вооруженная сила продолжала свой путь.

оганнъ вздохнулъ свободно.

— Трое! вскричалъ онъ, возвращаясь къ кавалеру: — двое такихъ, что въ цломъ город не найдешь лучше!

— Тоже Нмцы? спросилъ кавалеръ, все еще думавшій о Фриц.

— Кто ихъ вдаетъ гд ихъ крестили, отвчалъ огаинъ:— а по-нмецки знаютъ: я часто говорилъ съ ними… Они, кажется, paботывали по дорогамъ на границахъ Альзаса.

Кавалеръ невольно отступилъ назадъ.

— Что жь! вскричалъ оганнъ съ изумленіемъ:— вы испугались? Не монаховъ ли набрать вамъ?

— Конечно… бормоталъ Рейнгольдъ.

— Чортъ побери! конечно! повторилъ харчевникъ.— Еслибъ я зналъ, что эти два молодца въ Париж, то не заставилъ бы васъ упрашивать себя. Я думалъ, что они на галерахъ…

Рейнгольдъ снова встрепенулся.

оганнъ надулъ щеки и выпуститъ предлинное ‘пфу!’ — Не понимаю я васъ! сказалъ онъ:— искали… а нашли, такъ морщитесь!

— Нисколько, проговорилъ Рейнгольдъ, стараясь подавить свое волненіе:— я очень-доволенъ… только скажи же, что это за люди?

— Касторъ и Поллуксъ, отвчалъ оганнъ, охотно читавшій всякія книжки и понимавшій нкоторыя миологическія украшенія слога:— это Дамонъ… а другой… Они бывали въ передлкахъ и не чета тампльскимъ трусамъ… За деньги изъ нихъ все сдлаешь… Глава братства называется Малу, по прозванью Зеленый-Колпакъ, — нчто изъ брестскихъ воспоминаній, другой, по имени Питуа, по прозванью Барсукъ, на котораго и похожъ дйствительно… Разъ шесть выручали они одинъ другаго передъ судьями, а на галерахъ я считалъ ихъ потому, что за послднія проказы они были осуждены на вчную работу.

— За убійство? спросилъ кавалеръ.

— Такъ точно, отвчалъ оганнъ:— да врно ушли, не думаю, чтобъ ихъ выпустили… А что въ такую пору пробираются они въ Тампль, это я не совсмъ смекаю… Съ виду словно принялись воровать панталоны, какъ послдніе изъ послднихъ… Прежде, когда я ихъ знавалъ, они тшились надъ брильянтщиками въ Пале-Руаял и продавали ихъ товаръ добряку Араби.

— И они не донесли на него? спросилъ Рейнгольдъ.

— Вотъ еще! донести на Араби! сказалъ оганнъ.— Старикъ — колдунъ, понапрасну время тратить… Теперь, кавалеръ, наши три голубчика въ одномъ гнздышк… а можетъ-быть у Четырехъ-Сыновей найдемъ и четвертаго… Только тутъ и можно надяться, я васъ предупреждаю.

— Въ случа крайности, отвчалъ Рейнгольдъ: — довольно и четверыхъ… только никакъ не меньше… Какъ же ты поведешь съ ними дло?

— Просто, и вы, конечно, увидите, потому-что, вроятно, не откажетесь поддержать меня на первомъ шагу?

Рейнгольдъ сдлалъ энергически-отрицательный жестъ:

— Зачмъ же? сказалъ онъ:— мое присутствіе не принесетъ никакой пользы.

— Извините, возразилъ оганнъ:— я на это разсчитывалъ… и рассчитываю.

— Да для чего же?

оганну не хотлось сказать настоящей причины, которая состояла въ томъ, чтобъ затянуть въ недоброе дло своего патрона, и затянуть безъ возврата.

— Причина очевидна, отвчалъ онъ, незадумавшись: — надо предложить Малу и Питуа суммы значительныя… Ихъ не проведешь: плохой воръ лучше хорошаго адвоката! Они знаютъ, что у меня только и есть, что дрянная харчевнишка… потребуютъ обезпеченія… вы и поручитесь.

Въ первую минуту Рейнгольдъ отказался напрямикъ, потомъ задумался, чрезъ нсколько минутъ, онъ быстро поднялъ голову и сказалъ хозяину:

— Хорошо, пойдемъ.

— О-го! вскричалъ харчевникъ со смхомъ: — теперь вы ужь слишкомъ-скоры! Вашъ костюмъ не подъ-стать Четыремъ-Сыновьямъ: тамошніе постители неблизко слдуютъ за модой… Вамъ надо переодться.

— Вернуться домой?

— Нтъ, только ко мн, у меня есть все, что вамъ надо, подемте.

Кавалеръ шелъ молча. Скоро они вошли къ оганну, но не черезъ харчевню, а съ пассажнаго входа.

Чрезъ нсколько минутъ вышли. оганнъ не переодвался, а на кавалер, вмсто франтовскаго платья, были картузъ и блуза.

III.
Четыре Сына Эймона.

Виноторговлю подъ вывскою Четыре Сына Эймона содержала вдова Табюро. Профаны входили и выходили чрезъ темный пассажъ, открывавшійся на самую площадь, но избранные постители, пользовавшіеся особенною милостью хозяйки, знали другой выходъ, которымъ, въ случа нужды, могли выйдти чрезъ сосдній домъ на улицу Шарло.

Тогда, какъ и теперь, изъ постителей Четырехъ-Сыновей весьма-немногіе были хладнокровны къ удобствамъ такого рода. Уже съ давнихъ поръ заведеніе это приняло совершенно-спеціальный характеръ, здсь притонъ самыхъ эксцентрическихъ, самыхъ отважныхъ промышлениковъ: одни — чистые, простые бродяги, другіе — мошенники, иные, подъ предлогомъ продажи контрмарокъ, промышляютъ у театральныхъ подъздовъ, есть несчастные моряки, спасшіеся отъ кораблекрушенія и предлагающіе проходящимъ англійскія бритвы, перерзывающія волосокъ на воздух. Самые честные въ счастливыя минуты торгуютъ на бульварахъ палочками съ оловянными набалдашниками и вызолоченными цпочками. Характеры миролюбивые и кроткіе приготовляютъ вербы и пользуются случаемъ у церковныхъ входовъ. Наконецъ, тамъ тысяча-одна быль различныхъ игорныхъ предпріятій, преслдуемыхъ и запрещенныхъ полиціей.

Но занятіе самое употребительное въ харчевн Четырехъ Сыновей Эймона, безъ-сомннія, кража платья и разныхъ матерій, близость Тампля даетъ этому промыслу значительную важность. И одинъ проворный длецъ Четырехъ-Сыновей снабжаетъ, безъ помощи другихъ, товаромъ дв лоскутныя лавчонки, зная свое дло, онъ заводится дамой, которая длаетъ честь своею довренностью всмъ моднымъ магазинамъ и разноситъ подъ камалью бездну разныхъ разностей.

Эти дамы всегда очень-милы и прекрасно одты, что, впрочемъ, не мшаетъ имъ вечеромъ упиваться водкой, отъ времени до времени, журналы объявляютъ, что дв или три изъ нихъ схвачены полиціей, но это бываетъ рдко: он ловки, благоразумны, осторожны и опытность ихъ иметъ сильное вліяніе на итоги въ счетныхъ книгахъ модныхъ магазиновъ.

Надо, однако, сознаться, что истинныя артистки этого рода не посщаютъ мрачной харчевни Ротондской-Площади. Выборъ такого любезнаго промысла уже доказываетъ нкоторую степень развитія вкуса. Большая часть подобныхъ дамъ любятъ большой свтъ и роли графинь.

Иныя даже даютъ балы и участвуютъ въ благотворительныхъ предпріятіяхъ. Съ маленькимъ счастіемъ, он доживаютъ до глубокой старости и кончаютъ жизнь на мягкихъ постеляхъ, среди почтеннаго семейства…

Виноторговля Четырехъ Сыновей Эймона непохожа на прочія харчевни окрестностей Тампля. Чтобъ добраться до нея, надо пройдти чрезъ темный пассажъ и грязный дворъ, на которомъ возвышаются дв деревянныя бесдки.

Это садъ, отненный круглый годъ маленькимъ кипарисомъ, погибшимъ лтъ десять тому назадъ, и горшкомъ базилики, служившимъ г-ж Табюро въ ея поваренномъ дл.

Изъ сада, спустившись по тремъ ступенькамъ, вы входите въ большую залу съ бильярдомъ, покрытымъ темнымъ засаленнымъ сукномъ.

Эта зала украшена тремя рамками, въ которыхъ помщаются три объявленія:

Первое гласитъ: здсь нельзя куритъ въ присутствіи дамъ.

Второе: здсь играютъ въ пульку.

Третье содержитъ въ себ рукописныя правила для бильярда.

Налво отъ этой первой комнаты длинная зала. Здсь присутствуетъ г-жа Табюро за конторкой, окруженной мдною площадкой, которая уставлена множествомъ бутылочекъ и графиновъ всхъ величинъ.

Г-жа Табюро женщина лтъ пятидесяти, съ лицомъ мужественнымъ и не безъ достоинства. Самые старинные постители помнятъ ее за конторкой Четырехъ Сыновей Эймона, тмъ не мене она выдавала себя вдовою капитана императорской гвардіи, почему и иметъ въ своей спальн портретъ Наполеона. Она пускается въ разговоры о политик, носитъ чепецъ съ широкими лентами и любитъ все объемистое.

Впрочемъ, это женщина серьзная, достойная своего высокаго положенія въ обществ, нердко, когда полиція проникала въ ея залы, она искусно отстаивала свои права вдовы почтеннаго воина, и ея твердое, но въ то же время уклончивое обхожденіе съ властями всегда спасало заведеніе.

Гостямъ своимъ она внушала особенное почтительное расположеніе къ себ, умла кстати поврить въ долгъ, и еслибъ кто принесъ къ ней украденный домъ, то она, конечно, нашла бы и для него приличное, надежное помщеніе.

Теперь г-жа Табюро читала фельетонъ политическаго журнала и захлебывала интересныя мста чтенія сильнымъ грокомъ.

Сколько она была спокойна и холодна, столько общество ея было безпокойно и шумно. Комплектъ Четырехъ Сыновей Эймона былъ полонъ въ этотъ-вечеръ, для праздника составился балъ.

Деревянные, раскрашенные подъ мраморъ столы отставлены къ стнамъ, табуреты задвинуты подъ столы, и средина залы представляла довольно-обширное пространство, удобное для кадрили. Г-жа Табюро не содйствовала, но и не препятствовала этимъ распоряженіямъ.

Танцы начались. Бильярдная, освщенная двумя закоптлыми лампами, была пуста, въ саду также никто не блуждалъ подъ тнью базилики, вс были въ зал, все смялось, пло, во всемъ Париж не было въ это время собранія боле-веселаго и привольнаго.

Впрочемъ, въ этомъ шумномъ обществ находился человкъ, непринимавшій участія въ общихъ удовольствіяхъ и сидвшій молча въ отдаленномъ пустомъ углу залы. Подл него стояла фляжка съ водкой.

То былъ Фрицъ, старый блутгауптскій курьеръ. Онъ каждый вечеръ приходилъ сюда и пилъ,— пилъ, что называется, до положенія ризъ.

Никогда ни съ кмъ не сказалъ онъ ни слова, только, подъ окончательнымъ вліяніемъ водки, губы его медленно шевелились, и онъ произносилъ что-то…

Еслибъ онъ пилъ не такъ откровенно, то въ харчевн не оставили бы его въ поко, потому-что никто не зналъ за нимъ никакого промысла, и никогда не приносилъ онъ вдов Табюро ничего краденаго,— а это было обязанностью каждаго постителя. Впрочемъ, сказать правду, кто такъ пьетъ, тотъ можетъ обойдтись и безъ другаго порока.

Фрицъ быілъ почти уже на половин своего графина. Покраснвшая, измятая шляпа лежала подл него на стол, верхушка головы его была едва покрыта рдкими волосами, а отъ волосъ въ безпорядк спускались длинныя густыя пряди, большая съ просдью борода падала на хилую грудь.

Онъ сидлъ опустивъ голову и поднималъ ее для того только, чтобъ поднести къ губамъ рюмку. Рука его дрожала, рюмка стучала о зубы. Среди блдныхъ, впалыхъ щекъ краснлись огненныя пятна, порожденныя пьянствомъ и томительною болзнью.

Въ мутныхъ, впалыхъ глазахъ не видно было ни жизни, ни мысли.

Тусклымъ взоромъ окидывалъ онъ окружавшую его толпу, потомъ голова его снова упадала на грудь, и смутныя, глухой лепетъ вырывался изъ посинлыхъ губъ.

Онъ, казалось, ничего не видлъ, ничего не слышалъ.

Впрочемъ, привычные постители Четырехъ-Сыновей платили ему тою же монетой и не обращали ни малйшаго вниманія на его мрачное расположеніе, каждый думалъ только о томъ, какъ бы повеселе провести чистый понедльникъ.

Тутъ были костюмы всхъ родовъ, и то, что оганнъ говорилъ кавалеру Рейнгольду, чтобъ убдить его переодться, было не совсмъ-справедливо. Франтовское платье кавалера на любомъ изъ обычныхъ гостей харчевни никого не удивило бы, потому-что этимъ смлымъ промышленикамъ все шло, все было въ пору. Хотя блузы составляли большую часть собранія, но мстами мелькали и черные фраки и модные жилеты. Тмъ не мене оганнъ былъ правъ: богато-одтый незнакомецъ необходимо возбудилъ бы общее вниманіе и подозрніе.

Съ другой стороны, кавалеръ былъ лицо слишкомъ-извстное въ Тампл: легко могли найдтись люди, которые бы его и узнали.

Если костюмы кавалеровъ были разнообразны, то наряды дамъ Отличались еще большею разнохарактерностью. Въ одной кадрили была и толстая ттка въ клтчатой косынк, повязанная бумажнымъ платкомъ, и щепетильная гризетка, и дама большаго свта.

И все это сливалось въ такое гармоническое братство! Знатная дама говорила торговк ‘ты’, и торговка отвчала ей также отъ чистаго сердца.

Нечего говорить, что танцы шли не въ большомъ порядк, и однакожь разнузданность не далеко переходила за предлы, въ которыхъ удерживаютъ любителей на публичныхъ балахъ предусмотрительный городскія власти. Порывы ускромнялись почтеніемъ къ г-ж вдов Табюро, которая отъ времени до времени прерывала свое чтеніе, чтобъ выпить глотокъ грока и повторить торжественнымъ голосомъ:

‘Пожалуйста, не надлайте глупостей!’

Сказавъ это, она снова погружалась въ любопытный фельетонъ. Правда, гризетки длали ей исподтишка гримасы и носы, а одинокіе кавалеры закидывали пріятныя словечки, но въ сущности все это было не такъ шумно, какъ балы Прадо и Шомьеръ, въ которые почтенные провинціалы отправляютъ своихъ наслдниковъ на десять учебныхъ мсяцевъ.

Оркестръ состоялъ изъ Малу, нарицаемаго Зеленый-Колпакъ, и его Пилада — Питуа, зовомаго Барсукъ.

Питуа игралъ на скрипк, Малу надувалъ бомбарду {Родъ гобоя съ семью отверстіями.}, принесенную изъ брестской тюрьмы.

Оба были пьяны, и не желая лишиться удовольствія участвовать въ танцахъ, они играли въ самой кадрили и скакали какъ бсноватые, извлекая изъ своихъ инструментовъ неслыханные досел звуки.

Такой концертъ произвелъ бы впечатлніе въ слуховомъ аппарат даже глухо-нмаго.

Прибавьте же къ этому гулъ толпы и пискливые голоса дамъ…

Первенство въ концерт принадлежало бретонскому инструменту, гнусливые звуки котораго покрывали все прочее.

Малу, по прозванію Зеленый-Колпакъ, пользовался своимъ преимуществомъ: дулъ и плясалъ изъ всхъ силъ, а когда не доставало духа, то опрокидывалъ въ широкій ротъ бутылку съ ромомъ.

Этотъ Малу былъ лицо замчательное. Онъ казался лтъ тридцати-пяти. Лобъ у него былъ низкій, но широкій, волосы густые, коротенькіе и курчавые, лицо смуглое, глаза черные, блестящіе, ротъ рзко обрисованный.

Вообще, на лиц его, смягченномъ теперь пьяной улыбкой, выражалась живая отвага и нкотораго рода откровенность. Онъ танцовалъ съ хорошенькой двочкой лтъ пятнадцати, которую называлъ Золотою-Пуговкой.

Товарищъ его, Питуа, по прозванію Барсукъ, нисколько не походилъ на него. Сколько Малу былъ ловокъ и статенъ, столько же Барсукъ былъ неуклюжъ и неповоротливъ. Онъ былъ черенъ какъ кротъ, пряди мягкихъ волосъ его падали на брови. Въ маленькихъ, живыхъ глазахъ выражалась какая-то веселость, но вообще въ этомъ лиц было что-то отталкивающее и коварное.

Питуа казался лтъ сорока.

Онъ танцовалъ энергическій канканъ съ высокой, красивой женщиной въ бархатной камали, въ шляпк съ перьями.

Эта женщина была извстна подъ именемъ Графини. Съ товарами, перетасканными ею подъ бархатной камалью, или подъ индійской шалью, она могла бы открыть превосходный модный магазинъ.

Малу и Питуа никогда не разставались, вмст поступили они въ солдаты, вмст бжали изъ полка, вмст работали въ большихъ и малыхъ промыслахъ, на дорогахъ и на улицахъ, вмст были въ тюрьм, вмст на галерахъ, вмст ушли, знали другъ друга въ бд и въ счасть, любили другъ друга… Странное дло! дружба, это чувство, заптое, такъ-сказать, поэтами до пошлости, чаще встрчается между разбойниками, нежели между людьми порядочными.

Малу часто подставлялъ свою грудь подъ ножъ, заносимый на Питуа, Питуа уступилъ товарищу женщину, которую они любили оба.

Имъ такъ тяжело было одному безъ другаго, что Питуа нарочно отдался въ руки правосудія, когда Малу сослали на галеры.

Нечего говорить, что достояніе ихъ было общее, не смотря на то, что равенство между ними было неполное, старшій везд нуженъ: Малу, по прозванію Зеленый-Колпакъ, былъ главою братства.

Замчательно, что во всхъ шайкахъ злодевъ уваженіе всегда пропорціонально большей или меньшей преступности. Мошенникъ далеко-ниже въ ихъ глазахъ поддлывателя, простой воръ — не стоитъ и четверти убійцы. Малу и Питуа прошли рука-объ-руку вс степени преступленій, среди тампльскихъ плутовъ, они были орлами:— словно двое академиковъ въ кружку рифмоплетовъ!

Имъ вс дивились, вс охотно смялись каждому ихъ слову, а когда они начинали шутить, то общество приходило въ энтузіазмъ, вс замирали отъ веселья, слушая, какъ они гудли на скрипк и бомбард.

Женщины тснились вкругъ нихъ, мужчины уважали ихъ, не возвышаясь даже до зависти. Они были героями неподражаемыми, а о Зеленомъ-Колпак и говорить нечего…

Балъ былъ въ самомъ разгар, когда оганнъ и кавалеръ, перешедъ въ другой разъ черезъ Ротондскую-Площадь, вошли въ темный пассажъ.

IV.
Амуръ.

Бдному кавалеру было неловко въ его новомъ костюм: онъ походилъ на павлина, у котораго отрзали хвостъ. Роли перемнились: теперь онъ казался слугою своего повреннаго и шелъ за нимъ, опустивъ голову, шагъ за шагомъ.

оганнъ первый вошелъ въ бильярдную и прошелъ черезъ нее какъ человкъ, знающій въ дом вс мышиныя норки. Рейнгольдъ едва не сломилъ себ шеи, спускаясь по тремъ узкимъ, грубо-обдланнымъ ступенямъ.

— О! о! сказалъ виноторговецъ, направляясь ко второй зал:— сегодня нтъ пульки. Что же тамъ за чортовъ шабашъ у нихъ?

Еще въ пассаж они услышали рзкіе звуки скрипки и бомбарды.

Но смотря на вывшенныя на стнахъ бильярдной объявленія, запрещавшія курить въ присутствіи дамъ, вс танцовали съ трубками въ зубахъ. Въ галереяхъ, конечно, также не стснялись. оганнъ и кавалеръ, подошедши къ порогу залы, видли только зеленоватыя массы дыма, среди которыхъ шла страшная толкотня.

Изъ этого густаго тумана вылетали странные крики, почти-мрный топотъ тяжелыхъ башмаковъ, хохотъ, отрывочные припвы, фальшивые аккорды завывавшей скрипки и сердитые звуки бомбарды. Кавалеръ, разинувъ ротъ, смотрлъ черезъ плечо оганна, онъ думалъ, что это сонъ: ему казалось, что передъ его глазами происходитъ какой-то фантастическій шабашъ, и онъ начиналъ трусить.

Раскаиваться было некогда, притомъ, онъ принялъ предложеніе оганна не безъ причины: во-первыхъ, ему нужно было какъ-можно-скоре загладить дуэльный промахъ, потомъ, по ребяческому смшному чувству, такъ понятному въ его старо-дтской натур, ему чрезвычайно хотлось выказаться передъ Родахомъ, внушить ему высокую идею о своемъ умнь обдлывать дла. Превосходство барона тяготило его, онъ заране предчувствовалъ удовольствіе блеснуть предъ этимъ иностранцемъ, который такъ гордо объявлялъ себя необходимымъ.

Эта мысль увлекала его еще больше, нежели самая выгода, онъ не могъ устоять передъ надеждой удивить въ свою очередь барона и сказать ему:— вотъ что я сдлалъ!

Робость его на минуту превратилась въ отважность, защуривъ глаза, онъ бросился впередъ и… задумался, и Богъ-знаетъ какіе ужасы пришли ему въ голову!

Онъ стоялъ позади оганна, морозъ, пробжалъ у него по кож. Виноторговецъ, въ довершеніе маскараднаго костюма его, завязалъ ему лвый глазъ чернымъ шейнымъ платкомъ, платокъ уже промокъ отъ пота.,

Для большей предосторожности, оганнъ совтовалъ ему снять русый парикъ и явиться у Четырехъ-Сыновей въ естественномъ вид, но Рейгольдъ отстоялъ свои тупей.

— Да здсь балъ, проворчалъ виноторговецъ съ недовольнымъ видомъ:— какъ тутъ говорить съ ними въ этой свалк?..

— Уйдемъ! проговорилъ несчастный кавалеръ.

— Какъ это можно!.. А если завтра не найдемъ ихъ?

— Ну же, поманернй, Графиня!.. говорилъ кто-то за дымнымъ облакомъ.

— Стой, Барсукъ! польку подъ конецъ!..

— Вонъ Зеленый-Колпакъ какъ вальсируетъ… одной рукой такъ и несетъ Золотую-Пуговку… а другой играетъ Vive Henri IV.

— А! чортъ его побери!..

Потомъ женскіе голоса говорили:

— Луазо, поноси меня этакъ!

— Поноси меня этакъ, Пти-Луи!

— Возьми, пожалуй, обими руками!

Но Луазо и Пти-Луи были не такъ сильны, какъ Зеленый-Колпакъ, и притомъ дамы ихъ всили вдвое противъ Золотой-Пуговки.

Когда шумъ увеличился до нельзя, у конторки раздался звонокъ, и хриплый голосъ вдовы Табюро произнесъ обычную фразу:

— Пожалуйста, не надлайте глупостей!..

Кадриль кончилась, слова гвардейской вдовы, казалось, возъимли успхъ, и оркестръ замолкъ.

Въ эту минуту открыли окна, дымныя облака исчезли, и кавалеръ могъ однимъ взглядомъ окинуть все собраніе, но въ то же время гости замтили и его голову, выставлявшуюся изъ-за плеча оганна.

— Это что такое? разомъ закричали со всхъ сторонъ постители.

— Ге! смотри-ка! сказала Золотая-Пуговка:— что за рожа!.. съ завязаннымъ глазомъ… можетъ-быть, Амуръ.

Это слово было принято съ всеобщимъ восторгомъ. Въ одинъ мигъ любопытная толпа окружила кавалера и, не смотря на усилія оганна, увлекла его въ залу.

Каждый заглядывалъ ему подъ носъ. Остроты сыпались. У кавалера подкашивались ноги.

— О! вотъ голова! что за голова! говорилъ Малу, осматривая его съ удивленіемъ: — на каждой щек блилъ и румянъ сантимовъ на шестьдесятъ!..

— Надо поставить его на столъ, прибавила Золотая-Пуговка:— и сбирать по одному су съ каждаго, кто захочетъ посмотрть вблизи.

Сказано — сдлано. Въ, одну минуту кавалеръ, ничего не понимая, очутился фута на три надъ толпою. При перенос, чья-то неловкая или вроломная рука сдернула съ него фуражку, а вмст съ нею и парикъ,— такъ-что черный платокъ, повязанный діагонально, теперь раздлялъ горизонтально раскрашенное лицо кавалера отъ голаго, какъ колнки, черепа.

Общество запрыгало отъ радости, вс въ одинъ голосъ завопили:

— Это Амуръ, Амуръ!..

Никогда еще не было такъ весело у Четырехъ Сыновей Эймона. Фарсъ случился въ антракт между двухъ кадрилей, случай какъ-будто нарочно выбралъ такую удобную минуту.

Веселый шумъ постоянно увеличивался, каждый отпускалъ кавалеру шутливое или острое словцо, дамы, опершись на руки своихъ кавалеровъ, изнывали, заливаясь громкимъ смхомъ. Г-жа Табюро, не смотря на свои почтенныя качества и уваженіе, какимъ обыкновенно пользовалась у своихъ постителей, не могла ничего сдлать, напрасно звонила она изъ-за своей конторки съ важностію президента законодательнаго собранія, тщетно возвышала она свой сухой, хриплый голосъ, повторяя завтную фразу: ‘Пожалуйста, не надлайте глупостей!..’

Общій хохотъ и остроты заглушали ее. Кавалеры и дамы, танцующіе и нетанцующіе, вс собрались въ тсный кружокъ около несчастнаго кавалера Рейнгольда, который все еще стоялъ на стол, служившемъ ему пьедесталомъ. Испуганный, съ страшными проклятіями и местью на сердц, онъ жился и, потупивъ развязанные глаза, не смлъ ни пошевельнуться, ни взглянуть на толпу, осыпавшую его громкими насмшками.

Во все время онъ не произнесъ ни слова, онъ не могъ дать себ отчета, что длалось вокругъ него, и задыхался отъ страха, кровь стыла въ его жилахъ, вставные зубы стучали другъ о друга и готовы были выпасть. То было нмое, горькое отчаяніе тхъ несчастныхъ жертвъ, надъ которыми индійскіе людоды ругаются предъ ихъ закланіемъ.

Это-то отчаяніе именно и забавляло дамъ, он не могли насмотрться на голову неизвстнаго человка, гладкую какъ яйцо, блдную отъ лба до подбородка.

— Надо бы крылушки, сказала Золотая-Пуговка, подошедъ еще ближе.

— Мальчикъ! закричала Графиня:— подай колчанъ Амуру!..

И новый залпъ хохота раздался вкругъ кавалера.

оганнъ, оттертый толпою отъ своего патрона, пытался приблизиться къ нему и по-временамъ обращался съ просьбами за него, но напрасно. Впрочемъ, онъ и не слишкомъ надрывался, порою далее и на его пасмурномъ лиц, пробгала злая улыбка. Фарсъ ему нравился, жалкое положеніе хозяина забавляло его.

Кром вдовы Табюро, негодовавшей за своей конторкой на то, что никто не слышалъ ея возгласовъ, въ зал только одинъ человкъ не принималъ участія въ общемъ весель: это былъ Фрицъ, неподвижно сидвшій въ своемъ углу, понуривъ голову и положивъ руку на фляжку съ водкой. Онъ ничего не видлъ, хохотъ и насмшки глухимъ шумомъ летли мимо ушей его.

Но вдругъ раздался такой пронзительный крикъ и хохотъ, что Фрицъ вздрогнулъ, поднялъ голову и какъ-бы съ просонья обвелъ вокругъ безсмысленнымъ взглядомъ.

Увидвъ издали возвышавшееся надъ толпою лицо кавалера, онъ вздрогнулъ.

— Всегда, всегда!.. проговорилъ онъ, закрывая лицо руками.— Онъ преслдуетъ меня… Пей сколько хочешь, а врно не забудешь!..

Послдній взрывъ веселости произведенъ былъ Золотою-Пуговкой. Смлая воструха успла пробраться черезъ толпу, вскочила на столъ и стала рядомъ съ кавалеромъ.

Малу былъ подл, на-готов.

Золотая-Пуговка сдлала балетное па и, лаская одною рукою кавалера за подбородокъ, другую подняла надъ его лысою головою, держа двумя пальцами страшно-измятый парикъ.

Внизу, Малу, указывая бильярднымъ кіемъ на эту группу, произнесъ голосомъ человка, объясняющаго. восковыя фигуры:

— Миологическая картина… Психея, отъискавшая парикъ Амура…

Золотая-Пуговка, ободренная первымъ успхомъ, выразившимся судорожнымъ хохотомъ всего собранія, готовилась перейдти къ другому фарсу, уже большіе глаза ея заблистали шаловливой злобой и, казалось, не было причины, которая бы могла такъ скоро окончить комедію.

Къ счастію бднаго кавалера, веселость оганна, хотя и происходила изъ коварнаго источника, была непродолжительна. Онъ потшился минутнымъ отчаяніемъ-хозяина и — довольно.

Онъ вспомнилъ о десяти-тысячахъ франковъ, а этого было слишкомъ-достаточно, чтобъ сдлать его серьзнымъ.

Энергически пробился онъ черезъ толпу и направился къ Малу.

Въ эту минуту, г-жа Табюро, одушевленная законнымъ негодованіемъ, сошла съ своего сдалища и устремилась къ толп.

Такимъ-образомъ, помощь разомъ подоспла Рейнгольду съ обихъ сторонъ и онъ скоро былъ освобожденъ, но самую сильную помощь оказала ему, впрочемъ, не содержательница заведенія: толпа была черезъ-чуръ взволнована, краснорчіе г-жи Табюро, не смотря на ея величавый чепецъ съ лентами и почтенный журналъ, который она держала въ рук, вроятно, не имло бы успха.

оганну, напротивъ, стоило только шепнуть по слову Питуа и Малу.

Питуа опустилъ руку Графини, Малу оставилъ начатую штуку и бросилъ кій.

— Это другое дло, проговорилъ онъ: — надо было бы тотчасъ сказать…

— Успокойся, милашка… будетъ теб смяться! продолжалъ онъ, обращаясь къ Золотой-Пуговк.

Пуговка покорно соскочила со стола.

Поднялся-было ропотъ, но Барсукъ закричалъ: ‘тсс!’ и все замолкло.

— Я знала, сказала вдова Табюро:— что стоить мн встать, и все прійдетъ въ порядокъ… Но кто же это сметъ нарушать спокойствіе въ заведеніи?

Кто относилось къ кавалеру Рейнгольду, на котораго Золотая-Пуговка надла уже парикъ.

— Ну, все кончено, ттка, отвчалъ Малу:— все будетъ тихо… А за этого новичка я отвчаю.

Г-жа Табюро медленно возвратилась на свое мсто.

Она такъ начиталась въ журнал о іезуитахъ, что готова была принять кавалера за ужаснаго соціуса, и потому, зная, какъ могущественны и опасны эти люди съ холерой за пазухой, ршилась дйствовать осторожно,

— Пожалуйста, сказала она голосомъ великодушнаго прощенія: — не возобновите своихъ глупостей!

Между-тмъ, Зеленый-Колпакъ и Барсукъ взяли кавалера подъ руки и посадили на табуретъ. Кавалеръ ршился наконецъ поднять глаза и робко посмотрлъ вокругъ себя.

оганнъ, стоявшій позади, наклонился къ нему на ухо.

— Это пустяки, прошепталъ онъ.— Не показывайте вида, что вы сердитесь… Волки наши у насъ, а это стоитъ чего-нибудь.

Рейнгольдъ старался повиноваться и употреблялъ вс усилія, чтобъ улыбнуться хоть немножко, но несчастный быль слишкомъ перепуганъ, и страхъ его отражался на лиц. Онъ снова опустилъ глаза, чтобъ не видть своихъ преслдователей.

Малу и Питуа сли по бокамъ, оганнъ также слъ.

— Ттка! закричалъ Малу:— ямайскаго, лучшаго, запечатаннаго… Живо!

Принесли бутылку рома, Малу налилъ и безъ церемоніи положилъ руку на колно кавалеру.

— Ну, старикъ, сказалъ онъ: — кажется, теб не понравились шутки этихъ вострухъ?.. Впрочемъ, сердиться тутъ не за что.

— Сердиться не за что, прибавить Барсукъ, положивъ свою черную руку на другое колно кавалера. Кавалеръ исподлобья смотрлъ то на того, то на другаго.

— Будемъ говорить дло, продолжалъ Малу.

— Ну, да! подхватилъ Барсукъ.

— Если ты будешь все врать, сказалъ Малу товарищу: — такъ ничего не будетъ.

Питуа сдлалъ знакъ покорнаго согласія и замолчалъ.

— Такъ-то, продолжалъ Малу: — вотъ дядя оганнъ говоритъ, что вамъ надо двухъ безстрашныхъ, чтобъ сладить кое-что, тамъ, въ Германіи… Если плата хорошая, мы, пожалуй… такъ что ли, Барсукъ?

Барсукъ важно кивнулъ головой.

— Это значить — да, продолжалъ Зеленый-Колпакъ, объясняя Рейнгольду пантомиму своего товарища:— это такъ Барсукъ говорить, когда его просятъ молчать… Такъ мы согласны… Въ нашемъ быту недурно прогуляться для здоровья заграницу… только надо сторговаться въ цн: хотите заплатить какъ слдуетъ?

Рейнгольдъ все еще не усплъ оправиться отъ испуга.

оганнъ отвчалъ за него.

— Хозяинъ не скупъ, ребята, жаловаться не будете… скажите свою цну.

— Прежде, дядя-оганнъ, надо знать…

— Наврно еще ничего нельзя сказать, тамъ увидимъ… смотря какъ пойдетъ дло… вамъ, можетъ-быть, прійдется пробыть недли три, а можетъ-быть и сутки… Дло идетъ о человк, который мшаетъ…

— Надо его угомонить?.. спросилъ Малу.

— Точно.

— Чортъ возьми!.. а къ какому сроку надо приготовиться?

— Дло не сейчасъ, а прежде бы надо, чтобъ тамошніе крестьяне привыкли къ вамъ.

— И чтобъ посл насъ узнали? сказалъ Питуа, длая гримасу.

— Нтъ!.. а чтобъ не дать вида, что вы нарочно пріхали… Завтра въ полдень отправитесь.

Товарищи посмотрли другъ на друга.

Между-тмъ, постители Четырехъ-Сыновей уже расположились по-прежнему. Одни пили, другіе играли, иные доканчивали прерванный балъ — пли и плясали.

Г-жа Табюро, дошедши до трогательнаго мста фельетона, плакала горько.

— Что ты на это скажешь, Барсукъ? спросилъ Малу посл долгаго молчанія.— По-моему, не будетъ ли это слишкомъ-проворно, какъ хочетъ дядя-оганнъ?

— Правда, не будетъ времени вернуться…

— Увидимъ!

— Ты говори, что думаешь, возразилъ благоразумный Барсукъ.

— Чортъ возьми…

— Это дло такое…

— Я думаю, что если дадутъ намъ по тысяч экю на брата… оганнъ привскакнулъ на мст.

Кавалеръ, начинавшій приходить въ себя, замтилъ это движені и принялъ его за энергическій протестъ противъ запроса двухъ пріятелей, но еслибъ онъ повыше поднялъ глаза, онъ увидлъ бы, что оганнъ украдкой подмигивалъ то Малу, то Питуа.

И вотъ, вмсто того, чтобъ сдлать уступку, Барсукъ оказался еще задорне.

— Три тысячи франковъ! закричалъ онъ.— За Датчанъ что ли насъ считаетъ дядя-Жирафъ?.. За три тысячи франковъ пускаться въ такую даль, къ дикарямъ!.. стоитъ!.. Тутъ по малой мр нужно четыре тысячи.

оганнъ еще подмигнулъ.

— Ну, прибавилъ Зеленый-Колпакъ: — положимъ пять тысячь, для круглаго счета.

— Эхъ, какъ горячо! сказалъ оганнъ въ поддержаніе своей роли.

— Да такъ, промолвили воры, сдлавъ винопродавцу знакъ, который означалъ: — честный оганнъ, теб будетъ за труды.

оганну нельзя было сейчасъ же уступить, для вида, онъ поспорилъ нсколько минутъ, потомъ замолчалъ, какъ-бы утомясь споромъ.

— Да, правда сказать, дружки мои, заключилъ онъ: — тутъ не моя воля… Если хозяинъ захочетъ дать вамъ по пяти тысячь франковъ на брата — пусть такъ!

Хозяинъ думалъ только о томъ, какъ бы убраться по добру по здорову, онъ отдалъ бы пять тысячь даромъ, еслибъ волшебная или другая какая сила перенесла его на подушки экипажа.

Онъ сдлалъ утвердительный жестъ.

Малу и Питуа схватили его за руки.

— Дло слажено! закричали они.

— А, а! старый оганнъ, прибавилъ Зеленый-Колпакъ: — хозяинъ вдвое сговорчивй тебя. Нехорошо хитрить съ добрыми пріятелями!..

— Я долженъ заботиться о хозяйской польз, скромно отвчалъ харчевникъ:— ты знаешь, я не такой человкъ, чтобъ забылъ свою обязанность.

— Что правда, то правда, закричали въ одинъ голосъ пріятели.

Рейнгольдъ продолжалъ строить печальную гримасу. Горестное приключеніе, такъ-сказать, сплюснуло его. Ему казалось, что онъ окруженъ страшными фантастическими опасностями, онъ былъ въ положеніи человка, висящаго надъ пропастью, который не сметъ ни взглянуть, ни пошевельнуться.

Спокойная бесда, происходившая по об стороны кавалера, не уменьшила его смущенія, потому-что онъ все еще слышалъ позади насмшливый и грозный ропотъ, поразившій его слухъ въ ту минуту, когда онъ былъ провозглашенъ Амуромъ.

Можно ли было кавалеру скоро оправиться отъ страха? еще слишкомъ-близко была враждебная толпа, которая сейчасъ такъ безжалостно надъ нимъ ругалась.

Во время краткаго молчанія, наступившаго за поршенымъ торгомъ, онъ осмлился робко взглянуть въ ту сторону, гд сидлъ оганнъ.

— Хозяинъ что-то не въ своей тарелк, замтилъ Малу.

— Я думаю, ему хотлось бы улизнуть, прибавилъ Питуа.

оганнъ выпилъ свой стаканъ рома и всталъ.

— Почему жь и не такъ? сказалъ онъ: — съ хорошими людьми что долго хлопотать, сказалъ слово — и длу конецъ.

— Почти-что такъ, возразилъ Малу:— стоитъ только чокнуться, какъ водится между задушевными друзьями.

Онъ взялъ полный стаканъ и ловко подалъ его кавалеру.

— Хозяинъ! сказалъ онъ, приложивъ руку къ уху:— смю просить: промочить горлышко…

Рейнгольдъ обмокнулъ губы въ стаканъ съ ромомъ.

— Теперь, примолвилъ Питуа съ любезной улыбкой: — нужно бы задаточекъ…

— Что теб еще нужно? спросилъ оганнъ.

— Малость какую-нибудь… лоскутокъ сотъ въ пять, намъ пополамъ.

Рейигольдъ засунулъ руку подъ блузу, изъ кармана своего благо пальто вынулъ богатый сафьяннный бумажникъ съ золотымъ замочкомъ и открылъ его.

Пальцы у него дрожали.

У бглыхъ каторжниковъ глаза были зоркіе: они разсмотрли бумажникъ.

Рейнгольдъ вынулъ пятисотенный билетъ и отдалъ.— Питуа и Малу замтили, что билетъ былъ не одинъ.

Они разсыпались въ благодарностяхъ.

— Вотъ добрый хозяинушка! говорилъ Малу, укладывая въ карманъ задатокъ.— Что тутъ толковать… за него можно отдать себя на битое мясо… не такъ ли, Барсукъ?

— О! воскликнулъ Барсукъ съ умиленіемъ:— можно избить себя до крови!..

Рейнгольдъ заперъ портфель и готовился распрощаться, какъ вдругъ сзади въ толп поднялся внезапный вой, потомъ все стихло, настало глубокое молчаніе.

Невольно оглянулся Рейнгольдъ.

Восторженная толпа построилась въ два ряда и образовала широкій проходъ. По этой дорог шелъ, шатаясь, человкъ.

Его бородатое лицо было мертвенно-блдно и все почти исчезало подъ висящими съ головы прядями волосъ.

Подъ этой волосяной занавской блестли неподвижные глаза какимъ-то кровавымъ отсвтомъ.

Онъ былъ пьянъ, такъ-что едва держался на ногахъ.— Все иронически кланялось при его проход, а женщины забавлялись выдергиваніемъ длинныхъ волосковъ изъ его сдой бороды.

Онъ ничего не замчалъ и продолжалъ свое тяжелое шествіе, грозя повалиться на каждомъ шагу.

— Вотъ Фрицъ, сказалъ оганнъ, обращаясь къ каторжникамъ: — отведите его въ уголъ: пускай проспится, не то, онъ уйдетъ, а мн нужно сегодня переговорить съ нимъ.

— Говори съ нимъ, пожалуй! отвчалъ Малу:— только отъ него, братъ, ни чорта не добьешься… онъ какъ вытянетъ графинъ водки, то ужь ничего и говорить не уметъ, кром: ‘я его видлъ! я его видлъ!’ — больше ни слова.

— Все равно, прибавилъ Барсукъ: — въ угоду теб, дядя оганнъ, мы его, пожалуй, запрячемъ вонъ туда, подъ бильярдъ.

Кавалеръ, который пріободрился-было въ надежд на скорое освобожденіе, снова поблднлъ при вид бывшаго блутгауптскаго курьера. Онъ начиналъ дрожать.

Фрицъ былъ отъ него не больше, какъ въ трехъ шагахъ. Опустивъ голову, онъ продолжалъ свое трудное, неврное шествіе.

Рейнгольдъ хотлъ посторониться и втискаться въ ряды, но — ноги его отяжелли какъ свинчатки.

Фрицъ сдлалъ еще шагъ, еще… и очутился лицомъ-къ-лицу съ Рейнгольдомъ.

— Амуръ, не плошай! вскричала издали Золотая-Пуговка.

Въ эту минуту, Фрицъ поднялъ голову, чтобъ разсмотрть, что загородило ему дорогу.

Увидвъ Рейнгольда, онъ быстро откинулся назадъ и вытянулъ руки, какъ-бы отталкивая страшное видніе.

— Они драться хотятъ,— сказалъ кто-то въ толп.

— Хотятъ боксировать!

— Великая битва Бочонка съ Амуромъ! закричала Золотая-Пуговка, апплодируя руками и ногами.

— Пожалуйста… начала-было вдова Табюро.

Но усилившіеся крики заглушили ея голосъ.

Игроки, питухи и танцоры — вс бросили свои занятія и собрались смотрть битву, общавшую любопытное зрлище.

Образовался кругъ, дамы впереди.

Фрицъ и кавалеръ, стоя другъ передъ другомъ, дйствительно были похожи на двухъ бойцовъ, готовыхъ начать рукопашную, но, всмотрвшись ближе, можно было замтить, что на обоихъ лицахъ выражался одинаковый мучительный ужасъ.

Отяжеллыя вки кавалера опустились, и взглядъ неподвижно уставился въ землю. Фрицъ смотрлъ во вс глаза, и расширившіеся зрачки его, казалось, хотли выскочить вонъ.

Онъ смотрлъ на Рейнгольда, лобъ его наморщился, губы судорожно шевелились, волосы встали дыбомъ.

— Не увести ли его? спросилъ Малу оганна.

— Сейчасъ, хладнокровно отвчалъ харчевникъ.

Малу повернулся къ Питуа.

— Смотри бумажникъ!.. проворчалъ онъ.

— Будетъ схватка! говорили въ толп.

— Будетъ смху!..

— Держу десять су за Амура! закричала Золотая-Пуговка.

— Держу за Бочонка! подхватила Графиня.

Фрицъ посмотрлъ кругомъ, въ глазахъ его выражался испугъ.

— Онъ! бормоталъ бывшій курьеръ глухимъ голосомъ:— стало-быть, это — адъ!..

— Ну же! крикнула Золотая-Пуговка:— будьте умницы, расчешите другъ дружку!..

— Ну, Амуръ!

— Ну, Бочонокъ!

Фрицъ медленно откинулъ волосы на стороны и какъ-будто съ просонья протеръ глаза.

Темная мысль бродила въ отуманенной голов его.

— Адъ, повторялъ онъ:— это все гршники… и онъ о! убійца проклятый! какъ, должно-быть, горитъ у него сердце!..

Толпа дрожала отъ нетерпнія.

Фрицъ ступилъ шагъ впередъ и положилъ руки на плеча Рейнгольду. Кавалеръ вскрикнулъ и прислъ, какъ-будто его ударило громомъ…

При вид павшаго кавалера, гости Четырехъ-Сыновей испустили протяжный вой.

— Амуръ пораженъ, закричала Графиня:— Золотая-Пуговка, десять кругляковъ за тобой!..

— Постой на часъ! отвчала Золотая-Пуговка:— вотъ Бочонокъ падаетъ, подпорка не сдержала!

Фрицъ въ-самомъ-дл опустился-было всею тяжестію на плеча Рейнгольду, потерявъ эту опору, онъ покачнулся впередъ, нсколько минутъ силился воротить равновсіе, и рухнулся внизъ лицомъ на полъ.

Тяжелый сонъ охватилъ его, онъ уже не шевелился.

— Вонъ онъ какъ захраплъ, сказалъ оганнъ Малу: — спрячь ты мн его въ уголъ… А теперь надо спровадить хозяина… Ужь будетъ съ него!..

Два друга вспрыгнули отъ усердія, оба въ разъ бросились на кавалера и подняли его на руки. Толпа тснилась у дверей бильярдной, они растолкали ее локтями и скоро выбрались на маленькій грязный дворъ, украшенный титломъ сада.

Здсь уже можно было поставить кавалера на ноги, но друзья продолжали его держать, конечно, въ доказательство своей услужливой преданности. Они пронесли Рейнгольда черезъ весь темный пассажъ и спустили уже на Площади-Ротонды.

— Счастливо оставаться, хозяинъ! сказалъ Малу: — въ другой разъ пожалуете на водку.

— Этакіе разбойники! шепнулъ огапнъ на ухо Питуа:— головой ручаюсь, что вы запустили руку…

— Ничего, только бумажникъ, отвчалъ Питуа.

— А со мной подлитесь?

— Тамъ увидимъ.

оганнъ подошелъ къ кавалеру и подалъ ему руку, въ которой бднякъ очень нуждался.

— Посмотрите за Фрицомъ! кричалъ издали харчевникъ двумъ неизмннымъ друзьямъ, которые уже были на двор Четырехъ-Сыновей!

Воротясь въ харчевню, они снесли Фрица подъ бильярдъ и оставили его тамъ въ глубокомъ, тяжеломъ сн, потомъ услись за свою бутылку рому, чтобъ подробне изслдовать портфель.

— Посчастливился вечеръ! говорилъ Барсукъ, лаская въ рук три или четыре билета французскаго банка.

— А заказъ-то! прибавилъ Малу: — я-таки радъ поработать въ Германіи.

— Притомъ, хозяинъ такой человкъ, что въ просакъ не посадитъ: это врно.

оганнъ сказалъ каторжникамъ имя кавалера, чтобъ съ перваго раза внушить имъ довренность и сократить переговоры.

Друзья раза два-три чокнулись.

— Барсукъ, сказалъ Малу:— понимаешь ли ты, что это за добрый молодчикъ ждетъ нашихъ рукъ?

— Какой-нибудь молокососъ близко подъхалъ къ жен хозяина, отвчалъ Барсукъ.

— Хозяинъ не женатъ.

— Ну, къ любовниц…

— Можетъ-быть… а я такъ думаю, что тутъ денежки: дло стоитъ не малаго…. Десять тысячь на насъ двоихъ, кром оганна, а оганнъ — какъ посмотрю я — не таковскій, чтобъ сталъ работать даромъ…

— Положимъ, двадцать тысячь!

— Ну! я жь теб говорю, что такой человкъ, какъ хозяинъ, не броситъ тысячи наполеондоровъ такъ, за окно, изъ того только, чтобъ одному владть женой!

Барсукъ подумалъ съ минуту, потомъ однимъ глоткомъ выпилъ стаканъ рома.

— По мн все равно, сказалъ онъ:— коли бы везд дорываться до корня, конца бы ничему не было… Задали намъ работу, мы ее сработаемъ,— и дло въ шляп… Валяй, скрипка!..

— Катай, бомбарда!.. воскликнулъ Зеленый-Колпакъ.

И они встали. Весело было у нихъ на сердц, легко на душ, какъ-будто у добрыхъ людей. Опять зала огласилась ихъ нестерпимой музыкой. Барсукъ взялъ за руку Графиню, Малу — Золотую-Пуговку, и балъ снова пошелъ веселе прежняго.

А кавалеръ Рейнгольдъ добрался до харчевни Жирафы, опираясь на руку оганна.

— Что за нравы! говорилъ онъ жалобно:— кто повритъ, чтобъ въ Париж происходили такія вещи!..

— Я всегда этому очень дивился, отвчалъ флегматикъ оганнъ.

— Мн казалось, они хотли покуситься на мою жизнь!.. И эти опасныя твари… эти рожи, точно висльники!..

— Я вамъ не предрекалъ сен-жерменскаго салона.

— А это привидніе!.. проговорилъ кавалеръ, вздрогнувъ.

— Бдный Фрицъ! примолвилъ оганнъ.

Рейнгольдъ остановился.

— Какъ ты думаешь, узналъ онъ меня?

— Э, не заботьтесь объ этомъ! отвчалъ харчевникъ, пожавъ плечами: — онъ пьянъ, какъ стелька, а когда и не пьянъ, такъ полоумный… Полноте, хозяинъ! развеселитесь:— мы, для ныншняго дня, смастерили славное дльцо!… Троихъ завербовали, а ужь у меня есть надежда залучить и четвертаго…

— По-крайней-мр, ты не сказалъ моего имени?

— Какъ можно!.. къ-чему это?..

— Не лжешь?

— Какъ честный человкъ!

Кавалеръ посл двухъ часовъ въ первый разъ вздохнулъ свободно.

Онъ взошелъ, безъ помощи оганна, на витую лстницу, ведущую въ жилище харчевника.

Когда онъ сбросилъ съ себя блузу и картузъ, чтобъ снова облечься въ свой фешенбльный костюмъ, въ немъ не осталось и слдовъ тревоги.

Такъ все скользило по этой измнчивой натур!

Кавалеръ былъ похожъ на ребенка, который плачетъ горькими слезами и — смется прежде, нежели обсохнутъ слезы.

— Амуръ! ворчалъ онъ, начиная улыбаться:— мысль не дурна, клянусь честью… эти канальи не совсмъ-глупы!

Онъ снялъ повязку и поправилъ парикъ передъ зеркаломъ.

— Не смотря на все, продолжалъ Рейнгольдъ: — я, кажется, показалъ довольно твердости… Есть люди, которые ужаснулись бы, увидвъ то, что я сейчасъ видлъ… Боже мой!.. Смло могу сказать теб, оганнъ, что я не струсилъ.

— Это видно было, г. кавалеръ.

Рейнгольдъ затянулъ узелъ галстуха и еще разъ поправилъ прическу.

— Ну, примолвилъ онъ:— сегодняшнимъ вечеромъ я-таки доволенъ… Все идетъ ладно… и чертовски досадно будетъ, если еще разъ увернется отъ насъ этотъ пострлнокъ… Прощай, оганнъ… Поду строить куры невстиной матери… Позаботься о дл, и если будетъ что-нибудь новое, завтра утромъ приходи въ отель.

Кавалеръ дошелъ до своего экипажа, который все еще ждалъ его противъ Церкви-св.-Елизаветы.

Видя, какъ его кучеръ и лакей переминаются на холод, онъ имлъ наслажденіе подумать:

— Эти дурачь уврены, что у меня было нжное свиданіе.

оганнъ, взглянувъ на свое заведеніе, воротился къ Четыремъ Сыновьимъ Эймона, чтобы покончить начатое дло, а главное — узнать, много ли достанется на его долю изъ бумажника.

V.
Политъ.

Изъ харчевни Жирафы великолпный Политъ, для сваренія желудка, отправился на бульваръ. Проходя мимо оганна и кавалера, онъ не замтилъ ихъ: до мелкихъ ли тампльскихъ торговцевъ было теперь человку, пообдавшему чуть-чуть не два раза? Трость съ позолоченымъ набалдашникомъ вертлась у него въ рук сама-собою, шляпа гнулась къ уху, зубочистка дйствовала будто посл трюфлей и шампанскаго. Между-тмъ, онъ сълъ только весьма-большое количество телятины.

Но… онъ любилъ телятину.

Закинувъ голову, Политъ шелъ, едва касаясь земли. Въ нсколькихъ шагахъ отъ Вандомской-Улицы, церемоніалъ шествія былъ нарушенъ: Политъ неожидаино наткнулся на человка, остановившагося на троттуар. Незнакомецъ, молча, съ покорнымъ видомъ, далъ дорогу, не поднявъ даже задумчиво-опущенной головы. Подъ дрянной шапкой, изобличавшей коммиссіонера или шарманщика, лица незнакомца нельзя было разсмотрть.

Бравая палка Полита поднялась по инстинкту, въ двнадцатикопеечной бутылк вина много воинственности, но палка описала полукружіе, не задвъ никого.

Бднякъ шелъ своею дорогой медленно, едва передвигая ноги, казалось, сильное горе тяготло надъ его головой и сердцемъ, впрочемъ, въ этихъ кварталахъ господствуютъ страданія физическія: нердко на этихъ отдаленныхъ улицахъ встртишь несчастнаго, истомленнаго голодомъ…

Политъ остановился.

Превосходный художникъ, неутомимый наблюдатель, у котораго каждый штрихъ полонъ ума и философіи Гаварни, сказалъ: ‘удовольствіе столько доброты придаетъ душ!’

Говоря вообще, мысль, можетъ-быть, спорная, но въ-отношеніи удовольствій желудочныхъ, это аксіома непреложная.

Притомъ, у всхъ Политовъ въ свт, отъ супруга знатной дамы до фаворита пожилой торговки, желудки должны быть превосходные, — качество, для нихъ необходимое, тсно связанное съ ихъ обязанностями.

Политъ положилъ прочное основаніе у г-жи Батальръ и пролъ свой двадцать-пять су у Жирафы. Жирафа Богъ-знаетъ чего не даетъ за двадцать-пять су!

Въ эту минуту, у Полита была добрая душа, онъ остановился и удостоилъ бдняка взглядомъ. Въ немъ узналъ онъ стараго товарища, съ которымъ вмст учился въ школ.

— Такъ, такъ! говорилъ онъ:— это Жанъ Реньйо!.. Какъ можно потерять человка изъ виду!.. и какъ судьба-то разбрасываетъ людей!.. Я сталъ бариномъ, имю значеніе, хорошо одтъ, рано или поздно, сдлаю партію — конечно. А онъ въ той же короткой куртк и въ картуз… остался такимъ яс рабочимъ… Все зависитъ отъ характеровъ… Низшій классъ необходимъ!

Политъ, какъ видите, былъ немножко-моралистъ.

— Все равно, продолжалъ онъ: — это былъ славный малой… Онъ, кажется, сильно пріунылъ… можетъ-быть, ему пріятно будетъ увидть стариннаго…

Сдлавъ нсколько шаговъ назадъ, онъ закричалъ:— Эй! Жанъ! Жанъ!.. Загордился ныньче!

Жанъ Реньйо не слышалъ и шлъ, опустивъ голову.

Политъ побжалъ, догналъ его и схватилъ за руку.

— Что ты, Жанъ? сказалъ онъ:— оглохъ что ли?

Жанъ остановился и съ изумленіемъ посмотрлъ на него. Съ перваго взгляда, онъ не узналъ школьнаго товарища. Это видимо Польстило Политу, и онъ улыбнулся.

— Ты не узналъ меня, молодецъ? произнесъ онъ тономъ покровителя, поправляя свои галстухъ. Вс мы ростемъ… и, надо сказать, я перемнился въ манерахъ… но нисколько не горжусь этимъ, любезный… Давай же руку!

Печальное лицо Жана Реньйо прояснилось на минуту, онъ почти улыбнулся.

Въ школ они были большими друзьями.

— Какъ ты выросъ! тихо проговорилъ онъ.— Я бы прошелъ мимо и не узналъ тебя!

— Я думаю!.. сказалъ фаворитъ г-жи Батальръ, поглаживая свой полу-чистыя перчатки.

Жанъ осмотрлъ его съ головы до ногъ.

— Какъ счастливы мы были, Политъ! сказалъ онъ съ глубокимъ вздохомъ.

— Теб такъ кажется?.. А я думаю иначе!

— Да, правда, продолжалъ Жанъ:— о чемъ одни жалютъ, какъ о потерянномъ счасть, то другіе хотли бы забыть… ты, кажется, разбогатлъ?

— О, нтъ! отвчалъ -Политъ: — не разбогатлъ… но доволенъ…

— Имешь мсто?

— И башку!.. Но гд жь ты былъ, душа моя, если не знаешь, что я съ Батальръ…?

— А!..

Въ этомъ восклицаніи не было ни удивленія, ни негодованія: Жанъ Реньйо былъ честенъ по инстинкту, честь, которую онъ только понималъ, а не зналъ, предохраняла его самого отъ всего безчестнаго, въ другомъ же порокъ не возмущалъ его: съ дтства жилъ онъ въ той сред, гд непризнанная или непонятая нравственность допускаетъ странныя исключенія, онъ видлъ, что гнусный порокъ принимается и живетъ даже въ ндрахъ семейства…

Ужь таковы нравы этого класса въ Париж: порокъ легко такъ принимается и входитъ въ обыкновенный порядокъ вещей. Слова и мысли измняются. Какъ честность торговая мало походитъ на честность рыцарскую, такъ и понятіе добродтели измняется и, въ нкоторыхъ случаяхъ, доходитъ до гнусной, нелпой безсмыслицы. Добродтелью называютъ иногда организованный порокъ… порокъ законный, нескрываемый, достигшiй до чудовищнаго спокойствія совсти.

У этихъ людей все, что не наказывается закономъ, — верхъ нравственности, самыя угрозы закона для нихъ еще сомнительны: законъ слпъ, законъ суровъ, говорятъ они!

Бракъ кажется имъ исключеніемъ, роскошью, они спариваются случайно, безъ угрызенія совсти бросаютъ на улиц несчастныхъ дтей, которыми потомъ населяются тюрьмы и разъигрываются судейскія драмы…

Этотъ классъ, въ сравненіи съ цлымъ населеніемъ столицы, къ-счастію, весьма-незначителенъ, но онъ разсянъ по всему городу, и большая часть этихъ людей должны быть оправданы невжествомъ и нищетой.

Въ нкоторыхъ домахъ, даже хорошо меблированныхъ, наивность разврата простирается до того, что мать оплакиваетъ дочь, вышедшую за бднаго человка, и въ упрекъ указываетъ на пышный экипажъ и блонды женщины, разумно проведшей свою молодость…

Изъ всего Парижа, бдный Тампльскій-Кварталъ, населенный почти-сплошь мелкими торговцами и двусмысленными промышлениками, конечно, мене всхъ понимаетъ честь.

Разумется, и въ Тампл много честныхъ людей, но эта честность по необходимости идетъ объ-руку съ порокомъ, не въ силахъ отдалиться отъ него, и потому привыкаетъ къ нему, сживается съ нимъ и сталкивается безъ отвращенія.

Жанъ Реньйо принадлежалъ къ семейству, въ которомъ честность, кажется, переходила по наслдству отъ отца къ сыну, не смотря на то, онъ, по сосдству, съ-дтства еще привыкъ къ тампльскимъ исторіямъ. Онъ зналъ нравы торговцевъ: связь молодаго человка съ зрлой г-жею Батальръ не могла изумить его, точно такъ, какъ не удивился бы онъ и связи хорошенькой двочки съ пятидесятилтнимъ порядочнымъ человкомъ.

Можно сказать только, что Жанъ скоре бы умеръ, нежели ршился самъ также унизиться…

— Должность моя, продолжалъ Политъ, помахивая своею тростью:— хорошо выпить, хорошо състь, выспаться… туалетъ довольно-пріятный… отъ времени до времени театръ, балы — для развлеченія, а главное — ничего не длать!

Онъ взглянулъ на Жана, чтобъ видть, какое впечатлніе произвели на него эти слова.

Жанъ, развлеченный на минуту встрчей съ старымъ товарищемъ, снова отуманился.

— Что ты скажешь на это, спросилъ Политъ: — завидно, не правда ли?

Жанъ не отвчалъ.

Политъ потрясъ его за руку и подвелъ къ фонарю.

— Да какъ ты измнился, пріятель! вскричалъ онъ съ нкоторымъ участіемъ: — ты блденъ, какъ смерть, глаза красны… Боленъ?

Жанъ покачалъ головою.

— Влюбленъ? продолжалъ тампльскій левъ.— Вы, юноши, не зная жизни, смотрите на женщинъ серьзно… Виданы ли такія мелочи въ девятнадцатомъ столтіи!.. Что же? отгадалъ я, пріятель?

Жанъ снова покачалъ головою.

— Съ тобой, кажется, не разговоришься!.. Ну, дружище, распахнись съ стариннымъ… кто знаетъ? можетъ-быть, я и могу помочь бд… на свт чего не случается!

Вмсто отвта, Жанъ закрылъ лицо руками.

— Стало-быть, теб очень-тяжело!.. тихо проговорилъ денди съ участіемъ.

Грудь Жана поднялась, онъ всхлипывалъ, руки опустились, и Политъ увидлъ лицо его облитое слезами.

Это страданіе глубоко, неожиданно поразило его. Онъ остолбенлъ и не находилъ словъ.

Жанъ первый прервалъ молчаніе.

Губы его шевелились, онъ говорилъ что-то несвязное, непонятное, Политъ слушалъ. Мало-по-малу, Жанъ одушевился: потребность больной души раздлить горе взяла свое, онъ разсказалъ печальную исторію домашнихъ несчастій, опасность мамы-Реньйо и невозможность удовлетворить безжалостныхъ кредиторовъ.

По-мр-того, какъ онъ говорилъ, пошлыя, грубыя черты франта принимали выраженіе возраставшаго участія, въ лиц его, на которомъ обыкновенно отражалась только непроницаемая безпечность, теперь заиграло искреннее состраданіе.

— Возможно ли? бормоталъ онъ: — притснять такъ бдную женщину!

Когда Жанъ кончилъ, Политъ стиснулъ кулакъ и сильно стукнулъ тростью.

— И все это отъ негодяя оганна! вскричалъ онъ.— Чортъ меня побери, еслибъ я зналъ это, понесъ бы къ нему свои двадцать-пять су!.. А Рейнгольдъ, кажется, такая же деревяшка безчувственная… Обидть такую старуху! не правда ли, вдь мама-Реньйо очень-стара?

— О, да! очень слаба!.. а тюрьма совсмъ убьетъ тт!

— Что касается до этого, пріятель, то тюрьма никого не убиваетъ… Въ Клиши такъ пируютъ и женихаются, что…

— Бабушка-то? что ты?..

— Конечно, ей уже не до того, отвчалъ Политъ съ нкоторымъ пренебреженіемъ.— Но чортъ побери! вскричалъ онъ:— надо же, чтобъ я былъ голъ какъ соколъ!.. Кром платья, которое видишь, ничего… Эхъ! еслибъ берегъ я денежку на чтрный день!

Онъ обшарилъ оба кармана своего жилета и вытащилъ дв монеты въ тридцать су.

— Золотая цпочка, продолжалъ онъ, взвшивая ее рукою: — но это мдь…

Жанъ протянулъ ему руку.

— Спасибо, бдный Политъ, сказалъ онъ:— я вижу, что у тебя все такое же доброе сердце… но ты не можешь помочь мн…

— Вотъ что! сказалъ денди:— можно зайдти въ кандитерскуіо… авось прійдетъ мысль.

— Нтъ, сердце не лежитъ… проговорила Жанъ.

— Это ужь кому какъ, по характеру… Мн стаканчикъ чего-нибудь всегда полезно… Такъ подумаемъ здсь, пожалуй… Теб сколько надо?

— Всего теперь боле восьми-сотъ франковъ.

— Восьми-сотъ франковъ! повторилъ Политъ.— Еслибъ я заикнулся объ этомъ Жозефин, она ужь двадцать разъ прогнала бы меня.

Онъ осмотрлъ свои панталоны, жилетъ, сюртукъ.

— Все это стоитъ тридцать франковъ, бормоталъ онъ:— никакъ не больше… остается найдти еще семь-сотъ-семьдесятъ…

Смшной стороны этой сцены растроганные товарищи не замчали.

Жанъ съ признательностью жалъ руку Полита, который нсколько минуть стояль молча, крутилъ напомаженныя кудри и грызъ набалдашникъ своей трости.

Вдругъ онъ снялъ шапку и сдлалъ пируэтъ.

— Ты сказалъ, что у тебя есть сотня франковъ? вскричалъ онъ съ восторгомъ, какъ-будто нашелъ золотую гору.

— Сто-двадцать франковъ! отвчалъ Жанъ Реньйо.

— Гэ! пріятель! продолжалъ Политъ, схвативъ его за талію и начиная рольку: — оганнъ намъ ни по чемъ.. къ чорту Рейнгольда!.. къ чорту тюрьму!.. Вс долги уплачены… и еще завтра будетъ на что позавтракать въ кандитерский!..

Общанія Полита отзывались чудомъ: бдному Жану, при всемъ его простодушіи, что-то не врилось, но Политъ говорилъ съ такимъ жаромъ, энтузіазмъ его былъ такой неподдльный, казалось, онъ такъ глубоко убжденъ…

Жанъ стоялъ передъ нимъ съ открытымъ ртомъ и вопросительнымъ взглядомъ, не смя заговорить, боясь помшать желанному объясненію:

— А, добрались! говорилъ Политъ, вн себя отъ радости.— Трудно было дойдти, да таки-дошли же!.. Давай свои сто-двадцать франковъ, дитя мое, и я ручаюсь, что къ полночи у насъ будетъ билетъ въ тысячу!

— Какъ же ты это сдлаешь? спросилъ наконецъ Жанъ.

— Не я, а ты, ты самъ сдлаешь это… Я только дамъ теб удали, да научу, что съ ней длать.

— Ты шутишь? грустно спросилъ Жанъ тономъ упрека.

— Нтъ, не шучу! возразить Политъ:— честное слово!.. Я нашелъ средство… и средство-то врное.

— Что жь такое?…..

Тампльскій левъ посмотрлъ въ лицо шарманщику и положилъ об руки на набалдашникъ своей трости.

— Теб, Жаничка, никогда бы это и въ голову не пришло, проговорилъ онъ съ торжествующимъ видомъ:— а дло-то просто, такъ просто, что… мое почтеніе!.. зачмъ же есть на свт тридцать и сорокъ?

— Тридцать и сорокъ! повторилъ Жанъ, въ которомъ эти поставленныя рядомъ два числа не возбудили никакой мысли.

— Ты сразу выучилъ слово, душа моя, продолжалъ Политъ:— это добрый знакъ… Тридцать и сорокъ — карточная игра, она такъ называется, потому-что… Да что тутъ!.. Во всякомъ случа,— это игра, которая не употребляется людьми обыкновенными… Оно и легко, и скоро идетъ… Со ста франками, ты въ полчаса добудешь что теб нужно.

Шарманщикъ выслушалъ до конца, потомъ подождалъ секунды дв-три и опустилъ голову.

— Это-то была твоя мысль? прошепталъ онъ, пріунывъ.

— Надюсь, дитя мое.

— Кром этого у тебя нтъ другой надежды?

— Что за безтолочь эти люди, которымъ еще не удалось пожить на свт! вскричалъ Политъ.— Поди, толкуй съ ними!.. Я теб говорю, что это важнйшее средство.

— Однако, можно…

— Никогда!

Бдный Жанъ слишкомъ-горячо желалъ пріобрсть сумму, которую ему сулили: уговорить его было не трудно, впрочемъ, его прямой умъ и здравый смыслъ возставали противъ этихъ посуловъ, неимвшихъ никакого вроятія.

Хоть онъ и не былъ игрокомъ, но не могъ не знать, что всякая игра заключаетъ въ себ возможность проигрыша.

Политъ вознегодовалъ, зачмъ Жанъ не восхищается его мыслью.

— Это удивительно! ворчалъ онъ съ негодованіемъ:— по уши въ бд, а туда же ломается, да разбираетъ средства, какъ выдраться изъ тисковъ!.. Съ тобой ли твои сто-двадцать франковъ?

— Нтъ, отвчалъ Жанъ:— дома.

— Я бы на твоемъ мст, мой милый, мигомъ слеталъ за ними.

Жанъ не шевелился.

Политъ взялъ его за плечо и провелъ нсколько шаговъ по направленно къ рынку, шарманщикъ сначала шелъ покорно, но потомъ, воспротивился, и остановился.

— Не хочу я идти за сто-двадцатью франками, проговорилъ онъ съ какой-то стыдливостью.

— Отъ-чего такъ?

— Отъ-того, что бдной бабушк не миновать тюрьмы, ей будутъ очень-нужны эти деньги.

— Но теб стоитъ только захотть, чтобъ твоя бабушка не попала въ тюрьму.

Жанъ стоялъ закинувъ голову и мялъ въ рукахъ картузъ, лицо его горло.

— Жанъ! несчастный Жанъ! говорилъ разсерженный Политъ:— мн бы слдовало послать тебя къ чорту посл этого… но изъ дружбы стерплю!.. Послушай: вещь извстная!.. не пятьсотъ тысячь человкъ мн это говорили, и вс люди порядочіные… Въ первый разъ всегда выигрываютъ!

Денди говорилъ съ глубокимъ убжденіемъ, Жанъ невольно поколебался.

— Почему же въ первый разъ выигрываютъ больше, нежели въ другіе разы? спросилъ онъ.

Политъ пожалъ плечами и посмотрлъ съ гордымъ сожалніемъ.

— Что мн теб сказать? вскричалъ онъ:— эти вещи теб недоступны… ты меня не поймешь… Чтобъ постигать это, надо, видишь ли, пожить немножко въ обществ… Ну, слушай! хочешь положиться на стараго друга Полита?

— Я врю, что теб хочется помочь моему горю, отвчалъ Жанъ:— но…

— Брось свои но… не хочу я твоихъ но!.. Вришь ли ты мн?— врь же слову… Гэ! да это такая правда, что… Я знаю, что говорю… въ первый разъ всегда выиграешь… тутъ фальши нтъ!

— Еслибъ я этому врилъ!.. началъ-было полубжденный шарманщикъ.

— Боже ты мой! прервалъ Политъ:— ошаллъ малой! Я жь теб говорю, я самъ испыталъ… Когда я въ первый разъ слъ за карты — полны карманы набились, а пришелъ, вдь, только съ двумя франками… Суди же, что можно сдлать со ста франками!

— Въ-самомъ-дл, правда! думалъ вслухъ бдный шарманщикъ.

— А что до проигрыша, продолжалъ Политъ, у котораго разгоралось краснорчіе: — проигрышъ тутъ невиданное дло… ршительно невиданное… И, подумай хоть немножко, мой милый… Когда мама-Реньйо завтра утромъ проснется и увидитъ у себя на столик деньги, какъ она будетъ рада!..

— Боже мой! Боже мой! еслибъ это могло случиться!..

— Какъ она сложитъ руки, бдная старушка!.. какъ будетъ благодарить Бога!

Дыханіе сперлось въ груди у Жана: такъ смущала и мучила его мысль объ игр.

— Ты будешь у ея постели, продолжалъ Политъ: — ты спрячешься гд-нибудь въ углу, увидишь, какъ она будетъ плакать и улыбаться!..

Слезы текли по лицу Жана.

— Потомъ, ты понемножку будешь подходить, тихонько, на цыпочкахъ… станешь возл нея… она обниметъ тебя!.. Какъ вы будете счастливы!

Жанъ приложилъ руки къ взволнованной груди.

— Матушка! шепталъ онъ: — бдная матушка!.. Нтъ, ты на хочешь меня обманывать, Политъ… Я врю теб… я послушаюсь тебя.

Политъ захлопалъ въ ладоши, какъ-будто одержалъ трудную побду. Онъ взялъ Жана подъ руку и потащилъ его къ Площади-Ротонды.

— Это не дурно, говорилъ онъ, перемнивъ тонъ: — возьмемъ деньги и какъ-разъ обработаемъ дло!

Въ минуту прошли они улицу Птитъ-Кордри и достигли узкаго пассажа, ведшаго въ бдное жилище Реньйо.

— Ступай, сказалъ Политъ: — проворнй… Я подожду тебя здсь.

Шарманщикъ торопливо побжалъ въ пассажъ, а Политъ сталъ прохаживаться передъ входомъ.

Проходя дворомъ, Жанъ даже не взглянулъ на окно Ганса Дорна: такъ онъ былъ поглощенъ вновь-возродившейся въ немъ надеждой. Сквозь спущенные до низу занавсы изъ грубой кисеи, видно было, что комнаты Ганса освщены.

На полупрозрачной ткани рисовались поперемнно нсколько тней: легко можно было узнать изящный силуетъ Гертруды и тонкую талію какой-то другой женщины.

Съ ними былъ мужчина.— По тни, отброшенной на занавсы, нельзя было принять его за Ганса Дорна.

Эта тнь представляла тонкій, стройный станъ и вообще фигуру прекраснаго мужчины.

Жанъ ничего этого не видлъ. Онъ быстро бжалъ по избитой неровной лстниц и скоро очутился передъ дверью матери.

Дверь эта была приперта только защелкой, но Жанъ остановился, какъ-будто не смлъ перешагнуть за порогъ.

Разставаясь съ Политомъ, онъ былъ весь въ огн, что-то толкало его впередъ: онъ проникнутъ былъ врой и энтузіазмомъ, но, проходя пассажемъ и потомъ дворомъ, усплъ простыть. Вмсто того, чтобъ отворить дверь, онъ остановился на узенькой площадк и долго стоялъ неподвижно. Таинственная рука влекла его назадъ, Жанъ колебался. Въ первый разъ въ жизни онъ побоялся увидть мать и бабушку.

Наконецъ онъ приподнялъ защелку съ быстротой человка, который, зажмуривъ глаза, пьетъ отраву, набросивъ произвольно покровъ на совсть.

Онъ вошелъ. Большая голая комната освщалась огаркомъ сальной свчи, свтильня которой нагорла и опустилась. Три четверти комнаты были въ тни, слабый, неровный свтъ терялся на мрачныхъ стнахъ. Мстами только неопредленныя формы предметовъ смутно выступали изъ темноты.

Когда нагаръ, скопившійся на конц свтильни, упадалъ самъ-собою и на минуту оживлнный огонекъ вспыхивалъ ярче,— глаза искали кругомъ чего-то — и ничего не находили. Повсюду пустота, скудость, доведенная до крайней степени. Все было мало-по-малу распродано: оставалась только толстая рдинка на окн да истертое одяло на постели.

При вход, шарманщикъ не слышалъ никакого движенія въ комнат, съ минуту ему казалось, что квартира ихъ опустла, но первый его взглядъ былъ на постель, и тамъ, при потухающемъ свт огарка, онъ различилъ темную, неопределенную массу, отдлявшуюся отъ благо одяла.

Жанъ сталъ подходить на цыпочкахъ. По мр приблщкснія, до слуха его доходили два тяжелыя, стсненныя дыханія.

— Он спятъ, подумалъ онъ: — об… можно будетъ!

Удвоивъ осторожность, онъ дошелъ до самой постели безъ малйшаго шума.

Темная масса, рисовавшаяся на постели, были дв спящія женщины — бабушка съ своей невсткой, Викторіей.

Старуха полулежала, ноги ея свалились съ постели, голова закинулась на подушку. Она спала съ полуоткрытыми глазами и разинутымъ ртомъ.

То былъ не сонъ, а какая-то тяжелая безчувственность, перемежавшаяся неожиданнымъ болзненнымъ содроганіемъ.

Мама-Реньйо и не перемнила своего дневнаго костюма: воротившись изъ дома Гельдберга, изнуренная, убитая, дна сла на постель и сидла неподвижно.

На нжные, грустные вопросы Викторіи она отвчала мертвымъ молчаніемъ. Только разъ открылись уста ея: она произнесла молитву Богу, въ которой слышалось имя ея сына.

Она не сказала, что было съ нею въ этомъ дом, не сказала о зврской жестокости Жака, она хотла скрыть свои муки.

Во весь этотъ долгій вечеръ, въ ея тусклыхъ глазахъ не нашлось ни одной слезы.

Теперь, когда усталость поборола страдалицу, ея сонъ похожъ былъ на сонъ смертный.

Ея тревожныя, вытянувшіяся черты, при онмніи всего существа, сохранили выраженіе мучительной тоски. На блдномъ лиц былъ какой-то свинцовый матъ, вки, исчезнувшія въ глубокихъ впадинахъ, казалось, ждали христіанской руки, которая закрыла бы мертвые глаза.

Слабое дыханіе ея слышалось тихимъ свистомъ въ горл, сдые волосы, выбившіеся изъ-подъ чепчика, спутанными прядями облегали исхудалое лицо.

Подл нея, у кровати, стояла на колняхъ Викторія, положивъ голову на одяло, облитое ея слезами.

Видно было, что сонъ застигъ ее внезапно, она должна была остановиться на половин начатаго утшенія, замтивъ, что мама-Реньйо изнемогла отъ усталости, потомъ она не смла пошевельнуться, боясь встревожить сонъ, который служилъ перемежкой страданіямъ бдной старухи.

Не видно было лица Викторіи, приложеннаго къ одялу. Повисшія руки ея были сложены, какъ-будто на молитву.

То была горькая, полная безнадежности картина. Не нужно было видть выраженія лица Викторіи: одно ея положеніе вполн высказывало всю необъятность ея печали.

Но свтъ падалъ на морщины лица старухи, въ которомъ выражалась агонія.

Жанъ стоялъ въ двухъ шагахъ отъ постели, онъ видлъ все это, у него сердце обливалось кровью. Въ эту минуту, онъ забылъ зачмъ пришелъ, забылъ, что Политъ ждетъ его на улиц.

Онъ ужь ничего не помнилъ, мысли его замерли, безмолвное, безграничное отчаяніе разливалось по немъ, какъ зараза. Онъ упалъ на колни возл матери, голова его безотчетно склонилась на одяло, и вдругъ онъ вздрогнулъ, приподнялся: лобъ его коснулся холодной влаги слезъ…

Жанъ всталъ на ноги и пытался собрать въ голов мысли. Вспомнивъ, что хотлъ сдлать, онъ наклонился надъ постелью, чтобъ ощупать платье бабушки.

Викторія пошевелилась во сн, и изъ сжатой груди ея вырвался вздохъ.

Испуганный Жанъ отступилъ.

— Боже мой! прошепталъ онъ, схватившись за грудь:— отъ-чего я дрожу? Разв я замышляю преступленіе?..

Онъ опустилъ голову и съ минуту стоялъ неподвижно, потомъ примолвилъ, какъ-бы усиливаясь ободрить себя:

— Это нужно… он слишкомъ страдаютъ… имъ никто не поможетъ, кром меня!..

Онъ ступилъ шагъ впередъ, и вдругъ, будто очнувшись, быстро повернулъ голову въ самый темный уголъ комнаты.

— Геньйолетъ… подумалъ онъ.

Вмсто того, чтобъ подойдти къ постели, Жанъ пошелъ въ уголъ, гд обыкновенно спалъ идіотъ.

Никого не было на его тощемъ тюфяк.

— Гепьйолета нтъ! думалъ Жанъ: — он об спятъ… Боже мой! Ты ли открываешь мн путь къ спасенію ихъ? спасу ли я ихъ?..

Въ подобныя минуты глубокаго волненія, чистая душа во всемъ ищетъ предвстій. Жанъ подумалъ, что судьба нарочно удалила отъ него вс препятствія, и оживился надеждой.

Онъ воротился къ постели и снова сталъ искать въ складкахъ бабушкина платья кармана, гд долженъ былъ храниться маленькій кошелекъ Гертруды.

Не смотря на чистое, доброе побужденiе, руки у Жана дрожали. Еслибъ кто со стороны взглянулъ на него въ эту минуту, то принялъ бы его за злодя.

Въ страх и смущеніи, куда двалась его ловкость: онъ долго шарилъ… Между-тмъ, малйшее сонное движеніе матери или бабушки бросало его въ жаръ и въ холодъ и едва не обращало въ бгство.

Не смотря на безконечную осторожность Жана, старуха какъ-то чувствовала его, она начинала двигаться и шевелить губами.

Шарманщикъ замтилъ эти признаки близкаго пробужденія и сталъ торопиться, но чмъ больше онъ торопился, тмъ больше руки его вязались и путались въ складкахъ платья.

Его томило чувство, въ которомъ были и неопредленный страхъ, и какъ-будто угрызенія совсти, и нетерпливая досада. Крупныя капли пота выступили у него на вискахъ.

Въ ту минуту, когда онъ уже начиналъ отчаиваться, рука его попала въ отверстіе кармана и ощупала шелковый кошелекъ съ желаннымъ сокровищемъ.

Жанъ коснулся своей добычи, но еще не могъ завладть ею: одинъ конецъ кошелька былъ прижатъ бокомъ старухи, надо было его вытащить.

Нужно было много терпнія. Жанъ началъ тянуть тихо, тихо… кошелекъ не подавался, а бабушка просыпалась…

Голова ея завертлась на подушк, и она залепетала непонятный слова.

Руки ея блуждали въ пространств, казалось, она хотла обнять любимое существо.

— Сынъ! сынъ!.. прошептала она наконецъ задыхающимся голосомъ: — не убивай меня!.. я твоя мать!..

Жанъ не зналъ хорошенько, не къ нему ли относятся эти слова. Онъ растерялся, вспомнилъ, что ему остается одно мгновеніе и потянулъ кошелекъ сильне…

— Сынъ мой! сынъ!.. продолжала старуха въ волненіи, заплакавъ во сн: — прошу тебя, оставь мн послднюю надежду!..

Жанъ обмеръ и растерялся окончательно, потому-что послднія слова отнесъ къ кошельку со ста-двадцатью франками.

Взглянувъ въ лицо бабушки, Жанъ уврился, что она еще не проснулась, онъ сдлалъ послднее усиліе — и кошелекъ освободился, но движеніе его было ощутительно. Старуха приподнялась.

— Жакъ!.. закричала она.

Шарманщикъ обратился въ бгство, онъ былъ уже въ пяти или шести шагахъ отъ постели.

— Я не бредила, продолжала мама-Реньйо, тряся за руку невстку: — глаза мои ничего н видятъ, только я слышу шаги… Викторія! Викторія!

Викторія подняла голову.

Но въ эту минуту Жанъ былъ у свчи, онъ задулъ ее: все потонуло въ глубокой темпот.

— Кто тамъ? закричала Викторія: — это ты, Жанъ? Шарманщикъ не отвтилъ, онъ вышелъ и бгомъ побжалъ по лстниц.

Политъ ждалъ и насвистывалъ арію съ руладами. Жанъ добжалъ до него и прислонился къ стн: волненіе его истомило.

— Вотъ сто-двадцатъ франковъ мамы-Реньйо, проговорилъ онъ медленно, прерывающимся голосомъ.— Вотъ все, что у ней осталось… и… тутъ моя жизнь!.. Я укралъ ихъ… Политъ, если мы проиграемъ… я убью себя!..

VI.
У Ганса Дорна.

Настроеніе Полита измнилось. Пока онъ ждалъ Жана, прохаживаясъ по грязи, у него озябли ноги, и, вмсто волненія, произведеннаго въ немъ горемъ стараго товарища, теперь напала на него хандра.

Онъ оперся на трость и презрительно пожалъ плечами.

— Все зависитъ отъ характеровъ, сказалъ онъ:— вотъ я, я могу проиграть пять-сотъ мильйоновъ пистолей, не думая слагать оружія, какъ говорятъ старые воины… я искусный игрокъ!.. Но не въ томъ дло… Что мы съ тобой задумали, все это, видишь ли, глупости… и если ты раскаиваешься въ покраж ста-двадцати франковъ,— я согласенъ, это прекрасно, мой милый.

Жанъ смотрлъ на него съ недоумніемъ.

— Да, продолжалъ Политъ съ возрастающей-холодностью: — я обдумалъ… это не годится… положимъ, что я ничего не говорилъ.

— Я не понимаю тебя… пробормоталъ Жанъ.

— Можетъ-быть… да я-то себя понимаю… Когда я увидлъ тебя, мой милый, всего въ слезахъ, блднаго какъ полотно… не могу сказать, какъ это на меня подйствовало… клянусь честью, я думалъ, что заплачу.

— А теперь, перебилъ Жанъ:— теб ужь не жаль меня?..

— Клянусь теб, это неправда, вскричалъ Политъ, слегка разгорячившись: — я отдалъ бы все, что у меня есть, лишь бы спасти тебя отъ бды, даже занялъ бы, еслибъ имлъ кредитъ.

Онъ замолчалъ и сталъ пытаться ссть на набалдашникъ трости.

— Но у меня нтъ кредита, прибавилъ Политъ скороговоркой: — чорта ли же тутъ длать?..

— Ты говорилъ объ игорномъ дом… сказалъ заикаясь шарманщикъ.

— Правда… съ кмъ не случается глупостей!

— Ты ужь не хочешь?..

— Вотъ что, душа моя, стоя здсь въ грязи, я надумался… надо же было какъ-нибудь убить время… какъ я подумалъ хорошенько, то и сказалъ самъ себ: Политъ, ты, братъ, большой дуракъ… вотъ что!..

Жанъ становился въ тупикъ.

— Я не раскусилъ дла, продолжалъ темпльскій левъ: — Словомъ сказать… видишь ли… нтъ средствъ…

Недавно Жанъ колебался и не имлъ духа пуститься на предложенное предпріятіе, какъ-будто оно было преступленіе: онъ отступилъ предъ нимъ добровольно. Теперь, когда явились препятствія, въ немъ вспыхнуло неодолимое влеченіе идти впередъ. Такъ ужь устроенъ человкъ!

Игорный домъ, сейчасъ ужасавшій шарманщика, теперь сдлался для него предметомъ страстнаго желанія: онъ хотлъ играть, играть изъ всхъ силъ, о проигрыш онъ уже не думалъ.

Ему казалось, что у него вырываютъ врнйшее средство спасенія.

— Почему же нтъ средствъ? спросилъ онъ, смло выпрямившись.

— Смотри пожалуй! ворчалъ Политъ: — малой-то ужь самъ ершится… ты не съшь меня, душа моя, прибавилъ онъ вслухъ:— я въ этомъ не виноватъ.

— Да почему?.. скажи мн почему? повторилъ шарманщикъ въ порыв горячности.

— Удивительно, что такой человкъ, какъ я, возразилъ Политъ тономъ довольства:— человкъ, привыкшій къ обществу, не подумалъ объ этомъ съ перваго раза… Тутъ много причинъ, мой бдный: Жанъ… Съ настойчивостью, ты могъ бы войдти, не смотря на то, что ты такой молокососъ: тамъ нтъ городскихъ сержантовъ, некому допрашивать о рожденіи… Но тамъ люди порядочные, твое плисовое платье… твой картузъ — не идетъ!

Жанъ потупилъ голову: это возраженіе показалось ему убійственнымъ.

— Боже мой! Боже мой! бормоталъ онъ: — не-уже-ли это можетъ помшать?..

— Это жестоко, примолвилъ денди: — но что жь длать, безъ порядочнаго платья никуда нельзя показаться.

Жанъ теръ рукой свой пылающій лобъ, онъ готовъ былъ плакать съ досады.

— Ну, душа моя, заключилъ Политъ:— мн остается пожелаю теб лучшей удачи и отправиться.

— Постой еще немного!.. вскричалъ Жанъ умоляющимъ голосомъ.

— Пожалуй, я пробуду съ тобой сколько хочешь дитя мое… но это ни къ чему не поведетъ, и меня нисколько не забавляетъ… На твоемъ мст, я лучше хватилъ бы стаканъ вишневки, чмъ отчаяваться натощакъ. Чорта ли тутъ? коли нельзя, такъ нельзя…

Жанъ вдругъ вскинулъ голову.

— Нашелъ! закричалъ онъ. И лицо его оживилось.

— Что нашелъ?

— Нашелъ средство одться…

— Будто?

— Ты увидишь… Все, что есть лучшаго!

Жанъ былъ вн себя отъ радости. Онъ забылъ семейное горе, будущее ему улыбнулось: предъ нимъ рисовались груды золота, счастливая старость бабушки… Онъ видлъ мать свою въ полной лавочк, и новое платье на плечахъ Геньйолета. И еще оставалось довольно денегъ на ихъ свадьбу съ милой Гертрудой, о которой никогда не переставалъ думать.

Что за счастье!…

Онъ взялъ руку денди и пожалъ ее въ восторг.

— Добрый Политъ! подожди меня только четверть часа.

Левъ скорчилъ гримасу неодолимаго отвращенія.

— Пожалуйста! настаивалъ Жанъ, боясь отказа.

— Я буду ждать тебя хоть дв недли, если нужно, возразилъ Политъ: — только не здсь: кто-нибудь можетъ пройдти и пересказать Жозефин, что я таскаюсь по ночамъ… это поселитъ между нами недоразумніе… Ступай, длай проворнй свое дло, и приходи ко мн въ кандитерскую Ері-Sci, подл цирка.

— Хорошо! сказалъ Жанъ, готовый идти хоть на край свта: — до свиданья, я мигомъ!

— До свиданья… жду!

Денди обдернулъ жилетъ, приподнялъ галстухъ и поправилъ шляпу на своей густой прическ, сдлавъ это, онъ пустился вдоль по бульвару, поддергивая жабо, вывертывая локти и рисуясь со всевозможной граціей.

Жанъ проворно побжалъ въ пассажъ и снова перешелъ черезъ дворъ, но вмсто того, Чтобъ идти домой, онъ повернулъ направо, къ квартир Ганса Дорна.

— Ахъ, еслибъ отца ея не было дома! ворчалъ онъ, медленно взбираясь по лстниц:— но я держу пари, что его нтъ дома!.. ныншній вечеръ мн счастье.

Онъ подошелъ къ двери и слегка стукнулъ три раза: то былъ условный знакъ у нихъ съ Гертрудой.

Никто не отвчалъ.

Между-тмъ, проходя дворомъ, онъ видлъ свтъ въ окнахъ. Квартира была непуста.

Когда робкимъ человкомъ неожиданно овладетъ духъ отваги — ничто такъ не разгоняетъ его геройства, какъ тотъ томительный часъ, который прійдется ему провесть у звонка почтеннаго человка.

Въ эти неврныя минуты, одинъ проситель успетъ забыть приготовленную рчь, другой потерять заученую улыбку, посл трехъ ударовъ звонка, любой храбрецъ не отъищетъ въ себ и слдовъ недавней увренности.

Жанъ съ увренностью постучалъ въ дверь, но по-мр-того, какъ ждалъ онъ отвта, а отвтъ не являлся, увренность его слабла, лицо мрачилось, врожденная робость настигала его.

Можетъ-быть, Гансъ дома. Можетъ-быть, Гертруда спитъ. У Жана мурашки пробжали по кож при мысли, что самъ продавецъ платья отворитъ ему дверь.

И онъ не смлъ постучать въ другой разъ.

Не ршаясь постучать еще разъ, онъ пытался прислушаться, угадать, что длается за дверью.

Жанъ услышалъ что-то: это былъ какъ-будто шопотъ двухъ тихо-разговаривавшихъ, но съ этимъ двойнымъ лепетомъ мшался еще звукъ, который не давалъ Жану ничего разобрать, ничего предположить.

Этотъ третій звукъ выходилъ неизвстно откуда: онъ былъ слабый, смутный и непрерывистый.

Жанъ жилъ въ этомъ дом съ-дтства и не зналъ въ немъ никакого мастерства, которое бы производило такой непрерывный, послдовательный звукъ.

Еслибъ въ сосдств была тюрьма, онъ подумалъ бы, что какой-нибудь узникъ пробиваетъ молотомъ отверстіе въ каменной стн.

Зрніе не могло помочь его слуху. На узкой площадк, находившейся передъ дверью Ганса, была страшная темнота. Шумъ продолжался. Были мгновенія, когда Жану казалось, что ему стоитъ только протянуть руку, да и схватить ночнаго работника, цробивающего стну.

Иногда онъ не могъ разобрать, откуда выходятъ эти звуки и что это за звуки. По ночамъ, нердко бываетъ слышенъ подобный таинственный стукъ, и никто не можетъ ни объяснить себ, ни опредлить его. Изъ двадцати такихъ случаевъ, девятнадцать происходятъ отъ самыхъ простыхъ, естественныхъ причинъ, но т, которые слышатъ его и пытаются разгадать его значеніе, почти-всегда увлекаются воображеніемъ. Тогда созидается романъ, въ минуту сметанный на живую нитку.

Настаетъ утро, и романъ исчезаетъ, драма падаетъ: это флюгеръ качался на втр, непритворенная дверь хлопала, собака скребла лапами, лавочникъ, неутомимый въ работ, выбралъ страшный полуночный часъ, чтобъ разрзывать на мелкіе кусочки свои сахарные пряники.

Жанъ былъ не въ такомъ спокойномъ расположеніи духа, при которомъ умъ свободно можетъ рыться въ предположеніяхъ, но эти звуки невольно привлекли его и заняли. Онъ обошелъ кругомъ площадку, ощупалъ всю стну и — ничего не нашелъ.

Никого нтъ. Если этотъ звукъ не сверхъестественный, то онъ непремнно долженъ быть у Ганса Дорна, или въ маленькомъ темномъ дровяномъ чулан, который тоже принадлежалъ къ квартир продавца платья.

Въ-самомъ-дл, говорили, что у дяди-Ганса много денегъ, даже слишкомъ-много для человка его сословія. Можетъ-быть, не выдалбливаетъ ли онъ тайникъ для своихъ сокровищъ.

Жанъ протянулъ въ потьмахъ руку, чтобъ нащупать дверь чулана, она, казалось, крпко заперта была изнутри…

Этотъ стукъ, отъ чего бы онъ ни происходилъ, начался задолго до прихода Жана Реньйо, но когда раздался онъ въ первый разъ, его никто не слышалъ.

Гансъ Дорнъ ушелъ со двора еще въ сумерки, а у дочери его, хорошенькой Гертруды, врно, нашлось другое дло вмсто того, чтобъ слушать, какъ возятся крысы въ старой стн.

У ней былъ вечеръ. Отецъ веллъ ей любить Франца, услуживать ему: она искренно послдовала отцовскому совту.

Въ-самомъ-дл, это былъ Францъ, его, назадъ тому два часа, видла Малютка, когда онъ переходилъ черезъ Площадь-Ротонды и потомъ проскользнулъ въ темный пассажъ продавца платья.

Францъ хотлъ видть Гертруду. Ему нужно было многое разсказать ей. Цлая странная глава прибавилась къ фантастической повсти его сегодняшняго утра. Радость переполнила сердце Франца. Романъ судьбы его развивался, у него кружилась голова отъ надеждъ, ему нуженъ былъ повренный.,

Притомъ, нсколько словъ, обмненныхъ утромъ съ Гертрудой, пока Гансъ искалъ знаменитый узелокъ съ платьемъ, открылъ новый міръ нашему юнош.

Гертруда знала Денизу и, казалось, любила ее.— И сколько Гертруда выиграла въ мнніи Франца съ-тхъ-поръ, какъ онъ узналъ это! Сколькимъ лучше, прекрасне она показалась ему! Какой искренней, братской любовью полюбилъ онъ ее!

Францъ былъ въ разлук съ Денизой съ-тхъ-поръ, какъ изгнаніе изъ дома Гельдберга заперло ему двери въ богатые салоны, въ которыхъ онъ бывалъ когда-то. Мамзель д’Одмеръ стала ему недоступна. Ночью, въ ту торжественную минуту, когда онъ обрекалъ себя на смерть, когда ему хотлось въ послдній разъ проститься съ Денизой, онъ принужденъ былъ употребить одно изъ тхъ романическихъ средствъ, которыя обыкновенно кончаются позоромъ для любимой женщины. Не будь дуэли, Францъ ни за что не ршился бы на это страшное средство, гд вся опасность падала на Денизу. Онъ былъ предпріимчивъ, по, не смотря на неудержимый разгулъ его лтъ и характера, въ немъ было нжное, разборчивое чувство прекрасной души, онъ всегда отказывался отъ всякой попытки, опасной для любимой имъ женщины.

Теперь — Дениза дала ему право на свою любовь. Онъ берегъ, какъ сокровище, въ глубин души своей дорогое признаніе красавицы.

Но т же преграды еще лежали между ними. Двери виконтессы д’Одмеръ были и. теперь затворены для Франца такъ же плотно, какъ затворились он передъ нимъ въ прошлую ночь. Не было никакихъ средствъ видться съ Денизой, и — эта очаровательная встрча передъ дверьми дома, и этотъ согласный поцалуй, память котораго пробгала трепетомъ по жиламъ Франца, — все, казалось, должно было заключить томленье долгой разлуки,— разлуки, которая могла тянуться до безконечности.

Еслибъ Францъ не встртилъ хорошенькой Гертруды, еслибъ ея веселая улыбка не мелькнула ему предвстницей счастья, онъ усомнился бы въ своемъ будущемъ.

Съ послдней ночи, обстоятельства сильно измнились, по-крайней-мр, такъ думалъ Францъ, онъ полонъ былъ надеждъ пылкихъ, почти безразсудныхъ. Онъ, бдный сирота, незнающій даже имени отца своего, мечталъ о знатности и богатств, онъ мечталъ проникнуть наконецъ мрачную тайну, которою окружена была вся жизнь его.

Но это были только надежды, еще когда-то он сбудутся, а между-тмъ, онъ страстно любилъ Денизу. Мысль, что онъ ее не увидитъ больше, терзала его. Но теперь, когда она открыла ему сердечное чувство, онъ не могъ ужиться съ мыслью о разлук.

Гертруда должна была помочь его горю. Онъ видлся съ нею только два раза, но обстоятельства, которыя Францъ называлъ случаемъ, неожиданно скрпили ихъ дружбу. Не думая доискиваться источника этого чувства, Францъ полагался на Гертруду, какъ на стараго друга. Онъ не объяснялъ своего къ ней доврія: онъ просто врилъ, — врилъ въ преданность этой двушки. Онъ врилъ въ нее до того, что готовъ былъ основать на этой хрупкой опор вс свои надежды на будущее.

И онъ шелъ высказать ей всю свою душу,— и счастливъ былъ напередъ, при одной только мысли о томъ, что онъ повритъ Гертруд, и о томъ, что узнаетъ отъ нея.

Мжду-тмъ, ничего новаго не было между нимъ и хорошенькой дочкой Ганса Дорна, ничего, кром нсколькихъ торопливыхъ словъ, выговоренныхъ шопотомъ, въ заключеніе которыхъ Францъ сказалъ: я вернусь…

Разв этого не довольно для того, чтобъ Гертруда могла знать все, чего надется отъ нея Францъ?

Можетъ-быть.— Францъ ни въ чемъ не сомнвался, онъ еще никогда не былъ такъ веселъ.

Когда онъ взошелъ на лстницу Ганса Дорна, продавца платья уже давно не было дома: онъ ушелъ, не сказавъ дочери, когда воротится.

Гертруда была одна въ передней комнат. Таинственный шумъ, который слышалъ Жанъ Реньйо, тогда еще не начинался.

Гертруда, по обыкновенно, вышивала. Она сидла у маленькаго столика, на которомъ помщались лампа и вся инструментальная мелочь, пригодная ея работ. Мысли веселыя и грустныя проходили въ ум ея другъ за другомъ, и вс отражались на ея миловидномъ личик.

Она съ самаго утра не видала Жана. Чаще всего думала она о немъ: тогда въ чертахъ ея выражалось нжное чувство. Она любила Жана глубокой, истинной любовью, а Жанъ былъ такъ несчастливъ!

Но Гертруд было шестнадцать лтъ. Въ эту пору жизни, печаль неустойчива: ее спахнтъ первая мимолетная радость. томъ, Гертруда думала, что ста-двадцати франковъ, скопленныхъ ея бережливостью, достанетъ мам-Реньйо, чтобъ умилостивить своихъ преслдователей.

Время-отъ-времени, задумчивое, наклоненное лицо Гертруды вдругъ оживлялось. Она поднимала голову. Веселый блескъ игралъ въ глазахъ ея.

Тогда она опять являлась тою рзвой двочкой, какою мы видли ее въ первыхъ главахъ нашего разсказа, — веселою, доброю двочкой, съ открытымъ сердцемъ, съ открытой душой: это былъ хитрый, острый ребенокъ, любящій смяться и играть мимолетной радостью.

Въ эти минуты, когда лицо ея сіяло, и съ живыхъ, яркихъ глазокъ слетало облако задумчивости,— въ эти минуты она все оглядывалась на дверь. Она ждала кого-то, и этотъ кто-то медлилъ, при всемъ ея нетерпніи.

Наконецъ, послышались шаги на двор, потомъ на лстниц.

— Я это знала! пролепетала Гертруда съ торжествующей улыбкой.

До-сихъ-поръ, ей не приходило въ голову пть, но теперь — она принялась за свое вышиванье и затянула какой-то куплетъ на удачу.

Стукнули въ дверь.— Гертруда продолжаетъ пть.

Стукнули посильне.

— Гертрудочка! послышался голосъ за дверью: — мн будетъ слышнй, если вы отворите.

Гертруда перестала пть и захохотала.

— Кто вы? спросила она не вставая.

Голосъ за дверью принялъ жалобный и вмст насмшливый тонъ:

— Мамзель Гертруда, я — бдный Жанъ, вашъ сосдъ, я пришелъ…

— Тсс! закричала Гертруда, покраснвъ, и встала изъ-за работы.

— Я, пожалуй, замолчу, продолжалъ голосъ: — но если вы не отворите, я вамъ съиграю Parisienne на своей дикой шарманк.

Гертруда уже не смялась. Лицо ея вспыхнуло и глаза гнвно сверкнули. Но она отперла дверь.

Францъ вбжалъ, и помирая со смху, поцаловалъ ее разомъ въ об щеки.

Гертруда отскочила и нахмурилась.

— Батюшки нтъ дома, сударь, сказала она.

— Тмъ-лучше, отвчалъ Францъ, запирая дверь: — мой другъ Гансъ былъ бы для насъ съ тобой лишнимъ въ ныншній вечеръ, Гертрудочка… Намъ съ тобой нужно переговорить бездну секретовъ.

— Не мн, по-крайней-мр, возразила Гертруда, потупивъ глаза. На прекрасномъ лиц ея выражался гнвъ.

— Въ-самомъ-дл? спросилъ Францъ, смутившись.

— Въ-самомъ-дл, сударь.

У Франца пропала улыбка, онъ стоялъ передъ Гертрудой опустивъ руки.

Она сла за свое вышиванье, и, казалось, вся погрузилась въ работу.

Настало долгое молчаніе.

Помолчавъ съ добрую минуту, хозяйка незамтно приподняла свои шелковыя рсницы и вскользь взглянула на гостя.

Глубоко-печальный видъ Франца составлялъ рзкій контрастъ съ его недавней веселостью. Взглядъ Гертруды, еще потупленный и гнвный, сталъ мало-по-малу смягчаться.

А говорить она все-таки не начинала.

— Стало-быть, вы ее не видали? проворчалъ Францъ.

— Нтъ, сударь, отвчала Гертруда, не сводя глазъ съ своего вышиванья и ршившись казаться неумолимою.

Францъ тяжело вздохнулъ.

Снова наступило молчаніе.

Еще прошла минута, Гертруда въ другой разъ приподняла свои длинныя рсницы. Францъ стоялъ опустивъ голову, его нежданныя, живыя впечатлнія, какъ впечатлнія ребенка, не знали границъ, имъ уже овладло отчаяніе.

На этотъ разъ, Гертруда сжалилилась. Голосъ ея сталъ кротокъ и ласковъ.

— Да, проговорила она съ маленькимъ остаткомъ вражды: — а зачмъ вы сметесь надъ Жаномъ Реньйо?

Лицо Франца просіяло.

— Вы видли ее, вскричалъ онъ:— вы все это говорили, чтобъ отмстить мн!

— Нтъ, сударь, кому нужно трудиться, хлопотать для такого злаго…

— Гертруда! Гертрудочка! сталъ упрашивать Францъ:— скажите, вы видли ее?

— Хорошо вы платите за хлопоты о вашихъ длахъ!

— Боже мой! вскричалъ Францъ, который готовъ былъ пролзть въ игольныя ушки:— этотъ бдный Жанъ!.. добрый Жанъ!.. да знаете ли вы, Гертруда, какъ я люблю его!.. Гертруда! пожалуйста! скажите, вы видли ее!

— Не будете надъ нимъ смяться?

— Клянусь честью — никогда!.. Ахъ! если бы Дениза хоть въ половину такъ меня любила!..

Францъ проговорилъ это желаніе, сложивъ руки и поднявъ глаза къ небу.

На лиц Гертруды расцвла полная улыбка.

— Не знаю, любятъ ли васъ, сказала она: — но были очень-грустны, когда я пришла, глаза раскраснлись отъ слезъ… Когда я заговорила о васъ, поблднли… Когда я сказала, что вы спасены, меня обняли, и съ слезами на глазахъ сложили блыя, прекрасныя ручки, чтобъ благодарить Бога…

VII.
Фея.

Францъ смялся, Францъ плакалъ и осыпалъ поцалуями руку Гертруды.

— И вы скрывали отъ меня все это? сказалъ онъ веселымъ и вмст дрожащимъ голосомъ:— о! безжалостная! безжалостная!

— Зачмъ же вы смялись надъ бднымъ Жаномъ?.. тихо проговорила Гертруда.

— Разскажите же мн еще о ней, теперь мы помирились: разскажите все, все…

Онъ взялъ стулъ и слъ подл швеи.

— О, да! продолжала Гертруда:— она васъ очень любить, бдная барышня!.. и если бы при ней кто вздумалъ смяться надъ вами, она бы еще не такъ защищала васъ, какъ я защищаю Жана Реньйо… Когда она вошла въ комнату, гд я ждала ее, я испугалась — такъ она измнилась!.. Въ глазахъ ея было что-то странное… Вмсто того, чтобъ подойдти ко мн, по обыкновенію, — потому-что она всегда такъ привтлива и добра ко мн,— она бросилась въ кресла и закрыла лицо руками.

‘У меня слезы навернулись, господинъ Францъ, когда слушала я ея рыданія, которыя она старалась подавить…

‘— Я къ вамъ, мамзель Дениза, сказала я:— съ шитьемъ.

‘Она не слышала. Я тихонько подошла къ ней и сла на кончикъ стула подл нея.

‘— Послушайте, сказала я: — мн хотлось утшить васъ и обрадовать.

‘— Обрадовать, отвчала она:— о! бдная Гертруда!.. если бы ты знала!

‘Она отняла руки отъ лица и взглянула на меня… Глядя на нее можно было подумать, что она нсколько лтъ страдала.— Видвъ ее наканун такою веселою, такою прекрасною, я не узнавала ее… Ахъ, господинъ Францъ! вы должны ее очень любить, и любить всегда!..’

Францъ взялъ руку Гертруды и приложилъ къ своему сердцу, которое сильно билось. Двушка улыбнулась.

— Я не знала, какъ начать, продолжала она:— потому-что старая служанка ежеминутно входила въ сосднюю комнату… а оставить ее въ такомъ мучительномъ положеніи я не могла.

Я взяла ея холодную руку и согрла въ своихъ рукахъ.

‘— Я знаю, отъ-чего вы плачете, сказала я: — онъ долженъ былъ сегодня по утру драться на дуэли.

Она съ изумленіемъ взглянула на меня и сказала:

‘— О комъ говоришь ты, Гертруда?

‘Я наклонилась къ ея рук и долго цаловала ее, чтобъ не видать, какъ она покраснетъ… потомъ, собралась съ духомъ и отвчала:

‘— Я говорю о господин Франц.

Рука ея дрожала у меня въ рукахъ, я боялась взглянуть на нее, чувствуя, что она наклонилась надо мною. Рука ея обвилась вокругъ моей шеи, она прижала меня къ своей груди, которая билась такъ же, какъ теперь бьется ваше сердце…

‘— Гертруда, Гертруда! говорила она: — мы въ дтств были друзьями, я и до-сихъ-поръ люблю тебя…

Она остановилась, я думала, что оскорбила ее, но когда я хотла поднять голову, горячая слеза упала мн на лицо.

‘— Разскажи мн все, сказала она: — не знаю, какъ ты отгадала мое чувство, но это правда, Боже мой! я люблю его… О! я люблю его, и никогда, никогда не полюблю никого, кром его!

‘— Слава Богу, милая барышня! вскричала я, поднявъ уже голову: — господинъ Францъ охотно бы выдержалъ завтра другую дуэль, чтобъ услышать то, что я теперь слышу!’

— Ты мой добрый ангелъ, Гертруда! прервалъ Францъ, привскакнувъ на стул: — ну, что жь Дениза?

— Сначала она не поняла меня, продолжала Гертруда:— какъ-будто боясь ошибиться… потомъ, глядя съ вопросительнымъ видомъ, она покраснла… это ободрило меня.

Я смотрла на нее улыбаясь, и уже отгадывала ея вопросъ.

‘— Голубушка моя барышня, сказала я съ такимъ удовольствіемъ, какъ еще никогда не говорила: — я видла господина Франца посл дуэли.

‘— Онъ живъ?.. вскричала она: — и не раненъ?

Посл моего отвта, она замолчала, сложила руки и какъ-будто стала молиться.

Если бъ вы видли, господинъ Францъ, какая она была хорошенькая!..

Я ей разсказала все, что знала о вашей дуэли, что вы только о ней и думаете, и что я пришла къ ней по вашей просьб…

Она была счастлива. Пока я говорила, щеки ея мало-по-малу покрывались свжимъ румянцемъ, заплаканные глаза прояснялись.

Она радовалась какъ ребенокъ, обнимала меня какъ сестру, удивлялась моей работ, воздухъ, небо… все казалось ей прекраснымъ, все веселило ее. Потомъ вдругъ лицо ея опять отуманилось.

‘— Бдный братъ мой! проговорила она:— онъ пріхалъ сегодня утромъ, и я еще не видала его… Боже мой! я совсмъ растерялась отъ страха…’ и убжала.

— И, уходя, ничего вамъ не сказала? спросилъ Францъ.

Гертруда едва не засмялась.

— Не довольно ли, сударь? сказала она съ улыбкой.

— О, да! отвчалъ Францъ: — я вамъ такъ благодаренъ, Гертруда, моя добрая сестрица!

Въ-продолженіе всего разсказа Гертруды, Францъ былъ молчаливъ. Глубокое, серьзное чувство смнило обыкновенное беззаботное выраженіе лица его. Нсколько минутъ еще онъ спокойно упивался своимъ наслажденіемъ, но это не могло быть продолжительно, его пылкой душ нужно было излиться, дйствовать.

— Благодарю васъ, сестрица, сказалъ онъ веселымъ, живымъ голосомъ: — я, право, люблю васъ въ десять разъ больше, нежели сколько нужно любить, чтобъ называться вашимъ братомъ… Какая вы милашка, добрая!.. Дайте мн поцаловать эти ручки, которыми согрвались ея ручки!

Гертруда не находила тутъ ничего дурнаго, но Францъ, поцаловавъ ручки вмст и порознь каждую, протянулъ голову, чтобъ поцаловать Гертруду въ лобъ. Она покраснла и откачнулась.

— Не бойтесь ничего, Гертруда! сказалъ Франць, сдлавшійся въ эту минуту сантиментальнымъ:— вдь сюда упала ея слезинка… помните?

Гертруда засмялась.

— А вы, сказала она:— что вы мн хотли сказать?

— О! я, отвчалъ Францъ:— это все продолженіе моей фантастической исторіи… Кажется, право, я сдлаюсь важной особой!.. Вы помните мои похожденія сегодня ночью?

— О, да! отвчала Гертруда, и на свженькомъ личик ея выразилось живое любопытство.

— Ну! это все продолжается… говорилъ Францъ: — чудо за чудомъ… Я точно сынъ какого-нибудь принца!..

— Принца! простодушно повторила Гертруда.

— Если только, продолжалъ Францъ полу-серьзно, полу-смясь:— какая-нибудь фея не взялась мн покровительствовать… Во всякомъ случа, я ршительно теряюсь и объявляю, что не умю разршить этой загадки… Вотъ, какъ это было, Гертруда, посмотримъ, вы не отгадаете ли… Помните тотъ подарокъ, что таинственная рука положила мн въ карманъ на бал у Фаваръ?

— Полный кошелекъ золота? сказала Гертруда.

— Ну, да!.. Видите ли, я еще не очень-старъ и не горжусь великою мудростію… Но этотъ кошелекъ заставилъ меня задуматься о тайн моего рожденія, я былъ увренъ, что за этимъ первымъ подаркомъ скоро послдуетъ другой… и потому цлые сутки посвятилъ на то, чтобъ длать шалость за шалостью…

— На это васъ взять! сказала Гертруда.

— Вы правы, сестрица, потому-что въ подобныхъ вещахъ я никогда не задумаюсь.

— Вы прокутили все, что было въ кошельк?

— Фи!… и истратилъ въ-четверо больше и, конечно, еще не обзавелся всмъ необходимымъ!

— Что жь вы будете длать? спросила Гертруда.

— А! вскричалъ Францъ: — а фея-то на что?.. Послушайте!.. Я заказалъ хорошенькую мебель у Монбро. Хотя я плохой наздникъ, но у Кремье держалъ пари за маленькаго Англичанина, которому нтъ подобнаго на Елисейскихъ-Поляхъ, потомъ бросилъ денегъ еще тамъ-и-сямъ и возвращался съ удовольствіемъ удовлетворенной фантазіи и съ нкоторымъ угрызеніемъ совсти: — еще такъ недавно я разбогатлъ! Прихожу домой въ Улицу-Дофине, иду къ привратниц, чтобъ взять ключъ отъ своей комнаты и думаю: зачмъ я не взялъ получше квартиры!…

Францъ пожалъ плечами съ такою простодушною надменностью, что, конечно, никто не упрекнулъ бы его за нее. Теперь онъ сидлъ Мондоромъ въ этой самой комнат, куда вчера приходилъ со всмъ гардеробомъ подъ мышкой, и толковалъ о расточительныхъ шалостяхъ, о рдкой мебели, о лошадяхъ,— едва извинялъ себя, что не нашелъ дворца для своей пышной особы. Но все это было сказало такъ весело, такъ добродушно, смхъ, которымъ онъ сопровождалъ эти выходки, былъ такъ чистосердеченъ… Слова то же, что нкоторые наряды, въ которыхъ дурное становится еще безобразнее, а красивое еще прекрасне.

Гертруда была далека отъ подобныхъ мыслей, въ ней не было даже и впечатлнія, которое бы могло породить ихъ, заинтересованная первымъ разсказомъ Франца, она теперь слушала отъ всего сердца. Кром любопытства, въ ней было только участіе къ расказчику и немного нетерпнія, она походила на тхъ неумолимыхъ читателей, которые возмущаются каждый разъ, когда драма замедляется и страсть успокоивается.

— А безъ квартиры, продолжалъ Францъ: — куда бы я длъ мебель Монбро?

— Конечно, сказала Гертруда, чтобъ положить конецъ его разсужденіемъ.

— Я былъ изнуренъ усталостью, говорилъ Францъ: — не все вдругъ… я откладывалъ это распоряженіе на завтра.

‘Вхожу.— Привратница, женщина важная, которая до-сихъ-поръ оказывала мн нкоторое пренебреженіе и явное свое превосходство, вдругъ встала съ кожаныхъ креселъ и вжливо махнула очками.— Она обыкновенно привтствуетъ такъ только важныхъ постителей.— Мужъ ея пересталъ работать и даже съ почтеніемъ приподнялъ картузъ,— тогда-какъ этотъ человкъ, занимаясь починкою старыхъ башмаковъ, обладаетъ въ высшей степени сознаніемъ собственнаго достоинства и еще никогда не снималъ передо мною шапки. Игравшіе въ углу ребятишки затихли, и, выпучивъ глаза, смотрли на меня съ почтительнымъ удивленіемъ.

‘Это было вечеромъ, около половины седьмаго, или, можетъ-быть, и въ семь часовъ… А Гансъ когда вышелъ изъ дома, Гертруда?

— Въ половин шестаго, отвчала двушка, не понимая, къ чему клонился этотъ вопросъ.

— Можетъ-быть, и онъ… тихо сказалъ Францъ посл минутнаго молчанія.— Но съ какой стати?..

‘Подобный пріемъ отъ привратниковъ, громко продолжалъ онъ: — былъ такъ необыкновененъ для меня, что я растерялся и, кланяясь, думалъ, не смются ли они надо мною.

‘— Я пришелъ, за ключомъ, пробормоталъ я.

‘— Разв вы хотите идти на верхъ? спросила привратница.

‘— Надюсь, душа моя…

‘Привратница улыбнулась, привратникъ тоже улыбнулся, и дти улыбнулись.

‘Я готовъ былъ разсердиться.

‘— Я полагала, что вы сегодня перейдете въ свою квартиру, сказала привратница.

‘— Въ мою квартиру? повторилъ я.

‘— Вы изволили нанять покои въ первомъ этаж… шесть чистыхъ комнатъ недавнo-отдланныхъ, съ террассою на дворъ…

‘— О-го! подумалъ я: — это вторая глава маскарада… Идетъ! можно надяться!— И чтобъ не стать ниже своего положенія, я, какъ слдуетъ жильцу перваго этажа, надлъ шляпу.

‘— Хорошо, голубушка, сказалъ я съ небрежнымъ видомъ: — только они, кажется, слишкомъ поторопились исполнить мое приказаніе… Покажи-ка мн, пожалуйста, квартиру.

‘Привратица, съ очками въ рук, пошла впередъ по лстниц, обращаясь ко мн на каждой ступени съ пріятной улыбкой.

‘Я шелъ за нею очень-хладнокровно и важно.

‘Дверь отворилась. Комнаты были красивы, чисты, веселы, приличны для жильца, но немножко скромны.

‘— Тсно, кажется, сказалъ я привратниц.

‘— Ваша комната… начала-было она.

‘Я понялъ, и грозный взоръ мой поразилъ ее такъ, что она, казалось, хотла уйдти въ землю.

‘— Смю надяться, бормотала она:— что я не оскорбила…

‘Я махнулъ рукой, и она замолчала. Чтобъ развлечь мои мысли, привратница отворила въ стн маленькій шкафъ и достала бумажникъ.

‘— Вы изволите знать, что это такое? Тутъ банковые билеты, сказала она, подавая мн бумажникъ.

‘Пусть меня повсятъ, Гертруда, — я ничего этого не зналъ.

‘— Хорошо, хорошо, знаю, голубушка, сказалъ я и положилъ бумажникъ въ карманъ, не взглянувъ въ него.

‘Что вы скажете объ этомъ, Гертрудушка?

— Странно! отвчала двушка, которая слушала разсказъ Франца, не обращая вниманія на его фарсы.

— Конечно, продолжалъ онъ:— въ квартир можно будетъ разставить мебель Монбро… я оставилъ ее за собою… но не въ томъ дло. Мн хотлось вывдать что-нибудь отъ привратницы, но какъ было это сдлать въ принятой мною роли? Я выдавалъ себя знающимъ все, хозяиномъ, все было сдлано по моему приказанію: какъ спросить посл этого? Къ-счастію, чтобъ развязать языкъ подобнымъ людямъ, нужно только не мшать имъ, а разъ начавъ, они Богъ-знаетъ чего не разскажутъ. Такимъ-образомъ, безъ особенныхъ дипломатическихъ усилій, я узналъ, что мои предполагаемые агенты ушли только-что передо мною. Ихъ было двое: одинъ оставался у воротъ въ карет, а другой нанялъ отъ моего имени квартиру и заплатилъ впередъ за дв трети. Дло сдлано съ нкоторою торопливостью и, какъ замтила привратница, повренный точно опасался, чтобъ я не возвратился раньше. Онъ обжалъ комнаты, быстро осмотрлъ все и положилъ въ шкафъ, подъ особенное сбереженіе привратницы, бумажникъ съ банковыми билетами, потомъ ушелъ, какъ пришелъ, приказавъ мн кланяться и не сказавъ своего имени…

Францъ замолчалъ.

— Потомъ? спросила Гертруда, ожидавшая еще чего-то.

— Все.

— Больше ничего не узнали вы объ этихъ двухъ мужчинахъ?

— Ничего.

— И не подозрваете, кто бы это былъ?

— Нисколько, отвчалъ Францъ.

Хорошенькая Гертруда стала слушать внимательне. Она ждала съ нетерпніемъ, чтобъ Францъ высказалъ свои догадки о тхъ незнакомцахъ, которые взяли на себя трудъ нанять для него квартиру въ Улиц-Дофина и перенести его пенаты изъ мансарды въ первый этажъ.

Францъ нсколько времени молчалъ. Онъ пробгалъ въ памяти то, что передумалъ прежде, и искалъ новыхъ заключеній.

— Положимъ, проговорилъ онъ наконецъ:— въ одномъ изъ нихъ я подозрваю… даже больше, почти угадываю…

— Кого? спросила нетерпливо Гертруда.

— Но эта разгадка, продолжалъ Францъ: — не поведетъ меня далеко, потому-что я не знаю имени этого человка… Нужды нтъ! можно попытаться… Знаю только, что, судя по описанію привратницы, человкъ, остававшійся въ карет, одно лицо съ моимъ видніемъ на бал Фаваръ.

— А! произнесла Гертруда, открывъ ротикъ.

— Именно, мой замчательный Нмецъ, прибавилъ Францъ: — Испанецъ, Армянинъ… это таинственное существо, которое преслдуетъ меня своими милостями.

— А другой? спросила Гертруда.

Францъ заикнулся и посмотрлъ ей въ лицо.

— Другой, проговорилъ онъ: — этотъ труднй… Если врить разсказамъ моей привратницы, его имя должно быть намъ коротко знакомо, а вамъ, сестрица, знакоме, нежели мн.

Любопытство Гертруды усилилось.

— И костюмъ и наружность, продолжалъ Францъ: — все совершенно-сходно съ человкомъ, о которомъ я говорю… и лта его… даже выговоръ немножко-нмецкій… Что касается до физіономіи, мн сказали, что это воплощенная честность, и чмъ больше я думаю, все больше узнаю въ немъ… вашего отца, Гертруда.

— Моего отца! вскричала изумленная двушка.

Это слово вызвало Гертруду изъ фантастической области, куда залетло-было ея нмецкое воображеніе, имя отца воротило ее въ міръ дйствительности.

Съ перваго раза она изумилась, потому-что мысль объ отц была безконечно-далека отъ прихотливыхъ, странныхъ представленій, пробужденныхъ въ ней разсказомъ Франца. Теперь она ощутила что-то похожее на чувство ребенка, неожиданно встртившаго близкое, знакомое ему имя на чудесныхъ страницахъ Тысячнодной Ночи.

И еще къ большему удивленію, она вспомнила, что происходило въ тотъ день утромъ. Это странное существо, которое Францъ называетъ Нмцемъ… отецъ знаетъ его, любитъ его и почитаетъ какъ господина.

Непривыкшее къ притворству лицо Гертруды измнилось, эта перемна не ускользнула отъ Франца, который все время смотрлъ на нее пристально.

— Пожалуйста, проговорилъ онъ: — скажите мн, Гертруда… какъ вы думаете, можно предположить, что это былъ вашъ отецъ?

Двушка открыла-было ротъ, чтобъ отвчать утвердительно, но въ ту же минуту въ нее закралось робкое сомнніе.

Отецъ, можетъ-быть, иметъ причины скрываться, можетъ-быть, даже нельзя было сдлать иначе, потому-что онъ окружилъ себя глубокой тайной.

Гертруда проникла эту тайну неумышленно, случайно, но поступки Ганса Дорна утромъ, глазъ-на-глазъ съ Францомъ, казалось, властительно начертали правила и для ея дйствій.

Отецъ ея не говорилъ, на вопросы Франца онъ былъ вполн безотвтенъ, Гертруда ршила, что и ей должно также молчать.

Надо было притвориться незнающей. Но когда она подумала объ этомъ дл, ей показалось невозможнымъ даже сомнваться.

Странная исторія, разсказанная Францомъ, приняла въ ея глазахъ видъ разительной истины. Таинственный дятель этого чуда былъ ршительно ея отецъ подъ вліяніемъ Нмца.

Утромъ они говорили о Франц.

Какая неизъяснимая любовь проявилась въ Ганс Дорн къ этому безродному юнош! Еще, въ конц ихъ разговора, Нмецъ спросилъ адресъ Франца. И сама же она, Гертруда, достала этотъ адресъ отъ мамзели д’Одмеръ.

И не смотря на все, отвтъ срывался у нея съ языка. Она не смла говорить, яркимъ румянцемъ горло ея благородное, неумвшее лгать личико.

Потупленные глаза боялись встртить взоръ Франца.

Францъ продолжалъ внимательно слдить за нею. На лиц его выражалось что-то сложное, что трудно было опредлить.

Можно было подумать, что это — сильная радость, сдержанная, скрытая подъ наружной досадой.

— Вы не хотите мн отвчать, продолжалъ онъ печально: — и вы… и вы меня обманываете, Гертруда!

Гертруда еще больше покраснла, но ничего не отвчала. Она видимо страдала, она стояла между отцомъ и Францомъ: Францъ называлъ сестрой, она любила его съ каждой минутой больше, и больше, отецъ… любимое существо, каждое желаніе котораго было для нея священнымъ закопомъ.

У Гертруды было доброе, нжное сердце, но въ ней сильно развилась ршительность двушки, воспитанной мужчиною. Что разъ было ршено ею въ самой-себ, въ томъ воля ея была тверда и неизмнна.

Но если у ней доставало воли не уступать,— за то въ искусств дипломаціи была она несильна. Ей казалось, что положить конецъ вопросамъ Франца, отказавшись отвчать на-отрзъ, положительно, значитъ геройски исполнить свой долгъ и ненарушимо сохранить отцовскую тайну. Она не знала, что много есть такихъ обстоятельствъ, гд отказаться отвчать — все равно, что двусмысленно признаться, она не знала, что первое правило скрытности, какъ искусства,— есть умнье мило и ловко лгать.

— Послушайте, господинъ Францъ, сказала она, не поднимая глазъ, но съ видомъ немножко-ршительнымъ, отъ котораго стала еще миле,— если вы хотите, чтобъ мы остались друзьями, не спрашивайте меня объ этомъ… Одинъ разъ навсегда: я ничего не знаю, ничего не предполагаю, и мн нчго вамъ отвчать.

На губахъ Франца мелькнула улыбка.

— Хорошо, сестрица, сказалъ онъ покорно: — если хотите, не будемъ говорить объ этомъ… Дорого бы я далъ, чтобъ узнать… Но вижу, что вы не сговорчивы, гд дло идетъ о скромности.

Глубокій вздохъ облегчилъ грудь Гертруды, въ душ, она наивно торжествовала: она сдержалась, не сказала ничего…

Францъ, съ своей стороны, не казался безутшнымъ, какъ слдовало бы побжденному. Послдній отказъ, которому онъ покорился, не навелъ на него слишкомъ-горькаго унынія. По лицу его, даже посредственный наблюдатель догадался бы, что онъ уже зналъ почти все, что хотлъ узнать.

Такимъ образомъ, два ребенка были оба въ восторг: Гертруда сберегла тайну, Францъ разгадалъ ее. Счастливая битва, гд не было ни побдителя, ни побжденнаго, гд оба войска, какъ бываетъ на боле-обширныхъ сценахъ, вмст воспвали хвалу Богу!

— Я вамъ повинуюсь, сестрица, говорилъ Францъ, между-тмъ, какъ успокоившаяся Гертруда смотрла на него съ улыбкой: — бросаю въ сторону вс вопросы, которые вамъ не нравятся… кром ихъ, у насъ есть о чемъ говорить!.. Этотъ человкъ, который, конечно, не отецъ вашъ, не оставилъ никакихъ слдовъ въ моей квартир, не знаю, смогу ли я когда-нибудь отъискать его… впрочемъ, въ сущности, что мн до того за дло?.. Поступки ихъ со мной что-нибудь да значатъ: ясно, что тутъ скрывается мой отецъ,— такъ не станутъ дйствовать съ мальчикомъ, котораго намрены потомъ бросить.

— Я уврена… съ живостью начала-было Гертруда, потомъ снова покраснла, смутилась и замолчала.

Францъ какъ-будто и не замтилъ ея смущенія.

— Вотъ я богачъ! продолжалъ онъ.— Это хорошо… Вы, сестрица, не можете себ представить, какъ ко мн идетъ богатство!.. Боже мой! я не очень люблю деньги, не думаю быть скрягой… но еслибъ у меня была комната, доверху насыпанная золотомъ, я былъ бы счастливйшій человкъ въ мір.

— Ахъ, Господи! вскричала Гертруда: — что жь бы вы стали длать съ этимъ золотомъ?

— Я отворилъ бы двери и окна, возразилъ Францъ.

Потомъ, въ глазахъ его показалась задумчивость, и онъ прибавилъ важнымъ голосомъ:

— Знаете ли, Гертруда, какъ это должно быть пріятно!.. Я видлъ нищету въ глаза, знаю, что терпятъ бдные въ Париж…. О! какая чудная была бы жизнь! всегда имть возможность помогать… осушать всмъ слезы… Вотъ блдная двушка на колняхъ предъ жесткимъ ложемъ старика-отца, — она встаетъ и улыбается… Такъ счастливы цвты, растущіе на безплодной земл,, когда освжитъ ихъ капля росы! А вотъ — и сильный человкъ, но голодъ довелъ его до отчаянія, до преступленія… онъ отворачивается отъ бездны и опять гордо несетъ бремя жизни… Везд умолкаютъ жалобы и рыданія: во всемъ, что только можно окинуть, во что можно проникнуть взоромъ, все начнетъ улыбаться счастіемъ… О! да, Гертруда! золото — чародй-могучій!.. Я желалъ бы имть мильйоны!

Гертруда съ чувствомъ смотрла на него. Францъ тихо привлекъ ее къ себ и сталъ нжно ласкать ея руку.

— Сколько радостей можно купить за горсть золота! снова началъ онъ тихимъ голосомъ, въ которомъ звучала какая-то гармонія:— сколько позора слыть! сколько проступковъ искупить, сколько обидъ сгладить!.. Но послушайте, милая сестрица, зачмъ отъискивать сцены страшной нищеты, кроющейся въ Париж, которыя иногда удивляютъ и пугаютъ богатаго человка, бываетъ и другое горе, также невдомое чужому сердцу — и это горе надобно перемнить на радость! Я знаю одного молодаго человка… онъ прекрасенъ, великодушенъ, твердъ, онъ поддерживаетъ бдную семью, онъ любитъ милаго ребенка, свою сосдку… Гертруда потупила глаза.

— Этотъ ребенокъ, продолжалъ Францъ:— платитъ ему за любовь любовью… Она сама мн сказала… Они съ-дтства играли вмст, никогда не разставались другъ съ другомъ… Еслибъ они женились, во всемъ огромномъ Париж не нашлось бы людей счастливе ихъ… потому-что, повторяю вамъ, Гертруда, они любятъ другъ друга любовью истинной, какъ могутъ любить только прекрасныя души: у юноши благородное сердце, двушка — ангелъ!

Францъ улыбался: румянецъ Гертруды отъ самаго лба разлился до горлышка, плотно подхваченнаго ея шерстянымъ платьемъ.

— Она мила какъ вы, примолвилъ Францъ: — прекрасна какъ вы, добра какъ вы!..

Онъ наклонился и губы его коснулись лба Гертруды.

— Не краснйте, сестрица, шепнулъ онъ ей на ухо:— все это — вы, да вы еще лучшіе… Вотъ видите ли! прибавилъ Францъ, вдругъ приподнявъ голову въ порыв горячности: — если я буду такъ богатъ, какъ думаю, кто помшаетъ мн подлиться съ молодымъ человкомъ по-братски?.. Разв онъ не братъ мн, Гертруда?.. вдь онъ васъ любитъ и вы его любите!

Голосъ Франца придалъ этимъ словамъ чудную нжность. Прекрасные глаза Гертруды были въ слезахъ.

— Бдный Жанъ!.. прошептала она: — но… онъ гордъ, и я тоже горда, господинъ Францъ…

Втеръ перемнился уже въ голов Франца.

— Тамъ увидимъ! сказалъ онъ, вдругъ перемнивъ тонъ: — вообразите, Гертрудочка, я жду-не-дождусь, когда у меня будетъ мебель Монбро!.. Право, вчера у меня не было такой заботы, богатство тоже иметъ свои неудобства… Но о чемъ вы думаете, сестрица? вы такія грустныя!..

Гертруда думала о Жан.

— Ну! развеселитесь же! говорилъ Францъ, лаская Гертруду.— Даю вамъ честное слово, что мы вс будемъ счастливы.

И пока онъ говорилъ такъ весело, съ улыбкой на губахъ, на прекрасное лицо его опять набжала задумчивость.

— Прошло ли два часа съ-тхъ-поръ, какъ все это со мной сталось? прошепталъ онъ: — и сколько мыслей въ эти два часа!.. Иногда мн еще кажется, что это сонъ… Этотъ человкъ… не отецъ ли мой, Гертруда?.. Въ прошлую ночь, я его видлъ на бал, гордая, смлая душа у него въ глазахъ, я, кажется, полюбилъ бы его… А моя мать… О, я вижу ее, прекрасную, праведную!.. Францъ замолчалъ въ какомъ-то восторженномъ созерцаніи.

— А можетъ-быть, это только посланный отъ моего отца, быстро примолвилъ онъ: — почему знать?.. Бываютъ минуты, когда кровь во мн горитъ огнемъ… Мн кажется, что отецъ мой долженъ быть принцъ!

Гертруда улыбнулась. Францъ какъ-будто очнулся.

— Принцъ ли, нтъ ли, вскричалъ онъ: — но я не промняю своей судьбы ни на чью!… Я молодъ, счастливъ!… Чего же мн ждать въ будущемъ, кром радости?

— Богъ слышитъ васъ, г.Францъ, проговорила Гертруда:— вы добры, вы думаете о тхъ, кто страдаетъ… Вы стоите счастья.

— Нужно ли мн желать больше счастья? возразилъ Францъ:— не вы ли сами принесли мн его сегодня, сестрица?.. Вы мн говорили о ней, вы сказали, что она любитъ меня…

— Я вамъ сказала, что думала, прервала Гертруда:— но бдный Жанъ и я — мы тоже любимъ другъ друга, а все-таки несчастливы.

Словно холоднымъ дождемъ окатило энтузіазмъ Франца.

— Вы правы, сестрица, произнесъ онъ, и въ голос его слышалась скорбь: — я былъ слишкомъ-веселъ, вы хорошо сдлали, что разбудили меня. Да, я знаю, еще много преградъ между мной и Денизой… и если я потеряю Денизу, утшутъ ли меня чужія радости!…

Голова его склонилась. Переходя всегда изъ одной крайности въ другую, онъ на нсколько минутъ какъ-будто изнемогъ, такъ-что Гертруда, замтивъ его внезапную грусть, раскаялась въ словахъ своихъ.

Но не успла она открыть рта, чтобъ утшить и ободрить его, какъ грустная туча пронеслась. Францъ по-прежнему доврчиво взглянулъ на свтъ.

— Надо бороться, сказалъ онъ ршительно: — это ясно!… и у меня есть оружіе… Да и то сказать, Гертруда, вчера я не отчаивался, а на сколько измнилось мое положеніе со вчерашнихъ поръ!… Наконецъ, есть ли у меня хоть одинъ порядочный соперникъ?

— А господинъ кавалеръ Рейнгольдъ?…

— Живая каррикатура!… старая кокетка въ мужескомъ род!

— Онъ богатъ. Бдненькій господинъ Францъ… онъ дворянинъ.

— Ну, что же? а я?

Гертруда тихонько покачала прекрасной головкой.

— Кто еще знаетъ… прошептала она.

Францъ съ дтской досадой топнулъ ногой.

— Вы злы! сказалъ онъ.

Привтливая улыбка Гертруды опровергла это восклицаніе.

— О, господинъ Францъ, возразила она: — я общалась очень любить васъ обоихъ, и васъ и мадмуазель Денизу… только… я боюсь.

— Боитесь… чего? вскричалъ Францъ съ такимъ жаромъ, какъ-будто все дло зависло отъ воли Гертруды: — сколько еще мн нужно времени, чтобъ добраться до своей родни?… Волей или неволей, но даю вамъ слово, что не пройдетъ мсяца, какъ я узнаю имя своего отца… и это имя, я увренъ, стоитъ имени кавалера Рейнгольда… А что до богатства, то, судя по началу, оно у меня должно быть велико… и притомъ, у меня еще есть протекція у виконтессы: ея сынъ мн другъ.

— Вы разсчитываете на него? спросила Гертруда.

Францъ съ минуту колебался.

— Теперь нтъ, сказалъ онъ наконецъ: — но когда я буду въ состояніи доказать…

— Когда вы будете въ состояніи доказать, перебила Гертруда: — тогда вы не будете нуждаться въ помощи виконта д’Одмера… Но до того еще… кто знаетъ?…

— Гертруда, Гертруда! перебилъ въ свою очередь Францъ: — вы хотите привести меня въ отчаяніе!…

— Я хочу васъ приготовить.

— Но разв у меня нтъ опоры въ самой Дениз?… Я ее увижу…

— Господинъ Францъ, сказала Гертруда, и въ голос ея отзывалась легкая насмшка: — троттуаръ передъ домомъ д’Одмеръ неврное мсто для свиданій!…

Францъ закусилъ губы, и брови его хотли нахмуриться. Но вмсто того онъ, играя, обхватилъ талію Гертруды.

— Хорошо, сеотрица, вскричалъ онъ: — если вы непремнно хотите, чтобъ я сказалъ… я полагаюсь на васъ, и ни на кого, кром васъ, не полагаюсь.

— Ахъ, Господи! сказала смясь Гертруда: — какая у васъ сильная защита, господинъ Францъ.

— Самая лучшая, вы это знаете, потому-что сами отвергли вс другія… У васъ такое прекрасное сердце…

— Хорошо! перебила Гертруда: — теперь ужь я не злая… Начинаются комплименты…

— Вы знаете, что я васъ люблю, возразилъ Францъ:— и очень былъ бы радъ, еслибъ и вы меня любили!

Гертруда всми силами старалась удержать свой насмшливый видъ, но Францъ былъ счастливецъ: его голосъ инстинктомъ зналъ извилистый путь къ женскому сердцу.

Когда онъ хотлъ — ему не противились.

Впрочемъ, на этотъ разъ, онъ имлъ много выгодъ на своей сторон. Гертруда была душою предана Дениз, и ничто не побуждало ее бороться съ чувствомъ, которое влекло ее къ Францу. Ея чистая, добрая душа рвалась наружу.

— Вы пойдете къ ней, говорилъ Францъ: — я знаю, что вы пойдете, сестрица… вы скажете ей, какъ мн горько безъ нея, какъ мн нужно ее видть…

Въ эту минуту, въ улыбк Гертруды мелькнуло лукавство, потому — что висвшая на стн кукушка слегка зашипла, что предвщало минуты, черезъ дв бой.

Она взглянула на циферблатъ: стрлка подвигалась къ девяти часамъ.

Францъ н могъ отгадать, что значитъ этотъ взглядъ и эта улыбка.

— Вы будете просить ее, продолжалъ онъ:— вы будете умолять ее за меня на колняхъ…

— О, сударь!.. Какъ вы торопитесь!..

— Что это? Вы мн отказываете?

— Кажется.

— Гертруда!..

— Господинъ Францъ…

— Сестрица!..

— Бдный господинъ Францъ…

Кукушка пробила девять. Съ первымъ ударомъ, послышался глухой, отдаленный стукъ экипажа на Площади Ротонды.

— Слушайте! сказала Гертруда, схвативъ за руку Франца.

Оба замолчали. Въ эту безмолвную минуту, до слуха ихъ въ первый разъ дошелъ тотъ слабый, послдовательный стукъ, который мы, съ Жаномъ Реньйо, слышали на лстниц.

Ни Францъ, ни Гертруда н обратили на него вниманія.

Экипажъ быстро приближался. Наконецъ, онъ остановился какъ-будто у самаго входа въ пассажъ, ведущій къ Гансу Дорну.

Гертруда захлопала въ ладоши и хорошенькое личико ея расцвло. ,

— Вотъ точность-то! проворчала она.

— Вы ждете кого-нибудь? спросилъ Францъ.

— Да, отвчала Гертруда.

— Не надо ли мн уйдти?

— Нтъ!.. Вы не будете лишнимъ, и, можетъ-быть, этотъ визитъ касается немножко и до васъ… Потрудитесь только уйдти въ батюшкину комнату.

— Да кто же это? спросилъ Францъ, вставая.

Легкій шумъ шаговъ послышался на двор.

Францъ хотлъ повторить вопросъ, но Гертруда толкнула его въ комнату Ганса Дорна и заперла за нимъ дверь.

VIII.
Дениза.

Только-что Францъ вошелъ въ комнату Ганса, какъ слышавшіеся на двор легкіе шаги заглохли на ступеняхъ лстницы. Черезъ минуту, стукнули въ дверь и, на этотъ разъ, Гертруда не заставила ждать себя.

Дв двери приходились одна противъ другой. Когда та изъ нихъ, которая вела на лстницу, растворилась, Францъ, смотрвшій въ замочную скважину, чуть не опрокинулся назадъ. Гертруда такъ упорно отказывалась отъ его порученія, что онъ какъ-будто настроился въ ожидаемой особ узнать мадмуазель д’Одмеръ.

Вошла Дениза. Разговоръ Франца и Гертруды былъ прерванъ стукомъ кареты виконтессы, въ ней Дениза, съ неразлучной спутницей, старой Маріанной, здила къ одной изъ своихъ пріятельницъ, и на возвратномъ пути изъявила желаніе захать къ шве, чтобъ провдать о разныхъ вещахъ, заказанныхъ къ блестящему празднику въ замк Гельдберга.

Дениза, прежде равнодушная ко всмъ удовольствіямъ, въ этотъ день съ утра была проникнута внезапнымъ энтузіазмомъ къ общанному празднику, она долго говорила о немъ съ матерью, которая очень любила этотъ разговоръ. Ее, казалось, все забавляло: и общанные балы, и охота, и далекія прогулки по дикимъ горамъ, которыми, говорятъ, окруженъ древній замокъ Гельдберга.

Виконтесса не узнавала ея. Иногда она пыталась объяснить счастливое расположеніе Денизы пріздомъ брата Жюльена, но это объясненіе было не довольно-естественно для такой тонкой наблюдательницы, какъ виконтесса д’Одмеръ. Ея опытность не позволяла ей смотрть на вещи съ такой общей точки зрнія, она лучше любила объяснять факты чмъ-нибудь невдомымъ: погодой, нервами, фантазіей.

И, въ глубин сердца, она повторяла любимое восклицаніе:

‘О, молодыя двушки! молодыя двушки!..’

Это восклицаніе виконтесса немножко употребляла во зло, но будто нельзя ее въ томъ извинить? Кто нашелъ одно такое могучее, глубокое, всесвтное словцо, которое на все отвчаетъ, все объясняетъ, которое идетъ въ какомъ угодно задорномъ спор, ршаетъ какія угодно мудреныя задачи, которое одно стоитъ двухъ-трехъ философскихъ системъ, кто нашелъ такое дорогое словцо, тотъ можетъ безъ грха пристраститься къ нему.

Подобное словцо разгоняетъ вліяніе размышленія и страхи: это — мягкая подушечка, на которой спокойно почиваетъ лнивый умъ.

Тмъ больше слдуетъ придерживаться этихъ безцнныхъ формулъ, что на нихъ-то именно успоконвается большинство добрыхъ людей. Можно ихъ и пересчитать!

Такъ, кром: о, молодыя двушки, молодыя двушки!, есть еще: о, женщины, женщины! у старыхъ холостяковъ: о, дти, дти! у наставниковъ-воспитателей: о, глупость, глупость! у изгнаннаго изъ порядочнаго круга фанфарона, освистаннаго актра, обруганнаго автора, у писателя, именующаго себя литераторомъ, которому неблагодарная публика упорно отказываетъ въ своемъ удивленіи…

И, если окинуть глазомъ пошире, въ ту ли, въ другую ли сторону, нападешь на тотъ же рядъ мыслей, и выведешь по истин богатые результаты. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Весь день виконтесса д’Одмеръ провела съ дочерью, праздникъ предвщалъ чудо, которому въ грядущихъ вкахъ не будетъ подобнаго. И, по поводу праздника, виконтесса очень-ловко ввернула нсколько словъ о томъ, какой любезный, очаровательный этотъ добрый кавалеръ Рейнгольдъ…

Дениза была въ такомъ чудесномъ расположеніи духа, что не нашла ни одного возраженія на панегирикъ кавалеру.

И восхищенная виконтесса, сквозь блистательный праздникъ Гельдберга, уже прозрвала другой скромный праздникъ, на которомъ она играла главную роль: ей мечтались свадьбы, букетъ померанцевыхъ цвтовъ, мильйоны, и много другихъ пріятныхъ вещей…

Вечеромъ, Дениза выхала подъ прикрытіемъ Маріанны. Окончивъ визитъ, она велла кучеру везти себя на Площадь-Ротонды.

— Сударыня, сказала Маріанна:— господинъ кавалеръ ужь долженъ быть теперь у насъ.

— Милая моя, возразила Дениза:— надо же немножко подумать о праздник!.. Если не поторопить Гертруды, мн прійдется быть въ замк Гельдберга во всемъ старомъ!..

И Дениза, по-крайней-мр на нсколько дней, нашла себ аргументальную подушечку, на которой преспокойно почивала. Знаменитый праздникъ отвчала за все. Убжденная Маріанна замолчала.

Когда карста остановилась у дверей Ганса, Дениза вышла.

— Если хотите, останьтесь, душенька Маріанна, сказала она:— я сію минуту ворочусь, я только на два слова.

Маріанна была стара, въ этотъ часъ, она обыкновенно лол,илась спать, а въ карет такія мягкія, покойныя подушки!.. Дениза была совершенно-уврспа, что застанетъ ее спящею. Она вошла въ пассажъ Ганса Дорна.

Посщеніе это было условлено у Денизы съ Гертрудой еще съ утра. Гертруда не могла ей пересказать всего, потому-что сперва казалось не достанетъ времени, а посл потому, что еще не знала до конца всей исторіи Франца. Она общала ей опять увидться съ нимъ и еще разузнать, особенно хотла разспросить, не можетъ ли имть какихъ-нибудь послдствій дуэль, и совершенно ли Францъ вн всякой опасности.

Это былъ предлогъ, которымъ Дениза убаюкивала свою совсть, точно такъ, какъ заказанная работа была предлогомъ, убаюкавшимъ Маріанну въ карет. Въ сущности, Дениза знала почти все, что могла знать, но ей хотлось еще поговорить о Франц, еще услышать его имя, она столько страдала въ прошлую ночь, столько перенесла мучительнаго страха!

Вошедъ, Дениза протянула руку Гертруд, Гертруда граціозно присла. Несмотря на то, что въ дтств он вмст играли, Гертруда, обладавшая всевозможнымъ тактомъ, никогда не думала о недостижимомъ для нея равенств и свою сердечную привязанность прятала подъ форменнымъ почтеніемъ. Дениза, напротивъ, охотно и съ радостно сглаживала разстояніе, положенное между ними общественнымъ бытомъ.

Гертруда уже давно перестала говорить Дениз ‘ты’, но Дениза постоянно употребляла съ хорошенькой швеей это дружеское слово.

Об он были въ своихъ роляхъ. Он любили другъ друга, ихъ доблестныя души и характеры осуществили трудную задачу — сблизить богатую двушку съ дочерью человка, живущаго трудами рукъ своихъ.

Въ этомъ союз не было ни зависти съ одной стороны, ни гордости съ другой, отъ него не страдали даже безсмысленно-тсныя условія свта, потому-что каждая изъ двухъ подругъ была совершенно на своемъ мст, а если иногда и выступали он на шагъ изъ строго-очерченнаго круга условныхъ приличій, то этотъ смлый шагъ никогда не бывалъ ей стороны Гертруды.

— Я еще не поблагодарила тебя хорошенько, добрая Гертруда, сказала Дениза: — за радость, которую ты принесла мн утромъ. Еслибъ ты знала все, что онъ говорилъ мн вчера вечеромъ!.. Трудно мн было сохранить какую-нибудь надежду…

Какое-то смущеніе видно было на лиц Гертруды, какъ-то неловко было ей, чего-то не доставало въ ея пріемахъ, всегда открытыхъ и ласковыхъ.

Можно было подумать, что она боится, или совсть немножко упрекаетъ ее.

Она подвинула кресло, Дениза сла.

Скрывавшійся за дверью Францъ сейчасъ же узналъ мадмуазель д’Одмеръ. Въ первую минуту, онъ совершенно изумился, потомъ напала на него радость, наконецъ — нетерпніе. Не прошло двухъ-трехъ секундъ, какъ вошла Дениза, а у Франца уже вс ногти были обгрызаны, онъ чувствовалъ, какъ росло въ немъ неодолимое желаніе отворить разлучницу-дверь.

Ему не видно было Денизы. Замочная скважина позволяла видть только предметы, находившіеся на прямой линіи между двумя дверьми, а Дениза помстилась въ сторон.

Ему хоть бы послушать, за невозможностью поглядть, но у Ганса Дорна была добрая дверь, а двушки, конечно, говорили тихонько, по-крайней-мр, бдному Францу ничего не было слышно.

Между-тмъ, какъ онъ проклиналъ свое горе, Гертруда сла возл подруги, и он стали разговаривать:

— Видла ты его? спросила Дениза.

— Видла, отвчала Гертруда.

— Ну?…

Вмсто отвта, Гертруда бросила бглый взглядъ на дверь. Новыя мысли родились въ голов ея. Она не смла… Это свиданіе, съ такою радостію приготовленное, теперь начинало пугать ее.

Она дивилась, какъ этотъ страхъ не пришелъ ей прежде въ голову. Какъ-то прійметъ Дениза ея смлую выходку? И какъ сказать ея, что Францъ здсь?

А утаить его присутствіе Гертруда не надялась. Она такъ живо представляла положеніе молодаго человка, какъ-будто онъ стоялъ передъ ней въ эту минуту. Она видла его лицо, на которомъ грозное нетерпніе росло съ минуты на минуту.

Онъ еще молчитъ, за дверью ничего не слышно, но, вроятно, сейчасъ заговоритъ, по-крайней-мр, зашевелится и привлечетъ вниманіе Денизы.

И если Дениза разсердится!.. Гертруда винила себя, бдная двушка! она горько каялась.

Пока не прізжала мадмуазель д’Одмеръ, она только и думала о томъ, какъ ей весело будетъ увидть ихъ обоихъ вмст, какъ они изумятся, покраснютъ, какъ они будутъ лепетать и улыбаться… Теперь, сомннія одолли ее, не знала она, нтъ ли чего-нибудь оскорбительнаго въ ея усердіи.

Она сидла возл подруги красня, не смя взглянуть отъ стыда и страха.

— Ну, что же? повторила Дениза.

— Боже мой! сударыня… возразила испуганная Гертруда:— право, я хотла сдлать все къ лучшему!

Голосъ ея немножко дрожалъ. Дениза взглянула, и въ глазахъ ея мелькнуло безпокойство.

— Не случилось ли несчастія? прошептала она.

— О, нтъ, нтъ! съ живостію подхватила Гертруда:— я видла господина Франца, ему ршительно нечего бояться… напротивъ, я думаю, онъ очень доволенъ.

— Ты меня не обманываешь, Гертруда?

— А, сударыня!..

Въ этомъ восклицаніи слышался упрекъ, но Гертруда все-таки не поднимала глазъ.

Дениза съ минуту смотрла на нее молча. Она замтила, что взоръ ея хорошенькой швеи изъ-подъ опущенныхъ рсницъ часто забгаетъ на дверь Ганса Дорна.

— Что съ вами, Гертруда? проговорила она: — я васъ никогда не видала въ такомъ безпокойств…

Съ-давнихъ-поръ, въ первый разъ Дениза отбросила свое ласковое ты. Но эта перемна не успла опечалить Гертруду, потому-что въ эту минуту въ комнат Ганса послышался шорохъ: коротенькое терпнье Франца приходило къ концу.

Гертруда двинула стуломъ и закашляла, ея смущеніе становилось все замтне.

— Гертруда, сказала Дениза, которая не преминула подумать, что пріятельница за нее тревожится:— я тверда, вы это знаете… пожалуйста, не скрывайте ничего!

— Я ничего не скрываю отъ васъ, сударыня, отвчала Гертруда,

Она хотла продолжать, но мысль о Франц, засвшемъ въ сосдней комнат, перервала рчь ея. Она не хотла, по-крайней-мр, лгать.

Дениза взяла ее за руку. Неизвстность тревожила ее больше всего.

— Добрая Гертрудочка, сказала она умоляющимъ голосомъ: — я знаю, что ты меня любишь… Изъ дружбы ты не хочешь сказать мн правды… Но умоляю тебя, говори! Еслибъ ты знала, какъ ты пугаешь меня!

— Боже мой! Боже мой! шептала бдная Гертруда, у которой сквозь печаль и боязнь пробивалась улыбка.

Еслибъ посторонній человкъ, не зная положенія дла, вошелъ неожиданно, онъ бы никакъ не понялъ, что происходитъ между двумя красавицами. Глаза Денизы были сухи, но поблднвшее лицо ея съ каждой минутой становилось печальнй. Гертруда, напротивъ, вся горла яркимъ румянцемъ, изъ потупленныхъ глазъ, казалось, готовы были покатиться слезы, но бглый взглядъ прокрадывался иногда къ гансовой двери, и за слезой, которая будто стояла на краю вкъ, пробивалась лукавая улыбка.

Гертруда колебалась еще нсколько минутъ, но когда Францъ слышнй зашевелился въ своей засад, она вдругъ подняла голову съ видомъ отчаянной ршимости.

— Ну, что длать! вскричала она: — ужь лучше все сказать, нежели оставлять васъ въ такомъ безпокойств… Если разсердитесь, мн будетъ горько… пусть же мн, а не вамъ будетъ горько.

Она оборотилась къ двери Ганса, но уже не украдкой, а съ смлымъ взглядомъ и гордо-поднятой головой.

— Онъ тамъ, сказала она, собравъ все свое мужество.

Летучая краска выступила на щекахъ Денизы, она встала и тихо проговорила:

— Я хочу его видть.

Гертруда готова была расцаловать ее за это слово: оно какъ бальзамъ кануло ей на сердце.

Легко и весело бросилась она къ завтной двери и быстро растворила ее. Вошла. Дениза слдовала за ней.

Францъ стоялъ передъ дверью. Его застали въ-расплохъ, онъ растерялся.

— Дениза! бормоталъ онъ.— Мадмуазель…

Дениза протянула ему руку, онъ взялъ и не смлъ даже поднести ее къ губамъ.

На Франца напала робость. Только-что передъ тмъ, въ минуту жаркаго нетерпнія, одна мысль пронеслась у него въ голов, — одна изъ тхъ мыслей, которыя въ такую яркую краску вводятъ гордаго юношу,— ужасная мысль: страхъ показаться смшнымъ въ глазахъ любимой женщины!

Вспомните свою молодость: не безпокойство, а глубокая тоска нападала на васъ иногда стремительне и неотразиме существенныхъ бдствій.

Глупое ли слово сорвется, или выдастся неловкое движеніе, неосторожность — и сердце сожмется, и потъ прошибетъ васъ: вы страдаете, страдаете такъ, какъ-будто-бы васъ мучила нечистая совсть.

Дверь отворилась въ ту самую минуту, когда эта мысль, этотъ страхъ, такъ легко проникающій въ молодое сердце, пронизывалъ Франца острыми шпильками. Несчастный соображалъ свое положеніе, и его била лихорадка. Даже ночное свиданье, о которомъ память недавно берегъ онъ какъ святыню, теперь показалось ему пошлымъ.

Что за роль, Боже мой! что за жалкая роль! Во всхъ водевиляхъ, въ самыхъ ничтожныхъ водевиляхъ — взрослый малый общается умереть, выманиваетъ признанье и — не умираетъ!

Этотъ фактъ уже обратился во всеобщее достояніе: вс знаютъ, что малой не умретъ, вс знаютъ, и народъ смется надъ нимъ.

Францу хотлось умереть.

Когда Дениза появилась въ дверяхъ, вмсто того, чтобъ обрадоваться, ему захотлось спрятаться.

Еслибъ въ эту минуту онъ встртилъ хитрую улыбку Гертруды, я не знаю, до какой бы крайности не довело его отчаяніе.

Но Гертруда стояла задомъ и приготовляла освщеніе на конторк Ганса.

Дениза не раздляла смущенія Франца, она даже не замчала этого смущенія. Она молчала, но молчала отъ-того, что сердце ея было полно. Она видла Франца, спасеннаго отъ страшной ночной опасности,— спасеннаго еще отъ другой опасности, которую замшательство Гертруды вызвало-было въ ея воображеніи.

Давно уже они любили другъ друга. Они встртились въ то время, когда Дениза вышла изъ пансіона, встртились, въ кругу богачей… Чтобъ не сказать дурнаго слова объ этихъ питомцахъ банка, ограничимся только тмъ, что Францъ не былъ похожъ на нихъ.

Въ кругу этихъ людей, гд самый безсильный владлъ отъ ста до шести сотъ тысячь франковъ, бднаго конторскаго прикащика было и не видно. У него не было ни лошадей, ни жокеевъ, у него не было даже той всесвтной вещи, которую и мулаты придаютъ себ: имени, титла, этого жалкаго прививка!

Онъ былъ точь-въ-точь въ сомнитльномъ положеніи тхъ древнихъ пастушекъ, которыя выходили за мужъ за царей: у него н было ничего, кром добраго сердца и хорошенькаго личика.

Еще, правда, было у него что-то, чего мы не умемъ съ точностью опредлить: очаровательный талантъ, врожденное отличіе, и кроткое и гордое, даръ не знаю чего-то, что нравится, что иметъ вліяніе.

Еслибъ дло шло о лошади, Джентльмены назвали бы это кровью или породой.

У Денизы была натура любящая, стремящаяся любить все прекрасное. Доблесть увлекала ее, она сама была — превосходный типъ той изящной простоты и кротости, тайною которыхъ владетъ истинная аристократія.

Въ ней не было и признака кокетства, въ простонародномъ смысл этого слова. Она ничего не скрывала, ни въ чемъ не притворялась, случайно-услышанное слово не вызывало на лиц ея того пугливаго румянца, который претендуетъ на значеніе стыдливости, а между-тмъ означаетъ только весьма-достаточную опытность. Прекрасные глаза ея съ свтлымъ, спокойнымъ взоромъ, не слишкомъ-часто прятались подъ рсницы. И на лиц и въ глубин души, все у ней было чисто и натурально.

Она не умла играть той старой роли съ гримасами и поддлками, которую рутина внушаетъ двушкамъ, она всегда была сама собою, то-есть, граціозною, скромною, непорочною.

Въ свт, куда ввела ее мать, было, конечно, много и блестящихъ красавицъ, и красавцевъ неотразимо-обольстительныхъ, но Дениза,— была ли она слишкомъ-разборчива, или вкусъ у ней былъ такой несчастный,— только она ни къ кому изъ окружавшихъ не почувствовала симпатіи, кром двухъ существъ: Ліи Гельдбергъ — такой же доброй, открытой души, какъ она, и Франца.

Во всхъ прочихъ, она видла только милые глазки, милыя личики, милыя платья, милые усики, милые жилеты — и больше ничего!

Разв не было у ней на столько опытности, чтобъ отличить истинное отъ поддльнаго?

Она избрала Франца въ этой блестящей толп. Хотя воспитаніе и обстоятельства странно сгладили въ немъ тотъ тонкій оттнокъ, о которомъ мы сейчасъ говорили, но Дениза отличила его отъ большинства добрыхъ дворянчиковъ, которые сердятся, когда ихъ назовешь отцовскимъ именемъ. Подъ его ребяческимъ фанфаронствомъ она предчувствовала инстинкты рыцарской доблести.

Они тогда же полюбили другъ друга, не сказавъ о томъ ни слова. Признаніями обмнялись они только въ послднее свиданіе, но обмнъ сердцами совершился еще за нсколько мсяцевъ.

Мы говорили, что въ лицахъ Франца и Денизы было большое сходство, которое становилось еще разительне, когда случайно выражалось на нихъ одно и то же чувство. Въ нравственномъ отношеніи, между ними не было ничего общаго, кром ихъ одинаково-открытыхъ душъ. Характеры ихъ были не противоположны, но и не сходны. Францъ быль живъ, рзокъ, смлъ, Дениза больше тиха и робка. У Франца веселость доходила до безразсудства, Дениза была серьзна. Но извстно, что природа создавала людскіе характеры, не слдуя правиламъ поэтическаго искусства. Человкъ безпрестанно измняется сообразно обстоятельствамъ. Черты, которыми обрисовали мы Франца и Денизу, могли, какъ все на свт, измняться, пока не установились, не достигли полнаго равновсія.

На-примръ, въ настоящую минуту, переходя за условную грань свтскихъ приличій, робкая Дениза не чувствовала никакого замшательства. Она была въ полномъ довольств, тогда-какъ Францъ, отважный пажъ, потерялся, разстроился.

Чмъ дальше тянулось молчанье, тмъ сильнй томило Франца его ребяческое горе.

— Дениза, лепеталъ онъ. полу-поднявъ глаза: — что бы вы ни сказали мн, ничто не сравняется съ упреками моей совсти… я — съумасшедшій! Изъ жалости, не считайте меня низкимъ человкомъ!..

Гертруда слушала и старалась удержаться отъ смха, чему, конечно, помогала глубоко-безутшная мина бднаго Франца.

Что касается до Денизы, можно было подумать, что она ничего не слыхала.

Она продолжала держать Франца за руку и оглядывала его съ головы до ногъ своимъ очаровательнымъ взглядомъ.

— Францъ, сказала она наконецъ тихо, не думая скрывать выразившагося въ глазахъ ея глубокаго волненія: — я очень счастлива, что опять васъ вижу!..

Столько любви было въ этихъ простыхъ словахъ, что безсмысленный стыдъ Франца исчезъ, какъ-будто его не бывало. Онъ ужь не думалъ о своемъ воображаемомъ преступленіи и совершенно оправился.

Взглянулъ онъ, наконецъ, на Денизу и прикоснулся губами къ ея мягкой ручк. Дениза улыбалась, они стояли очень-близко другъ къ другу, и глаза ихъ вели между собой бесду.

Гертруда, сама не зная почему, чувствовала, что краснетъ. По какому-то безсознательному движенію, она пошла къ двери, чтобъ уйдти въ переднюю комнату.

Францъ, также, можетъ-быть, не зная почему, слдилъ за ней глазами и одобрялъ ее.

Но когда хорошенькая швея сбиралась переступить за порогъ, Дениза обратилась къ ней:

— Останься, добрая Гертруда, сказала она кротко и спокойно:— ты между нами нелишняя.

Гертруда пошла за-работой, и, воротясь, сла къ рабочему столу Ганса.

Дениза и Францъ сли другъ возл друга. Послднія слова двицы д’Одмеръ, сказанныя самымъ невиннымъ тономъ и которыя можно бы принять только за желаніе показать довренность къ Гертруд, придали, однако, свиданію нкоторую важность. Оно могло уже быть только бесдой, правда, очень-дружественной, но не свиданіемъ съ глаза на глазъ. Дениз стоило сказать одно слово, чтобъ отнятъ у этого положенія всю его двусмысленность и неловкость. Безъискуственная простота, это неодолимое и нжное очарованіе, въ рукахъ Денизы была истиннымъ талисманомъ.

Ея кроткое лицо не выражало ни безпокойства, ни волненія, взоръ ея обращался на Франца съ невозмутимымъ счастіемъ, и хотя губы ея шевелились отъ мимолетнаго дуновенія мысли, но то была тайная молитва къ Богу, который послалъ ей это счастіе.

Францу, можетъ-быть, хотлось бы побольше раманическаго. Онъ ощущалъ и какое-то непонятное чувство любви и вмст съ тмъ досаду, что чудесное и романическое исчезало. Дениза проясняла все, всякій путь передъ ней становился ровнымъ. Отъ одного только звука ея голоса, отъ одного слова, сказаннаго съ откровенной простотой и достоинствомъ, всякая интрига теряла свою насмшливую двусмысленность. Теперь здсь была только прекрасная молоденькая двушка съ ясной и нжной улыбкой, а Францъ чувствовалъ, какъ-будто у него удила въ зубахъ. Уединеніе этой комнатки внушало ему какую-то почтительную робость, которой не могъ бы поселить въ немъ никакой свтскій этикетъ.

Дениза первая прервала молчаніе.

— Я не знала, что встрчу васъ здсь, Францъ, сказала она:— но если бы и знала — все-таки пришла бы… потому-что мн и нужно и пріятно видться съ вами.

— Какъ вы добры!… прошепталъ Францъ.

Онъ приноровилъ свой голосъ такъ, чтобъ слова не достигали до слуха Гертруды. Онъ все еще не разставался съ мыслію о свиданіи безъ постороннихъ, съ глаза на глазъ.

Голосъ Денизы, напротивъ, былъ звученъ и спокоенъ.

— Мн хотлось увидть васъ, потому-что вчера вы заставили меня заглянуть въ самую глубь моего сердца… Я давно знала о вашей любви, Францъ, давно подозрвала и свою… но старалась сомнваться.

— Разв такое большое несчастіе любить меня? спросилъ съ упрекомъ Францъ.

Голубые глаза Денизы приняли задумчивое и важное выраженіе, улыбка ея исчезла.

— Не знаю, отвчала она, невольно опустивъ глаза: — я слишкомъ-молода, я незнакома еще съ жизнію… И вы, Францъ, и вы еще не ребенокъ ли?

Это слово всегда какъ-то неловко звучитъ въ ушахъ двадцатилтняго юноши. Францъ бросилъ исподлобья взглядъ на Гертруду, чтобъ узнать, слышала ли она.

На хорошенькомъ личик швеи, которая страшно серьзничала, проглядывала плутовская улыбка. Она какъ-будто старалась обмануть торопливостью, съ которою бгала ея иголка, но длинныя черныя рсницы не совсмъ скрывали искорки ея веселенькихъ глазъ.

Съ той минуты, какъ Дениза вошла въ комнату продавца платья, не слышно стало того стука, о которомъ мы нсколько разъ говорили и который слышалъ Жанъ Реньйо на лстниц. Теперь онъ послышался опять, но такъ слабо, что наши влюбленные и не обратили на него вниманія. Одну Гертруду поразилъ онъ, она подняла голову и стала вслушиваться. Стукъ былъ въ углу комнаты, примыкавшей къ перегородк прихожей, гд стояла кровать Ганса Дорна. То былъ глухой и непрерывный скрипъ, раздававшійся въ проход за кроватью. Казалось, работа шла съ наружной стороны стны.

Гертруда съ безпокойствомъ прислушивалась съ минуту, но, снова отвлекаемая разговоромъ влюбленныхъ, она уврила себя, что стукъ этотъ былъ гд-нибудь у сосдей. Въ Тампл столько разнородныхъ ремесленниковъ!

— Не знаю, повторила Дениза, опустивъ голову: — если я хотла поговорить съ вами, Францъ… это для того, чтобъ… я вамъ сказала вчера правду, я люблю васъ… Но чего мы можемъ надяться?

Лицо Франца просіяло.

— Вчера, возразилъ онъ: — въ т минуты блаженства, подобный вопросъ привелъ бы меня въ отчаяніе, потому-что я не зналъ бы, что отвчать, но сегодня, еслибъ вы знали, какъ все перемнилось! Еслибъ вы знали, сколько у меня надеждъ въ будущемъ… Но это длинная исторія…

— Да и времени нтъ, прервала Дениза.

— Наша добрая Гертруда все знаетъ, продолжалъ Францъ:— я ей разсказалъ свой секретъ, она вамъ передастъ его.

— Поэтому, вы съ Гертрудой, спросила мадмуазель д’Одмеръ, ласково взглянувъ на швею:— давно знакомы?

— О, да… вскричалъ, не подумавъ, Францъ, но потомъ остановился, пораженный громкимъ хохотомъ Гертруды.

— О, да! повторила она: — наше знакомство надо считать не недлями, не мсяцами, не годами!

— И я не знала! прервала Дениза.

— Я такж, сказала Гертруда:— и господинъ Францъ… увряю васъ… Мы вчера въ первый разъ увидлись.

Францъ покраснлъ до ушей. У него и въ ум не было лгать: такимъ давнишнимъ другомъ казалась ему Гертруда.

— И ужь повряются тайны? проговорила съ удивленіемъ Дениза.

— О! перебила Гертруда: — со вчерашняго дня было столько приключеній! Господинъ Францъ подвергался смерти… а это можетъ идти за десять лтъ.

При послднихъ словахъ, на лиц этой двушки выразилось глубокое чувство. Потомъ она снова опустила глаза на вышиванье. Дениза, казалось, хотла расцаловать ее. Францъ все еще не опомнился отъ своей невольной лжи.

— Клянусь честью, сказалъ онъ: — я не думалъ васъ обманывать, у меня нтъ друзей ближе Гертруды и отца ея… Мн кажется, что они всегда любили меня, какъ любятъ теперь, и если я сказалъ вамъ неправду, то невольно…

— Благодарю, моя добрая Гертруда, сказала Дениза:— я не знала, что обязана теб такою благодарностью.

— О! я теперь богатъ друзьями, подхватилъ Францъ съ внезапнымъ порывомъ радости.— Я вамъ объясню, Дениза, все въ двухъ словахъ: я богатъ и дворянинъ.

— Въ-самомъ-дл? съ удивленіемъ проговорила Дениза.

— Но всего дороже для меня то, продолжалъ Францъ: — что вы полюбили меня, еще бднаго и безъ имени.

Въ словахъ его было столько увренности, и въ чувств, съ которымъ онъ проговорилъ ихъ, такъ врно высказывался человкъ, обрадованный неожиданнымъ счастіемъ, что въ Дениз не могло родиться и тни сомннія.

Гертруда, напротивъ, не смотря на свое незнаніе свта, смутно предугадывала, сколько можетъ быть препятствій и неизвстности между настоящимъ положеніемъ Франца и его ожидаемымъ счастіемъ. Сердце ея сжималось отъ такой доврчивости Франца. Внутренній голосъ, какъ зловщее эхо, возставалъ въ ней и говорилъ: ‘горе порывамъ радости!’ И она, всегда такая веселая, сама не понимала, отъ-чего эти радостныя восклицанія такъ фальшиво звучатъ и наводятъ на нее тоску.

— Вы правы, Францъ, сказала Дениза: — я васъ любила бднымъ, любила бы и всегда… но теперь… надо благодарить Бога, потому-что я никогда не ослушалась бы маменьки, и намъ съ вами не видать бы счастья.

Францъ потиралъ руки, какъ-будто вспомнивъ, что опасность миновалась, — онъ сталъ еще счастливе.

— Боже мой! сказалъ онъ, глубоко сочувствуя вчерашнему своему положенію:— не понимаю, какъ могъ я тогда надяться! Вы, Дениза, подкрпляли меня, я зналъ ваше сердце, зналъ, какое оно благородное и доброе… Безразсудный, я не думалъ о своей нищет! Мн не приходило въ голову, что вы виконтесса, потому-что я думалъ только о васъ-самихъ… Но теперь, прибавилъ онъ важнымъ тономъ: — надобно смотрть серьзно… Когда дло идетъ о васъ, Дениза, тогда легкомысліе преступно… Послушайте: черезъ нсколько дней я узнаю имя моего отца, до-тхъ-поръ буду молчать, и только съ полною увренностью, явлюсь представиться виконтесс д’Одмеръ.

Умно было придумано, и Дениза одобрила Франца наклоненіемъ головы.

— Но какъ вы думаете, Дениза, не-уже-ли, представясь со всми титлами и богатствомъ, я получу отказъ?

— Маменька очень-добра, отвчала Дениза: — я ей скажу, что люблю васъ…

Францъ прижалъ ея руку къ губамъ своимъ.

— Когда вы такъ говорите, сказалъ онъ:— я всегда боюсь, не сонъ ли это счастливый… Но нтъ, вы тутъ! это правда! Все, о чемъ я безумно мечталъ, Богъ исполнилъ… О! какъ вы прекрасны, Дениза! Какъ мила мн жизнь…. Мы еще молоды, и будущность стелется предъ нами на цлое столтіе, и ни одного облачка! Везд, всегда ваша небесная улыбка! Счастье безконечное!..

Онъ остановился, сердце его было слишкомъ-полно. Ему не доставало словъ высказаться. Съ минуту онъ, молча, погруженный въ самого-себя, съ тайнымъ восторгомъ любовался Денизой. Дениза также смотрла на него: она была вполн увлечена и убждена. Ни малйшее сомнніе не представлялось уму ея. Заразительное очарованіе души Франца перешло въ ея душу, и, восхищенная, она леляла въ себ сладкія надежды. Она уже ни о чемъ не спрашивала, она врила, она была такъ счастлива этой врой.

Стулья ихъ какъ-то сдвинулись. Они очутились такъ близко другъ къ другу, что головы ихъ касались, и свтлорусыя кольца волосъ ихъ съ легкимъ оттнкомъ сливались въ одинъ цвтъ: то была картина нжная, какъ улыбающаяся надежда юности.

Съ перваго взгляда можно было подумать, что это — братъ съ сестрой. Но отуманенные взоры Франца сверкали иногда молніей, и въ томныхъ, подернутыхъ усталостью глазахъ Денизы отражалась страсть. Любовь проникала ихъ,— та плнительная, юная любовь, которая украшаетъ все, даже самую красоту… Такъ прелестный цвтокъ, распустившійся въ тни, поразитъ васъ новыми переливами и оттнками, когда солнце, вдругъ пронизавъ надъ ними густую тнь деревъ, коснется золотымъ лучомъ своимъ его двственнаго внчика…

Гертруда не смла взглянуть на нихъ. Стыдливымъ румянцемъ горло ея лицо, и тяжело было у ней на сердц.

Глухой, постоянный, однозвучный стукъ все раздавался изъ прохода за кроватью Ганса Дорна…

— Помните ли вы, Дениза, медленно проговорилъ Францъ: — тотъ балъ, на которомъ я увидлъ васъ въ первый разъ?.. Мн казалось тогда, что я изнемогаю, а когда раздался вашъ голосъ, думалъ, что умру… Тогда я былъ еще ребенкомъ, и прежде того не поднималъ глазъ ни на одну женщину… Знаете ли, отъ-чего я полюбилъ васъ?

— Не знаю отъ-чего, я сама съ трепетомъ слушала ваши первыя слова?.. прошептала Дениза.

— Отъ-того, что тутъ есть что-то чудное! продолжалъ Францъ.— Я полюбилъ бы васъ и безъ того, потому-что такая любовь не можетъ родиться безъ воли Бога… Вы такъ похожи на мать мою!

— На вашу мать?.. повторила Дениза.

— Я не зналъ ея, снова продолжалъ Францъ, грустно опустивъ голову:— не портретъ ея вислъ за моей кроватью, какъ святыня… и долго онъ былъ единственнымъ предметомъ любви моей… Когда я увидлъ васъ, Дениза, мн показалось, что я вижу ее. До-тхъ-поръ, она мн рисовалась въ воображеніи ангеломъ, а тутъ я увидлъ ее въ васъ… та же красота — спокойная и ясная, та же нжная, непринужденная откровенность, тотъ же взглядъ, высказывающій сердце. Да, Дениза, это судьба наша! Съ того перваго дня, образъ вашъ глубоко напечатллся въ душ моей, и когда я возвращался вечеромъ домой, не увидвъ васъ во весь день, тогда любовался вами въ портрет матери…

Онъ остановился, улыбка счастія показалась на губахъ его. На глазахъ у Денизы навернулись слезы.

— О, да! вскрикнулъ весело Францъ:— я не думалъ тогда о препятствіяхъ, которыя насъ разлучали… я думалъ только о томъ, что вы прекрасны, и хотлъ хоть издали любить васъ… Я счастлива., Дениза, я увидлъ опасность только теперь, когда моя добрая звздочка уже помогаетъ мн одолть ее… Я слышалъ, что кавалеръ Рейнгольдъ получилъ отъ виконтессы д’Одмеръ общаніе отдать ему вашу руку, но воображеніе нарисовало мн вашу открытую, чудную головку, ваши голубые глаза, ваши свтлые локоны, Дениза, которые какъ сіяніе, какъ прелестная рамка, обрисовываютъ ваше личико и грезятся мн всегда во сн, я подносилъ этотъ портретъ къ уродливому лицу Рейнгольда и говорилъ себ: это невозможно…

Францъ снова остановился, опустилъ глаза и поблднлъ.

— Боже мой! произнесъ онъ съ невольнымъ трепетомъ:— однакожь это было возможно!.. Но зачмъ грустить? прибавилъ онъ, стараясь разогнать тоску.— Дениза, Дениза! намъ ужь нечего бояться!.. Вы еще не знаете всего: вашъ братъ мн другъ, черезъ нсколько дней, когда я узнаю имя отца моего, онъ, Жюльенъ, представитъ меня вашей матушк.

Дениза молчала, но за нее говорило лицо ея, озаренное счастьемъ. Она въ душ благодарила Бога. Она, вмст съ Францомъ, была полна какой-то вры. Каждое слово его разгоняло ея сомннія. Когда она хала къ Гертруд, ей чуть-чуть мелькала какая-то неясная надежда, теперь страхъ казался ей уже невозможнымъ.

Время летло, Дениза забыла о Маріанн, сидвшей въ карет, забыла все и убаюкивала себя тишиною счастья. Францъ обнялъ ея талію, и задумчивая, наклонившаяся головка ея покоилась у него на плеч.

Забылись бы они такъ надолго, потому-что какое-то невдомое, несознанное ими чувство отгоняло отъ нихъ мысль о разлук. Гертруда разбудила ихъ. Она кончила вышиванье воротничка, который служилъ поводомъ прізду Денизы. Когда она дошивала послдній листокъ узора, стукъ изъ-за кровати отца послышался ей сильне и ближе. Она тихо подошла къ кровати и просунула голову за занавски: кровать, о которую она оперлась ногой, вдругъ подломилась и ударилась объ стну…

Стукъ замолкъ…

Гертруда прислушивалась еще немного у отцовской кровати, потомъ воротилась къ Дениз и Францу, которые, впрочемъ, не замчали ея, и она, чтобъ разбудить ихъ, шутя накинула воротничекъ на плечи Денизы.

— Вотъ вамъ отговорка, сказала она:— вы какъ-будто ждали воротничокъ, хотли взять его съ собой.

Дениза вздрогнула и встала.

— Разв я такъ долго здсь? робко проговорила она.

— Четверть часа… сказалъ Францъ.

— Да! больше часа! подхватила Гертруда:— но какъ вамъ это нравится, господинъ Францъ?

Францъ пристально вглядлся въ тонкую, прекрасную работу ея.

— Восхитительно! сказалъ онъ.

— Ты волшебница, Гертруда! примолвила Дениза, любуясь шитьемъ.— Но мн ненавистенъ этотъ воротничокъ, прибавила она съ глубокимъ вздохомъ.

— Отъ-чего?

— Отъ-того, что онъ напоминаетъ мн тотъ праздникъ въ замк, въ Германіи… и долгій путь…

— О, бдняжка господинъ Францъ! сказала Гертруда:— дв недли въ разлук!..

Францъ, казалось, ничего не понималъ. Гертруда поправляла складки воротничка съ кокетствомъ автора, читающею свое сочиненіе.

— Я слышала сегодня, что приглашенія скоро будутъ разосланы, продолжала Дениза: — а за приглашеніемъ скоро и отъздъ.

— И вы непремнно должны быть на этомъ праздник? спросилъ Францъ.

— Ужь мсяцъ, какъ маменька считаетъ дни, отвчала Дениза: — мы заране приняли приглашеніе и совершенно приготовились въ дорогу.

— Говорятъ, онъ будетъ чудесенъ! примолвила Гертруда, и въ голос ея слышалось немножко зависти.

— Какъ охотно я уступила бы теб свое мсто! возразила Дениза.— Это будутъ дни тяжелые, я не могу подумать о нихъ безъ страха… Вы не успете, Францъ, получить тхъ счастливыхъ извстій, которыя могутъ доставить вамъ пріемъ у маменьки… Желаніе ея выдать меня за Рейнгольда ускоритъ нашъ отъздъ… а тамъ, въ этомъ семейств Гельдберговъ…

При послднемъ слов, Францъ быстро поднялъ голову, которая опустилась-было при первыхъ словахъ Денизы.

— Праздникъ будетъ въ замк Гольдберговъ? спросилъ онъ.

— Да, и вы, конечно, догадываетесь, что меня обступятъ, будутъ осаждать… Еслибъ это было въ Париж, еслибъ я могла иногда васъ видть, мн было бы легче… но одна!

— Нтъ, прервалъ Францъ: — это будетъ лучше, чмъ въ Париж: вы будете видть меня безпрестанно, я думаю тоже хать въ замокъ Гельдберга.

Гертруда посмотрла на него искоса, не поднимая головы.

— Но, сказала Дениза:— ваше отношеніе къ Гельдбергамъ…

Францъ покраснлъ: ему пришла на мысль Сара.

— Но я буду приглашенъ, возразилъ онъ: — даю вамъ слово, что мы увидимся на праздник.

— Если онъ сказалъ, то сдлаетъ, насмшливо воскликнула Гертруда.— Господинъ Францъ съ-тхъ-поръ, какъ разбогатлъ и сдлался принцемъ крови, общаетъ, пожалуй, если хотите, перескочить черезъ Сену!.. А кто знаетъ, можетъ-быть, и сдлаетъ, примолвила она, вдругъ понизивъ голосъ, какъ-будто мысль ея была поражена чмъ-то сверхъестественнымъ:— со вчерашняго дня съ нимъ случилось столько чуднаго, что если подумаешь — голова вкругъ идетъ…

Въ это время, Жанъ Реньйо въ первый разъ постучался въ дверь. Гертруда не слыхала. Жанъ принужденъ былъ постучаться въ другой и третій разъ. Услышавъ наконецъ, Гертруда бросилась въ прихожую и затворила за собою дверь комнаты, гд сидли Францъ и Дениза. Это врно Гансъ Дорнъ: Гертруда не смутилась, потому-что совсть ея была чиста. Она торопливо отворила дверь и протянула голову, ожидая отцовскаго поцалуя. Жанъ и не думалъ воспользоваться такою неожиданною милостью.

— Простите, мамзель Гертруда, сказалъ онъ, не входя въ комнату:— что я такъ поздно безпокою васъ, но у меня до васъ большая просьба…

Бдный Жанъ въ этотъ разъ былъ застнчиве обыкновеннаго, а когда Гертруда, узнавъ его, невольно отшатнулась назадъ, онъ еще больше смутился. Разставаясь съ Политомъ на Площади-Ротонды, онъ весь былъ проникнутъ надеждой, онъ хотлъ играть, выиграть и спасти маму-Реньйо, которую такъ любилъ, онъ былъ наэлектризованъ краснорчіемъ любимца г-жи Батальръ. Но вотъ уже больше двухъ или трехъ минутъ онъ не слышалъ этого подстрекающего краснорчія. Горячность его остывала, застнчивость брала верхъ. Привтливый и дружескій пріемъ Гертруды, бывало, скоро разгонялъ робость шарманщика, по теперь Гертруда, казалось, также была смущена не меньше его. Жанъ преодоллъ свою робость и началъ говорить, хотя красня, но свободно. Посл нсколькихъ словъ, рчь его спуталась: онъ бормоталъ что-то… не зналъ…

— Говорите скоре, Жанъ, что вамъ надобно? тихо сказала Гертруда:— мн некогда.

Шарманщику хотлось бы уйдти, только мысль о старой мам могла остановить его.

— Господинъ Дорнъ ужь воротился? спросилъ онъ тихо, потупивъ глаза.

Гертруда покраснла и замялась. Ей казалось, что Жанъ услышитъ шопотъ изъ второй комнаты. Чтобъ объяснить ему эти голоса, стоило только сказать, что отецъ дома, но она не умла лгать.

— Нтъ еще… отвчала она.

Лицо Жана прояснилось.

— О, стало-быть, не все еще потеряно! вскричалъ онъ.— Добрая мамзель Гертруда, вся моя надежда на васъ… одолжите мн до завтра панталоны, жилетку и фракъ…

— Зачмъ это? съ удивленіемъ спросила Гертруда.

Жанъ не отвчалъ. Гертруда вспомнила, что въ тотъ день былъ чистый понедльникъ.

— Не сбираетесь ли вы на балъ? снова спросила она съ возрастающимъ удивленіемъ.

Жанъ взглянулъ на нее сквозь слезы.

— На балъ!.. повторилъ онъ.

Въ этомъ слов было столько болзненной жалобы, что Гертруда испугалась.— Жанъ, бдный мой Жанъ! сказала она, взявъ его за руку: — я глупа!.. Но не понимаю, зачмъ вамъ теперь такъ поздно нужно нарядное платье?

Жанъ покачалъ головой и снова потупилъ глаза.

— Мн бы не хотлось, мамзель Гертруда, чтобъ вы меня разспрашивали, потому-что вы, можетъ-быть, и не одобрите… Но я ничего отъ васъ не скрываю, вы знаете, если вамъ угодно выслушать, я скажу вамъ…

Глаза Гертруды заблистали любопытствомъ… Но въ комнат Ганса Дорна въ эту минуту послышался стукъ отодвигаемыхъ стульевъ. Гертруда забыла-было о Франц и Дениз. Она вдругъ перемнилась.

— Я врю вамъ, врю, добрый мой Жанъ, торопливо проговорила она:— да и къ-чему мн знать?.. Подождите, я сейчасъ принесу все, что вамъ нужно.

— Впрочемъ, если вы желаете, мамзель Гертруда, знать…

— Нтъ, нтъ, нтъ! Подождите, я сейчасъ ворочусь.

Она поспшно дошла до двери гансовой комнаты, но, взявшись за ручку, остановилась въ нершимости. Глаза Жана слдили за нею, полные благодарности и любви. Но эти-то глаза и остановили ее, потому-что въ той комнат былъ огонь, и Жанъ могъ увидть въ отворенную дверь Денизу съ Францомъ. Впрочемъ, надобно было ршиться, и она придумала средство такое же наивное, какъ душа ея, а между-тмъ врное, потому-что Жанъ былъ самаго покорнаго характера.

— Послушайте, Жанъ, сказала она, принимая немного-важный тонъ:— я, пожалуй, схожу за платьемъ: но вы должны оборотиться спиной къ этой двери, вы не должны видть, что тамъ есть… это тайна батюшки.

Жанъ ту же минуту послушно обернулся къ лстниц. Гертруда взяла свчу и оставила его впотьмахъ. Она торопливо вошла въ комнату и думала, что затворила за собой дверь, но язычокъ стараго замка не попалъ на мсто, и половинка осталась полуотворенною. Дениза и Францъ, держа другъ друга за руки, тихо разговаривали. Они почти не замтили Гертруды, проходившей мимо ихъ въ самую заднюю комнату, откуда утромъ Гансъ Дорнъ досталъ весь гардеробъ для Франца. Гертруда поставила свчу на сундукъ и начала прибирать Жану платье по его росту.

Жанъ все стоялъ лицомъ къ неосвщенной лстниц, вовсе не думая проникнуть мнимую тайну Ганса Дорна. Стукъ, слышанный Гертрудой за кроватью и Жаномъ на лстниц, теперь затихъ. Жану послышалось только, какъ-будто кто отпиралъ изнутри дровяной чуланъ. Онъ хотлъ-было идти развдать, что это былъ за стукъ, какъ вдругъ другой предметъ отвлекъ его вниманіе. Съ лстницы подулъ сквозной втеръ, и дверь, которую Гертруда не заперла, понемногу стала растворяться, тогда Жанъ услышалъ какой-то невнятный шопотъ. Сначала, онъ ничего не разобралъ, но потомъ отличилъ мужской голосъ. Первая вспышка ревности обожгла ему сердце, глаза его загорлись, кровь похолодла въ жилахъ. Ему нужно было принудить себя, чтобъ не оглянуться назадъ. Но онъ противился искушенію и стоялъ неподвижно. Между-тмъ, Гертруда напрасно старалась изъ кучи платья выбрать полный, удобный для Жана костюмъ. Она теряла терпніе, а извстно, что при нетерпніи всегда, какъ на зло, дло не подвигается впередъ.

Гертруда не возвращалась. Въ ушахъ Жана все еще раздавался подозрительный шопотъ. Лихорадочнымъ жаромъ горла у него голова, передъ глазами его тянулись виднія, созданныя ревнивымъ воображеніемъ. И въ ту минуту, когда онъ уже совсмъ готовъ былъ поддаться новому увлеченію, но еще держался за инстинктивное чувство доброты, ему послышался звукъ поцалуя. Онъ вздрогнулъ, какъ-будто его укололи, обернулся, вперилъ жадный взоръ въ комнату Ганса, увидлъ тамъ блокурую голову юноши, склоненную надъ блой женской ручкой, и снова услышалъ поцалуй. Лицо этого юноши поразило Жана, оно было ему знакомо, но онъ не могъ вдругъ припомнить, гд видлъ его. Перегородка мшала ему видть лицо женщины, чью руку цаловалъ молодой человкъ, но Жанъ и не заботился о томъ: ему не приходила на умъ ни одна женщина, кром Гертруды… Сквозной втеръ подулъ назадъ, половинка двери затворилась, Жанъ машинально повернулся и сталъ въ прежнее принужденное положеніе. Онъ стоялъ безъ мысли, какъ-будто ошеломленный ударомъ въ голову.

— Вотъ, Жанъ, возьмите, сказала Гертруда, воротившаяся наконецъ съ платьемъ:— но батюшка скоро прійдетъ, уйдите же скоре, а платье принесите завтра утромъ какъ-можно-раньше.

Жанъ не трогался, и только молча, сдлавъ полуоборотъ головой, вперилъ въ нее глаза свои, мрачные и неподвижные.

— Ну, что же?.. сказала Гертруда, подавая ему узелъ.

Жанъ медленно поворотился и посмотрлъ на затворенную дверь. Гертруда топнула ножкой отъ нетерпнія.

— Гертруда, Гертруда! пробормоталъ Жанъ, сложивъ руки съ умоляющимъ видомъ:— ради Бога! сжальтесь надо мной!..

Гертруда не поняла причины этой внезапной скорби, притомъ, когда она проходила гансову комнату, Дениза сказала ей, что сбирается хать. Она сунула въ руки Жана узелъ и шутя протолкала его до лстницы, потомъ заперла дверь.

Жанъ медленно, какъ-будто считая ступени, съ неповоротливостію автомата, двигаясь по данному направленію, спустился съ лстницы. Вышедъ на дворъ, онъ закрылъ руками свое пылающее лицо. Новая мысль блеснула у него въ голов, память его просвтлла. Здсь, на этомъ самомъ мст, онъ видлъ въ первый разъ того молодаго человка, и Гертруда была тутъ же!.. Онъ бросилъ взоръ на освщенное завтное окно своей милой, и пустился бжать, скрпя свое занывавшее сердце.

Минуту спустя, Францъ и Дениза также вышли изъ квартиры Ганса Дорна.

— Дай Богъ, чтобъ ваши надежды сбылись, Францъ! говорила мадмуазель д’Одмеръ, входя въ аллею:— но будете ли вы счастливы, или нтъ, я обручена съ вами… буду — или ваша, или — ничья.

Старая Маріанна очнулась отъ сна, когда Дениза садилась возл нея въ карету.

— Молодость-то легче мотылька! пробормотала она: — я бы и не поврила, что можно такъ скоро взбжать и сбжать по лстниц!..

Гертруда осталась одна въ комнат и поправляла свою чистенькую постельку.Ганса Дорна еще не было. Не было никого ни на лстниц, ни на двор. Нсколько минутъ спустя, дверь дровянаго чулана медленно отворилась и опять заперлась безъ шума. Черная тнь скользнула въ темнот и ползкомъ спустилась съ лстницы. Она перешла дворъ, потомъ темную аллею и вышла на Площадь-Ротонды. Газовый свтъ издали упадалъ на безжизненное лицо идіота Геньйолета. Въ рук у него былъ огромный, покрытый известковою пылью гвоздь. Онъ слъ на мостовую, прислонясь спиною къ стн, вытащилъ изъ кармана лоскутокъ, служившій ему носовымь платкомъ, отеръ имъ потъ съ лица и внимательно смрилъ рукой длину заблившейся части гвоздя.

— Крпко! бормоталъ онъ:— руки болятъ!.. а дира ужь вотъ какая!

И онъ началъ точить свой гвоздь о камни мостовой, скрипъ и визгъ желза мшался съ хриплымъ, однозвучнымъ пніемъ Геньйолета. Начальныхъ словъ не было слышно: такъ глухо и отрывисто выговаривалъ онъ ихъ, но потомъ, возвысивъ голосъ, онъ внятно заплъ:

Я видлъ, какъ старый Гансъ шкапъ отворялъ!

Онъ ящикъ-то спряталъ высоко, высоко!..

А завтра я диру проверчу,

Да желтушки найду!..

Ай-да дльцо! ай-да ну!

IX.
Игорный домъ.

Игорный домъ баронессы Сен-Рошъ, въ Улиц-Пруверъ, былъ притономъ средней-руки и слишкомъ отзывался близостью торговыхъ площадей и Улицы-Сен-Дени.

Для наполненія своихъ залъ, баронесса принуждена была принимать у себя весьма-мелкихъ постителей, что, конечно, тяжело бываетъ подобнымъ ей людямъ.

Двери ея дома были открыты для гулящихъ кассировъ и прикащиковъ, для мелкихъ барышниковъ, и небогатыхъ, но разгульныхъ сынковъ, которые развратничаютъ трусливо, разсчитывая каждую копейку.

Къ-счастію, близкое сосдство Пале-Руаяла доставляло ей нсколько постителей постоянныхъ и съ всомъ: то были провинціальные франты, блестящіе искатели приключеній, наконецъ, иностранцы — эта завидная добыча, которую перебиваютъ другъ у друга вс игорные домы.

Разумется, тонкому плуту, выдающему себя за графа, неловко же ссть бокъ-о-бокъ съ какимъ-нибудь бухгалтеромъ Ломбардской-Улицы, но игорные домы на высшую ногу стали рдки, а полиція чутка, какъ бсъ. Выбирать не изъ чего. Счастливые дни рулетки миновались, и игрокъ, какъ наблюдательный философъ, предвидитъ, съ стоически-затаеннымъ горемъ, минуту, когда безвинно-преслдуемый бубновый король принужденъ будетъ скрывать свою побдную голову въ постыдной дали квартала Сен-Марсо. Если нужно, его будутъ преслдовать даже до Бьевра. Но бубновый король и въ изгнаніи найдетъ себ врную дружину.

Игорный домъ Улицы-Пруверъ былъ еще далекъ отъ такихъ крайностей. По ныншнимъ плохимъ временамъ, домъ этотъ могъ считаться заведеніемъ очень-удобнымъ. Игру тамъ вели большую, а если иногда и встрчалась голь, за то были также и маркизы и прелестницы. Притомъ, обстоятельство весьма-утшительное: баронесса Сен-Рошъ еще ни разу не имла дла съ полиціей.

Она была, какъ не трудно отгадать, вдова, и вдова значительнаго человка, она испытала большія несчастіо, непрерывная цпь плачевныхъ обстоялельствъ поставила ее въ настоящее положеніе, для котораго, конечно, она не была создана.

О! если умершіе могутъ слдить за длами на земл, то покойный баронъ Сен-Рошъ долженъ быть самый несчастный покойникъ! По-крайней-мр, его благородная вдова старалась сохранить, въ своемъ несчастіи, все возможное достоинство. Помощники у ней были люди замчательные: правая рука ея, банкометъ въ тридцать-и-сорокъ, былъ не кто иной, какъ господинъ де-Наварэнъ, заслуженный штаб-офицеръ, службы греческаго короля, украшенный на пол знаменитаго сраженія собственноручно славнйшимъ изъ Эллиновъ — великимъ Колокопуло!

Мы еще не имли случая говорить о господин Наварэн, что же касается до баронессы Сен-Рошъ, намъ она уже извстна подъ именемъ Жозефины Батальръ, тампльской торговки.

Кром господина Наварэна, Батальръ пользовалась помощью и совтами другой особы, которая, казалось, была рождена для этого рода длъ. Госпожа де-Лорансъ мшалась во все, и везд видна была ея опытная рука. Снаружи, ничто не показывало промысла этого дома. Онъ съ-виду былъ степененъ и чистъ, сосди, вроятно, и не подозрвали, что происходитъ у нихъ подъ бокомъ.

Входъ былъ съ Улицы-Пруверъ, но былъ также и другой выходъ, на птичій торговый рынокъ. Скромно освщенная лстница не бросалась въ глаза тмъ обличительнымъ газовымъ свтомъ, который сдлался вывскою всякаго публичнаго дома. Вошедшій сказывалъ смиренному, получающему хорошую плату, швейцару, фамилію баронессы и шелъ въ первый этажъ. Въ дверяхъ встрчалъ его старый слуга, въ срой ливре, съ почтенной наружностью, лысымъ лбомъ и патріархально-простодушною улыбкой.

Этотъ почтенный человкъ былъ, такъ-сказать, контролеръ заведенія. Онъ принималъ надежныхъ и отказывалъ подозрительнымъ. Получившіе отказъ уходили въ полномъ убжденіи, что они не туда зашли.

Такой почтенный старикъ могъ ли служить церберомъ у дверей игорнаго дома? Этого драгоцннаго служителя отъискала Малютка.

При вход, не слышно было никакого шума, разв иногда долеталъ едва-внятный говоръ, когда голоса игроковъ случайно становились громче.

Но это рдко случалось, потому-что вывшенное въ зал на стн объявленіе предписывало строгіе законы, требовало, чтобъ люди и разорялись безъ шума. Но еслибъ и случилось кому за шумть, то крики теряли свою рзкость, проходя сквозь двери, обитыя шерстяными матеріями. Они достигали до уха непосвященнаго въ таинства дома не больше, какъ отголоски гостинаго дамскаго разговора.

Не было слышно ни звона золота, ни тхъ монотонныхъ, завтныхъ возгласовъ банкомета, которые поражаютъ всякаго при вход въ игорный домъ.

Гость, впущенный старикомъ, вступалъ въ прихожую, по-видимому принадлежавшую благородному дому: въ ней было очень-ограниченное число вшалокъ, но въ сторон находилась другая комнатка, въ которой вс стны были унизаны гвоздями и вшалками.

За прихожей слдовала небольшая зала. Тутъ нсколько молоденькихъ и большею частію хорошенькихъ дамъ, казалось, собрались провести въ пріятной бесд вечеръ.

Это дамское общество, безъ сомннія, было тутъ для отвода глазъ полиціи въ несчастномъ случа, а можетъ-бытъ, имло и другую цль.

Въ третьей комнат стоялъ столъ для ланцкнехта, въ который играли подъ надзоромъ довреннаго отъ дома лица.

Въ четвертой и послдней — большой, длинный, четвероугольный, обтянутый зеленымъ сукномъ столъ, окруженный въ четыре ряда игроками, служилъ для игры въ тридцать-и-сорокъ.

Въ этой комнат присутствовала сама баронесса Сен-Рошъ и ея оффиціальная правая рука — господинъ де-Наварэнъ, заслуженный штаб-офицеръ.

Три первыя комнаты меблированы были довольно-просто, послдняя была почти вовсе безъ мебели. По голымъ стнамъ, она походила на бильярдную залу. И дйствительно, въ ней не было ни картинъ, ни гравюръ, только дв палисандроваго дерева рамки, какъ во всхъ кофейныхъ домахъ, да горка съ двумя дюжинами кіевъ и другими принадлежностями. На одной изъ рамокъ были три связки маленькихъ нанизанныхъ шариковъ, для отмтки числа очковъ, на другой — законы бильярдной игры.

Не было только самого бильярда.

Кром этихъ двухъ рамокъ, назначенія которыхъ нельзя было угадать съ перваго раза, еще дв особенности длали эту комнату не совсмъ-похожею на залу, назначенную для игры въ тридцать-и-сорокъ, какія бывали въ прежнихъ публичныхъ игорныхъ домахъ.

Во-первыхъ, сзади банкомета была приставлена къ стн огромная, обтянутая зеленымъ сукномъ, широкая доска. По обимъ сторонамъ ея стояли неподвижно два видные лакея.

Во-вторыхъ, ршетчатая ложа какъ-то неловко нарушала симметрію комнаты. Въ этой лож могло помститься три или четыре человка. Она была совершенно закрыта снутри шелковыми занавсками и задней стороной своей примыкала къ стн, имвшей, вроятно, въ этомъ мст отверстіе для выхода изъ ложи, передняя часть этой ложи выступала до игорнаго стола и приходилась на самой середин его.

Баронесса Сен-Рошъ всегда помщалась между ложей и Наварэномъ, который, какъ банкометъ, сидлъ противъ середины стола.

Баронесса по временамъ наклоняла голову и приставляла ухо къ лож. Безъ-сомннія, она слушала чьи-нибудь слова, которыхъ никто, кром ея, не могъ слышать. Игроки привыкли къ этому явленію, и потому не удивлялись.

Снаружи въ лож было устроено небольшое отверстіе или форточка, отворявшаяся прямо на столъ, въ эту форточку иногда просовывались блыя женскія руки, сыпали золото или бросали банковые билеты на ставки.

Изрдка изъ форточки показывались и мужскія руки.

Никто изъ гостей не могъ проникнуть тайны этой ложи, принцессиной ложи, какъ ее называли. Она занимала вс бывшія въ дом головы,— и какихъ предположеній не сочиняли на ея счетъ эти головы!

Счастливые игроки поглядывали на ложу съ довольной улыбкой, какъ-будто она скрывала какое-нибудь благосклонное божество, несчастливые бросали на нее сердитые взгляды и, казалось, обвиняли ее. Наконецъ, люди безъ предразсудковъ полагали, что за этими занавсками скрываются какія-нибудь знатныя особы..

И загадка эта, никогда неразгаданная, не только не вредила пользамъ заведенія, но даже служила ему приманкой. Эта блая ручка, такъ часто игравшая банковыми билетами, сводила съ ума самыхъ хладнокровныхъ: иные даже и приходили только для ложи, къ ней только и обращались съ своими рчами. Одни воображали за занавсками прелестное личико, другіе — лицо старой герцогини-мильйонерши. И вс мечтали о побд надъ воображаемой женщиной, Вс мечтали объ обольщеніи принцессы, и исторія съ Францомъ, приглашеннымъ въ ложу, оправдывала эти надежды и мечты, которыя, слдовательно, были не совсмъ же несбыточны.

Было около половины одиннадцатаго. Игорное собраніе было въ полномъ своемъ состав. Господинъ де-Наварэнъ, заслуженный штаб-офицеръ, занималъ свое мсто справа отъ ложи, подл него стояла касса, а. дале за кассой какой-то господинъ, державшій талію.

Господинъ де-Наварэнъ имлъ видъ вмст и воинственный и мягкій. Пріемы его были полны достоинства, важны и очень-вжливы, особенно манера, съ которой онъ сгребалъ золото со ставокъ, показывала человка какъ-нельзя-боле благороднаго.

На немъ лежала не одна обязанность. Кром важной и оффиціальной должности содержателя банка, исполняемой имъ совершенно-удовлетворительно, онъ же, своими сдыми усами, внушалъ почтеніе и ограничивалъ порывы — или слишкомъ буйныхъ игроковъ, или еще неопытныхъ новичковъ, которые иногда порывались оспоривать опредленіе судьбы.

Въ случа тревоги, опять онъ же, господинъ де-Наварэнъ, долженъ былъ спасать отечество, съ помощію двухъ рослыхъ, въ сромъ ливре, лакеевъ, которые стояли за нимъ. Малютка совершенно-справедливо говорила Эсири, что у ней въ игорномъ дом приняты вс возможный предосторожности. Подъ рукой у господина де-Наварэна въ стол была мдная ручка, которую мы можемъ сравнить съ предохранительнымъ клапаномъ пароваго котла. Дйствовалъ ею г. де-Наварэнъ просто и легко. При малйшемъ подозрительномъ шум, игроки должны были встать, заслуженный штаб-офицеръ давилъ ручку и скрытая пружина поднимала со всхъ четырехъ сторонъ стола бильярдные борты, а рослые лакеи брали огромную доску, обтянутую зеленымъ сукномъ, и, опустивъ ее между бортами, совершенно закрывали весь игорный столъ съ деньгами, картами и всми обличительными признаками.

Въ то же время, ложа, отъ одного толчка, неслышно вкатывалась въ сосднюю комнату, и оставляла вровень съ стной только наружную свою сторону, представляющую деревянную ршетчатую дверь.

И вмсто этого вертепа, гд тридцать-и-сорокъ пересыпали столько золота, въ одно мгновеніе являлась самая невинная бильярдная зала.

Безчисленное множество репетицій совершенно пріучили всхъ къ этой перемн декорацій, для нея, на-самомъ-дл, было нужно ни боле, ни мене четверти минуты.

Впрочемъ, мы уже сказали, что вс эти мудрыя предосторожности были до-сихъ-поръ безполезны. Полиція ни разу еще носу не показывала въ домъ баронессы Сен-Рошъ.,

Въ настоящій вечеръ, игра шла какъ-нельзя-лучше, игроки все больше тснились около стола. Золото сыпалось, лилось и переливалось, шелковистые, прозрачные и мягкіе листочки банковыхъ ассигнацій тамъ-и-сямъ лоснились при огн. Форточка ложи еще не открывалась, принцесса, вроятно, еще не пріхала.

Баронесса Сен-Рошъ, во всемъ блеск своего убранства, предсдала съ истиннымъ величіемъ. Человкъ, метавшій карты, бывшій прежде въ дол у Фраскати, исполнялъ свою должность какъ виртуозъ, и однимъ взглядомъ окидывалъ вс ставки.

Около стола не было недостатка въ странныхъ лицахъ. Демонъ игры одушевлялъ всхъ своимъ дыханіемъ то безобразно-смшнымъ, то ужаснымъ. Одни бросали горстями, съ какимъ-то безумнымъ мужествомъ, луидоры, другіе робко ставили скромный пятифранковый экю, третьи, благоразумные, только издали слдили за игрой и прилежно отмчали на картахъ свои воображаемые выигрыши. Подобныя лица очень-хорошо знакомы всякому, кто хоть разъ былъ въ игорномъ дом. Это важные, угрюмые сумасброды, истые философы, упрямыя головы, которыя грезятъ о невозможномъ, строятъ фантастическіе выводы, хотятъ даже остановить самое движеніе. Въ золотыя времена Пале-Руаяля ихъ бывало много, и они-таки выигрывали франковъ по десяти въ вечеръ. Теперь они, несчастные, въ упадк, прозябаютъ въ ожиданіи великаго реформатора, который возстановитъ рулетку.

Изъ всей этой внимательной, жадной толпы, кром баронессы Сен-Рошъ, намъ знакомы еще два лица: водевилистъ Амабль Фисель, авторъ Бутылки Шампанскаго, и Пиладъ его, графъ Миремонъ, пришли сюда убить, по-обыкновенію, время и занять чмъ-нибудь свое скучное бездлье.

Ни тотъ, ни другой изъ нихъ не былъ игрокомъ, но погода была холодная, и притомъ надо же что-нибудь длать. Они стояли, взявшись, по-обыкновенію, подъ руки, въ заднемъ ряду, съ лорнетами въ глазахъ.

— Вотъ какъ, говорилъ Фисель:— и вы получили посланіе изъ дома Гельдберга?

— Посланіе съ нарочнымъ.

— А о чемъ оно?

— О! оно очень-любезно!.. Дло идетъ объ этомъ великолпномъ праздник, о которомъ столько толковъ… знаете, тамъ въ замк, въ Германіи…

— Какъ не знать!

— Вамъ тоже пишутъ о немъ?

— Конечно!.. Безъ меня и не думали обойдтись!.. Я не зналъ, что будутъ писать намъ обоимъ и хотлъ васъ представить.

— И я также, другъ мой, сказалъ нсколько-обидвшійся Миремонъ: — впрочемъ, благодарю за намреніе.

— Ну, да! прибавилъ Фисель:— я вижу, на насъ смотрятъ какъ на истинныхъ друзей… я, по своему письму, угадываю содержаніе вашего… На васъ, конечно, разсчитываютъ, чтобъ веселй было на праздник..

— Разумется, отвчалъ Миремонъ: — чтобъ, такъ-сказать, увлечь все это!

— Чтобъ оживить праздникъ…

— Согрть…

— Чтобъ говорить и длать какъ-можно-больше глупостей…

— Наконецъ, чтобъ потшить всхъ этихъ богачей!

Оба друга переглянулись и обмнялись неизмримыми звками. Таковы ужь парижскія знаменитости. Никто не зваетъ шире тхъ, которые слывутъ за отъявленныхъ весельчаковъ. Знаменитое своимъ раннимъ цвтомъ каштановое дерево въ Тюильри, прозванное ‘деревомъ 25 марта’, едва раскрываетъ свои достославныя почки, а его безвстные сосди ужь въ полномъ цвту.

— И вы придумали что-нибудь? спросилъ Миремонъ.

— Тысячу вещей!

— Чортъ возьми!.. надо бы намъ согласиться, если вы хотите: у меня пока ничего нтъ въ голов.

— Мы подлимся, сказалъ великодушный Фисель: — прежде всего нуженъ театръ…

— Разумется… и труппа!

Фисель съ видомъ глубокаго превосходства пожалъ плечами.

— Надо веселить весь этотъ людъ, прибавилъ онъ: — а молоденькія банкирши и баронессы лучше захотятъ сами играть, чмъ слушать парижскихъ актровъ… Положимъ, найдется по десяти импровизированныхъ актровъ и актриссъ… выйдетъ двадцать счастливыхъ людей!

Миремонъ, казалось, не убдился.

— Подумайте! сказалъ Фисель:— какой прекрасный случай разрядиться въ перья, цвты, брильянты!.. А потомъ, первые любовники… въ обтяжку панталоны, франтовскіе башмаки!..

— Съ одной стороны правда! прошепталъ Миремонъ:— этимъ будетъ забава, а другимъ?

— Ну, положимъ, другихъ наберется до шести-сотъ… Съ одной стороны, будетъ двадцать избранныхъ счастливцевъ, которые рады будутъ выставить себя на всеобщее удивленіе, съ другой, шесть-сотъ зрителей, довольныхъ какъ боги Олимпа, они будутъ безпощадно грызть избранниковъ и единодушнымъ приговоромъ признаютъ ихъ смшными.

— Амабль, сказалъ Миремонъ:— когда вы не пишете, сколько у васъ ума!.. Но что же играть?

— Во-первыхъ, Бутылку Шампанскаго...

— Да это старо!

— Я перемню имена дйствующихъ лицъ, и пріищу другое названіе… напримръ, Торжество Шампанскаго и Любви… какъ это вамъ нравится?

— Сантиментально, но мило… Смотрите… вотъ принцесса!

Дйствительно, форточка таинственной ложи отворилась и показалась дивная ручка съ банковымъ билетомъ…

Едва произнесъ графъ Миремонъ: ‘принцесса’, какъ слово это пробжало по всмъ устамъ вокругъ стола. Вс глаза уставились на ложу.

Впрочемъ, тутъ не было ничего необыкновеннаго., Почти каждый вечеръ открывалась форточка и показывалась та же самая ручка, но много мсяцевъ прошло уже съ-тхъ-поръ, какъ загадка эта въ первый разъ запала всмъ въ головы и, повторяясь каждый вечеръ, оставалась еще неразгаданною, а время всегда придаетъ важность таинственному. Догадки и толки растутъ, разнообразятся, правдоподобіе въ заключеніяхъ теряется, и головы самыя положительный впадаютъ наконецъ въ романическія предположенія.

На-счетъ принцессы ходили тысячи исторій, и появленіе ея всегда приводило въ волненіе общество. Баронесса Сен-Рошъ крпко сопротивлялась нападеніямъ любопытныхъ. Ее осаждали, преслдовали… къ ней подступали со всхъ сторонъ… Старые, привычные уже гости, сдлавшіеся друзьями дома, подъзжали къ ея сердцу. За иностранцевъ хлопотали ихъ кошельки, какъ доказательства самыя неотразимыя, но ничто не брало: стойкость баронессы выдерживала вс возможныя аттаки, и любопытные — оставались при своемъ любопытств. Когда нападающіе слишкомъ подступали, хитрая баронесса дйствовала какъ старые олени, которые поднимаютъ своихъ самокъ и сбиваютъ со слда собакъ: она сама пускала въ ходъ какое-нибудь новое предположеніе и запутывала дло такъ, что самые искусные люди совершенно терялись въ догадкахъ.

Съ минуту (а это не мало въ подобномъ мст) кругомъ стола носился какой-то невнятный шопотъ, и игра пріостановилась. Скромная часть общества, какъ-то: мелкіе торговцы, разгульные прикащики и прочіе имъ подобные, сильно таращили глаза и, казалось, пожирали эту просунувшуюся изъ ложи ручку. Нкоторыя, сидвшія кое-гд около стола дамы, чувствуя, что звздочки ихъ тускнютъ и гаснутъ, закусили губки и тихонько утверждали, что принцесса должна быть — какое-нибудь старое чудовище, которому нельзя и показаться. Извстно, что и у старой женщины могутъ быть хорошенькія руки. Иностранцы не опускали лорнетовъ, Англичане, всегдашніе постители игры, ощупывали свои бумажники и преважно сами себ задавали вопросъ, до какой крайности способны дойдти они въ этомъ случа.

Но нечего длать! Баронесса молчала, не смотря на британскіе бумажники, и лучшія двойныя театральныя трубки не могли проникнуть сквозь шелковыя занавски.

— Ну же, ну! господа! сказалъ заслуженный штаб-офицеръ греческаго короля: — извольте заниматься игрой, если угодно играть.

Но это воззваніе мало имло успха, вс были слишкомъ-сильно заняты ложей.

— Чортъ возьми! эта рука должна быть мн знакома, сказалъ Миремонъ Фиселю.

— Удивительно, прошепталъ Фисель: — тутъ цлый водевиль и водевиль съ успхомъ.

— Разсмотрите хорошенько, Амабль: это рука молодой маркизы де-Вь-Ль.

— Я вижу, отвчалъ Фисель: — водевиль… три дйствія… мужъ ищетъ свою жену и находитъ ее невинною въ этой лож… Какой-нибудь Арналь занимается отмткой счастливыхъ картъ… честный, но слабый кассиръ теряетъ честь…

— Но нтъ, прервалъ Миремонъ: — у маркизы рука больше… да, я держу пари, это маленькіе пальчики виконтесы де-Лонире.

— Хорошенькіе куплеты, продолжалъ Фисель: — остроты… немного сердечной теплоты… О, да! двадцать-пять представленій непремнно!

Водевилистъ протяжно вздохнулъ, лицо его сіяло. Не всякій день случалось ему нападать на мысль.

Пока онъ восхищался самъ собой, а изобртательный Миремонъ пріискивалъ третье имя для обладательницы бленькой ручки, тишина воцарилась около стола, и игра начала мало-по-малу брать свое.

Господинъ де-Наварэнъ только-что сбирался подать сигналъ къ начинанію таліи, какъ вдругъ, среди этой тишины, предшествующей обыкновенно приговорами фортуны, дверь отворилась. Прежде, въ подобную торжественную минуту, самъ король могъ бы войдти, не обративъ на себя вниманія, но въ этотъ вечеръ, казалось, и воздухъ волновался какимъ-то увлеченіемъ, у всхъ нервы были потрясены, и вс невольно обратились къ двери.

Вошелъ человкъ высокаго роста. Изящный костюмъ его былъ полонъ благородства и строгой простоты. Онъ былъ молодъ и съ замчательно-прекраснымъ лицомъ. Никто не зналъ его. Сама баронесса Сен-Рошъ не могла скрыть своего изумленія.

Гордо и спокойно приблизился онъ къ играющимъ, потомъ обошелъ кругомъ стола, остановился по лвую сторону ложи (правую замыкала баронесса) и отъискалъ себ мсто въ первомъ ряду игроковъ.

Рука таинственной женщины все еще покоилась на столовомъ сукн, незнакомецъ наклонился впередъ и прикоснулся къ ней, рука съ трепетомъ отдернулась назадъ.

Это всхъ поразило, игра остановилась. Англичане и прикащики разинули рты. Фисель забылъ о водевил, и Миремонъ уже не пріискивалъ четвертаго имени… Послышалось легкое движеніе внутри ложи и баронесса Сен-Рокъ, вроятно по условному знаку, приставила ухо къ занавск. Черезъ дв или три секунды, она встала и подошла къ незнакомцу.

— А, завязывается! сказалъ Фисель.

— Что бы это значило? шепталъ Миремонъ.

Баронесса сказала нсколько словъ на ухо незнакомцу, онъ поклонился въ знакъ согласія. Потомъ, она пошла къ боковой двери, незнакомецъ послдовалъ за ней и вышелъ, какъ вошелъ, не проронивъ ни одного слова.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ежедневные постители игорнаго дома Улицы-Пруверъ дали ршетчатой лож такое точное названіе, которое стоило всякихъ описаній.

Во внутренности ея былъ микроскопическій будуаръ, изящный какъ игрушка, весь убранный шелковой матеріей, украшенный со всевозможнымъ кокетствомъ.

Въ ту минуту, какъ незнакомецъ, дерзнувшій коснуться безъ церемоніи бленькой ручки, выходилъ изъ залы за баронессой, Малютка была одна въ лож. Она стояла опершись рукой на ручку креселъ, въ положеніи безпокойнаго ожиданія.

Внутренность ложи была гораздо-темне залы, она освщалась только свтомъ зальной люстры, проникавшимъ туда сквозь занавски.

При этомъ полусвт, Малютка могла все видть, а сама оставалась невидимой. Любопытные взоры игроковъ никакъ не могли проникнуть сквозь занавски темной ложи, тогда какъ Сара, зная мста, гд раздлялись эти занавски, свободно окидывала взоромъ весь столъ.

Когда собиралось общество извстнаго рода, и Малютк приходила въ голову мысль явиться между игроками, тогда наказъ о пріем гостей длался гораздо-строже, и Сара, измнивъ свою наружность театральнымъ переодваньемъ, смло приходила въ залу и садилась за зеленый столъ. Баронесса Сенъ-Рошъ обладала драгоцннымъ даромъ убирать голову и замаскировывать лицо. И дйствительно, подъ ея рукой, г-жа де-Лорансъ такъ преобразовывалась, что могла обмануть даже близкихъ друзей своихъ, но она была крайне-благоразумна въ своихъ выходкахъ и всегда дйствовала наврняка.

Въ этотъ вечеръ г-ж де-Сен-Рошъ не было надобности заниматься туалетомъ Сары, присутствіе водевилиста и графа де-Миремона, принимаемыхъ въ дом Гельдберга, не позволяло ей показаться въ зал. Незнакомецъ, знавшій, вроятно, условныя для входа слова, явился въ игорномъ дом черезъ нсколько минутъ посл ея прізда.

Малютка не замтила его прихода. Она въ это время задумалась о происшествіяхъ того дня. Рука ея машинально поднялась и открыла стоявшій возл нея превосходной работы ящикъ, служившій ей кассой. Она вынула изъ него банковый билетъ и, просто по привычк, просунула его въ форточку. Она участвовала и играла на своемъ стол, гд содержатель банка распоряжался ея же деньгами, играла изъ дтской прихоти, понятной въ опытномъ игрок. Настоящая война была между Наварэномъ и всей толпой, а не ею. Играя противъ него, она играла противъ себя. Но заслуженный штаб-офицеръ греческой службы утверждалъ, что эта невинная игра была не вовсе-безполезна: ея банковые билеты привлекали чужіе билеты, раскрывались бумажники, и игра оживлялась.

Если Сара хотла играть сама, и не шутя, то садилась за ланцкнехтъ, и присутствіе ея тамъ всегда знаменовалось грудами золота.

Но въ этотъ вечеръ въ голов у нея была не игра. Память ея была полна, и мысль работала неусыпно. Сколько происшествій въ двадцать-четыре часа, не считая даже приключеній на бал Фаваръ! Болзнь мужа, но-видимому дошедшая до крайняго развитія, дуэль Франца, вышедшаго побдителемъ — оставшагося для нея живымъ упрекомъ, наконецъ дочь ея — бдный ребенокъ, слабый и блдный, котораго она видла у Араби сквозь дурно-сколоченныя доски.

Юдиь, единственная дочь знатной дамы, наслдница всхъ этихъ тщательно-скрытыхъ мильйоновъ, Ноно-Гилифарда, раба ростовщика, мученица идіота, несчастное твореніе, которое, не успвъ развиться, чахло, окруженное презрительнымъ сожалніемъ тампльскихъ нищихъ!..

Юдиь, которая завтра же, можетъ-быть, промняетъ свой разостланный на каменномъ полу тощій тюфякъ на великолпное ложе, свое запачканное, истертое ситцевое платье на кружева и бархаты, свои слезы на улыбки, свое блдное, худощавое личико на прелесть счастливой юности!..

Да, она была прекрасна даже въ этомъ болзненномъ положеніи!

Сколько лучей невдомыя ей теперь радости зажгутъ въ ея томныхъ глазахъ! Какъ богато заблестятъ ея теперь-нечесанные волосы! Сколько граціи будетъ въ изгиб этой таліи, теперь уничтоженной нуждою, прикрытой отвратительными лохмотьями!

Сара улыбнулась. Никогда еще она не видла ее такъ хорошо, никогда она сама не погружалась такъ глубоко въ страшную нищету, въ которой гибла дочь ея,— и все это наканун освобожденія, наканун дня торжества и радости!

Юдии нтъ еще пятнадцати лтъ. И цлая жизнь счастія за нисколько лтъ тяжелыхъ! Пройдетъ нсколько дней, и она забудетъ свои страданія: вновь расцвтетъ она, и минувшее горе превратится въ очарованіе…

Такъ думала Сара. Она устроивала прекрасную, спокойную, блестящую будущность дочери съ такою нжною предупредительностью, отъ которой материнское сердце длалось какъ-бы гнздомъ, гд находится мысль о ея дитяти…

Потомъ приходили ей другія мысли, какая-то тнь набгала на ея улыбку, лобъ морщился, въ лиц выражалась угроза. И все за Юдиь!..

Она думала о господин де-Лоранс, стоявшемъ живою преградой между Юдиью и жизнью, думала о Франц, который, погубивъ мать, можетъ разрушить всю будущность дочери.

И лицо ея становилось страшно, подъ полуопущенными рсницами таился холодный, неумолимый взглядъ.

Для обороны нужно было убійство…

И сквозь эти мысли пробивались другія — легкія, соблазнительныя. Душа этой женщины была — хаосъ. Тамъ смшались вс степени зла и не могли погасить одной искры божествеинаго огня.

Г-жа де-Лорансъ думала о Ліи, своей меньшой сестр. Ліа была счастлива, а Юдиь терпла горе. Ліа была прекрасна какъ ангелъ и душа у ней была ангельская… Бдная Юдиь! изъ-за нея же г-жа де-Лорансъ ненавидла Лію, — изъ-за нея, которая страдала такъ тихо, которую страданія не научили ненавидть.

За Ліей — Эсирь. Эсирь — графиня, вдова. Ей только двадцать-пять лтъ… Во всемъ этомъ Сара завидовала ей. Но, кром зависти, въ сердц ея крылся еще инстинктъ пропаганды, который западаетъ въ сердце вмст съ порокомъ. Перевоспитаніе Эсири уже было начато, Сара не хотла ее оставить на полдорог.

Эсирь, докторъ, весь свтъ, все… все мшалось въ мечтахъ Сары.

При первой ставк, мысли ея набрели на барона Альберта Родаха, который такъ странно являлся ей въ дом Гельдберга. Со вчерашняго дня, она встртилась съ нимъ три раза — сначала въ Тампл, потомъ на бал Комической-Оперы, а наконецъ въ дом отца. Онъ знаетъ Эсирь. Сара старалась угадать, какъ попалъ онъ къ Гельдбергамъ, и вдругъ рука ея, машинально просунутая въ форточку, почувствовала прикосновеніе другой руки.

Она очнулась и быстро осмотрлась. Налво отъ ложи стоялъ высокій человкъ съ протянутой еще рукой. Сара взглянулаь на него сквозь занавски и узнала барона Родаха. Невольный страхъ охватилъ ее.

— Опять онъ!.. прошептала она.

X.
За занавской.

Баронъ Родахъ неподвижно стоялъ подл ложи и, не сводя глазъ, смотрлъ на ршетку. Случай направлялъ взоръ его прямо на то мсто, гд была Сара: онъ, казалось, видлъ сквозь занавску.

Малютка, замтивъ его, наклонилась въ другую сторону и тихо подозвала Батальръ. Послушное ухо баронессы Сен-Рошъ прильнуло къ ршетк. Малютка что-то сказала ей, и г-жа Сен-Рошъ встала, чтобъ исполнить приказаніе, т. е. привести барона въ ложу.

Выходъ Родаха такъ же заинтересовалъ игроковъ, какъ и приходъ его. Нсколько минутъ они ждали, не возвратится ли онъ.

— Пожалуйста, пожалуйста, господа, сказалъ заслуженный штаб-офицеръ:— займемся своимъ дломъ… Ставка кончена… ничего больше?..

Темныя карты выстроились въ шеренгу.

Г-жа Сен-Рошъ и баронъ шли корридоромъ въ сосднюю съ залой комнату, изъ которой былъ входъ въ ложу, и въ которую она, въ случа нужды, вкатывалась.

Малютка уже отворила дверцу ложи и стояла на порог, въ лиц ея выражалось сильное смущеніе. Увидвъ г-жу Сен-Рошъ, шедшую впереди, она повелительнымъ жестомъ остановила ее и сказала:— хорошо, голубушка Батальръ, оставьте насъ.

Баронесса остановилась и поворотила налво-кругомъ. Родахъ, догнавшій ее въ эту минуту, при имени Батальръ быстро обернулся. Торговка была уже въ конц корридора. Онъ стоялъ неподвижно, устремивъ глаза на дверь, въ которую она исчезла.

Малютка замтила это и, сама не понимая почему, еще больше смутилась.

Г-жа Сен-Рошъ, напротивъ, не зная, какой эффектъ произвело ея имя, спокойно возвратилась въ игорную залу и сла на свое мсто.

— Куда она провела его? спросилъ Миремонъ водевилиста.

Фисель указалъ на ложу.

— Гы, гм! пробормоталъ графъ.— Вотъ прекрасная мысль!.. далъ бы я что-нибудь, чтобъ знаъ, дйствительно ли блая ручка принадлежитъ маркиз или графин…

— Вотъ бы сцена!.. сказалъ Фисель:— только ложу-то нельзя поставить на театр!..

Молчаніе воцарилось вокругъ стола, игра шла своимъ чередомъ, ничто боле не развлекало игроковъ.

Насмотрвшись на дверь, въ которую вышла Батальръ, баронъ Родахъ обратился къ г-ж де-Лорансъ и съ важною вжливостью поцаловалъ у ней руку. Малютка еще не успокоилась отъ своего смущенія, брови ея морщились, она краснла. Это смущеніе, котораго она не могла преодолть, еще замтне было предъ яснымъ спокойствіемъ прекраснаго лица Родаха.

— Вы, кажется, не ждали меня, сказалъ онъ выпрямившись.

Глаза Сары опустились, она не вдругъ отвчала.

— Альбертъ! Альбертъ! проговорила она наконецъ голосомъ, въ которомъ слышно было смущеніе:— вы странный человкъ!.. Кто васъ привелъ сюда? какъ вы прошли?.. Не-уже-ли вы меня искали здсь?

Баронъ холодно улыбнулся.

— Сколько вопросовъ! Будемъ отвчать по порядку… Привелъ меня сюда не столько случай, сколько собственное желаніе… Прошелъ я сюда, сказавшись другомъ г. Наварэна и произнеся почтенное имя баронессы Сен-Рошъ…

Сара блднла, слушая его.

— Что касается до третьяго вопроса, продолжалъ баронъ:— то не-уже-ли вы сомнваетесь, что я искалъ васъ?

— Только… проговорилъ онъ посл минутнаго молчанія, съ неуловимымъ оттнкомъ ироніи: — можетъ-быть, я пришелъ и еще для чего-нибудь…

— Что жь это что-нибудь?.. спросила Малютка, стараясь улыбнуться.

— Это моя тайна, отвчалъ баронъ съ почтительнымъ поклономъ.

Малютка взглянула на него, какъ-будто стараясь угадать его мысль по глазамъ, но глаза Родаха, гордые, блестящіе, выразительные, были въ эту минуту зеркаломъ, въ которомъ ничего не отражалось.

Малютка обыкновенно играла примадонну въ комедіяхъ, но какую роль взять теперь? Мысль барона была неуловима. Малютка не знала, дйствовать ли съ нимъ какъ съ другомъ, или какъ съ врагомъ. Мысль объ опасности никогда не приходила ей въ голову. Но она знала Альберта живымъ, веселымъ, безпечнымъ, быстрымъ въ словахъ и на дл, теперь онъ былъ важенъ и холоденъ… Это маска, конечно, и для такого человка маска тяжелая, между-тмъ, Альбертъ такъ свободенъ въ ней, какъ-будто никогда не снималъ ея. Вчера вечеромъ, она видла его въ бальной толп, въ его настоящемъ вид, и слышала только остроумныя, веселыя выходки своего прежняго поклонника. Въ нсколько часовъ все измнилось: сегодня, въ отели Гельдберга, Альбертъ былъ уже холодно-суровъ. Теперь, эта холодность, казалось, еще боле увеличилась, въ улыбк барона Сара видла что-то язвительное…

Сначала она думала-было прибгнуть къ испытанному оружію своего кокетства, потомъ пришла ей мысль противопоставить холодности холодность:— она знала вс роды битвъ и умла повергнуть мужчину къ ногамъ своимъ.

Тайное предчувствіе отнимало у нея бодрость. Она не ршалась. Родахъ, обладавшій большею частью ея тайнъ, казался ей слишкомъ-силенъ и опасенъ для ршительнаго нападенія.

— Боже мой, какъ я глупа — ломаю себ голову! сказала она, стараясь смяться:— вы, конечно, пришли сюда не для меня одной, Альбертъ… сестра, которую вы почти такъ же хорошо знаете, какъ и меня, уже открыла мн загадку: вы игрокъ.

Родахъ молчалъ.

— Ну! весело продолжала Сара: — однимъ общимъ чувствомъ больше между нами… зачмъ же вы скрывали это отъ меня?

— А вы, отвчалъ Родахъ: — вы такъ много отъ меня скрывали!..

Малютка слегка наморщила брови.

— Но вы аттакуете меня, проговорила она.— Посл такой долгой разлуки, вы не находите ничего, кром упрековъ… У меня леденетъ сердце, между тмъ, — такъ мало нужно, чтобъ сдлать меня счастливйшею изъ женщинъ…

Голосъ Малютки былъ нженъ, въ послднихъ словахъ ея слышалась мольба, взоръ ея блестлъ изъ-подъ опущенныхъ рсницъ.

Баронъ не былъ тронутъ и этимъ.

Малютка сдлала нетерпливый жестъ.

— Что жь! вскричала она: — если вы меня не любите, зачмъ же преслдуете?.. Съ вчерашняго вечера вы всюду за мною… Вспомните, что только любовь можетъ извинить человка, старающагося проникнуть извстныя тайны…

Родахъ не отвчалъ.

— Послушайте! продолжала Сара, и въ глазахъ ея сверкнула ненависть:— берегитесь… До-сихъ-поръ, у меня не было враговъ, которые бы не раскаялись въ-послдствіи!..

— Я знаю это, проговорилъ баронъ:— и никто столько не раскаивался, какъ т, кто любилъ васъ…

Сара вздрогнула. Ротъ ея открылся, она замолчала и потупила глаза.

Баронъ взглянулъ на нее съ холоднымъ, презрительнымъ видомъ, потомъ, какъ-будто пересиливъ невольное отвращеніе къ роли, которую долженъ былъ принять, взялъ руку Сары и поцаловалъ ее.

— О, да! сказалъ онъ нжнымъ голосомъ: — любившіе васъ — страдаютъ… и есть человкъ, который бы дорого даль, чтобъ не знать васъ,

Родахъ зналъ больше, нежели одного такого человка, и при воспоминаніи о разговор съ докторомъ Хозе-Мира, голосъ его невольно сдлался язвительнымъ: докторъ многое разсказалъ ему,

— Кто жь этотъ человкъ? спросила Малютка, не поднимая глазъ.

— Вы знаете его, отвчалъ баронъ:— знаете, что я пріхалъ изъ Германіи, чтобъ васъ увидть.

Малютк нужно было употребить вс усилія, чтобъ не обнаружить своего восторга. Опасность превратилась для ней въ побду. Еще рабъ! она не сомнвалась — она рождена, чтобъ быть обожаемой.

— Послушайте, Сара, продолжалъ Родах медленно:— скоро наступить день, когда вы узнаете, что длается въ душ моей… вы узнаете, что заставило меня приникнуть въ вашу тайну.

— Отъ-чего же не теперь? спросила г-жа де-Лорансъ,

— Потому-что сегодня я хочу говорить о себ… только и васъ и о себ… Я знаю вс ваши тайны, кром одной… и ее-то хочу узнать.

— Вс мои тайны! Повторила Сара съ новымъ ужасомъ. Она украдкой смотрла на барона.

Родахъ, казалось, задумался.

Глядя на него, Малютка какъ-бы мрилась силами съ человкомъ, который осмлился сказать ей: ‘я знаю вс ваши тайны…’

Не ошибается ли онъ?

По мр того, какъ она думала, взоръ ея прояснился, лобъ разглаживался.

Вс ея тайны! Какая глупость! Притомъ, она думала, что Родахъ еще любитъ ее: она была слишкомъ-уврена въ своемъ могуществ, разв опытъ не доказалъ ей, что она способна овладть и забавляться каждымъ сердцемъ, которое слпо ей поддается?.. Разв не обольщала, не побждала она всю жизнь?.. Разв она знала, что такое слабые и сильные? Не клонились ли подъ ея игомъ самые могучіе характеры?

Съ увренностью въ побд, впрочемъ, готовая на все, она ждала.

— Сара, сказалъ Родахъ посл минутнаго молчанія:— откровенность можетъ все загладить… сердце часто заблуждается, а кто уметъ любить, тотъ уметъ и прощать… Зачмъ вы сегодня были у этого юноши въ Улиц-Дофина?

Малютка ршилась ничему не удивляться и, не смотря на то, изумилась.

— Какъ! вы и это знаете?..

— Этого-то я и не знаю, это-то я и хотлъ бы объяснить себ въ вашу пользу, отвчалъ баронъ:— вотъ почему я ршился… Кажется, только любовь…

Сара привольно вздохнула.

— Вы ревнивы, сказала она.

— Разв я не имю повода къ этому? спросилъ баронъ.

Правду сказать, если роль и была тяжела для него, то тмъ не мене онъ разъигрывалъ ее безъ особеннаго труда. Сара, сама не понимая того, помогала ему. Она задумалась, потомъ вдругъ что-то вспомнила.

— Вотъ что! вскричала она, захлопавъ въ ладоши:— Боже мой, какъ же это раньше не пришло мн въ голову!.. Не запугали бы вы меня какъ двчонку, Альбертъ, своими строгими выходками!.. Теперь я помню, что видла васъ у англійской кандитерской. Съ-тхъ-поръ, конечно, лицо ваше такъ вытянулось… Не правда ли?

Родахъ сдлалъ двусмысленный жестъ, какъ человкъ, который, не зная о чемъ идетъ рчь, хочетъ казаться знающимъ.

Малютка приняла это замшательство Родаха за досаду на открытую тайну. Она слишкомъ любила свою идею, чтобъ потерять ее изъ вида хотя на минуту.

— Вотъ причина вашего театральнаго появленія въ отели моего отца, продолжала она:— васъ мучитъ ревность, бдный Альбертъ! баронская, студенческая ревность!.. Фи! идетъ ли вамъ, донъ-Хуанъ! кончать тмъ, чмъ начинаютъ пастушки… И посл визита въ отель, вы были какъ гршникъ въ аду… вы слдили за мной изъ дома къ Батальръ, къ Францу…

— А! прервалъ Родахъ, притворяясь незнающимъ:— его зовутъ Францомъ!

— Вы все меня слдили… Что же касается до того, какимъ образомъ вошли сюда, какія употребили средства, чтобъ узнать имена банкира и баронессы, я не знаю, впрочемъ, не надо быть ворожеей, чтобъ отгадать это!

Родахъ не мшалъ ей говорить и, казалось, не хотлъ возобновлять ея опасеній.

— И… вы любите этого Франца?.. сказалъ онъ съ притворнымъ недоумніемъ.

— Можетъ-быть, отвчала Сара, покачивая головкой.

Черныя брови Родаха сдвинулись.

— А еслибъ я его и любила, продолжала Малютка съ пріятной, вызывающей улыбкой:— что бы вы сдлали, Альбертъ?

Родахъ опустилъ глаза и произнесъ съ мрачнымъ видомъ:

— Я убилъ бы его!

Малютка съ явнымъ удовольствіемъ украдкой смотрла на него минуты дв, потомъ взяла его за руку и увлекла въ глубину ложи, сла подл него и наклонила голову къ нему на плечо.

Роскошные черные волосы ея разсыпались шелковыми волнами по груди Родаха, глаза въ полумрак ложи блестли страннымъ блескомъ. Она была прекрасна.

— Еслибъ кто исполнилъ то, что вы сказали, проговорила она тихимъ, вкрадчивымъ голосомъ:— я принадлежала бы ему всю свою жизнь!..

Въ этихъ словахъ, произнесенныхъ нжнымъ голосомъ, съ-улыбкой, звучала такая непреклонная воля, что баронъ невольно вздрогнулъ. Онъ не зналъ г-жи де-Лорансъ такъ коротко, какъ она думала, но судилъ о ней по этой первой встрч, онъ угадывалъ, какой энергическій характеръ скрывался подъ прекрасной наружностью. Эта женщина пугала его гораздо-больше, чмъ Рейнгольдъ и Мира: она была самымъ опаснымъ врагомъ изъ всхъ жаждавшихъ крови Франца.

Сара не совсмъ обманывалась, говоря, что баронъ ее преслдовалъ, дйствительно, онъ слдилъ ее, но не отъ англійской кандитерской, а отъ дверей Франца, за нею вошелъ онъ и въ игорный домъ, хотя, конечно, нашелъ бы туда дорогу и безъ нея, — потому-что въ дружеской бесд съ докторомъ Хозе-Мира онъ узналъ многое, а между-прочимъ и имена Наварэнъ и баронессы Сен-Рошъ.

Вышедъ изъ отели Гельдберга въ половин шестаго, Родахъ провелъ около часа у Ганса Дорна, вмст съ нимъ отправились къ Францу, тамъ они безъ него наняли квартиру, къ величайшему удивленію привратницы, въ первомъ этаж. Имъ, казалось, не хотлось встртиться съ юношей: такъ они торопились. Гансъ Дорнъ едва усплъ осмотрть квартиру. Возвращаясь, баронъ разсказывалъ торговцу, что длается въ Германіи, и старый блутгауптскій служитель быль тронутъ до слезъ.

— Ребенокъ будетъ счастливъ! говорилъ онъ.— Богъ милостивъ къ-нему, потому-что Онъ сохранилъ для него вашу любовь… Пусть Жиды длаютъ, что хотятъ… Говорятъ, портреты старыхъ графовъ перевернуты лицомъ къ стн… Мать пресвятая Богородица! найдемъ мы ихъ, увидятъ они своего сына въ баронскихъ креслахъ передъ каминомъ.

Благородное сердце Ганса сильно билось при мысли объ освобожденной родин. Родахъ слушалъ его молча.

Они разстались, когда баронъ вошелъ въ свою квартиру, въ первый разъ по прізд въ Парижъ.

— Больше всего, другъ мой, сказалъ Родахъ:— береги ларчикъ, который я теб далъ: въ немъ, можетъ-быть, вся будущность Франца…

Родахъ былъ изнуренъ отъ усталости. Три ночи провелъ онъ не смыкая глазъ. Два часа оставалось для отдыха. Онъ легъ не раздваясь, и когда будильникъ, поставленный въ изголовьи, прозвонилъ, онъ вскочилъ съ постели и вышелъ. Карета отвезла его въ узкую, грязную Улицу-Пьер-Леско, гд жилъ храбрый боецъ дома Гельдберга.

Какъ вс ему подобные, Вердье перебивался со-дня-на-день: игралъ, пилъ, нормальный бытъ его былъ бездомье и безденежье. Рана, приковавшая его къ постели, застигла его въ такомъ обыкновенномъ, но тмъ не мене бдственномъ положеніи. Разсчитывая на плату за поединокъ, онъ наканун прокутилъ послдній экю. Рана его была неопасна, но, оставаясь безъ всякихъ пособій, причиняла ему страшную боль. Подл кровати, на соломенномъ стул стояла чашка съ какимъ-то напиткомъ, котораго теперь уже не оставалось ни капли. У него была лихорадка, темная, пустая комната, казалось ему, была наполнена призраками. Задыхающимся голосомъ звалъ онъ друзей своихъ: никто не отвчалъ. Онъ дрожалъ и думалъ о предсмертной минут.

Баронъ, отворивъ дверь, не зналъ куда идти. Отчаяніе задушило стоны больнаго, въ темной комнат слышно было только неровное, тяжелое дыханіе.

— Вердье! окликнулъ баронъ.

— Кто тутъ? спросилъ хриплый голосъ:— не-уже-ли это вы наконецъ, кавалеръ Рейнгольдъ?

Родахъ ощупью подошелъ къ кровати.

— Охъ! какъ я страдаю! какъ ослабъ! говорилъ Вердье:— чортъ знаетъ, хорошо ли, что вы какъ собаку бросили меня умирающаго!.. Оставилъ бы я вамъ предъ смертью на память кое-что… Пить, пожалуйста, пить, я задыхаюсь!

— Гд достать огня? спросилъ баронъ.

— Есть огарокъ на коробк за дверью… Спички на стул подл меня, не разбейте трубки! Охъ, охъ! Хорошо вы сдлали, что пришли, потому-что мн такъ же нуженъ королевскій прокуроръ, какъ и лекарь!

Родахъ зажегъ спичку, и голыя, грязныя стны освтились. Вердье съ усиліемъ приподнялся и слъ.

— Мн грезится! это дьяволъ!.. пробормоталъ онъ, увидвъ Родаха, и снова упалъ на подушки.

Между-тмъ, Родахъ искалъ, чмъ бы утолить жажду больнаго.

— Пейте, сказалъ онъ, подавая ему полную чашку.

Вердье, блдный не столько отъ болзни, сколько отъ страха, оборотился, выпилъ и отдалъ чашку барону, не смя взглянуть на него.

— Благодарю васъ, господинъ Гтцъ, прошепталъ онъ: — конечно, сдлавъ мн столько зла, вы не захотите уморить меня?..

— Такъ кавалеръ Рейнгольдъ не приходилъ? спросилъ Родахъ вмсто отвта.

— Дрянная тварь! вскричалъ Вердье, оживленный негодованіемъ:— подлый барышникъ!.. Еслибъ вы знали, господинъ Гтцъ!..

— Я все знаю, прервалъ Родахъ.

— Стало-быть, вы знакомы съ нимъ?

— Я сейчасъ отъ него.

— Получилъ онъ мое письмо?

— Да.

— Вы пришли, можетъ-быть, по его порученію?

— Нтъ.

Вердье, казалось, ждалъ дальнйшаго объясненія. Сдланное имъ усиліе тотчасъ посл лихорадочнаго припадка утомило его и онъ ослаблъ еще боле.

— Я былъ у Рейнгольда, когда принесли ваше письмо, продолжалъ Родахъ.

— Что же онъ сказалъ?

— Немного… что вы плутъ, кажется, и что не умли заработать общанной платы.

— И все?

— Почти… Бросилъ ваше письмо въ огонь, сказавъ, что не дастъ ни сантима.

Вердье сжалъ кулаки.

— Еслибъ я могъ задушить его! сказалъ онъ, скрежеща зубами.

— Вы можете, по-крайней-мр, погубить его, отвчалъ баронъ.

Вердье приподнялся, глаза блестли страшнымъ огнемъ.

— Послушайте, продолжалъ Родахъ съ своимъ обыкновеннымъ хладнокровіемъ: — вамъ извстно, что я знаю васъ съ головы до ногъ, и что у меня есть ваши росписки, которыя стоютъ галеръ… вы къ моихъ рукахъ: больше мн не нужно… и потому прямо совтую вамъ принять мое предложеніе безъ торга.

— Я не знаю какое? проговорилъ Вердье съ безпокойнымъ видомъ.

Родахъ вынулъ изъ кармана бумажникъ.

— Сколько вамъ общалъ Рейнгольдъ за сегодняшній подвигъ? спросилъ онъ.

— Дв тысячи франковъ, отвчалъ Врдье.

Баронъ вырвалъ изъ бумажника листокъ и написалъ на немъ нисколько словъ карандашемъ.

— Я плачу за него, если вы подпишите эту росписку, сказалъ онъ, подавая бумажку Вердье, который прочелъ:

‘Получилъ отъ господина кавалера Рейнгольда по условію пятьсотъ франковъ въ счетъ платы за дуэль съ господиномъ Францомъ.

‘Парижъ, 6 февраля 1844 г.’

— Я не могу подписать этого, сказалъ онъ.

— Послушайте! отвчалъ баронъ, пожимая плечами:— на что мн это, еслибъ дло шло не о васъ же самихъ?.. Поврьте мн, подпишите, подпишите.

— Но, добрый господинъ Гтцъ!..

Баронъ вынулъ кошелекъ и, отсчитавъ двадцать-пять золотыхъ монетъ, положилъ ихъ на стулъ, замнявшій ночной столикъ.

Нравственно и физически Вердье былъ въ крайне-слабомъ состояніи, онъ съ жадностію посмотрлъ на золото.

— Клянусь вамъ честью, продолжалъ баронъ: — я никогда не употреблю этой расписки противъ васъ.

— Видите ли, говорилъ Вердье въ раздумь:— вотъ что…

— Полно!.. Рейнгольдъ, который такъ подло поступилъ съ вами, будетъ наказанъ…

— О! подлецъ!.. бормоталъ Вердье.

— Эти двадцать-пять луидоровъ вамъ…

— Какъ они мн нужны, то одинъ Богъ знаетъ!..

— Если не хотите, я возьму назадъ деньги, Рейнгольдъ не будетъ отмщенъ, и я донесу на васъ, какъ на поддлывателя…

Въ подтвержденіе послдней угрозы, баронъ Родахъ вынулъ изъ бумажника четыре или пять очевидно-поддльныхъ векселей на имя Лафита и съ подписью на оборот Ж. Б. Вердье.

Больной хотлъ еще обдумать, но мысли путались въ слабой голов его, онъ махнулъ рукой и подписалъ странную квитанцію, потомъ опустился, вытянулся во всю длину и затихъ.

Родахъ положилъ бумажникъ въ карманъ и, сбжавъ съ пятаго этажа, отправился за докторомъ.

Квитанція должна была также поступить въ ларчикъ, отданный на сохраненіе Гансу Дорну.

Изъ Улицы-Пьер-Леско Родахъ похалъ въ квартиру Франца, надясь встртить здсь Ганса, но вмсто его увидлъ, чрезъ окошечко привратнической канурки, Сару.

При вид г-жи де-Лорансъ, въ голов его родился цлый рядъ мыслей: это новая опасность, можетъ-быть, а можетъ-быть и новое оружіе…

Нужно было удостовриться, и онъ веллъ кучеру хать за коляской Малютки.

Дв или три минуты въ лож господствовало молчаніе, Родахъ былъ подъ вліяніемъ послднихъ словъ Сары, которыя поразили его, какъ страшная угроза.

Онъ опустилъ голову и какъ-будто обдумывалъ что-то, голова Сары лежала еще на плеч его. При слабомъ свт, проникавшемъ въ ложу сквозь занавски, Малютка казалась двочкой въ цвт первой красоты. Въ поз ея было что-то необыкновенно-привлекательное, въ полузакрытыхъ томныхъ глазахъ блестла такая нга… такъ очаровательна была ея улыбка… тонкіе блые пальцы ея скользили въ темныхъ кудряхъ Родаха. Глядя на это ангельское личико, съ такою кроткою, спокойною улыбкой, можно было усомниться въ смысл послднихъ словъ ея объ убійств.

— Какъ ты прекрасенъ, мой Альбертъ! сказала она вкрадчивымъ, нжнымъ голосомъ: — и какъ я безумна, оцняя чувство, которое меня влечетъ къ теб!.. Что бы ты ни длалъ, разв я могу не любить тебя?

Родахъ опустилъ глаза и медлилъ отвтомъ.

— А между-тмъ, какъ бы я уврена была въ твоей рук, Альбертъ!.. Ты такъ отваженъ!.. Въ Баден ты усмирилъ такихъ разбойниковъ!..

Малютка взяла его руку и сжала въ своихъ рукахъ, потомъ заманчиво вздохнула и продолжала:

— Какъ бы я любила тебя!..

— Такъ вы очень его ненавидите? проговорилъ Родахъ.

Малютка выпрямилась, откачнулась къ спинк креселъ и измнившимся голосомъ сказала:

— О, другъ мой, ты ошибаешься… я никого не ненавижу… но, тихо прибавила она:— есть люди, которые мн мшаютъ…

— Въ томъ числ и этотъ юноша?

— Да, баронъ.

— Такъ вы любили его?

— Ревнивецъ! произнесла Малютка съ кокетливой улыбкой: — но, безъ шутокъ, я не умю отвчать серьзно… я не любила его, какъ васъ, Альбертъ, однакожь…

— Однакожь?.. повторилъ Родахъ.

— Ну! вскричала Малютка съ притворнымъ жаромъ: — еслибъ ты любилъ такъ другую женщину, мой Альбертъ, она пугала бы меня!.. Видишь, какъ я откровенна? Боже мой, я ничего не могу скрывать отъ тебя…

Это была формальная, краснорчивая уловка, достойная стараго адвоката. Вопросъ, представленный прямо, былъ отклоненъ. Родахъ съ невольнымъ ужасомъ смотрлъ на хладнокровіе, съ какимъ эта женщина подавала ему кинжалъ, стараясь какъ-бы опьянить его, подобно обыкновеннымъ убійцамъ, которые предъ роковой минутой ищутъ бодрости въ вин.

Барону тяжела становилась его роль, негодованіе возмущало его, и онъ долженъ былъ употребить усиліе, чтобъ сохранить наружное спокойствіе.

— Вы откровенны, отвчалъ онъ съ нкоторой злобой, которая, впрочемъ, не могла удивить Сару:— но мн надо знать больше… Зачмъ вы были у него сегодня?

Малютка опустила глаза, стараясь покраснть.

— Ты видишь, что я не могу всего сказать, тихо отвчала она: — этотъ юноша можетъ не сохранить тайны, погубить меня… и, еслибъ ты зналъ все, что я передумала, увидвъ тебя, мой Альбертъ!.. До твоего прізда, я едва осмливалась мечтать объ этомъ… Для моего полнаго блаженства, должна я принадлежать теб одному, и юноша пугаетъ меня.

Въ это время, дверь игорной залы отворилась съ необычнымъ шумомъ, вошли два новые постителя, непоходившіе на прочихъ серьзно-важныхъ игроковъ. Они обошли рука объ руку вокругъ стола и подошли къ баронесс Сен-Рошъ.

Малютка сильно сжала руку Родаха и вздохнула, устремивъ взоръ на новыхъ постителей.

Глаза Родаха оборотились въ ту же сторону.

— Не онъ ли это? спросилъ баронъ.

— Это онъ! отвчала Сара какъ-бы съ сожалніемъ.

— Который?

— Поменьше.

— Но это ребенокъ!

— Ребенокъ, который сегодня утромъ убилъ на дуэли перваго парижскаго бойца!.. отвчала Сара.

— О-го! вскричалъ Родахъ съ улыбкой, которую не могъ удержать при мысли о Вердье:— посмотримъ! каковъ-то онъ на дл! Но этотъ несчастный боецъ… также не изъ числа ли вашихъ друзей?

Малютка на этотъ разъ дйствительно смутилась.

— Нтъ, отвчала она тихимъ голосомъ:— но, признаюсь, Альбертъ, эта дуэль заставила меня задуматься… я разсчитывала…

— Вы разсчитывали?..

— Поврь мн, прошу тебя, это было для тебя, чтобъ принадлежать теб, теб одному навсегда!.. Я богата… отецъ мой дастъ праздникъ въ Германіи, въ замк Гельдберга… я разсчитывала…

Родахъ понялъ и вздрогнулъ.

— Такъ у васъ есть другой боецъ, кром меня? спросилъ онъ, стараясь сохранить свое хладнокровіе.

— Я богата! повторила Сара: — и теперь можно сказать… я была у него сегодня, чтобъ пригласить его на гельдбергскій праздникъ.

Она не замтила блдности, покрывшей лицо Родаха.

Баронъ, надо думать, зналъ замокъ Гельдбергъ. Онъ содрогался при мысли объ опасности, которой никакое благоразуміе не могло ни предвидть, ни избжать.

Онъ сдлалъ усиліе, взялъ руку Сары и поднесъ ее къ своимъ губамъ.

— Благодарю! прошепталъ онъ:— тысячу разъ благодарю васъ… Наконецъ, вы освободили меня отъ сомннія, которое такъ меня тяготило! Но уврены ли вы, что онъ будетъ по вашему приглашенію?

Сара надменно улыбнулась.

— Онъ любитъ меня какъ ребенокъ и безъ ума отъ меня! отвчала она.

— Итакъ, сказалъ баронъ:— если вы позволите, я также буду на праздник въ замк Гельдбергъ!

Сара, вн себя отъ радости, подставила ему свой лобъ, Родахъ поцаловалъ ее. Договоръ былъ заключенъ, Вердье замненъ другимъ.

Между-тиъ, Францъ жалъ руки направо и налво, какъ человкъ короткій въ дом, дружески поздоровался съ заслуженнымъ штаб-офицеромъ греческой службы и представилъ баронесс Сен-Рошъ своего товарища, молодаго виконта Жюльена д’Одмеръ.

— Кажется, сказалъ Миремонъ Фиселю: — лица какъ-будто знакомыя.

— Который повыше — женихъ графини Лампіонъ, отвчалъ водевилистъ:— что касается до другаго…

— А! помню! вскричалъ графъ:— другой — это молокососъ, что вчера вечеромъ бралъ урокъ фехтованья у Гризье… Видно не убили сегодня по утру!

— Ныньче чистый понедльникъ, позавтракали…

— Луиза здсь? спросилъ Францъ баронессу Сен-Рошъ.

(Имя Луизы, какъ уже извстно, принимала въ извстныхъ случаяхъ г-жа де-Люрансъ.)

— Нтъ, мой птенчикъ, отвчала красная торговка, едва удерживаясь отъ смха при мысли о большомъ господин, котораго проводила къ Сар.

— И туть никого нтъ? еще спросилъ Францъ, взглянувъ на ложу.

— Никого, голубчикъ.

Францъ поворотился на каблукахъ.

— Любишь ты, Жюльенъ, тридцать-и-сорокъ? продолжалъ онъ.

— Меня это усыпляетъ… Съиграемъ въ ланцкнехтъ.

— Идетъ, ланцкнехтъ! сказалъ Жюльенъ,

Во взгляд Франца сегодня было что-то самодовольное, торжествующее, несносное въ другихъ, но къ нему это шло. Открытое, умное лицо его блестло удовольствіемъ, въ немъ во всемъ выражалось счастье и удовлетворенное самолюбіе.

Онъ не могъ повритъ Жюльену свою тайну, нужно было тщательно скрыть отъ него приключенія ныншняго вечера, которыя бы онъ разсказалъ съ такимъ удовольствіемъ. Отъ-того сердце его какъ-бы переполнилось, онъ чувствовалъ потребность двигаться, говорить, жить.

Въ юности, такое состояніе обыкновенно обнаруживается шумною, проказливою дятльностью.

Францъ оперся на руку виконта д’Одмера и вошелъ въ сосднюю залу испанскимъ птухомъ, какъ маленькій студенть, корчащій негодяя. На него нельзя было смотрть серьзно, но въ возбужденной имъ улыбк не было бы ни сожалнія, ни насмшки. Такой прекрасный ребенокъ! Эти большіе, голубые, плутовскіе и вмст кроткіе глаза смотрятъ такъ откровенно, такъ добродушно!

Сколько въ немъ молодости, сколько прелести! Онъ нравился всмъ и всхъ привлекалъ къ себ. Женщины любовались имъ, думая, какъ прекрасно онъ долженъ быть воспитанъ, мужчины не завидовали ему, потому-что онъ былъ слишкомъ еще молодъ, старики бодрились, глядя на него и воображали себя также восьмнадцати-лтними.

— Господа, сказалъ онъ, входя въ залу, гд играли въ ланцкнехтъ, — предупреждаю васъ, я сегодня въ удар… я уже, выигралъ столько, что всю жизнь можно быть, счастливымъ!

— Ну-ка, господинъ Францъ! сказалъ оффиціальный представитель баронессы Сен-Рошъ, — присядьте… проиграете, что выиграли.

Францъ слъ, оставивъ подл себя мсто для Жюльена д’Одмера.

Игроки знали его и вс привтствовали, кром одного молодаго человка въ черномъ фрак, который сидлъ прямо противъ него, и которому, казалось, было неловко въ нсколько-широкомъ плать. Онъ сидлъ на кончик стула неподвижно, какъ идолъ, лицо его было блдно, разстроено, капли пота выступали на вискахъ. Передъ нимъ лежала довольно-почтенная груда золота — около двухъ тысячь франковъ. Онъ игралъ съ постояннымъ счастьемъ и въ-продолженіе получаса, съ-тхъ-поръ, какъ пришелъ, не проигралъ еще ни разу. Никто не зналъ его. Вошелъ онъ въ комнату застнчиво и неразвязно, за нимъ слдовалъ молодой человкъ однихъ съ нимъ лтъ, дурнаго тона, съ пошлыми ухватками, этотъ молодецъ и теперь стоялъ сзади его. Первый же, когда вошелъ, слъ на первое свободное мсто, вытащилъ изъ жилетнаго кармана шесть золотыхъ монетъ и выложилъ на столъ. Игралъ онъ сперва слушая наставленія товарища, потомъ слдуя собственному увлеченію — и безпрестанно выигрывалъ.

Отъ застнчивости или скупости, но съ самаго начала до-сихъ-порь онъ упрямо не отрывалъ взора отъ своей небольшой казны, которая между-тмъ все увеличивалась. Рсницы его не поднимались, никто не могъ всмотрться въ цвтъ глазъ его. Даже шумное появленіе Франца не отвлекло его вниманія отъ денегъ.

Еслибъ даже сама хорошенькая Гертруда нечаянно попала сюда, въ домъ г-жи Сен-Рошъ, и она не узнала бы Жана Реньйо въ этомъ мрачномъ, поглощенномъ своимъ занятіемъ игрок. Не столько переодванье, сколько внутреннее волненье произвело въ немъ эту перемну, онъ непохожъ былъ на самого-себя.

Жанъ весь поглощенъ былъ своей игрой, на лиц его было написано сильное напряженіе усталаго мозга, онъ видимо страдалъ, боролся съ чмъ-то — и… ужь не существовалъ:— онъ игралъ!

Мысль, заставившая его войдти въ этотъ домъ, исчезала предъ невдомою еще страстью. Золото, лежавшее передъ нимъ, ужь не казалось залогомъ счастія бабушки, золото стадо просто золотомъ, демонъ сдлалъ свое — воздухъ игорнаго дома заразилъ бднаго Жана. Онъ былъ въ лихорадочномъ жару и игралъ уже для игры.

Стоявшій сзади его Политъ едва удерживалъ порывы его радости, онъ и самъ старался бытъ хладнокровнымъ, потому-что это въ тон порядочнаго общества.

Однимъ краемъ глаза искоса посматривалъ онъ на ростущую груду золота и не думалъ останавливать Жана. Эта груда, однакожъ, могла бы спасти старуху Ренйо, и сверхъ-того накормитъ пріятелей завтракомъ въ лучшемъ ресторан. Но Политъ совершенно полагался на поврье, которое сулитъ всегда врный выигрышъ новому игроку въ первую его игру. А первая игра не повторится — пустъ же за одно: пустъ растетъ груда! Политъ рисовался, драпировался, запускалъ свои красно-загрублые пальцы въ всклоченные волосы и крпко жаллъ, что законы дома принудили его еще въ прихожей разстатся съ тростъю, у которой набалдашникъ красовался гальванической позолотой. Онъ лорнировалъ сомнительнаго поведенія дамъ, сидвшихъ кое-гд около стола, корчилъ бывалаго — и былъ невыносимъ.

По-временамъ, онъ на ципочкахъ проходилъ по комнат и отворялъ немного дверь, чтобъ броситъ робкій взглядъ на играющихъ въ тридцать-и-сорокъ.

Батальръ — его повелителница, была тутъ! А Батальръ строжайше приказала ему ноги не заноситъ въ игорный домъ.

Политъ, по слабости своего пола и не желая потерятъ мста, никогда не смлъ преступитъ этотъ наказъ своей владычицы. Теперъ — онъ былъ тутъ, какъ запрещенный товаръ. Одинъ разъ Батальръ, по примру Юпитера, который обольщалъ дочерей смертныхъ, показываясъ имъ во всей своей слав, вздумала ослпитъ Полита, ошеломитъ, уничтожитъ его, и — посадивъ съ собой въ карету, свезла въ Улицу-Пруверъ, въ игорный домъ, гд предсдала она подъ благороднымъ именемъ баронессы Сен-Рошъ.

Эта выдумка произвела свое дйствіе, Батальръ объявила свое командирское слово, наказавъ любимцу никогда не переступатъ за порогъ Тампля. Но праздношатающійся Политъ узналъ дорогу и средства попастъ туда… и доволно.

Появленіе Франца не разстроило счастъя Жана Ренйо. Впрочемъ, и Францъ не ошибся, ему также везло, и скоро его груда золота сравнялась съ грудой Жана. Кром ихъ, почти вс прочіе проигрывали.

Но если счастъе было у нихъ одинаково, за то наружности ихъ совершенно разногласили.

Францъ былъ веселъ до дурачества: онъ смялся, шутилъ, острилъ, такъ-что даже на лицахъ у проигравшихся исчезали морщины. Жанъ Ренйо, напротивъ, рта не открывалъ, во все время, онъ только одинъ разъ ршился на движеніе — когда нужно было поднятъ упавшій на полъ луидоръ, и въ томъ, правду сказать, Политъ предупредилъ его, положивъ монету въ свой карманъ.

Жанъ тяжело дышалъ, брови его нахмурились, волосы на лбу растрепались. И по мр увеличенія выигрыша, лихорадочный жаръ все сильне палилъ мозгъ его: онъ уже не помнилъ себя.

Два банковые билета прибавились къ его золотой груд, выигрышъ его простирался уже почти до четырехъ тысячь.

Политъ наклонился сзади къ его уху.

— Ты чертовски наработалъ, дружокъ, прошепталъ онъ: — но не надо увлекаться!.. Послушай, бьетъ двнадцать часовъ… Начался другой день… значить, ты ужь не первый день играешь: счастье можетъ повернуться…

Жанъ, съ видомъ нетерпнія, пожалъ плечами.

— Извини! проговорилъ Политъ: — видно у всякаго своя голова… Такъ-какъ я теб больше ненуженъ… я не мшаюсь… раздлывайся, какъ знаешь!

Политъ оставилъ свой постъ сзади Жана и подошелъ къ двери взглянуть на игру въ тридцать-и-сорокъ. Каждый разъ, взглядывая на красную, жирную, цвтущую и пламенющую Батальръ, онъ чувствовалъ себя счастливымъ и гордился положеніемъ, которое занималъ въ свт.

Францъ въ эту минуту держалъ банкъ и выигрывалъ съ необыкновеннымъ счастьемъ, ставка его, немаловажная и съ самаго начала удвоивавшаяся безпрестанно, возрасла до значительной суммы, такъ-что игроки, чтобъ противостать ему, поднимались со всхъ концовъ стола: всмъ доставались доли и всмъ доставался на долю проигрышъ — и первымъ и послднимъ.

Однакожь, передъ этимъ счастливымъ банкомъ фортуна Жана еще не преклонялась: онъ уже не выигрывалъ, но и проигрывалъ самые пустяки.

— Идетъ тысяча франковъ, сказалъ Францъ.

Проигравшіеся уже разстроивались, сумму эту набрали съ трудомъ. Францъ выигралъ.

— Дв тысячи франковъ! воскликнулъ онъ весело и взялъ новую колоду изъ огромнаго запаса картъ.

Посл многихъ толковъ, собралось дв тысячи. Францъ выигралъ и дв тысячи.

— Четыре тысячи франковъ! вскричалъ онъ.

— Я ставлю сто франковъ, сказалъ его сосдъ.

— Я триста.

— Я пятьдесятъ…

И такъ дале. Очередь перешла всхъ. За послдней ставкой сосчитали: не достаетъ еще цлой четверти всей суммы.

Уже дв или три минуты Жанъ ничего не выигрывалъ. Безумная ярость кипла въ немъ. Ноги его тряслись, руки судорожно искали какого-нибудь предмета… Невозможность продолжать игру длила остановку. Жанъ горлъ, киплъ отъ нетерпнія.

— Что жь это? сказалъ Францъ.— Васъ пугаютъ двсти луидоровъ… Стыдъ!

Глаза Жана, которые онъ отрывалъ до-сихъ-поръ только на середину стола, теперь поднялись и остановились на груд золота, лежавшей передъ Францомъ. Въ ушахъ шарманщика зазвенло, онъ обернулся, какъ-бы ища опоры въ Полит. Но Политъ былъ на другомъ конц комнаты. Взоръ Жана, какъ-будто отъ упругой пружины, воротился на блествшую передъ нимъ груду луидоровъ, ноздри его расширились, изъ груди вырвался сильный, громкій вздохъ.

До-сихъ-поръ, онъ пускалъ свои ставки скромно и неговоря ни слова: вдругъ посреди всеобщей тишины раздался еще никому незнакомый голосъ и заставилъ всхъ игроковъ поднять головы.

Политъ вздрогнулъ, остановился на середин комнаты и потомъ въ три прыжка очутился на своемъ прежнемъ мст.

— Я ставлю все! сказалъ Жанъ отрывисто, сиплымъ голосомъ.

— Вотъ какъ надо! вскричалъ Францъ.— Вотъ человкъ храбрый!

Прочіе игроки сняли свой ставки и приготовились смотрть, это былъ любопытный поединокъ. Талія началась, Съ первой карты, Жанъ какъ-бы опьянлъ, кровь бросилась ему въ голову, въ глазахъ потемнло. Онъ жаднымъ взоромъ ловилъ карты, таращилъ глаза и ничего не видлъ. Что-то красное заслоняло отъ него карты. Политъ неподвижно, затая дыханіе, смотрлъ за двухъ.

Пролетло дв или три секунды въ ожиданіи — два столтія!— потомъ говоръ раздался около стола:

— Выигралъ!

— Кто? спросилъ Жанъ слабымъ голосомъ.

Между игроками поднялся хохотъ, и проклятіе, вырвавшееся у Полита сквозь зубы, открыло Жану истину.

Онъ поблднлъ и зашатался на стул.

— Сосчитай, сказалъ Политъ: — у тебя, можетъ-быть, больше четырехъ тысячь.

Жанъ сталъ считать, руки его тряслись и нмли… оказалось меньше четырехъ тысячь.

— Все кончено, пробормоталъ уничтоженный Политъ.— У тебя ничего не осталось! Уйдемъ!

Жанъ не трогался съ мста, казалось, онъ ничего не понималъ. Но когда, лопаточка повреннаго дома загребла всю его груду и потащила ее къ Францу, Жанъ слдилъ за ней безсмысленнымъ взоромъ.

Вокругъ стола раздавался еще громкій смхъ. Въ простодушномъ отчаяніи этого бдняка было что-то чрезвычайно-странное.

— Пойдемъ! повторилъ Политъ.

Жанъ понялъ наконецъ. Передъ нимъ на стол ничего не было. Онъ провелъ рукою по лбу и поднялъ глаза.

Взоръ его искалъ побдителй.

— Восемь тысячь франковъ! говорилъ Францъ съ беззаботной веселостью.

— Посмотри, сказалъ ему на ухо Жюльенъ: — какъ этотъ молодой человкъ на тебя смотритъ!

Жюльенъ говорилъ о Жан Реньйо, котораго огненные большіе глаза впились въ Франца съ страшною ненавистью.

Щеки шарманщика были блдны, онъ едва дышалъ сквозь стиснутые зубы.

Прекрасное, улыбающееся лицо Франца показалось ему лицомъ демона: то была блокурая голова, которую онъ видлъ въ комнат Ганса Дорна. Поцалуй, звукъ котораго уязвилъ его сердце какъ лезвее кивала, былъ поцалуй этихъ розовыхъ губъ!

И какъ счастливъ, кажется, этотъ красавецъ отъ его несчастія, отъ его отчаянія!..

Глаза ихъ встртились. На лиц Франца выразились состраданіе и жалость, онъ не узнавалъ шарманщика, но видлъ его смущеніе и отъ чистаго бы сердц возвртилъ ему выигранныя деньги.

Жанъ понялъ, сердце его сжалось отъ подавленной, ядовитой злобы, судорожно сжатыя руки его впились въ столъ. Мускулы его съжились, какъ-будто онъ хотлъ броситься на своего противника.

Онъ вспомнилъ о Гертруд, которая, можетъ-быть, обманула его, о мам-Реньйо — больной, которую бы спасло это золото!..

Ему стало страшно самого-себя, онъ предчувствовалъ ту минуту, когда ярость преодолетъ его, когда онъ бросится на человка, вырвавшаго у него послднюю надежду. Онъ всталъ и выбжалъ.

XI.
За-полночь.

Съ полчаса уже какъ пробило полночь. Въ улицахъ, сосднихъ съ торговою площадью, Царствовала глубокая тишина. Тамъ-и-сямъ, не смотря на полицейскій надзоръ, виднлись полуотворенныя двери кабаковъ и только изрдка заблудившійся пьянчуга терся объ стны вдоль пустыхъ троттуаровъ. Въ Улиц-Ферронри и во всю длину Рынка-Невинныхъ до угла Saint-Eustaclie, торговцы спали между своими корзинами. Было холодно. Привилегированные харчевники угощали своихъ многочисленныхъ постителей.

Два человка шли въ темнот подъ галереею рынка. Они были печальны и разстроены. Одинъ шелъ качаясь, какъ человкъ, котораго одоллъ хмль, такъ что товарищъ долженъ былъ его поддерживать.

То были Жанъ Реньйо и Политъ, шедшіе изъ игорнаго дома баронессы Сен-Рошъ.

Въ Полит не было уже той торжественности, которая такъ нравилась г-ж Батальръ. Онъ забылъ надвинуть шляпу на ухо, и трость его вертлась мельницей только изрдка, робко. Но смущеніе его было ничто въ сравненіи съ отчаяніемъ Жана Реньйо. Когда свтъ газа падалъ на его блдное, разстроенное лицо, можно было подумать, что это привидніе. Онъ шелъ опустивъ глаза, на лиц его не было ни мысли, ни жизни. Онъ не отвчалъ на болтивые упреки Полита, даже не слыхалъ ихъ.

— Извстная вещь, печально говорилъ тампльскій левъ: — нельзя выигрывать два дня сряду!.. Началъ въ понедльникъ вечеромъ, а кончилъ поутру во вторникъ… Мн бы надо было взять тебя за воротъ и увести силой… но мн что-то не по себ въ этомъ дом… Если бы я зашумлъ, призвали бы Жозефину и тогда — прощай!..

Жанъ былъ похожъ на лунатика, который идетъ ничего не слыша и не видя.

— Слыханное ли дло, продолжалъ Полить: — проиграть четыре тысячи франковъ на одну карту… четыре тысячи врныхъ денегъ, которыя бы можно было положить въ карманъ и унести преспокойно!.. И еслибъ еще меня не было, чтобъ зажать теб ротъ и закричать: не слушайте его, онъ съ ума сошелъ!.. потому-что ты, пріятель, дйствительно рехнулся… честное слово.

Жанъ вздыхалъ.

Они вошли въ Улицу-Рамбюто.

Между-тмъ, какъ Полить болталъ безполезные упреки, въ душ шарманщика произошла перемна: его отчаяніе снова смнилось лихорадкой. Онъ мало-по-малу одумывался: медленные, тяжелые шаги его оживлялись, онъ бормоталъ несвязныя слова и сопровождалъ ихъ судорожными жестами.

Чрезъ четверть часа, онъ остановился на грязной мостовой Тампльской-Улицы.

— Я вернусь, сказалъ онъ, сильно сжавъ руку товарища.

Полить прервалъ свою безконечную рчь.

— Куда это? спросилъ онъ съ изумленіемъ

— Онъ еще долженъ быть тамъ, продолжалъ Жанъ: — я хочу убить его!

— Кого убить?

Жанъ обернулся и пошелъ назадъ. Политъ погнался, чтобъ удержать его.

Жанъ отбивался, лицо его было красно, глаза глядли безсмысленно.

— Я хочу убить его! повторилъ онъ: — убить его!.. Еслибъ ты зналъ, что я видлъ вечеромъ!.. онъ сидлъ подл нея и цаловалъ ея руку… Я знаю, это мой злой духъ… Мама-Реньйо умретъ на солом, въ тюрьм… а Гертруда! о, Гертруда не будетъ любить меня!..

Дв слезы скатились на его разгорвшіяся щеки.

— Вотъ оно, я и не думалъ, что говорю правду, думалъ Политъ:— бдняжку хоть сейчасъ въ домъ сумсашедшихъ!… Пойдемъ, Жанъ, голубчикъ, будь уменъ, пойдемъ спать.

Жанъ сдлалъ послднее усиліе, чтобъ вырваться, но отчаяніе снова оставило его, скоро онъ пересталъ отбиваться, опустилъ голову на грудь и безсознательно пошелъ за Политомъ, который велъ его къ Тампльскому-Кварталу.

Денди уже не ворчалъ боле, ему жаль было Жана, онъ устремилъ свое краснорчіе на то, чтобъ ободрить шарманщика.

— Дло непропавшее, говорилъ онъ: — это приходитъ и уходитъ… Застигнемъ счастье, такъ ужь не сдлаемъ глупости!.. Эхъ, Господи! прибавилъ онъ въ сторону: — этому человку надо бы выпить немножко… Хочешь пить, Жанъ?

— Да, отвчалъ шарманщикъ, положивъ руку на стсненную грудь: — очень хочется!

— Вотъ оно какъ сходится!.. я бы тоже рку выпилъ… Да чортъ знаетъ, не заперто ли все… и притомъ пусто, ршительное отсутствіе всякой монеты!

Они прошли чрезъ Улицу-Перс и вышли на Площадь-Ротонды. Слонъ, Два Льва и другія харчевни были заперты.

Политъ опустилъ руку въ карманъ жилета.

— Еслибъ пять франковъ, продолжалъ онъ: — нашелъ бы. я что надо у Четырехъ Сыновей Эймона… ттка Табюро всегда пустить знакомаго человка… А то пять су!

Политъ остановился и вскрикнулъ отъ радости, пальцы его ощупали на дн кармана луидоръ, захваченный со стола во время ланцкнехта.

— Вотъ чмъ платятъ за музыку! вскричалъ онъ, припрыгивая.— Ура, Жанъ!.. свадьба на большую ногу, съ пирогомъ, блымъ виномъ и для десерта пуншъ… угостимся какъ слдуетъ, будемъ пить до завтра.

Жанъ стоялъ неподвижно.

— Пить! повторилъ онъ про себя: — старый Фрицъ всегда говоритъ, что онъ пьетъ, чтобъ забыть… правда ли, что пьяный ничего не помнить?

— Гэ! сказалъ Политъ съ изумленіемъ: — разв ты никогда еще не былъ пьянъ?

— Никогда… Мы уже такъ давно обднли!

— Ну, сынъ мой! вскричалъ Политъ:— я посвящу тебя въ это наслажденіе… Когда на душ тяжело, видишь ли, тогда только и есть хорошаго, что вино. Пріятно такъ, отрадно, воображаешь себя помщикомъ, никакому богачу не позавидуешь!.. Эхъ!.. чудная вещь!

— Да правда ли, что все забывается?

— Все!.. отвчалъ Политъ и пустился-было въ поэтическое описаніе опьяннія, но Жанъ прервалъ его.

— Когда такъ, сказалъ онъ, схвативъ его за руку: — пойдемъ пить!

Политу того только и надо было. Чрезъ нсколько минуть, они уже шли по темному проходу, передъ которымъ еще тускло свтился раскрашенный фонарь.

Политъ постучалъ палкой въ дверь-бильярдной залы.

— Кто тамъ? спросили изнутри.

— Свои, отвчалъ Политъ.

— Что надо?

— Закусить немного, старый балагуръ Франсуа… Холодно, отворяй дверь!

Служитель вдовы Табюро замялся-было, но минуты черезь дв дверь отворилась.

Бильярдная была пуста, какъ и прежде, когда мы въ первый разъ вошли въ харчевню Четырехъ Сыновей, Эймона, но прежняго шума, толкотни и веселости въ сосдней зал теперь и слдовъ не было. Вмсто яркаго бальнаго освщенія, на конторк стояла тусклая, закопченая лампа, которая только пыталась, такъ-сказать, разогнать темноту.

Столы были пусты: на двухъ или трехъ изъ нихъ покоились головы заснувшихъ питуховъ. Только и слышно было, что глухой, протяжно-тяжелый храпъ.

Съ перваго взгляда, бросались въ глаза только заснувшіе на столахъ, но при внимательномъ обзор, можно было различить въ полумрак мужчинъ и женщинъ въ маскарадныхъ костюмахъ, лежавшихъ кто гд попалъ, на скамейкахъ, на составленныхъ табуретахъ и даже на полу. Вс они лежали въ такихъ странныхъ позахъ, что, казалось, невидимая сила разбросала ихъ. Питуа, по прозванію Барсукъ, лежалъ на спин, съ сложенными на груди руками. Потъ катился съ него градомъ, потому-чт Графиня, упавшая на него поперегъ, затрудняла ему дыханіе. Малу, боле счастливый, пировалъ особо, граціозная головка Золотой-Пуговки, спавшей дтскимъ, сладкимъ сномъ, едва касалась плеча его.

Другіе лежали гд и какъ кого засталъ побдоносный хмль. Въ комнат было темно, душно.

Г-жа Табюро, дочитавъ свой журналъ и допивъ послднюю каплю пунша, вышла изъ-за конторки и оставила заведеніе подъ надзоръ Франсуа, предоставивъ ему право отворять дверь для алчущихь и жаждущихъ знакомыхъ гостей.

Кром Франсуа, въ зал были еще два неспавшіе человка, сидвшіе предъ графиномъ водки въ самомъ темномъ углу комнаты.

Уходя съ кавалеромъ Рейнгольдомъ, оганнъ сказалъ Питуа и Малу, чтобъ они сберегли для него Фрица: они и сберегли Фрица.

Два человка передъ графиномъ водки были оганнъ и старый блутгауптскій курьеръ.

оганнъ взялся достать четырехъ доброхотовъ, знающихъ нмецкій языкъ и годныхъ для дла, которое должно было свершиться по — ту-сторону Рейна. Изъ четырехъ онъ нашелъ только двоихъ и теперь удилъ третьяго.

Фрицъ былъ несчастный, у котораго ежедневное пьянство подавило вс способности, нельзя было узнать, каковъ онъ былъ прежде, знавшіе его въ молодости говорили, что Фрицъ честенъ и уменъ. Но какъ имъ поврить! въ немъ ничего не осталось, кром безпрерывнаго желанія пить. Фрицъ былъ красивъ собою, теперь это — развалины, страшныя, отвратительныя. Двадцать лтъ уже никто не видлъ улыбки на лиц его, двадцать лтъ, съ той ночи наканун праздника всхъ-святыхъ, когда послдній изъ графовъ Блутгауптовъ умеръ отъ старости подл жены своей… Въ ту ночь, Фрицъ возвратился изъ Фраикфурта-на-Майн, куда былъ посыланъ. Его напоили во Франкфурт, и онъ пилъ всю дорогу. Ночь была темная, буря свистла между деревьями аллеи, ведшей къ замку. Фрицъ вспомнилъ о страшныхъ легендахъ про старый замокъ. Прозжая мимо пропасти, называемой Блутгауптскимъ Адомъ, онъ увидлъ, какъ дв тни скрылись между деревьями, и ему стало страшно: дворецкій Блазіусъ часто разсказывалъ, какъ Рудольфъ Блутгауптъ, Черный-Графъ, умершій въ смертномъ грх вовремя крестовыхъ походовъ, ловить въ бурныя ночи заблудившихся путниковъ и ведетъ ихъ къ пропасти…

Фрицъ испугался. Не надясь на усталую лошадь, онъ спрятался за толстымъ деревомъ. Вдругъ, среди ночной тишины, раздался предсмертный крикъ, крикъ раздирающій душу, ужасный, который потомъ не разъ повторялся въ грезахъ Фрица. Въ то же время луна блеснула изъ-за облаковъ и онъ увидлъ лицо Чернаго-Графа. То былъ кавалеръ Рпньйо, одинъ изъ друзей управителя, Цахеуса Несмера.

Фрицъ былъ свидтелемъ страшнаго, позорнаго убійства.

Онъ спустился подъ гору и на гейдельбергской переправ нашелъ трупъ. Фрицъ жилъ въ замк графа Ульриха. Въ бездушномъ труп онъ узналъ Рэмона д’Одмеръ, мужа молодой грифини Елены.

Посл этой ночи, господиномъ Фрица сдлался Цахеусъ Несмеръ и его компаньоны. Убійца былъ одинъ изъ нихъ: Фрицъ не смлъ донести и молчалъ. Но съ той поры, совсть не переставала мучить его, и онъ старался заглушить въ безчувственномъ опьянніи.

Трое знали его тайну: сначала оганнъ и кавалеръ Рейнгольдъ, который отъ времени до времени платилъ ему за молчаніе, третій былъ Отто, побочный сынъ графа Ульриха, которому Фрицъ самъ открылъ свою тайну.

Таковъ былъ человкъ, котораго оганнъ хотлъ завербовать въ полчище своего хозяина. И, сказать правду, это не слишкомъ-трудно было сдлать: у Фрица была добрая душа, въ сердц его еще сохранилась преданность къ роду Блутгауптовъ: то былъ какъ-бы темный, смутный инстинктъ любви и почтенія, который, при благопріятныхъ обстоятельствахъ, могъ дойдти до преданности, но могъ и омрачиться, исчезнуть, забыться и обмануться.

У Фрица не оставалось ничего для нравственной борьбы, онъ потерялъ тотъ умъ, который освщаетъ битву, и ту волю, которая беретъ верхъ.

Одна защита его была — остатокъ религіознаго чувства, того слпаго, суеврнаго чувства, которое призываетъ Божество только для заклинаній отъ нечистой силы.

оганнъ зналъ Фрица, какъ свои пять пальцевъ. Въ полночь, затворивъ свою харчевню, онъ возвратился къ Четыремъ Сыновьями Эймона. Фрицъ храплъ въ углу бильярдной. Виноторговецъ растолкалъ его и довелъ до стола, у котораго они теперь сидли за графиномъ водки.

Уже съ полчаса сидли они тутъ, когда вошли Политъ и Жанъ Реньйо.

оганнъ пилъ, чтобъ заставить пить Фрица, и, встртивъ неожиданное сопротивленіе, сидлъ облокотившись на столъ, красный, полупьяный.

Фрицъ былъ мраченъ и молчаливъ, какъ всегда. Тусклый свтъ лампы едва освшалъ это впалыя щеки съ красными пятнами, обросшія щетинистой густой бородой.

Фрицъ пилъ, мутные, безсмысленные глаза его были уставлены на оганна.

— Ну, старикъ, говорилъ оганнъ: — видишь, дло такое, что будетъ на поживу.

— Германскіе судьи приговорятъ къ смерти такъ же, какъ и французскіе, отвчалъ блуттауптскій гонецъ.

оганнъ пожалъ плечами.

— Да боишься что ли ты смерти? спросилъ онъ со смхомъ.

Гонецъ вздрогнулъ и проглотилъ стаканъ водки.

— За смертью адъ, пробормоталъ онъ: — адъ, гд жгутъ вчнымъ огнемъ!.. Еслибъ я не боялся, то, дядя оганнъ, давно бы не видать вамъ бднаго Фрица на тампльскомъ рынк.

— Отъ-чего такъ?..

— Отъ-того, что часто, когда идетъ онъ ночью по набережной, то наклоняется надъ Сеной… О! еслибъ смерть была только сонъ, продолжалъ онъ съ жаромъ:— какъ скоро заснулъ бы я, дядя оганнъ!.. Но сатана смется подъ зеленой водой… адъ ждетъ меня… я не хочу умирать!..

И голова его опустилась на грудь.

— Экая дурь на человка напала! вскричалъ оганнъ: — вспомни-ка, товарищъ, что ты видлъ въ Блутгауптской пропасти въ ночь на всхъ-святыхъ?

Фрицъ вздрогнулъ.

— Ну! продолжалъ оганнъ: — а кавалеръ Рейнгольдъ разв умеръ отъ того? Двадцать лтъ прошло, а онъ себ здоровъ, какъ ни въ чемъ небывалъ!.. Въ Германіи есть судьи, какъ и во Франціи, да нмецкіе-то судьи не видятъ дальше своего носа… Ужь поврь мн, старикъ, не захотлъ бы я сдлать зло старому товарищу… Бояться тутъ нечего, а дло золотое… Можно на тебя разсчитывать?

Фрицъ тихо покачалъ косматой головой.

— Нтъ, отвчалъ онъ.

оганнъ топнулъ съ нетерпніемъ ногою и безсознательно выпилъ полный стаканъ водки.

Жанъ и Политъ вошли и сли у ближайшаго къ конторк стола, не замтивъ двухъ другихъ собесдниковъ, которымъ, напротивъ, стоило только поднять глаза, чтобъ ихъ увидть, но Фрицъ никогда не обращалъ вниманія на окружавшихъ его, а оганнъ былъ такъ занятъ въ эту минуту, что не могъ обратить на нихъ вниманіе. Шумъ, произведенный Политомъ, привлекъ-было на минуту его взоръ, по скоро онъ опять занялся своимъ дломъ.

— Живй, Франсуа! живй! кричалъ Политъ въ лучшемъ расположеніи духа:— итальянскихъ пирожковъ, студени, сардинокъ въ масл и запечатаннаго вина! Цна ничего не значитъ… за деньгами дло не станетъ!

Франсуа, который спалъ стоя, пошелъ и принесъ все, что было състнаго въ заведеніи вдовы Табюро, откупорилъ дв бутылки вина, нарицаемаго Бордо, и пирушка началась.

Политъ лъ одинъ, но лъ за двоихъ, Жанъ пилъ усердно.

— Захлопотался! говорилъ Политъ:— сегодня не то, что прежде!.. Кушай же, Жано: фрикасе такое, какого не найдешь у Ванданжъ де-Бургонь!

— Пью, пью, отвчалъ Жанъ съ закраснвшимися уже щеками:— а все не забываю.

— Постой, дружище, еще забудешь, не выпилъ еще и бутылки… пей, знай!

Жанъ пилъ, глаза его блестли, щеки были красны.

— Я не забылъ ничего… ничего!.. говорилъ онъ, поднося ко рту стаканъ уже дрожащей рукой.

На полу и на скамьяхъ ноги шевелились, руки выпрямлялись, сквозь храпъ слышались смутные голоса, болтавшіе во сн.

Въ другомъ конц залы, оганнъ длалъ свое дло.

— Жалко смотрть, бдный Фрицъ, на твои лохмотья!.. говорилъ онъ:— подумаешь, какъ прежде-то ты хаживалъ!..

Фрицъ стыдливо посмотрлъ на свое оборванное срое пальто.

— Денегъ немного, отвчалъ онъ:— а каждый день надо фляжку водки.

— Понимаю… еслибъ дло-то наше сладилось, товарищъ, достало бы каждый вечеръ хоть на бутылку… и одлся бы ты порядочно.

Фрицъ провелъ рукою по лбу.

— Послушай, оганнъ, сказалъ онъ:— черезъ тебя я уже доставалъ денегъ, и съ-тхъ-поръ, какъ взялъ ихъ, меня совсть мучить еще больше… Иногда, подъ пьяную руку, хочется мн поджечь твой домъ, потому-что я черезъ тебя получилъ кровавую плату. До-тхъ-поръ, я былъ еще не совсмъ проклятъ… берегись, я чувствую хмль… убирайся!

Торговецъ вина невольно отодвинулся и искоса взглянулъ на Фрица. Двадцать пьяныхъ годовъ сдлали Фрица нмымъ, но онъ былъ сильный малый: оганнъ зналъ это.

— Что тебя кольнуло, товарищъ? ласково проговорилъ онъ.— Я для тебя же стараюсь… хочу, чтобъ теб досталась пожива: вотъ въ чемъ дло… Еслибъ ты разъ обзавелся порядкомъ, торговля твоя пошла бы какъ по маслу… И поврь мн, когда человкъ счастливъ, да есть ему на что погулять съ пріятелемъ… такъ надъ прошлыми грхами… разв только посмешься.

Негодованіе Фрица исчезло такъ же скоро, какъ и пришло. Глаза его, заблествшіе на минуту гнвомъ, снова потускли, снова сдлались безсмысленны.

Онъ налилъ стаканъ и разомъ опорожнилъ его.

— Какъ зовутъ того, кого хотятъ убить? спросилъ онъ тихимъ, беззвучнымъ голосомъ.

— Петромъ, Павломъ, Яковомъ, отвчалъ виноторговецъ:— что теб въ этомъ?.. ты не знаешь его.

— Молодь онъ?

— Довольно.

— Счастливъ?

— А я почемъ знаю… Вотъ въ чемъ дло, пріятель: ты подешь… поставятъ передъ тобою кого бы то ни было… ты выстрлишь и возвратишься съ барышомъ… согласенъ?

Фрицъ не отвчалъ, онъ, казалось, думалъ о другомъ и не понималъ оганна.

— Приходитъ мн въ голову, проговорилъ онъ посл минутнаго молчанія:— что еслибъ была подл меня жена, молодая, ласковая, кроткая, добрая, я былъ бы не такъ несчастливъ.

— Я думаю! прерваль оганнъ, увидвъ въ этомъ новый путь къ соблазну.

— Она бы, можетъ-статься, полюбила меня, продолжалъ бывшій блутгауптскій курьеръ, и въ смутномъ взгляд его выразилась какая-то нжность: — я бы слушалъ, какъ она молится… она бы стерегла меня отъ ночныхъ страховъ…

оганнъ, закрывшись стаканомъ, смялся.— Вишь, старый чортъ! думалъ онъ.

— Правда, товарищъ, громко сказалъ онъ, удерживаясь отъ смха: — мн бы въ голову не пришло… Теб надо жену, а чтобъ имть жену, нужны деньги.

Въ это время, подл конторки возвысился голосъ Полита. Великолпный левъ былъ за третьей бутылкой. Ему становилось чрезвычайно-весело. Онъ уже запвалъ куплеты, которыми обыкновенно оглашалъ за десертомъ покои своей владычицы, — чтобъ быть фаворитомъ значительной женщины, еще недостаточно быть хорошимъ малымъ, нужно владть пріятными талантами.

Этотъ шумъ снова обратилъ вниманіе оганна, который теперь уже узналъ Жана Реньйо.

— Э-ге-ге! произнесъ онъ, ставя на столъ опорожненный стаканъ: — этотъ что тутъ длаетъ?

Онъ ненавидлъ бднаго Жана, какъ соперника племянника своего, Николая, имвшаго виды на хорошенькую Гертруду, и пока онъ смотрлъ на него, отъискивая, въ чемъ бы обвинить его, счастливая мысль мелькнула въ голов его.

— Э-ге-ге! повторилъ онъ:— молодецъ долженъ знать по-нмецки… Гертруда врно выучила его… и деньги ему нужны… не попытать ли?

Съ этой минуты, продолжая убждать Фрица, онъ уже не терялъ изъ вида Полита и его собесдника.

— Пейте, голубчики, думалъ онъ:— пейте побольше: намъ будетъ полегче съ вами ладить…

Политъ и Жанъ не нуждались въ приглашеніи, особенно Жанъ, который осушалъ стаканы свои съ какимъ-то увлеченіемъ..

Когда левъ окончилъ куплетъ, они чокнулись.

— Если я буду богатъ, сказалъ Политъ:— возьму къ себ Жозефину Батальръ чистить сапоги… ха! ха! ха! вотъ разъярится-то старая!.. знаешь ты Гюффе, Жанъ?

— Я, кажется, тону, бормоталъ шарманщикъ:— я задыхаюсь!..

— Надо пить!.. Гюффе была за казакомъ… несчастіе постигло ее!.. Когда сапоги будутъ нехорошо вычищены, я заставлю Жозефину драться съ Гюффе… ха! ха! ха!.. вотъ потха-то будетъ!

У Полита навернулись слезы.

— У меня голова кружится, говорилъ Жанъ:— а я все еще не забываю!.. вонъ мама-Реньйо на постели… Вонъ Гертруда поднимаетъ руку… слышу… поцалуй…

Онъ судорожно сдавилъ себ грудь.

— А вотъ, это разв не онъ передъ нами? вскричалъ онъ: — я знаю: это его наглая улыбка, длинные, женскіе волосы… А! онъ очень-красивъ, очень-богатъ!.. Гертруда, Гертруда, Богъ тебя проститъ!..

Онъ погрозилъ привиднію кулакомъ, хотлъ встать, но не могъ и тяжело опустился на табуретъ.

Политъ плъ во все горло, Фрицъ стоялъ посереди комнаты и, покачиваясь на длинныхъ ногахъ, грезилъ какъ сонный.

— Ну, старикъ, продолжалъ оганнъ:— будемъ искать жонку… есть у тебя какая на примт?

— Нтъ, отвчалъ Фрицъ.

— А что ты скажешь о Гертруд, дочк пріятеля Ганса?..

— Милашка! проговорилъ курьеръ.

— Да еще какая, дружище!

— Она такая добрая, невинная!.. Не коснулся бы страхъ ея изголовья…

— И говорить нечего!.. и есть-таки кое-что у дяди Ганса, въ хорошихъ рукахъ… Не одинъ изъ тампльскихъ молодцовъ зарится на нее… а ужь если кому достаться ей, такъ врно теб.

Въ первый разъ посл столькихъ лтъ, показалась улыбка на безжизненномъ лиц бывшаго Блутгауптскаго курьера.

— Гертруда! проговорилъ онъ: — она хороша и добра, какъ ея мать, и еслибъ не пріхалъ Гансъ Дорнъ, мать ея полюбила бы меня…

оганнъ раздлилъ остатокъ водки на оба стакана. Голова его кружилась, онъ упорно, машинально продолжалъ начатое дло, но былъ пьяне своего товарища.

— За твое здоровье, старикъ! весело продолжалъ онъ: — и за здоровье твоей невсты… Ужь положись на меня — все слажу, и на свадьбу вино ставлю даромъ.

Фрицъ пилъ медленно и улыбался. Вки его дрожали, онъ какъ-будто заснулъ.

— Хорошій сонъ! говорилъ онъ:— сегодня утромъ, я ее видлъ въ Ротонд… врядъ ли не получше матеріи… за эту цну, я, кажется, остальную душонку отдамъ теб, сатана…

Брови его сдвинулись, и онъ оперся обоими локтями на столъ.

— Такъ дло слажено, товарищъ? спросилъ оганнъ.

Фрицъ не смотрлъ на него и утвердительно покачалъ головою.

Пока виноторговецъ жалъ ему руку въ зпакъ заключеннаго торга, Фрицъ уснулъ.

— Трое! сказалъ оганнъ, приподымаясь съ усиліемъ на ноги: — я не укралъ у хозяина… Гд жь бы добыть теперь четвертаго?.. Кажется, былъ кто-то.

Мутнымъ взглядомъ окинулъ онъ залу и началъ считать по пальцамъ: Малу сначала, потомъ Барсукъ, потомъ Фрицъ.

— Только трое, ворчалъ онъ, осматривая пустой графинъ: — а! а! знаю! и глаза его попали на Полита и его собесдника.

Политъ заснулъ почти въ одно время съ Фрицемъ, онъ пытался курить, но расколотый чубукъ остался у него въ зубахъ.

Жанъ Реньйо, съ смутнымъ желаніемъ возвратиться домой, старался встать.

— Выпилъ, голубчикъ! подумалъ оганнъ, — теперь я, пока не совсмъ пьянъ, сдлаю изъ него, что захочу.

Жанъ, шатаясь, шелъ къ двери въ бильярдную, оганнъ осторожно пробирался за нимъ между разбросанными членами спавшихъ постителей, задлъ руку, щеку, наступилъ на грудь и наконецъ, безъ дальнйшихъ приключеній, вышелъ на чистое мсто.

Они почти вмст вышли на Площадь-Ротонды, свжій воздухъ пахнулъ на нихъ и довершилъ опьянніе.

огапнъ взялъ подъ руку Жана, который не узналъ его, и оба отправились черезъ площадь, толкая другъ друга и описывая безчисленные повороты.

У каждаго изъ нихъ была своя постоянная мысль: оганнъ думалъ заработать плату, а Жанъ повторялъ сквозь стиснутые зубы:

— Обманули! ничего не забывается… ничего!

— Такъ-какъ ты знаешь по-нмецки, началъ оганнъ:— то это кстати теб, пріятель… и если хочешь работать какъ слдуетъ, твоя бабушка не останется въ нужд.

Жанъ остановился и выпрямился.

— Это не Политъ! пробормоталъ онъ съ изумленіемъ:— куда же я длъ Полита?..

— Только надо держать тайну! продолжалъ оганнъ съ таинственнымъ видомъ, думая, что отвчаетъ на вопросъ Жана:— а легко… Убить человка — не значить самому умереть, любезный…

— О! есть человкъ, котораго бы мн хотлось убить! вскричалъ шарманщикъ, судорожно сжимая кулаки.

— Ладно! того-то и надо!.. его-то и надо… говорилъ оганнъ. Жанъ не слушалъ.

— Я найду дорогу, думалъ онъ въ слухъ: — укралъ мои деньги… деньги, которыми я спасъ бы бабушку… это еще ничего… Разв не видлъ я, какъ онъ поцаловалъ руку Гертруды!

— Дйствительно такъ, говорилъ огаипъ:— недурно, недурно!..

— Гертруда! повторялъ Жанъ жалобнымъ голосомъ:— моя единственная отрада!.. Она не любитъ меня… Ты видишь, надо убить его!

— Непремнно надо, сказалъ оганнъ: — да еще разомъ зашибешь дв пешки, и тысячу франковъ получишь безъ хлопотъ!

— Тысячу франковъ! вскричалъ Жанъ, какъ-бы опомнившись:— что ты говоришь мн о тысяч франковъ?

— Потому-что тотъ же и насъ обокралъ.

— И вы хотите убить его?

— Именно…

Жанъ выдернулъ свою руку.

— Убирайтесь, сказалъ онъ:— я васъ не знаю.

Они были на углу рынка передъ лавкой Реньйо.— А съ тмъ, что останется отъ тысячи франковъ, старуха опять бы завела торговлю… А? или теб лучше кажется оставить красавчика, чтобъ онъ цаловалъ хорошенькую Гертруду?..

Жанъ снова схватилъ его руку.

— Кто вы? вскричалъ онъ задыхаясь:— о комъ вы говорите? И, не дожидаясь отвта, продолжалъ: — онъ похожъ на женщину?.. блое лицо, розовое, длинные волосы локонами?..

— Оно такъ! думалъ оганнъ съ изумленіемъ:— если это въ-самомъ-дл онъ! Онъ точь-въ-точь такой, прибавилъ въ слухъ виноторговецъ.

— Улыбается такъ, продолжалъ Жанъ: — словно переодтая двочка…

— Ну, да! да! — Давайте же деньги, вскричалъ шарманщикъ, сжимая руку оганна:— я убью его.

оганнъ былъ не въ такомъ состояніи, чтобъ обдумывать, какъ ничтожно безумное общаніе пьянаго ребенка, ему казалось, что онъ такой ловкій и смтливый. Онъ подвелъ шарманщика къ фонарю и показалъ ему свое лицо.

— Не забудешь, другъ? сказалъ онъ:— завтра увидимся.

Онъ возвратился въ свою харчевню, а Жанъ, идя по темному проходу домой, уже ничего не помнилъ. За то улыбающееся лицо Франца не оставляло его, злоба его усиливалась, и онъ ворчалъ тономъ угрозы:

— Я ничего не забылъ… ничего!..

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.

I.
Огюи!

Было утро во вторникъ на первой недл поста. Улицы Предмстья-Сент-Оноре, еще спокойныя и безлюдныя, имли свой вседневный видъ. Не было еще никакихъ признаковъ приближающагося праздника, благородный кварталъ оставался безъучастнымъ къ наступающему народному веселью: онъ спалъ, утомленный своимъ собственнымъ карнаваломъ, — такимъ благовоннымъ карнаваломъ, такимъ пышнымъ, раззолоченнымъ. Онъ врядъ-ли и зналъ, что въ этотъ день двсти тысячь Парижанъ побгутъ любоваться упитаннымъ быкомъ, сопровождаемымъ веселой толпой молодыхъ мясниковъ.

Около девяти часовъ, въ густомъ туман, солнце безъ лучей вырзалось алымъ дискомъ. По троттуарамъ мелькаютъ только рабочіе, прячащіе носы свои въ блузы, да кой-какіе должностные люди, съ прижатыми къ сердцу портфлями.

Въ дом Гельдберга двери отворены, этотъ домъ, какъ мы уже говорили, могъ назваться образцовымъ, онъ требовалъ, чтобъ у него прикащики были люди необыкновенной честности.

Передъ воротами дома, на противоположной сторон улицы, уже нсколько минутъ медленно прохаживался какой-то человкъ, закрывшись отъ холода воротникомъ плаща. Два или три раза подходилъ онъ къ подъзду и заглядывалъ во дворъ, гд нсколько слугъ отправляло свои утреннія обязанности. Казалось, онъ искалъ кого-то, и не находилъ.

Заглянувъ во дворъ, онъ опять переходилъ черезъ улицу и снова начиналъ гулять по троттуару.

Гуляя по троттуару, онъ не переставалъ заглядывать во дворъ, и глаза его останавливались поочередно на каждомъ изъ закрытыхъ окопъ дома.

Такъ прошло минуть десять. Незнакомецъ, наконецъ, замтилъ, что его упрямое хожденіе начинало обращать вниманіе шевелившихся на двор людей и проходившихъ въ домъ чиновниковъ.

Кажется, это вниманіе было не по немъ. Въ-самомъ-дл, онъ повернулъ за уголъ Асторской-Улицы и вошелъ въ длинный пассажъ, выходившій на Улицу-д’Аижу и примыкавшій къ стн гельдбергова сада.

Отсюда ему видны были окна задняго фасада и два павильйона: онъ началъ внимательно озирать ихъ.

Напрасно, на всхъ окнахъ были до низу спущены жалюзи, и съ этой стороны домъ казался совершенно-безлюднымъ.

Надо было или дать о себ знать, или продолжать до безконечности эту утреннюю прогулку, между-тмъ, нашему незнакомцу время было дорого, а съ другой стороны, важныя причины не позволяли ему въ эту минуту войдти въ домъ Гельдберга. Это былъ — баронъ Родахъ.

Ему хотлось увидть Лію Гельдбергъ, или, по-крайней-мр, передать ей, что нужно, черезъ Клауса.

Было два человка въ Париж, которые глубоко изумились бы, увидвъ въ эту минуту барона Родаха въ пассаж д’Анжу. Еслибъ вы съ клятвою стали уврять ихъ, что это баронъ Родахъ и указали бы на него издали, они пожали бы плечами, еслибъ вы, наконецъ, отвернули воротникъ этого плаща и показали имъ мужественное лицо Родаха, они все-таки усомнились бы, и усомнились бы не на шутку.

Они бы подумали, что это призракъ, что это имъ снится…

Два лица, о которыхъ мы говоримъ, были — Рейнгольдъ и Авель Гельдбергъ.

Вообразите! Авель только-что сейчасъ спрыгнулъ съ сдла своей породистой кобылицы: онъ воротился изъ Люзарша, первой станціи но дорог въ Голландію, гд, посл жаркихъ объятій, проводилъ онъ барона Родаха въ Амстердамъ.

И тутъ не могло быть заблужденія или обмана: Авель провожалъ барона, цлые полтора часа сидлъ съ нимъ рядомъ въ Почтовомъ экипаж, передавалъ вс свднія, необходимыя для успшной сдлки съ Фабриціемь фан-Прэттомъ.

Какъ тутъ обмануться. Онъ только наканун узналъ Родаха: впечатлніе, произведенное на него этимъ страннымъ существомъ, было такъ живо, такъ свжо, Авель не могъ такъ скоро забыть его.

Смшно, невозможно было бы сомнваться. Авель воротился домой, довольный барономъ, а еще довольне самимъ-собою.

Онъ показалъ такую оборотливость! представился такимъ тонкимъ, хитрымъ дипломатомъ! Дло сдлано: теперь онъ вполн могъ заснуть съ сладкой беззаботностью, могъ спокойно раздлять свою нжность между кобылицей и танцовщицей.

Что касается до кавалера Рейнгольда, онъ ни здилъ, такъ далеко, какъ Авель: его путешествіе простиралось только до почтоваго двора, гд посадилъ онъ Родаха въ дилижансъ. Кавалеръ не разстался съ этимъ дворомъ до-тхъ-поръ, пока не увидлъ собственными глазами, какъ пятерка лошадей во всю прыть помчала дилижансъ по дорог въ Булонь.

И кавалеръ возвращался въ Улицу-Ниль-Левекъ съ такимъ же торжествующимъ духомъ, какъ Авель Гольдбергъ, Родахъ теперь показался ему еще воинственне, нежели наканун, это, былъ именно такой человкъ, какого нужно было подсунуть къ суровому Маджарину.

По-крайней-мр, Рейнгольдъ былъ такъ же увренъ въ своемъ дл, какъ молодой Гельдбергъ. Посл мы увидимъ, кто изъ нихъ ошибался, или оба они ошибались…..

Извстно только, что въ нихъ была могучая, на ясныхъ причинахъ основанная увренность, по мннію одного, баронъ скакалъ въ Амстердамъ, по мннію другаго — баронъ летлъ въ Лондонъ. А по нашему мннію — баронъ, отложивъ эту двойственную поздку, гулялъ пшкомъ въ пассаж д’Анжу, позади дома Гольдберга.

И еслибъ кто заглянулъ за воротникъ его плаща, поднятый, конечно, въ защиту отъ рзкаго утренняго холода, еслибъ кто посмотрлъ на его мужественное, благородное лицо, то не почелъ бы его способнымъ сплести тройную нить этой странной комедіи. Въ-самомъ-дл, продлка предполагала дьявольскую интригу, а въ ясныхъ, прекрасныхъ чертахъ Родаха не видно было и тни коварства.

Что же это значило?…

Баронъ подождалъ еще нсколько минуть: онъ все надялся, не попадется ли какъ-нибудь на глаза Клаусъ, не мелькнетъ да въ окн милое личико Ліи. Но ни Ліа, ни Клаусъ не являлись, а изрдка проходившіе по переулку пшеходы начинали поглядывать на него съ любопытствомъ.

Ничтожное обстоятельство могло навести на это мсто кого-нибудь изъ тхъ лицъ, отъ которыхъ барону необходимо было ускользнуть.

Онъ дошелъ до конца пассажа и оглянулся по сторонамъ. На углу улицъ Асторской и Виль-Левекь сидлъ разнощикъ.

Барону того и нужно было. Онъ вырвалъ блый листокъ изъ своей записной книжки, чтобъ начертить карандашомъ нсколько словъ Клаусу.

Когда онъ писалъ, положивъ листокъ на колно, назади послышался легкій скрипъ.

На башн дома прозвонилъ послдній девятый ударь.

Родахъ оглянулся. Въ садовой стн тихо отворилась прежде-незамтная дверь.

Въ дверь просунулось сперва желтое, сморщенное лицо, осненное огромнымъ козырькомъ кожаной фуражки, за нимъ, тощая фигурка, закутанная въ мховое полукафтанье, прикрытое короткимъ плащомъ.

Родаху стоило только мелькомъ взглянуть, чтобъ въ этой фигурк узнать того страннаго старика, который наканун показался ему въ корридор, когда онъ выходилъ изъ комнаты Ліи.

Въ другой разъ появленіе старика было чмъ-то таинственнымъ: ясно, что тутъ была дверь, но Родахъ до-сихъ-поръ не замчалъ ея.

Въ другой разъ появился старикъ со страхомъ на лиц. Онъ бросилъ изъ-подъ своего длиннаго козырька косвенный, быстрый взглядъ въ ту и другую сторону, но, замтивъ Родаха, привскакнулъ и скрылся въ стн.

Дверь затворилась какъ-будто волшебной силой.

Съ минуту стоялъ Родахъ, уставивъ глаза на эту затворившуюся дверь, на думномъ лиц его выражалось изумленіе.

Мысли его измнили направленіе.

Онъ разорвалъ начатую записку, вышелъ изъ пассажа и спрятался за уголъ.

Родахъ ждалъ. Онъ стоялъ на открытомъ мст, его видно было всмъ, кто проходилъ въ домъ Гельдберга, ему необходимо было остаться неузнаннымъ, но, не смотря на то, онъ упорно держался избранной позиціи, укрывшись сколько могъ подъ широкими полями своей шляпы.

Прошло дв или три минуты — дверь не отворялась. Наконецъ послышался тотъ же легкій скрипъ, дверь растворилась, и старичокъ показался на порог.

Робкимъ взглядомъ обвелъ онъ пассажъ — въ пассаж на этотъ разъ никого не было. Старичокъ проворно затворилъ за собой дверь и торопкой походкой отправился по направленію къ Улиц д’Анжу.

Родахъ оставилъ свою засаду и пошелъ вслдъ за нимъ.

Старикъ шелъ согнувшись и подбирая изъ всхъ силъ складки своего полукафтанья. Неврные, трепетные шаги его писали зигзаги по узкому пассажу, казалось, того-и-гляди, при малйшей неровности, онъ оступится и полетитъ на земь, но его срые острые глазки были исправне ногъ: благоразумно обходилъ онъ вс препятствія и продолжалъ путь, грозя на каждомъ шагу паденіемъ и не упавъ ни разу.

Родахъ употреблялъ вс средства, чтобъ шаги его были не слышны, — напрасно! Каблуки его звонко раздавались по сухой, мерзлой мостовой. На половин пассажа, старикъ послышалъ этотъ звукъ, онъ вздрогнулъ, но не оглянулся, въ походк его стала замтна нершительность, безпокойство.

Долго не смлъ онъ оглянуться. Родахъ видлъ, какъ кожаный картузъ его поворотился направо, потомъ налво. Старикъ не ршался. Наконецъ, добравшись до поворота, онъ бросилъ быстрый взглядъ на пройденную дорогу…

Сбылись его страхи: посредин пустыннаго пассажа возвышалась длинная фигура Родаха. Движеніе старика въ эту минуту могло напомнить бдную клячу, выбившуюся изъ силъ подъ тяжелой кладью, когда она, протянувъ голову, едва держится на ногахъ, и вдругъ вспрянетъ, почуявъ въ боку острую шпору. Старикъ плотнй запахнулъ полы полукафтанья и — откуда взялась у него прыть и жизненность!— его согбенное туловище распрямилось, и онъ пошелъ сменить мелкой дробной рысью, будто козочка, даже зигзаги его вытянулись почти въ прямую линію.

Къ-несчастью, споръ былъ неравенъ: чтобъ не отстать отъ проворнаго старичка, барону нужно было лишь немножко пошире шагать.

Они вышли изъ пассажа и направились вдоль по Улиц-д’Анжу. Старикъ поминутно оглядывался, и Родахъ подъ его козырькомъ усплъ замтить странную гримасу, напечатлнную отчаяннымъ смущеніемъ.

Однако путь продолжался, съ одной стороны съ легкостью, съ другой съ отчаяніемъ. Какъ ни бился добрякъ въ полукафтань, онъ не могъ выиграть ни пяди пространства передъ барономъ. Видно было, что онъ начиналъ упадать духомъ.

Пробжавъ такимъ образомъ шаговъ около трехъ-сотъ, старикъ распахнулъ полы своего короткаго плаща, разстегнулъ полукафтанье и отеръ лицо клтчатымъ бумажнымъ платкомъ. Онъ шелъ все еще также скоро, но усилія его становились судорожны, ужъ онъ и не шелъ, а какъ-то порывался впередъ.

На углу Улицы-д’Анжу, онъ въ послдній разъ оглянулся: на лиц его выражалось тоскливое отчаяніе. Онъ повернулъ за уголъ, Родахъ на минуту потерялъ его изъ вида и пошелъ скоре.

Но старые олени, у которыхъ не стало проворства въ ногахъ, умютъ по-крайней-мр скрадывать слдъ. Когда Родахъ въ свою очередь повернулъ за уголъ — старичка какъ не бывало!

Хотя улица была не совсмъ-пуста, но на ней не было еще толпы, въ которой могъ бы потеряться изъ вида человкъ, баронъ глядлъ во вс стороны, и не могъ понять, куда исчезъ таинственный старикъ.

Съ минуту стоялъ онъ, какъ-будто сбившись съ дороги. Вблизи не было ни переулковъ, ни пассажей, кругомъ вс дома заперты, какъ обыкновенно бываетъ въ Квартал-Магдалины.

Это былъ истинный театральный эффектъ. Родахъ, не понимая внезапнаго исчезновенія старика, внимательно заглядывалъ во вс ворота, въ каждый уголокъ, за каждый выступъ, ожидая съ минуты на минуту встртить желтое, сморщенное лицо подъ тнью огромнаго козырька.

Нтъ, и слдъ простылъ! Потерявъ надежду. Родахъ воротился-было къ дому Гольдберга.

Но, прошедъ нсколько шаговъ, онъ одумался, взглянулъ на часы и вспомнилъ, что наступила пора иной заботы. Вблизи стояла ситадина съ опушенными сторами, лошади, оставленныя на произволъ судьбы, завтракали-себ на простор изъ длиннаго холстиннаго мшка.

Родахъ посмотрлъ кругомъ — кучера нтъ. Онъ взялся за ручку дверцы.

— Здсь есть сдоки, послышался изъ ситадины старушичій голосъ.

Родахъ ршилъ, что ждать больше нечего, и пошелъ къ бульвару.

Лишь только онъ скрылся изъ вида, дверца ситадины тихо, медленно отворилась. Добрякъ въ полукафтань выставилъ свой безконечный козырекъ, изъ-подъ котораго выглядывала лукавая улыбка.

Ему видимо хотлось еще немножко посидть въ своемъ тайник, но кучеръ ситадины, совершивъ въ ближней харчевн свое утреннее возліяніе, возвращался къ лошадямъ.

— Мошенникъ, пожалуй, заставитъ меня заплатить за проздъ! проворчалъ добрякъ, завидвъ вдали кучера.

Онъ вышелъ и пустился въ путь ускореннымъ шагомъ, чтобъ наверстать потерянное время. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ Тампл была страшная давка. Наступилъ часъ той странной ярмарки, на которой парижское пройдошество сваливаетъ кучи свого тряпья, гд нищая спекуляція строитъ свои обороты на лоскутьяхъ, точь-въ-точь какъ богатая спекуляція — на мильйонахъ существенныхъ или воображаемыхъ.

Съ перваго взгляда можно подумать, что эти лоскутья — по-крайней-мр, дйствительные лоскутья, но, увы! гд спекуляція наложитъ свою руку — стоитъ ли дло мднаго ліарда ила банковаго билета — тамъ атмосфера принимаетъ свойство обманчивой призмы, и введенному въ заблужденіе глазу все представляется въ ложномъ вид…

О вы, нагіе, имющіе законное желаніе прикрыть наготу свою! не ходите, не ходите въ Черный-Лсъ, на этотъ опасный рынокъ, обиталище подкленныхъ чулокъ, картонныхъ башмаковъ, подкрашенныхъ фраковъ, стаченныхъ изъ окончательно-вытертаго сукна, на которое ловко наведенъ такой обольстительно-шелковистый ворсъ! Не ходите: эти панталоны, которые такъ лукаво соблазняютъ васъ — мечта, этотъ жилетъ, такой приличный — не существуетъ: онъ — ничтожество, уснащенное заплатками, эта блестящая шляпа — пустяки: при первомъ дожд изъ нея выйдетъ сущій беретъ, этотъ подвощенный галстухъ сообщитъ вашей ше то, чего ему самому не достаетъ: цвтной прочный колеръ, наконецъ, о, позоръ! эта рубашка!..

Нтъ, не ходите! увлечетесь, попадете въ просакъ: тамъ — соблазнъ неотразимый, чароди-лоскутники вамъ глаза отведутъ, опасныя сирены-лоскутницы нитки на васъ не оставятъ, а вы того и не замтите!

Тамъ все поддерживаетъ другъ друга, все враждебно покупщику: это — дружная ассосіація, у которой основное правило — война всмъ профанамь. Завернитесь въ дырявый плащъ подобно греческому философу, облекитесь, по примру Шодрю Дюкло, въ собственную бороду, но, ради Бога, не ходите въ четвероугольникъ Тампля!..

Нельзя знать не видавъ. Есть, конечно, фанфароны, которые говорятъ: я не поддамся… Невозможно не поддаться!— Какъ только вы попали между Ротондой и Чернымъ-Лсомъ, такъ и найдетъ на васъ слпота: вс груды ветоши преобразуются, украшаются: изъяны пропадаютъ, пягна стираются, прорхи заростаютъ, будто волшебною силою.

Невообразимыя рубища принимаютъ затйливо-нарядный видъ, отрепій — какъ не бывало!..

Все кипитъ вокругъ бднаго простака: съ конца въ конецъ сыплятся коварныя рчи, со всхъ сторонъ раздается обманчивый арго, перекидываются предательскія метафоры. Напрасно бдилкъ силится удержаться: чары совершились — онъ купилъ, вымнялъ. И то сказать, лестно возобновить свой гардеробъ на какихъ-нибудь сотню су!

Вотъ онъ и промнялъ кукушку на ястреба, а воротить нелегко!..

Само-собою разумется, что во вторникъ на первой недл поста самый богатйшій торгъ въ цломъ году. Во время карнавала, Тампль переоднетъ васъ во что угодно: тамъ всегда можете на свой сюртукъ вымнять прекрасный маскарадный костюмъ.

Въ то время, какъ мы вышли на Площадь-Ротонды, продавцы и покупщики толкались со всхъ сторонъ, сильно слышался жидовско-нмецкій выговоръ лоскутниковъ: одинъ до нельзя выхвалялъ eine hapit, другой превозносилъ до небесъ eine bandaln. На этотъ пріятный языкъ откликался носовой голосъ Нижне-Нормандцевъ, которые также наполняютъ Тампль, предлагая ‘господину’ вс возможныя принадлежности туалета по честности, безъ обмана!

Двери харчевниковъ то-и-дло ходили на петляхъ. Торжествующія лоскутницы сносили туда свою добычу, одно мгновеніе имъ нужно было, чтобъ ободрать покупщика съ головы до ногъ, другое — чтобъ примрить на немъ его новый костюмъ.

Все шло какъ-нельзя-лучше, не случилось ни одного промаха.— Знатокъ-харчевникъ произносилъ свой судъ надъ вновь-пріобртеннымъ, говоря, что вещь пришлась не въ убытокъ.

Въ шумной толп мы узнамъ много знакомыхъ лицъ.— Вотъ, въ самой густой свалк, г-жа Батальръ, неутомимая, разбитная въ длахъ, раскидываетъ плисовые панталоны и другія принадлежности мужскаго туалета, она продаетъ, покупаетъ, мняетъ, не дорожа славнымъ именемъ Сен-Рошъ, которымъ украшается посл восьми часовъ вечера. Она не гнушается собственноручнымъ трудомъ, она смло соперничаетъ съ лоскутницами, сама примряя свои товары.

Ея нарядъ сообразуется съ обстоятельствами: вмсто шелка, теперь на ней ситецъ, а великолпный чепецъ, убранный лентами огнистаго цвта, замненъ небрежно-повязаннымъ платкомъ.

Она работаетъ отъ всего сердца, не пренебрегая никакой прибылью: это идеальная торговка, воплощенное торгашество, которое, за неимніемъ золота, ласкаетъ и голубитъ тяжелые су.

На порог Двухъ-Лъвовъ показалось блдное, безсмысленное лицо Фрица, никто у него не покупалъ, онъ погруженъ былъ въ мрачную безчувственность. Онъ ужь выпилъ свою утреннюю порцію, и шальной разсудокъ его блуждалъ въ какомъ-то сн.

Немного-подальше, подъ перистилемъ, Малу, по прозванью Зеленый-Колпакъ, и Питуа, именуемый Барсукъ, братски продавали общую собственность — краденые панталоны, вокругъ нихъ тснилась цлая толпа дэнди, потому-что ихъ панталоны были и хороши и дешевы. И Политъ былъ тутъ. Завистливымъ глазомъ озиралъ онъ тонкое сукно и горько ропталъ на разсчетливость своей владычицы.

Въ прошлую ночь, Политъ слишкомъ-сознательно ластился къ жирнымъ столамъ харчевни Четырехъ-Сыновей. Локти его носили на себ страшныя язвины, многочисленныя пятна украшали жилетъ, такъ-что его можно было почти принять за какого-нибудь заштатнаго принца.

Тамъ-и-сямъ, въ толп виднлись — Германъ и другіе Нмцы, частые постители Жирафы, вс они вели каждый свой торгъ съ большимъ или меньшимъ счастіемъ.

Въ конц рынка прохаживался оганнъ, важно и гордо, какъ прилично человку такого сана. Онъ отвчалъ на поклоны знакомыхъ, но умренно, безъ фамильярности, онъ уже гордился своими будущими доходами.

На другой сторон Ротонды, Ново, малютка Галифарда, принявъ обычную милостыню отъ Гертруды, въ ожиданіи хозяина подметала лавку.

Араби замтно опоздалъ, — странно: въ большіе торговые дни онъ, бывало, всегда приходилъ рано.

Нсколько бдняковъ-заемшиковъ уже являлись въ лавчонку ростовщика, Галифарда принуждена была отказать имъ.

Напрасно смотрла она вдаль, въ Улицу-Птит-Кордрй, напрасно настороживала слухъ, не послышится ли отдаленный шумъ дтскаго хохота и громкихъ насмшекъ, который очень-часто возвщалъ приближеніе Араби.

Наконецъ, казалось, она заслышала этотъ шумъ, предтечу хозяяна, Галимрда приподнялась на цыпочки, — въ-самомъ-дл на углу площади кипла веселая толпа, изъ которой раздавались восклицанія и хохотъ.

— Огюи! {Мстное тампльское восклицаніе. происхожденія котораго мы не будемъ возводить ко временамъ друидовъ. Дти сопровождали его особой мимикой, состоявшей въ свернутіи конца блузы за подобіе свинаго уха. Восклицаніе и жестъ, вмст взятые, составляютъ смертельную обиду.} Огюйи!.. кричали ребятишки: — о! у! старый ддъ Араби!..

Въ эту минуту, Гансъ Дорнъ вышелъ изъ пассажа, ведущаго въ его квартиру, съ нимъ былъ Родахъ, у входа въ пассажъ стояла карета барона.

Стая ребятишекъ неслась сквозь толпу шагахъ въ пятидесяти отъ нихъ.

Имя Араби нсколько разъ долетло до слуха барона, казалось, въ немъ наконецъ возбудилось вниманіе: онъ повернулъ голову въ ту сторону гд шумла удалявшаяся процессія.

Гансъ указалъ ему вдаль, слдя по направленію его пальца. Родахъ увидлъ что-то рыжее, болтающееся надъ толпою недалеко отъ Ротонды.

Онъ не могъ ничего распознать. Между-тмъ, добрякъ Араби, изнемогшій отъ усталости, согнувшись вдвое, едва держась на хрупкихъ, дрожащихъ ногахъ, нырнулъ между столбовъ перистиля и исчезъ въ своемъ шалаш.

Толпа маленькихъ гонителей еще нсколько минутъ тснилась передъ лавчонкой, потомъ разбжалась, разразившись послднимъ восклицаніемъ:

— О! у! Араби! Огюи!.. Огюи!..

II.
Колоколъ.

Посл безъуспшной погони за старикомъ въ пассаж д’Анжу, баронъ Родахъ пришлъ въ Тампль въ половин десятаго. Проходя дворомъ, гд жили семейство Реньйо и продавецъ платья Гансъ Дорнъ, баронъ замтилъ трехъ человкъ съ зловщей наружностью, которые, казалось, стерегли входъ въ квартиру Реньйо.

Въ сторон отъ лстницы, Геньйолетъ, сидя верхомъ на скамь, смотрлъ на эту группу съ безсмысленной улыбкой.

Надо, сказать, что баронъ уже не думалъ о бдной женщин, которую встртилъ наканун въ передней Гельдберга. Впрочемъ, онъ и не зналъ, гд живетъ г-жа Реньйо.

Взглянувъ мелькомъ на трехъ человкъ, у которыхъ на лицахъ, казалось, написано было крупными буквами: съищикъ, — баронъ пошелъ по лстниц къ Гансу, между-тмъ, Геньйолетъ импровизировалъ новый куплетъ на случай прибытія черныхъ людей, ищущихъ его бабушку, и исчезновенія брата Жана, котораго не видалъ со вчерашняго вечера.

Въ заключеніе, идіотъ проплъ:

Подожду, да убгу.

Гд кладутъ покойниковъ,

Посмотрю, не тамъ ли онъ,—

Не утопленникъ ли онъ,

Угадаю, какъ взгляну…

Ай-да любо! ай-да ну!..

Геньйолетъ, по примру Гомера, перелагалъ исторію въ псни. Выпучивъ на съицщиковъ свои шальные глаза, онъ съ наслажденіемъ держалъ подъ блузой большой гвоздь, наточенный о мостовую Тампля. Это было его оружіе, нетерпливо ждалъ онъ удобной минуты, чтобъ употребить его въ дло.

Не одинъ Гегньйолетъ смотрлъ на съищиковъ: съ самаго ихъ прихода слдили за ними другіе глаза, другіе — прекрасные, полные простодушнаго страха и сердечной печали глаза.

Гертруда стояла за занавской, она пыталась проникнуть за бдную рдинку, развшенную на окн Жана.

Отъ-чего не видно Жана? Гертруда догадалась, зачмъ пришли сюда эти люди съ недобрыми лицами… Отъ-чего же нтъ Жана? онъ такъ любитъ свою бабушку!

Что случилось въ прошлую ночь? Гертруда горько упрекала себя за вчерашнее равнодушіе. Увлекшись обязанностію — сохранить тайну Денизы д’Одмеръ, она такъ непривтливо поступила съ Жаномъ. Живо представлялся ей послдній взглядъ бднаго шарманщика: въ немъ было страданіе, Жанъ ревновалъ.

На утро онъ не исполнилъ общанія — не пришелъ возвратить взятое платье… Онъ такъ несчастливъ! Гертруд стало страшно.

О, какъ теперь хотлось ей взглянуть на негоі улыбнуться ему, ласками унять его слезы! Сколько у ней было наготов рчей ласковыхъ, утшительныхъ, чтобъ согрть и успокоить его бдную, объятую холодомъ душу!

Но рдинка съ загнувшимся уголкомъ не шевелилась, комната Жана пуста,— а страшные незнакомцы о чемъ-то совщаются. Гертруда сообразила ихъ жесты и угадала слова. Они сбирались войдти, схватить старуху въ постели и тащить ее въ тюрьму.

Когда вошелъ баронъ, у Гертруды не нашлось для него улыбки. Она указала ему пальцемъ на дверь Ганса и съ тоскливой заботливостью повернулась къ окну.

Продавецъ платья наверстывалъ вчерашній прогулъ и сводилъ дневные счеты. При вход Родаха, онъ закрылъ свою толстую книгу и почтительно встртилъ его.

— Другъ Гансъ, сказалъ баронъ свъ:— вотъ теперь-то будетъ нужна мн твоя помощь… Они ухали, я одинъ, и опасность, которую мы считали минувшей, становится грозне прежняго… Мы не знали еще одного, самаго страшнаго врага нашего Франца.

— Это не тотъ ли, что хотлъ погубить его съ помощію Вердье?

— Это женщина… Женщина, которую онъ любилъ… которую, можетъ-быть, еще и теперь любитъ…

Гансъ, который съ безпокойствомъ нахмурилъ-было брови, весело улыбнулся.

— Послушайте, сказалъ онъ:— моя дочь вчера вечеромъ видла Франца, и, мн кажется, я знаю, кого онъ любитъ.

— Мадамъ Лорансъ?.. проговорилъ баронъ.

— Мадмуазель Д’Одмеръ, перебилъ Гансъ.

Лицо Родаха на минуту просіяло.

— Дениза, прошепталъ онъ:— я когда-то ее видлъ… Она, дитя, напомнила мн прекрасныя черты Маргариты…

— Когда они вмст съ Францемъ, такъ и кажется, будто видишь брата съ сестрой.

— И они любятъ другъ друга!.. тихо произнесъ баронъ.

Медленно опустились его рсницы: онъ мечталъ.

Сквозь тревожное опасеніе свтилась въ ум его мысль о тихомъ, безмятежномъ счастьи: на мгновенье спало передъ нимъ мрачное покрывало съ далекой будущности, и ока улыбнулась ему.

Чмъ-то дивно-прекраснымъ казалась ему эта любовь, онъ видлъ въ ней волю тайной судьбы.

Ему казалось, что рука Божія вела другъ къ другу этихъ дтей жертвъ: дочь Раймоида д’Одмера и сына Маргариты Блутгауптъ.

Пламенная молитва слагалась въ душ Родаха, но вдругъ мелькнула мысль о хлопотливой дйствительности — снова набжали морщины на лицо его, и голова тяжело опустилась.

— Нтъ, не о Дениз я говорю, сказалъ онъ: — нтъ, другъ Гансъ, горячая, безпокойная кровь течетъ въ жилахъ ребенка… Родовые пороки кипятъ въ немъ, безумная молодость безсознательно увлекаетъ его во вс роды наслажденій… Я ужь знаю его, какъ-будто-бы онъ былъ у меня на глазахъ съ самаго ранняго дтства… Это прекрасное, гордое сердце, но голова беззаботная… Его кипучія чувства никогда не знали узды, онъ съ роду не слыхалъ отцовскихъ совтовъ… Вольныя страсти, тревожныя, непокорныя желанія, живая горячка юности!.. Гд жь было ограничиться одною любовью этой душ полной силы и жизни?

Въ полу-потупленныхъ глазахъ Родаха, противъ его воли, просвчивалась гордость.

— Больше ли бы любилъ я его благоразумнаго? примолвилъ онъ.— Не такимъ ли рисовали мн его мои одинокія ночи, отважнымъ, пылкимъ, беззавтно-расточительнымъ, все приносящимъ въ жертву женщинамъ, игр, веселымъ похожденіямъ?.. Мы исправимъ его, другъ Гансъ, да и что толку въ смирной, объзженной лошади, которую и взнуздывать не нужно?..

— Иногда, печально проворчалъ Гансъ: — иногда черезъ-чуръ горячая лошадь несется безъ памяти и не видитъ рва подъ ногами…

— Мы здсь, произнесъ Родахъ, гордо приподнявъ голову:— и Богъ, который хранилъ въ темной нищет отрасль благородныхъ графовъ, не оставитъ воли своей не совершенною… Будемъ только готовы, другъ Дорнъ, будемъ бодрствовать.

Гансъ положилъ руку на сердце.

— Господинъ баронъ, сказалъ онъ: — я готовъ, располагайте моей жизнью.

— Женщина, о которой я говорю, возразилъ Родахъ:— любила его изъ прихоти, отъ пресыщенія… она его боится. Это одно изъ тхъ существъ, мощно сформированныхъ для зла, которыя глубокій разсчетъ нажитаго опыта устремляютъ на преступленіе… Я оставилъ Германію, чтобъ разъиграть битву въ Париж, но, кажется, все-таки прійдется намъ воевать въ Германіи… Мы сильны, случай и моя воля дали намъ въ руки страшное оружіе… Я боюсь только этой женщины, которая съуметъ увлечь Франца въ западню и погубить его въ самую минуту нашего торжества.

Гансъ Дорнъ не понялъ, и ждалъ объясненій.

Родахъ, разсказалъ, что происходило наканун вечеромъ въ игорномъ дом, въ Улиц-Пруверъ, между имъ и Малюткой. Гансъ услышалъ Наконецъ и о достославномъ праздник Гельдберга. Морозъ пробжалъ у него по кож при мысли о старомъ замк и дикихъ облегающихъ его горахъ.

— Надо, чтобъ маленькій Гюнтеръ остался въ Париж, вскричалъ онъ, назвавъ Франца въ эту минуту волненія именемъ, которое общалъ никогда не произносить:— о, послушайте!.. Не пустимъ его въ этотъ проклятый замокъ, который знаетъ тайну столькихъ преступленій… Есть такія недобрыя мста, въ которыхъ не минуешь бды!

Нсколько минутъ Родахъ сидлъ въ раздумьи.

— Парижъ великъ, сказалъ онъ наконецъ: — за деньги можно найдти въ немъ руки, способныя на все… Еслибъ я могъ остаться здсь и беречь Франца, я, конечно, послушался бы тебя… Но мы вс будемъ на этомъ праздник.

— Вы говорите про меня? спросилъ изумленный Гансъ.

— Я говорю и про тебя и про всхъ твоихъ земляковъ, которые остались врны памяти Блутгауптовъ… Безъ насъ, можетъ-быть, найдется другой Вердье: чья шпага заслонитъ тогда грудь ребенка отъ мткаго лезвія убійцы?.. Францъ долженъ хать въ замокъ Блутгауптъ.

Продавецъ платья молча поклонился, но на его открытомъ, незнающемъ притворства лиц выражались сомнніе и страхъ.

— Онъ долженъ хать въ замокъ Блутгауптъ! повторилъ баронъ: — больше всего надо бояться неизвстной опасности… и я знаю, какія мры приняты къ этому германскому празднику… Презрніемъ пріобрлъ я довренность старшей дочери Моисея Гельда, она сказала мн и свои намренія и намренія трехъ компаньйоновъ… Т все еще идутъ путемъ своего перваго злодянія: теперь они вербуютъ убійцъ, которые также должны бытъ на праздник… На твоего товарища оганна возложена эта обязанность.

Глаза Ганса сверкнули негодованіемъ.

— Я бы долженъ былъ усомниться, проговорилъ онъ мрачнымъ голосомъ.— Много лтъ я звалъ его другомъ… Но когда-нибудь мы встртимся лицомъ-къ-лицу, и тогда… да проститъ ему Богъ!

— Что касается до жены биржеваго агента Лоранса, возразилъ Родахъ: — она не ограничилась участіемъ въ замысл компаньйоновъ: она дйствуетъ еще сама, независимо, она повезетъ въ замокъ Франца, и въ то же время заманитъ въ Германію человка, который прославился своими дуэлями…

— Опять неравный поединокъ! перебилъ Гансъ.

— Она на него разсчитываетъ.

— И вы думаете ей воспрепятствовать?

— Надюсь.

Гансъ покачалъ головой.

— Надо полагать, она невиданная красавица: кто полюбитъ ее, тотъ и совсть потеряетъ.

— Тотъ, о которомъ я говорю, прервалъ баронъ, и на губахъ его мелькнула улыбка: — не любитъ ея… Но не въ томъ дло, у этой женщины желзная воля: если не найдется для нея мужской руки, она сама возьмется за кинжалъ…

— Господинъ баронъ, произнесъ Гансъ, поблднвъ при мысли объ этой женской рук, которая кроетъ смерть подъ прелестью страстной ласки:— опасность есть везд, я это знаю, но въ Париж, теперь, когда мы уже предупреждены, — мы можемъ сторожить надъ нимъ день и ночь… а тамъ, въ этой дикой сторон…

— День и ночь будемъ сторожить надъ нимъ, перебилъ Родахъ.— Помни, другъ Дорнъ, что мы идемъ не только беречь одну жизнь: мы сбираемся завоевать благородное наслдство. Какая нужда, что живъ Блутгауптъ, если онъ живетъ въ ничтожеств, въ загон!.. Въ Германіи, во владніяхъ древнихъ графовъ, хочу я открыть поле битвы… Тамъ, на горахъ, есть еще люди, которые помнятъ Блутгауптовъ… Между сильныхъ враговъ и врныхъ друзей да сохранитъ Богъ дитя наше!.. Онъ останется въ отцовскомъ дом… побдителемъ или мертвецомъ.

Лицо Родаха было гордо, величественно, только голосъ измнялъ ему: въ немъ слышалось глубокое волненіе.

Руки у него были сложены крестомъ на груди. При послднихъ словахъ, онъ поднялъ къ небу глаза съ выраженіемъ пламенной молитвы.

Гансъ Дорнъ слушалъ его сложа руки и опустивъ голову.

Нсколько минутъ продолжалось молчаніе.

— Но зачмъ говорить о смерти? вскричалъ Родахъ, измнивъ тонъ:— не скажутъ ли, что мы оставили его безъ защиты, на произволъ случая, въ этой борьб, которая должна ршить участь Блутгаупта?.. Я хочу, чтобъ онъ былъ открытъ врагамъ, какъ прилично дтямъ отцовъ его, но напередъ надо дать ему крпкую броню… Другъ Дорнъ, я безпрестанно объ этомъ думаю, когда сонъ закроетъ глаза мои, мн снится то же. Каждую ночь вижу я его нжную мать Маргариту, съ доврчивой улыбкой она говоритъ мн: ‘Надюсь на тебя, молюсь за тебя Богу. Съ послднимъ вздохомъ вылетло изъ устъ моихъ твое имя… О, трудись! трудись! ты спасешь его!..’

— Она очень любила васъ, прошепталъ Гансъ Дорнъ, и на глазахъ его навернулись слезы: живо припомнилась ему блдная какъ мраморъ женщина на смертной постели.

— И я, возразилъ баронъ дрожащимъ голосомъ:— разв не любилъ я ее, одну ее, съ самаго дтства!.. Какой братъ ласкалъ и лелялъ сестру съ такой святой, благоговйной любовью?..

Глаза его блуждали въ пространств, въ нихъ выражалось какое-то неясное угрызеніе совсти.

— Правда, продолжалъ онъ, какъ-будто говору самъ съ собой: — другой образъ возникаетъ и растетъ въ душъ моей!.. Ліа, моя Бдная Ліа, которой я готовлю такое страшное горе!.. Я любилъ ее… О, я люблю ее!..

Родахъ закрылъ лицо руками.

Гансъ смотрлъ на него съ недоумніемъ.

— Сестра! сестра! произнесъ Родахъ, и на лиц его изобразилась горькая тоска: — если это преступленіе, прости меня!.. Ты видишь мою борьбу, тоску мою!.. Одна надежда была у меня въ жизни, одно счастіе!.. Я откажусь отъ него.

Потъ выступилъ на блдномъ лиц барона, лихорадочнымъ огнемъ горли его мрачные, блуждающіе глаза.

— Я откажусь отъ нея! вскричалъ онъ въ какомъ-то восторженномъ порыв:— изгоню этотъ образъ оттуда, гд нтъ ему мста, сдавлю свое сердце, выжму изъ него послднее воспоминаніе.

Онъ опять закрылъ лицо, и руки его судорожно дрожали: продавецъ платья слышалъ, какъ рыданія разрывали грудь его…

Гансъ стоялъ печально, молча: онъ не смлъ спросить…

Съ минуту продолжалась болзненная борьба Родаха, потомъ онъ поднялъ свою прекрасную голову: лицо его было ясно и кротко.

— Поговоримъ о Франц, сказалъ онъ:— не будемъ говорить ни о чемъ, кром Франца… Судя по тому, что я узналъ вчера, Гельдберги должны торопиться этимъ праздникомъ: онъ имъ нуженъ для того, чтобъ отвести общее вниманіе отъ ихъ коммерческихъ длъ… Приглашенія будутъ неожиданны: а близкіе знакомые, говорятъ, предупредятъ большую часть общества и отправятся въ начал будущей недли… Надо сдлать такъ, чтобъ Францъ не выхалъ изъ Парижа прежде насъ.

— Францъ нетерпливо ждетъ отъзда, отвчалъ продавецъ платья: — а мамзель д’Одмеръ, безъ сомннія, будетъ въ числ первыхъ гостей.

— Мы найдемъ средство задержать его, Вдь и мы съ своей стороны приготовились дйствовать… Сильны они были противъ Франца бднаго, безвстнаго: посмотримъ, каковы-то будутъ противъ блестящаго молодаго человка, окруженнаго дивною роскошью, княжескимъ великолпіемъ! Броня, о которой я сейчасъ говорилъ, другъ Дорнъ, эта броня — богатство… Правда, до-сихъ-поръ разсчетъ ихъ былъ вренъ… Одинокій ребенокъ, который живетъ въ бдной мансард, безмстный прикащикъ, котораго никто не знаетъ, которымъ никто не занимается, — убьютъ ли его, заржутъ ли, кому какое дло! никто не обратить вниманія!.. Но молодой сумасбродъ, который горстями сыплетъ золото, предметъ общаго говора, юноша, на котораго смотрятъ тысячи изумленныхъ глазъ,— его погубить не такъ легко. Женщины не спускаютъ съ него глазъ, мужчины ревнуютъ, такъ-что каждая царапина на его пальц будетъ событіемъ, которое ни отъ кого не скроется…

Гансъ улыбался съ наивнымъ изумленіемъ.

— Въ-самомъ-дл такъ, проворчалъ онъ:— но мн бы этого никогда и въ голову не пришло……

Вдали послышался звукъ колокола, возвщавшій открытіе ежедневнаго торга въ Тампл.

III.
Лавка Араби.

При звук колокола, Гансъ всталъ по инстинкту, по привычк каждый день повиноваться этому сигналу. Онъ взялъ въ углу комнаты холстинный мшокъ и надлъ шляпу, потомъ вдругъ покраснлъ и торопливо снялъ ее.

— Извините, господинъ баронъ, сказалъ онъ:— этотъ колоколъ.

— Время торга? спросилъ Родахъ вставая.

— Точно такъ, отвчалъ Гансъ Дорнъ, бросивъ мшокъ: — я было забылъ, что я ужь не продавецъ платья, а по-прежнему блутгауптскій слуга… въ другой разъ не забуду.

Говоря это, Гансъ съ нершительнымъ видомъ вертлъ въ рукахъ шляпу.

— Впрочемъ, продолжалъ онъ:— если сегодня не пойдти, друзья встревожатся, а этотъ негодяй оганнъ, пожалуй, еще и не всь что подумаетъ…

— Ты полагаешь, что онъ еще ничего не знаетъ? спросилъ баронъ.

— Конечно… когда вы, вечеромъ, вошли въ харчевню ‘Жирафы’, оганнъ ходилъ за виномъ… и когда воротился, товарищи ничего ему не сказали… До-тхъ-поръ не было причины отъ него таиться, но видно Богъ кладетъ печать на лиц измнника: никто его не любить, когда онъ уставить свои сердитые глаза,— какъ-то и языкъ не ворочается.

— А другіе узнали меня? спросилъ Родахъ.

— Вс, сударь, даже несчастный Фрицъ!

— И ты теперь увидишь ихъ на рынк?

— Они ходятъ каждый день.

Родахъ пошелъ къ двери.

— Ну, другъ Дорнъ! сказалъ онъ: — побудь еще сегодня продавцомъ платья. Проведи этого оганна и уврься въ помощи другихъ блутгауптскихъ служителей.

— Они хорошіе люди, отвчалъ Дорнъ:— за нихъ можно поручиться.

— Предупреди ихъ, они должны быть готовы по первому знаку отправиться въ Вюрцбургъ…

— Будутъ готовы.

Баронъ и Гансъ прошли чрезъ комнату Гертруды. Она, по обыкновенію, поцаловала отца, который не замтилъ слезъ, блествшихъ у ней на рсницахъ.

Гертруда все еще ждала бднаго Жана. Жанъ не являлся. Три черные, зловщіе человка наконецъ скрылись на узкой лстниц старой мамы Реньйо.

Что-то будетъ?..

Родахъ и продавецъ платья прошли чрезъ опуствшій дворъ.

— У меня еще есть кое-что теб сказать, продолжалъ баронъ: но — мы увидимся сегодня. Нужно мн теперь денегъ… и много денегъ!..

Гансъ остановился.

— Живя въ Париж, я собралъ порядочную сумму… въ приданое моей Гертруд… Но Блутгауптъ важне всего, сударь! извольте располагать приданымъ Гертруды.

Родахъ взялъ его руку.

— Благодарю! сказалъ онъ съ чувствомъ:— Богъ наградитъ тебя, товарищъ. Но твои деньги — какъ капля въ мор: мн нужны огромныя суммы… Когда я пріхалъ сюда, мн казалось, что я очень-богатъ, но въ три дня моя казна почти совсмъ истощилась… Еслибъ ты зналъ, какъ летятъ у меня деньги!.. Надо поддержать домъ Гельдберга, который падаетъ…

— Домъ Гельдберга! вскрикнулъ Гансъ съ изумленіемъ:— домъ заклятыхъ враговъ Блутгаупта!..

— Посл, я теб объясню это… Притомъ же, надо будетъ обзавести Франца экипажами на аристократическую ногу… въ четверкъ, кажется, я достану… а до-тхъ-поръ…

Они вышли на Площадь-Ротонды. Разговоръ ихъ былъ прерванъ крикомъ ребятишекъ, бжавшихъ толпой за добрякомъ Араби.

— Кто это? спросилъ баронъ.

— Это человкъ, который бы могъ помочь вамъ, отвчалъ Гансъ Дорнъ улыбаясь:— дайте только залогъ.

Родахъ старался разсмотрть, но видлъ только клочокъ мха, болтавшійся надъ головами ребятишекъ и направлявшійся къ Ротонд.

— Это великій тампльскій банкиръ!.. онъ скупаетъ краденыя вещи и даетъ деньги за десять процентовъ въ недлю. Это — Араби, ростовщикъ.

— Я ужъ нсколько разъ слыхалъ объ немъ, отвчалъ Родахъ, продолжая всматриваться.— Имя Араби должно быть вымышленное?

— Не знаю… Онъ слыветъ подъ этимъ именемъ съ тхъ самыхъ поръ, какъ открылъ свою лавчонку.

— Откуда же онъ взялся?

— Неизвстно.

— И никто не знаетъ?

— Никто.

— Но у него должны быть друзья, знакомые, по-крайней-мр?

— Кто ни бывалъ въ его лавчонк, вс проклинаютъ и ненавидятъ его… Въ Тампл много несчастныхъ, а ни одинъ не протянетъ ему руки.

— Богатъ онъ?

— Говорятъ.

Родахъ взглянулъ на Ганса и задумался.

— Досадно, что я не могъ его разсмотрть, сказалъ онъ, думая вслухъ.— Опиши мн, другъ Дорнъ, что это за человкъ?

— Не-уже-ли вы въ-самомъ-дл думаете къ нему обратиться? спросилъ Гансъ.

— Можетъ-быть.

Продавецъ платья махнулъ головой съ недовольнымъ видомъ.

— Напрасный трудъ! сказалъ онъ:— Араби даетъ деньги только подъ залогъ и притворяется бднякомъ, какъ вся его братья.

— Но ты мн не отвчаешь?.. прервалъ Родахъ.

— Мн почти нечего отвчать. Я случайно видалъ изъ-подъ его длиннаго козырька часть желтаго, сморщеннаго лица…

— Шапка на немъ кожаная? спросилъ Родахъ съ возрастающимъ любопытствомъ, которое было непонятно для Ганса.

— Шапка кожаная.

— Потомъ?

— Онъ невысокъ, худой, дряхлый, трясется…

— Дале?

Вопросы Родаха быстро слдовали одинъ за другимъ, и взглядъ его становился отъ часу нетерпливе.

— Полукафтанье такое же старое, какъ самъ онъ, отвчалъ Гансъ:— а сверху коротенькій плащъ…

Родахъ опустилъ голову и минуты дв или три о чемъ-то думалъ, потомъ вдругъ выпрямился и сказалъ:

— Отведи меня къ этому человку.

— Господинъ баронъ, проговорилъ Гансъ:— не-уже-ли вы вправду думаете?..

Повелительный жестъ Родаха остановилъ его, Гансъ молча, повиновался.

Они шли чрезъ говорливую, суетливую, шумную какъ рой толпу, разсыпавшуюся въ странныхъ метафорахъ тампльскаго нарчія.

— Вонъ онъ, сказалъ Дорнъ, указывая подъ перистиль Ротонды на узкій проходъ въ лавку Араби.

Родахъ нагнулся, чтобъ пройдти въ дверь, и исчезъ въ полумрак.

Въ передней комнат, гд обыкновенно ждутъ ростовщика бдные заемщики, никого не было, кром Ноно-Галифарды, которую въ Тампл привыкли не считать ни за что.

Сидя на полу у двери корридора, ведущаго въ задній магазинъ, дрожа отъ холода, она ожидала приказаній своего хозяина.

Баронъ Родахъ, вошедши, не замтилъ ее, и малютка могла спокойно смотрть на человка, который съ своимъ гордымъ, смлымъ видомъ нисколько не былъ похожъ на обыкновенныхъ постителей Араби.

Бдная Галифарда была очень-слаба, она еще была подъ вліяніемъ холода и сырости прошедшей ночи. Отъ времени до времени, болзненный кашель, который она старалась удерживать, судорожно сжималъ ея грудь.

Голова Галифарды была прислонена къ двери, растрепанные волосы путались на впалыхъ щекахъ, запятнанныхъ лихорадочнымъ румянцемъ.

Она страдала молча, безъ ропота на своего хозяина, страданіе было ея жизнью, она не знала радости, она ничего не жалла, ни на что не надялась.

Можетъ-быть, порою, въ сладкихъ, игривыхъ дтскихъ сновидніяхъ, ей грезились материнскіе поцалуи, можетъ-быть, она предугадывала наслажденіе любить и быть любимой. Но то были краткія минуты. Отъ этихъ грезъ существенность становилась еще печальне, еще нестерпиме, и Галифарда отказалась отъ нихъ, не хотла имъ врить. Истиной были для нея въ этомъ мір только холодныя ночи, суровость хозяина и неумолимыя жестокости ея преслдователя, идіота Геньйолета.

Одно существо было къ ней благосклонно: безъ доброй Гертруды, которая часто утшала ее и научила молиться Богу, смерть давно положила бы конецъ томительнымъ страданіямъ несчастной двочки.

Еще помнила Галифарда другое женское, привтно-улыбавшееся ей лицо, которое было еще прекрасне лица Гертруды, но она рдко его видла. Одинъ разъ, когда она отъ усталости заснула въ лавк г-жи Батальръ,— о! этого она не могла забыть!— горячій поцалуй разбудилъ ее. Она открыла глаза — и видитъ прекрасную, незнакомую женщину, — знатную, безъ сомннія, потому-что она была въ бархат и атлас, и Батальръ обращалась къ ней съ почтеніемъ.

Сердце Галифарды сильно билось при мысли объ этой женщин, улыбка незнакомки глубоко врзалась въ ея памяти. И сколько сдадкихъ сновъ! сколько радостныхъ надеждъ!..

Но это было уже давно! Галифарда сохранила смутную привязанность къ незнакомк, но перестала надяться.

Нищета медленно убивала ее, она привыкла страдать, она почти не чувствовала приближенія смерти, которая уже наложила печать на ея щеки и поразила гибкость ея дтскихъ членовъ…

Родахъ прямо подошелъ къ маленькому окошечку, служившему ростовщику коцторкои, нагнулся къ полукруглому отверстію и хотлъ заглянуть за перегородку, но добрякъ былъ постоянно на сторож и уловка барона не имла успха: онъ увидлъ только дв сухія руки, поставленныя веромъ передъ окошечкомъ.

Съ минуту онъ не зналъ, что ему длать теперь, наконецъ сказалъ на удачу:

— Я, кажется, имю честь говорить съ г. Араби?

Отвта не было.

Родахъ вынулъ изъ кармана полдюжины совереновъ и положилъ ихъ на полочку.

— Мн бы хотлось размнять это золото на французское серебро, сказалъ онъ.

Морщинистая рука протянулась, захватила соверены и пересчитала ихъ. Внутри послышался легкій шумъ всковъ, потомъ рука просунулась сквозь отверстіе и положила на полочку нсколько пятифранковыхъ экю съ баснословнымъ вычетомъ за промнъ.

Чтобъ начать разговоръ, баронъ хотлъ-было придраться къ этому обстоятельству, но при первомъ его слов морщинистая рука сдлала движеніе, и окошечко закрылось.

Это былъ формальный отказъ, но баронъ былъ не изъ тхъ людей, которые легко оставляютъ свои намренія.

Подумавъ немного, онъ ршился ждать прихода новаго просителя.

Галифарда, задерживая кашель, робко жалась къ двери, до чрезъ нсколько минутъ раздраженная грудь ея быстро, судорожно заколыхалась, и баронъ, до-сихъ-поръ не замчавшій ее, оборотился.

Увидвъ бдняжку, онъ вздрогнулъ, какъ-будто неожиданная мысль поразила его. Чтобъ разсмотрть ребенка, онъ отсторонился отъ свта. Дв или три минуты смотрлъ онъ на нее молча, въ его взгляд выражалась глубокая, задумчивая жалость.

Ноно-Галифарда опустила глаза и не смла поднять ихъ.

— Бдный ребенокъ! безсознательно проговорилъ баронъ:— что за сердце у этой женщины!..

Двочка робко, украдкой взглянула на него, но выраженіе жалости уже исчезло съ лица Родаха, и онъ снова думалъ о цли своего прихода.

— Двочка! сказалъ онъ ласково-холоднымъ тономъ: — скажи своему хозяину, что мн надо переговорить съ нимъ… Возьми вотъ, прибавилъ онъ, снимая съ руки кольцо:— и спроси, что онъ дастъ за это.

Галифарда повиновалась и вышла. Родахъ слышалъ за перегородкой смутный шопотъ, потомъ окошечко открылось.

Желтая рука держала кольцо и внимательно взвшивала его.

— Я даю за это три луи, сказалъ ростовщикъ, посл минутнаго осмотра.

Голосъ старика живо поразилъ Родаха, нсколько времени онъ напрасно старался припомнить, гд его слышалъ, и уже готовъ былъ отказаться и отвчать на предложеніе ростовщика, какъ вдругъ память его освтилась. Этотъ голосъ слышалъ онъ поутру, на углу Улицы-д’Анжу, за спущенными занавсками ситадины, когда преслдовалъ маленькаго старичка изъ дома Гельдберга, исчезнувшаго такимъ страннымъ образомъ.

Именно этотъ слабый, дрожащій голосъ принялъ онъ за голосъ старухи. Теперь онъ объяснилъ себ внезапное исчезновеніе добряка въ полукафтань. Но эта мысль только пролетла въ его голов: онъ думалъ о другомъ.

Опустившаяся голова Родаха поднялась, гордая улыбка показалась на губахъ его. Рука его скользнула подъ плащъ и вытащила изъ портфля связку бумагъ, покрытыхъ различными надписями и клеймами.

То былъ переводный вексель во сто-тридцать тысячъ франковъ, просроченный и протестованный на Гельдберга, Рейнгольда и компанію.

Родахъ взялъ назадъ кольцо и положилъ на конторку вексель.

— Почтеннйшій, оставимте эти мелочи… не угодно ли вамъ разсчитать мн вотъ это?

Голова Араби, все еще покрытая мховой шапкой, высунулась до половины въ окошечко, чтобъ разсмотрть бумагу, которую показывали ему издали. Античная шапка и длинный козырекъ тряслись. Потомъ все это ушло въ отверстіе и раздался тихій стонъ.

Морщинистая рука выставилась раза два или три и нершительно возвратилась назадъ.

Окошечко закрылось до половины, открылось и снова закрылось. Волненіе старика очевидно доходило до послдней степени.

Родахъ положилъ руку на развернутый вексель и ждалъ.

Чрезъ дв или три секунды, окошечко совершенно закрылось, и почти вслдъ за тмъ за перегородкой застучала толстая задвижка. Узкая дверь медленно отворилась.

Старикъ показался на порог, держась обими руками за косяки двери.

Ноги измняли ему.

Долго смотрлъ онъ на Родаха изъ-подъ огромнаго козырька. Нижняя часть лица его судорожно подергивалась, морщины встрчались другъ съ другомъ и смшивались, нсколько невнятныхъ словъ сорвалось съ его губъ какъ-бы случайно.

— Вотъ три раза! проговорилъ онъ наконецъ: — три раза вижу этого человка, который такъ преслдовалъ меня въ грзахъ!.. Не предвстіе ли это Божіе? или искушеніе Сатаны?..

Слабое, дряхлое тло его качалось отъ сильнаго впечатлнія. Раза два или три Родаху казалось, что онъ опрокинется.

Наконецъ старикъ окрпъ на ногахъ, у него достало силъ пройдти по маленькой передней и запереть наружную дверь лавки.

— Войдите! сказалъ онъ Родаху, возвращаясь къ своей конторк.

Родахъ вошелъ первый.

Онъ очутился въ очень-темной и тсной комнатк, вся мбель которой состояла въ ветхомъ кресл, хромомъ стол и небольшой плавильной печи, безъ всякихъ, впрочемъ, признаковъ огня, не смотря на холодное время. Эта комнатка, по своимъ скуднымъ размрамъ, отчасти напоминала магазинъ Моисея Гельда, ростовщика Жидовской-Улицы во Франкфурт-на-Майн.

И здсь та же невзрачность голыхъ стнъ, которыя паукъ мирно устилалъ своей тонкой, пыльной тканью, тотъ же пожелтвшій неровный потолокъ, тотъ же полъ, покрытый толстымъ слоемъ пыли.

Вдоль стнъ висла ростовщичья добыча, тамъ и сямъ, въ углахъ и за печкой, разные предметы, которыхъ не описать бы въ цломъ том, лежали ворохами, вообще это были безобразныя развалины, ничего-нестоющее тряпье.

Влво отъ двери, одинъ ворохъ поднимался выше всхъ другихъ, онъ занималъ уголъ и вмщалъ въ себ по-крайней-мр возъ лоскутьевъ.

И это еще не настоящій магазинъ добряка Араби: назади у него была другая лавчонка.

Араби, вмсто того, чтобъ ссть въ кресло, униженно предложилъ его барону, а самъ прислонился къ печк.

— Я бдный старикъ, сказалъ онъ, заикаясь и уставивъ глаза въ землю:— по вол Божіей, у меня умъ слабетъ на старости лтъ… Скажите поскоре, кто вы и что вамъ нужно, потому-что у меня въ голов темно и мысли мшаются, будто въ бреду…

— Вамъ, конечно, кажется, проговорилъ баронъ, устремивъ строгій, неподвижный взглядъ на смущенное лицо ростовщика: — вамъ кажется, что предъ вами опять человкъ, который не долженъ бы возвращаться?..

— Правда, прошепталъ старикъ растерявшись, не имя силъ притворяться.

— Убитые лежатъ въ могил, продолжалъ Родахъ.— Вамъ страшно… кровавое пятно опять закраснлось на вашей совсти!

— Такъ это вы?.. произнесъ ростовщикъ чуть-слышнымъ голосомъ.

Тнь презрительнаго состраданія мелькнула въ глазахъ Родаха.

— Я пришелъ сюда не за тмъ, чтобъ отвчать на ваши вопросы, господинъ Моисей, возразилъ онъ: — мн нужно сто-тридцать тысяч франковъ.

При имени Моисей, глубже обозначились морщины на лиц Араби, но слова: ‘сто-тридцать тысячъ франковъ’, казалось, дали противный толчокъ его ощущеніямъ и пробудили разсудокъ его, отуманенный какимъ-то сномъ.

Онъ въ-половину приподнялъ вки, и искоса взглянулъ на барона.

— Ужь двадцать лтъ прошло съ-тхъ-поръ! думалъ онъ: — а этотъ человк еще такъ молодъ… Я съ ума схожу отъ старости!.. Господи! Господи! какъ похожъ!.. Но мертвецы всегда являлись по ночамъ, а теперь день!

— Мн некогда, сказалъ Родахъ.

Араби сдлалъ движеніе, какъ-будто просилъ потерпть. Видно было, какъ черты его мало-по-малу измнялись: вмсто суеврнаго ужаса, выступало въ нихъ ненасытное скряжничество и старинное лукавство.

Сто-тридцать тысячъ франковъ!.. Это могучее число трубой прозвучало у него въ ушахъ и разогнало его мертвенную агонію.

Он пришелъ въ себя, онъ чувствовалъ, что возродилась въ немъ страсть торговаться, лукавить, обманывать.

— Не всякій день отворяется эта дверь, сказалъ онъ, съ намреніемъ льстить:— немногимъ удается побывать на мст, гд вы теперь сидите, мой почтеннйшій… Если бъ было что-нибудь въ этомъ бдномъ углу, я предложилъ бы вамъ хлба-соли, въ знакъ моего глубочайшаго уваженія… Но, видитъ Богъ, какія ныньче тяжкія времена! Деньги совсмъ перевелись, и съ моимъ ли несчастнымъ промысломъ нажить безбдное пропитаніе?

— Въ этомъ мы съ вами ровны, господинъ Моисей, возразилъ Родахъ:— мн нужно денегъ.

Араби попробовалъ улыбнуться.

— Денегъ! повторилъ онъ: — къ-чему смяться надъ убогимъ стариковъ?.. Посмотрите кругомъ, почтеннйшій… Что видите,— вотъ и все мое богатство!

Регдахъ оъднялъ руку съ переводнымъ векселемъ, за которымъ добряк Араби не переставалъ слдить глазами.

— И такъ, сказалъ онъ:— вы не можете мн этого разсчитать? Ростовщикъ сложилъ руки, пальцы его колотились съ шелестомъ истертаго пергамента.

— Господи! Господи! прошепталъ онъ:— если продать все, что здсь есть, не сберешь и сотой доли того, что нужно.

Барон вынулъ бумажникъ и открылъ его.

— Постойте! постойте! продолжалъ старикъ:— домъ Гельдберга, Рейнгольда и Комп.— богатый домъ, такихъ домовъ не много, Почтеннйшій… во сн ли я видлъ, или вы мн сказали, что вексель протестованъ?

Между ними уже не было перегородки, которая бы могла помочь увернуться. Родахъ протянулъ вексель, старикъ жадно бросился къ нему.

Араби насадилъ на носъ свои широкія круглыя очки, и сталъ щупать бумагу, повертывать ее, пытать, такъ-сказать, всми чувствами, подробно, мшкатно.

— И Гельдбергъ допустилъ это протестовать! проворчалъ онъ съ глубокимъ вздохомъ:— домъ Гельдберга!.. Славный домъ Гельдберга!

Старикъ замолчалъ, голова его опустилась.

— Въ мое время, продолжалъ онъ, говоря самъ съ собою: — Цахеусъ Несмеръ былъ нашимъ должникомъ!.. Они не хотли, неблагодарныя дти!..

— Ну, что жь?.. сказалъ Родахъ.

Ростовщикъ ступилъ шагъ впередъ, продолжая держать въ рук вексель.

— Невозможная вещь! ворчалъ онъ сквозь зубы:— сто-тридцать тысячъ франковъ!.. Это — сущая бездлка для кассы Гельдберга! Тутъ что-нибудь кроется, вы не все мн сказали, почтеннйшій!..

— Кроется, возразилъ Родахъ, встрчая невозмутимымъ спокойствіемъ возрастающее волненіе старика:— кроется то, что касса пуста, что я этимъ векселемъ могу ввести домъ въ банкротство.

— Боже мой! Боже мой! бормоталъ старикъ: — столько нажитыхъ сокровищъ!.. Чего они мн стоили!.. О, дти! дти!..

— Въ такихъ обстоятельствахъ, возразилъ баронъ, голосъ котораго становился тмъ спокойне, чмъ больше голосъ Араби дрожалъ:— мн надо было размыслить… судомъ дло идетъ медленно… Я думалъ, что, обратясь къ старинному глав дома Гельдберга…

Араби задрожалъ всмъ тломъ, по какому-то инстинктивному движенію, онъ пытался скрыть лицо подъ своимъ длиннымъ козырькомъ.

— Я худо разслышалъ, проворчалъ онъ:— почтеннйшій, я васъ не понимаю… Что вы говорите о глав дома Гельдберга?

Родахъ всталъ, Араби хотлось убжать, но ноги его не двигались, будто свинцовыя. Когда рука Родаха упала ему на плечо, казалось, онъ потеряетъ равновсіе и опрокинется навзничь.

— Вы господинъ Гельдбергъ? произнесъ баронъ.

— Нтъ, нтъ, нтъ! лепеталъ старикъ.— Клянусь пресвятымъ Богомъ…

— Не богохульствуйте!

— Клянусь!..

— Взгляните на меня.

Ростовщикъ не хотлъ взглянуть на Родаха.

— Я Араби, говорилъ онъ въ отчаяніи: — я бдный Араби… спросите у всхъ тампльскихъ!

— Взгляните на меня, повторилъ Родахъ строгимъ голосомъ.

Араби поднялъ наконецъ глаза, но не выдержалъ и зажмурился.

— Видите, сказалъ Родахъ, не измняя своей безстрастной холодности:— могъ ли я забыть васъ!

Старикъ закрылъ лицо руками и упалъ на колни.

Суеврный ужасъ охватилъ его сильне прежняго. Передъ нимъ стояло привидніе, тнь убитаго человка!

— Графъ Ульрихъ, лепеталъ онъ, ползая у ногъ барона: — сжалься!.. все это было для нихъ, для дтей моихъ!.. Богъ знаетъ, какъ я любилъ ихъ!..

Минуты дв лежалъ онъ, припавъ лицомъ къ полу.

Родахъ молчалъ.

— И за вашу любовь, сказалъ онъ наконецъ, невольно уступивъ какой-то горькой жалости: — они прогнали васъ, бдный старикъ!

— Нтъ! о, нтъ! вскричалъ ростовщикъ, въ-половину приподнявшись: — они добрыя дти… добрыя дти! они любятъ меня… Я такъ счастливъ!.. Авель, сынъ мой, гордый, что вашъ дворянинъ… Эсирь — вдова христіанскаго графа… А Сара… мой ангелъ, мое милое сокровище! Сера, перлъ семьи моей, она одна могла бы сдлать меня счастливйшимъ изъ отцовъ!

Брови Родаха сдвинулись, страшное слово готово было сорваться у него съ языка, но въ немъ оставалось еще состраданіе: слово не было произнесено.

— Что мн за дло до всего этого! быстро проговорилъ онъ: — въ послдній разъ спрашиваю: хотите ли разсчитать этотъ вексель?

— Хотлось бы, отвчалъ старикъ, снова побждая страхъ своей ростовщичьей натурой:— еслибъ я имлъ эту сумму, я бы вамъ вручилъ ее, но у меня ничего нтъ… ршительно ничего… я все имъ оставилъ!

— Это ваше послднее слово? спросилъ Родахъ.

Араби обвелъ кругомъ глазами.

— Хотите вы, чтобъ я все это продалъ? вскричалъ онъ, указывая на кучи тряпья:— ну, хотите?..

— Я хочу сто-тридцать тысячь франковъ.

Ростовщикъ сжалъ руки и проговорилъ со стономъ:

— Господи! Господи!

Родахъ пошелъ къ двери.

Съ рыданьемъ, съ крикомъ отчаянія бросился за нимъ Араби, и, какъ убитый, упавъ на колни, схватилъ его за полу.

Онъ умолкъ, онъ плакалъ. Можно было подумать, что этотъ отецъ убиваетъ себя, прося пощады своимъ дтямъ.

Голосъ его былъ такой непритворный, рчи такія жаркія, одушевленныя! Онъ любилъ дтей, въ нихъ была вся жизнь его, — жизнь, кровь, душа! Можно ли подумать, чтобъ онъ колебался пожертвовать для нихъ своимъ золотомъ?..

О! старикъ бденъ! У него ничего нтъ!..

Странная была сцена! Родахъ нсколько разъ готовъ былъ поддаться краснорчію этой отцовской любви.

Но среди страстныхъ порывовъ, вдругъ проявился ростовщикъ, Родахъ охладлъ, окрпъ, онъ насквозь проникъ эту комедію. Скряга, желая лучше съиграть роль, самъ сбился и проигралъ. Сколько было усилій! Утомясь мольбами, судя по себ о чужомъ сердц, онъ прибгалъ ко всмъ возможнымъ уловкамъ. Онъ метался, измнялся, какъ Протей, предъ крпкой неподвижностью противника, и, десять разъ побжденный, снова пытался, съ ребяческой хитростью, увернуться и забжать.

Молча, холодно смотрлъ Родахъ на вс его продлки. Онъ ждалъ, пока старикъ утомится своими безполезными усиліями, доводами, притворствомъ, общаніями, просьбами, даже угрозами.

Въ-самомъ-дл, разсудокъ бднаго Араби слаблъ и колебался точно такъ же, какъ его дряхлое тло. Мысль о разореніи усилила нравственное потрясеніе, которое произвелъ на него видъ барона, и смутила его послдній изношенный умъ, онъ впадалъ то въ безумный ужасъ, то въ ребяческій гнвъ, наконецъ сталъ на колни, утихъ и молился.

Все это продолжалось десять минутъ, въ-теченіи которыхъ Малютка Галифарда, приложивъ ухо къ двери магазина, слушала, недоумвала и старалась понять, что тамъ происходитъ.

Наконецъ Родахъ высвободился изъ умоляющихъ рукъ Жида и ровнымъ шагомъ пошелъ къ двери.

Араби ползъ за нимъ на колняхъ до-тхъ-поръ, пока баронъ не взялся за ключъ. Тогда старикъ быстро вскочилъ на внезапно-окрпшія ноги.

— Будь же ты проклятъ! закричалъ онъ, скрипя зубами: — ты, который хочешь вырвать у меня сердце.

Ключъ повернулся, Араби кинулся впередъ.

— Слушай, произнесъ онъ, задыхаясь:— я хочу теб заплатить… Я поищу… попытаюсь… Подожди до завтра.

Родахъ отрицательно покачалъ головой.

— До вечера, продолжалъ ростовщикъ.

Тотъ же отказъ.

— Подожди одинъ часъ!..

— Ни минуты, отвчалъ Родахъ твердымъ голосомъ: — я ужъ долго ждалъ, и если выйду отсюда съ пустыми руками…

Не нужно было оканчивать фразы — Жидъ понялъ. Кожаный картузъ слетлъ на землю, открылся черепъ голый, блестящій, желтый какъ слоновая кость. Зубы у старика стучали, потъ струился по его морщинамъ, подъ блыми густыми бровями мрачнымъ ореол горли глаза, вся фигура его выражала сдавленную, скопившуюся ярость.

— Останься, пробормоталъ онъ отрывисто:— останься!.. ты сильне!.. О! еслибъ рука моя могла владть оружіемъ!.. Съ роду не бралъ я шпаги въ руки… но тебя! тебя, который пришелъ мн на пагубу, тебя — я убилъ бы!..

И онъ съ истинно-ребяческой глупостью показалъ Родаху кулакъ, потомъ оборотился въ тотъ уголъ, гд куча тряпья возвышалась чуть не до потолка.

Родахъ съ любопытствомъ слдилъ за нимъ глазами.

Галифарда продолжала слушать. Съ-тхъ-поръ, какъ находилась она въ услуженіи у Араби, никогда еще человческая нога не переступала за порогъ еro святилища.

Ростовщикъ на минуту остановился передъ пыльнымъ ворохомъ. Искоса взглянулъ онъ на барона и началъ складывать рухлядь, штуку за штукой.

Онъ длалъ это медленно, скрпя сердце, когда же снялъ дюжины изорванныхъ панталонъ, заплесневлыхъ сапоговъ, негодныхъ для употребленія фраковъ, — изъ-подъ послдняго тряпья показался черный уголъ большаго желзнаго сундука.

Араби остановился, едва переводя духъ.

— Что жь? сказалъ Родахъ.

Араби зврски взглянулъ на него.

— Издохнуть бы теб! бормоталъ онъ, засунувъ руку подъ мховое полукафтанье, вытащилъ изъ-за пазухи ключъ и вставилъ его въ замочную скважину сундука, замокъ заскриплъ.

Ростовщикъ обими руками схватился за грудь: этотъ скрипъ былъ для него какъ-бы предсмертнымъ хрипніемъ друга. Сердце его разрывалось.

— Ну же! сказалъ Родахъ.

— О! завопилъ ростовщикъ: — еслибъ у меня была ядовитая пасть зми!.. еслибъ когти тигра!..

Онъ опустилъ руки въ обширный сундукъ и долго шарилъ въ углахъ, потомъ желзная крышка снова заскрипла на своихъ петляхъ.

Араби возвратился къ конторк со связкой подъ мышкой.

— Сюда, сказалъ онъ Родаху.

Оба нагнулись, и ростовщикъ развязалъ пачку банковыхъ билетовъ.

Счетъ былъ труденъ и продолжителенъ, не разъ Араби схватывалъ свое сокровище, какъ-будто не могъ съ нимъ разстаться. Дыханіе его было тяжело, жгучія слезы засыхали на безволосыхъ вкахъ.

Порою, замняя тактику, онъ пытался обмануть, обсчитать. Вс соображенія его были сосредоточены на одномъ желаніи: утаить билетъ хоть бы въ пять-сотъ франковъ! Хоть бы этимъ утшиться…

Но Родахъ внимательно слдилъ за нимъ, и легко обнаруживалъ его отчаянныя попытки.

Когда сто-тридцатый билетъ былъ выложенъ, Родахъ передалъ вексель, Араби въ изнеможеніи упалъ въ кресла.

— Когда все выйдетъ, сказалъ онъ:— я опять зайду къ вамъ, господинъ Моисей.

Араби не шевельнулся отъ этой угрозы: теперь его уже ничто не трогало.

То было скорбное, отвратительное зрлище. Старикъ тусклымъ, страстнымъ взоромъ слдилъ за своими любезными билетами, представителями столькихъ терпливыхъ жестокостей, столькихъ неумолимыхъ грабительствъ, столькихъ хитростей, скупости, усилій! На нихъ была кровь многихъ тысячъ жертвъ…

И отъ этого сокровища, такъ нжно любимаго, собраннаго по су съ такимъ наслажденіемъ, надо было отказаться, не видть, не считать этихъ мягкихъ бумажекъ, отъ прикосновенія къ которымъ такъ радостно содрогаются нервы, не считать ихъ въ уединенномъ восторг… Никогда, увы! никогда!

Старикъ думалъ, что онъ не переживетъ этого.

— Убирайся! сказалъ онъ изнеможеннымъ голосомъ, не имя силъ доле выносить мученій.

Родахъ молча повиновался. Когда онъ отворялъ дверь въ переднюю комнату, порывъ втра отворилъ дверь въ магазинъ, гд Галифарда подслушивала.

Араби поднялся, на разстроенномъ лиц его выразилась злобная радость — онъ жаждилъ мести.

Барон забылъ про Галифарду, увидвъ ее за дверью, онъ сдлалъ нсколько шаговъ назадъ.

— Моисей Гельдъ, сказалъ онъ: — ты очень любишь старшую дочь свою Сару, не правда ли?

— Убирайся! убирайся! повторилъ старикъ.

— Если любишь, продолжалъ Родахъ: — будь человкомъ съ этимъ бднымъ ребенкомъ…

Ростовщикъ не отвчалъ, но эти слова навели его на мысль, что Родахъ хочетъ покровительствовать двочк.

Онъ силился улыбнуться.

— Я добръ, отвчалъ онъ сладкимъ, родительскимъ тономъ:— моя Ново счастлива со мною… Не правда ли, Ноночка?

— Да, отвчала двочка, дрожа всмъ тломъ.

Родахъ, занятый другими боле важными мыслями, удовлетворился и ушелъ.

Араби выпрямился, заперъ дверь и пальцемъ подозвалъ Галифарду.

Онъ еще улыбался, но зубы его скрипли.

Ноно подошла вся въ слезахъ.

Когда она приблизилась, ростовщикъ схватилъ ее за волосы и опрокинулъ на полъ. Ярость имъ овладла. Онъ вытянулся во всю длину подл своей жертвы. Изо рта его показалась пна, костлявые члены судорожно сжимались.

Галифарда закрыла глаза и въ страх сдержала дыханіе. Еслибъ Араби не былъ такъ хилъ, онъ убилъ бы ее.

Но ему не доставало силы. Онъ могъ только вцпиться своими кривыми пальцами въ тло ребенка, бдной жертвы тирана, неоказывавшей ни малйшаго сопротивленія.

Онъ царапалъ ее. Кровь текла по его мохнатымъ рукамъ.

Онъ хохоталъ въ безсильной ярости, ругался… Пронзительный, отвратительный голосъ его заглушалъ жалобы слабой жертвы. Въ безсмысленномъ припадк старикъ бормоталъ слова, которыя еще. боле раздражали его, отъ которыхъ когти его становились еще остре:

— Сто-тридцать тысячъ франковъ!.. Сто-тридцать тысячъ франковъ!..

V.
Тампль.

На площади Тампля не слышно было ни хриплой злости Араби, ни жалобъ малютки Галифарды.

А еслибъ и слышно было, конечно, никто бы не шевельнулся. Тампль — философъ и ни во что не вмшивается, впрочемъ, на этотъ случай въ его кодекс есть опредленная статья:

‘Каждый хозяинъ иметъ право бить своего ученика.’

А такъ-какъ эти несчастные не негры, то ни одинъ поэтъ-академикъ, ни одинъ депутатъ или слезливый филантропъ еще не усплъ оплакать ихъ участи.

Не смотря на несовершеннолтіе, они все-таки французы и граждане. Разв они не имютъ великаго. права оставить угнетающаго ихъ тирана и — умереть съ голода на мостовой?..

Въ это утро на рынк, право, было не до мелочей. Дла шли превосходно, и на богатомъ неожиданными метафорами тампльскомъ язык не доставало выраженій для изъявленія радости. Продавали, покупали, примривали, торговались…

Надо идти въ Тампль въ подобный день сильнаго торга, чтобъ узнать этотъ метафорическій, смлый языкъ, который длаетъ краснорчіе перепродавцевъ такимъ непреодолимо-увлекательнымъ. Есть обороты такіе живописные, такіе живые, что жалешь, отъ-чего ихъ нтъ въ обыкновенномъ язык. Прислушайтесь… Между выраженіями гнусно-уродливыми, вы найдете могучіе образы, комическое и ужасное, такъ-сказать, живописную рчь и даже грацію!

Хотите ужаснаго? Этотъ хладнокровный убійца, который повернулъ ножъ въ нанесенной имъ ран — просто сдлалъ пол-оборотъ ключа (demi-tour-de-clef), другой, размозжившій голову товарищу, только раздавилъ кокосовый орхъ (dvisser le coco).

Хотите комическаго? Банкротъ, убжавшій въ Батиньйоль (въ Тампл Бельгіи не знаютъ), нарядился оленемъ (s’est dguis en cerf), молодецъ, обманутый своей женою и не смющій жаловаться, вх дтскомъ чепчик (s’est coll le bguin). Бродяга, обдающій на счетъ другаго, похалъ въ Шотландію (fait un voyage en Ecosse), гд, какъ извстно каждому, гостепріимство никогда не продается.

И сколько врныхъ выраженій въ нкоторыхъ метафорахъ! Напримръ, какъ обрисована ревность жаднаго торговца въ этомъ выраженіи: задернуть занавску, что значитъ обступить покупщика, чтобъ не пустить его къ сосду. Вотъ еще въ двухъ трехъ словахъ выражается удовольствіе торговца, выручившаго разомъ сто на сто: перекувырнуться (fair la culbute) или выскочить въ окно (sauter par la fentre).

Но довольно. Если говорить все, то никогда не кончишь. Знаменитый филологъ сказалъ: ‘Тампльскій арго есть усовершенствованный французскій языкъ’.

Сквозь говорливую, спорливую толпу молча пробирался пасмурный Жанъ Реньйо. Глаза его были окружены синевой, ноги едва передвигались, будто хмль еще не прошелъ у него.

Онъ проснулся на разсвт у лстницы своей матери, на маленькомъ двор, куда выходили окна квартиръ Ганса и Реньйо. Когда первый дневной лучъ упалъ на лицо его, онъ приподнялся, съ пустой головой, съ разломанными членами: ночной холодъ пробралъ его до костей.

Въ первую минуту, инстинктъ и привычка естественно толкнули его на лстницу, ведшую въ его жилище, но едва разбитыя ноги его перешли дв или три ступени, какъ вдругъ какое-то темное, непріятное чувство остановило его.

Сердце его сжалось, что-то шептало ему, что онъ ужь не можетъ воротиться къ своей матери.

Онъ спустился съ лстницы и вышелъ на Площадь-Ротонды, на ней не было ни души. Смутныя воспоминанія толпились въ ум Жана, тяжелая голова его горла, онъ чувствовалъ болзненное изнуреніе, непремнное слдствіе первой оргіи.

Долго бродилъ онъ безъ цли по пустымъ улицамъ, вмсто того, чтобъ припоминать все, что происходило наканун, онъ силился продлить туманъ, который носился въ голов его: онъ боялся сознанія, ему не хотлось вспоминать.

Но память то же, что совсть: она говоритъ независимо отъ воли. Черезъ часъ, шарманщикъ принужденъ былъ ссть, потому-что ноги у него ослабли.

Голосъ раздался въ душ его, бдствіе предстало предъ нимъ: не было средствъ дольше закрывать глаза, отталкивать пробивающійся наружу свтъ.

Какъ-будто книга раскрылась передъ нимъ, листы перевертывались другъ за другомъ. Жанъ просилъ пощады, листы продолжали перевертываться.

Старуха Реньйо, тюрьма, сто-двадцать франковъ, неврная Гертруда! Все разомъ возникло въ памяти Жана и, среди хаоса страшныхъ мыслей, рисовался одинъ смющійся образъ: шарманщикъ видлъ лицо юноши, прекрасное, веселое, улыбающееся, осненное густыми, блестящими кудрями.

Сердце его запрыгало отъ гнва: этотъ юноша съ блокурой, женственной головкой, былъ для него зловщимъ демономъ!

Онъ видлъ эти свжія розовыя уста, съ трепетомъ прильнувшія къ рук Гертруды, видлъ эти большіе голубые глаза, которые горли такимъ весельемъ въ роковой часъ, когда судьба вырвала у него выкупъ бабушки!

Эта блая, женская рука похитила у него сокровище, спасеніе убитой нищетой семьи!

О, теперь онъ вспомнилъ, вспомнилъ все съ мельчайшими подробностями! Сердце его заныло. И чудно казалось ему, какъ онъ тогда же не бросился, не задушилъ этого ребенка, виновника его мучительной скорби!

По мр того, какъ свтлло въ памяти Жана, ему хотлось распознавать все больше и больше. Страшно было забыть что-нибудь, но по странному дйствію, какое производитъ иногда опьянніе, воспоминанія его вдругъ перервались на томъ самомъ мсі, когда онъ потерялъ сознаніе въ харчевн Четырехъ Сыновей Эймона. Жанъ искалъ — и ничего не находилъ. Изрдка мелькало передъ нимъ что-то какъ блдная искра, и, казалось, наводила на путь его мысли, но черезъ минуту она гасла, и все опять тонуло въ непроницаемой темнот.

Онъ помнилъ, только смутно, безотчетно, что кто-то предлагалъ ему средство спасти бабушку.

Кто это былъ, и что за средство предлагалъ онъ? Какъ ни бился Жанъ, не могъ отъискать отвта на вопросъ.

Уставъ понапрасну ломать голову, онъ насильно заставилъ себя перейдти на другія мысли: ему пришло въ голову наняться въ солдаты. Но эта мысль являлась ему не въ первый разъ, онъ уже справлялся: цна очень-дешевая…

Что длать? Не запродать ли свою выручку на сколько-нибудь лтъ ростовщику Араби? Трудно было надяться, чтобъ старикъ, подозрительный, недоврчивый, согласился на подобную сдлку, но въ совершенной крайности, человку самое пустйшее средство кажется спасительнымъ, Жанъ ршился попытать счастья. Онъ всталъ и пошелъ къ Тампльскому-Рынку. Араби только-что заперъ дверь своей лавки, чтобъ укрыть отъ любопытныхъ ушей свой разговоръ съ Родахомъ.

Какъ убитый, остановился Жанъ передъ запертой дверью, какъ-будто какая-нибудь врная надежда вдругъ обманула его.

Таково свойство несчастья!

Жанъ принялся бродить подъ перистилемъ. То-и-дло бдные люди, нишіе торгаши, съ залогами подъ мышкой, подходили къ лавчонк ростовщика, и каждый охалъ, плакался, приходилъ въ отчаяніе отъ неожиданнаго отсутствія добряка Араби, безжалостнаго кровопійцы, который сосалъ ихъ безъ стыда, безъ совсти.

И вотъ въ комъ нищета принуждена искать себ спасенія!

Несчастные увивались вокругъ лавчонки, стучались въ дверь, растерянные, въ изнеможеніи садились на порогъ. Отсутствіе Араби для большей части обитателей Тампля было существеннымъ бдствіемъ.

Добрякъ для своихъ кліентовъ былъ то же, что опіумъ для Китайцевъ, которые медленно убиваютъ себя любимымъ зельемъ, а между-тмъ умрутъ, если его отнять у нихъ.

Жанъ весь былъ погруженъ въ свои черныя мысли, бнъ бродилъ взадъ и впередъ отъ лавки Араби до Двухъ-Львовъ, гд Фрицъ, стоя на ногахъ и прислонясь къ стн, высыпался отъ перваго графина водки, вытаращивъ на толпу свои безжизненныя глаза.

Въ нсколькихъ шагахъ отъ него, Малу, по прозванью Зеленый-Колпакъ, и Питуа, именуемый Барсукъ, окруженные плотною толпой, спокойно вели торгъ свой. Полицейскіе агенты шныряли кругомъ, но у обоихъ панталонныхъ воровъ блестли на груди широкія бляхи, въ знакъ права на торговлю платьемъ. За ними Графиня и малютка Золотая-Пуговка, смнивъ свои бальные костюмы на боле-скромное одяніе, отъ всего сердца набивали цну.

— Ахъ, что за прелесть! Я съ роду не видывала такихъ панталонъ! съ восторгомъ говорила Золотая-Пуговка.— Мило!.. Ну, конечно, не для всхъ… въ этихъ панталонахъ только бы пройдтись по бульвару!

— Я хоть сейчасъ дамъ два крестовика (12 франковъ), прибавила Графиня.

Барсукъ отдернулъ панталоны съ презрительнымъ видомъ.

— Два крестовика, да прикинь къ нимъ два филиппика, красавица, возразилъ онъ:— на охотника эта вещь — восьмнадцать франковъ.

Политъ грустно смотрлъ на панталоны.

— Но правд сказать, вещь деликатная! ворчалъ онъ съ умиленіемъ:— досадно, что я все прокутилъ.

Въ эту минуту явилась Батальръ въ сопровожденіи мадамъ Гюффе.

— О-го! вскричалъ Зеленый-Колпакъ:— вотъ она, что не дока-то!.. пройдоха, сокрушительница… куда теб!.. Эту не обратаешь!! Два сухенькіе крестовика, мамочка Батальръ, да пол-сеть на дв порціи, чтобъ торгъ смочить.

Батальръ щелкнула сукномъ изъ-подъ пальца.

— Ну же, мать моя, примолвилъ Малу:— купите, утшьте Политочку: онъ такой милый малый!

— Одинъ крестовикъ дамъ, отвчала Батальръ, нисколько но думая конфузиться.

— Два крестовика, возразилъ Малу.

— Филиппикъ прибавлю…

— Ну, что съ вами длать! прикиньте еще франкъ, да и по рукамъ!.. Я знаю, дружокъ-Политъ не то бы мн далъ, да…

— Гэ! перебила Золотая-Пуговка съ невыразимымъ жестомъ:— у него нтъ ни горошенки, бдный милашка!..

Батальръ взглянула на Полита, Политъ стоялъ опершись на трость. Мадамъ Гюффе имла честь сдлать ему издали глубокій реверансъ.

Батальръ заплатила десять франковъ, и вс пошли гурьбой примрять панталоны въ общую залу Двухъ-Львовъ.

У Тампля нтъ ни слабостей, ни жеманства.

— Вотъ не плошаетъ малый! ворчалъ Питуа, развертывая другіе панталоны:— цлый Божій день ничего не длаетъ, стъ, пьетъ, ходитъ щеголемъ, вечеромъ лихо танцуетъ въ веселой компаніи.

— А еслибъ я была мужчина, мн бы такая жизнь была не по вкусу! шаловливо подхватила Золотая-Пуговка.

Услышавъ такую ересь, вс окружающіе пожали плечами. Барсукъ бросилъ презрительный взглядъ на двочку, чуть непристыженную такою сорвавшеюся съ языка неприличностью. Бросивъ презрительный взглядъ, Питуа обратился къ публик съ панталонами.

Въ это время Жанъ, прошедъ въ двадцатый разъ мимо замкнутой двери добряка Араби, случайно замтилъ на углу Чернаго-Лса угрюмый профиль харчевника оганна.

При вид этого лица, что-то будто толкнуло его. Смутясь, онъ остановился какъ вкопанный, руки у него опустились, глава неподвижно уставились на винопродавца.

оганнъ, казалось, искалъ кого-то въ толп.

Жанъ, посмотрвъ на него съ минуту, вдругъ выпрямился, задумчивые глаза его заблистали, летучій румянецъ вспыхнулъ на блдныхъ щекахъ.

Сквозь густую толпу, онъ бросился прямо къ оганну, который не замчалъ его.

— Вы говорили со мной ныньче ночью, не правда ли? сказалъ онъ, схвативъ харчевника за руку.

оганнъ обернулся и смрилъ его двусмысленнымъ взглядомъ съ головы до ногъ. Потомъ на губахъ его мелькнула улыбка, въ которой просвчивался лукавый умыселъ.

— Быть-можетъ, молодецъ, отвчалъ онъ.

— Это вы… о, да! это вы! вскричалъ шарманщикъ:— вы говорили со мной на этомъ самомъ мст, гд мы теперь стоимъ.

— Я не отпираюсь, дитя мое… только, пожалуйста, не кричи!..

— Вы мн говорили, какъ спасти матушку…

— Ну?.. произнесъ оганнъ, не могши удержаться отъ нетерпливаго движенія.

— Ну! продолжалъ шарманщикъ, схватившись за голову:— больше ничего не помню!

У оганна отлегло отъ сердца. Тонкія губы его растянулись безмолвной улыбкой.

— Бдный мальчикъ! проворчалъ онъ:— пьянхонекъ ты былъ въ прошлую ночь!.. Но въ карнавалъ о чемъ станешь разговаривать!.. Правда, я-таки сказалъ слова два-три о твоей бабушк… только ты ужь черезъ-чуръ хватилъ… я сказалъ, что попытаюсь… а остальное теб пригрезилось.

— Нтъ, нтъ! вскричалъ Жанъ:— я не грезилъ…

— Тише, мой милый! пьянымъ лзутъ въ голову удивительныя грезы!

оганнъ посмотрлъ въ лицо шарманщику, потомъ опустилъ глаза.

— Прежде надо все знать, прошепталъ онъ:— если можно теб будетъ отлучиться на нкоторое время изъ Парижа…

— Мн все можно, лишь бы выручить изъ бды бдную бабушку!..

— Ну, въ добрый часъ!.. а то, видишь ли, есть такіе люди, у что не любятъ путешествовать… Теб вотъ нравится, теб ни почемъ этакъ прокатиться въ Германію, прогуляться немножко… а между-тмъ, тамъ… безъ большаго труда, играючи, пріобртешь кое-что.

— Но вдь для этого нужно работать?..

— Немножко…

— Что же такое?

Въ другой разъ, оганнъ бросилъ кругомъ пугливый, безпокойный взглядъ и остановилъ его на лиц шарманщика.

— Посл поговоримъ объ этомъ… проворчалъ онъ.

— Нтъ, нтъ, нтъ! закричалъ Жанъ:— говорите сейчасъ!.. Я часто слышалъ, что вы жестокій, безжалостный человкъ, сосдъ оганнъ… У откупщика мильйоны, еслибъ не вы, онъ и не подумалъ бы сажать въ тюрьму несчастныхъ бдняковъ…

— Пусть такъ!.. произнесъ оганнъ.

— Слушайте! я буду врить, что у васъ доброе сердце, если вы обнадежите меня хоть однимъ словомъ… Вы погубили мою бабушку, не отпирайтесь, я это знаю!.. помогите же мн выручить ее изъ бды, и я все забуду, сосдъ оганнъ… забуду, какъ, бывало, по вечерамъ бродилъ я предъ дверьми Жирафы: забуду, какъ старался я переломить себя, удержаться, чтобъ не заставить васъ поплатиться за кровавыя слезы моей матери!..

Лицо шарманщика, всегда кроткое, боязливое, вдругъ преобразилось. Въ глазахъ его, вперенныхъ на оганна, горла мрачная, свирпая угроза.

Харчевникъ отвернулся въ сторону, чтобъ не видть этого взгляда.

— Я все забуду, примолвилъ Жанъ: — только говорите скоре, потому-что сегодня мн очень-тяжело, не знаю, что такое длается у меня въ голов!..

Толпа заколебалась и невольно увлекла ихъ за собою: они очутились между квартирой Ганса Дорна и зданіемъ Ротонды. оганнъ оглянулся во вс стороны, ожидая, не подоспетъ ли случайно, на его счастье, какая-нибудь встрча, которая могла бы избавить его отъ собесдника. Но Жанъ держалъ его за руку и, казалось, не вдругъ думалъ отвязаться.

оганнъ очень-хорошо помнилъ ночное свиданье и предложенія, которыя онъ, съ-пьяна, надлалъ молодому человку. оганнъ былъ скептикъ: онъ охотно отвергалъ въ другихъ возможность честности, которой ему самому не доставало. Натощакъ, ему, можетъ-быть, и въ голову бы не пришло подговаривать Жана на славный замыселъ въ замк Гельдберга, но, уже сдлавъ шагъ, теперь онъ не очень раскаявался. И что жь такое, вы-самомъ-дл? доставить деньги человку нуждающемуся: предосудительнаго тутъ ничего нтъ.

Но, среди этой любопытной толпы, отвсюду распустившей уши, оганну было какъ-то неловко. Одно схваченное на-лету слово могло накликать на него страшную бду. Между-тмъ, Жанъ являлся ему въ этотъ разъ не такимъ, какъ прежде, и разговоръ ихъ, казалось, принималъ задорный оборотъ.

Харчевникъ долго не отвчалъ, потомъ попытался придать своему жесткому лицу выраженіе доброты и взялъ Жана подъ руку,

— Видишь ли, мой милый, сказалъ онъ: — я промышляю какъ могу… Не обдлывай я дла откупщику, нашелся бы другой на мое мсто, и мама Реньйо все-таки не была бы богаче… А что до нашей встрчи въ прошлую ночь,— ты былъ пьянъ, я тоже, если я и общалъ что-нибудь — мн простительно… Но не въ этомъ дло: я тебя знаю съ-дтства, ты всегда мн нравился, и кое-какія признанія, которыя ты сдлалъ мн ныньче ночью…

— Признанія! прошепталъ изумленный Жанъ.

Харчевникъ подмигнулъ глазомъ.

— А, а! вскричалъ онъ: — винцо мадамъ Табюро развязало теб язычокъ!

— Что же я говорилъ?..

— Такъ, кое-что… ребячество… красотка-Гертруда даетъ цаловать свою ручку…

Жанъ опустилъ глаза.

— А одинъ человкъ, продолжалъ оганнъ:— въ желтыхъ перчаткахъ, такъ разогорчилъ тебя, что ты ему хотлъ…

оганнъ остановился и, наклонясь къ уху шарманщика, шепнулъ:

— Задать карачунъ, голубчикъ мой!

Жанъ задрожалъ всмъ тломъ. Потъ каплями выступилъ у него на вискахъ. Хотя глаза его были прикованы къ земл, но по лицу можно было видть, какимъ неотразимо-яркимъ свтомъ вдругъ озарилась его память.

Мысль объ убійств вонзилась ему въ душу, и въ ту же минуту разлетлся туманъ, застилавшій его воспоминанія.

Онъ быстро вырвалъ свою руку изъ-подъ руки оганна и отступилъ назадъ.

— Правда, произнесъ онъ измнившимся голосомъ:— я ненавижу его, смертельно ненавижу, должно быть, я говорилъ про убійство… но и вы, теперь я вспомнилъ,— деньги, которыя вы предлагали мн, это — плата за убійство…

оганнъ бросился къ нему.

— Молчи, ребенокъ! молчи! шепталъ онъ: — я честный человкъ… ты ошибаешься…

— Нтъ, не ошибаюсь! возразилъ Жанъ, протянувъ руку, какъ-будто на присягу: — ваши слова у меня и теперь, въ ушахъ звнятъ… убійство, убійство, гд-то далеко, должно выручить изъ бды мать мою…

Жанъ стоялъ скрестивъ на груды руки, глаза его снова опустились.— оганнъ пристально смотрлъ на него, пытаясь разгадати его мысли.

Въ эту минуту они были немного въ сторон отъ толпы, возл самыхъ домовъ, составляющихъ продолженіе Улицы-Птит-Кордри.

оганнъ размышлялъ. Теперь онъ раскаявался въ своемъ безразсудств, страшно становилось ему при вид морщинь, набгавшихъ на лицо шарманщика, но дло начато: идти впередъ — опасно, воротиться — невозможно.

И оганнъ такъ разсуждалъ самъ съ собой:

— Еслибъ только заманить, мн туда молодца, чорта съ два, сталъ бы я его бояться!.. ему заплатятъ по заслугамъ, а если озлится — уймутъ… Но здсь мудрено скрутить дло!.. Этотъ сорванецъ безъ ножа заржетъ меня… а ну! потолкуемъ!

Еслибъ въ это время Жанъ могъ проникнуть, что длается въ душ харчевника, ему стоило бы сказать только одно слово, чтобъ завоевать выкупъ бабушки.

Но голова Жана была полна тревоги и тоски, лихорадочный жаръ палилъ ее: онъ терялся, мучился размышленіями трудными, невозможными для человка, которому кажется, что онъ судитъ, между-тмъ, какъ онъ бредитъ.

Жанъ былъ дитя, онъ былъ слабъ, горе убило его. Онъ не видлъ случая, который представлялся ему выручить изъ бды свою семью, а еслибъ и видлъ, то не знаю, съумлъ ли бы имъ воспользоваться. оганнъ, напротивъ, былъ опытенъ во всемъ, и не зналъ никакихъ нравственныхъ стсненій. Пока тянулось ихъ молчаніе, винопродавецъ воротилъ свое хладнокровіе и сталъ пристальне наблюдать за товарищемъ, онъ растолковалъ по-своему безмолвное смущеніе шарманщика, онъ разгадалъ, онъ ясно увидлъ, что въ глубин мыслей Жана былъ самъ Жанъ.

И то, что сейчасъ казалось ему безразсуднымъ промахомъ, теперь принимало видъ ловкой продлки. Хмль кстати подслужился: оганнъ протянулъ руку на удачу, и какъ разъ попалъ въ цль. Сверхъ-того, Жанъ, можетъ-быть, въ этомъ случа былъ для него самый удобный человкъ.

— Ну, сказалъ онъ доврчиво-вкрадчивымъ голосомъ: — такъ какъ ты ужь половину припомнилъ, то я не хочу ничего отъ тебя скрывать… только смотри, будь уменъ! Помни, что одно слово можетъ погубить тебя!

— Погубить меня! повторилъ Жанъ.

— Дитя мое, продолжалъ оганнъ родительскимъ тономъ: — я вижу, что ты не знаешь, до чего докутился въ прошлую ночь… мы были не одни… нашъ разговоръ слышали, и если донесутъ, то не на меня!

Жанъ выпрямился съ негодованіемъ.

— Дай кончить, спокойно продолжалъ оганнъ: — я не угрожаю, слышишь ли? я только разсказываю… Вотъ эти два человка, видишь тамъ (онъ указалъ въ толп на Малу и Питуа), — они стояли за тобой, когда ты говорилъ, эти люди — мои…

Жанъ видлъ этихъ людей при слабомъ полу-свт въ харчевн Четырехъ-Сыновей, онъ смутно помнилъ ихъ: онъ поврилъ оганну.

— Ты говорилъ мн, продолжалъ харчевникъ:— что для миленькой Гертруды, которая любитъ тебя, и для матери — готовъ на все… Я сжалился надъ твоемъ отчаяніемъ и далъ теб средство сдлаться счастливымъ… ты поклялся.

— Что толку въ такой клятв! вскричалъ Жанъ.

— Толку въ ней немного, возразилъ оганнъ: — если не заставятъ сдержать ее.

Жанъ посмотрлъ ему въ лицо и тихо покачалъ головой….

— Слишкомъ-несчастливъ я, сказалъ онъ:— не запугаешь.

— Это твое дло… но напередъ говорю, что мы сильны, а ты — самъ знаешь, какъ слабъ… То, что ты зовешь своимъ несчастіемъ, можетъ сейчасъ же превратиться въ счастье… Что теб мшаетъ жениться на Гертруд? денегъ, что ли, нтъ?— будутъ деньги…

Жанъ схватился обими руками за свою пылающую голову.

— Гертруда такая кроткая, милая — какое счастье она принесла бы теб!.. проговорилъ оганнъ.

— Оставьте!.. оставьте? меня!.. бормоталъ Жанъ.

— Что теб нужно, чтобъ выручить бабушку? немножко денегъ?— У тебя ихъ будетъ много.

У Жана занялся духъ.

— Твоя бдная бабушка! продолжалъ оганнъ:— такая добрая, и такъ несчастлива!.. Разъ какъ-то я видлъ ее на улиц… какъ она, бдная, дрожитъ! сдая голова ея такъ и клонится! И глаза-то она вс выплакала!.. Охъ! вс говорятъ, что эта тюрьма ее совсмъ доконаетъ!..

Дв горячія слезы катились по помертввшимъ щекамъ шарманщика.

— Нтъ!.. нтъ!.. проговорилъ онъ, собравъ вс свои чтобъ устоять: — Господи! сжалься надо мной!..

Съ злобной радостью смотрлъ на него оганнъ, по его мннію, теперь оставалось только нанести послдній ударъ.

Но когда онъ сбирался снова начать рчь, бдный Жанъ кое-какъ оправился и, шатаясь, потупивъ голову, пошелъ-было прочь.

— Гертруда! шепталъ онъ съ растерзаннымъ, изнывающимъ сердцемъ:— Гертруда! матушка!.. о, я подниму на себя руки, но на другаго… нтъ!..

оганнъ насупилъ брови, замтивъ, что добыча уходитъ изъ рукъ, но вдругъ торжествующая улыбка стиснула его тонкій губы.— Смутный шумъ послышался съ той стороны, гд жилъ Гансъ Дорнъ, и смющаяся, болтающая толпа, тснясь кучами, бжала въ ту сторону.

оганнъ въ два прыжка догналъ удаляющагося шарманщика и схватилъ его за руку.

— Смотри! сказалъ онъ, указывая пальцемъ на входъ къ Гансу.

Жанъ взглянулъ. Глухой хрипъ вырвался у него изъ груди, ноги его подкосились и онъ упалъ на колни, какъ громомъ пораженный…

Въ веселой толп кричали:

— О! у! смотрите, добрые люди!.. гэ!.. Вотъ берутъ въ тюрьму бдняжку Реньйо!..

— Взяли Реньйо!..

Въ-самомъ-дл, любопытное было зрлище, стоило посмотрть. Продавцамъ, покупщикамъ и всему тампльскому люду было отъ чего засуетиться! Не каждый день увидишь такія страданія, и, чтобъ посмотрть вблизи на первое отчаяніе, весьма-позволительно сдлать нсколько шаговъ.

Плаксивые театры отворяются только вечеромъ, а когда можно съ утра захватить клочокъ драмы — чудная пожива! День начинается хорошо, страстный до бдствій народъ бжитъ за воплями и охотно платилъ бы за мста на утреннихъ торжествахъ вкругъ гильйотины. Онъ съ участіемъ смотритъ на злодя, идущаго подъ жандармскимъ конвоемъ, спшить въ Сите, чтобъ быть поближе къ позорному столбу и ассизному суду. Сердце его бьется тихо на холодномъ порог тюрьмы. Блеснетъ ли преступный ножъ въ малодушной рук и падетъ окровавленный человкъ — улица наполняется народомъ, бгутъ, тснятся, разгорается любопытствомъ счастливое лицо сплетницы, и цлую недлю будутъ навдываться, не осталось ли на мостовой какого кроваваго пятна…

Французы — самая нжная нація въ свт, что испанскія корриды, гд убиваютъ бдныхъ быковъ! что британскіе бойцы! чт отчаянныя битвы, гд два несчастные птуха, вооруженные вострыми когтями, терзаютъ другъ друга наповалъ! наши сердца слишкомь-мягки для подобныхъ жестокостей… Но еслибъ можно было, въ нашъ свтлый вкъ, сжечь кого-нибудь, какъ во времена варварства, еслибъ — не въ безсмысленной ипотез дло,— на Марсовомъ-Пол воздвигнуть костеръ и устроить вокругъ мста отъ двухъ луидоровъ до двухъ су… конечно, можно бы собрать мильйоны!

Мы добродушны, цивилизованы, сострадательны, но посмотрть, какъ жарятъ человка — любопытно…

На Площади-Ротонды не было ничего подобнаго, но зрлище всегда иметъ цну и театры не пустютъ, хотя полный успхъ бываетъ не часто. То была драма, въ нкоторомъ род, внутренняя, страданія темныя, безмолвныя, впрочемъ, народъ эклектикъ въ своихъ зврскихъ инстинктахъ: онъ почти такъ же любитъ слезы, какъ и кровь.

Два безстрастные исполнителя торговыхъ законовъ влекли въ тюрьму бдную, старую женщину, полумертвую отъ горя, которое вырывалось изъ нея раздирающимъ душу рыданьемъ.

Мертвая блдность покрывала лицо ея. Видно было, что въ ршительную минуту она не въ силахъ была сохранить спокойное достоинство несчастія, она была такъ стара! Казалось, разсудокъ ея не устоялъ передъ страшнымъ горемъ.

Видно было, что бдная женщина противилась и рвалась изъ рукъ стражей закона, головной уборъ ея свалился, сдые волосы рдкими прядями падали на искаженное испугомъ лицо, мутные, какъ-бы ослпленные глаза были обращены на толпу, стражи тащили ее, и только по-временамъ употребляла она тщетныя усилія освободиться.

Изъ груди ея вырывались глухія жалобы, отъ которыхъ застывало сердце, какъ отъ хрипнія умирающаго.

На углу Улицы-Дюпти-Туаръ, прямо противъ лавки, которую мама Реньйо занимала тридцать лтъ, ждалъ фіакръ.

Отъ воротъ до фіакра было недалеко, но старуха шла такъ тихо! Толпа любовалась на свобод…

— Вотъ она какова, наша участь-то! говорила рыночная вдовицa: — видла я ее во времена Лудовика XVIII!..

— Бываемъ и высоко и низко, классически отвчала г-жа Гуффе:— и я сама занимала мсто… а теперь у другихъ живу!

— Какая она больная!

— Гляди! гляди! то же черное платье, которое я знаю уже лтъ пятнадцать! сказалъ супругъ Батальръ.

— Хотла быть всхъ честне на свт, отвчала торговка изъ Чернаго-Лса.

— Ломалась — и все дло испортила, прогнуслъ толстый племянникъ Николай.

— Правда ли, спросилъ Малу:— что она поддла хозяина и что онъ быкъ въ 800 франковъ, голубчикъ?

— Весемь-сотъ франковъ, да издержки.

— Гэ! такъ нечего и думать, чтобъ она вернулась!

— Да плачетъ ли она, по-крайней-мр, плачетъ ли?

— Плачетъ, и Викторія тоже!

— Даже Геньйолетъ!.. вскричалъ Барсукъ: — утирается платкомъ — право-слово!..

— Только Жанъ, шарманщикъ, видно, ушелъ, чтобъ не видать.

— Не дуракъ!

И между тысячами подобныхъ прибаутокъ хоръ повторялъ торжественный припвъ:

. — Вотъ оно что значитъ ломаться-то!

За мамой Реньйо шла ея невстка, Викторія, сложивъ руки и стараясь тронуть мольбами глухія сердца стражей. Отъ времени до времени, глаза ея, залитые слезами, обращались на толпу и искали — конечно сына, но она ничего не видла.

За нею шелъ Геньйолетъ, съ изумленнымъ лицомъ, полунагой, смотрвшій на все безсмысленнымъ взоромъ.

У него въ рукахъ былъ холстяной лоскутокъ, которымъ онъ, подражая другимъ, теръ себ глаза.

— О! о! о! бормоталъ онъ:— это ей для сырнаго вторника!.. мама Реньйо ужь не вернется!..

На это-то зрлище харчевникъ оганнъ указывалъ шарманщику.

Жанъ уже былъ истерзанъ горемъ. До-сихъ-поръ, жизнь его текла печально, но спокойно, каждый день повторялось одно и то же горе, онъ привыкалъ, и улыбающаяся юности надежда длала бдность сносною. Истинныя страданія начались для него съ той минуты, когда онъ узналъ отчаянное положеніе бабушки, онъ хотлъ противиться, удвоилъ усилія, его шарманка пла въ богатыхъ кварталахъ съ ранняго утра до глубокой ночи: безполезный трудъ! его усилія походили на борьбу несчастнаго матроса въ залитомх трюм, который все еще откачиваетъ воду и тщтно борется противъ побднаго плеска волнъ.

Онъ, кроткій, добрый ребенокъ, полный отваги, пока оставалась какая-нибудь надежда, но слабый, безоружный въ отчаяніи. Его задумчивый, нжный характеръ, въ которомъ преобладалъ родъ мечтательной поэзіи, не былъ твердъ, послднія страданія какъ-бы отуманили умъ его. Къ этому нравственному ослабленію присоединилось теперь тяжелое тлесное разстройство, причиненное усталостью предшествовавшей ночи, когда, за потрясеніемъ въ игорномъ дом, послдовала роковая оргія.

Съ-тхъ-поръ какъ Жанъ проснулся, въ голов его бродили только смутныя идеи, умъ его былъ въ лихорадочномъ усыпленіи, и только сжимавшееся отъ страданія сердце напоминало ему, что онъ живетъ.

Зрлище, которое онъ теперь увидлъ, было для него то же, что послдній ударъ для солдата, уже покрытаго ранами, пораженный, уничтоженный, онъ упалъ на колни, дыханіе замерло въ груди его.

оганнъ наблюдалъ его любопытнымъ взоромъ, отчасти безпокойнымъ, но безжалостнымъ. Пока шарманщикъ былъ у ногъ его, онъ нсколько разъ заглядывалъ, далеко, ли плачевная процессія, которую онъ выбралъ для себя оружіемъ, но потомъ приближеніе несчастной, старухи испугало его, онъ боялся пробужденія Жана, онъ еще не былъ увренъ въ своей побд. Наступалъ часъ, въ который онъ общался кавалеру Рейнгольду набрать комплектъ доброхотовъ для гельдбергскаго праздника, дло, начатое подъ пьяную руку и веденное сперва очень-хладнокровно, становилось серьзнымъ. Чмъ боле подвигался день, тмъ мене оставалось оганну времени, чтобъ отказаться отъ начатаго, награда, общанная за усердіе, была такъ велика, что нельзя было искать предлога для разрыва. Люди, подобные кавалеру, способны раздумать, а дло шло о достояніи оганна.

Въ сущности, что ему было нужно? Нуженъ былъ человкъ, знающій нмецкій языкъ и готовый отправиться въ Гельдбергъ. А что будетъ длать этотъ человкъ посл? Свободнаго времени оставалось еще много…

Жанъ не вставалъ, старуху, не смотря на ея сопротивленіе, влекли къ фіакру. Крикливый говоръ толпы долеталъ до перистиля и враждебно поразилъ слухъ Жана. Онъ нсколько приподнялся и началъ прислушиваться, какъ-бы съ-просонья. Толпа повторяла имя его бабушки и тюрьмы.

Блдныя щеки его побагровли, закраснлые глаза отуманились, онъ вспрыгнулъ и быстре молніи охватилъ руками шею оганна.

Виноторговецъ пытался закричать, но Жанъ душилъ его съ силою сумасшедшаго.

— А! ты хотлъ, чтобъ я убилъ!.. говорилъ онъ, впиваясь въ оганна пальцами: — хорошо, я убью тебя!.. Моя мама Реньйо умретъ въ тюрьм… но ты умрешь прежде ея!

Жанъ смялся, губы его покрылись пной. Онъ прижималъ оганна къ колонн. Взоры всхъ были обращены къ фіакру, и для этой сцены не было зрителей.

Лицо оганна посинло, глаза выкатились, онъ не защищался. Жанъ давилъ его, давилъ изо всей силы.

Вдругъ шумная толпа стихла, Жану послышался жалобный голосъ старухи, взоръ его оторвался отъ оганна и устремился по направленію къ фіакру.

Среди движущагося кружка головъ, онъ увидлъ маму Реньйо, хватавшуюся окоченлыми пальцами за платье стражей.

оганну отозвалось это зрлище, глаза его налились кровью, языкъ высунулся изъ посинлаго рта…

Еще минуту — и смертная угроза свершилась бы, но Жакъ вдругъ отнялъ руки и положилъ ихъ на плечи харчевника.

Въ лиц его уже не было злобы. Въ смутной голов его явилась новая мысль и пересилила все прочее.

Пока оганнъ отдыхалъ, шарманщикъ пристально смотрлъ на него блистающими, открытыми глазами.

— Сосдъ оганнъ, сказалъ онъ, дипломатически настроивъ лицо и голосъ:— если я дамъ вамъ общаніе отправиться туда, дадите вы мн чмъ выкупить бабушку?

оганнъ, застигнутый въ-расплохъ, не могъ противиться, онъ бы принялъ и боле-тяжкія условія. Онъ сдлалъ головою утвердительный жестъ.

— Хорошо, сосдъ оганнъ, продолжалъ Жанъ, не отпуская его отъ колонны: — я иду!… Дьяволъ сильне… святое слово — иду!

— Увезли ее? спросилъ оганнъ хриплымъ, едва внятнымъ голосомъ, не могши самъ заглянуть на процессію.

— Нтъ, нтъ, сосдъ оганнъ! вскричалъ юноша:— ея еще не увезли… Еслибъ увезли, вы отправились бы въ адъ.

Брови его сдвинулись, и онъ сурово прибавилъ:

— Торгъ заключенъ, давайте деньги!

У оганна былъ въ карман банковый билетъ, который кавалеръ Рейнгольдъ наканун далъ ему въ залогъ общанной платы.

Онъ вынулъ его. Съ силами возвращалось и присутствіе духа. Онъ былъ гораздо-сильне шарманщика, и пока Жанъ съ жадностію смотрлъ на билетъ, ему было-пришла мысль отмстить, но выгода говорила громче оскорбленія, и онъ удержался.

— Ты, пріятель, плотно-таки приласкался ко мн, сказалъ онъ съ принужденной улыбкой: — но, кажется, ты еще не совсмъ протрезвился, я не сержусь.

— Давайте… давайте! вскричалъ Жанъ, горя нетерпніемъ.

оганнъ сильно оттолкнулъ его.

— Подожди минутку, пріятель! отвчалъ онъ:— теперь не время дйствовать руками, я дамъ теб тысячу франковъ, если это мн будетъ выгодно… договоримся!

Жанъ сдлалъ движеніе, чтобъ снова броситься на него.

— Смирно! хладнокровно сказалъ оганнъ: — не то я размозжу теб голову объ стну! и, говоря это, онъ схватилъ шарманщика за об руки.

Жанъ отбивался, скрипя зубами.

— Успокойся, голубчикъ! продолжалъ оганнъ: — ты получишь свои деньги, мы условились… только черезъ часть я буду ждать тебя здсь, чтобъ отправить въ путь… въ полдень ты подешь въ Германію.

— Такъ скоро?.. пробормоталъ Жанъ.

— Такъ-то… ты не хочешь?

— Я согласенъ… только давайте, давайте!..

оганнъ протянулъ-было билетъ, но когда шарманищкъ готовъ былъ схватить его, онъ опять отнялъ.

— Безъ глупостей! продолжалъ онъ тихимъ голосомъ и наморщивъ брови: — за тебя мн ничто не ручается, кром клятвы… и я хочу хорошую.

— Клянусь всмъ, чмъ хотите! вскричалъ Жанъ, почти въ безпамятств отъ нетерпнія.

— Ты очень любилъ твоего отца, говорилъ оганнъ, устремивъ на него глаза: — общай мн хать черезъ часъ памятью твоего отца!

— Клянусь памятью отца!

оганнъ отдалъ билетъ. Жанъ, опустивъ голову, бросился въ толпу

— Я клялся хать, думалъ онъ теперь вн себя отъ радости:— но я не клялся убить!..

оганнъ, потирая шею, смотрлъ ему въ слдъ.

— Конечно, не одного изъ нихъ прійдется тамъ бросить, бормоталъ онъ:— во всякомъ случа дло сдлано, мои денежки заработаны!

Толпа подвигалась шагъ за шагомъ за мамой Реньйо, и процессія была уже почти подл фіакра. Сцена оганна съ шарманщикомъ продолжалась не боле минуты.

Число зрителей постепенно увеличивалось, и теперь образовался плотный, густой кружокъ.

Жанъ подвигался медленно, хотя вс давали ему дорогу. Поздній приходъ его произвелъ сценическій эффектъ и оживилъ мало-по-малу холодвшую толпу, можно было ждать скандала: каждый предполагалъ развязку драмы по-своему.

— Посторонитесь! пропустите! кричали съ заднихъ рядовъ кружка: — пропустите малаго, онъ развдается съ этимъ вороньмъ!

— Смлй, Жанъ, пріятель! Не забудь хватить подъ подбородокъ… языкъ прикусятъ!

— Пяткой подъ колнки… свалятся!

— Пропустите! эй, пропустите!

Впереди еще не знали о приход Жана, но тамъ и безъ того было забавно.

Съ первыхъ мстъ можно было видть страданія, выражавшіяся на лиц старухи, отчаянныя слзы Викторіи и печальное изумленіе идіота, который въ первый разъ въ жизни чувствовалъ какее-то неопредленное сожалніе.

Можно было видть усилія и смущеніе исполнителей правосудія, которые почти стыдились своей роли и, конечно, сочувствовали несчастной боле, нежели девять-десятыхъ любопытныхъ.

И такъ весело начинался послдній день карнавала!

Мама Реньйо была уже подл фіакра и, слдовательно, противъ бывшей своей лавки. Увидвъ мсто, гд она жила такъ долго,— съ которымъ для нея связано было столько сладкихъ воспоминаній, мсто, гд окружала ее нкогда многочисленная семья, гд она была богата, счастлива, уважаема — она не вынесла этого тягостнаго ощущенія, отчаянная скорбь одолла ее, судорожнымъ усиліемъ вырвалась она изъ рук стражей, толпа завопила:

— Браво!

— Поймаютъ ее! кричалъ Питуа.

— Не поймаютъ! возразила Графиня. И толпа во весь ротъ повторила:

— Поймаютъ!

— Не поймаютъ!

Идіотъ плакалъ, но, увлеченный радостными криками, и онъ бормоталъ сквозь зубы:

— Вечеромъ пойду… стна почти пробита… возьму желтяки, куплю водки и бутылокъ для водки… и большой погребъ — поставить бутылки… если останутся желтяки, дамъ мам Реньйо, чтобъ вышла изъ тюрьмы…

Онъ вскрикнулъ и сдлалъ прыжокъ отъ радости.

— Браво, Геньйолетъ! закричала толпа.

Старуху поймали, она съ слезами отбивалась передъ подножкой фіакра и хор продолжалъ въ тактъ:

— Войдетъ!

— Не войдетъ!..

Въ эту минуту, Жанъ, покрытый потомъ, оборванный, пробился чрезъ послдніе ряды любопытныхъ.

— Сынъ мой!.. сынъ мой!.. кричала старуха въ изнеможеніи.

Этотъ отчаянный вопль относился не къ Жану, не къ другой, увы! все еще любимому сыну, безчувственность котораго убивала ея старость, къ Жаку Рейьйо, къ отцеубійц, — къ кавалеру Рейнгольду!

Запыхавшись, Жанъ сильно оттолкнулъ стражей и съ поднятымъ челомъ, съ расширившимися ноздрями, сталъ передъ бабушкой.

Толпа была вн себя отъ радости.

— Будетъ жарко, сказалъ Питуа:— хвати, голубчикъ, хвати помолодецки.

— Ну, Жанъ!

— Жанъ, угости ихъ!

— Нагрй имъ подзатыльники-то, котночекъ мой!..

Золотая-Пуговка прыгала на носкахъ отъ нетерпнія, Графиня тряслась, Батальръ готова была заплакать, а г-жа Гуфф, забывъ собственныя несчастія, безсознательно присдала во вс стороны.

Но это былъ еще не послдній предлъ веселости: толпа обомлла отъ восторга, когда Жанъ представилъ выкупной билетъ и такимъ-образомъ сдлалъ развязку по всмъ правиламъ.

Вс умилились до крайности, насмшки забыты, и каждый питалъ горячее, живое участіе къ этимъ бднымъ людямъ.

— Такая славная, добрая женщина! говорила Золотая-Пуговка, со слезами на глазахъ.

— Такой честный народъ — никогда никому зла не сдлали! прибавила съ участіемъ другая чувствительная насмшница.

— Въ воду грачей! кричалъ Питуа.

Грозный, всеобщій крикъ сопровождалъ поспшное бгство несчастныхъ стражей.

И между-тмъ, какъ семейство Реньйо удалялось въ свое жилище, Геньйолета съ тріумфомъ несли вкругъ Площади-Ротонды…

Гансъ Дорнъ ничего не зналъ объ этой сцен, съ Германномъ другими знакомыми намъ собесдниками Жирафы, онъ сидлъ въ особой комнат у Двухъ-Львовъ, и исполнялъ тамъ послднія приказанія барона Родаха.

Онъ спрашивалъ всхъ германскихъ выходцевъ, прежнихъ блутгауптскихъ служителей, готовы ли они оставить Парижъ для сына ихъ господина — и вс общали содйствовать ему, вс безъ исключенія, такъ-что еслибъ убійцы отправились по дорог къ замку Гельдберга, то они встртили бы тамъ врныхъ защитниковъ, и бой убійцъ стараго Гюнтера съ служителями его сына былъ бы равный.

Въ бдной комнат мамы Реньйо происходила сцена нмаго счастья, которую смущало только пасмурное, озабоченное лицо шарманщика. Онъ, который спасъ свою любимую бабушку, которому слдовало бы такъ радоваться, былъ холоденъ и печаленъ, на страстныя ласки матери, онъ отвчалъ молчаніемъ.

Старуха, сидя въ ногахъ своей постели, отдыхала, и недавнее горе казалось ей давнишнимъ сномъ. Безсознательно шептала она благодарственную молитву, но все еще не могла совершенно опамятоваться отъ сильнаго потрясенія.

Викторія покрывала лицо Жана поцалуями, прижимала его рукы къ своему сердцу и говорила:

— Дитя мое! милое дитя мое! какъ милосердъ Господь, что избралъ тебя нашимъ спасителемъ!..

Въ первую минуту, она не думала спрашивать юношу, гд онъ такъ кстати досталъ денегъ. И прошло уже съ полчаса, когда эта мысль пришла ей въ голову.

Она спросила. Вмсто отвта, Жанъ всталъ и обнялъ ее.

Потомъ сталъ на колни передъ бабушкой и поцаловалъ ея руку.

Потомъ… Викторія, въ испуг, съ тяжелымъ предчувствіемъ на сердц, видла, какъ онъ отворилъ дверь и исчезъ, не сказавъ ни слова.

Еще полчаса оставалось ему. Вмсто того, чтобъ идти по проходу, ведшему на улицу, онъ быстро взбжалъ на лстницу Ганса Дорна.

Гертруда оставалась дома одна съ-тхъ-поръ, какъ отецъ ея ушелъ вмст съ барономъ Родахомъ. Она уже отошла отъ окна, у котораго долго сторожила Жана. Она не видла ни плачевнаго выхода, ни радостнаго возвращенія семейства Реньйо.

Сложить руки на колняхъ, печально опустивъ голову, сидла она на своей кровати.

Бдный Жанъ! Можетъ-быть, съ нимъ случилось какое несчастіе! Вчера онъ хотлъ что-то сказать ей, и она сама, Гертруда, она сама, безжалостная, не хотла его выслушать!

Боже мой! чего бы не отдала она сегодня, чтобъ узнать!..

Она сильно боялась, Жанъ общалъ прійдти, и не являлся! У Жана слабый характеръ, отчаяніе — злой совтчикъ…

Она раскаивалась. Не разъ уже на прекрасныхъ главкахъ ея навертывались слезы. Ей бы хотлось воротить прошедшіе часы и снова, какъ вчера, быть лицомъ-къ-лицу съ Жаномъ.

Какъ-бы она измнилась теперь! какъ-бы нжна была, любопытна! какъ-бы разспрашивала его!

Но — поздно жалть: вчера она предалась Дениз, отвергла Жана,— и Жанъ не возвращался.

Безпокойство Гертруды увеличивалось съ каждой минутой. На хорошенькомъ личик ея, всегда такомъ шаловливо-веселомъ, наивномъ, выражалась теперь тяжелая скорбь и родъ ужаса. Она предчувствовала невдомое, роковое бдствіе.

Но, среди скорбнаго раздумья, лицо ея вдругъ оживилось и въ глазахъ загорлась радость.

На лстниц послышались шаги… Гертруда узнала бы ихъ изъ тысячи.

Она встала. Слезы исчезли съ глазъ. Проворно, не дожидаясь стука, она отворила дверь.

— Жанъ! бдный Жанъ! вскричала она, сходя по лстниц на. встрчу шарманщику:— что съ вами было?.. Откуда вы?.. Войдите! войдите скоре… Ахъ! какъ вы напугали меня!

Она подставила свой лобъ и Жанъ коснулся до него губами. Лстница была темная, она не видла, какая горькая скорбь выражалась въ чертахъ юноши.

Она взяла его за руку, ввела въ комнату, сла подл, совершенно подл, и сжала его руку въ своихъ рукахъ.

Жанъ не говорилъ. Чрезъ дв или три минуты, въ которыя она еще не могла опомниться отъ радости и счастья, она подняла на шарманщика блествшіе удовольствіемъ глаза и вздрогнула,— розовыя щечки ея снова поблднли.

— Что съ вами, Жанъ? проговорила она въ испуг.

Жанъ старался улыбнуться.

Гертруда два раза повторила свой вопросъ, но отвта не было. Съ нетерпніемъ осматривала она Жана съ головы до ногъ. Платье на немъ было оборвано отъ вчерашней оргіи и недавней тсноты въ шумной толп, волосы растрепаны, впалые глаза — мутны, щеки — болзненно-блдны.

— Ради Бога, сказала она:— говорите, я хочу все знать!:=

Въ смущеніи Жана было что-то принужденное, его глаза, казалось, избгали взоровъ Гертруды.

— Я пришелъ сказать вамъ, проговорилъ онъ съ усиліемъ: — что если я возвращаю платье не въ томъ вид…

— Я не о томъ васъ спрашиваю, прервала его Гертруда съ слезами на глазахъ:— я хочу знать о васъ!

— Обо мн? повторилъ Жанъ, и въ голос его слышенъ былъ упрекъ.

Онъ остановился на минуту, потомъ продолжалъ, тихо качая головой:

— О, мамзель Гертруда! зачмъ мн надодать вамъ собою? вчера вечеромъ…

— Не-уже-ли вы за это на меня сердитесь, Жанъ? Еслибъ вы знали, какъ мн тяжело было сегодня!

— Я не сержусь на васъ, холодно отвчалъ шарманщикъ:— вы имли право на то, что сдлали. Говорятъ, нтъ ничего легче общаній женщины… Вы богаты, а я бденъ, мамзель Гертруда… я былъ глупъ и наказанъ за то, что надялся!

Слезы, блествшія на глазахъ Гертруды, покатились крупными каплями.

— Разв вы меня уже не любите, Жанъ? сказала она.

Несчастіе длаетъ жестокимъ. Жанъ отвчалъ, отворотивъ голову:

— Кажется, что я уже не люблю васъ.

Рыданіе вырвалось изъ груди Гертруды. У Жана сжималось сердце, но онъ не сказалъ ни слова, казалось, онъ съ дикимъ наслажденіемъ глядлъ на ея страданія.

Тайный голосъ говорилъ ему, что Гертруда невинна, что онъ долженъ просить объясненія, но Жанъ противился и какъ-будто радовался, что страдаетъ не одинъ.

Нсколько минутъ они молчали, потомъ шарманщикъ зашевелился на стул и началъ вертть въ рукахъ шляпу.

— Теперь, мамзель Гертруда, сказалъ онъ:— я прошусь съ вами.

— Вы идете? спросила двушка, едва выговаривая отъ слезъ.

— Я ухожу, отвчалъ Жанъ:— надолго, можетъ-быть… кажется, мы боле уже не увидимся.

Голосъ его дрожалъ, и чувство наконецъ одолвало притворную холодность.

— Кажется! продолжалъ онъ: — еще вчера, эта разлука была бы для меня несчастіемь… но сегодня… О! Гертруда! Гертруда! Богъ васъ проститъ!.. Другой не будетъ васъ такъ любить, какъ я любилъ васъ!

— Но зачмъ вы мн такъ говорите? вскричала Гертруда, растерзанная горемъ:— что я вамъ сдлала? что я вамъ сдлала?..

Брови Жана наморщились, потомъ въ глазахъ его, устремленныхъ на Гертруду, выразилось умиленіе.

Онъ всталъ.

— Вы мн ничего не сдлали, мамзель Гертруда, сказалъ онъ:— на что мн жаловаться?.. вы были свободны!.

Бдный ребенокъ не понималъ.

Жанъ пошелъ къ двери.

— Да куда же вы идете, ради Бога? сказала она: — сжальтесь надо мною! скажите мн что-нибудь, не оставляйте меня такъ!

Жанъ въ нершительности остановился на порог.

— Послушайте, тихо сказалъ онъ:— я васъ такъ любилъ, что не могу забыть въ одинъ день… еще долго буду я о васъ думать, и это будетъ для меня самымъ жестокимъ мученіемъ!.. Прощайте, Гертруда, я.иду далеко… Впрочемъ, участь моя покрыта тайной, которой не узнаютъ и мои родные… но что бы ни случилось, не думайте, что я могу сдлаться преступникомъ!

Это слово, связывавшееся съ тайными мыслями Жана, изумило и ужаснуло Гертруду.

— Преступникомъ!.. повторила она.— Какъ же могла бы я васъ считать преступникомъ?..

Жанъ безразсудно высказалъ слишкомъ-много, ему хотлось продлить прощанье. Онъ покраснлъ, онъ не могъ и не хотлъ отвчать, проговорилъ какія-то несвязныя слова, въ послдній разъ взглянулъ на Гертруду и сбжалъ съ лстницы.

Гертруда звала его ослабвшимъ голосомъ и, не слыша отвта, также спустилась съ лстницы и пошла по его слдамъ.

Въ конц прохода, она встртила Геньйолета, возвращавшагося съ тріумфа домой.

— Видлъ ты брата? спросила его Гертруда.

— Меня носили, отвчалъ идіотъ съ довольнымъ, торжествующимъ лицомъ:— носили на головахъ, кругомъ площади… кричали, виватъ Геньйолетъ!.. вс слышали!

— Видлъ ли ты брага? повторила Гертруда, тряся его за руку.

— Не дотрогивайтесь до меня! вскричалъ идіотъ съ повелительнымъ жестомъ: — не то я имъ скажу, чтобъ они васъ прибили… они длаютъ все, что я ни захочу!

— Геньйолетъ, душенька! повторяла Гертруда: — я дамъ теб денегъ. Видлъ ты брата?

При слов ‘деньги’ идіотъ сдлался внимателенъ.

— Да, отвчалъ онъ, указывая на Ротонду: — я его видлъ, онъ тамъ.

— Ну, такъ бги же за нимъ, мой Жозефинька!.. слди за нимъ… узнай, куда онъ идетъ… если ты узнаешь, я теб полныя пригоршни дамъ денегъ.

Геньйолетъ сложилъ длинныя безобразныя руки, какъ-бы примряя, сколько онъ получитъ.

— Хорошо, пока до желтяковъ… идетъ! пробормоталъ онъ и пустился бжать, раскачиваясь во вс стороны своимъ неуклюжимъ тломъ. Скоро скрылся онъ въ толп, еще наполнявшей рынокъ, а Гертруда вошла въ пассажъ и въ изнеможеніи прислонилась къ стн.

Пока Геньйолетъ пробирался сквозь толпу, братъ его Жанъ пришелъ на мсто свиданія, назначенное ему харчевникомъ оганномъ.

Мсто это было подъ перистилемъ Ротонды, съ той стороны, гд находилась лавка добряка Араби.

Двери ростовщика были отворены: теперь онъ по обыкновенно ждалъ постителей, сидя за перегородкой въ полусвт своей скудной конторы, но торгъ уже приходилъ къ концу, отвергнутые заемщики, найдя утромъ дверь запертою, успли занять что нужно въ другомъ мст.

Несчастливое утро выдалось добряку: долго ждалъ онъ, и ни малйшая добыча не утшила его за страшный изъянъ, нанесенный его потаенной казн.

Скорчившись на своемъ дряхломъ кресл, онъ печально высчитывалъ, сколько грубыхъ су нужно сорвать ему съ нищеты, чтобъ пополнить сто-тридцать тысячъ франковъ.

Сто-тридцать тысячъ франковъ!..

Въ углу дрожала отъ холода Ноно, малютка Галифарда, лицо и шея ея были покрыты слдами скотскаго изступленія ростовщика, она съ ужасомъ уставила глаза на хозяина, не смла жаловаться, боялась перевести духъ.

оганнъ и Жанъ встртились передъ дверьми лавки. Харчевникъ усплъ навдаться о своихъ молодцахъ: вс были готовы. Фрицъ ужъ опорожнилъ графинъ водки, и два неразлучные друга, Малу и Питуа, только-что продали послдніе краденые панталоны.

— Вотъ что называется аккуратность! сказалъ оганнъ: — знаешь, дружокъ Жанъ, у тебя-таки изрядная ручка, долго не пройдутъ у меня знаки твоихъ ласокъ!.. Ну, да что объ этомъ толковать! время дорого, теб готово мсто въ дилижанс.

— Я общался хать, отвчалъ Жанъ: — и поду.

Въ это время появился идіотъ, услдивъ брата чутьемъ, какъ гончая собака. Онъ услся-было послушать за одной изъ колоннъ перистиля, но оганнъ и шарманщикъ говорили тихо, прохаживаясь взадъ-и-впередъ шага по три, по четыре. Геньйолетъ насторожилъ ухо, но не поймалъ ни одного слова.

Другой на его мст отказался бы отъ попытки, видя невозможность подойдти ближе. Но Гертруда безъ умысла удачно выбрала посланца. Геньйолетъ, какъ большая часть подобныхъ ему идіотовъ, обладалъ той инстинктивной сметливостію, которая въ иныхъ случаяхъ даетъ перевсъ дикарю надъ человкомъ образованнымъ. Онъ всю жизнь, какъ хищный зврокъ, таился въ засад, жадно сторожилъ добычу, лазилъ по норамъ какъ змя.

И такъ-какъ никто не обращалъ вниманія на его глупое лукавство, то онъ былъ сокровище между шпіонами.

Минуты дв или три слдилъ онъ глазами за оганномъ и брптомъ, съ свойственнымъ ему хитрымъ терпніемъ, потомъ, видя безполезность своихъ усилій, быстрымъ взглядомъ оглянулъ сцену дйствія, выбирая мстечко гд-нибудь поближе. Въ его глазахъ, всегда мутныхъ, вдругъ летучей искрой блеснула дикая понятливость.

Ни одного темнаго уголка не видно было подъ перистилемъ, но взглядъ идіота остановился на растворенной двери Араби.

Мсто это было ему знакомо. Нсколько мсяцевъ онъ состоялъ въ должности Галифарды у Араби, и съ-тхъ-поръ, какъ малютка Ново смнила его, каждое утро сторожилъ онъ бдную двочку съ намреніемъ прибить ее, или отнять у нея завтракъ.

Улучивъ минуту, когда оганнъ и шарманщикъ повернулись спиной, идіотъ однимъ прыжкомъ перескочилъ перистиль. Когда они оборотились, онъ ужь укрылся за дверью ростовщика.

Отсюда ему было слышнй.

Когда разговаривающіе проходили мимо двери, слышался голосъ оганна. По-видимому онъ отвчалъ на какой-то вопросъ шарманщика касательно путешествія.

— Ты успешь все это узнать дорогой, душа моя, говорилъ онъ: — я посажу тебя съ однимъ молодцомъ, который объяснитъ теб, въ чемъ дло… работа, поврь мн, не море переплыть, ты шутя выручишь плату.

Они стояли другъ противъ друга, положенія ихъ были отчасти сходны. Дло шло объ убійств, о которомъ оганнъ, конечно, думалъ не шутя, но на шарманщика въ этомъ случа онъ ни сколько не разсчитывалъ: въ его глазахъ, Жанъ былъ лицо, служившее дополненіемъ шайки, которое онъ завербовалъ для того только, чтобъ имть право на общанную награду.

Когда есть въ виду два такіе посланца, какъ Малу и Барсукъ, не говоря о честномъ Фриц, бдный мальчикъ, въ род Жана Реньйо, составляетъ ужь истинную роскошь.

Но кавалеръ хотлъ, чтобъ было по-крайней-мр четверо, надо же было исполнить его желаніе изъ собственныхъ выгодъ.

Только подъ вліяніемъ водки Четырехъ Сыновей Эвмона отважился оганнъ на эту почти-безполезную побду, натощакъ онъ, можетъ-быть, поступилъ бы иначе. Но начавъ дло, онъ ршился вершить его, съ тмъ ли, съ другимъ ли — все равно. Жанъ зналъ по-нмецки, и оганнъ не безъ удовольствія думалъ о томъ, что отсутствіе шарманщика развяжетъ руки племяннику Николаю въ видахъ его на миленькую Гертруду.

оганнъ чувствовалъ глубочайшее почтеніе къ хозяйству дяди Ганса.

Что касается до Жана, мы знаемъ, что отчаянная крайность научила его хитрости и что съ совстью своей онъ ужь учинилъ сдлку. Мысль объ убійств была безконечно далека отъ него.

Не смотря на то, очень-естественно, что они съ оганномъ сейчасъ говорили объ убійств. Геньйолетъ перехватилъ на лету нсколько словъ изъ этого разговора и затвердилъ ихъ въ памяти.

Минутъ черезъ десять, онъ увидлъ, что оганнъ, вынувъ изъ кармана кошелекъ, отдалъ его Жану и, вслдъ за тмъ, оба собесдника удалились.

— О-го! ворчалъ идіотъ, прокрадываясь за ними издали: — я все разскажу Гертрудочк…

оганнъ и Жанъ Реньйо нашли Фрица на порог Двухъ-Львовъ. оганнъ сказалъ ему нсколько словъ, и бывшій блутгауптскій курьеръ, ужь ошеломленный утренними возліяніями, молча послдовалъ за нимъ.

Вс трое, постоянно преслдуемые Геньйолетомъ, достигли сыраго, грязнаго пассажа, ведущаго въ харчевню Четырехъ-Сыновей.

— Гей! крикнулъ оганнъ, не входя въ харчевню: — гей, друзья! въ путь!

На этотъ зовъ явились Малу, держа Золотую-Пуговку, а Питуа Графиню.

— Мы готовы, сказалъ Малу: — веди!

— А ваши пожитки? спросилъ оганнъ.

— Что за пожитки! отвчалъ Барсукъ: — у насъ все тутъ: паспорты отличной работы, да жены.

— Какъ! вы не одни подете? проворчалъ харчевникъ, нахмуривъ брви.

Золотая-Пуговка и Графиня засмялись. Малютка, сдлавъ граціозное движеніе польки, примолвила:

— А теб это въ диковинку, старый хрнъ? Какъ поживаетъ Амуръ въ парик?

оганнъ съ возрастающимъ недовольствомъ покачалъ головой.

— Этого не было въ уговор, сказалъ онъ.

— Это мы такъ поршили, мой теленочекъ, возразила Золотая-Пуговка.

— О чемъ ты хлопочешь, дядя оганнъ? примолвилъ Малу: — этимъ дамамъ хочется побывать на берегахъ Рейна.

оганнъ пожалъ плечами и пошелъ впередъ, ватага за нимъ.

Жанъ шелъ рядомъ съ Фрицомъ. На лиц у него выражалось отвращеніе. Можно было подумать, что желзное кольцо каторжника скрпляло руку его съ рукой молчаливаго спутника.

За ними слдовали дв четы веселыя, болтливыя. Он щебетали какъ птички, пли отъ всего сердца и, гд было можно, галопировали по троттуару. Судя по ихъ любезности, по ихъ очаровательнымъ характерамъ, надо было ожидать, что имъ предстоитъ препріятное путешествіе.

Назади, вдоль стнъ, пробирался Геньйолетъ, съ любопытствомъ смотрлъ онъ на эту процессію и очень забавлялся.

Пришли на почтовый дворъ. Малу и Питуа съ своими подругами ловко взмостились на мста, Фрицъ и Жанъ помстились внутри и остались тамъ одни.

Геньйолетъ, вмшавшись въ толпу звакъ, продолжалъ свою шпіонскую роль.

— Какъ-только прідете на мсто, говорилъ оганнъ Малу: — пріостановитесь въ окрестностяхъ замка и дайте гельдбергскимъ людямъ приглядться, къ вашимъ лицамъ… Старайтесь держать себя какъ слдуетъ, чтобъ прежде времени не испортить дла!

— Смекаемъ, дядя оганнъ! отвчали воры.

— Все по дламъ Амура! примолвила Золотая-Пуговка.

оганнъ вошелъ внутри дилижанса.

— Ты, Фрицъ, сказалъ, онъ: — ты будешь въ своихъ краяхъ, знаешь какъ обходиться… Поможешь немножко другимъ, да учи разуму этого малаго: я его теб поручаю.

Фрицъ, по обыкновенію, выпучилъ свои безцвтные глаза на харчевника и ничего не отвчалъ.

Хлопнулъ бичъ почтальйона, кондукторъ затрубилъ, искусно вывелъ дюжину переливовъ, и дилижансъ въ пять лошадей запрыгалъ по мостовой.

оганнъ и Геньйолетъ, каждый своимъ путемъ, отправились обратно къ Тамплю.

Жанъ много разъ видлъ Фрица въ Тампл, но не говорилъ съ нимъ. Какъ только они выхали, Фрицъ завалился въ уголъ дилижанса, закрылъ глаза и задремалъ.

Жанъ принялся его разсматривать, и жалкій видъ новаго товарища нисколько не уменьшилъ его отвращенія. Онъ замнилъ его убогое, замасленное одяніе, замтилъ его щетинистую, всклоченную бороду, къ которой, казалось, цлыя десять лтъ не прикасался гребень, замтилъ истасканное лицо его и глубокія впадины глазъ, и мертвенно-блдныя щеки, и скулы съ кровавыми пятнами болзненнаго румянца.

Окончивъ осмотръ, Жанъ задумался, и грустныя мысли зароились въ голов его. Припомнились ему вс недавнія страданія, и сердце его сжалось, когда онъ представилъ, что еще долженъ перестрадать.

Среди этихъ черныхъ мыслей, налегалъ на него какой-то неопредленный ужасъ. оганнъ отказался отъ всякихъ объясненій, Жанъ ничего не зналъ и могъ разгадать только то, что онъ находится въ шайк подкупленныхъ убійцъ.

Что-то будетъ происходить въ этомъ отдаленномъ замк? Жанъ, ршился хитрить: притвориться врнымъ соумышленникомъ и, при первомъ случа, продолжая играть роль убійцы, разрушить страшный умыселъ. Но все было для него тайной: онъ не зналъ, что ждетъ его на мст. Отъ безпрестаннаго напряженія, голова его мало-по-малу разгоралась, одиночество увеличило волненіе, и утренняя лихорадка охватила его съ новою силой.

Отъхавъ нсколько ль отъ Парижа, Жанъ растолкалъ Фрица.

— Вамъ велно учить меня, сказалъ онъ: — я ничего не знаю, говорите… за чмъ мы демъ въ Германію?

Фрицъ медленно открылъ глаза и снова защурилъ ихъ.

— Проснитесь! проснитесь! кричалъ шарманщикъ, раскачивая его: — я не могу больше оставаться дуракомъ ничего незнающимъ!

Фрицъ опять проглянулъ и тупо уставилъ глаза на товарища.

— Я зналъ одного человка, проворчалъ онъ глухимъ, невнятнымъ голосомъ: — ему очень бы хотлось быть дуракомъ, но… нельзя!

Отяжелвшія вки его, казалось, готовы были опуститься.

— Мн снилось, продолжалъ онъ какъ-будто про себя.— Все одинъ и тотъ же сонъ!.. Два человка на краю ада… Блдный мсяцъ бжитъ за облаками… вдругъ крикъ… охъ!.. этотъ крикъ все сердце изрзалъ!..

Жанъ слушалъ открывъ ротъ, онъ не понималъ, но дрожь пробгала у него по жиламъ.

— Ты молодъ, продолжалъ Фрицъ: — теб еще остается много лтъ вспоминать… Я былъ почти твоихъ лтъ, и не мой былъ грхъ… а все-таки этотъ грхъ какъ тяжелая льдина лежитъ у меня на совсти… Я не знаю кто ты, но… мн жаль тебя…

Жанъ молчалъ, что-то мшало ему говорить.

— Мы прідемъ опять туда, говорилъ Фрицъ, и сонный языкъ его едва шевелился.— Опять я увижу Адъ и кустарникъ, гд нашелъ лоскутъ отъ плаща… Я пойду туда вечеромъ, въ такую же пору, при такомъ же мсяц… стану на колни подъ лиственницей и… попробую молиться Богу, чтобъ увриться, точно ли я проклятъ…

— Да о чемъ вы говорите? проговорилъ Жанъ.

Фрицъ разстегнулъ свое истертое пальто, вытащилъ огромную бутыль, оплетенную ивовыми прутьями, которая была прицплена у него на пояс. Въ бутыли была водка, Фрицъ приложился къ горлышку и началъ тянуть большими глотками. Выпивъ добрую порцію, онъ протянулъ бутыль Жану.

— Длай по-моему, сказалъ онъ:— если ужь нужно что забыть.

Жанъ отвелъ рукой бутыль, Фрицъ прицпилъ ее по-прежнему на поясъ и запрокинулся въ уголъ дилижанса.

Жанъ опять остался одинъ. Фрицъ захраплъ. На имперіал, Малу и Питуа съ своими супругами распвали во все горло. Веселые голоса ихъ долетали въ безмолвную внутренность дилижанса.

Жанъ снова впалъ въ тяжелое раздумье, время шло, день кончался, наступала темная, холодная ночь.

Разсудокъ Жана былъ потрясенъ: черныя мысли толпились у него въ голов, въ потьмахъ мерещились ему страшные призраки. Въ его семь уже было одно несчастное, безумное существо: можетъ-быть, и голова Жана была не такъ надежна, какъ у другихъ людей. Бды, нещадно налетвшія со всхъ сторонъ, истощили его силы, онъ чувствовалъ, что мысли его начинали путаться, колебаться, какъ во вчерашнемъ похмль.

Онъ далъ бы все на свт, чтобъ имть въ эту минуту друга-помощника.

Но онъ былъ одинъ. Подл него спалъ человкъ, у котораго муки совсти вырывали въ просонкахъ страшныя рчи. Жанъ слушалъ, изрдка разбиралъ невнятныя слова, все одни и т же слова, ‘грхъ! адъ! убійство!’

У Жана кружилась голова.

На вискахъ его выступилъ холодный потъ, кровавый заключенный имъ договоръ вдругъ представился ему во всемъ ужас, невозвратнымъ, неизбжнымъ. Онъ раскрылъ дрожащую руку, какъ-будто хотлъ выбросить рукоятку ножа…

Онъ уже не видлъ Фрица, но слышалъ его хриплое дыханіе, и воображеніе рисовало предъ нимъ испитою, печальную фигуру спутника. Когда дилижансъ прізжалъ на станцію, свтъ фонарей западалъ внутрь дилижанса. Безжизненная фигура Фрица выступала изъ темноты, и Жанъ видлъ его глаза, открытые, неподвижные, будто мертвые.

Когда карета отъзжала, и темнота наставала еще гуще, холодъ пробгалъ по жиламъ шарманщика: эта страшная, скрывающаяся въ темнот голова возникала предъ нимъ въ неясномъ свт. Жанъ закрывалъ глаза, но видніе не исчезало, онъ видлъ его закрытыми глазами, хотлъ молиться и не могъ,— вздумалъ о демон и, въ безумномъ страх, ему показалось, что сатана утверждаетъ его договоръ, что тутъ же, рядомъ съ нимъ, сидитъ адское существо.

Потомъ настигали его другія грезы. Непрерывный шумъ колесъ казался ему глухимъ ропотомъ заливающаго его моря.

Вслдъ за тмъ слышались тысячи смутныхъ, неясныхъ голосовъ и безчисленная толпа появлялась вокругъ, тснилась къ нему, душила его. Среди этого страшнаго говора, псни, долетавшія съ имперіала, какъ-то заунывно звенли у него въ ушахъ, терзали ему душу, какъ адскія насмшки.

Жанъ приходилъ въ себя и чувствовалъ, что онъ одинъ, озябшій, дрожащій, кругомъ глухая, полная страховъ темнота.

До Бога не доходили его жалобы. Лихорадка била его, зубы у него щелкали.

О! далеко, далеко, въ мерцаньи прозрачной парижской ночи, видлись ему два туманные призрака: они носились передъ нимъ, смущенные, обнявшись, потупивъ глаза и слившись устами…

Онъ не зналъ, онъ хотлъ сомнваться, но двойственное видніе близилось, близилось… Какъ они были хороши! Какъ они были счастливы!..

Желзной рукой повело по сердцу Жана… То была Гертруда, все еще любимая Гертруда, то былъ юноша съ свтлыми кудрями, съ женственной улыбкой,— юноша, котораго голосъ ругался надъ его муками!

Еслибъ въ эту минуту Жанъ ощутилъ въ рук рукоятку ножа, онъ не упустилъ бы случая…..

Вдругъ Фрицъ вскочилъ.

— Кажется, моя постель катится, сказалъ онъ въ испуг:— что за ночь! Сколько я видлъ крови съ-тхъ-поръ, какъ закатилось солнышко!..

Онъ ощупалъ вокругъ себя стнки кареты, бормоча несвязныя рчи. Потомъ Жанъ почувствовалъ, что теплая, влажная рука схватила его за шею.

— А! поймалъ я тебя! кричалъ Фрицъ.— Тебя-то я видлъ во сн!.. Это ты пустилъ мн сдину въ бороду! Ты насыпалъ мн, пеплу вмсто сердца!… а! убійца! убійца!

Жанъ бился, у него духъ захватывало.

Пальцы курьера вдругъ разжались.

— Да я не на своей постели, проворчалъ онъ: — помню! мы демъ въ Германію… Надо пить, чтобъ забыть!

Винный запахъ распростерся въ дилижанс. Фрицъ молчалъ съ полминуты: онъ пилъ.

— Хочешь? сказалъ курьеръ, не затыкая бутыли.

Жану что-то жгло въ горл, безсознательно протянулъ онъ въ потьмахъ руку и приложился губами къ бутыли. Онъ пилъ до-тхъ-поръ, пока ему духъ не захватило.

Въ минуту изнеможенія, винные пары вдругъ кинулись ему въ голову и отняли у него послдній разсудокъ.

Онъ захохоталъ какъ безумный.

— Правда, пробормоталъ онъ: — этакъ можно забыть!.. А! а! изъ-за чего же я мучился?..

— Когда ты убьешь, шепнулъ ему Фрицъ: — теб понадобится не одинъ глотокъ…

Жанъ пожалъ плечами и, поймавъ на лету какой-то мотивъ изъ веселой псни, которую пли сидвшіе на имперіал, онъ задремалъ, мурлыча:

На голосъ: тра-ла-ла,

На голосъ: тра-ла-ла!

На голосъ: тра, дери-дери!

Ла-лала!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Идіотъ Геньйолетъ нашелъ Гертруду на томъ же мст, гд они разстались: на порог пассажа Ганса Дорна. Завидвъ своего посланца, она бросилась къ нему.

— Гд онъ?..

— Я хочу су! отвчалъ Геньйолетъ.

Гертруда утащила его въ свою комнату и отсыпала цлыя пригоршни су.

Идіотъ испустилъ радостный крикъ.

— У-у! произнесъ онъ: — вотъ они! Яски-то!.. Ай да Гертрудочка! добрая!.. Братъ въ дилижанс, какъ баринъ.

— Въ какомъ дилижанс?

— Говорятъ, что онъ ходить въ такую землю, что называется Германія, далеко, далеко отсюда!

Гертруда сложила руки.

— И ты больше ничего не узналъ? прошептала она задыхающимся голосомъ.

— О, какъ же! возразилъ идіотъ:— онъ похалъ туда убить человка.

Гертруда зашаталась.

— Онъ похалъ, со старымъ лоскутникомъ Фрицомъ, продолжалъ Геньйолетъ:— у котораго срое изорванное пальто, который тянетъ горькую каждый день… а дядя оганнъ далъ ему денегъ за то, чтобъ онъ тамъ… хватилъ.

Гертруда упала на стулъ, глаза ея сомкнулись.

Геньйолетъ смотрлъ на нее секунды дв или три, потомъ на лиц его выразилось странное лукавство.

— Вона, вона! подумалъ онъ:— видишь, какъ крпко спитъ…

Онъ прошелъ по комнат на цыпочкахъ и тихо отворилъ дверь къ Гансу Дорну.

Быстрымъ взглядомъ окинулъ онъ комнату.

— Желтяки тамъ, проворчалъ идіотъ, указавъ пальцемъ на шкафъ:— а дира за кроватью… вечеромъ сдлаю!..

Онъ прошелъ мимо лежавшей въ обморок Гертруды, не взглянувъ даже на нее, и спустился съ лстницы, побрякивая въ карман тяжелыми су.

V.
Утро Малютки.

Когда харчевникъ оганнъ сбиралъ и провожалъ въ путь свою дружину, у мадамъ де-Лорансъ еще не начиналось утро. Въ прошлую ночь она очень-поздно воротилась и теперь отдыхала отъ двойной усталости — на бал Фаваръ и въ игорномъ дом въ Улиц-Пруверъ.

Часы давно пробили полдень, но плотные занавсы не пропускали блдныхъ солнечныхъ лучей, среди дня, у Малютки были сумерки.

Въ комнат ея царствовала глубокая тишина, которая не нарушалась даже неизбжнымъ громомъ каретъ, безпрерывно снующихъ по улицамъ Парижа. Биржевой агентъ де-Лорансъ устроилъ предъ своимъ домомъ деревянную мостовую, чтобъ зда не безпокоила Сары.

Внимательность эта была тмъ боле кстати, что прелестная женщина обыкновенно покоилась въ то время, когда проснувшаяся улица приходила въ самое неугомонное, шумное движеніе.

Двери были затворены, въ комнат не было ни души, но пріятный огонекъ, пылавшій въ камин, доказывалъ, что нжная заботливость леляла сонъ Сары…

Она спала за полу-откинутыми занавсками. Ея небрежное положеніе выражало ту тихую истому, которая всегда слдуетъ за волненіемъ перваго сна. Она лежала лицомъ къ свту, изъ-подъ кружевнаго чепца выпадали великолпные черные локоны и густыми волнами разсыпались по блой подушк,. обнаженная, свжая, художественно-отлитая рука, откинувшись въ теплой атмосфер, повисла съ постели.

Полусвтъ, съ трудомъ проникая, сквозь плотную матерію занавсокъ, падалъ прямо на лицо Малютки: въ эту минуту она улыбалась такъ ясно, весело.

Ровное дыханіе тихо лилось изъ ея полуоткрытыхъ устъ, ни одной морщинки на лбу, ни одной впадинки вокругъ рта.. Не зная ея лтъ, можно было подумать, что это чистый сонъ двственницы, невинная душа которой улыбается прекраснымъ сновидньямъ.

Вы поклялись бы, что это — цвтъ красоты, на который еще не падалъ жаркій лучъ полуденнаго солнца. Все въ ней было очарованіе, молодость такъ и брызгала съ этого чудеснаго личика, Малютка была высоко-прекрасна, никакое поэтическое воображеніе не могло бы ничего прибавить къ ея обольстительной прелести.

Можетъ-быть, помогалъ тому полу-свтъ, можетъ-быть, то былъ обманчивый миражъ, отраженіе одной изъ тхъ крылатыхъ грезъ, которыя взлетаютъ надъ временемъ и уносятъ съ собою насъ, внезапно помолодвшихъ, въ счастливую пору юности,— все можетъ быть, но въ этой двственной красот ничто, ршительно ничто не обличало опытной женщины, давно упившейся, пресыщенной запрещеннымъ плодомъ,— женщины, которая уже все узнала, все испытала, которая вся отдалась наслажденію, изощрилась въ порок, какъ старый, пережившій желанія развратникъ. Порокъ, порокъ и время — скользнули по ней безъ слда, безъ признака, сны ея улыбались, какъ мирное успокоеніе.

Всякій, кто не зналъ прошлаго Сары, упалъ бы на колни передъ ея постелью въ благоговйномъ восторг, какъ передъ лицемъ праведницы.

Но вн самой г-жи Лорацсъ вс окружающіе ее предметы составляли такую картину, которая очень-скоро могло всякаго вывести изъ заблужденія, Комната Малютки была убрана съ удивительнымъ вкусомъ, но въ ней все дышало пламенной, страстной фантазіей, все противорчило первому впечатлнію,— все, при первомъ взгляд, прогоняло мысль о невинности: можно было изумиться и почувствовать смущеніе…

Свтскія женщины: обыкновенно скрываютъ то, что любить, набрасываютъ скромное покрывало на свои слабости. Часто въ будуар и красуется молитвенникъ, и гршное ложе осняется благодатью иконы. Но Сара берегла свое лицемріе для свта. Никто, кром мужа, не входилъ въ ея комнату, она устроила изъ этой комнаты святилище, въ которомъ: грація и сладострастіе сливались въ восхитительныхъ, прихотливыхъ формахъ.

Нсколько богатыхъ картинъ представляли т милые предметы, которые такъ нравятся холостякамъ, передъ которыми женскія опахала превращаются въ экраны. Очаровательныя картины! Нагота выступала на драгоцнномъ полотн, въ немъ дышала любовь, то странная, то наивная. Рыцарскія нжности мшались съ утонченностью античной поэзіи, Анакреонъ подавалъ руку армидиной лвиц, геній живописи, казалось, разсыпалъ здсь вс свои розы въ ихъ полномъ, обольстительномъ развитіи.

Алкивіадъ избралъ бы эту комнату капищемъ обожаемой Венеры.

Самыя соблазнительныя картины, на которыхъ разоблачались самыя пламенныя таинства, висли за занавсками алькова. Ихъ заслоняло широкое зеркало, помщенное въ промежутк между стной и кроватью. Теперь въ этомъ зеркал отражалось покрывало, облегавшее чудный контуръ.

Г-жа Лорансъ собственно для себя собрала этотъ странный музеумъ, надо отдать ей справедливость, ни одинъ мужчина не входилъ къ ней въ домъ, нарушителемъ супружескихъ уставовъ, но, вмст съ тмъ, не одинъ ложный или фантастическій вкусъ заставлялъ ее такъ смло выступать изъ границъ женской стыдливости. У ней, безъ сомннія, были прихоти, но за каждой изъ этихъ прихотей непремнно скрывалась, тайная цль.

Она обдуманно, съ мыслью убирала свой храмъ. Это было чрезъ нсколько лтъ посл ея замужства, когда, г. де-Лорансъ былъ еще молодъ и силенъ.

Ибо давно уже тянулось, его медленное убійство!

Малютка хладнокровно разсчитала средства обольщенія и врно направила орудія своей любви, ея комната была — пылающій горнъ, въ которомъ несчастный биржевой агентъ, истерзанный ревностію, безпрестанно разжигалъ свои усталыя страсти, и снова находилъ силы подносить къ губамъ полную чашу яда…

Нсколько минутъ Малютка покоилась тмъ тихимъ сномъ, въ которомъ мы ее застали, потомъ виднія ея, казалось, измнились и явственне обнаружили существо ея натуры. На блдной щек красавицы заигралъ румянецъ, дыханіе стснилось и горячей струей излетло изъ открытыхъ устъ, ноздри расширились, и вся она задрожала подъ покрываломъ.

Она поворотилась, запрокинувъ прекрасную головку въ густыя волны волосъ, приподняла руки и сложила ихъ на трепещущей груди.

Теперь на лиц ея выражалась страсть, губы ея блднли, изъ груди вырвался стонъ, въ которомъ слышалось имя Франца.

Въ эту минуту, она была дивно-прекрасна, можетъ-быть прекрасне, нежели подъ обманчивой маской, которая сейчасъ была случайно на нее надта.

Зеркало отражало чудный контуръ ея лица и формъ, обозначавшихся подъ тонкимъ покрываломъ.

Прошло еще нсколько минутъ, и лицо Малютки снова измнилось.

Щеки ея поблднли, брови сдвинулись, около рта образовались морщины, и губы судорожно сжались.

Она быстро, энергически отвернулась. Ее стало видно только въ зеркало: въ немъ отразилось лицо, вспыхнувшее гнвомъ.

Цлая пропасть была между ея улыбкой кроткой, ясной,— и другой, сладострастной улыбкой, и еще такая же пропасть лежала между ея сладострастной улыбкой и выраженіемъ внезапнаго пылкаго гнва, нагнавшаго морщины на чело, неизмнно-прекрасное. Руки ея безсознательно шевелились, она захватила край покрывала и стиснула его такъ, что потомъ онъ остался смятымъ, какъ-будто скрученнымъ.

Казалось, Малютка искала оружія.

Будуаръ сохранялъ видъ сладострастной нги, пріятный, робкій свтъ скользилъ по соблазнительнымъ картинамъ, кругомъ разливался теплый воздухъ, въ которомъ не слышно было никакого пошлаго аромата съ сомнительной сладостью, но было въ немъ какое-то дыханіе, раздражающее, неопредленное, тонкое, проницательное, которое, казалось, отдлялось отъ самой красавицы.

Это былъ все еще храмъ любви, но богиня уже превращалась въ Фурію, Венера нахмурила брови, и на чел ея, вмсто цвтущаго внка, очутились трагическія зми.

Она силилась, виски ея стали влажны, изъ сжатыхъ губъ вырывались невнятныя полуслова.

Между этими полусловами опять мелькнуло имя, нельзя было разобрать его, но то было имя мужчины.

И — горе этому ненавистному мужчин! горе!.. Злобенъ былъ сонъ Сары, ея пылающія уста, казалось, просили крови.

Волненіе Малютки увеличивалось, она сбирала, казалось, усилія. Шея ея выпрямилась, и медленно приподнялась голова, могучая и страшная.

Она сжала руки такъ, что суставы хруснули, какъ-будто силилась задушить врага. Изъ сжатыхъ губъ ея опять вырвалось имя, на этотъ разъ оно произнесено было внятно.

— Францъ!.. сказала она.

Брови ея сдвинулись, голова въ изнеможеніи опустилась на подушку. То былъ отдыхъ посл побдной борьбы.

Такъ лежитъ пантера безпечная, граціозная, когда добыча ея перестала шевелиться.

Вся жизнь Малютки отразилась въ этихъ трехъ фазахъ сна,— та странная жизнь, которая въ свт улыбалась невинная, спокойная, та жизнь втайн, жаждущая наслажденій, которая отъ страстной нги путемъ порока доходила до преступленія.

Подъ маской невинности скрывался розовый внокъ вакханки, подъ облетвшими розами — золото и кровь!..

Сара проснулась. Взоръ ея упалъ на зеркало, въ которомъ отражалось лицо, полное усталости, она приподнялась и съ безпокойствомъ подняла голову вплоть къ самому зеркалу.

Она посмотрлась пристально, — и вдругъ печаль набжала на чело ея: морщинка тонкая, чуть-замтная, обозначилась у ней на виск…

Въ ужас Малютка опустила влажные глаза и нсколько секундъ оставалась неподвижною, боясь взглянуть въ обличительное стекло. Потомъ на щекахъ ея выступилъ легкій румянецъ, казалось, она возмутилась оскорбленіемъ, которое нанесло ей зеркало, она бросила на него вызывающій взглядъ, — морщинка исчезла.

На губахъ ея мелькнула гордая улыбка, она откинула назадъ свои пышные черные волосы и сла на постел.

— Нина! проговорила она.

Это имя, произнесенное почти шопотомъ, казалось, замретъ между занавсками, не смотря на то, дверь въ одну минуту отворилась, и молодая, стройная двушка приблизилась къ постели безъ малйшаго шума. Ея легкіе, мягкіе шаги были не слышны на пухлой шерсти ковра.

Обшитый кружевами пеньюаръ накрылъ плечи Сары, а босыя ноги помстились въ бархатныя туфельки.

Начался туалетъ. Теплая вода струилась по ея изящному тлу и сбгала въ благовонный бассейнъ.

Нина, живая, ловкая, казалось, играла вокругъ своей госпожи, рука ея быстро скользила по юному, свжему существу Сары.

Мадамъ Лорансъ еще не нуждалась въ томъ драгоцнномъ, чудесномъ искусств, предъ которымъ исчезаютъ морщины, измняется цвтъ волосъ и даже на увядшихъ щекахъ выступаетъ свжая, живая, краска. Но года уходили, близился день, когда полезный даръ Нины могъ сдлаться неоцненнымъ для Сары.

И Нина едва-ли не была любимицей: Сара питала къ ней лестную довренность, соообщала ей ршительно все, что не слишкомъ-нужно было скрывать.

Остальное, можетъ-быть, Нина угадывала…

При ней одной совершались первыя подробности туалета, потомъ, когда другой пеньюаръ теплой тканью обхватилъ освженныя плечи Малютки, Нина тронула колокольчикъ, и въ спальню вошла еще двушка.

То была камеристка втораго разряда, непосвященная въ сокровенныя таинства вставанья, она никогда не замчала этой непріязненной морщинки, которую Нина, входя неожиданно, не разъ поставляла на видъ.

Сара сидла плотно закутанная въ складки своего пеньюара. Двушки собрали густые волосы ея косы, которая подъ ловкимъ гребнемъ струилась нисходящими кольцами. Дв блестящія плетеницы, длинныя, тяжелыя, свернулись назади, а впереди остались обильныя смоляныя пряди, какъ изящная рамка вокругъ личика красавицы.

Сара, безпечная, какъ-бы утомленная, спрятала подъ пеньюаръ свои зябкія руки. Глаза ея были вполовину опущены, и на щекахъ шелковистою бахрамой лежали рсницы, казалось, она лниво продолжала начатую нгу.

Когда камеристки кончили свое дло, Малютка разсянно взглянула въ стоявшее передъ ней зеркало. Врное стекло показало ей блистательную красоту ея головки.

Камеристки ждали. Малютка слегка кивнула головой въ знакъ одобренія, и двушки улыбнулись отъ удовольствія.

Потомъ Сара какъ-будто нехотя встала. Пеньюаръ упалъ, узкій корретъ обрисовалъ всю прелесть тонкой, гибкой таліи.

Надъ корсетомъ гармоническими складками легло утреннее платье, изъ-подъ котораго кокетливо выходила сильфидина шейка.

Туалетъ конченъ. На устахъ Малютки еще лежала та гордая улыбка, съ которой она любовалась своей красотой.

— Хорошо ли на мн?.. прошептала она.

Камеристки принялись льстить, но зеркало, незнавшее лести, говорило больше ихъ.

Сара была прелестна, и сознаніе собственной красоты сіяло на лиц ея ослпительнымъ ореоломъ.

Туалетъ продолжался съ часъ, и во все это время Малютка не говорила ни слова.

Только тогда, какъ Нина накинула ей на плеча богатый индійскій кашмиръ, она спросила наконецъ о здоровь мужа.

— Г. де-Лорансъ очень-боленъ! отвчала Нина.

— И ты не сказала мн! вскричала Малютка, переставъ улыбаться и выразивъ на лиц сильное безпокойство: — стало-быть, онъ дурно провелъ ночь?

— Очень-дурно, возразила камеристка, копируя своимъ плутовскимъ личикомъ выраженіе лица Сары.

— Боже мой. Боже мой! проговорила Малютка: — чего бы не дала я, чтобъ воротить ему здоровье!

Нина потупила глаза, какъ-бы боясь ихъ неумстной откровенности. Другая, не столь довренная камеристка, была простодушно тронута и отъ всего сердца сочувствовала тоскливому безпокойству г-жи Лорансъ.

— Два доктора съ самаго утра тамъ, сказала Нина:— человкъ г-на де-Лоранса говоритъ, что они, по-видимому, очень-встревожены.

— Я должна его видть! вскричала Сара, бросивъ свою граціозную безпечность:— бдный Леонъ!.. А я — преспокойно сплю!

Она съ живостью бросилась къ двери, которая вела въ комнату биржеваго агента, но, переступивъ за порогъ, дала знакъ Нин. Наперсница подошла.

— Вели закладывать, шепнула ей Сара.

— Пару? спросила двушка.

— Пару.

Биржевой агентъ Леонъ де-Лорансъ лежалъ на постели, блдный, съ лицомъ искаженнымъ страданіями.

У изголовья сидлъ его постоянный врачъ, г. Сольнье, ученый молодой человкъ, подававшій большія надежды, докторъ Хозе-Мира подкрплялъ собрата силою своей огромной опытности.

Мира уже не занимался практикой, но имя его было почти-славно въ наук, и молодой врачъ съ благодарностью принялъ бы его совтъ, еслибъ дло шло и не о член семейства Гельдберга.

Уже больше часа шло между ними серьзное совщаніе, они слдили за больнымъ и шопотомъ сообщали другъ другу свои замчанія.

Когда Мира смотрлъ на биржеваго агента, въ глазахъ его было какое-то неизъяснимое любопытство, и въ этомъ суровомъ, всегда холодномъ лиц теперь выражалось непонятное волненіе.

Была ли это обыкновенная озабоченность, которой предаются врачи въ трудныхъ случаяхъ?— или не инстинктивный ли это внутренній взглядъ.на самого-себя?

Мира самъ страдалъ, страдалъ жестоко, съ давнихъ лтъ!

Та же рука, которая приковала Леона де-Лоранса къ смертной постели, ранила и его, — и эта рана, старинная, кровавая, еще горла у него въ сердц.

Этотъ умирающій человкъ былъ ему собратъ по страданію.

И передъ лицомъ этого человка уже не было мста ревности. Докторъ забылъ, что Леонъ де-Лорансъ — мужъ Малютки: онъ видлъ въ немъ только жертву.

Конечно, его нельзя было упрекнуть слишкомъ-мягкимъ, слишкомъ-жалостливымъ сердцемъ, въ этомъ умирающемъ, побжденномъ, павшемъ подъ тяжестью муки онъ видлъ самого-себя и — сочувствовалъ ему.

Биржевой агентъ лежалъ съ закрытыми глазами и, казалось былъ погруженъ въ безчувственную дремоту. Дыханіе его было слабо, и еслибъ не вздрагивали иногда отброшенныя на покрывало исхудавшія руки, можно было бы почесть его за мертвеца.

Мира и молодой врачъ изрдка переговаривались въ полголоса.

— Нужна цлая жизнь, чтобъ изучить вс проявленія нервной системы, говорилъ Сольнье: — вотъ ужь десять лтъ я тружусь, и — чувствую себя ребенкомъ передъ этой странной болзнью!.. Третьяго-дня я считалъ его спасеннымъ, мы вмст долго гуляли и, казалось, вс несчастные симптомы совершенно исчезли… А сегодня ему хуже, нежели было когда-нибудь.

Докторъ-Португалецъ кивнулъ головой въ знакъ согласія, он не сводилъ глазъ съ больнаго.

— Между-тмъ, прибавилъ Сольнье:— вы могли слдить за моими дйствіями… Вы знаете, что я преслдовалъ эту болзнь, такъ-сказать, шагъ за шагомъ съ самаго ея зародыша… Я исключительно посвятилъ себя нервическимъ болзнямъ, и притомъ пользовался вашими превосходными совтами…

Мира снова кивнулъ головою.

— Странное дло! продолжалъ молодой докторъ: — этотъ человкъ богатъ, занимаетъ положеніе въ свт истинно-завидное, наслаждается почти-небывалымъ счастьемъ… и при всемъ томъ можно подумать, что онъ умираетъ съ печали!

Мира отвелъ на минуту глаза отъ испитаго лица Лоранса и посмотрлъ на товарища.

— Кром его, вы никогда не видали умирающихъ съ печали?.. прошепталъ онъ.

— Нтъ, отвчалъ Сольнье.

— А я — много жилъ и многое видлъ!.. Печаль похожа на медленный и врный ядъ, который терпливая рука вливаетъ мрными, разсчитанными пріемами..

Докторъ замолчалъ и опустилъ глаза.

— Да, это правда! прибавилъ онъ, какъ-будто невольно: — я видлъ то и другое… и та и другая смерть — сходны между собою… Только одна еще страшне другой! Я зналъ на своемъ вку человка, который въ-продолженіе цлыхъ мсяцевъ каждый день вливалъ по нскольку капель смертнаго напитка въ чашу бднаго старика… Нужно было для этого безжалостное сердце!.. Но какъ ни загрублъ этотъ человкъ, не знаю, достало ли бы у него духу вести до конца отраву печалью.

Мира снова замолчалъ, потомъ, на тонкихъ губахъ его показалась глубоко-горькая улыбка, и онъ примолвилъ:

— Для этого была бы нужна женщина!..

Молодой врачъ слушалъ съ изумленіемъ и терялся, желая разгадать тайный смыслъ этихъ словъ.

— Женщина? проговорилъ онъ: — въ-самомъ-дл, можно привесть на это чудовищные примры, но въ настоящемъ случа мы видимъ женщину, которая длаетъ честь своему полу… я видлъ, докторъ, какъ она наклонялась къ этому изголовью.. Это ангелъ!

Сардоническимъ блескомъ сверкнули глаза Португальца.

— Притомъ, разсказывали, что этотъ человкъ — демонъ!.. проворчалъ онъ.

— Кто?

— Отравитель, который цлый годъ умерщвлялъ старика… И нуженъ очень-зоркій глазъ, чтобъ проникнуть въ глубину женскаго сердца!

Изумленіе Сольнье возрастало съ каждымъ словомъ его собрата. Онъ все еще не хотлъ понять, но въ ум его невольно прояснялось…

Онъ съ безпокойствомъ глядлъ на доктора, ему и хотлось и страшно было услышатъ его объясненіе.

Но докторъ молчалъ, казалось, онъ бесдовалъ съ тяжелыми, внезапно-вызванными воспоминаніями.

Въ эту минуту дверь отворилась: мадамъ Лорансъ, прелестная, съ выраженіемъ нжной заботливости на лиц, тихо вошла въ комнату.

Когда послышался шорохъ, Мира поднялъ глаза. Сольнье, продолжая наблюдать за нимъ, слдилъ за его взглядомъ, и вздрогнулъ, когда этотъ взглядъ, горькій, обличительный, упалъ на прекрасное лицо Сары.

Этотъ взглядъ стоилъ всякихъ объясненій. Теперь уже нельзя было не понять тайнаго смысла послднихъ словъ доктора.

Онъ самъ намекнулъ на таинственное преступленіе, о которомъ одна мысль приводила въ ужасъ молодаго врача.

Что подумать? Сара подходила на ципочкахъ, въ прекрасныхъ глазахъ ея выражалось нжное безпокойство, и, казалось, по этимъ блднымъ щекамъ сейчасъ только катились слезы.

Это была женщина любящая, существо доброе, благородное, непорочное!

Сердце молодаго человка забилось отъ негодованія: оскорбительна была клевета у постели умирающаго, предъ лицомъ скорбной супруги!..

Онъ взглянулъ на Хозе-Мира съ ршительнымъ негодованіемъ, но физіономія доктора вдругъ измнилась: Сольнье не нашелъ въ ней и слдовъ того, что такъ возмущало его.

Мира стоялъ, онъ почтительно поклонился и на холодномъ лиц его появилась улыбка.

Когда мадамъ Лорансъ проходила мимо его, онъ взялъ ея руку поднесъ къ губамъ съ видомъ глубокой преданности.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

У биржеваго агента были т странные припадки нервныхъ потрясеній, которые по временамъ даютъ больному видъ здороваго, и вслдъ за тмъ вдругъ повергаютъ его на смертное ложе. Такъ-какъ эти страданія не обнаруживаются никакими видимыми признаками въ тл, то обыкновенно въ такихъ случаяхъ — равнодушные сомнваются, невжды смются, и вс шепчутъ слово: мнимый больной.

Въ-самомъ-дл, эти страшныя, нервическія муки, которыя одинаково крутятъ и сильнаго и слабаго, которыя въ малый срокъ убиваютъ самые мощные организмы, эти муки по-видимому вовсе не смертельны: одержимая имя жертва можетъ прозябать до послднихъ предловъ человческой жизни.

Народное поврье даже надляетъ несчастныхъ, пораженныхъ этой язвой, даровымъ патентомъ на долголтіе.

Нсколько дней сряду вы видите страдальца, убитаго рядомъ мучительныхъ кризисовъ, помертввшаго, изломаннаго, съ остолбенвшими глазами, съ обезображеннымъ лицомъ:— назавтра, Посл одной спокойной ночи, онъ уже ходитъ на солнышк, и вы находите въ немъ такую перемну, какъ-будто ему вчера только слегка понездоровилось.

Кажется, будто болзнь играетъ этими людьми, какъ тигръ своей добычей, неумолимая рука ея безпрестанно бросаетъ ихъ на край гроба и потомъ снова поднимаетъ на ноги.

Отъ этого зла искусные практики не знаютъ средства, они еще ищутъ его, а въ ожиданіи, рекомендуютъ развлеченіе, предписываютъ счастье, ибо, по ихъ мннію, эта болзнь — ясный признакъ и прямое слдствіе сильной душевной скорби.

И вотъ почему состояніе г. де-Лоранса было необъяснимо для доктора Сольнье.— Чего не доставало этому счастливцу? Онъ былъ богатъ, его уважали, ему завидовали, у него была дивно-прелестная жена, которая ухаживала за нимъ съ такой заботливостью, съ такой любовью!..

Дйствительно, была ли то уловка со стороны Малютки, или просто случай, только съ-тхъ-поръ, какъ болзнь биржеваго агента сдлалась опасною, молодой докторъ всегда заставалъ Сару у изголовья мужа.

И что за нжная внимательность! что за очаровательныя опасенія! что за восхитительная преданность!

Сейчасъ только Сольнье, въ разговор съ Хозе-Мира, назвалъ ее ангеломъ, и, конечно, въ этомъ слов не было преувеличенія!

Это былъ сущій ангелъ доброты, прелести, кротости!

И докторъ Сольнье былъ сердечно оскорбленъ скептической гримасой, которою Португалецъ встртилъ энтузіазмъ его.

Когда эта гримаса вдругъ исчезла съ лица Хозе-Мира и вмсто ея явилась почтительная улыбка, Сольнье подумалъ, что онъ ошибся, ему показалось невроятнымъ, чтобъ могъ человкъ сомнваться въ достоинствахъ Сары! …..

Она подошла къ постели, проворно, но граціозно, и даже не успла отвтить на поклоны докторовъ.

При вид мужа, на лиц ея изобразилось горькое состраданіе, можно было подумать, что у ней сердце разорвалось.

— Скажите мн правду, прошептала она, выговаривая слово за словомъ: — о! не скрывайте отъ меня ничего!.. Опасенъ онъ?..

— Нтъ еще, холодно отвчалъ Мира.

Малютка оглянулась на него, въ глазахъ ея выражалось что-то неопредленное.

Сольнье, замтивъ мелькомъ ея взглядъ, увидлъ въ немъ благодарность и какъ-будто боязливое сомнніе.

— Надйтесь, сударыня! сказалъ онъ:— здоровье г. де-Лорацса все въ томъ же положеніи, вы знаете, что его сильно разстроиваютъ эти припадки.

— Что за ужасная болзнь! проговорила Малютка сквозь слезы:— Боже мой! Боже мой! Теб не угодно спасти его!.. Вчера, посл васъ, докторъ, прибавила она, обращаясь къ Сольнье:— я думала, что могу уйдти… онъ былъ такъ хорошъ, казалось, совсмъ не страдалъ… а теперь, черезъ нсколько спокойныхъ часовъ, его едва можно узнать!..

Малютка закрыла лицо руками и извлекла изъ груди своей тяжелый вздохъ.

— О!.. о!.. произнесла она, какъ-бы не имя силъ говорить больше: — я не переживу этого!..

Сольнье бросилъ на Португальца взглядъ, который значилъ:

— Видите ли?.. и эту женщину вы вздумали обвинять!

Мира опять скорчилъ свою горькую улыбку, потому-что Малютка стояла къ нему спиной.

Больной слабо пошевелился и открылъ немного глаза. Малютка наклонилась къ изголовью, взяла его руки и стала грть въ своихъ рукахъ.

Конечно, Сольнье думалъ такъ, какъ всякій подумалъ бы на его мст, а Португалецъ имлъ свои причины строить гримасы: всякій сказалъ бы, что Сара — кроткій ангелъ, слетвшій облегчить и утшить страдальца.

Между женщиной, которую мы недавно видли въ будуар, въ опытныхъ рукахъ двухъ камеристокъ, и женщиной, склонявшейся теперь надъ этимъ страдальческимъ ложемъ, — была неизмримая разница. Вы пожелали бы эту вдругъ преображенную красоту украсить благочестивымъ чепчикомъ сестры милосердія: робкіе лучи трепетали въ зрачкахъ красавицы, казалось, это лицо неспособно выражать ничего, кром неутомимаго терпнія и набожной сострадательности сидлки.

Замтивъ ее, биржевой агентъ сдлалъ усиліе приподняться,— но не могъ, потому-что былъ слишкомъ-слабъ. Голова его тяжело лежала на подушк. Благодтельное вліяніе присутствія Сары скоро обнаружилось: морщины на лбу больнаго мало-по-малу пропали, сжатыя брови раздвинулись, онъ продолжалъ лежать съ полузакрытыми глазами, какъ-будто еще не очнувшись отъ сна и боясь, чтобъ не исчезло милое видніе.

— Каково теб, другъ мой? тихо сказала Малютка.

При звук этого голоса, больной задрожалъ и открылъ глаза.— Онъ взглянулъ на жену, и въ этомъ взгляд видна была робкая радость. То былъ рабскій взглядъ: въ немъ высказывалась покорная душа, упорная любовь, которую не могли побдить долгія муки.

— Мн было тяжело ныншнюю ночь, отвчалъ онъ слабымъ, измнившимся голосомъ.

— Зачмъ же было не позвать меня? проговорила Малютка тономъ упрека.

Г. де-Лорансъ потупилъ глаза и ничего не сказалъ.

Сольнье подошелъ.

— Теперь лучше, сказалъ онъ: — кризисъ кончился, и если не случится ничего особеннаго, день будетъ хорошъ.

— Будетъ то, что будетъ! проворчалъ Португалецъ.

Онъ продолжалъ смотрть на Малютку съ холоднымъ любопытствомъ, но сквозь эту наружную безчувственность уже проникала проснувшаяся страсть.

Сара была — судьба его, онъ склонялся предъ ея волей, какъ склоняется мусульманинъ предъ буквой Корана.

Онъ одинъ зналъ все, что существуетъ между ей и мужемъ:— онъ одинъ могъ проникнуть въ глубину души Малютки.

Сольнье взглянулъ на Мира, ожидая его мннія, но прежде, нежели Португалецъ собрался говорить, Сара просіяла отъ радости.

— Какъ мн было страшно, сказала она: — мой бдный Леонъ, когда ты лежалъ на этой постели неподвижный, блдный!

— Благодарствуй, прошепталъ биржевой агентъ: — постараюсь уврить тебя, что я счастливъ.

Сольнье изъ скромности отступилъ назадъ, и потому ничего не слышалъ, но разговоръ этотъ долетлъ до слуха Хозе-Мира, который стоялъ на прежнемъ мст.

И Хозе-Мира спрашивалъ самъ себя:

— Какой смертельный ножъ кроется подъ этими ласками?..

Незамтный знакъ, сдланный ему Малюткой, быль какъ-будто отвтомъ на этотъ вопросъ.

— А я шла сюда говорить объ удовольствіяхъ, веселостяхъ, сказала она:— ты не знаешь? отъздъ нашего семейства ускоренъ нсколькими днями… и ныньче все утро, думая о теб, я говорила: бдный Леонъ! я должна кое-что загладить передъ нимъ, часто мои фантастическія прихоти мучили его, и можетъ-быть… ужасная мысль!.. можетъ-быть, и я была немножко причиной этой болзни, которая приводитъ насъ въ отчаяніе.

— О!.. произнесъ биржевой агентъ, думая, что онъ бредить, между-тмъ, какъ слабость одолвала его:— болзнь — Божіе наказанье, Сара… а ты… ты утшеніе, услада!

Малютка нжно пожала руки своего мужа.

Португалецъ нахмурился, онъ какъ-бы предчувствовалъ что-то страшное.

Докторъ Сольнье любовался издали и раздумывалъ, какимъ образомъ привилась къ г-ну де-Лорансу, человку счастливйшему въ мір, болзнь, свойственная только уязвленной душ…

— Тамъ, продолжала Сара: — въ замк Гельдбергъ… я скажу теб все, что я думала сегодня утромъ, Леонъ!.. Мы будемъ одни среди толпы… то будутъ прекрасныя минуты!

— Это будетъ для меня рай!.. проговорилъ г. де-Лорансъ въ восторг.

— Но ты такъ страдаешь, такъ слабъ! сказала Сара, взглянувъ искоса на Мира: — перенесешь ли ты эту поздку?

Взглядъ, брошенный на Мира, былъ приказаніемъ, Португалецъ притворился, будто не понялъ.

— Чтобъ быть съ тобою, отвчалъ г. де-Лорансъ:— у меня на все достанетъ силы…

— Невозможно! сухо прервалъ Мира.

Малютка вздрогнула, какъ вождь, пораженный съ тылу своими же солдатами.

Сольнье приблизился.

— Не произнося такого ршительнаго приговора, сказалъ онъ:— я думаю, что далекое путешествіе можетъ имть непріятныя послдствія.

— Не говорите этого! вскричалъ больной, и щеки его покрылись легкимъ румянцемъ:— вы, опытные врачи… вы все знаете… но моей болзни не знаете!

— Дйствительно, прервалъ опять Португалецъ тмъ же сухимъ, рзкимъ тономъ.

Лорансъ взглянулъ на него съ испугомъ. Малютка не шевелилась и сидла къ нему спиной.

Но она старалась преодолть себя. Губы ея невольно сжимались, и нервическая гроза обнаруживалась въ ней судорожными движеніями пальцевъ.

Лорансъ покачалъ головой, не отдляя ее отъ подушки.

— Нтъ, нтъ, мой другъ! тихо сказалъ онъ, обращаясь къ Хозе-Мира: — вы не знаете, чмъ я страдаю, и этотъ ангелъ, котораго Богъ послалъ утолять мои мученія, Сара — не разгадала тайны моего сердца…

Въ этихъ словахъ была такая горькая неправда, что сама Сара, никогда незнавшая угрызеній совсти, смутилась, но смущеніе ея было минутное.

Едва опустила она глаза, какъ тотчасъ же подняла ихъ съ улыбкой.

Съ нжною, дивно-поддльною признательностью, прижала она руки больнаго къ груди своей.

И Лорансъ улыбался, по какая горькая скорбь скрывалась подъ этой улыбкой!..

Онъ сбиралъ вс усилія, чтобъ сохранить послднее достояніе, какое только оставалось ему: мнніе свта о его счастіи.

Молодой врачъ ничего этого не видлъ: но Мира, какъ въ книг, читалъ въ душ больнаго.

Нечего говорить, какое истинное участіе возбуждали въ немъ эти страданія. Но чувство его было преимущественно эгоистическое, онъ самъ страдалъ еще, страдалъ отъ подобной же язвы, жестокая рука, казалось, тяготла надъ нимъ, и онъ пытался мстить.

— Не надо мн говорить, продолжалъ биржевой агенть, притянувъ къ груди своей руку Сары:— что это путешествіе можешь быть вредно для меня… Парижъ меня убиваетъ!.. Я знаю это, я чувствую… У меня еще найдутся силы, когда эта желзная рука, которая давить мн душу, оставитъ меня въ поко… Когда мы удемъ?

— Надо знать… началъ — было Сольнье, не смя произнести мннія противъ опытности своего собрата.

Лорансъ сдлалъ нетерпливый, сердитый жестъ.

Малютка воспользовалась случаемъ, удобнымъ для ея комедіи.

— Успокойся, другъ мой, ласково сказала она: — г. Сольнье говоритъ правду… Докторъ Мира намъ совершенно преданъ, ты это знаешь, и мы должны быть уврены въ его знаніи… Если, въ-самомъ-дл, это путешествіе…

— Я думаю… въ третій разъ прервалъ Португалецъ тмъ же рзкимъ, сухимъ тономъ.

Прежде нежели онъ высказалъ свою мысль, Малютка спокойно, чрезвычайно-натурально обратилась къ нему, но когда она обернулась, лицо ея приняло то поразительно-страшное выраженіе, которое мы уже не разъ видли, блыя губы ея дрожали, неподвижные глаза, горли и леденили того, на кого были устремлены.

Мира пытался выдержать этотъ взглядъ, но чрезъ минуту вки его опустились, будто яркій свтъ поразилъ ихъ, и руки его безсознательно зашевелились, какъ-бы отъискивая опоры.

Онъ повернулся въ креслахъ, кашлянулъ и обратился за помощью къ огромной золотой табакерк, которую умлъ открывать съ такимъ докторскимъ видомъ. Ничто не помогло: очевидное, непреодолимое смущеніе замнило на его лиц суровую безчувственность.

А между-тмъ, глаза его невольно смотрли на Малютку.

Ротъ Сары открылся, губы зашевелились и, не издавъ ни звука, сказали:

— Я хочу!

Не дожидаясь отвта, Малютка отвернулась.

Послдовало минутное молчаніе, потомъ Хозе-Мира, едва переводя духъ, продолжалъ прерванную фразу:

— Я думаю, повторилъ онъ заминаясь и придумывая новую фразу: — мн кажется, что я высказалъ свое мнніе слишкомъ-рзко… Можетъ-быть, путешествіе и не будетъ вредно, если сообразить все… можетъ-статься даже, что оно подкрпитъ здоровье нашего друга…

— Я именно такъ думалъ, сказалъ Сольнье.

— Вс противъ меня, продолжалъ Мира, стараясь улыбнуться:— охотно уступаю и отъ всего сердца даю свое согласіе.

Лицо больнаго прояснло отъ удовольствія. Сара наклонилась къ дему и поцаловала его въ лобъ.

— Мы отправимся на-дняхъ, сказала она.

Биржевой агентъ смотрлъ на нее въ восторг.

— Сара!.. Сара! говорилъ онъ:— сжалишься ли ты надо мною?..

— Тс!.. увидишь!.. отвчала Сара пугливымъ тономъ.

— Ты такъ часто говорила мн, что не можешь любить меня!

— Не всегда говорятъ правду… иногда ошибаются…

— Такъ я могу надяться?

Сара улыбнулась упоительно-привтно.

Леонъ де-Лорансъ, утомленный сильными ощущеніями, закрылъ глаза. Ему хотлось продлить это мгновеніе, единственное въ его жизни, но слабость одолла его, мысли его отуманились, — онъ затихъ.

Блдное лицо больнаго сіяло довольствомъ, надежда, какъ бальзамъ, исцлила его раны своимъ прикосновеніемъ. Онъ былъ счастливъ.

VI.
Утро Франца.

Францъ проснулся не такъ рано, какъ Малютка, его ночь протянулась за полдень, но Боже мой, какъ несходны были его сны съ грезами г-жи де-Лорансъ!

Ему снились — радость, веселье, проказы, можетъ-быть, роскошныя воспоминанія приводили къ его устамъ и Сару, но съ этимъ прекраснымъ именемъ, конечно, Никакъ не вязалась мысль мщенія, и во сн у Франца было такъ же мало трагическаго, какъ и наяву.

Любовь свжая, прекрасная, дтское тщеславіе, золото, великолпіе, улыбки…

Онъ проснулся счастливымъ, взглянулъ на свой пышный альковъ, пощупалъ богатый шелковый занавсъ, и голыми ногами вскочилъ на мягкій коверъ.

Какъ все это прекрасно, какъ все хорошо!.. Фи! вчерашній чердакъ!

Разв Францъ когда жилъ на чердак? Онъ, право, не помнилъ!

Онъ созданъ былъ для этой блестящей роскоши, это богатство такъ шло къ нему! тутъ онъ былъ въ своей сфер, и прошлая бдность казалась ему оскорбительнымъ сномъ.

Зимнее солнце пробивалось сквозь вышитый тюль, драпировавшійся на окнахъ. Свтъ игралъ на новомъ ковр и оживлялъ его свжіе цвта, небо, казалось, улыбалось… О! какъ прекрасна жизнь!…

Сердце Франца сильно билось, радость тснила грудь его.

Мбель Монбро, разставленная безъ него вчера вечеромъ, красовалось изяществомъ формъ и отдлки. Францъ ходилъ изъ комнаты въ комнату, останавливался, предъ художественными группами Кумберворта или Прадье, любовался, ложился на диваны, вскакивалъ, и не зналъ, куда дть свою веселость…

Слуги еще не успли достать ему, онъ былъ одинъ въ своей обширной квартир.

Намявъ диваны, наскакавшись на коврахъ, онъ возвратился въ спальню и слъ передъ палисандровымъ столикомъ, до которомъ вчера разбросалъ свой выигрышъ, золото и билеты, запахнулъ атласные отвороты пышнаго халата и началъ любоваться своими соровищами.

Съ лихорадочнымъ жаромъ принялся онъ за работу, тщательно, въ симметріи разставлялъ столбики луидоровъ и считалъ какъ кассиръ, вычисляющій дневной барышъ.

Но на половин счета, внезапная мысль блеснула въ голов его, вычисленія кончены, онъ сильно ударилъ кулакомъ по столу, и шеренги смшались.

Золото и ассигнаціи разсыпались въ миловидномъ хаос. Безпорядокъ иногда бываетъ кстати, и настоящій любитель, скупецъ-артистъ, съ удовольствіемъ опускаетъ дрожащія руки въ звонкую груду…

Но Францъ былъ далеко не скупецъ: онъ бросилъ на свои сокровища разсянный, утомленный взглядъ, и уже не думалъ о нихъ.

Опустившись въ кресла Помпадуръ, онъ началъ мечтать.

Къ нему воротились мысли, которыя вчера такъ занимали его голову: отецъ, семейство, имя, богатство, и этимъ размышленіямъ Францъ не видлъ конца: то были предположенія, возможности, упоительныя надежды, въ которыхъ не было ничего врнаго.

Францъ былъ въ безпечномъ расположеніи духа, онъ отбросилъ эти трудныя размышленія и предался мыслямъ о Дениз.

Тутъ только кротость и радость! Францъ откинулъ голову, глаза его были полузакрыты, ротъ полуоткрытъ, онъ бесдовалъ съ вчерашними веселыми воспоминаніями, и чмъ боле думала онъ о Дениз, тмъ боле любилъ ее. Онъ видлъ ее, благородную, откровенную, прекрасный образъ ея былъ напечатлнъ въ душ Франца, и ясный, спокойный свтъ окружалъ ея головку. Вчера, можетъ-быть, Францу хотлось чего-нибудь боле романическаго, нежели свиданіе у Ганса Дорна, теперь онъ безсознательно радовался, теперь онъ былъ счастливъ тмъ, что чистый покровъ двственницы сохранился незапятнаннымъ.

Но разв могла она поколебаться или впасть въ заблужденіе? Францъ трепеталъ отъ удовольствія и самолюбія каждый разъ, когда говорилъ себ: ‘она меня любитъ!..’

Дениза представлялась ему единственнымъ въ мір перломъ, онъ воспользовался бы урокомъ Гризье противъ каждаго, кто вздумалъ бы утверждать, что есть на свт женщина, подобная мамзель д’Одмеръ.

И эта женщина любила его, — любила не съ той только поры, какъ счастіе улыбнулось ему, какъ сдлался онъ сыномъ принца, но давно, давно, она любила его бднаго, ничтожнаго, безъ имени!

Радость его соединялась съ серьзною, глубокою признательностью, втренный ребенокъ длался человкомъ и углублялся въ мысль, которая, какъ молитва, стремилась къ Богу.

Потомъ шаловливая веселость блестла въ глазахъ его, въ мечтахъ его являлась живая, милая Гертруда.

Везд вокругъ него пріятные образы, везд дружескія лица!

Звонокъ, дернутый робкою рукой, зазвенлъ тихо, Францъ не слыхалъ. Позвонили въ другой разъ, потомъ въ третій, наконецъ, ключъ довернулся въ передней двери, и кто-то вошелъ безъ его немощи.

Францъ не думалъ о предосторожностяхъ. Только сладкій, пріятный голосъ привратницы вывелъ его изъ размышленій.

Добрая женщина остановилась на порог спальни и, увидвъ разбросанное на стол золото, почтительно сняла очки.

— Извините, сударь, сказала она съ глубокимъ поклономъ: — что я вошла, отворивъ дверь своимъ ключомъ… но вы не изволили слышать звонка.

Франкъ выпрямился на своихъ креслахъ, привратница продолжала:

— Что и говорить! молодость, такъ молодость и есть! Не то, что т старше скряги, — мужчина съ дамой лтъ пятидесяти или пятидесяти-пяти, можетъ-быть и шестидесяти, — которые здсь прежде жили… гд имъ было такъ убрать комнаты! Какъ можно! У нихъ была старая мбель, коммоды, столы съ змйками на ножкахъ, стулья соломенные, кресла допотопныя!..

— Вы врно пришли сказать мн о слуг, о которомъ я васъ просилъ? сказалъ Францъ.

Привратница надла очки, чтобъ опять почтительно снять ихъ.

— Прекрасно! продолжала она, осматривая комнату: — прекрасно! прекрасно!.. Ахъ, Господи, какъ прекрасно!.. Какъ же вамъ странно должно быть все это посл…

Она не кончила, дипломатическій инстинктъ говорилъ ей, что фраза выйдетъ опасная.

— Наверху, на чердак? спросилъ Францъ, улыбаясь.

Привратница распустила огромный синекрасный клтчатый шатокъ и громко утерлась имъ, чтобъ скрыть свое смущеніе.

— Ахъ, какъ прекрасно! продолжала она: — честь длаетъ дому такой жилецъ… и экипажи у воротъ останавливаются!

Вдругъ привратница вскрикнула:

— Ахъ, какая я глупая! и забыла про экипажъ-то! А эта дама тамъ ждетъ!

— Какая дама? быстро спросилъ Францъ.

Маленькіе глаза привратницы пріятно заморгали.

— Прекрасная дама, отвчала она: — она непремнно желаетъ васъ видть.

— Зовите.

Прежде, когда Францъ былъ тамъ, наверху, ему объявили, что въ дом дамъ не принимаютъ, но эта строгость нравовъ простиралась только на чердаки, добродтель въ Париж сурова только къ маленькимъ жильцамъ.

Въ первомъ этаж прилична свобода нравовъ, съ одной стороны оно и выгодно, а съ другой какъ человку, платящему дв тысячи экю въ годъ, высказывать истины, расточаемыя жильцамъ въ пятьсотъ франковъ?

Неприлично!

— Я такъ и думала, что вы пріймете, продолжала привратница, придавая своему морганью плутовское значеніе: — впрочемъ, не смла себ позволить…

— Зовите, зовите, повторилъ Францъ.

Привратница сдлала поклонъ туловищемъ, головой и очками.

Францъ едва усплъ повязать галстухъ, какъ привратница снова вошла въ сопровожденіи дамы съ опущеннымъ вуалемъ.

— Два письма, про которыя я было-забыла, сказала она, положивъ ихъ на столъ, и скромно удалилась.

Францъ оставилъ письма, чтобъ принять прекрасную постительницу, которую онъ узналъ и подъ вуалемъ.

Это была г-жа де-Лорансъ.

Вошедши, Сара съ невыразимымъ изумленіемъ увидла окружавшую ее роскошь. Она никогда не была у Франца, но знала, что онъ бденъ, она думала найдти его въ бдной комнатк школьника, съ тощею постелью, съ хромымъ бюро, разноклинными стульями, съ графиномъ на окн и трубками.

Она даже разсчитывала на эту скудость для эффекта своего прихода, она думала уничтожить, поразить, ослпить.

Не смотря-на то, Малютка была такъ опытна, что не обнаружила своего непріятнаго изумленія, когда она подняла вуаль, въ лиц ея изображалось нжное, заботливое участіе.

Францъ подвелъ ее къ дивану и слъ подл нея.

— Вы не ждали меня? сказала она.

— Признаюсь… началъ-было Францъ.

— Вы удивились, увидвъ меня?

— Я особенно счастливъ…

Сара коснулась рукою его лба.

— Двадцать-четыре часа не слышать васъ! продолжала она.— Когда я узнала, что ваша жизнь въ опасности… ахъ, Францъ, вы не можете себ представить моего безпокойства!

Францъ покраснлъ, онъ дйствительно не представлялъ себ ничего и въ глубин сердца каялся.

Сара томно взглянула на него своими большими черными глазами, Францъ еще никогда не видлъ ее такою прекрасною.

Онъ пробормоталъ какое-то несвязное оправданіе.

— Вамъ не надо оправдываться, Францъ, сказала Сара печальнымъ голосомъ: — я отгадываю ваше оправданіе… вы не любите меня.

— И вы думаете!..

— Я давно уже боюсь этого!.. Вы ребенокъ передо мною, такія преступныя связи всегда кончаются несчастливо!

Францъ былъ застигнутъ въ-расплохъ. Въ первую минуту, у него не достало хладнокровія на то, чтобъ разгадать притворство подъ искусной игрой Сары, онъ только защищалъ свое постоянство и клялся изъ всхъ силъ, что никогда еще такъ не любилъ, какъ теперь…

И можетъ-быть говорилъ правду. Онъ былъ молодъ, пылокъ, легкомысленъ, а, Сара дйствовала на это открытое сердце оружіемъ испытаннымъ.

Какой юноша устоитъ противу жалобъ любви!

Притомъ, вс выгоды были на сторон Сары: жалобы ея изливались со всмъ искусствомъ и прелестью, какими только она могла владть. Ничто не развлекало ея, ничто не давало ей повода думать, что она забыта, и роль Аріадны играла она по разсчету.

Она, напротивъ, думала, что пылкая молодая любовь Франца пережила бы даже ея капризы. Она слышала смутные толки объ ухаживаніи Франца за мамзель д’Одмеръ, но Сара, созданная для побдъ, могла ли опасаться соперницъ?

Францъ былъ молодъ, добръ, откровененъ. Малютка проникла жъ самыя глубокія тайны его жизни…

Не она, а Францъ долженъ былъ любить послдній.

Разсчитывая такимъ образомъ, всегда получишь врный результатъ, какъ въ четырехъ правилахъ ариметики. Малютка была уврена въ своемъ дл.

Но и въ самую ариметику вкрадется погршность, если пренебречь какимъ-нибудь элементомъ вычисленія. Малютка не приняла въ разсчетъ возможности другой любви.

А между-тмъ, смущеніе Франца заставило ее задуматься, потому-что она была еще боле искусна, нежели доврчива, она замтила, что Францъ защищался дурно, и начала сомнваться.

Притомъ, чмъ больше она обдумывала, тмъ сильне возбуждала въ ней безпокойство эта роскошь, которую она встртила у него такъ неожиданно.

Обманывалъ ли ее Францъ, или это богатство очень-недавно досталось ему?

Въ томъ и другомъ случа скрывалась тайна, и, какъ бы то ни было, Малютка все боле и боле убждалась въ необходимости достигнуть своей цли — привлечь юношу на гельдбергскій праздникъ, гд интрига должна была получить роковую развязку.

Опытный умъ ея проворно работалъ: она видла, что роль жертвы могла отклонить разговоръ и отдалить результатъ, она измнила маневръ, конечно не вдругъ, но притворившись мало-по-малу убжденною.

— До-сихъ-поръ я ждала, мой бдный Францъ, продолжала она:— и съ какимъ нетерпніемъ!.. Я надялась получить отъ васъ хоть одно слово!.. Ничего небывало… Боже мой! какъ я страдала!.. Наконецъ не вытерпла, велла закладывать карету и…

— Какъ я вамъ благодаренъ, Сара! сказалъ Францъ.

Это было холодно. Вмсто того, чтобъ воспламениться,— юноша, казалось, удерживался.

Малютка пристально посмотрла на ре то, стараясь прочесть задушевную мысль на его лиц.

Эта задушевная мысль была внезапное недовріе. Францъ вдругъ вспомнилъ послднюю встрчу свою съ г-жею де-Лорансъ, онъ вспомнилъ слова ея, произнесенныя въ англійской кандитерской въ конц ужина. Малютка приподняла тогда край завсы, покрывавшей ея сердце, и Францъ ничего не видлъ тамъ, кром сухаго цинизма и глубокаго равнодушія.

Когда онъ объявилъ ей о своей дуэли, теперь ожили въ его памяти вс эти подробности,— прекрасный ротикъ Малютки открылся, самъ не зная почему, онъ не вполн поврилъ ея искренности. Конечно, ему не приходила въ голову мысль о цли, къ которой стремилась г-жа де-Лорансъ, но тайный инстинктъ заставлялъ его если не притворяться, то по-крайней-мр не доврить ей.

— Я не такъ виноватъ, какъ вы думаете, сказалъ онъ, принимая снова свое хладнокровіе: — вчера я былъ въ Улиц-Пруверъ, чтобъ видть васъ.

— Я была тамъ и ждала васъ.

— Баронесса Сен-Рошъ сказала мн, что васъ нтъ… я пришелъ поздно, надясь все-таки васъ застать. Сегодня я еще не выходилъ и, конечно, прежде всего былъ бы у васъ.

Онъ вжливо цоцаловалъ ея руку.

Малютка, опустивъ глаза, слушала эти объясненія, она ждала чувства и видла только любезность.

Съ-тхъ-порь, какъ Сара пустилась въ ежедневныя битвы кокетства, въ которыхъ побда никогда не оставляла ея, теперь, въ первый разъ, она какъ-будто предчувствовала пораженіе.

Брови ея невольно нахмурились.

Итакъ, ребенокъ противился ей! Сара была унижена.

Но скоро ей стало совстно самой-себя. Что жъ тутъ было такого въ сущности? Она покраснла, какъ храбрый солдатъ, у котораго при первомъ выстрл родилась мысль о бгств.

— Я ошиблась, продолжала она, поднявъ блествшіе удовольствіемъ глаза:— вы не были виноваты, Францъ… какъ я рада, что заблуждалась!.. Теперь, когда я въ васъ уврена, мн остается обратиться къ вамъ съ просьбой… потому-что я пришла къ вамъ по двумъ причинамъ.

Фраццъ наклонился и приготовился слушать.

— Я хочу пригласить васъ, продолжала Сара: — на сельскій праздникъ, который даемъ мы въ замк отца моего.

Посл свиданія съ Денизой, Францу сильно хотлось получить приглашеніе на праздникъ Гельдберга, но въ эту минуту его тревожило безотчетное враждебное чувство къ Сар. Впрочемъ, дти почти такъ же кокетливы, какъ женщины.

— Благодарю васъ, отвчалъ онъ: — но…

Францъ остановился, онъ не зналъ, что сказать.

— Вы не хотите? сказала Сара, и легкая краска выступила у ней на лиц.

— О! напротивъ, отвчалъ Францъ, жеманясь:— я цню… мн лестно… я благодаренъ вамъ…

— Но вы отказываетесь?

— Я этого не смю сказать… я не знаю…

Сара сдлала движеніе, чтобъ встать: такъ была она взволнована! Но она преодолла себя, и на лиц ея снова явилась та же задумчивая улыбка, съ которой вошла она.

— Прежде, проговорила она:— иначе приняли бы вы случай меня видть.

— Но пожалуйста, не думайте, что я измнился, отвчалъ Францъ:— еслибъ были только вы одни…

Малютка ждала окончанія, но Францъ молчалъ, лицо ея прояснилось, ей показалось, что она опадала.

— Не-уже-ли вы сердитесь? сказала она: — не-уже-ли хотите мн платить за извстныхъ членовъ дома Гельдберга?

Францъ и не думалъ объ этомъ, онъ самъ не зналъ причины своего отказа, онъ походилъ на ребенка, который говоритъ ‘нтъ’ и, отворачивая голову, протягиваеть руку, чтобъ взять то, что ему предлагаютъ.

Но необдуманныя слова Сары открыли ему цлый рядъ мыслей, на губахъ его показалась горькая, язвительная улыбка.

— Къ чему вспоминать объ этомъ, отвчалъ онъ:— съ людьми бдными и слабыми можно все длать, такъ принято въ извстныхъ слояхъ общества, я былъ тогда такъ ничтоженъ и бденъ!

— Разв теперь вы богаты?.. спросила Сара.

Этотъ вопросъ сорвался у нея съ языка, она хотла остановиться, но уже было поздно.

Францъ, взволнованный непріятными воспоминаніями, всталъ и началъ ходить но комнат.

— Да, я богатъ… отрывисто отвчалъ онъ:— и буду еще богаче… я благородный!.. и т, которые презирали меня въ несчастіи, охотно бы присоединились теперь къ моему богатству…

Безсознательно взялъ онъ со стола принесенныя привратницей письма и смялъ ихъ.

Г-жа де-Лорансъ тяжело вздохнула, и головка ея опустилась на грудь.

— Еслибъ я знала, что вы богаты, сказала она тономъ обиженнаго: — я бы не пришла къ вамъ.

Францъ остановился, ему показалось, что у Сары навернулись слезы.

— Я виноватъ, вскричалъ онъ:— я съумасшедшій, Сара!.. простите меня!.. Вы, кром добра, ничего мн не сдлали!.. Я буду! я поду!

Сердце Малютки запрыгало отъ радости, но она подавила это ощущеніе, и на лиц ея ничего не отразилось.

— Вы не съумасшедшій, Францъ, сказала она:— и я отъ всего сердца благодарю васъ, если вы для меня забываете ссору.

— Для васъ однхъ, Сара!

— Тотъ, кто оскорбилъ васъ, будетъ просить у васъ извиненія…

— Кавалеръ Рейнгольдъ? прервалъ Францъ: — онъ слишкомъ — старъ, слишкомъ-сморщенъ, слишкомъ-раскрашенъ, слишкомъ-лысъ, слишкомъ-трусливъ!.. я не хочу!

Онъ приблизился къ Малютк и машинально распечаталъ одно изъ двухъ писемъ.

— Какъ хотите! будетъ по вашему, продолжала Сара: — но я ненавижу этого человка за то, что онъ съ вами сдлалъ, и мн пріятно было бы видть его униженнымъ передъ вами… И такъ, вы принимаете мое приглашеніе, Францъ? Поговоримъ же о дл и пріймемъ свои мры… Праздникъ будетъ значительный, гости подутъ на будущей недл, но семейство наше и близкіе друзья оставятъ Парижъ въ воскресенье или понедльникъ… Хотите быть нашимъ?

Францъ не отвчалъ. Распечатавъ письмо, онъ развернулъ его и разсянно пробжалъ. По странному стеченію обстоятельствъ, въ письм говорилось о гельдбергскомъ праздник и о посщеніи Сары.

Еще странне: оно предсказывало въ точныхъ выраженіяхъ послднее предложеніе Сары.

Рука была незнакомая и въ первую минуту Францъ не нашелъ подписи.

Вотъ содержаніе письма,

‘Человкъ, имющій свои причины принимать живое участіе въ г-н Франц, долгомъ считаетъ предупредить его, что въ скоромъ времени онъ будетъ приглашенъ на праздникъ, который даютъ банкиры Гельдбергъ, Рейнгольдъ и Комп. въ своемъ германскомъ замк.

‘Принять это приглашеніе г. Францъ можетъ безопасно, но что касается до ранняго отъзда изъ Парижа съ семействомъ Гельдбергъ,— то тутъ опасность, опасность смертельная!’

Этимъ словомъ оканчивалась фраза и страница.

Францъ смялъ письмо и положилъ его въ карманъ.

Голова его опустилась, странное согласіе словъ письма съ словами Сары изумило его.

— Такъ какъ же?… сказала Сара.

Францъ хотлъ отказать, но все еще не отвчалъ.

Онъ мечталъ и, въ задумчивости, распечаталъ второе письмо такъ же безсознательно, какъ первое.

— Странное время выбрали вы читать письма!.. сказала Сара съ улыбкой.

Францъ не слыхалъ. Онъ пробжалъ глазами второе письмо, которое состояло только изъ двухъ строкъ, написанныхъ тонкимъ, мелкимъ почеркомъ. Лицо его измнилось, щеки покрылись румянцемъ.

— Такъ что же?.. повторила Сара: — я жду вашего отвта, Францъ…

Юноша еще не ршался.

— Я васъ спрашиваю, хотите ли вы?.. прибавила Сара.

— Слышу, слышу! быстро прервалъ Францъ: — я согласенъ и тысячу разъ благодарю васъ… Буду! о, непремнно буду!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Прошло минутъ десять, какъ ухала г-жа де-Лорансъ. Францъ держалъ второе письмо въ рук и глаза его, казалось, не могли оторваться отъ этого письма.

Посл ухода Малютки, онъ два или три раза подносилъ его къ губамъ и нжно цаловалъ. Впрочемъ, въ письм не было рчи о любви, оно содержало въ себ слдующее:

‘Д… д’О… предупреждаетъ г. Франца, что она узжаетъ изъ Парижа нсколькими днями ране, вмст съ семействомъ Гельдберга.’

— И я также! говорилъ Францъ:— какъ все устроивается для меня въ эту счастливую недлю!.. Я поду, увижу ее…

Минуты дв или три стоялъ онъ задумчивый, теряясь въ игривыхъ мечтахъ, потомъ лицо его отуманилось.

— Но другое письмо!.. думалъ онъ: — что значитъ этотъ грозный совтъ, и отъ кого онъ?

Онъ искалъ письма на стол и на диван, гд сидлъ подл Малютки, и наконецъ нашелъ его смятымъ, обезображеннымъ въ карман, халата,— развернулъ и тихо, со вниманіемъ прочелъ въ другой разъ.

Странно! странно! Письмо предсказывало все, и угроза была тмъ достоврне, чмъ боле оправдывались на дл прочія обстоятельства.

Но отъ кого же оно?

Францъ посмотрлъ адресъ, и, конечно, ничего не узналъ. Какъ смыслъ кончился на первой страниц, то Францъ и не думалъ искать продолженія.

Въ эту минуту, совершенно-случайно, онъ перевернулъ листокъ, — вскрикнулъ.

На оборот было еще нсколько словъ и подпись.

Францъ жадно прочелъ слдующее:

‘Г. Францъ, можетъ-быть, пренебрежетъ этимъ совтомъ, потому-что онъ отваженъ и любитъ опасности, но здсь опасность грозитъ не ему одному? мадмуазель Д… д’О… отправляется также съ семействомъ Гельдберга, она будетъ раздлять эту опасность, и неблагоразуміе г. Франца обрушилось бы и на нее.’

— Все знаетъ!.. пробормоталъ Францъ, остолбенвъ.

Случай, казалось, нарочно подтверждалъ слова неизвстнаго: онъ предвщалъ визитъ г-жи де-Лорансъ, и г-жа де-Лорансъ была, онъ предсказывалъ приглашеніе,— приглашеніе было сдлано почти словами письма, онъ наконецъ говорилъ о Дениз,— и Дениза сама удостовряла въ истин словъ его.

Францъ не ршался, онъ не зналъ, что ему длать, и эта нершительность нисколько не была обдуманною, юноша не думалъ и не могъ думать.

Большіе открытые глаза его были устремлены на подпись письма.

Это было не имя, а два слова, въ которыхъ для него заключались вс ощущенія предшествовавшихъ дней, два слова, которыя мучили его, отъ которыхъ бились жилы на его вискахъ, Которыя ставили его въ самую средину тайны, покрывавшей его будущность.

Эти два слова были: ‘Нмецкій кавалеръ.’

VII.
Три посланника.

Иногда самыя обыкновенныя житейскія вещи кажутся намъ сверхъестественными. При извстномъ сочетаніи, достаточно двухъ или трехъ случаевъ, чтобъ показать человка или происшествіе въ фантастическомъ свт.

Баронъ Родахъ, нмецкій кавалеръ, представлялся Францу и преимущественно Гертруд, которая все знала черезъ Франца, лицомъ совершенно-чудеснымъ.

Францъ отвергалъ это впечатлніе всмъ скептицизмомъ своего парижскаго воспитанія, Гертруда, напротивъ, Предавалась съ какимъ-то страхомъ чарамъ своего нмецкаго воображенія. Она длала прибавленія къ странной исторіи Франца, дополняла легенду, представляла ее себ въ тхъ неопредленныхъ оттнскахъ, образующихъ какъ-бы покрывало, подъ которымъ германская поэзія выводитъ свои ночные фантастическіе образы, переходила изъ живаго міра въ другой, наполненный существами сверхъестественнными, незнающими житейскихъ препятствій, Для которыхъ все возможно, которые все отгадываютъ, и таинственная исторія которыхъ описана въ старыхъ балладахъ.

Францъ не заходилъ такъ далеко, но при мысли, о нмецкомъкавалер не всегда могъ освобождаться отъ суеврнаго ощущенія. Тутъ была и надежда и что-то страшное.

Онъ большею частію смялся надъ собою и, презрительно улыбался, сознавая свою слабость: но упорная мысль возвращалась, и философъ пускался въ чудесныя мечты точно такъ же, какъ Гертруда.

Да, нмецкій кавалеръ и былъ-таки очень-странное существо! Онъ являлся Францу всегда такъ неожиданно, въ такихъ странныхъ обстоятельствахъ! Притомъ, и Францъ принималъ все на свой счетъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Прошло двое сутокъ, былъ четверкъ 8 февраля. Баронъ Родахъ далъ торжественное общаніе явиться къ г-ж де-Лорансъ въ Париж, къ мейнгерру фан-Прэтту въ Амстердам и синьйору Яносу Георги въ Лондон.

Общать — уже много, но исполнить…

Подобной штуки и самъ Фабрицій фан-Прэттъ не ршился бы объявить своей публик, когда онъ былъ физикомъ-воздухоплавателемъ.

Это ужъ черезъ-чуръ, что желзныя дороги, путешествующіе голуби и самые телеграфы! Коротко сказать: это или нелпость, или волшебство…

Но въ наше время какъ проведешь колдовствомъ? Его показываютъ на улицахъ за деньги, и наука въ этомъ отношеніи далеко отстала, наши колдуны не превратятъ верблюда въ лягушку.

Какъ бы то ни было, баронъ Родахъ сдержалъ тройственной общаніе.

Въ полдень 8 февраля, грумъ Маджарина Яноса, Голландецъ добраго Фабриціуса фан-Прэтта и слуга г-жи де-Лорансъ торжественно возвстили своимъ господамъ:

— Баронъ Родахъ!

И баронъ Родахъ вошелъ, и не слышно было ни малйшаго срнаго запаха.

Объясненіе, конечно, было бы здсь мелочно и даже невозможно, мы скажемъ только одно,— именно: въ трехъ визитахъ своихъ, баронъ Родахъ умлъ придать лицу своему различные оттнки выраженія, казалось, онъ поддлывалъ свою физіономію, смотря по характеру хозяина. Въ Париж, въ кокетливо-убранномъ салон г-жи де-Лорансъ, онъ былъ важенъ, ловокъ и холоденъ. Въ Амстердам, въ зажиточномъ, измыленномъ, накрахмаленномъ дом достойнаго Голландца, принялъ нсколько-тяжелый, апатическій видъ Голландца. Онъ не могъ, утратить своей благородной красоты. Но такъ-сказать выпускалъ ее черезъ кранъ, онъ, казалось, длалъ съ своимъ лицомъ то же, что нкоторыя лоретки длаютъ съ своими головными уборами: уборъ одинъ, но съ множествомъ концовъ, шляпка роскошная, съ граціозно-колеблющимися перьями, когда термометръ любви въ экипаж, шляпка скромная, когда дама по инфантеріи… Въ этой стран трубокъ и пива, отъ барона пахло солодомъ и табакомъ.

Въ Лондон, напротивъ, предъ воинственнымъ Маджариномъ, онъ былъ фанфарономъ, отъ взгляда котораго, казалось, дрожали окна, но надъ гордо-топорщившимися усами глаза его смотрли моложе, живе, веселе, физіономистъ почелъ бы его повсой, волокитой и рубакой.

Изъ этихъ трехъ качествъ, второе обнаружилось тотчасъ же, какъ-только Родахъ вошелъ въ переднюю синьйора Яноса. На порог онъ увидлъ мелькнувшую хорошенькую женщину, и какъ ни коротко было это свиданіе, онъ усплъ послать ей поцалуй. Мужчина прекрасный,— женщина также успла улыбнуться.

Впрочемъ, кром этихъ подробностей, поведеніе Родаха было одинаково въ Лондон, Париж и Амстердам: везд онъ требовалъ особой аудіенціи и везд получилъ ее.

Посл свиданія съ нимъ, г-жа де-Лорансъ съ гнвомъ и ужасомъ на лиц сла въ карету и отправилась въ Тампль, гд заставила г-жу Батальръ оставить ея постъ для важнаго совщанія.

У Фабриціуса фан-Прэтта и Маджарина Яноса все смутилось и пошло ходенмъ посл визита барона, фан-Прэттъ, всегда такой спокойный, былъ въ ярости, Маджаринъ одурлъ отъ бшенства.

Надо думать, что съ ними обоими случилось что-то одинаковое, потому-что оба принялись сбираться въ дорогу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Черезъ день настала и суббота, которую съ такимъ страхомъ ожидали въ дом Гельдберга, какъ критическую минуту.

Контора наполнялась съ утра, удивительно-аккуратно собрались вс служащіе къ мстамъ своимъ. Всегда гельдбергскіе комми содержались превосходно и вошли въ пословицу въ высшемъ торговомъ кружку, но теперь все было изъисканно, роскошно. Можно было подумать, что историческіе львы Гандскаго-Бульвара переселились въ улицу Виль-л’Эвекъ.

Лакированные сапоги блестли, желзными перьями водили руки въ новыхъ перчаткахъ, атласныя подкладки фраковъ ярко отдлялись отъ кожаныхъ табуретовъ. Вс въ узкихъ панталонахъ, въ изящныхъ жилетахъ, и только два или три фантастическіе шарфа нарушали торжественное однообразіе блыхъ галстуховъ.

И слдовъ не было критическаго положенія длъ Гельдберга, Рейнгольда и Комп., но въ торговл, какъ въ жизни, не успетъ еще болзнь наложить роковаго пятна на жертву смерти, а организмъ уже страдаетъ, и страшная всть чрезъ каждую вену доходитъ до отдаленнйшихъ членовъ.

Смутная молва уже пронеслась въ контор Гельдберга. Откуда выходятъ подобные слухи — Богъ-знаетъ, но они расходятся, скользятъ, расползаются. Ничего положительнаго, врнаго, полуслова, безсмыслица!

И потомъ находитъ страхъ. Весь домъ какъ-бы содрогается: будто сонъ, вщунъ смерти, представился здоровому человку.

Никому не приходило въ голову, что 10 февраля 1844 года, посл пятнадцатилтняго существованія, наканун открытія одной изъ важнйшихъ желзныхъ дорогъ, домъ Гельдберга, Рейнгольда и Комп. прекратитъ платежъ своихъ векселей, а между-тмъ, въ контор вс такъ думали.

Они сами не знали, почему именно такъ думали, одинъ человкъ могъ логически объяснить имъ дло — кассиръ Моро, но онъ былъ скрытенъ, какъ камень.

Но мы уже сказали, что эти слухи выходятъ Богъ-знаетъ откуда, несчастныя новости выползаютъ изъ земли и, таинственнымъ газомъ распространяясь въ воздух, доходятъ до ушей.

Что-то торжественное было въ контор Гельдберга. Предсмертный часъ всегда торжественъ! Писцы важно и печально сидли передъ своими пюпитрами въ ожиданіи предвидннаго происшестія, въ залахъ была тишина, только изрдка и то отрывистыми, робкими словами мнялись между собою сосди.

Каждый разъ, какъ-только новый поститель подходилъ къ касс, всми овладвалъ томительный ужасъ, потомъ надежда возвращалась, и общее безпокойство, можетъ-быть, и кончилось бы, еслибъ кто-нибудь изъ членовъ дома показался въ контор.

Но въ этотъ день, какъ нарочно, никто не видалъ ихъ…

Начали поговаривать, что они, можетъ-быть, ухали заране…

Но это было заблужденіе. Три компаньйона съ утра собрались въ конференц-зал. Неясное безпокойство конторщиковъ для нихъ, конечно, было гораздо-чувствительне.

Первые часы собранія были пасмурны и печальны, шумъ отворявшейся и затворявшейся двери въ кассу, расположенную подъ ними, болзненно отзывался въ глубин сердецъ ихъ.

Время шло, но они не разуврялись, страхъ ихъ не уменьшался, но росъ съ каждой минутой. Отъ времени до времени, они посматривали на богатые стнные часы, и глаза ихъ опускались въ отчаяніи.

Они ни слова не сказали другъ другу, глубокое молчаніе царствовало въ конференц-зал.

Да и какъ бы сообщили они другъ другу свои мысли? Они старались провести другъ друга, и общаго между ними было только — вроломство и отвращеніе.

Каждый имлъ въ запас надежду, но надежду для одного себя, нисколько несвязанную съ цлями компаніи. Впрочемъ, не ожидаемая катастрофа ихъ ужасала, а молчаніе человка, который общалъ каждому изъ нихъ дать оружіе противъ другихъ компаньйоновъ.

Они ждали или отвта отъ барона Родаха, или его самого.

Не тутъ-то было! Часъ всти прошелъ — нтъ ничего!

Они уже начинали совершенно отчаяваться, какъ въ комнату вошелъ слуга Клаусъ съ тремя письмами въ рук.

Рейнгольдъ, Авель и самый Мира не могли удержаться отъ лихорадочнаго нетерпнія. Вс трое встали и разомъ спросили:

— Ко мн?

Отвтъ былъ удовлетворителенъ для всхъ: было письмо и доктору Хозе-Мира, и Авелю Гельдбергу, и кавалеру Рейнгольду.

Одно изъ этихъ писемъ было изъ Парижа, другое изъ Амстердама, третье, наконецъ, изъ Лондона.

Компаньйоны съ такимъ нетерпніемъ торопились узнать содержаніе писемъ, что не замтили одного обстоятельства: письма, кром различія штемпелей, были совершенно сходны и, очевидно, писаны вс одной рукой.

Прочитавъ, каждый быстро смялъ полученное посланіе. Они въ одинъ разъ распечатали письма, въ одинъ разъ прочли и въ одинъ разъ положили ихъ въ карманы, точно по команд.

Каждому хотлось вывдать тайну сосдей, и такъ-какъ эта мысль пришла всмъ троимъ въ одно время, то быстрые, лукавые взгляды ихъ встртились.

Они знали другъ друга, и потому каждый отгадалъ благосклонное желаніе товарищей. Ни одинъ не смутился, ни одинъ не удивился.

Письменное тріо произвело въ нихъ сильную перемну. До прихода Клауса, они были разстроены и печальны, теперь, казалось, теплый, свжій воздухъ пахнулъ имъ въ лицо. Рейнгольдъ снова пріосанился фанфарономъ, пошлое лицо молодаго Авеля сіяло довольствомъ, у самого доктора разгладились морщины.

Нсколько минутъ молча смотрли они другъ на друга, потомъ кавалеръ Рейнгольдъ, какъ человкъ нескрытный и откровенный, заговорилъ первый.

— Итакъ, сказалъ онъ, потирая руки и смотря на часы, на которыхъ было три часа: — черезъ часъ касса запрется, и мы спасены!

— О-го! сказалъ молодой Гельдбергъ: — спасены! Какъ вы это понимаете?

Страхъ былъ великъ, но объ немъ уже не было и помина.

— Я понимаю, отвчалъ Рейнгольдъ съ довольнымъ видомъ: — что безъ меня домъ, вроятно, теперь бы уже не существовалъ.

Авель пожалъ плечами.

— Вотъ какъ! повторилъ онъ: — съ своей стороны, я не боюсь Маджарина Яноса… Истинная опасность грезила со стороны фан-Прэтта, онъ человкъ денежный… И если домъ дйствительно клонился къ паденію, я поддержалъ его.

— Юный другъ мой, отвчалъ Рейнгольдъ съ насмшливыхъ поклономъ: — я и не ожидалъ мене отъ вашей просвщенной скромности.

Споръ длался жаркимъ.

— Успокойтесь, господа, сказалъ докторъ: — время, конечно, идетъ, но до четырехъ часовъ еще Богъ-знаетъ что можетъ случиться!

— Со стороны Маджарина мы безопасны! вскричалъ Рейнгольдъ.

— Уврены ли вы въ этомъ?

— Совершенно.

— Намъ нечего опасаться и мейнгера фан-Прэтта, гордо произвесть Авель.

— Это ужь ршено? спросилъ докторъ.

— Надюсь!

Мира взглянулъ на обоихъ, на его неподвижномъ лиц было какое-то изумленіе.

— Славно! сказалъ онъ, стараясь скрыть порывъ любопытства: — какъ же свели вы свои счеты? ни тотъ, ни другой изъ васъ не вызжалъ изъ Парижа?

— Есть маленькія средства, отвчалъ Рейнгольдъ съ значительнымъ видомъ.

— Пословицы глупы, прервалъ молодой Гельдбергъ, — и самая глупая изъ всхъ та, по которой слдуетъ самому исполнять свои дла… когда есть хорошій посолъ…

— А!.. прервалъ Мира: — Вы вели переговоры съ фан-Прэттомъ черезъ посла?..

На лиц молодаго барона выразилось самое великолпное самодовольствіе. Онъ утвердительно качнулся.

— И вы также?.. спросилъ Мира, обращаясь къ Рейнгольду.

— Ршительно также, отвчалъ кавалеръ: — и едва-ли посолъ нашего молодаго друга годится въ подметки моему послу.

— А если я вамъ назову его!.. сказалъ-было сгоряча Авель, но вдругъ принялъ притворно-таинственный видъ.

— Я молчу, продолжалъ онъ, закусивъ губы: — прибавлю только, что вашъ знаменитый посредникъ и вы, господинъ Кавалеръ, отворили дверь ужь отпертую…

— Посмотрлъ бы я на васъ! проворчалъ Рейнгольдъ, у котораго лицо отуманилось при одной мысли о ярости Маджарина.

— Э! воскликнулъ Авель: — еслибъ дло шло о томъ, чтобъ образумить этого стараго рубаку, конечно я никому бы не уступилъ этой чести.

— Дйствительно, другъ мой, отвчалъ Рейнгольд нжно-дкимъ тономъ: — это дало бы вамъ случай доказать хоть одинъ разъ то, что вы утверждаете такъ часто, именно — что вы очень-храбры.

Авель вспыхнулъ.

— Милостивый государь! вскричалъ он, заикаясь отъ ярости: — еслибъ я думалъ, что вы хотите оскорбить меня!..

— Тсс! тсс! важно произнесъ докторъ: — вы оба поступили одинаково прекрасно, потому-что при настоящемъ положеній кассы нельзя бы удовлетворить ни того, ни другаго кредитора. Вы дйствовали искусно, и я, съ своей стороны, весьма вамъ благодаренъ… но, кажется, я сдлалъ еще лучше вашего.

— А-га! вскричали разомъ Рейнгольдъ и Авель.

— Судите сами, продолжалъ Мира: — по вашей милости домъ спасенъ на сегодня… но завтра?

— Завтра впереди… хотлъ-было сказать кавалеръ.

— Позвольте, прервалъ докторъ: общими мстами не прибавишь къ касс и четверти экю… Чтобъ существовать, нужно имть фонды… а ваши ходатаи, какъ ни искусны, не доставили вамъ ни одного.

— А вы нашли денегъ? спросилъ Рейнгольдъ.

— Завтра мы получимъ сто тысячъ экю, отвчалъ докторъ.

Прочіе два компаньйона подняли головы, и презрительное хладнокровіе замнилось на ихъ лицахъ жаднымъ удовольствіемъ.

— Въ-самомъ-дл?.. проговорилъ кавалеръ.

— Сто тысячъ экю? сказалъ Авель.

— Сто тысячъ экю, важно повторилъ Мира.

— Какимъ образомъ?

Мира невольно понизилъ голосъ и произнесъ имя г-жи де-Лорансъ.

Рейнгольдъ и Авель забыли раздоръ и принялись смяться отъ чистаго сердца.

Мысль о ста тысячахъ экю довершила ихъ пріятное расположеніе духа.

— Вамъ яблоко, докторъ! вскричалъ Рейнгольдъ: — между вашимъ поступкомъ и нашими такое же различіе, какъ между положительнымъ и отрицательнымъ. Но какимъ бсомъ вы ршились?..

— Да, прервалъ Авель: — вы обыкновенно не очень-храбры передъ моей возлюбленной сестрицей…

Мира почти улыбнулся.

— Э! господа! сказалъ онъ: — разв у васъ однихъ только посланники?

— Право! вскричалъ молодой Гельдбергь.

— Ршительно, прибавилъ Рейнгольдъ: — да здравствуетъ дипломація!

Они подали другъ другу руки, и въ первый разъ, можетъ-быть, безъ скрытной мысли: энтузіазмъ проникъ даже въ сердце доктора.

— Мы спасены! сказалъ онъ: — спасены совершенно!.. и эта катастрофа сдлаетъ насъ только благоразумне… Теперь, прошу васъ, нсколько словъ о нашихъ двухъ важныхъ длахъ.

— О праздник и желзной дорог! вскричалъ Рейнгольдъ: — праздникъ идетъ… и вчера вечеромъ, тихо прибавилъ онъ, наклонясь къ уху доктора:— я досталъ четверыхъ въ одной тампльской харчевн.

Мира вопросительно взглянулъ на него.

Рейнгольдъ значительно мигнулъ.

Авель не видлъ этого: онъ всталъ съ своего мста и, стоя у бюро, перебиралъ бумаги.

— Что касается до желзной дороги, то это дло идетъ на всхъ парахъ! сказалъ онъ издали, и, остановившись на минуту, чтобъ посмяться надъ своей остроумной шуткой, продолжалъ:

— Съ понедльника будетъ запросъ на десять тысячъ акцій… прежде самой публикаціи!.. Это удивительно!..

— Черезъ недлю, прибавилъ Рейнгольдъ:— капиталъ удвоится.

— Черезъ мсяцъ увеличится вдесятеро! отвчалъ молодой Гельдбергъ.

— А по возвращеніи изъ замка, продолжалъ кавалеръ: — наши акціи пойдутъ двумя-стами пятьюдесятью франками выше!..

Глаза доктора заблистали, — веселость сіяла на разгорвшихся лицахъ прочихъ компаньйоновъ.

Било четыре часа.— Вс трое разомъ встали: то былъ часъ закрытія кассы.

До-сихъ-поръ, удовольствіе ихъ еще было несовершенно.

— Кончено! вскричалъ докторъ: — цлая стна отдляетъ наше прошедшее отъ будущаго!.. Сама судьба безсильна противъ дома Гельдберга!

Прежде, нежели другіе два компаньйона успли отвтить на этотъ возгласъ и часы пробили въ послдній, четвертый разъ, вдругъ въ передней раздался шумъ.

Въ то же время кто-то сильно ударилъ въ маленькую дверцу съ особой лстницы, по которой кассиръ Моро проходилъ въ сосднюю съ конференц-залой комнату.

Эта дверь была заперта изнутри, чтобъ избжать безполезныхъ посщеній, компаньйоны, дйствительно, оставивъ для роковаго дня свое обычное эгоистическое пронырство, съ общаго согласія отдали по-утру въ кассу все, что было у каждаго изъ нихъ.— На случай бды, у нихъ уже ничего не было боле.

Улыбка застыла на губахъ Португальца. Авель и Мира стояли съ открытыми ртами, съ помутившимися глазами.

Шумъ въ передней увеличивался.— Громовой голосъ приказывалъ слуг отворить.

Рейнгольдъ поблднлъ какъ смерть при звук этого голоса.

Потомъ слышался мягкій, ласковый голосъ — и Авель выпучилъ глаза въ изумленіи.

Наконецъ, за дверцой кассира возвышался третій голосъ, — голосъ женскій, безпокойный, сердитый, внятно произносившій имя доктора Хозе-Мира.

Трое компаньйоновъ неподвижно стояли передъ каминомъ, какъ-бы пораженные громомъ…

Авель и Рейнгольдъ смотрли на главную дверь, Мира украдкой заглядывалъ въ маленькую комнату, гд за нсколько дней предъ тмъ баронъ Родахъ засталъ врасплохъ кассира Моро въ тайномъ совщаніи съ его патронами.

Шумъ въ передней становился все сильне. Слышенъ былъ могучій, страшный голосъ, похожій на гласъ трубный.

Онъ грозилъ, проклиналъ. Сторожевой слуга защищался робко, и въ голос его боле-и-боле слышался страхъ.

Въ то же время усиливались и учащались удары въ маленькую дверь на лстницу кассы.

Авель и Рейнгольду посмотрли другъ на друга.

— Узнате вы этотъ голосъ?.. пробормоталъ молодой Гельдбергъ.

Зубы кавалера стучали, онъ не могъ отвчать.

— Отоприте! кричали съ лстницы кассы:— господинъ докторъ! Я знаю, что вы здсь, я вамъ приказываю отворить!..

— Это сестра! сказалъ Авель: — пусть ее воетъ и колотить, сколько угодно…

Совтъ, можетъ-быть, и благоразумный, но докторъ былъ неспособенъ ему слдовать. Непреодолимая, таинственная сила, казалось, тяготла надъ его волей, каждый разъ, какъ слова ея долетали до его ушей, онъ незамтно отступалъ и невольно приближался къ сосдней комнат. Что-то влекло его въ ту сторону, что онъ ни длалъ, сопротивленія были напрасны, надобно было сдаться.

Послдній, четвертый ударъ стнныхъ часовъ еще гудлъ въ комнат. Не прошло и минуты, а веселаго энтузіазма на лицахъ трехъ компаньйоновъ и слдовъ не осталось.

Молнія ударила въ самую середину этой веселости. Они стояли, какъ представляютъ Бальтасара, съ глазами, неподвижно-устремленными на божественную угрозу, оледенившую опьянніе послдней оргіи.

Авель и кавалеръ не шевелились, но докторъ, покоряясь таинственному ужасу, который привлекалъ его къ тому мсту, откуда выходилъ нетерпливый голосъ раздраженной женщины, уже прошелъ безсознательно почти черезъ всю конференц-залу.

— Отворите! отворите же! кричала Сара, и, не щадя своихъ рукъ, стучала въ дверь.

Еще минуту докторъ колебался, потомъ — махнулъ рукой и переступилъ въ другую комнату.

Въ это время сильный ударъ поколебалъ рзную главную дверь.

— Это онъ! о! это онъ!.. шепталъ кавалеръ.

— И онъ не одинъ! прибавилъ Авель, который, благодаря своей вялой, лнивой натур, не такъ сильно чувствовалъ этотъ неожиданный ужасъ, притомъ же, онъ имлъ дло съ слабой стороной.

— Кажется, лучше бы отворить, сказалъ онъ.

— Нтъ! нтъ! вскричалъ Рейнгольдъ: — дверь крпка… можетъ-быть они и не сломаютъ ея!

Онъ такъ ороблъ, что даже мысль о побг не приходила ему въ голову.

Онъ стоялъ пораженный, уничтоженный, ноги гнулись подъ тяжестью его тла.

Послдовалъ второй ударъ, сильне перваго, дверь подалась, при третьемъ защелка замка выскочила, и на порог явились три человка, одинъ изъ нихъ, стоявшій спиною, былъ въ гельдбергской ливре и упорно защищалъ проходъ.

Въ одно мгновеніе, онъ свалился на полъ — и остальные двое вошли.

Они представляли собою совершенный контрастъ: первому было лтъ пятьдесятъ, онъ былъ высокъ, сложенія атлетическаго, плотно-обтянутая венгерка выказывала широкую грудь, на немъ была мховая шапка съ красными отворотами, изъ-подъ которыхъ падали густыя кудри черныхъ глянцевитыхъ волосъ съ рдкою просдью.

Огромные закрученые усы были какъ смоль черны.

Т, которые знали Маджарина Яноса Гебрги, когда онъ жилъ въ Германіи, тотчасъ узнали бы его. Двадцать лтъ не произвели въ немъ той рзкой перемны, которой обыкновенно подвергаются люди въ-теченіе такого продолжительнаго періода. Роскошный станъ его не опалъ, глаза не потеряли прежняго суроваго блеска. Онъ ничего не потерялъ, но за то ничего и не выигралъ, умственный элементъ никогда не преобладалъ въ этой гордой стати.

Товарищъ его былъ толстый, приземистый старикъ, круглый, цвтущій, съ четвернымъ подбородкомъ и совершенно сферическимъ брюхомъ, у него было мало волосъ, и эти ярко-блые волосы произрастали на красномъ череп.

На щекахъ его играло здоровье, мирное довольство отражалось въ улыбк, глаза, казалось, ласкали все, на что ни обращались, маленькій розовый ротикъ былъ точно вырзанъ искусной рукой изъ большой вишни.

Это былъ Фабриціусъ фан-Прэттъ, экс-физикъ-воздухоплаватель, имвшій отъ роду шестьдесятъ-семь лтъ.

Сколько злости и надменной угрозы было въ лиц Маджарина, столько же снисходительной вжливости въ пріятномъ лиц мейнгера фан-Прэтта.

Эти два человка, какъ мы сказали, представляли безусловный контрастъ… Нечего говорить о томъ, что взломилъ дверь и сбилъ съ ногъ гельдбергскаго лакея не почтенный фан-Прэттъ. Онъ, напротивъ, вошедъ въ конференц-залу, изъ предосторожности затворилъ ту самую дверь и тщательно заперъ ее.

Маджаринъ былъ уже передъ каминомъ и положилъ широкую руку на плечо Рейнгольда.

— Векселя мои!.. сказалъ онъ съ явнымъ усиліемъ воздержаться.

Кавалеръ пробормоталъ нсколько невнятныхъ словъ.

— Мой векселя!.. повторилъ Яносъ глухимъ голосомъ, и на лбу его вздулись толстыя жилы. Рука его давила плечо Рейнгольда, который смогъ только испустить болзненный вздохъ.

Несчастный кавалеръ былъ еле-живъ, опасность, которой онъ подвергался вчера въ харчевн Четырехъ Сыновей Эймона, была ничто въ сравненіи съ этимъ ужаснымъ происшествіемъ. Кровь стыла въ его жилахъ, онъ видлъ свой послдній часъ у себя на носу.

Добрый фан-Прэттъ подосплъ къ нему на помощь.

— Ну, другъ мой, Яносъ, сказалъ онъ, переходя комнату мелкимъ, торопливымъ шагомъ: — зачмъ такъ горячо приниматься съ перваго раза, право? Шестьдесятъ лтъ слишкомъ я веду свои дла одинаково кротко и тихо, и никогда не раскаивался.

Маджаринъ снялъ руку съ плеча Рейнгольда, который, такимъ-образомъ, лишившись опоры, упалъ въ кресла.

Ему стало легче. Неожиданная помощь Голландца произвела на него такое же дйствіе, какъ удачная микстура.

Голландецъ подалъ одну руку Авелю, другую Рейнгольду.

— Здравствуй, юный другъ, сказалъ онъ:— здравствуй, старый товарищъ!.. Мы съ синьйоромъ Яносомъ издалека пріхали къ вамъ въ гости… и врно добрымъ порядкомъ повершимъ свои маленькія недоразумньица.

— Я пріхалъ за сто-двадцать ль за своими векселями, сурово прервалъ Маджаринъ:— мн ихъ надо сейчасъ же.

Фан-Прэттъ успокоилъ его движеніемъ руки и смягчилъ пріятной улыбкой.

— Я не знаю, сколько именно ль отсюда до меня,— да и что нужды близко ли, далеко ли, когда дешь къ другу!.. Врно только одно, что и я также пріхалъ за своими маленькими векселями, которые вы мн возвратите, а я получу!

— Изволите видть… началъ-было Авель.

— Вы позволите мн ссть, другъ мой? прервалъ фан-Прэттъ: — я подъ-старость растолстлъ, и усталъ съ дороги.

Онъ вынулъ изъ кармана огромный платокъ и отеръ лобъ, покрытый потомъ.

— Гэ!.. продолжалъ онъ, складывая мясистыя короткія ноги свои одну на другую: — знаете ли, вы сдлались прекраснымъ мужчиной, любезный Авель!.. Каково здоровье вашего почтеннаго батюшки?.. Но вотъ какія бываютъ странныя встрчи! прибавилъ онъ, не дожидаясь отвта:— прізжаю изъ Амстердама, и первое лицо, которое увидлъ въ гостинниц — прекрасный, лучшій другъ мой, Яносъ, только-что пріхавшій изъ Лондона!..

Въ порыв симпатіи, онъ протянулъ руку Маджарину, который нехотя подалъ ему одинъ палецъ. Яносъ былъ пасмуренъ, брови его сдвинулись, болтовня Голландца очевидно утомляла его.

Фан-Прэттъ отъ всего сердца пожалъ палецъ Яноса.

— А теперь, друзья мои, продолжалъ онъ:— поговоримъ о дл, если хотите… Почтенный другъ мой, Яносъ, требуетъ съ васъ около мильйона-ста-тысячь франковъ по переводнымъ парижскимъ векселямъ, которые похищены такимъ средствомъ, котораго мой мирный умъ не позволяетъ назвать.

— Наглымъ воровствомъ! сказалъ Маджаринъ, посмотрвъ на Рейнгольда и Авеля.

Кавалеръ силился подобострастно улыбнуться, молодой Гельдбергъ потупилъ глаза.

— Это, можетъ-быть, уже слишкомъ-рзко, продолжалъ мейнгеръ фан-Прэттъ:— но, кажется, довольно-врно… Я самъ точно въ такихъ же обстоятельствахъ… и, кром удовольствія васъ видть, пріхалъ спросить у васъ свои… мильйонъ-триста-пятьдесятъ тысячъ франковъ по векселямъ, которые похищены у меня однимъ изъ вашихъ агентовъ.

— А я, произнесъ третій голосъ съ порога сосдней комнаты:— я пришла также требовать триста тысячъ франковъ, которые другой вашъ агентъ укралъ у меня самымъ гнуснымъ образомъ.

Вс обернулись, — г-жа де-Лорансъ медленно приближалась къ камину.

Еслибъ добрый Голландецъ не говорилъ безъ умолка дв или три минуты съ ряду, то въ это время можно было бы слышать тихій разговоръ въ сосдней комнат.

Докторъ отворилъ Малютк въ то время, когда Маджаринъ проломилъ дверь.

Съ полминуты Португалецъ употреблялъ все свое краснорчіе, чтобъ отклонить Сару отъ намренія идти дале, но гнвъ Сары никогда не зналъ препятствій, притомъ же ей хотлось узнать…

Она вошла въ конференц-залу. Щеки ея были блдны, губы стиснуты. Изъ ежедневныхъ отчетовъ, которыхъ она постоянно требовала отъ Мира, ей нсколько извстны были отношенія дома къ фан-Прэтту и синьйору Георги. Она слышала угрозы Маджарина, и хотя не знала причины этого шумнаго гнва, но за то знала довольно-многое другое, и могла понять, о чемъ идетъ дло.

За нею шелъ докторъ Мира рабомъ, побжденнымъ, бой его съ Малюткой былъ непродолжителенъ, но упоренъ. Сара была обманута, ея тайна передана человку постороннему, который эту тайну употребилъ оружіемъ противъ нея.

Ужь два дня Сара искала доктора, и докторъ, чувствуя собственную слабость, избгалъ встрчи, прятался, какъ т неопытные должники, которые еще не научились бодро выносить суровые взгляды кредиторовъ.

Съ перваго взгляда, Яносъ и фан-Прэттъ не узнали въ немъ того суроваго и надменнаго алхимика, у котораго каждое слово было апоегмой, который, бывало, никогда не оставлялъ строгаго педантизма.

Онъ шелъ опустивъ голову, схоластическая важность исчезла, и на лиц его отражалась одержанная надъ нимъ тяжелая побда.

Счастливе всхъ, безъ сомннія, былъ Авель, у котораго противникомъ былъ Фабриціусъ фан-Прэттъ, олицетворенная кротость и обходительность.

Что касается до двухъ остальныхъ, то трудно было ршить, кому изъ нихъ хуже, Маджаринъ былъ человкъ ужасный, да и Сара никому не уступала, когда дло шло о томъ, чтобъ насолить кому-нибудь.

Увидвъ ее, фан-Прэттъ, Рейнгольдъ и Авель — встали и поклонились, Маджаринъ нехотя послдовалъ ихъ примру, ему теперь крайне-непріятно было присутствіе женщины.

Рейнгольдъ, напротивъ, отрадно улыбнулся: то была перемна, а всякая перемна для него была хороша. Чмъ больше людей въ комнат, тмъ меньше опасности, онъ мало-по-малу приходилъ въ себя, и взоръ его готовъ былъ принять прежнее наглое выраженіе.

— А! да это наша прелестная Сара!.. вскричалъ Фабриціусъ.— Я васъ видлъ ребенкомъ, и вы уже были прекрасны… Кажется, почтенный другъ нашъ, Моисей Гельдъ, называлъ васъ сокровищемъ…

На этотъ монологъ г-жа де-Лорансъ отвчала церемоннымъ поклономъ, котораго послдняя половина относилась къ Маджарину. Яносъ кусалъ усы, грызъ удила.

Рейнгольдъ предложилъ Малютк свой стулъ и помстился за нимъ, какъ за щитомъ отъ своего противника.

Посл этого благоразумнаго и ловкаго манвра, для него наступило то мгновеніе наивнаго самодовольства, которое ощущаетъ преслдуемый страусъ, когда ему удается спрятать голову за голышъ.

Г-жа де-Лорансъ сла на кресло, которое предложилъ ей Рейнгольдъ.

— Я пришла сюда, сказала она, какъ-бы чувствуя потребность объяснить свое присутствіе: — вмсто моего мужа, съ которымъ такъ низко поступили эти господа… Притомъ, я имю право занять здсь мсто, какъ дочь и наслдница Моисея Гельда, прибавила она, обращаясь къ Маджарину, который продолжалъ коситься и хмуриться.

Яносъ безстрастно, сухо поклонился, какъ воспитанникъ Политехнической Школы.

— Э! любезное дитя! вскричалъ фан-Прэттъ: — позвольте мн Васъ такъ-называть: вдь я васъ няньчивалъ… Боже мой! да разв кому можетъ быть непріятно ваше милое присутствіе?.. Здравствуйте, учтенный докторъ… сказать не могу, какъ радъ васъ видть?.. Ну! вотъ мы вс вмст, исключая Моисея Гельда, нашего почтеннаго вдовца, который, надюсь, наслаждается счастливой старостью, и бднаго Цахеуса Несмера (фан-Прэттъ отеръдйствительную или мнимую слезу)… Могу васъ уврить, друзья мои, что мы явились сюда совсмъ безъ враждебныхъ мыслей…

— Говорите за себя! сухо прервалъ Маджаринъ.

— Фи, синьйоръ Яносъ! отвчалъ безподобный Голландецъ, котораго рчь становилось все слаще и слаще:— не портьте дружескаго характера этой счастливой встрчи… Я, кажется, догадываюсь, что наша милая Сара точно въ такомъ же положеніи, какъ и мы… Увы! Разсчеты вчно расторгаютъ семейныя узы!.. Только если ея дло такъ же просто, какъ наши, то мы въ десять минутъ все покончимъ.

Онъ сладко улыбнулся г-ж де-Лорансъ.

— Будемъ дйствовать систематически, и, какъ между нами есть дама, то пусть она говоритъ первая: этого требуетъ приличіе.

— Общество, кажется, приняло за правило, отвчала Малютка свободнымъ, твердымъ голосомъ, который сдлалъ бы честь любому Адвокату:— отдлять каждому изъ своихъ членовъ исключительное занятіе однимъ или нсколькими разсчетами…

— Совершенно-справедливо, прервалъ фан-Прэттъ: — потому-что, посл удаленія отъ длъ почтеннаго Моисея, я велъ сношенія съ однимъ моимъ юнымъ другомъ Авелемъ.

— Я имлъ несчастіе вести дла съ этимъ! прибавилъ Яносъ, безъ церемоніи указывая пальцемъ на кавалера Рейнгольда.

У кавалера достало духа улыбнуться.

— А я, продолжала Сара:— я была въ прямыхъ сношеніяхъ съ докторомъ Хозе-Мира, и должна сказать, что имла къ нему слпое довріе… Вотъ что произошло: докторъ притворился отсутствующимъ, откомандировалъ ко мн агента, которому предварительно сообщилъ нкоторыя тайны по счетамъ господина де-Лоранса…

Малютка не смутилась, произнося эти слова.

— Господина де-Лоранса! продолжала она холодно, одушевляясь: — страдальца, при смерти больнаго, объ опасномъ положеніи котораго докторъ Мира, какъ врачъ, зналъ лучше, нежели кто-нибудь… А! сударь! прибавила она, обратившись къ доктору:— не могли вы дать ему спокойно окончить тяжелую, страдальческую жизнь! ему осталось нсколько дней пробыть на этой земл, и вы отравили ихъ!

Она остановилась, какъ-бы задыхаясь отъ волненія.

Эти слова произвели явное впечатлніе на Маджарина, ослпленный дивной красотой Малютки, онъ смотрлъ на нее и на минуту забылъ собственную злобу, упиваясь гнвомъ Сары.

Рейнгольдъ втайн радовался такому результату.

Добрый Фан-Преттъ отиралъ сухіе глаза огромнымъ фуляромъ.

— Господа, продолжала Сара, обращаясь къ двумъ постителямъ: — вы старинные друзья моего отца… я считаю васъ своими… предъ другими, у меня бы достало силы принудить себя молчать, но я знаю, что говорю передъ вами… Да, вотъ человкъ выбралъ подобнаго себ коварнаго лжеца… онъ послалъ его ко мн, ко мн, бдной, доврчивой женщин!.. Я съ ужасомъ увидла въ рукахъ незнакомца тайны, которыя могли погубить моего мужа!… Онъ грозилъ мн, — я уступила, и теперь у господина-доктора должны быть сто тысячъ экю, похищенные у женщины, бывшей его другомъ.

Голосъ Малютки, въ которомъ слышались слезы, былъ краснорчиве самыхъ словъ.

— Это гнусно, низко! вскричалъ Маджаринъ, сжимая кулаки. Рейнгольдъ и Авель молчали.

— Ахъ, докторъ! любезный докторъ! проговорилъ фан-Прэттъ: — не-уже-ли вы способны на такое черное дло?

Докторъ потупилъ глаза, слова тснились на его поблвшихъ, дрожавшихъ губахъ, но онъ энергически удерживался и казался мрачнымъ, важно-покорнымъ.

Комизмъ невольно пробивался сквозь эту сцену, которая такъ сильно клонилась къ драм. Странная вещь! говорили о воровств, а между-тмъ, это слово, принятое съ негодованіемъ покрайней-мр половиной присутствовавшихъ, слдовало бы написать красивыми золотыми буквами на стн залы.

Обвинители и обвиненные въ этомъ отношеніи были равны: ни для одного изъ нихъ слово ‘честность’ не имло опредленнаго смысла.

Дйствительно, на совсти Авеля Гельдберга не было никакого преступленія, но это, можетъ-быть, отъ-того, что не было случая. Искать чего-нибудь похожаго на сердце между этими шестью собесдниками, можно было разв въ зврской груди Маджарина.

Онъ убилъ, обокралъ, но не вс чувства замерли въ глубин его души, притомъ же у него была хоть и разбойничья, а все-таки отвага.

Прочіе, кром Малютки, были столько же робки, какъ и испорчены.

Они были въ роляхъ: одни играли хорошо, другіе посредственно, но ни одинъ въ подметки не годился записной актрисс.

Докторъ былъ правъ, скрываясь и убгая: онъ, конечно, былъ сильнйшимъ изъ трехъ компаньйоновъ, но и вс они, вмст съ свирпымъ Маджариномъ и извилистымъ Фабриціусомъ, не устояли бы противъ одной Сары. Малютка теперь молчала, прекрасная грудь ея колебалась подъ тканью платья, она, казалось, ждала отвта доктора.

Мира не открывалъ рта.

— Такимъ-образомъ, сказалъ фан-Прэттъ съ своею неизмнною мягкостью:— мы расположились весьма-симметрически: трое противъ троихъ… дло нашей милой Сары, кажется, обсужено… она права, тысячу разъ — права… Ваша очередь, благородный Яносъ!

— Я уже сказалъ, отвчалъ Маджаринъ: — и не люблю говорить два раза… Впрочемъ, со мной такая же исторія, какъ съ дочерью Моисея Гельда. Человкъ, котораго я даже и имени не знаю, пришелъ ко мн отъ Реньйо…

— Рейнгольдъ… пробормоталъ кавалеръ.

— Рейнгольдъ или Реньйо, грубо произнесъ Яносъ:— имя гнуснаго негодяя!.. Не прерывать меня! Этотъ посланный употребилъ со мною такія средства, которыхъ я не хочу объяснять…

Голосъ его слегка задрожалъ, и лобъ еще больше наморщился. Онъ надвинулъ свой колпакъ на густые волосы и, поднявъ голову, продолжалъ:

— Дло не въ подробностяхъ!.. эти векселя въ Париж у моего повреннаго, и сегодня именно, въ случа неуплаты, слдовало подать ко изъисканію… Вашъ посланный, господинъ Реньйо, усплъ взять отъ меня росписку на полученіе векселей отъ моего повреннаго… и когда, въ-слдъ за мошенникомъ, я пріхалъ въ Парижъ, уже было поздно!

Не смотря на страхъ, Рейнгольдъ едва не захохоталъ: такъ понравилась ему эта продлка.

— Дло ршено! сказалъ толстый фан-Прэттъ, принявшій на себя роль предсдателя.— Что касается до меня, то мое положеніе ршительно одинаково съ положеніемъ доблестнаго Яноса… Кажется, общество иметъ много прекрасныхъ агентовъ… тотъ, который у меня былъ, не совсмъ незнакомъ мн, надо признаться — малый чрезвычайно-искусный!.. Онъ у меня выпросилъ власть, подобную той, о которой сейчасъ говорилъ синьйоръ Георги, потому-что мои векселя были также въ Париж у повреннаго, и сегодня ихъ слдовало представить ко взъисканію… Мы съ любезнымъ Яносомъ были въ сношеніяхъ по этому предмету и дйствовали единодушно. Эту власть, такъ или иначе, а я далъ… и когда слетлъ какъ снгъ на голову къ моему повренному, векселя мои уже пошли гулять вмст съ векселями синьйора Яноса.

Фан-Прэттъ отеръ лобъ и сдлалъ окончательный жестъ.

— Я предлагаю вотъ что, продолжалъ онъ, переводя духъ:— безъ шума!.. къ чему шумть..? Мы — старые товарищи. Любезный докторъ отдастъ сто тысячъ экю Малютк Сар, Рейнгольдъ возобновить векселя почтеннаго Яноса, другъ мой Авель возвратить мн мои… и вечеромъ пообдаемъ вмст съ почтеннымъ Моисеемъ Гельдомъ, чтобъ отпраздновать нашу встрчу.

Мнніе, конечно, совершенное во всхъ отношеніяхъ, достойное мудрости царя Соломона, тмъ не мене — ни одинъ изъ трехъ парижскихъ компаньйоновъ не хотлъ принять его.

Маджаринъ ждалъ цлую секунду, посл которой терпніе его лопнуло.

Отстегнувъ отвороты своей венгерки, онъ открылъ пару богатыхъ пистолетовъ…

Рейнгольду хотлось теперь быть въ Канад.

— Длайте, что хотите, сказалъ Яносъ:— а мои векселя возвратите сейчасъ же, не то, я раздлаюсь съ вами по-своему!

Онъ взялъ одинъ пистолетъ.

Рейнгольдъ, дрожа всмъ тломъ, спрятался за кресломъ Малютки.

Фан-Прэттъ снова вступился.

— Успокойтесь! сказалъ онъ.— Успокойтесь, благородный Яносъ.. Запахните венгерку и спрячьте эти инструменты: они здсь неумстны… Мы въ Париж, любезный товарищъ, а въ Париж можно вдаться и безъ огнестрльнаго оружія.

— Я люблю самъ вдать свои дла, отвчалъ Маджаринъ: — пусть онъ сейчасъ же говоритъ, не то — я размозжу ему голову!..

Онъ взвелъ курокъ пистолета, и по глазамъ Венгерца видно было, что угроза его не пустая.

Съ нимъ нельзя было разсчитывать ни на страхъ, ни на благоразуміе. Какова бы ни была опасность, но когда онъ хотлъ, для него все было возможно.

Грозная опасность развязала языкъ кавалеру. Увидвъ, что Маджаринъ сурово оттолкнулъ фан-Прэтта, онъ приподнялся на своя дрожащія ноги, испуганнымъ взоромъ обвелъ вокругъ,— надежды на помощь нигд не было. Авель Гольдбергъ, блдный и неподвижный, судорожно держался за ручки креселъ, Мира все еще стоялъ, опустивъ глаза въ землю и даже не видлъ опасности, висвшей надъ головою кавалера.

Что касается до г-жи де-Лорансъ, она сидла небрежно-граціозно, прислонясь къ спинк креселъ: она смотрла на Маджарина, и въ глазахъ ея выражалось то любопытство, тотъ пріятный страхъ, которые ощущаетъ зритель драмы, когда актру на сцен угрожаетъ мнимая опасность. Было въ глазахъ у ней, можетъ-быть, кое-что и другое, потому-что Маджаринъ былъ въ эту минуту величественъ.

— Клянусь честью! пробормоталъ Рейнгольдъ, задыхаясь: — я не получалъ вашихъ векселей, синьйоръ Яносъ…

— Ты врешь! вскричалъ Маджаринъ, поднимая пистолетъ,

Малютка сдлала знакъ рукою, конечно, не для того, чтобъ защищать кавалера, но она хотла говорить.

Пистолетъ Маджарина покорно опустился.

— Не знаю, сказала Малютка:— говоритъ ли кавалеръ правду, или нтъ… но нетерпніе синьйора Яноса помшало доктору отвчать на мой вопросъ.

— И другу моему Авелю — на мой, прибавилъ фан-Прэттъ: — надо для каждаго по-немножку.

— Господинъ докторъ, продолжала Сара язвительнымъ тономъ:— можеть-быть, также не получалъ моихъ ста тысячь экю?

— Клянусь! отвчалъ Мира, не поднимая глазъ.

— Эге-ге!.. а вы, мой юный другъ? сказалъ фан-Прэттъ.

— Честное слово, отвчалъ Авель: — я еще не видлъ барона Родаха!..

При этомъ имени, произнесенномъ случайно, вс подняли головы. Потомъ вс обратились къ Авелю съ вопросительными, изумленными взорами, кром, впрочемъ, достойнаго фан-Прэтта, который оставался хладнокровнымъ.

Посл двухъ или трех-минутнаго молчанія, произошла странная сцена. Три пары соперниковъ какъ-бы забыли на минуту свою вражду.

Малютка и докторъ обмнялись быстрыми взглядами.

Самъ Маджаринъ взглянулъ на Рейнгольда безъ злобы.

Мира заговорилъ первый.

— Вы, Авель, сказали: ‘баронъ Родахъ!’ произнесъ онъ, какъ-бы думая, повторивъ это имя, исправить ошибку молодаго человка.

Сара, Рейнгольдъ и Маджаринъ жадно навострили уши.

— Да, отвчалъ Авель:— я сказалъ: ‘баронъ Родахъ’.

— Въ такомъ случа вы ошибаетесь, нетерпливо возразилъ Яносъ.

Фан-Прэттъ улыбнулся.

— На этотъ разъ, любезный товарищъ, тихо сказалъ онъ: — я съ вами не согласенъ… Другъ мой Авель правъ…

— Не можетъ быть! вскричала Малютка.

— Не можетъ быть! повторили Рейнгольдъ и Мира.

Маджаринъ поднялъ плечи.

— Отъ Амстердама до Лондона далеко, сказалъ онъ: — а какъ баронъ Родахъ былъ у меня въ четверкъ, то онъ не могъ быть у васъ…

— Это ясно! пробормоталъ Рейнгольдъ, довольный случаемъ — поддержать сторону своего ужаснаго противника.

Удивленіе Малютки и доктора превратилось въ остолбенніе.

— Уврены ли вы въ томъ, что говорите? безсознательно говорила Сара.

— Это такъ врно, какъ… начали-было въ-разъ Авель и фан-Прэттъ.

— Постойте! прервалъ Маджаринъ:— вы, господинъ Реньйо, послали ко мн этого Родаха?

— Да, отвчалъ Рейнгольдъ,

— Ну! стало-быть, я его принялъ… я видлъ его… Это такъ! Что вы на это скажете?

— Что я послалъ его къ мейнгеру фан-Прэтту, робко отвчалъ Авель.

— И что мейнгеръ фан-Прэттъ видлъ его, какъ онъ теперь видитъ васъ, прибавилъ Голландецъ.

— И еще, сказалъ докторъ, устремивъ глаза на Сару: — что этого самого барона Родаха я послалъ, я — къ г-ж де-Лорансъ.

— И что я также видла его, продолжала Малютка: — и что онъ былъ у меня, въ Париж, въ прошедшій четверкъ, 8 февраля.

— Не можетъ быть! вскричали вдругъ фан-Прэттъ и Маджаринъ.

— Оно такъ?

Вс думали, что они грезятъ.

— Въ Париж!.. въ Лондон!.. въ Амстердам! бормоталъ фан-Прэттъ, уже не улыбаясь.

Яносъ наморщилъ брови, силился уразумть, но въ голов его былъ глуббкій мракъ.

Компаньйоны украдкой обмнялась вопросительными взглядами.

Напрасно: тайна была необъяснима.

— Этого быть не можетъ! заключилъ Маджаринъ посл нкотораго молчанія: — тутъ новыя козни.

— Что касается до меня, сказалъ Рейнгольдъ:— я имю доказательства… У меня есть письмо барона изъ Лондона.

— У меня изъ Амстердама, продолжалъ Авель.

— У меня изъ Парижа, прибавилъ докторъ Мирй.

И вс трое вынули изъ кармановъ письма, полученныя за часъ предъ тмъ.

Собрались въ кружокъ, положили письма рядомъ. Водворилось глубокое молчаніе, у зрителей занялся духъ.

Потомъ послдовалъ глухой шопотъ:

— Это волшебство!

— Письма писаны одной рукой!

Опять молчаніе. Вс остолбенли. У всхъ умъ за разумъ зашелъ.

Какъ объяснить?..

Явился безотчетный страхъ. У нкоторыхъ невольно пробудились мысли о сверхъестественномъ.

— Еслибъ были колдуны!.. тихо проворчалъ фан-Прэттъ.

— Въ Париж! въ Лондон! въ Амстердат!.. медленно повторилъ Маджаринъ.

— Съ ума сойдешь! сказалъ молодой Гельдбергъ.

Мира, Малютка и Рейнгольдъ, опустивъ глаза, молчали.

— Въ Париж, въ Лондон, въ Амстердам!.. повторялъ Яносъ: — это дьяволъ!

При этомъ слов, присутствующіе вздрогнули, какъ отъ электрическаго удара. Дверь кассы съ шумомъ отворилась, и Клаусъ, остановившись на порог, громко произнесъ:

— Господинъ баронъ Родахъ!..

VIII.
Человкъ или дьяволъ?

День вечерлъ, конференц-зала освщалась только послдними лучами сумерекъ, съ которыми мшался красный блескъ топившагося камина.

Неясныя тни ложились вдоль панелей и, увеличиваясь, дрожали на потолк.

Тутъ, передъ каминомъ, собрались пятеро мужчинъ и женщина, давно отвергнувшіе божество и часто смявшіеся надъ жалкими, слабыми умами, врующими въ загробную жизнь.

А между-тмъ, вс эти люди дрогнули отъ суеврнаго страха, услышавъ имя барона Родаха.

Впрочемъ, невріе не уничтожаетъ суеврія, и никто такъ не трусливъ, какъ умныя головы.

Говорили, толковали, догадывались.

Что думать? Человкъ ли это чудное существо, которое играетъ самыми строгими законами природы, для котораго не существуетъ ни пространства, ни времени?

Одни, какъ Малютка и докторъ, упорно отбивались отъ побднаго ужаса, и, дрожа всмъ тломъ, смялись надъ собственнымъ страхомъ, другіе не оспоривали самихъ-себя, холодли и не искали ледяной руки, давившей имъ грудь.

Одинъ, самый храбрый изъ всхъ, который не поблднлъ бы ни передъ какимъ земнымъ ужасомъ, не могъ развдаться съ своимъ страхомъ. Въ душ Маджарина Яноса, сына страны, гд религія кроется подъ туманнымъ покрываломъ средневковаго мистицизма, роились забытыя поврья. Предъ нимъ вставали изъ мрака герои легендъ, которыми убаюкивали его юность, давно-забытая струна звучала во мрак его невжества.

Онъ думалъ о демон, о черныхъ духахъ, парящихъ надъ преданіями дряхлой Венгріи.

Рука его машинально хваталась за пистолеты, онъ инстинктивно искалъ оружія противъ невдомой опасности, пальцы его дрожали, волосы подымались на влажномъ череп.

Клаусъ вышелъ.

На порог маленькой сосдней комнаты, въ которую выходила лстница изъ кассы, показался черный силуетъ человка высокаго роста.

Присутствовавшіе, блдные, неподвижные, едва дыша, ждали. Глубокое молчаніе царствовало вокругъ камина.

Черная тнь медленно приближалась, и каждый придавалъ ей воображаемый, фантастическій цвтъ.

А между-тмъ, каждый сомнвался, отвергая въ душ невозможное…

Гость все приближался и, наконецъ, вошелъ въ свтлый кругъ, отброшенный отъ камина.

Задержанный вздохъ вырвался изъ груди каждаго.

То былъ баронъ Родахъ.— Тайныя надежды обмануты.— Ошибки тутъ не было.

Авель, Рейнгольдъ и Мира,— каждый узналъ въ немъ своего повреннаго.

Чудо было тутъ во плоти и казалось еще странне, еще загадочне!

Баронъ остановился прямо передъ каминомъ, прекрасное, энергическое лицо его рзко отдлилось отъ окружавшаго мрака, казалось, свтлый дискъ окружалъ его голову.

Но и безъ фантасмагоріи, это было дивное, благородное лицо. Все дышало въ немъ силой и отвагой, роскошный станъ надменно возвышался предъ собесдниками, спокойная увренность его взора заставила ихъ потупить глаза.

Родахъ молча поклонился. Компаньйоны робко отвтили на поклонъ его.

Авель, сидвшій ближе всхъ къ двери, всталъ и предложилъ ему свое кресло.

Баронъ окинулъ взоромъ присутствовавшихъ. Онъ узналъ Маджарина, мейнгера фан-Прэтта и г-жу де-Лорансъ. Изъ положенія ихъ и пріемовъ прочихъ трехъ компаньйоновъ, онъ догадался, что дло шло объ немъ, и если внутренно смутился, то никто не могъ этого замтить: лицо его было неизмнно.

— Я пришелъ, сказалъ онъ:— отдать отчетъ въ трехъ порученіяхъ, которыми почтили меня члены дома Гельдберга… Если присутствіе мое стсняетъ кого-нибудь, я готовъ удалиться.

Этотъ простой вопросъ нсколько времени оставался безъ отвта, — такъ смущены были присутствовавшіе. Кавалеръ Рейнгольдъ, который, за нсколько минутъ, передъ угрозой Маджарина трусилъ какъ заяцъ, теперь ободрился первый.

Опасность если не прошла, то измнилась, и въ новомъ вид казалась кавалеру меньшею: — больше всего на свт не любилъ онъ направленныхъ на него пистолетовъ.

Приключеніе Родаха хотя пугало его въ извстной степени, но оно произвело для него счастливый оборотъ дла: — оно поглотило совершенно мысли Маджарина, и Рейнгольдъ уже дышалъ свободне.

Онъ теперь былъ отважне, развязне всхъ.

— Господинъ баронъ, вы никогда не можете быть лишнимъ въ дом Гельдберга, отвчалъ онъ съ обычнымъ любезнымъ видомъ…— И если позволите, я готовъ сказать, что вы принадлежите къ семейству.

Большею частію бываетъ немного нужно, чтобъ вывести людей изъ самаго тяжелаго состоянія, но первое слово часто трудне перваго шага.

Стоитъ произнести его…

Слова, сказанныя Рейнгольдомъ, имли благотворное дйствіе на прочихъ собесдниковъ, у всхъ отлегло отъ души, т, у которыхъ была сильне воля, скоро совсмъ оправились.

Докторъ опять закрылся суровой маской, фан-Прэтть опять сталъ добродушнымъ толстякомъ, на лиц г-жи де-Лорансъ опять явилась прелестная улыбка.

Одинъ Маджаринъ еще въ остолбенніи смотрлъ на Родаха.

Толчокъ для него былъ слишкомъ-силенъ, мысли возвращались къ нему медленно, но по мр того, какъ онъ приходилъ въ себя, гнвъ зажигался въ неподвижныхъ глазахъ его.

Баронъ слъ.

— Я не думалъ найдти здсь такое многочисленное общество, сказалъ онъ: — синьйоръ Яносъ, мейнгеръ фан-Прэттъ и мадамъ де-Лорансъ, прибавилъ онъ, вжливо наклоняясь:— люди, которыхъ удается встрчать не часто… Не прикажете ли вы, господинъ кавалеръ, подать намъ огня, чтобъ мы могли видть другъ друга?

Это требованіе непріятно звучало въ ушахъ собесдниковъ, у каждаго было какое-нибудь ощущеніе, которое хотлось скрыть, а въ темнот это такъ удобно.

Но отказать было невозможно.— Кавалеръ повиновался, позвонилъ — и чрезъ минуту конференц-зала ярко освтилась.

Этоіъ внезапный свтъ произвелъ такое же дйствіе, какое производятъ первые лучи солнца на стаи ночныхъ птицъ.— Присутствовавшіе опустили глаза, не зная, на что взглянуть, они были въ затруднительномъ положеніи и не смли посмотрть другъ на друга, не взглянувъ прежде на Родаха.

Баронъ былъ одинъ противъ всхъ, но и вс были другъ противъ друга.

Родахъ, оглянувъ собраніе въ другой разъ, увидлъ только одни открытые глаза, и то моргавшіе отъ яркаго блеска свчей:— глаза Маджарина Яноса, въ которыхъ выражались и страхъ и злоба.

Баронъ не хотлъ принимать предосторожностей.

— Присутствіе г-жи де-Лорансъ и господъ, продолжалъ онъ:— кажется, избавляетъ меня отъ подробнаго отчета въ моемъ тройственномъ посланничеств.

Три парижскіе компаньйона старались украдкой отъ гостей сдлать утвердительный знакъ.

— Вамъ, докторъ, медленно продолжалъ онъ: — конечно, извстно уже, что я получилъ отъ г-жи де-Лорансъ небольшую часть извстной суммы…

Малютка измнилась въ лиц, но губы ея не разжимались.

— Вы, господинъ Авель Гельдбргъ, продолжалъ баронъ: — знаете также, что я усплъ склонить мейнгера фан-Прэтта передать мн векселя, которые слдовало сегодня представить ко изъисканію.

— Любезный баронъ, тихо проговорилъ Голландецъ:— я не сомнваюсь, что эти векселя все-таки составляютъ мою собственность…

— Я думаю иначе, отвчалъ Родахъ.

Цвтущее лицо Голландца слегка побагровло, онъ хотлъ что-то сказать, но Родахъ движеніемъ руки остановилъ его: Голландецъ замолчалъ.

— У васъ, господинъ Рейнгольдъ, продолжалъ баронъ: — дло совершенно-подобное съ синьйоромъ Гебрги… и вы знаете, что оно кончено.

— Слава Богу! подумалъ кавалеръ и робко взглянулъ на Яноса.

Щеки Маджарина были мертвенно-блдны, брови сильно сдвинулись. На сжатыхъ губахъ его видно было проклятіе и угроза.— Можетъ-быть, въ первый разъ въ жизни пытался онъ воздержать свой гнвъ, и попытка была не легкая!

Кавалеръ, надежный въ подобныхъ случаяхъ наблюдатель, дивился отъ чистаго сердца, что гроэа еще не разразилась.

Въ-самомъ-дл, разв талисманомъ какимъ можно было удержать эту грозу.

Но она еще не миновала, облака сдвигались на лбу Маджарина.

Рейнгольдъ трепеталъ, но теперь ему было все не такъ страшно, баронъ былъ для него щитомъ противъ зврской ярости Маджарина. Еслибъ Яносъ вздумалъ снова взяться за свои пистолеты, то конечно обратился бы съ ними къ барону.

Родахъ былъ совершенно-спокоенъ, какъ-будто его окружали друзья.

Онъ молчалъ, какъ-бы ожидая благодарности за такое счастливое выполненіе порученій.

Съ-глазу-на-глазъ, его осыпали бы привтствіями, но здсь привтствія были опасны: вс молчали, даже взглядами говорили неопредленно.

— Доволенъ ли мною домъ Гельдберга? спросилъ наконецъ баронъ.

— Конечно!.. шопотомъ произнесъ докторъ.

— Безъ-сомннія!.. пробормоталъ молодой Гельдбергъ.

Рейнгольдъ осмлился кашлянуть утвердительно.

— Здсь можно сказать, замтилъ мейнгеръ фан-Прэттъ: — что на весь свтъ нельзя угодить.

— Меня удивляетъ, прибавила г-жа де-Лорансъ: — что баронъ Родахъ потшается своей побдой въ присутствіи тхъ, кого онъ обобралъ. Непонятно, право!

— Сударыня, отвчалъ Родахъ: — дому вашего отца слишкомъ-нужны деньги… вспомните, что вы только исполнили долгъ дочери — и это васъ успокоитъ.

— Это справедливо, сказалъ фан-Прэттъ: — и наша любезная Сара всегда можетъ разсчитывать на наслдство отца… но мы!

— Вы — неразрывные союзники дома, отвчалъ Родахъ: — вы заблуждались… и я только исправилъ вашу ошибку.

Маджаринъ еще молчалъ. Кром собственныхъ усилій, казалось, еще какая-то таинственная рука удерживала его.

Онъ теперь былъ смущенъ больше всхъ. Всегда отважный взоръ его только украдкой обращался на барона.

Отъ времени до времени, въ глазахъ Яноса выражался непреодолимый ужасъ. Въ эти минуты онъ быстро отворачивался, какъ-будто неотвязчивый призракъ преслдовалъ его, какъ-будто онъ видлъ за Родахомъ другое лицо, живо рисовавшееся въ его воображеніи.

Фан-Прэттъ дивился его молчанію и думалъ: люди шумливые съ пистолетами да саблями всегда первые сдаются. Сара съ презрительнымъ изумленіемъ смотрла на атлетическія формы Маджарина.

Что касается до трехъ гельдберговскихъ компаньйоновъ, — удовольствіе ихъ росло съ каждой минутой, ихъ положеніе дйствительно становилось превосходнымъ, дивный союзникъ превратилъ ихъ пораженіе въ побду.

Теперь они уже радовались приходу гостей, который сначала казался имъ роковой случайностью:— вдь рано или поздно, надо же было вынести этотъ кризисъ, а въ присутствіи барона — все сдлалось къ лучшему.

Какое сокровище этотъ человкъ! Сара и фан-Прэттъ едва осмливались бормотать шопотомъ легкіе упреки, а Маджаринъ, самый страшный проповдникъ, молчалъ совершенно.

Какъ-будто волшебной палочкой кто дйствовалъ на нихъ! За нсколько минутъ предъ тмъ, компаньйоны склоняли головы предъ грозными противниками, они были буквально опрокинуты.Теперь крпкая стна защищала ихъ, и они уже разсчитывали на едва-неотбитую у нихъ добычу.

Не надо забывать, что каждый изъ нихъ былъ связанъ съ барономъ тайнымъ договоромъ, каждый надялся сдлаться единственнымъ хозяиномъ дома Гельдберга.

Баронъ самъ вывелъ ихъ изъ заблужденія.

— Вамъ, господа, извстны наши условія, сказалъ онъ, обращаясь къ нимъ:— ваши мысли такъ согласны между собою, что, собственно говоря, у васъ одна мысль… Съ удовольствіемъ говорю, что въ каждомъ изъ васъ я нашелъ одинаковое самоотверженіе и благородство.

Мира, Рейнгольдъ и Авель недоврчиво посмотрли другъ на друга.

— Прежде порученія мн самыхъ важныхъ длъ общества, продолжалъ Родахъ: — вы говорили вс трое, что вамъ бы пріятно было, еслибъ я, по возвращеніи, принялъ на себя управленіе длами.

Родахъ замолчалъ. На лицахъ компаньойновъ выразилось общее безпокойство.

Съ одной стороны, они отгадывали, что измнили другъ другу, и это ихъ не удивило, съ другой — что баронъ Радахъ, доставая изъ печи каштаны, имлъ въ виду не одно только ихъ благосостояніе.

Никто не противорчилъ ему.

Между-тмъ, г-жа де-Лорансъ придвинулась къ мейнгеру фан-Прэтту, и они стали шопотомъ говорить между собою.

— Я не совершенно согласенъ на ваше предложеніе, продолжалъ баронъ:— общій ходъ длъ такъ хорошъ въ вашихъ рукахъ, что никакъ не думаю принимать на себя этой обязанности… Только не удивляйтесь, если я говорю такъ передъ г-жею де-Лорансъ и этими господами. Я долженъ былъ объяснить имъ свою послднюю встрчу съ вами, мои отношенія къ покойному Несмеру, къ вамъ, только, говорю я, опытъ научилъ меня разсчитывать на человческую слабость, я оставлю у себя обезпеченіе, случайно попавшее въ мои руки…

— Я, говорила между-тмъ г-жа де-Лорансъ фан-Прэтту: — я женщина… я ничего не могу сдлать… во вы!..

— Э-эхъ, дитя мое! отвчалъ Голландецъ:— что же я-то сдлаю съ этимъ демономъ-человкомъ?..

Сара быстрымъ движеніемъ головы указала на Маджарина: онъ сидлъ опустивъ голову на грудь, судорожна сжатые кулаки его лежали на колняхъ.

Неясныя мечты поглотили его, онъ не обращалъ ни малйшаго вниманія на окружавшихъ.

— Онъ!.. отвчалъ фан-Прэттъ: — когда бы дло шло о кулакахъ, сабляхъ или пистолетахъ!

— Что жь? когда нтъ другаго средства… шопотомъ произнесла Малютка.

— Э! вы женщина твердая!.. улыбаясь сказалъ фан-Прэттъ:— говорили ужь мн… да послушаемъ, что говоривъ баронъ: это, кажется, и до насъ касается.

Они начали слушать.

— Векселя мейнгера фан-Прэтта и синьйора Яноса, продолжалъ Родахъ:— я положилъ вмст съ векселями моего патрона Цахеуса Несмера въ тотъ извстный вамъ ларчикъ, который, конечно, въ врныхъ рукахъ!.. Теперь въ немъ есть многое, и еслибъ вашъ здравый смыслъ не ручался мн за ваши миролюбивыя намренія, я безъ большаго труда далеко бы повелъ васъ.

— А деньги? сказалъ Мира.

— Деньги — обезпеченіе другаго рода… Притомъ, еслибъ дло шло только объ уплат векселей моего патрона, я удержалъ бы эти деньги, и дло кончено… но вы мн предложили участіе въ обществ… Сверхъ того, я особенно забочусь о благосостояніи дома Гельдберга, и потому — не уплачиваю себ, а жду… Эта сумма сполна будетъ посвящена настоящимъ потребностямъ общества, котораго съ этой минуты я длаюсь единственнымъ кассиромъ.

Затрудненіе трехъ компаньйоновъ увеличилось очевидно, они дорого бы дали, чтобъ переговорить другъ съ другомъ, но невозможно было.

— Я какъ-то плохо понимаю, пробормоталъ фан-Прэттъ: — не вижу его цли!.. не-уже-ли для денегъ онъ завязалъ такую интригу?..

Родахъ, не дожидаясь отвта компаньйоновъ, всталъ: онъ сказалъ, его желаніе было законъ…

Увидвъ, что онъ намренъ удалиться, Сара толкнула фан-Прэтта.

— Господинъ баронъ, сказалъ Голландецъ, на этотъ разъ уже безъ милой улыбки: — изъ вашихъ словъ мы должны заключить, что вы принимаете на себя всю отвтственность по нашимъ дламъ?

— Совершенно всю, милостивый государь, отвчалъ Родахъ.

— Такъ-что, продолжалъ Голландецъ:— если мы будемъ жаловаться…

Губы Родаха незамтно стиснулись.

— Совтую вамъ, мейнгеръ фан-Прэттъ, прервалъ онъ:— не обращаясь къ правосудію, посовтоваться съ этими господами, и даже, если вы имъ уже не довряете, то — съ г-жею де-Лорансъ, которая, конечно, отклонить васъ отъ намренія вдаться со мною судомъ.

— Мое право очевидно…

— Я и не спорю… но попросите г. Рейнгольда объяснить вамъ, что содержится въ ларчик, о которомъ я сейчасъ говорилъ…

— Но вы жестоко пользуетесь выгодами своего положенія! замтила Сара.

— Сударыня, отвчалъ Родахъ, наклонясь къ ней:— разв уже не великодушно мое молчаніе?.. то, что я знаю, дороже ста тысачь экю!

Онъ выпрямился, между-тмъ, какъ Сара, напротивъ, опустила голову и невольно откачнулась и такимъ-образомъ приблизилась къ неподвижному Маджарину, который, казалось, былъ глухъ и нмъ.

— Впрочемъ, продолжалъ баронъ, обращаясь къ ней и къ фан-Прэтту:— вы еще не наврное теряете… Не-уже-ли, сударыня, вамъ такъ непріятно поддержать домъ вашего батюшки?.. а вамъ, мейнгеръ фан-Прэттъ,— помочь старымъ друзьямъ?

— Я умю, баронъ, понимать насмшки, печально отвчалъ Голландецъ:— но здсь шутка слишкомъ-дорога!

— Я никогда не насмхаюсь, мейнгеръ фан-Прэттъ… вы въ такомъ же положеніи, какъ и я… вы такой же кредиторъ, какъ и я… Когда мой долгъ будетъ уплаченъ, уплатится и вашъ.

— А это будетъ?..

— Скоро, увряю васъ!.. Предоставляю этимъ господамъ, моимъ новымъ компаньйонамъ, объяснить вамъ наши огромныя надежды и пригласить васъ на праздникъ въ замокъ Гельдберга… Пріискъ неистощимый: остается разработать его… Остается еще отдлаться отъ врага, который и вамъ также врагъ…

— Мн?

— Я кончаю… Не имя возможности объяснить лучше, отвчаю вамъ, что вы будете удовлетворены такъ же, какъ и вс кредиторы Гельдберга, по смерти Сына-Дьявола.

Фан-Прэттъ вздрогнулъ при этомъ слов. Произнося его, Родахъ невольно или съ намреніемъ взглянулъ на г-жу де-Лорансъ.

Она отворотилась, какъ-будто тайный голосъ обвинялъ ее въ убійств.

— Разв ребенокъ еще живъ? спросилъ фан-Прэттъ.

— Мадамъ де-Лорансъ и эти господа, отвчалъ Родахъ: — все вамъ разскажутъ.

Онъ пошелъ къ двери.

Нмая злоба грызла сердце Малютки, въ первый разъ она была побждена, она была подл Маджарина, у ней блеснула надежда.

— О! еслибъ я была не женщина, сказала она, глядя на Яноса:— этотъ человкъ не вышелъ бы живой отсюда!..

Янесъ быстро выпрямился. Эти слова упали какъ искра на порохъ.

Однимъ скачкомъ сталъ онъ между барономъ и дверью. Пистолеты у него были въ рукахъ.

— Я мужчина, я! вскричалъ онъ, безсознательно отвчая на слова Малютки, которыя онъ слышалъ какъ-бы во сн:— я не о деньгахъ говорю теб, баронъ Родахъ!.. ты оскорбилъ мою честь!.. Ты не выйдешь отсюда!

Вс встали, никто не понималъ этого новаго обвиненія.

Родахъ стоялъ сложивъ руки на груди. Лицо Яноса судорожно подергивалось, жилы на вискахъ вздулись какъ рога, большіе глаза налились кровью.

Пистолетъ дрожалъ въ его рук, на два пальца отъ груди Родаха.

Баронъ бровью не шевельнулъ, онъ былъ, какъ всегда, спокоенъ и прекрасенъ.

Маджаринъ, казалось, искалъ роковаго мста для своей пули.

Вдругъ въ глазахъ у него потемнло. Онъ задрожалъ всмъ тломъ. Внезапный ужасъ охватилъ его.

Призракъ, который онъ видлъ сейчасъ въ своихъ грезахъ, теперь стоялъ передъ нимъ. Онъ тихо произнесъ имя Ульриха…

Вки его опустились на минуту.

Этого было довольно…

Руки Родаха раскинулись быстре молніи и соединились за плечами Яноса.

Маджаринъ испустилъ яростный вопль, который перешелъ потомъ въ глухой, хриплый стонъ, лицо его помертвло, языкъ повисъ между посинлыми губами.

Пистолетъ выпалъ.

Бой былъ непродолжителенъ, но схватка такъ сильна, что Маджаринъ опустился на колни, когда Родахъ выпустиль его изъ своихъ объятій.

Вс присутствовавшіе остолбенли отъ изумленія.

— Убей меня! пробормоталъ Яносъ, голова котораго качалась на плечахъ: — убей меня, потому-что ты человкъ, а въ другой разъ я не промахнусь!..

Родахъ хладнокровно поднялъ пистолеты и отбросилъ ихъ.

— Ты не хочешь убить меня! продолжалъ Маджаринъ, поддерживаясь на локтяхъ:— ты хочешь драться?..

— Можетъ-быть, отвчалъ Родахъ.

Яносъ сдлалъ усиліе, чтобъ встать.

— Когда? вскричалъ онъ.

Родахъ остановился на минуту.

— Черезъ мсяцъ, спокойно отвчалъ онъ:— у меня много дла!.. Подожди и ты также.

Онъ взглянулъ на Сару.

— Ждать! Чего? проревлъ Яносъ, который, стоя на колняхъ и рукахъ, походилъ на дикаго звря.

На этотъ разъ, въ голос барона Родаха слышна была иронія, хотя онъ повторилъ прежній отвтъ:

— Смерти Сына-Дьявола! медленно произнесъ онъ, обернулся и вышелъ.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

ПОБОЧНЫЯ ДТИ БЛУТГАУПТА.

I.
Кладъ.

Наступила вторая половина февраля мсяца.

Парижъ весь былъ занятъ торжественннымъ праздникомъ въ замк Гельдбергъ, о которомъ молва предсказывала что-то чудесное.

Волненіе, которое производятъ у насъ иныя событія, не всегда зависитъ прямо отъ важности самихъ событій. Въ наше время, каждую вещь нужно непремнно пустить въ ходъ. Классическая трагедія, карло изъ Канады, англійскія сигары, малолтный пьянистъ, актръ, писатель, изобртатель, герой гражданскій или военный, полька, мазурка, академическія засданія, министерскія рчи, — все, всякій человкъ, всякій предметъ униженно вымаливаетъ пошлаго пособія публичности.

Одно, что можетъ обойдтись безъ вседневной трубы, въ которую такъ усердно кричитъ новйшая слава, это — всти о великихъ бдствіяхъ.

Тутъ газеты могутъ молчать,— напрасный трудъ: крики ихъ ничего не прибавятъ къ всеобщему говору. Слушайте! Тамъ-то двадцать человкъ убито, пятьдесятъ ранено! Здсь бдныя малютки-дти мрутъ на рукахъ у матерей! И вотъ — ноги подкашиваются… и слезы, и кровь!..

Слухъ съ быстротой электрическаго телеграфа пролетлъ всюду, все почувствовало, все угадало, камни возопіяли. И вс власти земныя, вмст взятыя, не преградятъ пути этимъ траурнымъ встямъ, до которыхъ внутренно каждый лакомъ.

Он переходятъ изъ устъ въ уста, ихъ слушаютъ съ трепетомъ, ихъ повторяютъ, варіируютъ, разлагаютъ, и если чудовище одарено приличнымъ ростомъ, свтъ пріобртаетъ ту несомннную выгоду, что два или три мильйона праздныхъ проведутъ день не скучая.

Но всякая другая новость непремнно нуждается въ помощи, и отъ типографскаго станка зависитъ извстность или неизвстность факта.

Совершаются великія дла, и никто не подозрваетъ ихъ, явится ничего-незначащее событіе, и вс заговорятъ и захлопочутъ.

Кто хочетъ заставить говорить о себ, не подвергаясь непріятности топиться, вшаться, не полагая, во цвт лтъ, живота своего подъ развалинами рухнувшаго дома, тотъ долженъ стараться пріобрсть благорасположеніе какого-нибудь журнала.

Кого журналъ взялъ подъ свое покровительство, тотъ, врно, обезсмертитъ себя на двадцать-четыре часа… немаловажное дло! Иной модный говорунъ можетъ даже, если захочетъ, прославить васъ на цлую недлю. Наконецъ, тотъ, кого публика избрала въ привилегированные менторы, тотъ, кто силою мысли, одушевленія и слога захватилъ въ свои руки завидныя бразды современной критики, какъ, на-прим., Жюль Жаненъ, такой человкъ, понатужившись, продлитъ, пожалуй, ваше существованіе и до конца мсяца.

Журналистика удостоила своимъ высокимъ благоволеніемъ праздникъ Гельдберга. Благодаря графу де-Миремонъ, славившемуся между квази-литературными дйствователями, великолпіе древняго германскаго замка изумило весь Парижъ, Исидоръ Шовинель и Сигизмундъ Кокленъ, два толстяка, еженедльно возвщающіе купцамъ и ихъ сидльцамъ о всемъ, что длается въ высшемъ свт, два раза говорили о дивной новости въ своихъ фельетонахъ.

Припадки англоманіи, со всмъ ихъ заученнымъ бредомъ, миновались: бульварные львы стали озадачивать добрыхъ людей уже не англійскими, а нмецкими барбаризмами.

Первый шагъ сдланъ, и Парижъ пришелъ въ страшную суматоху! Гельдбергъ произвелъ фуроръ, чудесные, фантастическіе разсказы разнеслись отъ блестящихъ салоновъ до самыхъ темныхъ заднихъ лавчонокъ.

Приличіе требовало знать, незнаніе не допускалось. Кто сказался бы непричастнымъ длу, того сейчасъ назвали бы дикаремъ или обитателемъ Муфетарскаго-Квартала.

Еслибъ Гримъ существовалъ въ то время, вы наврное прочли бы одно изъ тхъ ловкихъ, очаровательныхъ писемъ, появленіе которыхъ составляетъ истинный праздникъ для избранныхъ читателей, но Гримъ долженъ былъ возникнуть только въ конц 1845 года…

И правду сказать, предметъ стоилъ толковъ! Парижъ часто приходилъ въ волненіе отъ вещей гораздо-меньшихъ, а въ этомъ праздник заключалась роскошь царская, способная изумить нашъ разсчетливый вкъ.

Скажемъ только одно: домъ Гельдберга разослалъ многочисленныя приглашенія лучшему парижскому обществу: общество это, помнится, состояло изъ нужныхъ людей, акціонеровъ, въ списк приглашенныхъ стояли все имена герцоговъ, маркизовъ, генераловъ, пэровъ Франціи, какіе нибудь виконтики составляли уже оборышъ, мелюзгу.

Нкоторые отказались, но многіе приняли приглашеніе. Въ назначенный день, почтовые экипажи, взятые отъ самаго дома, появились передъ отелями приглашенныхъ. Почтовые экипажи,— замтьте, какая тонкая деликатность!— были украшены фамильными гербами тхъ, для кого были назначены на одинъ этотъ день.

По дорог, во Франціи и Германіи, вс гостинницы были заняты, везд роскошные обды, изготовленные поваренными знаменитостями столицы, ожидали прозда благородныхъ путешественниковъ.

Повторяемъ еще разъ: пышность была царская, и люди, развернувшіеся такъ широко, — капиталисты они, или нтъ,— стоили во всякомъ случа гремвшихъ вокругъ нихъ криковъ.

Еще ли не полонъ былъ успхъ дла, когда дамы носили шляпы la Гельдбергъ, мужчины застегивали фраки la Гельдбергъ?..

Появились конфекты, шарлоты и разныя сладости la Гельдбергъ.

Искали часовъ, туалетовъ, креселъ, всего — la Гельдбергъ.

Въ магазинахъ эстамповъ красовались виды древняго фамильнаго замка, какой-нибудь Штраусъ заране публиковалъ вальсъ подъ названіемъ Souvenir de Geldberg, а великій Мюзаръ украсилъ именемъ Гельдберга заглавіе одной изъ самыхъ блестящихъ своихъ кадрилей.

Гельдбергъ! Гельдбергъ! Везд только и слышалось, только и вмдлось одно это имя. Это былъ фуроръ въ полной мр…

Печально, скорбно, застнчиво тянулись въ Париж балы и концерты, люди, постигающіе искусство жить, стыдились показываться на нихъ, ибо это значило сказать: мы не у Гельдберга.

На Итальянскомъ-Булвар появлялись только два раза надванныя палевыя перчатки, да ресторированные лаковые сапоги, Опера опустла, Парижа не было въ Париж!

Когда парижская аристократія переносится гурьбой въ какую-нибудь страну земнаго шара, оставленная столица ощущаетъ пустоту не отъ одного ея отсутствія: есть много такихъ скудныхъ, достигнутыхъ нуждою господъ, которые, не обртая въ своихъ опустошенныхъ кошелькахъ средства расправить крылышки и вспорхнуть за удалившеюся знатью, довольствуются тмъ, что спускаютъ у себя жалюзи и какъ-будто замираютъ на время. Но остроумнйшіе изъ нихъ пользуются подобными случаями, чтобъ подышать чистымъ воздухомъ городскихъ окрестностей.

Эти несчастные львы относятся къ истиннымъ львамъ, какъ сурки къ ласточкамъ.

Дйствительно, ласточки и сурки исчезаютъ въ-продолженіе полу-года: ласточки улетаютъ подъ теплое солнышко, оцпенлые сурки говютъ въ норахъ.

Наконецъ, приглашенные раздлялись на два класса. Во-первыхъ, избранные, которымъ расточаемы были всевозможныя почести: и гербовыя кареты для перезда, и великолпное помщеніе въ стнахъ обновленнаго замка, по прізд.

Само-собою разумется, что число этого рода гостей было довольно-ограниченно. Напротивъ, количество постителей втораго класса простиралось до безконечности.

Этимъ разсылались просто пригласительные билеты на балы, большія травли, спектакли и вообще на вс т эпизоды праздника, въ которыхъ нужна была толпа.

Нельзя было придумать никакой продлки съ письмами, адресованными лично избраннымъ друзьямъ дома, зато приглашенія втораго разряда послужили обильной пищей человческой ловкости, и спекуляція съ жаромъ бросилась на нихъ.

Они продавались точно такъ же, какъ асфальтъ и земляныя копи. Лишь-только они появились, съ первыхъ же дней курсъ ихъ сильно поднялся. Потомъ день-ото-дня становился онъ все выше и выше, и наконецъ, въ то время, когда происходило наше дйствіе, остававшіеся въ обращеніи билеты достигли неимоврной цны.

Въ-самомъ-дл, ихъ уже невозможно было достать ни за какія деньги. Напрасно какой-нибудь Англичанинъ вскрывалъ свой бумажникъ, начиненный банковыми билетами, и какой-нибудь князкъ, потомокъ Богъ-знаетъ какихъ сановитыхъ предковъ, тщетно сулилъ баснословную плату…

Разсказывали столько неслыханныхъ вещей! Прошло уже больше недли, какъ начался праздникъ, и по мр того, какъ всти о немъ долетали въ Парижъ, возбужденныя желанія переходили въ лихорадку.

Отъзды продолжались. По дорог въ Германію безпрерывно сновали всхъ родовъ путевыя вмстилища. Мецскіе дилижансы оказались слишкомъ-малыми для перевозки всхъ пассажировъ, которые, истощивъ вс свои денежныя силы на покупку билетовъ, стали вдругъ чрезвычайно-разсчетливы въ дорожныхъ издержкахъ.

Странно, что волненіе, произведенное этимъ изящнымъ праздникомъ, проникло всюду, даже въ самые неизящные углы Парижа.

Ни одинъ кварталъ города не чувствовалъ его такъ живо, какъ Тампль.

Не потому, конечно, чтобъ бдный рынокъ насчитывалъ много своихъ покупателей въ числ счастливыхъ гостей Гельдберговъ, но потому-что интересы многихъ обитателей Тампля, тмъ или другимъ образомъ, тсно соприкасались съ праздникомъ.

Мы уже видли, какъ отправились въ Германію Малу и Питуа съ своими любимыми одалисками, въ сопровожденіи Фрица и Жана Реньйо.

Спустя около недли посл ихъ отъзда, мы могли бы присутствовать при миленькой сцен, которая предвщала Тамплю потерю одного изъ его врныхъ сподвижниковъ.

Это было въ девять часовъ утра. Добрякъ Араби, прибывъ въ свою лавку, тотчасъ же отдалъ изумленной Галифард приказаніе запереть дверь съ улицы.

Когда она исполнила волю повелителя, старикъ взялъ ее за илечи и втолкнулъ въ тсную кладовую, наполненную одними безобразными лохмотьями, которыхъ продать уже было совсмъ невозможно.

Въ-самомъ-дл, уже съ недлю, какъ Жидъ былъ преданъ какой-то неразсчетливости, всякій вечеръ уносилъ онъ подъ полами своего истертаго полукафтанья больше, нежели могъ. Днемъ посылалъ онъ Ноно-Галифарду искать своихъ привычныхъ покупщиковъ и продавалъ, продавалъ безъ устали.

Что касалось до заемщиковъ, имъ приходилось плохо: Араби не давалъ больше взаймы.

Не къ-чему было предлагать ему какія-нибудь чрезвычайныя вознагражденія: онъ не поддавался никакимъ обольщеніямъ!

Всякій день, за часъ или за два до ухода, онъ закрывалъ лавку и на-крпко запирался въ своей конторк.

Сама Ноно, какъ ни пыталась, увлеченная дтскимъ любопытствомъ, подсмотрть тайну старика, никакъ не могла догадаться, что длалъ онъ въ-продолженіе этихъ двухъ часовъ.

Въ дверную скважинку она могла только разсмотрть, что хозяинъ мелькаетъ въ томъ углу конторы, гд возвышалась до потолка лоскутная куча.

Но взоръ малютки ни разу не могъ проникнуть въ самый уголъ, добрякъ пропадалъ у нея изъ виду посреди комнаты, и за тмъ она слышала что-то, но ничего не понимала.

То былъ послдовательный глухой стукъ, который продолжался до-тхъ-поръ, пока не пробьетъ четыре часа.

Въ четыре часа, старикъ являлся на своемъ всегдашнемъ мст, Ноно видла, что онъ, измученный, отиралъ дрожащею рукой катившійся по лицу потъ. Потомъ, отдохнувъ нсколько минуть, Араби выбирался, по обыкновенію, задними выходами Ротонды.

Нечего говорить о томъ, что онъ никогда не забывалъ запереть дверь конторы.

Въ то утро, о которомъ мы говоримъ, Араби не посылалъ за покупателями: продавать уже было нечего.

Уединившись въ своей контор, старикъ подошелъ къ куч лоскутьевъ, подъ которыми скрывалась его касса, и раскидалъ ихъ такимъ же образомъ, какъ въ тотъ день, когда баронъ Родахъ приходилъ къ нему просить сто-тридцать тысячъ франковъ.

Но теперь онъ раскидалъ эти лоскутья не на томъ же самомъ мст, теперь онъ дорылся не до сундука, а до пола.

Съ помощію стараго желзнаго клинка, онъ вынулъ дв рядомъ лежавшія плиты, которыя не были связаны никакимъ цементомъ.

Подъ плитами лежали на-крестъ дв палки. Араби поднялъ ихъ.

Открылась довольно-глубокая яма, вырытая собственными его руками. Вотъ чмъ занимался онъ въ-продолженіе восьми дней передъ уходомъ изъ лавки!

Подл ямы еще видна была выброшенная изъ нея земля.

Араби всталъ и открылъ сундукъ.

Онъ запустилъ въ него вздрагивавшія по временамъ руки, которыя, казалось, сообщали всему тлу какія-то нервическія сотрясенія.

Онъ вынулъ изъ сундука все скрывавшееся въ немъ сокровище, состоявшее изъ пяти или шести небольшихъ, тщательно-увязанныхъ свертковъ.

Самый плотный изъ этихъ свертковъ былъ очень-увсистъ, кажется, въ немъ было золото. Другіе состояли изъ однхъ бумагъ — можетъ-быть, банковыхъ билетовъ, потому-что добрякъ смотрлъ на нихъ съ странной любовью.

Нсколько минуть стоялъ онъ надъ своимъ сокровищемъ, какъ стоить иной, безмолвно и грустно, передъ снарядившимся въ дорогу другомъ.

Уста не шевелятся, чтобъ промолвить прощальное слово…

На лиц старика выражалась печаль глубокая, торжественная.

Онъ сложилъ руки, изъ груди его вырвался тяжелый вздохъ,— тихо проговорилъ онъ нсколько словъ по-нмецки… въ голос его слышалось что-то нжно-задумчивое.

То была скорбь матери надъ колыбелью умершаго ребенка.

Араби взялъ свертки и уложилъ ихъ одинъ за другимъ на дно ямы съ такою осторожностью, какъ-будто боялся ихъ паденія. Опустивъ послдній свертокъ, старикъ наклонилъ надъ ямой свою сдую голову.

— О!.. о!.. простоналъ онъ: — если я не найду васъ!..

Онъ ласково кивнулъ головой и послалъ рукой послдній поцалуй дорогому сокровищу.

Въ дв или три минуты, яма была закидана землей.— Теперь старикъ дйствовалъ ршительно, съ какой-то болзненной, тревожной торопливостью.

Наконецъ, и плиты легли на свое мсто. Самый любопытный, самый опытный глазъ не вдругъ открылъ бы слды того, что сейчасъ происходило.

Араби затеръ пылью все мсто вокругъ своей сокровищницы и слъ на ветхое кресло, не потрудившись даже запереть опуствшій сундукъ.

Когда онъ услся передъ конторкой у закрытаго оконца, крупныя слезы катились по его морщинистому лицу.

Прошло еще нсколько минуть въ безчувственномъ отчаяніи.

Потомъ старикъ отворилъ дверь къ своей маленькой прислужниц.

— Лнивица! сказалъ онъ по обыкновенію: — что длала ты сегодня? за что тебя хлбомъ-то кормить?.. лнтяйка! жадная!

Наружность испитой, чахлой малютки достаточно отвчалъ по-крайней-мр на послднее обвиненіе.

— Бги скоре, продолжалъ Араби: — съищи мн покупщика, что скупаетъ старое желзо.

Галифарда вышла.

Араби нахлобучилъ свою кожаную шапку и пустился черезъ площадь Ротонды, направляясь въ самый центръ рынка.

Никогда не бывало, чтобъ Араби въ такую пору, среди благо дня, показывался въ народ. Явленіе тмъ боле странное, что онъ и лавку свою оставилъ отпертою, на произволъ перваго приходящаго.

Тампльскіе мальчишки встртили его, но обыкновенію, шумною свитой, когда онъ вступилъ въ рынокъ, вс торговки ни барышники присоединились къ дтямъ и привтствовали явленіе Араби.

Безстрастный среди гремящихъ восклицаній, согнувшись вдвое, онъ продолжалъ свой путь шаткими, неврными шагами.

Наконецъ добрался онъ до центральнаго строенія, въ которомъ помщается инспекторская контора.

Въ контор есть такая же передняя, какъ въ любомъ министерств. Униженный, терпливый Араби умстился въ углу и ждалъ очереди.

Когда пришла его очередь, онъ приблизился къ чиновнику и вынулъ изъ кармапа небольшую исписанную бумагу.

— Милостивый государь, сказалъ онъ, приподнявъ до половины фуражку: — я заплатилъ одинъ франкъ шестьдесятъ-пять сантимовъ за свое мсто на ныншнюю недлю, между-тмъ, обстоятельства принуждаютъ меня отлучиться сегодня же.

— Ну, что же? спросилъ инспекторъ.

— Почтеннйшій, остается еще три дня… мсто стоить двадцать три и пятьдесятъ семь сотыхъ сантима въ день, что, умноженное на три, составляетъ семьдесять и семьдесять одинъ сотыхъ сантима… я такъ бденъ, что не могу даромъ бросить вамъ эти деньги.

— Вы должны знать, замтилъ инспекторъ, что недля уже началась…

— Я долженъ получить пятнадцать су, перебилъ старикъ:— говорю:— пятнадцать су, потому-что семьдесятъ-одну сотую уступаю.

— Правительство не можетъ…

— Правительство богато, почтеннйшій, а я едва добываю кусокъ насущнаго хлба!

— Кто еще есть? возгласилъ инспекторъ.

Араби уцпился обими руками за край загородки, отдлявшей инспектора отъ просителей.

— Вы не можете отказать мн въ этомъ! закричалъ онъ:— достояніе бдняка не пойдетъ въ прокъ… Да, я хочу воротить свое… дайте мн пятьдесятъ сантимовъ и — дло кончено!

Чиновникъ, махнувъ нетерпливо рукой, отошелъ.

Сосди Араби, которые также пришли съ своими просьбами, взяли его за плечи и вытолкали вонъ.

Араби проворно обошелъ строеніе со стороны Ротонды и уставилъ свое морщинистое лицо въ открытое окно.

— Почтеннйшій! закричалъ онъ плачевнымъ голосомъ: — я уступаю за восемь су!

Инспекторъ всталъ и затворилъ окно.

Скорченные пальцы ростовщика принялись колотить въ раму.

— Ну, слышите ли, шесть су! кричалъ онъ сквозь стекло: — шесть дрянныхъ су!

Никто не отвчалъ, и низкопоклонство старика превратилось въ гнвъ. Онъ заскриплъ зубами, сжалъ свои изсохшіе кулаки и призвалъ Всевышняго въ свидтели людской неправды.

Мальчишки окружили его и дергали за растрепанное полукафтанье, восклицая:

— Огюй!.. огюй!..

Видя безполезность домогательствъ, онъ отправился въ обратный путь къ Ротонд, грозясь кулакомъ на преслдователей и ворча себ подъ носъ проклятія.

Покупщикъ стараго желза ждалъ его въ лавк.

Посл упорнаго, продолжительнаго торга проданъ былъ желзный сундукъ и окружающее его старье.

Потомъ Араби остался одинъ въ своей опуствшей лавк.

Малютка Галифарда прижалась на своемъ вседашнемъ мст, за дверью магазина, уставивъ на старика большіе испуганные глаза. Она угадала въ чемъ дло — и ужаснулась. Она предчувствовала близкое бдствіе безпріютности и нужды.

Араби ходилъ по своей пустой контор, таинственная сила еще влекла его къ тому мсту, гд стоялъ сундукъ, онъ бормоталъ несвязныя рчи, въ жестахъ его было что-то безумное.

Двадцать разъ подходилъ онъ къ двери и двадцать разъ возвращался въ любезный уголъ, гд погребена была душа его.

Наконецъ, сдлавъ надъ собой страшное усиліе, Араби переступилъ за порогъ.

Ноно бросилась къ нему со слезами.

— Вы узжаете? сказала она: — вы не воротитесь!.. что со мной будетъ?..

Старикъ оттолкнулъ ее, но безъ грубости.

— Лнтяйка! проворчалъ онъ: — а все-же нельзя мн оставить ее такъ, безъ помощи…

Онъ засунулъ руку въ карманъ полукафтанья и вытащилъ щепотку су.

Внимательно пересмотрвъ эти су, онъ выбралъ изъ нихъ самый тощенькій, самый гладенькій.

— Возьми, сказалъ онъ съ отеческой добротой: — лнтяйка! вотъ теб и достанетъ, пока съищешь другое мсто.

Араби поспшно удалился. Боялся ли онъ поддаться новому порыву неслыханнаго великодушія, или, можетъ-быть, хотлъ ускользнуть отъ благодарностей Галифарды — неизвстно.

Ему было семьдесять лтъ, это была первая монета, которую онъ подарилъ въ своей жизни!

Въ этотъ день, тампльскіе мальчишки въ послдній разъ съ хохотомъ и крикомъ провожали добряка Араби.

Съ-этихъ-поръ ужь не пробирался онъ по утрамъ вдоль улицы Птит-Кордри.

До конца недли лавочка его стояла пустою, потомъ поселился въ ней новый жилецъ.

Этотъ новый жилецъ, котораго вс знали какъ бднаго человка, не долго оставался въ лавочк. Недли черезъ дв, онъ исчезъ, посл многіе разсказывали, будто встрчали его въ блестящемъ экипаж.

Но летучая молва безсмысленна. Въ тотъ самый день, какъ добрякъ Араби оставилъ Ротонду Тампля, нашелся же какой-то разнощикъ, который утверждалъ, будто-бы онъ встртилъ его, Араби, въ великолпной почтовой карет, которая неслась по дорог въ Германію!..

Карету будто-бы мчала четверка красивыхъ коней, а добрякъ Араби, одтый бариномъ, небрежно раскинулся на подушкахъ между двухъ или трехъ прекрасныхъ дамъ.

Очень-много смялись надъ этимъ разнощикомъ, который, вроятно, подгулялъ въ тотъ день. Ну, посудите сами: добрый Араби въ почтовой карет, съ хорошенькими дамами!..

Какъ бы то ни было, а исторія новаго жильца, преемника Араби и его экипажа, пронеслась по всему Тамплю. Стали говорить ршительно, что старый ростовщикъ зарылъ въ своей лавк кладъ, что экипажу-дескать не откуда взяться.

И вс бросились нанимать благодатную лавочку.

Каждый новый жилецъ, немедленно по вступленіи ни мсто, считалъ долгомъ съ благоговніемъ переворачивать весь полъ.

Но… ничего не нашли. Можетъ-быть, совсмъ и не было клада, а можетъ-быть, человкъ въ экипаж все взялъ.

Человкъ въ экипаж именовался Римлянинъ, по прозванью Батальръ: то былъ бывшій супругъ Жозефины, владычицы Полита, мелочной торговки Пале-Руаяля.

Что касается до добряка Араби, никому больше не удалось его видть посл знаменитой встрчи въ почтовой карет.

Никто въ Тампл не забылъ его.

Одни говорили, что онъ умеръ. Другіе же разсказывали, что иногда, въ полночь, при трепещущемъ газовомъ свт, по пустынной площади Ротонды бродить сгорбленный подъ прямымъ угломъ старикъ и ищетъ на мостовой потерянныя деньги…

II.
Передъ отъздомъ.

Спустя дня четыре посл отъзда Араби, г-жа Батальръ поспшно шла изъ квартала Фриволите подъ перистиль Ротонды, она получила письмо изъ Германіи.

Передъ запертой лавкой стараго ростовщика, на порог, она увидла малютку Галифарду.

Бдная Ноно, казалось, была хиле, слабе обыкновеннаго, раскраснвшіеся глаза ея опухли отъ слезъ.

Правда, она была очень-несчастлива, когда добрякъ, бывало, каждый день приходилъ въ Тампль, но тогда было у ней убжище и кусокъ хлба, а теперь ничего, и безъ помощи хорошенькой Гертруды она умерла бы въ эти четыре дня.

Въ лавк ростовщика торговалъ ужь другой, который до-тхъ-поръ еще позволялъ ей ночевать въ передней, но гостепріимное терпніе новаго хозяина скоро истощилось: въ этотъ вечеръ онъ объявилъ малютк, чтобъ она искала себ для слдующей ночи другаго пристанища.

Къ довершенію несчастія, Гертруда, принесши свою ежедневную милостыню, говорила о далекомъ, продолжительномъ путешествіи, и отъздъ ея былъ назначенъ въ этотъ самый день.

Галифарда не плакала: она сидла печальная, опустивъ голову, съ сложенными на колняхъ руками. Глядя на нее, такую хилую и блдную, можно было предвидть близкій, роковой конецъ ея земныхъ страданій.

Мы ужь говорили, что изъ тампльскихъ торговцевъ, г-жа Батальръ обнаруживала къ ней боле всхъ участія. Ноно любила ее.

Впрочемъ, одно это участіе не заставило бы г-жи Батальръ оставить свое мсто въ рабочую пору, еслибъ тутъ не было яругой побудительной причины.

У нея въ рукахъ было письмо отъ г-жи де-Лорансъ, которая, не высказывая ничего опредлительнаго, звала ее въ замокъ Гельдбергь и просила привезти съ собою бывшую прислужницу ростовщика Араби.

Малютка всегда была чрезвычайно-нжна къ маленькой Галифард и объясняла эту нжность, говоря, что Ноно какъ дв капли воды похожа на Юдиь, таинственное дитя ея, о мстопребываніи которой никто ничего не зналъ.

Но отъ этой неопредленной привязанности большой дамы далеко до мысли о просьб привезти бдную двчонку въ замокъ Гельдбергъ.

Можетъ-быть, это былъ капризъ, но капризъ странный, — и всего боле удивлялъ г-жу Батальръ выборъ времени: праздника, на которомъ будетъ лучшее парижское общество.

Торговка не знала, что думать. Приходило ей въ голову, что Ноно дочь Сары, но потомъ — она съ ужасомъ отступала предъ отвратительной картиной, представлявшей счастливую, богатую мать, бросившую свое дитя на голодную смерть…

Дитя — единственное существо, которое любила на земл эта женщина!

Тутъ противорчіе, нелпость!..

Впрочемъ, Батальръ, конечно, не могла не сомнваться, умственное око ея было не такъ проницательно, чтобъ могло разгадать все, происходившее въ душ Сары, она знала только, что въ этой душ бездна.

Какъ бы то ни было, но преданность ея г-ж де-Лорансъ представляла столько выгодъ, что нельзя было колебаться ни минуты.

Госпожа де-Лорансъ приказывала, благоразуміе заставляло повиноваться. Батальръ тотчасъ же отправила Гюффе взять два мста въ дилижанс Лафитта и Кальяра.

Въ полсутки можно было успть передать текущія дла въ надежныя руки и дать необходимыя наставленія касательно игорнаго дома г-ну де-Наварэнъ, заслуженому штаб-офицеру греческой службы.

Оставить милаго Полита, но сердца иныхъ женщинъ умли жертвовать любовью политик. Вс знаютъ, какъ поступали въ важныхъ случаяхъ Семирамида и Елисавета съ своими фаворитами.

Несчастный левъ далеко не подозрвалъ этого, но жребій брошенъ…

— Ну, двчурка, сказала г-жа Батальръ, потрепавъ Галифарду по щек:— такъ мы въ большомъ гор?..

— Меня прогнали отсюда, отвчала двочка съ слезами на глазахъ,— сегодня буду спать на улиц!

— О! зачмъ, продолжала Батальръ улыбаясь: — на улиц холодно, моя конопляночка.

Ноно вздрогнула всмъ тломъ.

— Да… да, бормотала она:— на улиц очень-холодно!

Торговка наклонилась и взяла ее за руку.

— Все это пустяки, двчурка! сказала она.— Мн кажется, ты будешь спать на славной постели… Я пришла за тобой, хочешь идти ко мн?

Ноно подняла на Батальръ свои большіе черные глаза, заблествшіе отрадной надеждой. Но въ этой надежд еще было много страха,— она такъ привыкла страдать!

— Къ вамъ?… робко повторила она.

— Не хочешь?

— Ахъ, Господи! вскричала двочка, сложивъ руки на груди: — еслибъ я была у васъ, я бы такъ васъ любила!

Госпожа Батальръ была тронута, она приподняла двочку на руки и громко чмокнула ее въ лобъ.

— Ну, не жалость ли это? пробормотала она:— успокойся, двчурка, не будетъ ни холодно, ни голодно!

— И кто-нибудь будетъ любить меня? сказала малютка съ блеснувшей сквозь слезы улыбкой.

— Конечно, кто-нибудь будетъ тебя любить, вскричала Батальръ:— если ужь не я, моя двчурка!

Ноно обвилась рученками вокругъ шеи торговки, и въ порыв радости осмлилась поцаловать ее.

Батальръ отерла глаза съ недовольнымъ видомъ ворчуна, у котораго невольно навернулись слезы.

— Я теб говорю, что все это вздоръ, повторила она:— довольно!.. пойдемъ!

Она взяла Галифарду за руку и увела ее, не заходя въ Тампль, прямо въ улицу Вербуа.

Тутъ начались серьзныя приготовленія къ отъзду.

И Богъ-знаетъ, сколько снурковъ пришлось насучить бдной г-ж Гюффр! Въ этотъ, день она жестоко чувствовала потерю положенія, которое нкогда занимала въ свт.

Къ-счастію еще, что за этимъ собачьимъ днемъ должны были наступить добрыя дв недли совершеннаго бездйствія, потому-что поздка г-жи Батальръ не могла продлиться мене двухъ недль. Какое пріятное время для мадамъ Гюффе и для кота Мине, ея Полита!..

И такъ, Тампль лишился двухъ знаменитостей, ростовщика Араби и г-жи Батальръ.

Сверхъ-того, онъ жаллъ объ отсутствіи харчевника оганна, хозяина Жирафы, который предоставилъ управленіе заведеніемъ племяннику своему, Николаю.

Если прибавить къ этимъ тремъ еще Жана Реньйо, Малу, Питуа и Фрица, то окажется, что мы были правы, говоря, что гельдбергскій праздникъ имлъ вліяніе и на Тампль.

Но мы еще высчитали далеко не всхъ торговцовъ, отправившихся въ Германію. Принимая въ разсчетъ сравнительныя массы, тряпичный рынокъ доставилъ для блистательнаго праздника гораздо-боле постителей, нежели кварталъ Шоссе-д’Антонъ, или благородныя предмстья.

На-примръ, Германъ и вс прежніе блутгауптскіе служители, которые наканун воскресенья пировали въ зал Жирафы…

Эти добрые ребята также устроили свои дла и приготовились, какъ говорилъ Гансъ Дорнъ.

Они были не богаты и рисковали лишить семейства свои способовъ существованія, оставляя поденную работу, но они были преданы, и сердца ихъ сильно бились при мысли о родин.

Гансъ Дорнъ, какъ предводитель, не могъ оставить ихъ безъ себя. У него въ дом все было вверхъ дномъ, и пока онъ сводилъ послдніе счеты, Гертруда укладывала и увязывала узлы.

Она никогда не вызжала изъ Парижа, дорога казалась ей чмъ-то необыкновеннымъ и таинственнымъ, она стояла на томъ, чтобъ снабдить отца всми возможными запасами на такой далекій путь — набивала чемоданъ платьемъ, бльемъ и горевала только о томъ, что онъ слишкомъ-малъ, еслибъ можно было, она положила бы туда стулья, столъ и кровать.

Въ дорог все это можетъ понадобиться.

Съ платьями отца Гертруда укладывала свои платья, фартуки, косынки, чепчики, свженькій туалетъ достаточной швеи.

Для нея также было взято мсто въ дилижанс.

Думая о предстоявшихъ обязанностяхъ своихъ въ замк Гельдбергъ, продавецъ платья долго не ршался взять съ собою Гертруду.

Но какъ оставить ее одну въ Париж?

Притомъ, Гертруда такъ просила его! она не хотла разстаться съ нимъ, и тайный голосъ звалъ ее въ Германію, гд былъ бдный Жанъ Реньйо.

Давно уже она ничего не знала о немъ. На веселомъ, свжемъ личик ея видны были слды страданія. Тяжелыя мысли прошли по этой молодой головк, и розовыя щечки ея поблднли отъ невдомыхъ дотол безсонныхъ ночей.

Но теперь этихъ мрачныхъ мыслей уже не было, Гертруда хлопотала, суетилась, ходила изъ комнаты въ комнату, все передвигала, и все еще ей чего-нибудь да не доставало. Дятельность заглушала горе, порой даже, въ энтузіазм хлопотливости, Гертруда запвала любимыя псенки, но скоро глаза ея потуплялись, начатый куплетъ замиралъ на губахъ, и на внезапно-омраченномъ лиц ея выражался родъ угрызенія совсти. Бдный Жанъ, въ томъ вид, какъ онъ былъ у нея въ послдній разъ, представлялся ея воображенію. Что теперь онъ длаетъ? гд онъ? Не-уже-ли, въ-томъ-дл, мысль объ убійств загнздилась въ эту добрую душу?..

О, какъ горько упрекала себя Гертруда за невольный порывъ веселости!

Нсколько разъ уже искала она Геньйолета, чтобъ еще разспросить его подробне, но идіотъ все забылъ.

И Гертруда должна была таиться съ своимъ тоскливымъ безпокойствомъ, она не могла высказать его даже отцу, который до-сихъ-поръ всегда былъ повреннымъ всхъ тайнъ ея.

Теперь эта довренность была бы обвиненіемъ на Жана Реньйо.

Бдный Жанъ! онъ поторопился! Еще нсколько дней — и не было бы необходимости въ такой жестокой жертв: черезъ нсколько дней, небольшое довольство водворилось въ бдномъ ихъ дом.

Братъ Викторіи, старый торговецъ, умеръ и оставилъ ей небольшое наслдство. Гертруда часто поглядывала на окна Реньйо. Лоскутъ дырявой серпянки въ окн Жана замнился бумажной сторой.

Это не богатство, но и не нищета, бдный шарманщикъ былъ бы теперь очень-счастливъ!..

Впрочемъ, Гертруда не совсмъ сберегла свою тайну: какъ-то утромъ, она перешла черезъ дворъ и явилась къ старой мам Реньйо.

Гертруду вс любили въ этомъ скудномъ жилищ, тамъ ее всегда встрчали съ радостью, но въ этотъ разъ посщеніе ея навело слезы.

И долго посл ея ухода мама Реньйо и ея невстка смотрли другъ на друга молча, какъ убитыя.

Он не знали до-сихъ-поръ, что сталось съ Жаномъ, Гертруда объяснила имъ.

Наконецъ, Викторія схватила холодную руку старухи.

— Матушка! сказала она:— Богу угодно было призвать къ себ моего брата, и у насъ завелись теперь деньги… я поду въ Германію.

— И я съ тобой, подхватила старуха.

Недавнія происшествія сильно потрясли ее, она казалась при послднемъ издыханія.

— Ты очень-слаба, матушка, возразила Викторія: — а я еще сильна и…

— Я хочу видть Жана… я скоро умру, бормотала старуха:— слаба я… правда… не долго мн жить… за тмъ-то я и хочу идти къ нему на встрчу, чтобъ успть повидаться.

— Но вдь у насъ есть еще другой ребенокъ… Если мы все удемъ об, кто будетъ смотрть за нашимъ несчастнымъ Жозефомъ?

— И онъ подетъ съ нами… это будетъ дорого, да… Но я столько перетерпла гори!.. Прошу у тебя только одной радости: дай мн еще хоть разъ передъ смертью увидть моего ненагляднаго Жана.

Викторія не нашла возраженій, и отъздъ былъ назначенъ завтра.

Геньйолетъ былъ гд-то тутъ же, въ углу, подслушивая однимъ ухомъ и дремля однимъ глазомъ.

Онъ проскользнулъ въ дверь и слъ на пыльныя ступени лстницы.

Въ потупленныхъ глазахъ его блистало что-то похожее на мысль.

Онъ вынулъ изъ кармана большой острый гвоздь, запачканный въ алебастр.

Посл того вечера, когда, въ отсутствіи Гаиса Дорна, происходило свиданіе у Франца съ Денизой, Геньйолету рдко удавалось работать. Онъ былъ благоразуменъ и терпливъ, не смотря на пламенное желаніе, онъ умлъ ждать.

— Я не уду не кончивъ, бормоталъ онъ, вставая съ ступеньки и садясь верхомъ на перила…— А дядя Гансъ сидитъ дома безвыходно!..

Онъ сдлалъ недовольную гримасу и ударилъ кулакомъ о перила.

— Ба! старый хрнъ!.. вскричалъ онъ. Потомъ заплъ глухимъ голосомъ:

Еслибъ сила-то была.

Подстерегъ бы за постели старика.

Руки всунулъ бы въ диру.

Да за горло бы его!..

Ужь я знаю, какъ душить,

Удушить, такъ удушить…

Ай, да-дльцо! ай, да-ну!

Губы его раздвинулись въ улыбку, дикій, блуждающій огонь блеснулъ въ глазахъ его, — потомъ, онъ вдругъ спустился внизъ и слъ на корточки за наружной дверью. Неподвижный, притворившись спящимъ, онъ прислонился къ стн.

Это было еще утромъ, въ такомъ положеніи онъ оставался до вечера, когда услышалъ на двор голосъ Ганса Дорна.

— Ложись пораньше, дочка… дорогой плохой сонъ… Я вернусь, можетъ-быть, поздно: не жди меня…

Продавецъ платья вышелъ на площадь Ротонды, а Гертруда, проводивъ его, воротилась домой.

Сердце идіота сильно забилось. Онъ подождалъ еще съ полчаса и потомъ, прокравшись вдоль стны, взошелъ босикомъ на лстницу Ганса Дорна.

III.
Почтовая карета.

Около полуночи идіотъ вернулся съ лстницы Дорна и ползкомъ пробрался домой.

Руки его были въ крови, платье все въ млу.

— Нтъ желтяковъ! бормоталъ онъ съ недовольнымъ видомъ: — не на что купить бутылокъ!..

Онъ легъ, но ложась засунулъ подъ солому, служившую ему изголовьемъ, небольшую связку, завернутую въ платокъ, который бы Гансъ Дорнъ, конечно, узналъ. Узелъ содержалъ въ себ что-то угловатое, похожее на связку бумагъ.

— Гвоздики!.. бормоталъ Геньйолетъ, засыпая.— Позолоченые гвоздики, а я думалъ, что желтяки!..

На слдующее утро, между-тмъ, какъ Гертруда укладывала чемоданъ своего отца, Викторія также кончала дорожные сборы.

На Геньйолета надли новую жилетку, и онъ отъ радости себя не помнилъ.

Подъ этой жилеткой отдувался вчерашній узелъ.

— Что у тебя тамъ, Жозефъ? спросила его мать.

Идіотъ покосилъ глазами и убжалъ въ другой уголъ комнаты.

Викторія хотла подойдти, но онъ сдвинулъ брови и вооружился своимъ огромнымъ гвоздемъ, острымъ, какъ кинжалъ.

Около четырехъ часовъ посл обда, бабушка, Викторія и Геньйолетъ отправились на почтовый дворъ.

Чрезъ нсколько минутъ, вошелъ и Гансъ Дорнъ съ дочерью въ контору дилижансовъ Лафита и Гальяра, гд они нашли Германа и его товарищей.

На почтовомъ двор, пока семейство Реньйо располагалось въ дешевыхъ мстахъ, Жозефина Батальръ, баронесса Сен-Рошъ, овладвала уголкомъ внутри кареты и принимала изъ почтительныхъ рукъ мадамъ Гюффа скромную дорожную провизію — чудовищную корзину, едва проходившую въ дверцы, и заключавшую въ себ телятину, курицу, окорокъ ветчины, пирогъ, вино, ликры, сыръ и другіе припасы, по разсчету, на двух-недльное путешествіе.

Уже затворили дверцу за Батальръ и Галифардой, которая была мила, какъ ангелъ, въ новенькомъ платьиц съ прекрасными, въ первый разъ еще заплетенными косичками. Мадамъ Гюффо оканчивала послдній реверансъ и подготовлялась къ прощальнымъ слезамъ, почтальйонъ уже сидлъ на своемъ мст, все было готово, какъ вдругъ Политъ, растерянный, запыхавшись, уцпился за дверцу своими широкими руками.

— Жозефина, Жозефина! сказалъ онъ, едва переводя духъ: — если ты оставишь меня, я надлаю бдъ!

Жозефина отворотилась, Политъ хотлъ взять ее за руки: она отняла ихъ.

У тампльскаго льва оторвалось сердце: чтобъ понять его страданіе, нужно представить себ подпрефекта, отставленнаго отъ должности…….

— Жозефина, Жозефина! повторялъ онъ раздирающимъ душу голосомъ:— такъ теб нужды нтъ, если я погибну?..

Батальръ еще хотла противиться, но не могла удержаться, чтобъ не взглянуть: взглянула — и дло ршено.

Политъ былъ завитъ, въ пунцовомъ галстух, въ фіолетовой манишк, въ синемъ фрак, желтомъ жилет и зеленыхъ панталонахъ, купленныхъ у Малу и Питуа!

Его помстили между Батальръ и изумленной Галифардой.

Дилижансъ тронулся съ мста.

Мадамъ Гюффа пожала плечами.

— Слыханное ли дло, бормотала она:— чтобъ люди, занимавшіе положеніе въ свт, служили такимъ женщинамъ!..

Она, древняя Аріадна, не подумала, чего бы стоило ей, въ подобномъ обстоятельств, отсутствіе кота Мине!..

Дилижансы изъ улицы Нотр-Дам-де-Виктуаръ и Сент-Оноре съхались, по обыкновенію, за четверть версты отъ заставы, и укротивъ блестящій галопъ, подъ которымъ изнывала мостовая Парижа, похали спокойно тихой рысцой, одинъ за другимъ.

Казалось, лошади, кондукторы и ямщики спокойно и терпливо наслаждались медленной здой.

Дилижансъ Лафитта и Кальяра, гд былъ Гансъ Дорнъ съ своими друзьями, халъ впереди, во ст шагахъ за нимъ королевскій дилижансъ съ г-жею Батальръ, ея фаворитомъ и запасной корзинкой.

Отъ времени-до-времени, почтовыя кареты безъ труда перегоняли тяжелый поздъ.

Смеркалось, путешественники были въ четырехъ или пяти ль отъ Парижа. Вдругъ, по правую сторону позда, вихремъ пронеслась послдняя почтовая карета.

Отъ покрытыхъ пною лошадей летлъ паръ, колеса катились съ непостижимою быстротой, какъ паровозъ, пущенный полнымъ ходомъ.

Пассажиры послдняго дилижанса едва замтили, какъ карета мелькнула предъ ними въ облак пыли. Но имъ показалось въ ней странное что-то, сторы были герметически опущены и, кром ямщика, нагнувшагося впередъ и хлыставшаго лошадей, никого не было видно.

Поравнявшись съ вторымъ дилижансомъ, карета незамтно уменьшила быстроту, красная стора поднялась, и въ окн показалась рука, сдлавшая какой-то знакъ.

Германъ и сидвшіе на имперіал Нмцы вскрикнули въ одинъ голосъ.

Гансъ высунулся до половины въ дверцу и прижалъ руку къ груди.

Красная стора опустилась. Почтовая карета какъ ласточка исчезла въ полумрак наступившей ночи.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ночь почернла, почтовая карета съ опущенными сторами неслась съ прежнею быстротою.

Хотя гельдбергскій праздникъ былъ уже близко, но на Дорсет еще много было запоздалыхъ и отсталыхъ гостей, особенно богатыхъ экипажей, которыхъ почтовая карета все-таки обгоняла. Днемъ въ толкахъ и догадкахъ не было недостатка, эта закупоренная карета, несшаяся во весь опоръ, возбуждала вообще любопытство.

— Пари, что это Англичанинъ, задушенный сплиномъ, забрался въ деревянный коробъ, какъ летучая мышь въ свою нору, банкротъ, удирающій за границу… Наконецъ, воображеніе боле цвтущее, представляло хорошенькую чету, летящую по пути блаженства: хорошенькій мальчикъ, гвардейскій капитанъ, чиновникъ Государственнаго совта, или пвецъ итальянской оперы — три соблазнительныя мста на свт.

Представляли себ хорошенькую двочку, раскраснвшуюся отъ стыдливости и удовольствія, колеблющуюся отъ чистаго сердца между слезами и улыбкой, или знатную вдову, закутанную въ шелкъ, съ перьями, удачно сохранившую свою молодость и гордящуюся обольщеннымъ теноромъ, шестнадцатилтній ребенокъ, или женщина лтъ подъ пятьдесятъ, — вдь только имъ и можно скакать въ почтовыхъ каретахъ!

Одн похищаются, другія похищаютъ.

Такъ разсуждали въ экипажахъ и говорили много остроумнаго, потому-что ныньч свтъ становится наблюдателемъ и, вмсто добродушныхъ толковъ о прекрасной погод и ненасть, наши разговоры превращаются въ нравоописательные романы.

Почтовая карета неслась своимъ дьявольскимъ лтомъ, конечно, нисколько не заботясь о томъ, что говорятъ про нее.

На станціяхъ рука высовывалась изъ дверцы и щедро платила прогоны, невидимыя уста приказывали новому ямщику гнать изо всхъ силъ, общая на-водку.

И странно: въ-продолженіе послднихъ двухъ недль, по дорог къ Мецу, отъ множества прозжающихъ, часто случалась остановка въ лошадяхъ. Почтовое вдомство не знало, что и длать. Кареты, не взирая на качество содержавшагося въ цихъ, часто такъ долго ждали на станціяхъ, что и дилижансы догоняли ихъ. А для нашей кареты подобныхъ непріятностей будто не существовало: всюду ждали ее свжія лошади, точно ловкій курьеръ халъ впередъ и подготовлялъ все.

Банкротъ, Англичанинъ съ сплиномъ, или любовная контрабандада, кто бы тамъ ни быль, но желанія путешетвениковъ исполнялись какъ-нельзя-лучше.

Въ три часа они сдлали почти пятнадцать ль.

Выхавъ изъ Сен-Жан-ле-да-Жюмо, карета покатилась по голымъ полямъ. Сторы разомъ поднялись съ обихъ сторонъ.

Ночь была безлунная. Среди черныхъ полей, едва виднлась срая полоса дороги, совершенный мракъ царствовалъ внутри кармы, еслибъ любопытный взоръ и заглянулъ, то разв только отличилъ бы три человческія фигуры. Къ-тому же, эти фигуры только изрдка шевелились, а въ спокойномъ состояніи смшивались съ перегородками кареты.

Уши открыли бы тутъ больше, нежели глаза. Три пассажира дйствительно говорили между собою, и, казалось, многое хотли разсказать другъ другу. Такъ, ухомъ узнали бы вы, что тутъ не было женщинъ: слышались три голоса, хотя различной интонаціи, но вс рзко-мужскіе.

— Какъ ты хочешь, Отто, говорилъ одинъ съ легкимъ откликомъ апатіи: — а я полюбилъ его еще больше съ-тхъ-порь, какъ узналъ, что онъ игрокъ!

— Ты будешь дурачиться всю жизнь, отвчалъ важный, звучный голосъ тономъ упрека, въ которомъ слышалась снисходительная нжность: — Фи! Гтцъ!.. Что же, игра разв принесла теб счастье!.. А ты, Альбертъ, будешь также хвалиться женщинами?

— Э, э!.. разомъ произнесли оба.

— Я часто выигрывалъ! прибавилъ Гтцъ.

— И ко мн немногія женщины были жестоки, отвчалъ Альбертъ, который вроятно въ эту минуту крутилъ черный или русый усъ, если только онъ носилъ усы.

— Но по милости игры, можетъ-быть, ты, Гтцъ, продолжалъ тътъ, котораго звали Отто:— а ты, Альбертъ, по милости женщинъ, конечно, забыли въ послдніе дни самую важную свою обязанность!.. И кто знаетъ, какая опасность въ эту минуту виситъ надъ головою ребенка!..

Дв тни, которыхъ звали Адьбертъ и Гтцъ, въ одинъ разъ тяжело вздохнули.

— Странное дло! сказалъ Гтцъ принужденнымъ голосомъ:— Во всхъ странахъ свта я игрокъ… а только почую парижскій воздухъ, схожу съ ума отъ нихъ!

— И со мною то же, продолжалъ Альбертъ:— только въду въ Парижъ, кажется, такъ бы во всхъ женщинъ влюбился!.. Гризетки, купчихи, большія дамы,— все хорошо, безъ выбора!..

— Тутъ не то, что гд-нибудь въ другомъ мст!.. Открылъ я въ Пале-Руаяльскомъ-Квартал игорный домъ: ну, право, проигралъ бы въ немъ послднюю рубашку съ удовольствіемъ.

— Я наложилъ руку на маленькую графиню!..

— Банкометъ понравился мн съ перваго взгляда… чудный человкъ!

— Дивное созданьице!…

— Мось де-Наварэнъ, старый полковникъ, чортъ возьми!.. я сдлался его другомъ.

— Я сдлалъ почти столько же: моя… но вы чувствуете, что я не могу вамъ сказать ея имени…

— Вотъ! вскричалъ Гтцъ:— не все намъ равно… Въ первый разъ, когда я вошелъ къ этой баронесс, — истая баронесса содержитъ заведеніе…

— Баронесса Сен-Рошъ… произнесъ изъ своего угла Отто.

— О-го! ты знаешь? сказалъ Гтцъ.— Да, впрочемъ, кого ты не знаешь?.. Такъ, въ первый разъ, когда я пришелъ къ этой баронесс, — отгадай, кого я тутъ, увидлъ?.. нашего Гюнтера, съ измятыми воротничками, въ прическ la diable!..

— И я его видлъ, сказалъ Альбертъ:— объ руку съ самой лучшей женщиной, какую я только обожалъ когда-нибудь!..

— Съ Сарой!.. тихо прервалъ Отто.

— Клянусь честью, ты немножко ворожея, отъ васъ трудно укрыться… Дйствительно, ее зовутъ Сарой… и еслибъ это былъ не ребенокъ, я приревновалъ бы, потому-что четыре или пять дней я искалъ ее какъ мученикъ.

— И увидлъ на бал Фаваръ?..

— Да, на одну минуту.

— И ты еще любишь ее?

— Не знаю, право… Съ нею, видишь ли, всегда можно надлать глупостей.

— Непонятно, сказалъ Гтцъ: — какъ нашъ Альбертъ, съ его умомъ, говоритъ только о любовныхъ похожденіяхъ… А! хорошая недлька, друзья!.. какое бордо, какое шампанское въ этомъ Париж!.. Мн кажется, что и рейнвейнъ тамъ лучше, нежели у насъ… Но будетъ о красавицахъ, Альбертъ, а я перестану говорить о картахъ и вин — хорошія вещи, впрочемъ!— Отто выше человческихъ слабостей и соболзнуетъ о насъ… Отто, ты еще сердишься на насъ?

— Я васъ люблю, отвчалъ Отто смягченнымъ голосомъ, посл минутнаго молчанія: — я знаю, у васъ хорошее сердце! Но вы не постарли посл нашей молодости… Вы все еще втреные гттингенскіе и гейдельбергскіе студенты… Прежде, когда мы жили только своей жизнью, каждый изъ насъ могъ засыпать передъ опасностью. Но теперь — мы не принадлежимъ себ… И больно думать, что вы оба разомъ забыли про сына нашей сестры.

Отто говорилъ такъ тихо, что шумъ колесъ по песку почти-совершенно заглушалъ его голосъ.

Еслибъ нечаянный свтъ освтилъ внутренность кареты, то мы увидли бы, что два слушателя покраснли и сидли, печально опустивъ головы.

IV.
Экарте.

Альбертъ и Гтцъ слушали съ покорнымъ, печальнымъ видомъ, и ни тотъ ни другой не думали возражать на упреки, которые нашли отголосокъ въ ихъ сознаніи.

— Это правда, сказалъ наконецъ съ смиреннымъ видомъ Альбертъ: — мы отклонились отъ своей обязанности.

— Не исполнили порученій, прибавилъ Гтцъ растроганнымъ голосомъ.

Они искали въ темнот руки Отто.

— Братъ, сказали они: — прости насъ!

— Прости насъ, продолжалъ Альбертъ.— Богъ надлилъ тебя благоразуміемъ за всхъ насъ, и если когда сдлали мы что-нибудь хорошаго, то это — исполняя твои приказанія.

— Тебя тамъ не было, продолжалъ Гтцъ:— ты весь день былъ въ дом Гельдберга… А что мы безъ васъ?.. Старыя дти, которыя еще не научились вести себя.

Что-то необыкновенно-трогательное было въ этой покорной просьб людей сильныхъ, просившихъ прощенія и нестаравшихся оправдываться.

Отто былъ тронутъ, но не отвчалъ ни слова, и братья думали, что онъ еще сердится.

— Клянусь честью, продолжалъ Альбертъ: — Гтцъ и я, мы ходили каждый день утромъ и вечеромъ въ Улицу-Дофина, спрашивали г. Франца и намъ говорили, что онъ еще въ Париж… Можетъ-быть, слдовало подробне разузнать…

— Да, да, прервалъ Гтцъ: — и особенно я могъ бы даже догадаться, потому-что нашъ Гюнтеръ не являлся къ ланцкнехту.

— Хуже всего то, заключилъ Альбертъ, вздыхая: — что всю недлю мы длали изъ ночи день, живя Богъ-знаетъ гд, и убгали тебя, Отто… Надо во всемъ признаться, мы не хорошіе люди!.. мы думали: изъ этого мсяца свободы возьмемъ восемь дней, — восемь дней забытья, опьяннія, веселости!.. поживемъ еще недлю предъ безконечнымъ томленіемъ въ невол… Поблаженствуемъ, запасемся веселыми воспоминаніями на все время, которое приведется потомъ тянуть до смерти во Франкфуртской тюрьм.

Альбертъ замолчалъ, они ждали ршенія брата.

Отто слегка пожалъ ихъ руки.

— Богъ видитъ наши сердца, проговорилъ онъ:— и знаетъ, что для меня еще нужне прощеніе… потому-что я также имлъ слабость… я допустилъ къ сердцу мысль, противную долгу… Мы вс трое, друзья, не устояли, загладимъ слабость и будемъ дорожить каждой минутой.

— Клянемся! вскричали Гтцъ и Альбертъ.

— Черезъ недлю, продолжалъ Отто: — мы не будемъ считать себя въ живыхъ: на восьмой день дадимъ и должны выиграть послднюю битву… Будемъ готовы и тверды!

— Мы готовы, отвчали братья.

— Я провелъ послднею ночь любви, прибавилъ Альбертъ.

— Я выигралъ послднюю партію, сказалъ Гтцъ съ легкимъ вздохомъ: — и выпилъ послднюю бутылку бордо…

— Теперь, дай только Богъ пріхать во-время!

— Разв опасность такъ велика? спросилъ Альбертъ дрожащимъ голосомъ.— Ты не сказалъ намъ содержанія ныншняго письма, мы звали только, что Францъ уже съ недлю отправился въ Блутгауптъ.

— Сегодняшнее письмо отъ Готлиба, отвчалъ Отто.— Онъ по моему приказанію отправился на родину, онъ долженъ сообщать вн все, что длается за праздник… Письмо его длинно… на нашего Гюнтера уже было разставлено нсколько стей, онъ несовершенно избавился отъ нихъ и ничего не подозрваетъ. Легкая рана, которую онъ получилъ, почти зажила, но не въ этомъ дло. Послдняя часть письма, Готлиба ужасаетъ меня… онъ еще самъ не довольно ясно узналъ, но говорятъ, что подслушалъ нсколько словъ изъ разговора, веденнаго за блутгауптскимъ рвомъ кавалеромъ Рейнгольдомъ съ двумя иностранцами, которыхъ тамъ никто не знаетъ.

‘Они говорили тихо, и Готлибъ изъ-за кустовъ слышалъ только отрывочныя фразы.

‘Вотъ что онъ могъ понять:

‘Въ замк приготовляется большой фейерверкъ: — Францъ, котораго окружаютъ всею заботливостью и всякаго рода угожденіями, долженъ держать фитиль…

‘И нсколько штукъ, приготовленныхъ заране…’

Отто не кончилъ, — Альбертъ и Гтцъ вздрогнули.

— И этотъ фейерверкъ, проговорилъ послдній, — будетъ?..

— Завтра.

Послдовало долгое молчаніе.

Колеса кареты застучали по неровной мостовой Монмираля.

Сторы упали.

Прохавъ городъ, когда карета снова покатилась по песку пустынной дороги, Отто опять заговорилъ:

— Богъ дастъ, мы прідемъ во-время, сказалъ онъ, стараясь ободриться: — мы летимъ какъ вихрь, нтъ еще и четырехъ часовъ, какъ мы выхали изъ Парижа.

— Да, проговорилъ Гтцъ: — но до Блутгаупта еще далеко!

— Не трусь, отвчалъ Отто, — я какъ-то увренъ, что мы поспемъ.

Братья привыкли повиноваться этому голосу, какъ оракулу, притомъ, не смотря на различіе своихъ натуръ, они имли одно общее свойство: беззаботность.

Черезъ пять минутъ, они были уже почти-покойны.

— Въ послднюю недлю, сказалъ Отто:— я васъ почти не видалъ, братья… Знаю только, что Гетцъ обдлалъ дло въ Голландіи, а Альбертъ въ Англіи… и ничего больше. Теперь, можетъ-быть, мн прійдется встртиться съ Маджариномъ и фан-Прэттомъ, поэтому, мн необходимо знать нкоторыя подробности… На-примръ, Маджаринъ говорилъ объ оскорбленіи… Ты, Альбертъ, конечно, можешь мн объяснить это.

— Ничего нтъ легче, отвчалъ счастливый человкъ голосомъ, въ которомъ слышалось самодовольство.

— А ты, Гетцъ, объяснишь мн, почему мейнгеръ фан-Прэттъ шопотомъ просилъ не открывать, какъ я,— или скоре, какъ ты, взялъ у него довренность на полученіе отъ его агента знаменитыхъ векселей?

Гетцъ залился простодушнымъ смхомъ.

— Ну, да, да! сказалъ онъ: — я вамъ могу объяснить… это вамъ докажетъ, по-крайней-мр, вещь важную въ нравственномъ отношеніи — что вино и карты могутъ быть полезны… Но прежде, кажется, полезно было бы посовтоваться съ нашими състными припасами. Для насъ на этой негостепріимной дорог нтъ гостинницъ, а я ужь часовъ шесть не лъ.

Онъ вытащилъ изъ кармана кареты наскоро-захваченные припасы и ощупью устроилъ себ закуску на колняхъ.

Альбертъ и Отто послдовали его примру.

— Если угодно, сказалъ Гетцъ съ полнымъ ртомъ: — я начну.

‘По-утру во вторникъ, разстался я съ тобою, запасшись наставленіями на-счетъ будущей роли и двумя письмами твоей руки, Отто, адресованными къ Авелю Гельдбергу и помченными отъ 8 февраля.

‘Авель, чтобъ удостовриться въ дйствительности вашего отъзда, проводилъ меня до первой станціи…’

Ночь скрыла улыбку на лиц Отто, Альбертъ и Гетцъ громко засмялись.

Послдній продолжалъ’.

— ‘Ты, врно, наканун, наговорилъ молодцу слишкомъ-много любезностей, потому-что во всю дорогу онъ разъигрывалъ самую пріятную роль скромнаго человка… Я былъ не въ удар и съумлъ только оказать ему одну вжливость — предложивъ въ Люзарш стаканъ пунша, но онъ отказался, говоря, что еще не завтракалъ… Я подозрваю, что этотъ гусь завтракаетъ кофе со сливками. Онъ далъ мн кое-какія наставленія и я имлъ удовольствіе съ нимъ проститься.

‘Остановившись на пол-часа въ Компьен, я спросилъ страсбургскій пирогъ, и хозяинъ сказалъ мн, что у него въ погреб есть шамбертэнъ 1827…’

— Мимо, прервалъ Отто.

— Ну, мимо, если угодно, отвчалъ Гтцъ: — только, выпить шамбертэнъ, который былъ удивителенъ!…

Въ память шамбертэна, Гтцъ выпилъ стаканъ бордо.

— Кажется, съ тобою, продолжалъ онъ:— надо приступить прямо къ цли путешествія.

‘И такъ, мы въ Голландіи, въ чистомъ, опрятномъ город Амстердам.

‘Входимъ въ чистый, опрятный домъ, вымытый, какъ котелъ, съ чердака до фундамента, лакей-Батавецъ спросилъ мое имя и валомъ повалилъ къ дверямъ своего господина, гд прогнуслъ:

‘— Геръ фон-Родахъ!..

‘Иду, и чортъ возьми, еслибъ кто-нибудь узналъ этого круглаго, румянаго, какъ восковая кукла, старика, котораго я видлъ только одинъ разъ, тамъ, въ замк Блутгауптъ, двадцать лтъ назадъ.

‘Старикъ, напротивъ, узналъ меня съ перваго взгляда — конечно, потому-что ты былъ у него какъ-то въ качеств повреннаго Цахеуса Несмера.

‘Онъ принялъ меня самымъ радушнымъ образомъ. Сли обдать. Пожалуйста, не прерывай меня… Обдъ составляетъ здсь главную, необходимую часть моей исторіи.

‘Онъ начался въ половин перваго, а кончился въ четыре часа, потому-что мейстеръ фан-Прэттъ заснулъ подъ столомъ.

‘Кажется, это-то обстоятельство и хотлъ почтенный держать въ тайн! Такой грхъ въ-самомъ-дл!..

‘Надо сказать, впрочемъ, что онъ премилый собесдникъ и человкъ превосходнаго характера, особеннаго почтенія заслуживаетъ его погребъ. Онъ пьетъ сухо, говоритъ хорошо и охотно играетъ за дессертомъ.

‘Мы были съ нимъ въ самыхъ пріятныхъ сношеніяхъ и ни на минуту не оставляли дружескаго тона.

‘Когда подали какую-то рыбу съ варенымъ картофелемъ и растопленнымъ масломъ, онъ откупорилъ первую бутылку портвейна.

‘— Господинъ баронъ, сказалъ онъ:— вы не изъ окрестностей ли Гельдберга?

‘— Точно такъ, мейнгеръ… я родился близь прекраснаго замка Ротъ, который теперь принадлежитъ компаньйонамъ Моисея Гольда….

‘— О! о! вскричалъ онъ: — прекрасный замокъ Ротъ недолго, впрочемъ, будетъ въ ихъ владніи… равно какъ и прекрасный замокъ Блутгауптъ!.. Но говорятъ, что гельдбергскіе уроженцы первые питухи въ свт, посл старыхъ Голландцевъ… Не хотите ли, баронъ, попытаться противъ меня?

‘Я отвдалъ портвейна, — хорошъ, и отвтилъ какъ слдовало на любезный вызовъ почтеннаго Фабриціуса.

‘На краю стола уже выстроилось девять бутылокъ, а пріятель не моргнулъ. Онъ лъ основательно, не торопясь… наконецъ пересталъ говорить, изъ чего я заключилъ о его опытности, потому-что слова опьяняютъ почти такъ же, какъ и вино.

‘Съ начала обда, я пилъ отъ всего сердца, но десятая бутылка показалась мн двойною. Я струхнулъ, и въ первый разъ въ жизни мн пришла мысль сплутовать въ игр…

‘Слуга-Батавецъ привязалъ мн на шею огромную салфетку. Подставляя стаканъ, я отпустилъ узелъ, такъ-что между салфеткой и подбородкомъ образовалось свободное пространство.

‘Конечно, я не могъ быть равнодушенъ къ потер такого славнаго портвейна, но надо было ршиться, потому-что — еще два стакана, и я бы провалился.

‘Вино текло у меня по груди.’

— И фан-Прэттъ не замтилъ? прервалъ Альбертъ.

— Между его глазами, блествшими какъ карбункулы, и моимъ мокрымъ платьемъ была салфетка, отвчалъ Гтцъ.— Посл этого, мн, конечно, не трудно было держаться противъ почтеннаго Фабриціуса, который за одиннадцатой бутылкой звалъ меня отцомъ роднымъ… за двнадцатой съ горькими слезами жаловался, что Англичане, посл бельгійской революціи, ловятъ устрицъ до самаго Остенде… за тринадцатой поставилъ локти на столъ и сталъ разсказывать, какъ добывали они золото съ старымъ Гюнтеромъ Блутгауптъ…

‘Эта исторія, которую онъ разсказалъ мн только потому, что я былъ его отцомъ, вызвала у него продолжительный смхъ… я еще никогда не видывалъ Голландца счастливе! Онъ подпиралъ бока руками, пряталъ носъ въ стаканъ, бросалъ въ потолокъ салфетку, которую слуга-Батавецъ почтительно ловилъ и возвращалъ ему.

‘— А! славное время было!.. сказалъ онъ наконецъ, изнуренный судорожнымъ смхомъ.— Пріятно будетъ теперь взглянуть на эти блутгауптскія стны… Да вы, господинъ баронъ, пьяны какъ бургомистръ!.. Вы что-то корчитесь!.. Вы упадете.

‘Мой жилетъ проглотилъ огромный глотокъ.

‘— О! о! воскликнулъ Фабриціусъ:— такъ-какъ у васъ четыре руки, то вы можете пить въ два стакана… Но мн бы совстно было, еслибъ я такъ опьянлъ!

‘— Пьянъ или нтъ, отвчалъ я: — бьюсь объ закладъ, что объиграю васъ.

‘Гэй! Корнель! вскричалъ онъ, силясь подняться:— картъ, сынокъ!.. принеси карты… Я выиграю у него рубашку.

‘Принесли карты .Фан-Прэттъ дрожащей рукой распечаталъ колоду.

‘— На что хотите? сказалъ онъ.— Я не плутъ… Вы пьяны, а я хладнокровенъ.

‘— Чортъ побери! вскричалъ я, нарочно раскачиваясь: — я теперь ставлю свое имя за рюмку хереса!

‘— О!.. о! храбрый товарищъ! пробормоталъ фан-Прэттъ:— жаль, что у него такая слабенькая головнка!

‘Ну! у меня уши горятъ отъ такихъ прибаутокъ, старый Силенъ!..

‘Онъ поджалъ бока и захохоталъ, качаясь на стул во вс стороны.

‘— О-го! вотъ онъ меня зоветъ старымъ пьяницей, Корнель! сейчасъ заговоритъ на ты!

‘— Посмотримъ, продолжалъ я, ударивъ кулакомъ по столу:— скорй!.. Я богатъ, чортъ побери! и вы тоже… оба мы не мошенники… хотите играть на подпись?

‘Онъ захлопалъ въ ладоши и испустилъ веселое рычаніе.

‘— Бумаги, Корнель! вскричалъ онъ:— бумаги, перо, чернильницу… Выйдетъ голубчикъ чище сокола отсюда!

‘Корнель положилъ на столъ письменныя принадлежности, и мы оба подписались на чистыхъ листахъ.

Добрый Фабриціусъ едва держался на стул, покраснвшіе глаза его выходили изъ орбитъ.

‘— Скорй, сказалъ онъ: — не то, вы замертво повалитесь не кончивъ игры.

‘— Я сдалъ карты, онъ минуты дв разсматривалъ свои карты, потомъ снесъ короля и двухъ козырей.

‘Въ первый разъ я выигралъ.

‘— Закури трубку, Корнель, сказалъ онъ:— бднякъ не уметъ играть, жаль выиграть у него!

‘Посл вторичныхъ двухминутныхъ усилій, онъ далъ мн пять картъ, густой клубъ табачнаго дыма скрылъ насъ другъ отъ друга.

‘У меня былъ король, я укралъ.

‘— Гляди, Корнель! вскричалъ онъ, опрокидывая пустой стаканъ надъ разинутымъ ртомъ:— четыре сдлано!.. Гэ, гэ! что-то будетъ въ бдняжкой!

‘Я сдлалъ пятую взятку.

‘— Вы проиграли, сказалъ я.

‘— Ха!.. ха!.. ха! бормоталъ онъ.— Слышишь, Корнель, онъ говоритъ, что я проигралъ… положи его въ постель и ступай за лекаремъ… Ха, ха! пьяные люди!..

‘Трубка выскользнула у него изъ рукъ и упала на полъ, бросивъ на меня сострадательный взглядъ, онъ закрылъ глаза, скатился съ креселъ на полъ и на половин пути уже захраплъ.

‘Я положилъ въ карманъ его бланкетъ, а свой разорвалъ.

‘Возвратившись домой, я написалъ на эгомь лист приказаніе агенту о выдач векселей и вмст съ заготовленнымъ къ вамъ письмомъ отправилъ въ Парижъ по почт.

V.
Танцовщица.

Гтцъ замолчалъ. Не нужно было смотрть на его лицо, потому-что въ голос звучало самодовольство побдителя.

— А ты, Альбертъ, продолжалъ онъ, захвативъ кусокъ пирога:— посмотримъ, какъ-то ты отличился!

— Конечно, отвчалъ Альбертъ съ притворною скромностью:— я сдлалъ, что могъ, но надо признаться, что Маджаринъ Яносъ не такъ мягко сложенъ, какъ твой почтенный хлбосолъ фан-Прэттъ. Въ результат я достигъ почти того же, чего и ты, но мн помогъ случай… и еслибъ не встртился я съ одной дивной женщиной….

— Хе! хе! прервалъ Гтцъ: — конечно, безъ женщинъ дло не обойдется!

— Точно такъ, какъ не обошлось и твое дло, Гтцъ, безъ вина и картъ, сказалъ Отто.

— Не смйся, сказалъ Альбертъ: — для меня женщины были всегда добрыми геніями!.. Помните, сколько хорошенькихъ ручекъ работало за меня для нашего побга изъ германскихъ, тюремъ!.. Были бы мы и теперь во Франкфурт, еслибъ не дочь тюремщика!..

— Гм! несчастную-то пилку она дала!.. сказалъ Гтцъ:— между — тмъ, какъ вино и карты доставили намъ довріе достойнаго Базіуса.

— Всякій порокъ иметъ свои достоинства, хладнокровно замтилъ Отто:— ими можно жить, пока не умрешь отъ нихъ… а дальше!..

— Разставшись съ кавалеромъ Рейнгольдомъ, который проводилъ меня до почтовой конторы, продолжалъ Альбертъ:— я былъ въ затруднительномъ положеніи: его наставленія объяснили мн отношенія дома Гельдберга къ Маджарину, но нисколько не надоумили, какъ преодолть трудность. Я отправился, разсчитывая на авось и на счастливую звзду.

‘Почти въ десять часовъ сошелъ я въ лондонскую таможню, времени оставалось еще довольно, и я отправился пшкомъ.

‘Проходя подл одной католической капеллы, я увидлъ предъ собою маленькую женскую ножку, приготовившуюся перескочить съ подножки экипажа на лсенку капеллы.

‘То была ножка не Англичанки, а довольно-маленькой, легкой женщины, почти совершенно закрытой блондовымъ вуалемъ.

‘У меня столько пріятныхъ воспоминаній, прибавилъ Альбертъ имясь: — что все путается въ голов! Я не всегда вспомню имя, увидвъ хорошенькое знакомое личико, въ которое когда-то былъ влюбленъ…

‘Осанка этой женщины мн была знакома, я гд-то видлъ ее и, вроятно, обожалъ….’

— Но Маджаринъ Яносъ? сказалъ Отто.

— Эта женщина въ моей исторіи играетъ такую же роль, какъ обдъ въ повсти Гтца… это главное.

‘Я остановился, чтобъ полюбоваться ею, стараясь прояснитъ свою память. Она обернулась на самомъ порог капеллы, и мн показалось, что глаза ея искали меня.

‘Въ свою очередь, я также поднялся на крылечко и вошелъ. Она стояла на колняхъ за колонной. Изъ-подъ откинутаго вуаля я увидлъ дивное личико и — узналъ…

‘Вы, конечно, слышали въ Вн о хорошенькой Венгерк, которая танцовала первое на польки на придворномъ императорскомъ театр,— блондиночка Евва, отъ которой вся Австрія съ ума сходила? Я былъ въ Вн въ самый разгаръ ея тріумфа. Однажды, когда, при выход изъ театра, ее несли на рукахъ, я увидлъ ее и влюбился…’

— Ты объяснился, и это чрезвычайно польстило ей, пробормоталъ Гтцъ.— Вы влюбились другъ въ друга, какъ тигры, на тря дня, и потомъ оба перешли къ другимъ упражненіямъ… Стало холодно, какъ въ Сибири, и я бы теперь далъ два луидора за стаканъ пунша!

— Въ томъ, что ты сказалъ, Гтцъ, есть нсколько правды, продолжалъ Альбертъ: — только добрыя дв недли поставь вмсто трехъ дней… Это, клянусь, была побда не будничная! Волосы русые, глаза чрные, улыбка волшебная, талія божественная, какая только когда-нибудь была на сцен!.. Она любила меня до обожанія. Чрезъ дв недли, ее увезъ членъ англійскаго парламента, и полька едва не сгибла.

‘Потомъ я слышалъ въ Баден, что членъ парламента издержалъ на нее мильйончикъ и убить на дуэли съ однимъ изъ богатйшихъ лондонскихъ негоціантовъ, который спокойно женился на ней…’

Отто сдлалъ нетерпливый жестъ.

— Сметливыя танцовщицы, классически продолжалъ Альбертъ: — всегда такъ почтенно оканчиваютъ свои похожденія. Замтьте, что связь моя съ Еввой разорвалась въ блистательную для нея пору, когда еще равнодушіе не замнило страсти.

‘Встртивъ ее такъ неожиданно, я нашелъ, что она стала еще прекрасне, и прежній капризъ возобновился… Сказать правду, я чуть-было не забылъ и гельдбергскія дла и Маджарина Яноса.

‘Выжидая взгляда Еввы, я прислонился къ колонн и ршился оставить для нея все.

‘Она молилась долго. По усердію или случайно, но она ни разу не, обернулась, и глаза наши встртились тогда только, каи она выходила изъ капеллы.

‘Лицо ея вспыхнуло, она быстро опустила вуаль и ускорила шаги.

‘Я шелъ за нею. Когда карета готова была тронуться, блая ручка высунулась изъ дверцы и сдлала мн знакъ.

‘Этого было довольно, я забылъ все. Карета быстро покатилась, я хотлъ поспть за нею пшкомъ и черезъ десять минутъ, измученный, остановился на перекрестк.

‘Экипажъ Еввы скрылся за угломъ улицы, и догнать его было невозможно.

‘Я очнулся, вспомнилъ о Маджарин и печально отправился по адресу, данному мн молодымъ Гельдбергомъ.

‘Яносъ живетъ въ одной изъ тхъ улицъ, которыя вертятся и путаются за Церковью-Святаго-Павла.

‘Глядя на эти узкіе, сырые переулки, такъ и хочется пожалть о несчастныхъ, которыхъ судьба заставляетъ здсь жить, а между-тмъ, эти несчастные почти вс мильйонеры.

‘На звонокъ вышелъ огромный грумъ, одтый Венгерцемъ, залитый съ головы до ногъ золотомъ, и торжественно спросилъ, кто я и зачмъ пришелъ.

‘Домъ синьйора Георги содержится на военную ногу, все тамъ напоминаетъ осаду и битвы. Вслдъ за грумомъ я прошелъ рядъ комнатъ, въ убранств которыхъ было что-то восточное. Маджаринъ не послдовалъ лондонскимъ модамъ: среди пошлаго, однообразнаго комфорта англійскихъ жилищъ, онъ устроилъ себ домъ на венгерскій манеръ.

— Подождите здсь, сказалъ мн грумъ, вошедъ въ послднюю великолпно-убранную комнату, изъ которой сквозь дверь видны были голыя стны фехтовальной залы:— я вернусь къ вамъ.

‘Я остался одинъ въ комнат о четырехъ дверяхъ, одна въ фехтовальную залу, изъ которой долеталъ до меня стукъ клинковъ и наступательные крики, другая, въ которую я вошелъ, и еще дв двери, симметрически-расположенныя направо и налво.

‘Грумъ вышелъ направо. Глаза, мои, окинувъ комнату, остановились на двери влво со спущенной до полу портьерой.

‘Мн показалось, что шелковая занавска слегка зашевелилась, я всмотрлся: сквозь раздвинутое драпри выставилась головка.

‘— Евва!.. вскричалъ я и бросился къ ней.

‘Занавски закрылись, я раздвинулъ ихъ, и въ роскошномъ будуар, на подушкахъ, увидлъ Евву.

‘Она приложила палецъ къ губамъ и послала мн рукою поцалуй.

‘Въ сосдней комнат раздался звукъ шпоръ лакея-Венгерца, я быстро задернулъ драпри.

‘— Пожалуйте, сказалъ мн грумъ.

‘Стукъ клинковъ затихъ въ фехтовальной зал, меня ввели черезъ дверь направо въ кабинетъ синьйора Георги.

‘Маджаринъ сидлъ передъ своимъ бюро, онъ не усплъ снять кожаной жилетки, изсченной ударами сабли, и вытиралъ напотвшій лобъ и волосы.

‘— Я васъ узнаю, сухо сказалъ онъ, не предложивъ стула: — помню, вы хотли испугать меня сходствомъ съ кмъ-то… Что вамъ надо?

‘Пріемъ неодобряющій, тмъ боле, что Отто совтовалъ вести переговоры миролюбиво .Фан-Прэттъ не такъ принимаетъ своихъ постителей!..

‘Я началъ отъ имени дома Гельдберга, и пока говорилъ, Маджаринъ нетерпливо поглядывалъ въ фехтовальную залу.

‘Когда я кончилъ, онъ всталъ.

‘— Старый Гельдбергъ плутъ, сказалъ онъ: — но все лучше своихъ компаньйоновъ… Реньйо особенно — первый негодяй въ свт! Если это оскорбляетъ васъ, я могу васъ удовлетворить…

‘Мн сильно хотлось придраться къ слову и показать этому дикарю, что я тоже что-нибудь смыслю.

‘Но при случа я умю быть великодушнымъ, я воздержался и съ улыбкой отклонилъ его любезность.

‘— Синьйоръ Яносъ, сказалъ я: — еслибъ длу нашему пришлось принять враждебный характеръ, то у меня есть оружіе противъ васъ, кром сабли… Такъ-какъ вы помните меня, то не могли забыть, что я былъ довреннымъ лицомъ у Цахеуса Несмера, и потому многое знаю…

‘Дикарь сдвинулъ густыя брови.

‘— Надо быть слишкомъ-самонадянну или глупу, проворчала онъ: — чтобъ прійдти съ угрозами ко мн въ домъ! Послушайте, баронъ Родахъ: въ нашей сторон, каждый переступившій черезъ порогъ защищенъ долгомъ гостепріимства… а я остался вренъ обычаямъ моей родины… Буду отвчать словами на ваши угрозы, но при другихъ обстоятельствахъ я поступаю иначе… Если вы имете средство дйствовать на меня, то совтую вамъ употребить въ дло ваше оружіе, потому-что по доброй вол я ничего не сдлаю… Я ненавижу и презираю тхъ, которые васъ прислали, — вотъ отвть на ваше посольство! Если что знаете о моей прошлой жизни — дйствуйте! Я натурализованный Англичанинъ, въ Лондон есть суды, гд принимаютъ жалобы… Только я не люблю судейской болтовни, и, въ случа нужды, покажу вамъ, какъ оканчиваю свои дла…

‘Съ этими словами, онъ отворотился отъ меня, и чрезъ минуту и услышалъ въ фехтовальной зал стукъ сабель, которымъ былъ встрченъ при вход.

‘Грумъ чрезвычайно-понятнымъ жестомъ указалъ мн на дверь’

‘Я былъ срзанъ. Первою мыслью было ворваться въ фехтовальную залу и отплатить дикому негодяю его же монетой, пальцы мои дрожали. Но надо сознаться, что я выше своей репутаціи, и когда у меня въ голов наставленія брата Отто, тогда я благоразумень какъ дипломатъ.

‘Проходя чрезъ комнату, изъ которой видть Евву, я невольно взглянулъ на опущенныя занавски.

‘— Это комната госпожи? спросилъ я грума.

‘Грумъ не удостоилъ меня отвтомъ.

‘Я вышелъ на улицу, дверь Маджарина затворилась за мною. Визитъ мой продолжался десять минутъ, и не было никакой возможности возобновить его.

‘Опустивъ голову и размышляя о своей неудач, я вернулся къ св. Павлу.

‘Подл церкви мн надо было посторониться, чтобъ дать дорогу карет, хавшей по направленію къ Странду. Колесо едва не задло меня, и къ ногамъ моимъ упала записка’

‘Экипажъ, летвшій во весь галопъ, поворотилъ въ Улицу Флитъ.

‘Въ записк рукою Еввы было написано:

‘La signora di Mantova, Gres ven or-place, 3, Pimlico’.

‘Я вскочилъ на извощика и чрезъ полчаса былъ по ту сторону Сен-Джемскаго-Парка.

‘Синьйора Мантова содержитъ маленькое кокетливое заведеніе, которому нтъ подобнаго въ цломъ Лондон. Евва ждала меня въ своемъ будуар.

‘О! что это за дивная женщина! Я, кажется, снова забылъ о своемъ посланничеств…

‘Если кому простительно имть свой особый уголокъ, то это, конечно, замужней танцовщиц.

‘Сколько ласкъ и объятій!.. Я видлъ, что она никогда не переставала любить меня.

‘— Что съ тобой, мой Альбертъ? сказала она, когда, посл первой минуты восторга, лицо мое снова приняло озабоченное выраженіе.

‘— Я пріхалъ въ Лондонъ, отвчалъ я:— чтобъ отсрочить платежъ векселей твоего мужа, который враждуетъ съ нашимъ домомъ.

‘— Право… и ты не усплъ?

‘— Нтъ.

‘— Бдный Альбертикъ!.. ну, какъ теб отказать въ чемъ-нибудь!.. Будь спокоенъ, я это улажу.

‘Я покачалъ головой и наморщился больше прежняго.

‘— Ты будешь желать, отвчалъ я съ тяжелымъ вздохомъ:— но не успешь!..

‘— Такъ надо очень-скоро?

‘— Сегодня же!

‘Евва задумалась.

‘— Надо, продолжалъ я: — ныньче вечеромъ отправить съ почтою ордеръ синьйора Яноса, чтобъ онъ посплъ въ Парижъ къ суббот… иначе будетъ поздно.

‘Евва быстро встала и обвилась руками вокругъ моей шеи.

‘— И успхъ очень бы обрадовалъ тебя? сказала она, устремивъ на меня живые, улыбающіеся глаза.

‘— О! я былъ бы счастливъ!

‘— Такого письма, продолжала она: — онъ не напишетъ… но если я достану его бланкетъ?

‘— Это все равно.

‘— Такъ я достану бланкетъ.

‘— Стало-быть, Маджаринъ иметъ къ теб большое довріе, Евва?..

‘— Онъ обожаетъ меня..’

‘— А ты?

‘— Онъ меня бьетъ.

‘Въ глазахъ ея блеснула ненависть, потомъ она дико захохотала.

‘— Не надолго! сказала она, надвая шарфъ и длая живые, веселые па.

‘Поцалуй раздался у меня на лбу, и Евва была уже на порог.

‘— Черезъ два часа! кричала она издали:— у почты…

‘Я вышелъ вслдъ за нею, не зная, врить ли этому странному общанію.

‘— Въ четыре часа я былъ у почты, вошелъ напротивъ въ кандитерскую и слъ у окна, не сводя глазъ съ улицы.

‘Время шло, факторы приходили одни за другими съ звонками и мшками.

‘Оставалось еще нсколько минутъ!..

‘— Она не успла, думалъ я, приготовляя къ теб, Отто, письмо съ извщеніемъ о неудач. Какъ глупъ я былъ, что поврилъ!..

‘— Легкая ножка скользнула по троттуару… я побжалъ, и въ моихъ рукахъ уже была бумага.

‘— До завтра! за мною слдятъ!.. быстро проговорила она.

‘Она исчезла, и на противоположной сторон мелькнулъ высокій, гордый Маджаринъ Яносъ…’

VI.
Малютка.

Почтовая карета все еще неслась какъ вихорь.

Ночь была темная.

Отто подавилъ пружину своихъ часовъ, было два часа утра.

— Чего бы не далъ я, чтобъ знать наврно, гд мы! проговорилъ онъ.— Боже мой, если мы опоздаемъ!

— Если насъ не задержатъ на границ, сказалъ Гтцъ:— и если найдемъ лошадей подл Обернбурга, то ручаюсь, что поспеемъ во-время.

— Дай Богъ! сказалъ Отто.

Потомъ, какъ-бы желая ободрить себя, онъ прибавилъ:

— Ну, Альбертъ, кончай свою исторію.

— Она кончена, отвчалъ Альбертъ.— Теперь вы знаете, почему Маджаринъ говорилъ объ оскорбленіи… Бдная Евва! Можетъ-быть, ей дорого обошлась ея преданность!..

Онъ тяжело вздохнулъ.

— Бдная Евва, продолжалъ онъ:— я сказалъ ей: до завтра! Но дни наши сочтены, надо было хать, и я уже никогда не увижу ее!

— Э! полно! вскричалъ Гтцъ: — выпей стаканъ, братъ!.. кто знаетъ, что ждетъ насъ въ будущемъ?.. Чрезъ недлю, правда, мы будемъ сидть подъ запорами, да вдь только съ того свта нтъ выхода!

Альбертъ отказался отъ вина, Гтцъ выпилъ за него.

— А ты, Отто, сказалъ онъ: — когда другіе работаютъ, ты не любишь сидть безъ дла… Что съ тобою было?

— Пока вы разъигрывали мою роль въ Лондон и Голландіи, отвчалъ Отто:— я разъигрывалъ немножко ваши роли въ Париж… ходилъ въ игорный домъ въ улицу Пруверъ, Гтцъ, и явился на свиданіе къ твоей чаровниц, Альбертъ.

— Въ-самомъ-дл?.. разомъ спросили братья.

— Именно. Сверхъ-того, получилъ сто-тридцать тысячъ франковъ по векселю съ тампльскаго тряпичника… какъ только могъ, сторожилъ нашего Гюнтера… и дай Богъ никому не передавать впередъ этой обязанности.

‘Вы уже знаете, какъ я сдлался съ тремя гельдбергскими коипаньйонами, и потому разскажу только о свиданіи съ альбертовой возлюбленной, которая заплатила мн за визитъ сто-тысячь экю на поддержку дома…

— Чортъ возьми! сказалъ Альбертъ:— я и не подозрвалъ, что около меня такія сокровища!

— Это Сара, о которой мы недавно говорили, сказалъ Отто.

— Сара де-Линьи?..

— Сара какъ угодно… У ней много такихъ фамилій, но я могу сказать вамъ фамилію ея мужа и отца.

‘Слушай внимательнй, Альбертъ: потому-что теб прійдется встртиться съ этой женщиной.’

— Въ замк?

— Въ замк… но, право, чмъ больше думаю, тмъ больше нахожу въ себ сходства съ Ловласомъ — на вашъ счетъ, братья… Я видлъ и твою возлюбленную, Гтцъ.

— Мою? сказалъ игрокъ:— да у меня ихъ нтъ.

— Графиня Эсирь.

— А!.. добрая двчонка! прервалъ Гтцъ, какъ-будто говоря о самой либеральной лоретк:— она также будетъ въ замк?

— Безъ сомннія… но тамъ будетъ немножко адскаго и вальтасаровскаго пира… За тебя, Гтцъ, я не боюсь женщинъ.

‘Моя исторія относится больше къ Альберту.

‘Эта Сара была прежде въ интриг съ докторомъ-Португальцемъ Мира, однимъ изъ убійцъ нашего отца и сестры.

‘Тогда ей было не больше семнадцати лтъ. Докторъ, приверженецъ ихъ семейства, безъ сомннія поступилъ низко. Плодомъ этого союза была бдная двочка, которой теперь лтъ пятнадцать…

— Гм! семнадцать да пятнадцать, сказалъ Альбертъ:— почтенныя лта!

— Она хороша, а у тебя есть слабость, отвчалъ Отто нсколько-суровымъ голосомъ:— берегись!..

‘Посл она вышла замужъ и переходила отъ интриги къ интриг, но умла постоянно сохранять вліяніе на перваго своего поклонника, который, какъ вамъ извстно, стоитъ во глав дома Гельдберга и всегда имлъ право брать деньги изъ кассы.

‘Сара была ненасытна! Португалецъ давалъ, давалъ: Сара продолжала требовать! Такимъ-образомъ, въ ея руки перешли огромныя суммы, докторъ считалъ мильйонами.

‘Авель отправилъ меня въ Амстердамъ, Рейнгольдъ въ Лондонъ, докторъ поручилъ застращать Сару, пристать къ ней, какъ говорится, къ горлу.

‘Это — женщина твердая и хитрая, но она окружена преступленіями.

— Преступленіями?.. сказалъ Альбертъ.

— Самыми гнусными! У нея дв сестры: графиня Эсирь, которую она погубила, и бдный ребенокъ съ ангельской душой, которую напрасно старалась погубить.

‘У этой женщины есть мужъ, который любитъ ее, и котораго она убиваетъ!

‘У нея, мильйонерки, есть дочь, которая въ ея глазахъ умираетъ съ голода!..

‘Послдній поклонникъ ея былъ прекрасный, отважный юноша, съ доврчивой, пылкой душой… Утромъ въ чистый понедльникъ онъ долженъ былъ погибнуть отъ руки наемнаго рубаки, она знала это, и ты видлъ ее, Гтцъ, въ англійской кофейной, спокойную, обольстительную…

— Это былъ Францъ?.. пробормоталъ Альбертъ въ изумленіи.

— Францъ! Вмсто нетвердой руки юноши, рубака встртилъ руку мткую — и упалъ. На другой день, эта женщина нашла другаго поклонника, сильнаго и отважнаго, который истратилъ свою отвагу на глупости и который слыветъ за рубаку… Альбертъ Блут……

— Меня?.. сказалъ Альбертъ съ удивленіемъ.

— Меня, отвчалъ Отто:— она приняла за тебя!

‘И еслибъ ты зналъ, сколько обольщенія, сколько разсчитаннаго упоенія, сколько любви, сколько лести и нжности!..

‘Она хотла, чтобъ ты, Альбертъ, взялся за обломанную шпагу рубаки и довершилъ начатую битву — чтобъ покончилъ то, чего Вердье не могъ сдлать…’

Ночь скрыла мертвенную блдность Альберта.

Онъ любилъ эту женщину. Сейчасъ еще воспоминаніе о нец вызвало на его лицо сладкую улыбку.

— И что жь ты? проговорилъ онъ.

— Я общалъ, холодно отвчалъ Отто: — и Сара ждетъ тебя, Альбертъ, въ замк Блутгауптъ.

‘Это все происходило въ твоемъ игорномъ дом, Гтцъ… Замтилъ ты тамъ ршетчатую ложу?..

— А!.. ложу принцессы! Наварэнъ никакъ не хотлъ мн объяснить… А! такъ эта-то проклятая женщина и есть принцесса!..

— Она самая!.. мы были съ-глазу-на-глазъ.

‘Вошелъ Францъ. На его губахъ играла доврчивая улыбка нашей счастливой Маргариты. О! клянусь вамъ, замтивъ, какими змиными глазами впилась въ него сквозь занавску эта женщина, я испугался въ первый разъ въ жизни…

‘Я подумалъ: она хороша, глаза ея ослпляютъ, ея ласки отуманиваютъ, если мы не устережемъ нашего Гюнтера…’

Онъ не кончилъ.

Среди послдовавшаго за тмъ молчанія, слышно было тяжелое дыханіе братьевъ.

— Боже, пощади насъ! сказалъ Альбертъ:— если мы виноваты, то наказаніе слишкомъ-жестоко!..

Часы Отто пробили половину четвертаго.

— Какъ летитъ время! сказалъ онъ: — и какъ тихо мы демъ!

Лошади мчались, но ему, въ нетерпніи, казалось, что карета едва движется.

— Я пришелъ къ ней, продолжалъ Отто:— въ полдень, въ четверкь, 8-го февраля. Я хорошо понималъ, какъ опасно нарушить съ ней миръ, но домъ готовъ былъ пасть, а нашему Гюнтеру надо доставить достояніе его предковъ.

‘Она подошла ко мн съ улыбкой, въ полной увренности, что я ея поклонникъ.

‘— Цлые два дня я васъ не видала!.. Знаете ли, что это очень-много, сказала она:— я думала, что вы забыли меня!

‘— Я пришелъ не по призыву любви, отвчалъ я: — а по порученію доктора Хозе-Мира, или, лучше, по порученію дома Гельдберга.

‘Она посмотрла на меня съ изумленіемъ.

‘— Я перехожу отъ удивленія къ удивленію, проговорила они посл минутнаго молчанія, придавая своему голосу презрительный тонъ:— Альбертъ, гордый, вжливый!.. Альбертъ въ званіи агента торговаго дома!.. Я дйствительно ждала и готовилась говорить о длахъ… но, конечно, никакъ не думала увидть васъ въ этой роли!

‘Она указала мн на стулъ и сла, на губахъ ея явилась насмшливая улыбка, можно было видть, какъ мало боялась она послдствій этого свиданія.

‘— Не правда ли, продолжала она: — что я теперь въ положеніи знатной водевильной дамы, которая, влюбившись въ красиваго юношу, узнатъ въ немъ своего обойщика?.. Дама врно бы сдлала такую же гримасу, какъ я, и заговорила бы о мбели… будемъ говорить о длахъ.

‘Она откинулась къ спинк креселъ. Я стоялъ неподвижно ждалъ.

‘— Я, кажется, отгадываю цль вашего посланничества… Хозе-Мира слдовало прислать мн сегодня мильйонъ луидоровъ долгу…

‘— Онъ вамъ долженъ?

‘— Долженъ ли онъ мн, повторила она тономъ увренности: — онъ не смлъ самъ прійдти, чтобъ. просить отсрочки, и вы явились вмсто его… вы, конечно, получили мсто компанйона въ дом Гельдберга?

‘— Я взялъ на себя должность кассира, сударыня, отвчалъ я.

‘Насмшливая улыбка ея слегка измнилась.

‘— Домъ Гельдберга, продолжалъ я:— долженъ мн, или скоре наслднику Цахеуса Несмера, моему воспитаннику, довольно-значительныя суммы… Съ помощію обстоятельствъ, которыя для васъ не могутъ быть интересны, я убдился, что домъ готовъ впасть въ банкрутство. Сообразивъ выгоды и невыгоды, и увидвъ, что еще можно многое сдлать, я ршился поддержать этотъ домъ.

‘— Какъ вы добры!..

‘— Дло въ томъ, что я бы могъ его раздавить безъ пощады… но, обдумавъ хорошенько отношенія дома къ вамъ, я началъ дйствовать ршительно.

‘До этой минуты Сара была совершенно спокойна. Какъ могла она подозрвать, чтобъ докторъ, ея соумышленникъ, ея рабъ, осмлился говорить?

‘Но при послднихъ словахъ, въ глазахъ ея выразился испугъ.

‘— Я васъ не понимаю, сказала она.

‘— Постараюсь объясниться… Докторъ считаетъ около двухъ мильйоновъ пяти-сотъ тысячъ франковъ, взятыхъ изъ кассы Гельдберга, Рейнгольда и Комп.

‘— Это сумасшествіе!..

‘— Онъ, правда, не иметъ росписокъ въ полученіи, но, вмсто недостающихъ квитанцій, разсчитываетъ на вашу совсть боле всего…

‘Сара пожала плечами.

‘— Потомъ на нкоторые маленькіе секреты, извстные ему…

‘Сара старалась подавить возраставшее смущеніе.

‘— Стало-быть, Хозе-Мира объявляетъ мн ршительную войну? сказала она.

‘— Именно.

‘— И вы, Альбертъ, съ нимъ за одно?

‘— До извстной степени…

‘Во всемъ, что касается дома Гельдберга, интересы наши очевидно общи, но во всемъ прочемъ, и особенно въ-отношеніи къ тому юнош, о которомъ вы мн вчера говорили, я держу вашу сторону… тмъ боле, что существованіе этого юноши угрожаетъ успхамъ Гельдберга, а вмст и моимъ видамъ…

‘— Виды!.. виды!.. О! баронъ, я знала васъ такимъ небережливымъ!

‘— Опытъ учитъ людей…

‘— Но докторъ разв все открылъ вамъ?

‘— Онъ мн объяснилъ нкоторыя обстоятельства. Но я долженъ сказать, что зналъ уже весьма-многое по тснымъ связямъ съ Цахеусомъ Несмеромъ.

‘— Стало-быть, вы знали все это, когда встртили меня въ первый разъ?

‘— Я зналъ все, кром вашего настоящаго имени, которое вы отъ меня скрывали.

‘Она задумалась, можетъ-быть, разсчитывая, въ какой степени я могу быть ей опасенъ, или буду ли я годенъ ей противъ Франца, еслибъ она побдила меня во всемъ прочемъ.

‘— Такъ въ чемъ же состоитъ порученіе доктора? спросила она посл минутнаго молчанія.

‘— Дому необходимо сегодня вечеромъ, отвчалъ я: — триста тысячъ франковъ.

‘Она такъ сильно ударила ногой о зеленый коверъ, что кресла откатились назадъ.

‘— Что жь мн за дло до этого? вскричала она:— положимъ, что я и получила деньги, разв я буду держать ихъ въ коммод?..

‘— Вы сдлали гораздо-лучше… думаютъ, что на имя Батальръ вы имете боле четырехъ мильйоновъ…

‘Брови ея наморщились, и кровожадный гнвъ загорлся въ глазахъ.

‘— А!.. я вижу, онъ разсказалъ вамъ вс свои грезы! проговорила она:— вы знаете все, что онъ предполагаетъ!.. Онъ отъ васъ не скрылъ бредней, которыми наполнена больная голова то… Это — человкъ сумасшедшій!.. У меня ничего нтъ, и мужъ мой скоро будетъ банкротъ…

‘— Тутъ нтъ ничего удивительнаго… отъ двухъ мильйоновъ пяти сотъ тысячъ франковъ, взятыхъ изъ кассы Гельдберга, до вашихъ четырехъ мильйоновъ — еще полтора мильйона… а можетъ-быть, у васъ и боле… Во всякомъ случа, этого достаточно, чтобъ объяснить упадокъ вашего мужа.

‘— Послушайте!..

‘— Сударыня! сколько номпю, третьяго-дня я говорилъ вамъ, что приближается тотъ день, когда я скажу вамъ все, что знаю о васъ: день этотъ наступилъ, и я готовъ сдержать общаніе.

‘Глаза ея не вынесли моего взгляда и опустилось.

‘— Ну! говорите! сказала она.

‘— Не буду распространяться, продолжалъ я: — о томъ, что знаю изъ вашей пріятной жизни… о вашихъ любимцахъ, о вашемъ игорномъ дом — все это ничтожно въ сравненіи съ прочимъ… Не буду говорить даже о графин Эсири, о воспитаніи которой вы заботились такъ настойчиво, и которая безъ васъ была бы прекрасной женщиной!.. Начну съ вашей меньшей сестры Ліи…

‘— Лицемрки, которая ненавидитъ меня и способна очернить… Но позвольте узнать, откуда вы о ней узнали?

‘— Оттуда же, откуда и все прочее. Этотъ ребенокъ…

‘— Невинный, какъ апселъ, не правда ли? прервала она насмшливымъ тономъ.

‘— Какъ ангелъ, сударыня!.. И передъ ея невинностью разрушились вс ваши ковы!

‘Она силилась засмяться.

‘— Впрочемъ, письма были не вашей руки, баронъ, сказала она:— слдовательно, вашъ эптузіазмъ совершенно безпристрастный… Но какъ знать? У этихъ невинненькихъ иногда бываетъ много поклонниковъ… одни пишутъ, другіе дйствуютъ…

‘Я вспыхнулъ отъ негодованія…

Тутъ Отто остановился, какъ-бы опасаясь, не слишкомъ ли много сказалъ.

Албертъ и Гтцъ еще не знали фамиліи Сары и не знали ея сестры. Они не понимали ничего лишняго въ исторіи, которой Отто не хотлъ объяснять.

Они едва замтили, что голосъ брата сдлался особенно-одушевленнымъ.

Онъ продолжалъ, но уже холоднымъ, спокойнымъ тономъ.

— Сара прервала меня съ большой ироніей:

‘— Довольно, баронъ, объ этой невинности, которой я не могла уберечь… Дальше?

‘— Дйствительно довольно, отвчалъ я:— потому-что людскіе законы здсь безсильны… Обратимся къ вашему мужу, котораго Вы разоряли съ такимъ постояннымъ стараніемъ и убиваете съ такою варварскою изобртательностью!..

‘— Клевета и дерзость, сударь!.. Довольно!

‘Она уже не смялась, и губы ея дрожали.

‘— Довольно, перейдемъ къ нашей дочери…

‘Она вскочила, глаза ея горли, тяжелая рука, какъ рука мужчины, закрыла мой ротъ.

‘— Тсс! сказала она, стиснувъ зубы и поблднвъ какъ полотно:— она страдаетъ!.. О! Но я люблю ее!..

‘Она закрыла лицо руками.

‘— Ступайте! вы сильны, я вижу это, противиться вамъ было бы безразсудно!.. Въ-послдствіи… но послдствія ршатъ все!

‘— Вы не отвчали на мой главный вопросъ, сказалъ я, отступая къ двери.

‘— Черезъ часъ вы получите ваши триста тысячъ франковъ.

‘Я вышелъ.

‘Черезъ часъ Батальръ принесла ко мн сто тысячъ экю.

‘Посл того, я видлъ Сару, гордую, надменную съ докторомъ, который дрожалъ передъ нею, видлъ ее въ домашнемъ кругу — г-жу Сару де-Лорансъ, старшую дочь Моисея Гельда.

Два брата зашевелились отъ удивленія.

— Любить такую женщину! сказалъ Альбертъ, опустивъ голову:— это кара неба!

— И графиня Эсирь сестра ея! спросилъ Гтцъ:— добрая двочка, впрочемъ… и красавица!

— А теперь, продолжалъ Отто:— она въ замк Блутгауптъ съ нашимъ Гюнтеромъ, который ничего не подозрваетъ и, можетъ-быть, любитъ ее… Между-тмъ, какъ Рейнгольдъ, Маджаринъ и другіе компаньйоны разставляютъ ребенку сти, она также работаетъ, и работаетъ безъ отдыха… Молитесь, братья, потому-что сыну сестры нашей грозитъ смертельная опасность.

Въ карет воцарилось молчаніе.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Была еще ночь, когда почтовая карета, проскакавъ Мецъ, своротила съ большой дороги къ границ. Между Сент-Авольдомъ и Форбахомъ, братья вышли изъ кареты и пошли пшкомъ, черезъ поля, подъ предводительствомъ туземца.

Пустая карета хала своей дорогой. Туманная ночь не позволяла ничего видть за десять шаговъ, они перешли черезъ границу, не слыхавъ даже ни одного сторожеваго оклика.

За пол-ль отъ границы, ихъ ждала карета. Они расплатились съ вожакомъ.

— О-го! вскричалъ онъ, взвшивая на рук дв золотыя монеты:— у васъ подъ плащами, господа, видно много добраго!

— Три пары добрыхъ рукъ, товарищъ, отвчалъ Альбертъ: — съ тремя добрыми шпагами.

— И аппетитъ есть, прибавилъ Гтцъ.

— Все это не касается Таможеннаго-Союза, подумалъ проводникъ.

Мало-по-малу, свтъ началъ проникать сквозь опущенныя сторы. Можно было разглядть трехъ дремавшихъ мужчинъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

День прошелъ.

Сумерки сильно темнли.

По дорог отъ Обернбурга къ замку Блутгауптъ неслись во весь опоръ три всадника…

VII.
Живая лстница.

Обыкновенно-пустынная дорога отъ Обернбурга къ замку Блутгауптъ оживилась въ этотъ вечеръ.

По ней катились вс возможные экипажи, отъ парижской коляски до древней колесницы. Нсколько почтенныхъ обернбургскихъ гражданъ хали верхами на рабочихъ лошадяхъ, вмст съ своими подругами.

Тамъ-и-сямъ встрчались торопливо-шедшія толпы крестьянъ.

И все это тянулось по одному направленію къ старому замку Блутгауптъ.

Недли дв уже, какъ эта сторона пришла въ лихорадочное состояніе. Скромный Обернбургъ, гд недавно еще каждый прозжій производилъ эффектъ, теперь былъ наполненъ гостями и не зналъ, какъ размстить ихъ. Тоже было и во всхъ сосднихъ, съ замкомъ городкахъ и деревняхъ.

На гельдбергскій праздникъ было приглашено, какъ мы сказали, два рода постителей: гости перваго класса помщались въ замк, прочіе искали убжища гд могли, и то была истинная благодать для края, — такая благодать, что граждане Эссельбаха цлую недлю искали минеральнаго и желзнаго источника, который бы каждый годъ привлекалъ къ нимъ милые кошельки постителей.

И, дло совсмъ не такое трудное. Найдется у кого грязный колодезь, можно сказать, что онъ какъ рукой снимаетъ ревмативцы, и радикально исцляетъ желудочныя болзни.

Нельзя обойдтись только безъ рулетки, общей залы и объявленій въ французскихъ журналахъ.

Весь этотъ людъ, шедшій и хавшій, толковалъ объ одномъ. Только и слышно было: ‘Гельдбергъ! Гельдбергъ!’ только и говорили, что о предстоявшемъ фейерверк подъ стнами замка.

Тутъ нельзя было ждать чего-нибудь обыкновеннаго. До-сихъ-поръ, все длалось на большую ногу, и потому надо было надяться на великолпное зрлище.

Наши три всадника выхали изъ Обернбурга въ сумерки и смло скакали въ темнот. Дорога близь города — широкая, заслышавъ стукъ копытъ, прохожіе оборачивались, что-то пролетало мимо ихъ стрлой и исчезало.

Ночь, какъ и наканун, была безлуннная, люди зоркіе видли трехъ всадниковъ, но какого цвта были на нихъ плащи, нельзя было распознать.

Отъхавъ около ль отъ города, всадники остановились передъ толпой крестьянъ, и одинъ изъ нихъ спросилъ:

— Въ которомъ часу будетъ фейерверкъ?

— Вотъ этотъ хоть говоритъ, какъ надо, по-нмецки! послышалось въ толп.

— Фейерверкъ, почтенный господинъ, отвчалъ одинъ изъ крестьянъ: — должно быть скоро зажгутъ… Говорятъ, издали будетъ видно, а мы идемъ такъ, не то, чтобъ поспть во время, — вотъ вы, другое дло: у васъ кони добрые.

Всадники взвились и ‘спасибо!’ прилетло издали, когда крестьянинъ еще не усплъ кончить своей фразы.

Кажется, нечего говорить, что всадники были — три пассажира, хавшіе въ почтовой карет съ опущенными сторами.

Изъ Парижа до границы ихъ везд ждали готовыя лошади, но въ Германіи скоро не здятъ. Они безъ сомннія боялись полиціи, потому-что не разъ сворачивали съ большой дороги.

Они опоздали часомъ противъ своего разсчета, въ этотъ часъ могла пропасть самая драгоцнная надежда, преступное, низкое злоупотребленіе могло восторжествовать надъ правомъ, могъ погибнуть человкъ!

Они скакали, наклонившись впередъ, какъ скачутъ жокеи на арен, шпоры впивались въ покрытые пной бока лошадей, оны не сводили глазъ съ той стороны, гд долженъ былъ вспыхнуть фейерверкъ.

Вдругъ на темномъ неб взвилась огненная стрла и остановилась звздой.

Сердца всадниковъ замерли.

— Впередъ! вскричалъ Отто измнившимся голосомъ, и шпоры его впились сильнй въ бока лошади: — впередъ на спасеніе или на месть!

Лошади бросились, они летли во весь духъ, по обширной равнин, оставивъ въ право большую лиственичную аллею, которая вела къ Аду.

Посл первой ракеты, все оставалось въ прежнемъ мрак: это безъ сомннія былъ только сигналъ.

Чрезъ нсколько минутъ, всадники спшились, а измученныя лошади упали на траву.

Братья были теперь позади замка, на голой платформ.

Предъ ними темной массой подымался замокъ съ едва-виднвшимися въ темнот безчисленными выступами.

Въ окнахъ, чрезъ низкія въ этомъ мст укрпленія, виднлись тамъ-и-сямъ огни.

На луговин, казалось, никого не было. По другую сторону широкаго и глубокаго рва они замтили какой-то слабый свтъ, медленно двигавшійся въ разныхъ направленіяхъ.

Хотя въ темнот нельзя было ничего распознать, но легко было разсчитать, что этотъ свтъ двигался ниже стнъ по открытымъ камнямъ, служившимъ фундаментомъ для укрпленій.

Нашимъ странникамъ некогда было разсуждать и догадываться, какимъ-образомъ этотъ свтъ вислъ надъ пропастью.

На башн часы пробили три раза: это было три четверти восьмаго. Въ сосднемъ кустарник послышался какой-то шум, который то стихалъ, то становился громче.

Отъ времени до времени раздавался то смхъ, то жалкій крикъ.

Братья были какъ-бы среди огромной залы, невидимый театр возвышался прямо передъ ними, они, сами того не зная, шли чрезъ огромную толпу зрителей, разсянныхъ около замка.

Т изъ зрителей, которые видли нашихъ всадниковъ, предполагали, что это врно везутъ какія-нибудь забытыя принадлежности къ фейерверку, занимавшему исключительно умы нетерпливыхъ блутгаунтскихъ постителей.

Предполагая, что Францъ въ замк, братья хотли къ нему пробраться.

Со стороны платформы скрывался крутой берегъ рва подъ густыми втвями кустарника.

Братья разошлись вдоль рва, на нсколько шаговъ другъ отъ друга, припали на колни и стали ощупывать землю и кусты.

— Ужь двадцать лтъ мы не ходили этой дорогой, Сказалъ Гтцъ: — наша тропинка легко могла зарости.

— Едва рука проходитъ сквозь эту чащу! отвчалъ Альбертъ, — Нашелъ ты, Отто?

— Ищу… хоть бы мсяцъ выглянулъ!..

Еще съ минуту поиски продолжались молча.

Потомъ Отто всталъ.

— Разбжимся и соскочимъ, сказалъ онъ:— живые или мертвые будемъ во рву.

Альбертъ также всталъ и отошелъ нсколько шаговъ назадъ, какъ-бы желая броситься первымъ.

— Постой, сказалъ Гтцъ: — вотъ какая-то маленькая щель.

Альбертъ и Отто приблизились къ нему.

— Это тропинка, сказали они въ одинъ голосъ: — она заросла, но, сбросивъ впередъ плащи, мы пройдемъ.

Отто приблизился-было къ отверстію, Гтцъ удержалъ его и пошелъ впередъ.

— Ты голова, Отто, сказалъ онъ: — дай работать рукамъ!

Онъ схватился обими руками за траву и спустился задомъ въ отверстіе. Слышно было, какъ, цпляясь за сучья, затрещало на немъ платье, онъ выпустилъ изъ рукъ траву и исчезъ.

Отто и Альбертъ просунули головы въ отверстіе. Изъ глубины рва слышенъ былъ голосъ Гетца.

— Чортъ возьми, если на мн осталось четверть кожи!… Альбертъ, Отто, ступайте!… Я толще васъ, вамъ будетъ свободне спускаться.

Альбертъ также задомъ вошелъ въ отверстіе и исчезъ. Потомъ и Отто.

Гтцъ мылъ окровавленныя руки въ канал.

— Цлы вы? спросилъ Отто.

— Тсс! сказалъ Гтцъ, указывая на свтъ, который теперь качался прямо надъ ихъ головами:— тамъ говорятъ… И что-то работаютъ!

Альбертъ и Отто подняли глаза и, всмотрвшись, увидли при свт три двигавшіяся тни, которыя, казалось, висли на воздух. Снизу нельзя было разобрать, что длаютъ эти таинственные работники. Порой, слышался скрипъ винта или бурава, и потомъ долетали слдующія отрывочныя слова:

— Еще разъ, Барсукъ! говорилъ веселый голосъ.— Зацпись за камень, что высунулся, и помаши немного вправо.

Отвта Барсука не было слышно, только заскриплъ невидимый буравъ.

Братья, притаивъ дыханіе, слушали.

— О! о! дядя оганнъ! говорилъ первый голосъ: — палятъ на веревку — низко спустилъ.

— Ну, чертямъ только и пушкарить на лету!… ворчалъ другой хриплый голосъ.

— Слышите? проговорилъ Отто.

— Я не понимаю… отвчалъ Гтцъ.

— И я не понимаю, сказалъ Альбертъ.

— Намъ нельзя идти нашимъ обыкновеннымъ путемъ, продолжалъ Отто: — осталось нсколько минутъ, и кто знаетъ, поспемъ ли во-время!.. Бда-то здсь!

Онъ указалъ на работавшихъ вверху.

— Мы вдь не птицы, сказалъ Гтцъ.— Я часто ходилъ на приступъ, прибавилъ счастливецъ: — но всегда была или шелковая лстница, или что другое, на что можно поставить ногу!…

— У насъ есть кинжалы, сказалъ Отто, накинувъ свой плащъ на голову и бросаясь первый въ холодную воду канала.

Нсколько взмаховъ, и онъ уже былъ на другой сторон, братья послдовали за нимъ.

Дрожа подъ измокшимъ платьемъ, они начали подыматься на противоположный берегъ.

Они молчали, потому-что приближались къ таинственнымъ работникамъ.

Путь былъ почти-отвсный и скользкій, они подвигались съ трудомъ, стараясь не производить никакого звука.

— Это должно быть тутъ, Зеленый-Колпакъ! говорилъ надъ ихъ головами Питуа.

— Когда я былъ въ артиллеріи, отвчалъ Малу:— лучше меня никто не наводилъ пушки… еслибъ мы не бжали, я теперь врно былъ бы капитаномъ… Ужь будетъ хорошо, отвчаю… прямо, какъ по ниточк! мальчикъ разлетится на три тысячи кусочковъ…

Братья были уже не боле, какъ въ тридцати футахъ отъ работавшихъ и могли различать вс ихъ движенія.

Они остановились — сердца ихъ замерли…

Прямо подъ фонаремъ, висвшимъ на веревк, увидли они родъ мортиры, прикрпленной къ выдавшемуся камню.

Работники держались также на канатахъ, прикрпленныхъ къ верху стны. Они были въ такомъ мст, гд ни одна человческая нога не могла спуститься безъ особой помощи.

Фонарь отбрасывалъ блдный свтъ вокругъ туаза на два, и освщалъ срую стну. Вверху былъ глубокій мракъ.

— Понимаете теперь? сказалъ Отто тихимъ голосомъ.

Гтцъ и Альбертъ мрили глазами разстояніе, раздлявшее ихъ отъ работниковъ, они стояли, какъ громомъ пораженные, и не отвчали.

— Готлибъ писалъ!.. продолжалъ Отто:— Францъ долженъ держать фитиль, и теперь, можетъ-быть, онъ уже на своемъ мст!.. Во всякомъ случа извстно, гд онъ остановится… и на это мсто, конечно, наведена пушка.

— Ну, живй, дядя оганнъ! закричалъ Малу, какъ-бы дополняя объясненіе: — давай колбасу, я привяжу ее какъ слдуетъ… пусть Франтикъ заваритъ себ послдній супъ… вотъ умора-то будетъ!

Братья снова начали подниматься, еще футовъ пятнадцать они могли ползти съ помощію своихъ кинжаловъ, но поднявшись на маленькую площадку, на которой можно было стоять прямо, увидли, что дальше идетъ отвсная стна!

На этомъ самомъ мст они исчезли въ ночь Всхъ-Святыхъ въ 1824 г., когда, увы! опоздали на помощь сестр своей Маргарит…

Отто приподнялся на носки и ощупывалъ камень, выставлявшійся надъ его головою.

— Надо взлзать! сказалъ онъ.

У Альберта и Гтца руки опустились.

Уже двадцать лтъ, какъ, они не видли этого мста, и въ памяти оно представлялось имъ не такимъ недоступнымъ, какъ теперь.

Надо было имть крылья…

— Войдемъ, сказалъ Альбертъ: — если Францъ на стн, мы найдемъ его!

— Нашъ потаенный путь слишкомъ-дологъ, отвчалъ Отто сдавленнымъ отъ ужаса голосомъ: — а какъ знать, осталась ли еще минута!.. Надо взлзать наверхъ.

Въ это время раздался голосъ Малу:

— Гей! дядя-Фрицъ! верти колесо!.. дло слажено.

Надъ стной раздался пронзительный, пискливый звукъ, работники начали медленно подниматься.

— Верти! верти! скорй, дядя-Фрицъ! говорилъ Барсукъ шутливымъ и вмст боязливымъ голосомъ: — у меня безъ двухъ минуть восемь часовъ, а я не хочу, чтобъ подложили огонь, пока мы не будемъ наверху!

— Дв минуты, повторилъ Отто, съ возрадовавшейся, бодростью: — если Богъ поможетъ, то времени слишкомъ-довольно!

Онъ вытащилъ Гтца на площадку и поставилъ его прямо подъ мортирой.

— Сдержишь ты насъ обоихъ, братъ? сказалъ онъ.

— Постараюсь, отвчалъ Гтцъ.

— Лзь, Альбертъ! продолжалъ Отто.

Албертъ повиновался.

Гтцъ стоялъ твердо, но онъ былъ такъ-далеко отъ выставлявшагося въ этомъ мст камня, что не могъ на него опереться.

— Достаешь ты до карниза? спросилъ Отто, когда Альбертъ взлзъ на Гтца.

— Достаю, отвчалъ Албертъ: — и эта проклятая мортира не больше, какъ фута на три отъ меня!.. Эхъ еслибъ можно! еслибъ можно было!..

Онъ дрожалъ отъ волненія, забывъ, что ноги его стояли на плечахъ Гтца.

— Стой крпче, братъ, сказалъ Отто послднему: — ты, Альбертъ, схватись за карнизъ и не шевелись.

Онъ перекрестился и произнесъ имя сестры Маргариты, какъ призываютъ имена святыхъ.

На площадк царствовало глубокое молчаніе.

Гтцъ почувствовалъ на плечахъ удвоившуюся тяжесть:— колни его дрожали, сердце перестало биться.

И ни луча, который бы освтилъ ихъ! ни нитки, которая бы могла поддержать!..

Холодный потъ выступалъ на вискахъ Отто. Онъ медленно подымался по дрожавшимъ членамъ братьевъ.

Гтцъ стоналъ отъ тяжести:— руки Альберта судорожно цплялись за скользкій камень, Отто забылъ о пропасти и не упадалъ духомъ…

— Скорй, Отто! говорилъ Гтцъ, подавленный не столько тяжестью, сколько страхомъ ршительной минуты: — я слабю!

Отто становился колномъ на плечо Алберта: живая лстница заколебалась подъ нимъ.

Онъ поднялъ руки и, схватившись за камень, прицпился въ ему изо всей силы, потомъ повисъ на рукахъ и поднималъ уже ногу на камень.

Гтцъ вздохнулъ свободне.

Отто искалъ въ потьмахъ колбасы, про которую говорилъ Молу — и не нашелъ, въ торопяхъ, онъ оперся обими руками на края отверстія мортиры, которая, скрипя, повернулась на оси своей.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Съ другой стороны рва также замтили свтъ, блуждавшій по стн.

Зоркіе глаза различили бы дв человческія фигуры, висвшія между небомъ и землею.

Больше ничего нельзя было разобрать.

Предполагали, что устроивается какая-нибудь дивная штука для фейерверка.

И потому глаза всхъ устремлены были преимущественно на это мсто, когда фонарь поднялся, уже ничего не было видно, но зрители боялись отвесть глаза и смотрли въ темноту, откуда, вроятно, посыплятся огненныя чудеса.

Хотя время было холодное, и февральскій втеръ нисколько не смягчился для торжественнаго случая, но вокругъ рва гуляло безчисленное множество народа.

Гости привилегированные, оставивъ теплыя залы, правда, немножко дрожали подъ деревьями аллеи, но, въ сущности, они приняли благоразумныя предосторожности противъ холода. Кавалеры застегнули до верху свои парижскія пальто, дамы закутались въ нжные мха и надли на свои большія и маленькія ножги вновь-изобртенныя галоши, чрезъ которыя не слдовало проходить сырости.

Гости втораго порядка, гораздо-многочисленнйшіе, пріхавшіе изъ сосднихъ городовъ, гд остановились на квартирахъ, старались смшаться съ героями праздника и подвигались какъ-можно-ближе къ почетнымъ мстамъ, нкоторые даже, пользуясь мракомъ, насильно занимали кресла, приготовленныя для значительныхъ акціонеровъ.

(Не надо забывать, что дло шло все-таки объ акціяхъ на сто-восемьдесятъ мильйоновъ).

Наконецъ, по опушк сосдняго кустарника бродила другая толпа гостей, совершенно-неприглашенныхъ.

То были граждане Эссельбаха, Обергбурга и др., съ ихъ семействами, окрестные крестьяне и старые блутгауптскіе фермеры.

Гости перваго класса носили въ сердц мысль объ обществ, ихъ угощали по-царски и общали огромныя выгоды: они не могли нахвалиться честностью банкировъ, которые умли сдлать такое благородное употребленіе изъ своего капитала.

Въ этомъ отношеніи и Предмстье Сен-Жерменское и Шоссе-д’Антенъ и Предмстье Семт-Оноре были одинаковыхъ мнній.

Люди историческіе,— а такихъ было тоже довольно, — милостиво снисходили на предложеніе утроить свои капиталы. Пары и избирательная палата, бывшіе въ полномъ комплект, съ трогательнымъ единодушіемъ общали содйствовать.

На этомъ семейномъ праздник, конечно, не было духа партій: тутъ можно было съ удовольствіемъ замтить, что аристократы и демократы способны понимать другъ друга, когда дло дойдетъ до желзныхъ дорогъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Надо умть смягчать запальчивость мнній для блага родной земли, а кто отвергнетъ пользу желзныхъ путей?

Не совершенно-одинаково думали гости второклассные, но въ ихъ мннія вкрадывалась зависть. Кром Англичанъ, купившихъ билеты за неистовыя цны, тутъ были большею частью львы сомнительнаго свойства, люди праздные, упрямые поклонники изящества — словомъ, люди второстепенные.

Признавая праздникъ великолпнымъ, они говорили о приманкахъ, уловкахъ, стяхъ, подкопахъ…

Что касается до природныхъ Вюрцбургцевъ, т заходили еще дальше.

Воспоминаніе о знаменитомъ род Блутгауптовъ, погибшемъ за двадцать лтъ назадъ, было неизгладимо.

Забыли только одно, именно: что послдній графъ былъ человкъ слабый и ничтожный.

Вс прочіе Блутгаупты съ незапамятныхъ временъ были истинно-великіе владльцы — кроткіе къ слабымъ, строгіе къ сильнымъ, великодушные, добрые, благотворительные…

И такъ несчастливы!…

Говорили объ Ульрих, павшемъ отъ неизвстной руки, говорили о трехъ незаконныхъ дтяхъ Блутгаупта, юношахъ-герояхъ…

Съ ними связано было странное поврье, имена ихъ произносились тихимъ, таинственно-дрожащимъ голосомъ.

Участь ихъ рода тяготла и надъ ними. Долго говорили о ихъ странныхъ похожденіяхъ, гордой отваг, о томъ, какъ они переодвались, какъ побждали опасности, какъ таинственно исчезали.

И число этихъ приключеній не могло увеличиться: уже годъ, какъ тяжелыя двери Франкфуртской тюрьмы затворились за ними!

Не видать больше ни благороднаго Отто, ни прекраснаго Альберта, при имени котораго такъ сильно бились женскія сердца, ни веселаго Гетца.

Изъ-за двойныхъ желзныхъ дверей Франкфуртской тюрьмы еще никто не выходилъ: Отто, Альбертъ и Гтцъ будутъ жить за ними до смерти!

О! какъ ненавистны скупые торгаши, заступившіе ихъ мсто! Великолпный праздникъ былъ для туземцевъ кровавымъ сарказмомъ.

Теперь Гельдбергь бросаетъ не добромъ нажитое золото, но вчера онъ тиранилъ своихъ бдныхъ фермеровъ и завтра потребуетъ отъ нихъ расплаты за свою безумную роскошь.

Когда Богъ хочетъ жестоко наказать страну, онъ убиваетъ ея истинныхъ владльцевъ и ставить торгашей на ихъ мсто.

Но разв не говорили,— кто старше двадцати-пяти лтъ, тотъ помнитъ,— что послдній Блутгауптъ не умеръ?

Разв не говорили о ребенк, первый крикъ котораго вызвалъ послднюю улыбку на лиц прекрасной графини Маргариты, — о сын, котораго небо даровало подъ старость графу Гюнтеру, и котораго злые блутгауптскіе служители прозвали сыномъ дьявола?..

Кто знаетъ? Провидніе иногда долго терпитъ неправду…

Съ-тхъ-поръ, уже ничего не слышно было объ этомъ бдномъ ребенк, невидавшемъ ни отца, ни матери.

Но не теряли надежды.

Были старики, которые, крестясь, говорили, что красные-люди, три духа, стерегшіе судьбы Блутгауптовъ, иногда не являлись на земл по двадцати-одному году, и просили Бога дожить послдній годъ, въ который, безъ сомннія, случится много чудеснаго.

Въ Вюрцбургскихъ-Горахъ еще слушаютъ стариковъ, и потому… ждали.

Среди черной ночи, окружавшей теперь старый замокъ, крестьяне невольно впадали въ суеврныя германскія грзы.

Отъ развалинъ старой деревни до площадки замка, только и говорили о тайныхъ судьбахъ блуттауптскаго рода, везд толковали о трехъ красныхъ человкахъ.

Въ темнот, эти таинственныя легенды возбуждали еще большій интересъ и приливали все ближе и ближе къ замку, изъ толпы крестьянъ переходили он къ второкласснымъ постителямъ, а второклассные постители, перелзая черезъ загородки, заносили ихъ въ центръ общества.

И мсто было удобное, и время благопріятное: надо же чмъ-нибудь заняться въ ожиданіи фейерверка.

Уже дв недли, какъ гости собрались въ замк. Было много намековъ, и каждый хоть мелькомъ, слышалъ о трехъ блутгауптскихъ демонахъ. Любопытство давно было возбуждено.— Вс эти Парижане, какъ Алкивіады, мняются, перемняя мсто, подъ снью Пантеона они скептики и ни чему не врятъ, въ дали, въ глуши они длаются романтиками.

Имъ страшно ночью на пустынныхъ тропинкахъ, крикъ совы ускоряетъ біеніе ихъ пульса, никогда не учась, съ перваго раза способны они надумать такихъ ужасовъ, что и сама Анна Радклейфъ перепугалась бы.

Они были въ самой глубин Германіи. Туманная поэзія проникала въ нихъ вмст съ воздухомъ, которымъ они дышали. И какая прекрасная ночь для разговоровъ о печальныхъ предметахъ: высокія деревья качаетъ втеръ, небо одто трауромъ, и древній замокъ рисуется во мрак!

— Такихъ прекрасныхъ преданій вы не найдете въ домахъ мелкихъ людей, говорила маркиза Ботраверъ, опираясь съ удовольствіемъ на руку Авеля.— У меня въ замк, въ Пикардіи, есть также невроятныя исторіи.

Для большой барыни это могло быть и нескромностью, но Авель принялъ эти слова за лестную для себя любезность.

— Вы знаете, сказалъ онъ: — что вс эти легенды собственно не относятся къ намъ, Гельдбергамъ… Это все о Блутгауптахъ… Но мы были въ близкомъ родств съ Блутгауптами.

— Два рода, достойные другъ друга, сказала маркиза.— Да въ чемъ же собственно состоитъ исторія объ этихъ трхъ красныхъ?..

Граоиня де-Тартари, развалина имперіи, вдова знаменитаго воина и родная ттка благодтеля лошадинаго рода, спрашивала о томъ же доктора Хозе-Мира.

Хорошенькій львенокъ опернаго балкона обращался съ этимъ вопросомъ къ г-ж де-Лорансъ, которая, бдняжка, была очень-печальна, потому-что у нея умиралъ мужъ.

И везд было то же. Мирелюнъ бился до кроваваго пота, поясняя легенду пятнадцатилтней двочк, Атенаиз Шокаръ, у которой, говорили, было семь шифровъ за успхи въ наукахъ.

Водевилистъ Фисель боролся съ тяжелымъ разумніемъ огромной супруги значительнаго торговца изъ Улицы-Лафитъ, у котораго онъ обдалъ каждую недлю.

Когда торговля покровительствуетъ искусствамъ, для нея все ни-по-чемъ!

— Вы, графиня, говорилъ Мира своимъ важнымъ, мрнымъ голосомъ: — такъ образованны, что поймете меня съ перваго слова.

Военная вдова почти умла читать, и, при достаточномъ стараніи, подписывала свое имя довольно-четко.

— Какъ вамъ извстно, продолжалъ докторъ: — эти вещи, въ строгомъ смысл слова, не суть историческія… а между-тмъ, гербъ графовъ Блутгауптовъ, который вы врно замтили въ одной изъ залъ, кажется, подтверждаетъ странныя преданія… Это оружіе enquerre,— простите, графиня, за техническое выраженіе…

— Мы это знаемъ, докторъ, гордо возразила вдова героя: — у насъ, слава Богу, гербовъ — хоть продавай, и мой сынъ охотно бы нарисовалъ гербъ на своей шляп.

— На этомъ герб, продолжалъ докторъ:— три головы съ разинутыми пастями!..

— Фи! вскричала графиня съ негодованіемъ:— можно ли говорить о такихъ пустякахъ!..

— Увряю васъ, сударыня, разсказывалъ поодаль молодой Гельдбергъ:— я позволилъ себ сказать, что эти три красные человка были три Блутгаупта, отличившіеся, во время крестовыхъ походовъ, противъ Сарацинъ… Простой народъ разсказываетъ, чуо, въ воздаяніе за ихъ подвиги, Богъ позволилъ имъ по смерти приходить иногда на землю…

— И кто-нибудь видлъ ихъ? спросила маркиза де-Ботраверъ.

— Какъ, кто-нибудь?.. Вы найдете здсь сотню людей, которые встрчались съ ними лицомъ-къ-лицу… Да вотъ, Гертъ,— знаете, этотъ старый конюхъ, который теперь ходитъ за королевой Викторіей съ-тхъ-поръ, какъ она захворала?.. Ну, онъ видлъ, въ ночь на Всхъ-Святыхъ, трехъ человкъ въ огромныхъ, красныхъ, какъ огонь, мантіяхъ: они скользнули подъ стнами замка и въ сумерки ушли въ землю…

— Какъ это наивно, граціозно, прелестно! сказала маркиза.— Ахъ, Германія!..

Авель обдумывалъ сильную любезность.

— Германія иметъ своихъ выходцевъ съ того свта, отвчалъ онъ:— Англія своихъ лошадей, Страсбургъ — пироги, Бордо — свое вино, Пекинъ — свой фарфоръ, но Парижъ, прибавилъ онъ съ важнымъ удареніемъ: — Парижъ иметъ своихъ прекрасныхъ женщинъ!..

— Я бы желалъ быть поэтомъ, декламировалъ, между-тмъ, Мирелюнъ, нжно сжимая руку Атенаизы Шокаръ:— и такъ-какъ этотъ сюжетъ вамъ нравится, то я написалъ бы для васъ однихъ балладу.

Щеки Атенаизы сдлались багрове мантіи красныхъ людей.

— Если мы ихъ увидимъ!.. прошептала она, дрожа всмъ тломъ:— о! какъ я испугаюсь!

— Чтобъ подойдти къ вамъ, сударыня, сказалъ отважный Мирелюнъ:— они должны будутъ перейдти черезъ мой трупъ!..

— Наконецъ, скажите же, говорила дородная супруга значительнаго торговца:— такіе ли же они люди, какъ вы и я, господинъ Амабль?

— И да и нтъ, отвчалъ Фисель:— впрочемъ, все это не ново… Я могу вамъ указать на многія сочиненія… Я, который говорю съ вами, я самъ представилъ на театр Комической-Оперы, когда онъ былъ тамъ, гд теперь биржа, большое сочиненіе въ трехъ дйствіяхъ…

— Но, наконецъ, вы врите этому, вы?

— Пфе! это удается и не удается, сказалъ водевилистъ:— Фантастическое истерлось!.. Нужны бдствія и слезы… публика становится все черстве и черстве.

— Все равно, сказала толстая дама:— а я бы дорого дала, чтобъ увидть это.

— Я не говорю, отвчалъ Фисель:— талантливый актръ и хорошія декораціи…

Условный часъ приближался, еще нсколько минутъ оставалось до сигнала.

Но этотъ предметъ разговоровъ, распространившійся какъ зараза, чрезвычайно ослабилъ общее нетерпніе. О фейерверк уже не думали, всхъ занимали три красные человка.

Толки росли, предположенія путались и сцплялись, многія дамы, любительницы чудеснаго, думали, что, для полнаго праздника, Гельдберги должны предъ отъздомъ представить трехъ красныхъ людей. Дйствительно, неловко было воротиться въ Парижъ, не видавъ никакого призрака!

Мимоходомъ., кавалеръ Рейнгольдъ, шедшій съ виконтессой д’Одмеръ и Денизой, остановился подл Сары.

— Какъ тянется эта четверть часа! сказала она.

— Терпніе! отвчалъ Рейнгольдъ: — стоитъ подождать.

Сара снова заговорила съ львенкомъ, а Рейнгольдъ продолжалъ говорить пошлости виконтесс.

Дениза молчала. Ей какъ-то страшно становилось при мысли, что Францъ будетъ зажигать фейерверкъ.

Во воемъ сборищ, можетъ-быть, только она да Жюльенъ д’Одмеръ, тихо бесдовавшій съ прекрасной графиней, не говорили о трехъ блутгауптскихъ демонахъ.

Съ башни раздался первый ударъ восьми часовъ.

Это былъ сигналъ, взоры всхъ устремились на замокъ.

На Рейнгольда, Мира и г-жу де-Лорансъ — этотъ ударъ произвелъ особенное впечатлніе.

Сара быстро оставила руку своего львенка, Рейнгольдъ оставилъ изумленную г-жу д’Одмеръ, а докторъ, уступивъ разсянности, весьма-нелестной для графини де-Тартари, оставилъ этапъ древній памятникъ побдъ.

Увлекаемые непреодолимой силой, они бросились впередъ и встртились у загородки.

На дв или на три секунды вс разговоры были прерваны.

Свтъ блеснулъ подъ стнами, руки доктора, кавалера и г-жи де-Лорансъ соединились въ тни, они не говорили, не дышали… Свтъ быстро описалъ кривую линію, и дюжина огненныхъ фонтановъ брызнули во всхъ направленіяхъ, чертя въ воздух блестящія линіи.

Одна изъ этихъ линій опускалась прямо ко рву, когда она достигла своей конечной точки, раздался сильный грохотъ.

Охолодвшія руки соумышленниковъ сжались.

VIII.
Фейерверкъ.

Выстрлъ раздался и повторился эхомъ замка и лса.

Какъ-будто отъ удара волшебнаго жезла, мракъ исчезъ, и толпа, собравшаяся вокругъ замка, освтилась. Знакомый всмъ пейзажъ представился въ новомъ, странномъ цвт. Ночь, отступившая на минуту, окружала картину какъ бы огромной стной…

Надъ головами, небо окрасилось въ темный пурпуръ, замокъ, пылавшій съ низу до верху, исчезъ за огненнымъ дождемъ, который тысячами искръ падалъ, подымался и опять опускался. Казалось, фонтаны огненной влаги били миріадами трубъ, разбрасываясь, мшаясь въ летучемъ вихр. Цвта измнялись, густой, но свтлый дымъ переливался тысячами оттнковъ.

Пурпуръ боролся съ лазурью и отбрасывалъ кровавый отсвтъ на обнаженныя втви деревьевъ, подымались зеленоватыя облака, медленно переливаясь то въ изумрудъ, то въ горючее золото. То былъ роскошный хаосъ, гигантскій пожаръ, невыразимо-торжественное смшеніе движущихся тней и лучезарнаго свта.

Въ первую секунду только и слышны были взрывы ракетъ, сопровождавшіеся гуломъ эха.

Потомъ — въ шумной толп поднялся крикъ. Тысячи голосовъ съ таинственнымъ страхомъ повторяли:

— Вотъ они! вотъ они!..

Трое соучастниковъ, блдные, стояли впереди. Они не говорили: ‘вотъ они!’ но ‘вотъ она!’

И на ихъ лицахъ видно было невыразимое оцпенніе.

Глаза ихъ были устремлены не туда, куда смотрли вс прочіе: они смотрли въ ту сторону, гд Францъ долженъ былъ зажечь фитиль, который подведенъ былъ къ мортир, устроенной Питуа и Малу у подножія укрпленій.

Малу былъ когда-то артиллеристомъ, орудіе, конечно, наведено было мтко, и Францъ долженъ былъ исчезнуть отъ выстрла въ самую великолпную минуту фейерверка.

Г-жа де-Лорансъ, Рейнгольдъ и Мира не врили глазамъ своимъ, орудіе произвело свой эффектъ, среди хлопанья ракетъ они слышали полный, громовый выстрлъ, — и, сквозь первыя облака дыма, видли Франца, стоявшаго на своемъ мст, — Франца цлаго и невредимаго, Франца, улыбавшагося и раскланивавшагося издали собранію.

Разв магическій панцырь защищаетъ эту грудь?

Они смотрли. Вокругъ нихъ шумла толпа, вс бросились впередъ, платформа наполнилась народомъ.

Приглашенные перваго класса, второстепенные и крестьяне — все смшалось на луговин съ задняго фасада замка. Волненіе становилось сильне и сильне.

Со всхъ сторонъ повторяли:

— Вотъ они! вотъ они!

— Три красные человка!!!

Сара, Рейнгольдъ и докторъ теперь были позади, и мало-помалу остались одни съ фан-Прэттомъ и Маджариномъ.

Они, наконецъ, перестали смотрть на Франца и искали причины волненія.

Сара первая вскрикнула и, поднявъ руку, протянула ее къ тому мсту, гд прикрплена была мортира. Мира и Рейнгольдъ стояли неподвижно, разинувъ рты.

Огненные каскады падали съ верху стнъ и образовали въ этомъ центральномъ мст какъ-бы пламенную раму.

Среди этой огненной рамы, на которую нельзя было долго смотрть, не зажмурившись, гордо, въ надменно-угрожающей поз, стояли три высокіе человка, совершенно-похожіе другъ на друга, въ длинныхъ красныхъ плащахъ. Окружавшій ихъ движущійся огонь придавалъ имъ неестественные размры.

Толпа все-еще повторяла имена трехъ красныхъ, нкоторые изъ приглашенныхъ старались представиться скептиками и говорили, что это приготовленное явленіе и составляетъ принадлежность фейерверка. Но большая часть дрожала отъ невольнаго, постепенно-увеличивавшагося страха.

Огненный дождь пересталъ, наступилъ короткій антрактъ. Тнь снова охватила лсъ, кусты, поля и замокъ.

Вс въ-полголоса говорили о трехъ красныхъ человкахъ, и не сводили любопытныхъ глазъ съ того мста, гд они должны были снова явиться при первой вспышк.

Показался огонь и разлился алмазами по стнамъ замка и укрпленій. Все было иллюминовано, ясно, свтло, между-тмъ жадные взоры напрасно искали трехъ огромныхъ призраковъ. Они исчезли.

Подъ ними была пропасть, а къ верху подымалась неприступная стна укрпленія.

Надо было, чтобъ земля раздалась у нихъ подъ ногами и приняла ихъ въ свои ндра.

Дивно веселились у Гельдберговъ. Это не то, что у торгашей, у которыхъ скупость постоянно борется съ тщеславіемъ, которые, разославъ тысячи приглашеній, морятъ голодомъ и жаждой несчастную толпу гостей.

Все было устроено, какъ слдуетъ, скука не могла прорваться сквозь рядъ искусно-сцпленныхъ удовольствій. Каждый день было что-нибудь новое, великолпне вчерашняго.

Вс были довольны, никто не думалъ торопиться отъздомъ, успхъ былъ совершенный, такой совершенный, что литературные зародыши, маленькіе сварливые люди, которые все бранятъ — у Гельдберговъ ли, пили и молчали, а въ короткія досужія минуты даже начинали писать диирамбы въ честь амфитріоновъ.

Но блистательное торжество не нуждалось въ ихъ возгласахъ. Его торговая цль съ самаго начала была вполн достигнута, и въ Европ ни одинъ торговый домъ не пользовался такимъ кредитомъ, какъ домъ Гельдберга.

Конечно, въ числ приглашенныхъ были маклеры, долженствовавшіе дйствовать и говорить въ пользу дома. Но это были не обыкновенные агенты, которые подогрваютъ предпріятія на биржахъ,— тутъ дйствовали люди большаго свта, люди значительные,— маклеры, предки которыхъ управляли провинціями и одерживали побды.

И если бъ вы знали, что такое подобный маклеръ! Одинъ стоитъ десяти обыкновенныхъ…

Они ростутъ сплошь въ двухъ благородныхъ предмстьяхъ, у нихъ для заслуженныхъ знаковъ отличій мста не достаетъ на груди.

Они — иногда графы, маркизы, — несчастныя времена оставили ври нихъ два или три замка, но весьма-мало избъ.

Въ нашъ свинцовый вкъ вс должны работать, чтобы заработать, и самое пріятное изъ ремеселъ, изобртенныхъ нашей цивилизаціей, это, безъ сомннія, ремесло банкирскихъ крикуновъ.

Съ этимъ ремесломъ, безъ предразсудковъ, всякій получитъ четыре, пять тысячъ экю въ мсяцъ, а никакой герой не выработаетъ больше двадцати тысячъ франковъ въ годъ.

Большая разница!

Графъ или маркизъ, конечно, не забылъ о слав своихъ предковъ, но, вмсто того, чтобъ поддерживать ее, онъ пользуется ею.

Надо же и изъ нея извлечь какую-нибудь пользу!

Гельдбергъ, какъ вс сильные торговые доны, умлъ набрать порядочное количество такихъ благородныхъ маклеровъ, были между ними мужчины, были и изъ прекраснаго пола.

Но, кром торговыхъ длъ, было довольно хорошаго и дурнаго въ частныхъ длахъ компаньйоновъ. Кавалеръ Рейнгольдъ оставался въ наилучшихъ отношеніяхъ съ виконтессою д’Одмеръ, которая положительно общала ему руку дочери, Жюльенъ былъ безъ ума отъ графини Эсири.

Впрочемъ, онъ не совсмъ забылъ о таинственной записк, полученной на бал Фаваръ, и которая такъ встревожила его за нсколько недль предъ тмъ.

Онъ помнилъ странное извщеніе, обвинявшее кавалера Рейнгольда въ убійств его отца, и набрасывавшее вообще подозрительный колоритъ на семейство его невсты. Онъ не разъ перечелъ записку и помнилъ наизусть ея содержаніе:

‘Сестра твоя выходитъ за убійцу твоего отца,— а ты женишься на дочери…’

Онъ помнилъ сомнніе, мучившее его на другой день посл опернаго бала, когда въ вчерашней сосдк своей онъ готовъ былъ признать графиню Эсирь.

Но съ откровеннымъ, пылкимъ сердцемъ Жюльена соединялась слабая воля, онъ любилъ Эсирь и употреблялъ вс усилія,, чтобъ отдалить отъ себя эти тяжелыя воспоминанія.

Все, что онъ могъ сдлать, это — исполнить свое общаніе въ — отношеніи къ тремъ незаконнымъ дтямъ Блутгаупта, своимъ дядьямъ. Онъ сказалъ: я ихъ увижу, я узнаю, что они знаютъ о смерти моего отца.

На пути изъ Парижа въ Германію, онъ дйствительно остановился въ вольномъ город Франкфурт-на-Майн. Онъ просилъ позволенія видть трехъ братьевъ, но братья были въ секретномъ отдленіи, и Жюльену отказали въ его просьб.

Для иныхъ цлей, г-жа де-Лорансъ, докторъ Мира и кавалеръ Рейнгольдъ, прозжая чрезъ Франкфуртъ, просили дозволенія видть незаконныхъ дтей Блутгаупта.

Можетъ-быть, смутное сомнніе уже пробудилось въ нихъ, они хотли удостовряться… и не были счастливе молодаго виконта Жюльена. Впрочемъ, по уваженію, которымъ они пользовались въ Германіи, имъ удалось проникнуть во внутренность тюрьмы, и они удивлялись порядку, въ какомъ она содержится.

Тюремщикъ говорилъ, что онъ еще не помнитъ, чтобъ кто-нибудь когда бжалъ изъ Франкфуртскихъ укрпленій.

Сара, докторъ и Рейнгольдъ пересчитали стражей и осмотрли толщину стнъ.

Старый блутгауптскій мажордомъ, Блазіусъ, провелъ ихъ во корридорамъ и показалъ три двери, за которыми заключены были три брата.

Но предъ этими дверьми и должны были прекратиться вс изслдованія: за нихъ нельзя было проникнуть. Впрочемъ — столько прекрасныхъ замковъ и запоровъ!..

Малютка и ея спутники успокоились.

Успокоилась совсть и Жюльена д’Одмеръ. Онъ сдлалъ все, что могъ…

Въ замк виконтъ нашелъ Эсирь и скоро забылъ все, кром любви ея.

Итакъ, дла Гельдберговъ шли какъ-нельзя-лучше. Общій энтузіазмъ увлекъ даже фан-Прэтта и Маджарина Яноса: сто-восемьдесятъ мильйоновъ акцій подписано въ нсколько недль! Взглядъ самый недальнозоркій увидлъ бы такой успокоительный результатъ…

Старый союзъ снова сплотился, и два выбывшіе члена замнены новыми: Цахеусъ Несмеръ — барономъ Родахомъ, который, оставаясь въ Париж, аккуратно высылалъ необходимыя для праздника суммы, а Моисей Гельдъ — г-жею де-Лорансъ.

Сара, по-видимому, по-крайней-мр, забыла возстаніе доктора и помирилась съ нимъ, а Португалецъ снова сдлался рабомъ ея.

Ужь если дло зашло о мильйонахъ, такъ нечего возиться изъ какихъ-нибудь ста тысячъ экю!

Особенно, когда эта ничтожная сумма была употреблена на общую пользу. Баронъ Родахъ, въ-самомъ-дл, съ удивительною аккуратностію исполнялъ должность кассира, благодаря пріобртеннымъ чрезъ него деньгамъ, кризисъ повелъ къ лучшему, и въ Париж вс платежи производились правильно, безостановочно, хотя въ замк Гельдберга также не чувствовали недостатка.

Этотъ баронъ, дйствительно, дорогой человкъ, и безъ него домъ Гельдберга, можетъ-быть, теперь уже не существовалъ бы!

Можно было принять его въ число компаньйоновъ на мсто патрона его, Цахеуса Несмера.

Итакъ, ихъ опять было шестеро, какъ при начал этой исторіи — молодой Гельдбергъ оставался вн тайнаго союза.

Теперь, какъ прежде, вс они ненавидли другъ друга, не довряли другъ другу и стремились извести человка.

Впрочемъ, было различіе между настоящимъ и прошедшимъ, и эти различіе состояло въ отношеніяхъ барона Родаха къ прочимъ собратамъ, изъ которыхъ каждый, кром синьйора Яноса, пытался изъ-подъ-руки заключать съ барономъ особый мирный договоръ.

Г-жа де-Лорансъ, докторъ Мира, Рейнгольдъ и даже прекрасный фан-Прэттъ заискивали въ этомъ человк, наводившемъ на нихъ страхъ своимъ энергическимъ могуществомъ.

Въ то же время, вс они вмст вели заговоръ противъ него, въ сердц каждаго изъ нихъ была инстинктивная ненависть, которую удерживалъ только страхъ сильнйшаго.

Что-то говорило имъ, что для общей ихъ пользы необходимо уничтожить барона, но они не смли, а еслибъ и осмлились, то какъ это сдлать?

Между ними и барономъ была какъ-будто крпкая стна, они дрожали при одной мысли о нападеніи.

Этотъ человкъ передъ ихъ глазами доказалъ могущество, переходящее предлы воображенія.

Вс видли, что онъ сдлалъ, и никто не могъ объяснить себ, какъ онъ это сдлалъ.

Когда задача ршительно неразршима, утомленная мысль отдаляется отъ нея, и надежда ищетъ убжища въ неизвстной будущности. Среди настоящихъ успховъ, компаньйонамъ непріятна была мысль о барон, и они ждали для него гибели отъ случая. Одинъ только изъ нихъ разсчитывалъ на себя и вызывалъ на битву, да и то не всегда.

Были минуты, когда и синьйоръ Яносъ чувствовалъ слабость и напрасно искалъ своей неукротимой отваги. Его ненависть была стремительна, потому-что онъ былъ оскорбленъ, но страхъ въ немъ былъ сильне, потому-что онъ врилъ въ сверхъестественъ мое.

Онъ сдлался мраченъ, молчаливъ и проводилъ дни, блуждая по окрестностямъ стараго замка. Не разъ, въ вечернее время, запоздалый крестьянинъ съ ужасомъ крестился, замтивъ въ блутгаунтскомъ лсу эту высокую тнь, махавшую руками и произносившую невнятныя слова.

Онъ шелъ медленно, опустивъ голову, послдніе лучи солнца освщали его странный, короткій нарядъ, отъ котораго онъ казался еще выше. Иногда онъ останавливался, закинувъ назадъ красное сукно своего колпака, и протягивалъ впередъ руки, какъ-бы отталкивая страшный призракъ.

Иногда, среди пустой аллей, онъ вынималъ свою саблю, и свтлое лезвіе ея блестло въ воздух.

Прочіе компаньйоны не старались разсивать его мрачнаго расположенія духа и продолжали свое кровавое дло.

До-сихъ-поръ, праздникъ достигъ только одной изъ двухъ предположенныхъ цлей: кредитъ поднялся на незыблемомъ основаніи, но Францъ былъ живъ.

Съ прізда въ Германію, ни одного дня не прошло въ бездйствіи, работали по совсти, каждый исполнялъ свою обязанность, Малу, называемый Зеленый-Колпакъ, и Питуа-Барсукъ оба оказали почтенные таланты въ искусств убійства, Фрицъ, пьяный съ утра до вечера, длалъ что могъ.

Самъ несчастный Жанъ Реньйо, посл нсколькихъ дней бгства, проведенныхъ въ лсу, въ дикомъ состояніи, наконецъ возвратился, гонимый холодомъ и голодомъ..

Харчевникъ оганнъ, шефъ гельдбергскихъ наемщиковъ, принялъ его съ отверстыми объятіями, какъ заблудшую овцу, возвратившуюся къ паств.

Жанъ, не зная самъ что длалъ, оказалъ тамъ-и-сямъ маленькія услуги. Тяжелый туманъ лежалъ надъ его головой, онъ уже не думалъ…

Но, не смотря на вс эти усилія, Францъ здравствовалъ всмъ на диво.

Два или три ничтожныя паденія, царапина на плеч, — вотъ единственный результатъ такого напора силъ.

Предъ нимъ блднла звзда Гельдберговъ. Францъ былъ камнемъ преткновенія для счастливой ассоціаціи.

Дйствовать противъ него, какъ думали, прямо, безъ околичностей, было невозможно. Хотя баронъ Родахъ и не усплъ выполнить своихъ плановъ въ-отношеніи Франца и поставить его на ногу принца, однако юноша занималъ довольно-блистательное мсто въ замк Гельдберговъ.

Гансъ Дорнъ, его парижскій банкиръ, снабдилъ его значительными суммами, особенно по состоянію заимодавца и кредитора, изъ которыхъ одинъ былъ бдный продавецъ платья, а другой голый сирота, но ни тотъ, ни другой не считали денегъ.

Впрочемъ, иногда Гансъ Дорнъ и отказывалъ въ требованіяхъ ребенка, какъ онъ называлъ его, только это было не въ деньгахъ. Францу хотлось узнать причину внезапной преданности къ нему продавца платья. Онъ разспрашивалъ, выпытывалъ, но ни въ чемъ не усплъ.

Впрочемъ, хотя Гансъ Дорнъ и молчалъ, но Францъ видлъ въ немъ агента таинственнаго человка, котораго онъ зналъ подъ именемъ ‘нмецкаго кавалера’, и котораго считалъ или своимъ отцомъ, или посланнымъ отъ отца. Онъ видлъ его два раза: на бал Фаваръ въ трехъ различныхъ костюмахъ и въ Булоньскомъ-Лсу со шпагою въ рук, и живо помнилъ прекрасныя, благородныя черты лица его.

Во Франц боролись два чувства: неудовольствіе покинутаго сына и первые порывы страстной нжности къ узнанному отцу.

Чмъ больше онъ думалъ, тмъ глубже укоренялось въ немъ это чувство.

Нмецкій кавалеръ былъ безпрестанно у него на ум: Францъ думалъ о немъ съ уваженіемъ и любовью, и надялся на него.

Это, впрочемъ, не помшало Францу пренебречь его совтомъ и отправиться въ замокъ Гельдбергъ съ первыми приглашенными, жъ числ которыхъ была Дениза.

Францъ не сказалъ о своемъ отъзд ни Гансу Дорну, ни Гертруд, отъ которой ничего не скрывалъ.

Онъ хотлъ хать, а нмецкій кавалеръ былъ противнаго мннія. Францъ имлъ свои причины думать, что въ крайнемъ случа нмецкій кавалеръ могъ бы употребить и силу, чтобъ удержать его отъ поздки.

Онъ отправился довольный какъ школьникъ преждевременнымъ отпускомъ, гардеробъ его былъ въ роскошномъ состояніи, кошелекъ полонъ.

Дйствительно, это уже былъ не мелкій гельдбергскій комми. Надежда придавала ему особенный всъ, который выказывался еще боле при внезапномъ обогащеніи.

Мысль барона Родаха почти-совсмъ осуществилась безъ его содйствія.

Францъ произвелъ эффектъ въ блестящемъ обществ, собравшемся въ замк. Онъ былъ молодъ, хорошъ собою и, какъ надо было думать, богатъ.

Женщины очень занимались имъ и тмъ породили къ нему зависть въ мужчинахъ,— а что можетъ быть выше этого для юноши съ новорожденными усиками и львинымъ сердцемъ?

Францъ былъ въ мод, надо было измнить съ нимъ тактику. Нельзя было просто сторожить его, какъ дичь, и пустить ему пулю въ затылокъ.

Это надляло бы слишкомъ-много шума. Все общество пришло бы въ движеніе, и слдствій подобнаго убійства нельзя было вполн предвидть.

Компаньйонамъ нужно было хитрить, разставили сти: Францъ миновалъ ихъ.

Большая часть попытокъ почти удавалась, особенно одна. Однажды вечеромъ, Францъ возвращался въ замокъ блдный, окровавленный.

Охотились на кабана, и Францъ въ чаш лса получилъ рану въ плечо.

Какой-нибудь неловкій стрлокъ…

Эта рана доставила ему много чувствительныхъ взглядовъ и усугубила нжное вниманіе прекрасной половины общества.

Мало того: въ-продолженіи двухъ или трехъ дней, въ которые онъ долженъ былъ оставаться въ своей комнат, за нимъ ухаживали Ліа Гельдбергъ и Дениза.

Дениза — для Франца, а Ліа — для Денизы.

Пребываніе въ замк сблизило двухъ двушекъ.

Страдавшей Ліи нужна была подруга.

Она не видла Отто посл счастливой и вмст тягостной встрчи въ отели Гельдберга. Отто убгалъ ея: она сама не знала, почему, при воспоминанія о послднихъ минутахъ свиданія съ нимъ, у нея сжимается сердце.

Съ-тхъ-поръ не покидало ее какое-что предчувствіе близкаго несчастія.

Она не жаловалась, вс страданія замирали у ней въ душ, она ничего не говорила о нихъ даже Дениз.

Кто видлъ ея кроткую, задумчивую улыбку, тотъ могъ подумать, что это одно изъ тхъ слишкомъ-счастливыхъ существъ, которыя ищутъ воображаемыхъ несчастій, одна изъ тхъ живыхъ элегій, которыя покоятся въ грустныхъ мечтахъ, вызываемыхъ ни произволу. Одинъ Богъ видлъ ея слезы.

Дениза разсказывала ей тысячи подробностей счастливой любви, удерживаемой семейными препятствіями. Ліа слушала внимательно, съ участіемъ, и забывала свое горе для радостей подруги,— горе, которое, потомъ, въ уединеніи, становилось еще тяжеле.

Печаль ея никогда не тяготила другихъ, она умла улыбаться къ самыя горькія минуты, даже Дениза не подозрвала ея душевныхъ страданій.

Дениз нельзя было бы одной прійдти къ изголовью Франца, во роль сидлки шла къ двушк-хозяйк, и, весьма-натурально, подруга ея раздляла съ нею эту обязанность.

То были чудные три дня! Францъ притворялся, чтобъ продлить эти счастливыя минуты.

Какъ бы онъ влюбился въ Лію, еслибъ не любилъ Денизы!

Они говорили, его обычная веселость оживляла эти разговоры, настоящее было прекрасно, будущее общало такъ много, въ цломъ замк, исполненномъ праздничныхъ мыслей, не было мста, гд бы время шло веселе, какъ въ комнат раненнаго.

Всему есть предлъ, и для прекраснаго, увы! срокъ самый короткій. Виконтесса д’Одмеръ, можетъ-быть, въ угожденіе кавалеру Рейнгольду, для котораго Францъ представлялся боле и боле опаснымъ соперникомъ, заставила Денизу прекратить эти продолжительныя бесды.

Дениза никогда не ослушалась матери. Въ этой крайности, Ліа сдлалась добрымъ геніемъ влюбленныхъ. Ея комната въ замк отдлялась отъ комнаты Франца капитальною стною, но смежныя окна ихъ выходили на ту луговину, гд мы видли зрителей во время фейерверка.

Это былъ задній фасадъ замка. Проходящіе здсь были рдки.

Францъ садился къ своему окну, Дениза облокачивалась на окно Ліи, и такимъ-образомъ они могли говорить.

Большая комната Франца была съ готическими украшеніями и выходила окнами на поля и на главный дворъ замка.

Онъ лежалъ на большой кровати чернаго дерева, стоявшей на возвышеніи.

На стнахъ видны были свтлые четвероугольники и надъ ними огромные гвозди, доказывавшіе, что на этихъ мстахъ висли прежде картины.

По сторонамъ входной двери стояли военные трофеи.

На почернлыхъ отъ времени украшеніяхъ виднлся гербъ графовъ: въ черномъ пол три человка.

Мы уже видли эти гербы, когда еще на нихъ блестла позолота и когда въ длинный ноябрскій вечеръ на нихъ отражался огонь топившагося камина. Мы видли длинные занавсы кровати, за которыми слышались жалобные стоны…

Францъ былъ въ комнат, гд умерли старый Гюнтеръ Блутгауптъ и прекрасная графиня Маргарита.

Двадцать лтъ прошло съ-тхъ-поръ, какъ въ этой самой комнат были убиты графъ Блутгауптъ и жена его, но, кром золотыхъ рамъ, похищенныхъ жадной или завистливой рукой, время ничего не измнило.

Вокругъ огромнаго камина мы узнали бы кресла, на которыхъ въ роковую ночь наканун Всхъ-Святыхъ сидли суровый управитель Блутгаупта, Цахеусъ Несмеръ, толстый физикъ Фабриціусъ фан-Прэттъ и докторъ, Португалецъ Хозе-Мира, приготовлявшій свой жизненный эликсиръ.

Направо стояло высокое кресло съ гербами, обыкновенное мсто графа.

Въ амбразур окна, выходившаго на дворъ, мы узнали бы мсто, гд пажъ Гансъ Дорнъ и служанка Гертруда разговаривали между-тмъ, какъ графиня Маргарита стонала за занавсками.

Наконецъ, среди комнаты мы нашли бы на паркет то темное пятно, на которое дрожащей рукой указывала Гертруда пажу, и которое означало то мсто, гд три красные человка, однажды ночью, вышедъ изъ земли, убили таинственнаго блутгауптскаго гостя, называвшаго себя барономъ Родахомъ.

Въ-теченіе двадцати лтъ, густой слой пыли закрылъ роковой слдъ, но когда, для праздника, возобновляли замокъ, кровавое пятно обнаружилось.

Маленькая дверца бывшей молельни графини была заперта изнутри и Францъ не зналъ, куда она ведетъ.

Еслибъ по-утру, когда первые лучи солнца освщали спавшаго Франца, какой-нибудь врный блутгауптскій васаллъ могъ проникнуть въ эту комнату, то странныя мысли пришли бы ему въ голову.

Не во сн ли промелькнули для него двадцать лтъ? Это нжное, кроткое, улыбающееся сонное лицо, окруженное длинными, свтлыми локонами — не Маргарита ли это?…

Маргарита, счастливая, молодая, еще неиспытавшая горечи слезъ?

Конечно, не кавалеръ Рейнгольдъ, и не другой кто изъ умышленниковъ выбралъ для Франца бывшую комнату графини.

Подобныя сближенія тягостны для самыхъ черствыхъ душъ, тутъ нельзя было предполагать ничего, кром случайности.

Комната Ліи была почти такая же, только-нсколько меньше отдлана зіново. Она также съ одной стороны выходила на поле, съ другой — на внутренній дворъ, на которомъ возвышалась полуразрушенная капелла графовъ.

Двушка сама выбрала эту комнату, и выбрала ее, конечно, потому, что искала уединенія, ибо прочіе члены семейства заняли противоположный флигель замка. Гельдбергъ и его компаньйоны расположились въ комнатахъ Цахеуса Несмера.

Если Ліа дйствительно искала уединенія, то ей трудно было найдти что-нибудь лучше: въ сосдств съ нею была только комната Франца, отдлявшаяся толстою стною. Впрочемъ, она была совершенно уединенна и составляла оконечность замка со стороны лсовъ, окружавшихъ бывшую блутгауптскую деревню.

Ясне, одно изъ ея оконъ было прямо надъ укрпленіемъ, гд гельдбергскіе гости, во время фейерверка, видли фантастическое явленіе трехъ красныхъ человкъ.

Днемъ, Ліа не пользовалась этимъ уединеніемъ. Она должна была слишкомъ-часто являться къ гостямъ, а когда и могла уйдти, не нарушая приличій, то къ ней тотчасъ приходила Дениза.

Но вечеромъ она была одна. Когда залы замка горли огнями, въ окн ея виднлся слабый свтъ.

Въ эти минуты, она была одна. Счастливая Дениза находила Франца среди вечернихъ удовольствій, и уже не нуждалась въ Ліи. Ліа могла запереть свою дверь на замокъ.

Она била такъ далеко отъ праздника, что даже эхо веселаго шума не долетало до нея.

За этой запертой дверью царствовало глубокое молчаніе, предъ окнами пустыя, черныя поля, пустой дворъ, да заунывные порывы втра, который гулялъ подъ сводами старой капеллы.

Все это было очень-печально, но не отъ того сжималось сердце бдной двушки.

Едва переступала она за порогъ своей комнаты и затворяла за собою дверь, поддльная бодрость ея исчезала. Она садилась, растерзанная, въ ногахъ своей постели, и недавно-улыбавшіеся глаза ея вдругъ заливались слезами.

Она твердила то имя, которое съ такой пламенной радостью произносила, увидвъ въ отели отца барона Родаха.

— Отто! Отто!..

Боже мой! за что ей суждено такъ страдать!..

Отто больше не любятъ ея, она помнила его послдній взглядъ, въ которомъ ничего не было, кром суроваго состраданія. И съ-тхъ-поръ прошло нсколько недль, а она видла его только одинъ разъ, въ среду на первой недл поста, когда онъ ходилъ вокругъ отели!

И онъ не вошелъ, и ни слова съ-тхъ-поръ!

Она не забыла, какъ омрачилось лицо Отто, когда онъ узналъ, кто ея отецъ… А прежде, бывало, онъ такъ весело встрчалъ ее!

Не тайное ли проклятіе тяготло надъ именемъ Гельдберга?.. То, что знала Ліа о своемъ возлюбленномъ и его намреніяхъ! открывало вредъ нею цлый рядъ мыслей, но она съ ужасомъ отвращалась отъ нихъ, не хотла догадываться, боясь узнать причину, по которой Отто оставилъ ее.

Иногда (и это были лучшія минуты ея уединенія) она отвергала ненавистныя подозрнія. Моисей Гельдъ такой почтенный человкъ! Это святой старецъ! патріархъ!..

Отто прійдетъ, Отто любитъ ее! О! она такъ молилась!..

Блдныя руки ея сжимались на груди, черные глаза подымались къ небу, слезы высыхали на горячихъ щекахъ.

Она была прекрасна съ этой молитвой, дивное совершенство было въ чертахъ ея, когда она повряла свою скорбь Богу, какъ самую чистую, священную жертву. Она была прекрасна, такъ прекрасна, что невольно становилось грустно на душ, глядя на нее.

Поэты говорятъ, что слишкомъ-совершенная красота, какъ слишкомъ-сильный геній, есть предвстіе несчастья на нашей бдной земл.

Возвышенный геній и божественная красота, кажется, ошибкой являются въ этомъ неродномъ для нихъ мір, задумчивые и гордые, они проходятъ, тая въ себ страданія, и жаждутъ смерти, какъ другіе жаждутъ счастья…

Въ коммод Ліи былъ маленькій ящикъ изъ розоваго дерева, который мы видли открытымъ на стол, въ лвомъ павильйон отели Гельдберга. Въ часы уединенія, Ліа открывала этотъ ящикъ и искала въ немъ утшенія перечитывая письма, давно-затверженныя на память, въ которыхъ Отто говорилъ о любви.

Какъ онъ умлъ говорить о любви! какъ быстро проникало и душу каждое его слово!

Усталая толпа уже искала сна посл забавъ, а Ліа вс еще сидла въ своей комнат, и при свт лампы перечитывала обожаемыя страницы.

Десять или двнадцать первыхъ дней ничто не смущало ея уединенія въ замк. Однажды вечеромъ, она остановилась въ испуг на половин письма, лучшаго, самаго любимаго изъ всхъ писемъ, въ которомъ Отто у ногъ умолялъ ее любить.

Это было во время великолпнаго фейерверка.

Ліа по обыкновенію удалилась, чтобъ Предаться мыслямъ, которыхъ не раздляла съ нею толпа постителей.

Она сидла спиной къ окну, предъ которымъ горли блистательные потшные огни.

Въ ту минуту, когда огненные фонтаны исчезли на нкоторое время, ей послышался странный шумъ подъ ея ногами. Что-то похожее на тотъ шумъ, который она слышала въ Париж подъ своимъ павильйономъ.

Именно, то же самое, глухіе, медленные шаги раздавались подъ паркетомъ.

Дрожа всмъ тломъ, она встала. Ослабвшія силы ея не могли бороться съ страхомъ.

Въ Париж, она ночью оставляла свой павильйонъ и переходила въ жилыя комнаты, здсь нельзя было ждать никакой помощи.

Шумъ слышался нсколько секундъ, потомъ все смолкло.

Въ то же время, фейерверкъ снова вспыхнулъ и освтилъ укрпленія. Отдаленный говоръ толпы теперь уже долеталъ до ушей внимательной Ліи.

И больше ничего.

Но съ-этихъ-поръ, она слышала тотъ же шумъ каждый день и каждую ночь,— не въ одно и то же время, какъ въ Париж, а иногда, передъ свтомъ, засыпая отъ утомленія, она вдругъ просыпалась отъ этого непонятнаго шума.

Какъ въ Париж разспрашивала она садовника, такъ и здсь обратилась къ старымъ служителямъ замка.

Отвтъ былъ тотъ же: ничего не было подъ ея комнатой, которая выходила выступомъ и стояла на каменномъ фундамент.

Между-тмъ, это была не игра, воображенія, часто, вмст съ шумомъ шаговъ, она слышала какъ-будто тихій голосъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Впрочемъ, вотъ какое преданіе ходило между безчисленнымъ множествомъ другихъ легендъ въ той сторон о древнемъ род Блутгауптовъ.

Знаменитый Черный-Графъ, Рудольфъ Блутгауптъ, тотъ воплощенный дьяволъ, который вредилъ всмъ дочерямъ своихъ васалловъ, чрезвычайно уважалъ жену свою, графиню Берту, которая была святая.

Это уваженіе, конечно, не мшало графу оставлять свою графиню, и Берта жила въ совершенномъ забвеніи.

Но въ Черномъ-Граф было хоть то хорошо, что онъ старался, скрывать отъ жены свое безпутство…

Каждый вечеръ приказывалъ онъ съ шумомъ запирать ворота замка, на башн билъ урочный часъ успокоенія, и сторожевому на подъемномъ мосту приказано, было убиватьп на смерть каждаго, кто покусится выйдти — хотя бы то былъ и самъ графъ.

Говорятъ, что Берта спала покойно, полагаясь на отважнаго сторожа.

Когда сосдніе добряки разсказывали ей о ночныхъ похожденіяхъ ея супруга, она лукаво улыбалась и указывала блымъ пальчикомъ на сторожевую башню, гд стояли ночные стражи.

Добрякамъ становилось неловко, но дьяволъ, въ-самомъ-дл, ничего не терялъ отъ этого.

Каждый вечеръ, чрезъ часъ посл сторожеваго колокола, графъ тушилъ свою свчу, чтобъ думали, будто онъ легъ спать.

Вмсто того, тихонько отворялъ онъ дверь и, съ четырьмя или пятью конюхами, такими же какъ онъ нехристями, но веселыми гуляками, отправлялся въ капеллу.

Быль подземный ходъ, который начинался гд-нибудь въ самой капелл или въ погребальныхъ склепахъ, и выходилъ неизвстно куда.

Въ дополненіе къ этому неопредлительному преданію, скажемъ, что подземелье выходило за замкомъ, подъ укрпленіемъ, въ томъ самомъ мст, гд наши три пассажира почтовой кареты становились другъ на друга, чтобъ достать мортиру, наведенную на Франца.

Отсюда графъ, съ своими проклятыми конюхами, отправлялся въ сосднія деревни, гд цлыя ночи проводилъ въ безпутств, и окрестныя дороги были наполнены нищими мальчиками, безъименными дтьми графа.

Черный-Графъ умеръ, какъ умираютъ и злые и добрые. На смертномъ одр, онъ покаялся Берт въ своихъ грхахъ и открылъ ей потаенный ходъ.

Эта тайна переходила въ род Блутгауптовъ отъ отца къ сыну, и никто, кром ихъ, не зналъ о существованіи подземелья.

Но для предупрежденія безпорядковъ, подобныхъ тмъ, какіе производилъ Черный-Графъ, Берта завщала, чтобъ каждый разъ, когда старшій въ род, знающій секретъ, женится, водилъ новобрачную въ первую ночь въ капеллу и тамъ, безъ свидтелей, ставъ на колни предъ гробницею Берты, вручалъ ржавый ключъ отъ подземелья молодой супруг.

Этотъ обычай религіозно соблюдался со временъ Берты до Гюнтера, который передалъ ключъ графин Маргарит.

Они умерли оба, и вс думали, что тайна о подземель потерями навсегда.

Но, при жизни Маргариты и Гюнтера, старый графъ, ненавидвшій и презиравшій незаконныхъ дтей Блутгаупта, запретилъ впускать ихъ на дворъ своего замка.

У Маргариты только и было три брата, которыхъ она любила. Робкая и слабая, она не смла прямо противиться вол мужа, и вотъ — ловчій Клаусъ однажды принесъ тремъ братьямъ пакетъ съ большимъ ржавымъ ключомъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ то время, когда Ліа въ первый разъ услышала непонятный шумъ, прервавшій ея чтеніе и напугавшій ее, три брата графини Маргариты, Отто, Альбертъ и Гтцъ, вошли въ замокъ Гельдбергъ тайнымъ ходомъ Чернаго-Графа.

IX.
Псня Гертруды.

Празднества продолжались. За фейерверкомъ послдовало большое драматическое представленіе. Первоклассные артисты, приманенные золотомъ, собрались на домашней сцен Гельдберга.

Успхъ былъ совершенный: пьесы и актры приняты съ оглушительными рукоплесканіями. Вс были въ такомъ пріятномъ расположеніи духа, что даже Triomphe du Champagne et d’Amour, пущенное находчивымъ авторомъ, Фиселемъ, вслдъ за большою пьесой, возбудилъ нсколько снисходительныхъ браво!

Это былъ второй успхъ этой пьесы. Двадцать лтъ назадъ, ее дали подъ названіемъ la Bouteille de Champagne, и она была освистана не совершенно.

Ужь дв недли, какъ гости пировали въ звмк. Дв недли праздника — весьма-довольно, но время прошло незамтно, и почти еще никто не скучалъ.

Впрочемъ, программа истощилась. Чрезъ нсколько дней надо было отправляться въ Парижъ, и многіе ужь предчувствовали скорое окончаніе праздника.

Только дв вещи поддерживали раззадоренное любопытство гостей: говорили о большомъ маскарад и объ охот съ факелами въ старомъ графскомъ парк.

Балъ долженъ былъ превзойдти великолпіемъ все предъидущее. Каждый могъ видть приготовленія въ огромной зал съ готическими колоннами, гд графы Блутгаупты чинили судъ и расправу.

Эта зала, въ которой, при начал нашего разсказа, мы видли служителей замка, теперь отдлывалась роскошными украшеніями, приноровленными къ античному стилю ея архитектуры.

Что касается до ночной охоты, то главныя подробности ея были опредлены напередъ въ неоднократныхъ таинственныхъ засданіяхъ. Распорядители праздника, подъ предсдательствомъ Авеля и при участіи Мирелюна и Фиселя, были подъ вліяніемъ нкоторыхъ страницъ прекрасной книжки Леона Гозлана, въ которой живописно и чрезвычайно-энергически описаны блистательныя черты подобной охоты.

Это была копія, но большая и богатая копія, съ дикою природой Вюрцбурга вмсто тощаго цивилизованнаго парка, въ которомъ напрасно старалась заблудиться свита Лудовика XIV.

Фисель, Мирелюнъ и ихъ товарищи этимъ и удовольствовались, Мира, Рейнгольдъ и г-жа де-Лорансъ, не говоря ужь о фан-Прэтт и Маджарин Янос, видли въ охот еще нчто.

Въ крайности, она представляла случай поправить неудачи, и компаньйоны Гельдберга мечтали сдлать въ эту освщенную ночь такое, чего, конечно, не могли найдти въ фантастическомъ описаніи Гозлана…

Маскарадомъ и охотой должны были заключиться празднества.

Гости боле ужь ничего не ждали.

Прошло дня два или три посл фейерверка. Не смотря на предосторожности компаньйоновъ, которые распространили слухъ, что странное явленіе Трехъ красныхъ было приготовлено нарочно, — ‘ гости были не совершенно-спокойны.

Вн замка это волненіе было еще сильне, слухи распространялись со всхъ сторонъ, старые васаллы графовъ, которыхъ была довольно въ окрестностяхъ, постоянно ждали чего-то сверхъестественнаго.

Кром появленія трехъ демоновъ, еще не забыли, какъ бюрмбургскіе крестьяне съ ужасомъ смотрли нкогда на свтъ, блествшій надъ самой возвышенной сторожевой башней замка.

Этотъ свтъ, по общему поврью, былъ жизнь стараго Гюнтера и душа Блутгаупта.

Душа Блутгаупта погасла въ ночь на Всхъ-Святыхъ въ 1824 году.

Люди достоврные говорили, что недавно видли слабый дрожащій свтъ за позеленлыми стеклами старой башни.

Видно, зажигается таинственный огонь! видно оживаетъ душа Блутгауптовъ!

Говорили объ этомъ шопотомъ, вечеромъ. Приверженцы стараго времени надялись. Родилось смутное предчувствіе опасностей и побдъ..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На двор было холодно, туманно, гости не думали выходить изъ теплыхъ комнатъ.

Одинъ Францъ спустился въ садъ, чтобъ освжиться, а можетъ-быть и въ надежд встртить Денизу, за которой теперь виконтесса д’Одмбръ слдила безотлучно.

Онъ былъ въ охотничьемъ плать, съ ружьемъ на плеч.

Онъ прошелъ по большимъ аллеямъ, заросшимъ высокою травою. Садъ былъ совершенно пустъ, Францъ перелзъ, черезъ ветхую ршетку и началъ спускаться съ крутой горы.

Онъ шелъ опустивъ голову, забывъ о дичи и о ружь своемъ.

Отъ времени, до времени разсянно оглядывался онъ на замокъ, острыя крыши котораго были покрыты блымъ инеемъ.

Онъ не давалъ себ отчета въ своихъ впечатлніяхъ, посердцу его билось сильне и мечты заходили глубже, когда глядлъ онъ на величавый силуэтъ замка.

Невдомыя мысли роились въ голов его. Онъ думалъ о замк своихъ предковъ, хотя, посл отъзда изъ Парижа, не случилось ничего, что бы могло оживить его надежды, но он у наго разростались съ каждымъ днемъ.

Человкъ, въ которомъ онъ подозрвалъ своего отца, былъ Нмецъ. Германія, можетъ-быть, его отечество, и мысль его, привыкшая блуждать въ странныхъ грезахъ, невольно сравнивала огромный, рисовавшійся предъ нимъ замокъ съ жилищемъ его родителей.

Какъ, вроятно, знатны были прежде эти графы Блутгаупты, когда воспоминанія объ нихъ до-сихъ-поръ такъ живы въ этой сторон!..

Францъ часто разговаривалъ съ туземными жителями, онъ зналъ исторію старинныхъ укрпленіи и тысячи легендъ, ходившихъ въ народ о старыхъ графахъ.

Нтъ наслдниковъ для этой славы…

Францъ вздыхалъ и медленно шелъ по первой дорожк, ведшей отъ укрпленія къ деревн.

Мечты его становились все грустне и грустне, онъ думалъ о блокурой Нмочк, послдней графин, умиравшей плнницею за этими мрачными стнами. Ей не было и двадцати лтъ, старики, видвшіе ее, говорили со слезами о ея кротости, о ея ангельской красот.

То не мрачная трагедія прежнихъ вковъ: едва прошло нсколько лтъ съ-тхъ-поръ, какъ свершилась эта плачевная легенда, и еще много жило очевидцевъ, которые могли разсказать о прекрасной Маргарит и Гюнтер Блутгаупг, этомъ странномъ старик, предавшемся магіи и проводившемъ ночи надъ составленіемъ золота.

Францъ подошелъ къ тому мсту, гд тропинка, вдругъ измнивъ направленіе, огибала заброшенную каменоломню, отсюда онъ увидлъ замокъ съ той стороны, гд былъ фейерверкъ.

Надъ низкой стной замтилъ онъ окно Ліи,— то окно, изъ котораго каждый день улыбалось ему чудное личико Денизы.

Прощайте, мечты и легенды! Лучъ солнца пробился сквозь пасмурный туманъ, все, казалось, оживилось вокругъ Франца, сердце его забилось я надеждой и радостью.

Дениза любитъ его. Это далекое окно казалось ему свтлой точкой среди мрачныхъ укрпленій.

Восходящее солнце едва виднлось въ туман и отражалось на узкихъ окнахъ розовымъ отливомъ.

Окно будто улыбалось ему.

Францъ поднялъ голову, онъ забылъ свою грусть, послалъ рукою поцалуй къ окну и весело продолжалъ свой путь, напвая безсознательно любимый куплетъ Гертруды.

Вдругъ онъ остановился: псня его будто повторялась слабо и таинственно внизу, среди орховаго кустарника, надъ которымъ еще лежалъ туманъ.

Дорога снова поворачивала, и онъ былъ ужь по другую сторону каменоломни, въ четверти мили отъ замка.

Предъ нимъ направо, въ четырехъ или пятистахъ шагахъ, виднлись сквозь туманъ хижины новой блутгауптской деревни, налво — только нагроможденные камни, за которыми шел лсъ, огибавшій гору и подходившій къ развалинамъ старой деревни и къ обернбургской дорог.

На томъ мст, гд стоялъ Францъ, были также большіе, покрытые мхомъ камни, между которыми росли тощія сосны.

Дорожка шла зигзагами по крутому скату, но прямо къ лсу вилась маленькая тропинка.

Францъ остановился, на удивленномъ лиц его выражались радость и безпокойство.

Псня его повторялась свжимъ, молодымъ голосомъ внизу за камнями, подл опушки лса. Францу показалось, что это голосъ дочери Ганса Дорна.

Но возможно ли это?

Первый куплетъ кончился руладой, которую такъ хорошо длала Гертруда и отъ которой онъ вздрогнулъ, какъ-будто въ трехъ шагахъ отъ него было хорошенькое личико пвуньи.

Онъ наклонился надъ тропинкой и, прислушиваясь, старался разсмотрть что-нибудь сквозь туманъ, покрывавшій долину.

Ничего не видно. Среди этихъ, скалъ незамтно было и слдовъ человческаго жилища.

Но до него долетлъ и второй куплетъ псни.

Францъ еще прислушался, потомъ не удержался, и изо всей силы заплъ припвъ.

Все стало тихо, эхо замолкло, Францъ стоялъ середи дороги, неподвижно, съ полураскрытымъ ртомъ, не зная, на яву или не сн все это длается.

— Гертруда!.. Гертруда!.. закричалъ онъ.

Отвта не было.

Францъ пожалъ плечами, ему стало совстно, изъ Германіи звать Гертруду, которая была въ Париж!..

Не смотря на такое заключеніе, онъ, вмсто того, чтобъ идти къ новой деревн, началъ спускаться, почти на четверенькахъ, по крутой тропинк.

Солнце подымалось, туманъ исчезалъ мало-по-малу.

Онъ уже сдлалъ шаговъ сто между камнями, лежавшими у подошвы горы, какъ слабый крикъ раздался позади его…

— Батюшка!.. батюшка!.. говорилъ знакомый голосъ: — идите скорй!.. вотъ г. Францъ.

Францъ быстро обернулся и подл огромнаго камня увидлъ домикъ почти одного цвта съ скалою, мимо котораго онъ прошелъ не замтивъ его.

Гертруда стояла на порог и кому-то махала рукою.

Францъ бросился, и черезъ минуту уже стоялъ между Гертрудою и Гансомъ Дорномъ.

Онъ смло пожалъ руку продавцу платья и по обыкновенію громко поцаловалъ Гертруду.

Гансу Дорну было не до того, онъ во вс глаза смотрлъ на Франца и не могъ насмотрться.

При приближеніи юноши, онъ снялъ шляпу и теперь стоялъ съ открытой головой.

— Ну, дядя Дорнъ! сказалъ Францъ: — что это вы, чиниться что ли со мной вздумали?.. Не думалъ я васъ здсь увидть!..Зачмъ вы попали сюда?

На лиц продавца платья, видно было смущеніе.

— Я родился въ блутгауптскихъ помстьяхъ, отвчалъ онъ: — пріхалъ повидаться съ своими.

— А посмотрите-ка, батюшка, вскричала Гертруда:— какъ перемнился г. Францъ!

Хотя Францъ и исцлился совершенно отъ раны, но все еще былъ нсколько-блденъ.

— Въ-самомъ-дл, проговорилъ Гансъ Дорнъ: — здшній воздухъ ему не годится… и еще слава-Богу, что я, нашелъ его хотя на столько здоровымъ…

Францъ расхохотался и погрозилъ.

— А! дядя Дорнъ! сказалъ онъ: — это стоитъ совта!.. Вы, я думаю, не безъизвстны о тхъ безъименныхъ предостереженіяхъ, которыя я получилъ передъ отъздомъ въ Германію.

— Я васъ не понимаю, отвчалъ Гансъ.

— Хорошо, хорошо!.. вы человкъ скрытный, дядя Дорнъ. Ну, да мы поговоримъ объ этомъ посл?.. Вы таки дали мн знать съ вашимъ грознымъ письмомъ отъ нмецкаго кавалера, я дрожалъ добрыя десять минуть — не за себя, а за другаго человка, про котораго тоже говорилось въ письм… Ха! ха! хорошо придумано!.. Только я, слава Богу, уже не ребенокъ, дядя Дорнъ… и не смотря на таинственныхъ соглядатаевъ, которые справлялись обо мн у привратника каждый вечеръ, вырвался-таки на волю.

— Пріхали одни, сказалъ Гансъ Дорнъ: — одни, безъ предосторожностей, среди вашихъ враговъ!..

Францъ пожалъ плечами и оборотился къ Гертруд, которая, улыбаясь, смотрла на него.

— Слушайте, вотъ, сестрица, вскричалъ онъ: — честное слово! еслибъ я хотя сколько-нибудь былъ склоненъ къ самоубійству, то могъ бы подумать, что я какой-нибудь наслдникъ Блутгауптовъ!..

Еслибъ въ эту минуту Францъ взглянулъ на Ганса Дорна, его поразило бы дйствіе, произведенное на продавца платья послдними словами.

Гансъ отвернулся, онъ былъ блденъ, вки его дрожали.

Но Францъ, хотя въ извстныя минуты и заносился въ своихъ мечтахъ въ самыя безумныя крайности, теперь упалъ весьма-низко. Онъ думалъ, что сказалъ такую несообразность, на которую нечего и ждать отвта.

— Еслибъ у меня голова была еще немного-послабе, примолвилъ онъ:— то въ эти три недли Богъ-знаетъ что бы изъ меня сдлалось!.. Лучшіе друзья мои хотли, конечно, отъ чистаго сердца, уврить меня, что я окруженъ тайными убійцами!..

Когда Францъ говорилъ это, Гертруда съ изумленіемъ смотрла на отца. Волненіе Ганса Дорна при имени Блутгаупта, которое случайно произнесъ Францъ, было для нея значительнымъ намекомъ, до-сихъ-поръ, отецъ ничего не открывалъ ей: тайна не ему принадлежала.

Отъ времени до времени, въ задумчивости, онъ произносилъ слова, которыя рождали въ ней подозрніе: но она не знала ничего опредлительнаго, и сомнвалась.

Имя Блутгауптовъ связано было въ ея памяти съ мыслью о далекой родин и о матери.

Мать ея была, блутгауптскою служанкой, и имя прекрасной графини Маргариты постоянно возбуждало въ ней уваженіе.

Въ послднее время, Гансъ Дорнъ не заговаривалъ о прошломъ, но все, что знала Гертруда о род Блутгаунтовъ, представлялось ей въ стройной форм чудесныхъ разсказовъ. Она не могла привыкнуть относить къ настоящему эти исторіи, предшествовавшія ея рожденію. То были старинныя преданія, и ей не приходило въ голову связывать ихъ съ настоящимъ.

Только теперь, въ первый разъ, и все еще смутно мелькнуло въ ея голов объясненіе загадки.

Мысли ея какъ-будто прояснились, она вспомнила о нмецкомъ кавалер, геро фантастическихъ разсказовъ Франца, о человк, котораго такъ уважалъ ея отецъ.

Кому, кром сына Блутгаунта, могъ такъ слпо повиноваться Гансъ Дорнъ?

Ей казалось странно, отъ чего она прежде не догадалась, причина необъяснимой привязанности Ганса Дорна къ юнош теперь сдлалась для нея понятною.

Она поняла теперь и свою безсознательную привязанность къ Францу, родившуюся съ первой встрчи съ нимъ.

Она покраснла… Не-уже-ли она въ эту минуту стояла передъ своимъ господиномъ? Этотъ неизвстный молодой человкъ, который въ первый разъ пришелъ къ нимъ бдный, съ просьбою къ ея отцу,— не-уже-ли это былъ наслдникъ того славнаго поколнія, къ которому она съ-дтства привыкла питать глубокое уваженіе?

Не-уже-ли это сынъ графини?..

Въ первую минуту, въ глазахъ ея выразился почтительный страхъ, ей чудилось, что улыбающееся лицо Франца какъ-будто въ сіяніи, потомъ, въ умиленіи, она опустила глаза, потому-что въ сердц у ней, точно такъ же, какъ въ сердц ея матери, было больше любви, нежели уваженія.

Между-тмъ, Гансъ Дорнъ старался оправиться. Чмъ больше убждался онъ въ втренности и безразсудств Франца, тмъ сильне опасался доврить ему собственную его тайну. Францу нельзя было служить иначе, какъ тайкомъ. Онъ былъ изъ тхъ людей, которые, играя съ плутами, открываютъ свои карты.

Францъ не замтилъ смущенія Ганса Дорна, а что касается до Гертруды, то онъ не обратилъ вниманія на ея замшательство и приписывалъ это радости неожиданнаго свиданія. Въ этомъ отношеніи, онъ былъ человкъ самый безопасный.

— Узжая изъ Парижа, продолжалъ Францъ: — я думалъ, что укроюсь отъ этихъ предостереженій, которыя, конечно, вогнали бы меня въ горячку… Отъ Улицы-Дофине до замка Гельдберга далеко!.. Не знаю, какъ, это сдлалось, но извщенія и угрозы и тутъ нашли меня… Я встртился здсь съ хорошимъ человкомъ, — или скоре съ полдюжиной добрыхъ людей, которые начали заботиться обо мн еще усердне парижскихъ доброжелателей… такъ-что еслибъ ихъ слушать, мн бы нельзя было шага сдлать!..

— Но съ-тхъ-поръ, какъ вы пріхали въ замокъ, сказалъ Гнасъ Дорнъ: — разв съ вами мало было приключеній, которыя оправдали опасенія вашихъ друзей?

— Вы уже знаете мои похожденія? спросилъ Францъ, устремивъ на бывшаго пажа проницательный взглядъ.

— Нтъ, я васъ спрашиваю, отвчалъ пажъ.

— То-то, дядя Дорнъ! вы, кажется, многое знаете! продолжалъ юноша: — во всякомъ случа — это ничего больше, какъ случаи.

— Случаи… случаи! повторилъ продавецъ платья.

— Разскажите же намъ все, господинъ Францъ, сказала Гертруда въ любопытствомъ и страхомъ.

— Несчастія, сестрица!.. право, не стоить длать такое серьзное лицо… да я и пересчитать не съумю всхъ моихъ предполагаемыхъ опасностей… Постойте! Сначала, я едва не погибъ отъ руки моего друга Жюльена д’Одмеръ!

— Брата г-жи Денизы? съ изумленіемъ спросила Гертруда.

— Я ходатай предъ вами за этого бднаго виконта, сказалъ Францъ тономъ важной ироніи: — я имю поводъ опасаться, что онъ, какъ слдуетъ, тоже въ нкоторыхъ случаяхъ держитъ мою сторону.— Онъ значительно взглянулъ на Гертруду.— Но по чести и совсти, предъ Богомъ и людьми говорю, что онъ не хотлъ моей смерти.

— Видите ли, добрые друзья мои, продолжалъ онъ ласково-соcтрадательнымъ голосомъ:— когда захочешь видть везд Чудовища, такъ чего-чего не прійдетъ въ голову! Самое простое приключеніе представится ужасной драмой… Мы съ Жюльеномъ просто задумали помряться въ фехтованьи. Мн хотлось узнать, что пріобрлъ я отъ достопамятнаго урока Гризье!.. У Жюльена рапира сломалась… Добрый малый, Малу, который прислуживалъ намъ, подалъ другую рапиру, въ попыхахъ, мы не осмотрли ея.

— Въ Париж, кажется, я слышалъ это имя — Малу, сказалъ Гансъ Дорнъ.

— Бднякъ страшно перепугался, продолжалъ Францъ: — увидвъ, что у меня пошла кровь при первомъ удар… Рапира случайно была отточена…

— Случайно!.. съ горестью повторилъ-Гансъ.

— Боже мой! ну, да… На слдующій день, была охота съ собаками… тутъ я встртилъ въ первый разъ доброжелателя, котодой посл того слдилъ меня какъ дичь… Онъ нашепталъ мн, что меня хотятъ убить и что во время охоты со мною случится несчастіе… Мн дали прекрасное нмецкое ружье, я отправился… При первомъ выстрл, ружье разорвало.

— Господи!.. и ранило васъ? вскричала Гертруда въ испуг.

Гансъ Дорнъ поблднлъ.

— Даже не оцарапало! подхватилъ Францъ: — а еслибъ и ранило, то чья вина?.. Не запретишь Нмцамъ-классикамъ длать плохія ружья!

— Ранили меня на другой охот — за кабаномъ… Я до-сихъ-поръ не могъ добиться, кто бы изъ этихъ господъ такъ уловчился мн въ плечо… Впрочемъ, я самъ былъ виноватъ, потому-что сошелъ съ своего мста. Стрлокъ, вроятно, принялъ меня за звря.

Гансъ Дорнъ уставилъ глаза въ землю и нахмурилъ брови.— Гертруда сложила руки.

Францъ съ возрастающею веселостью продолжалъ:

— Когда Парижане пустятся на охоту, у нихъ всегда выйдетъ что-нибудь такое… Но былъ со мною другой случай, котораго бы я и за большія деньги не уступилъ, хотя сильно хочется заплатить вамъ мой долгъ, дядя Дорнъ… У меня всегда было желаніе встртиться какъ-нибудь съ германскими разбойниками, которыми такъ расцвчаются зарейнскіе романы и драмы… и какъ-бы вы думали — желаніе мое исполнилось!

— На васъ напали? вскричалъ продавецъ платья.

— Довольно-удачно, отвчалъ Францъ:— въ удобное время и въ удобномъ мст напали на меня три молодца въ костюмахъ послдней моды господъ-бандитовъ.

Гертруда дрожала: такой опасности не приходило ей на умъ.

Гансъ слушалъ, стоя неподвижно, у него сжалось сердце.

— Было уже темно, продолжалъ Францъ, стараясь на этотъ разъ придать разсказу своему интересъ:— это было въ самой глуши лса, который идетъ между Эссельбахомъ и Гейдельбергомъ… Я шелъ одинъ куда глаза глядятъ, и думалъ о такихъ вещахъ, которыхъ вамъ, Гертруда, не нужно говорить, а васъ, дядя Дорнъ, он мало интересуютъ.

‘Вдругъ,— въ черной, какъ адъ, чащ, слышу свистокъ… честное слово, свистокъ!

‘Превосходный свистокъ!

‘Надо быть очень-молоду, чтобъ не знать, что это значитъ… Останавливаюсь… и страшно, и любопытно.

‘О! дивные разбойники, Гертрудочка!.. чудные разбойники, дядя Гансъ!

‘Въ черныхъ маскахъ, шляпы съ перьями, за поясами пистолеты, сапоги съ раструбами.

‘Я думалъ, что я въ театр, и удивлялся, отъ-чего не было ритурнели, которою обыкновенно возвщаютъ выходъ актровъ…’

Францъ остановился,— Гертруда и Гансъ ждали съ нетерпніемъ и страхомъ.

— Ну?.. произнесла наконецъ двушка, едва переводя духъ.

— Ну! печально повторилъ Францъ:— всегда кто-нибудь да помшаетъ!.. Съ полдюжины дровосковъ завыли нмецкую псню… мои бдные разбойники разсыпались, не спросивъ у меня даже кошелька… Я бы прибилъ дровосковъ!

Гансъ испустилъ продолжительный вздохъ, Гертруда невольно улыбнулась.

— Потомъ, продолжалъ Францъ съ видимымъ сожалніемъ: — разъ пять или шесть я ходилъ отъискивати моихъ бандитовъ, но ужь не встрчался съ ними… Чортъ возьми, потерять такой случай!..

Гансу Дорну становилось досадно, такая безпечность переходила всякія границы.

— Богъ противъ вашей воли спасъ васъ, вскричалъ онъ:— Онъ ослпилъ вашихъ преслдователей… потому-что, право, г. Францъ, васъ легко было убить.

— То-то и есть, что за убійцами дло стало, возразилъ Францъ: — иначе, мое дло было бы ясно… Ну, дядя Гансъ, вы человкъ благоразумный, къ чему толковать о такихъ вздорахъ?.. Германскіе разбойники въ Европ извстны, какъ рейнское вино.

Сначала у Ганса наморщились брови, какъ-будто эти слова усилили тягостное впечатлніе, но скоро лицо его прояснилось, по тому-что утшительная мысль блеснула у него въ голов.

— Теперь мы здсь!.. подумалъ онъ.

Онъ былъ на порог своей избушки:— Францъ и Гертруда стояли вн.

Было прекрасное зимнее утро, солнце мало-по-малу разсяло туманъ, и косвенные лучи его бросали палевый, золотистый отсвтъ на грани камней и голыя вершины горъ.

Съ одной стороны лежала полукруглая долина, на которой мстами свтллись луговины, а тамъ, гд долина скрывалась за новою деревней, виднлась блая, гладкая какъ стекло плоскость.

То былъ гельдбергскій прудъ, походившій скоре, на озеро.

Съ другой стороны, на вершин горы, подымался замокъ, на которомъ лучи солнца играли разными отливами по кровл и окнамъ.

Между замкомъ и хижиной лежали уступами утесы, о которыхъ мы уже говорили и которые скрывали отъ Франца жилище его друзей, когда онъ услышалъ псню Гертруды.

Футахъ во ст подъ хижиной лежало четыре или пять камней, изъ которыхъ одинъ, отличавшійся своей величиной и почти-сферической формой, казалось, вислъ надъ скатомъ и готовъ былъ оторваться.

Издали, этотъ камень походилъ на огромную голову.

Онъ былъ черный, между-тмъ, какъ прочіе камни отъ покрывавшаго ихъ моха казались бловатыми.

Туземцы звали этотъ камень Негровой-Головой.

Говорили, будто въ сильныя бури, когда втеръ свистлъ на гор, огромный камень качался на своемъ узкомъ основаніи.

Но тщетны были усилія втра: — камень стоялъ тутъ съ незапамятныхъ временъ, и качался, но ни бури, ни землетрясенія не могли нарушить его грознаго равновсія.

Когда Францъ оканчивалъ свои разсказъ о разбойникахъ, Гертруда случайно взглянула на Негрову-Голову, и въ глазахъ ея вдругъ выразилось изумленіе.

Со стороны, на которую падала тнь отъ камня, ей показался какой-то человческій силуетъ.

Это было на одно мгновеніе.

Она хотла всмотрться, но силуетъ исчезъ за камнемъ.

Гертруда подумала, что она обманулась.

— И все?.. сказалъ Гансъ, который теперь, казалось, уже смягчился къ счастью.

Гертруда снова устремила глаза на Франца:— она уже и не думала о призрак, показавшемся ей изъ-за чернаго камня.

— Право, отвчалъ юноша: — я, кажется, кончаю мой свитокъ… Постойте, продолжалъ онъ, считая по пальцамъ:— отточенная рапира, разорванное ружье, рана въ плечо, разбойники… кажется, еще что-то было!

— Бездлицы! продолжалъ онъ посл минутнаго молчанія: — сущія бездлицы… и, не смотря на предубжденіе, вы, дядя Дорнъ, согласитесь, что тутъ не было ничего, кром случайности… Я плохой наздникъ, въ первую прогулку, когда мы здили по окрестностямъ, меня посадили на такого дьявола, на какомъ разв только гулялъ Мазепа… Я не хотлъ сказать напередъ, что не умю здить…. Только-что выхали въ аллею, я пришпорилъ обими ногами, и мой дьяволъ взвился какъ вихорь! Уздечка оборвалась… и ужь тутъ-то стоило посмотрть, какъ мы мчались по горамъ и доламъ!..

.’Что за благородное животное!.. Вытянуло шею, изъ ноздрей дымъ… и летитъ какъ втеръ!

‘Я вцпился въ гриву и только смотрлъ, въ какую яму свалимся мы оба.

‘Не пугайтесь, сестрица! Черезъ часъ, бсъ мой почуялъ конюшню и спокойно остановился передъ гельдбергской ршеткой…

‘Я поплатился своимъ чуднымъ охотничьимъ платьемъ, которое разлетлось лоскутами по заборамъ, шляпой, зацпившей за сукъ, да полдюжиной царапинъ.

‘Что вы скажете на это, дядя Дорнъ?’

— Я скажу, что у васъ счастливая звзда, господинъ Францъ, и что дикая лошадь могла привести къ гельдбергской ршетк вашъ трупъ…

— Другая странная опасность! вскричалъ Францъ: — и еслибъ я быль мнителенъ, то могъ бы дйствительно перепугаться! Было катанье на саняхъ и бгъ на конькахъ по гельдбергскому пруду, который, говорили, покрылся толстымъ льдомъ. Наканун, я встртилъ въ развалинахъ старой деревни — что близь оберцбургской дороги — одного изъ своихъ доброжелателей.

‘Онъ своимъ манеромъ сказалъ мн:— Берегитесь! ледъ толстъ, но вроломство глубоко… не останьтесь на дн гельдбергскмъ пруда!

‘Я освдомился о чемъ слдовало, и на другой день выбралъ превосходную пару коньковъ.

‘Еслибъ вы меня видли, сестрица!.. какъ плохо я катаюсь на лошадяхъ, такъ же хорошо летаю на конькахъ!.. всхъ парижскихъ денди оставилъ я позади себя… за мною поспвалъ только этотъ лихой Малу, который, разумется, былъ не съ нами, но катался особо.

‘Чортъ возьми, какъ летаетъ!.. наконецъ перегналъ меня и увлекъ далеко отъ другихъ, гд ледъ, казалось, былъ еще лучше.

‘Мы неслись какъ на парахъ, шагахъ въ десяти другъ отъ друга….

‘Вдругъ Малу круто поворотилъ и пустилъ меня впередъ.

‘Ледъ затрещалъ подо мною, но я несся такъ быстро, что онъ не усплъ подломиться.

‘Вроятно, это мсто было вырублено за нсколько часовъ передъ тмъ…’

— И вы сомнваетесь, что это ловушки? вскричалъ продавецъ платья.

— Ршительно сомнваюсь, отвчалъ Францъ: — тмъ боле, что бдный Малу, увидавъ, что я пролетлъ чрезъ опасное мсто, не хотлъ остаться назади и покатился за мною.

‘Но у него не было того раската: тонкій ледъ подломился подъ нимъ… и онъ принялъ такую холодную ванну, что мое почтеніе!’

— И вы вытащили его? прервалъ Гансъ Дорнъ.

— Еще бы!.. Разумется!

— Ну! увряю васъ, что этотъ Малу не оказалъ бы вамъ подобной услуги!

— Не-ужь-то? Г-жа де-Лорансъ, которая больше всхъ ухаживаетъ за мной съ самаго начала праздника, такъ въ немъ уврена, что предлагала мн взять его къ себ въ каммердинеры!

Гавсъ покачалъ головою и замолчалъ.

— Да, вы забрали одну мысль себ въ голову и не выходите изъ нея… что касается до меня, то я не врю этимъ глупостямъ… Я увренъ, что совтчики мои искренно желаютъ мн добра: вотъ все, что могу сказать объ нихъ… Боже мой! да еслибъ я поврилъ, мн бы осталось только повситься, чтобъ не быть убитымъ!.. Они умютъ самыя простыя вещи превращать въ ужасныя опасности!.. Разв они не пророчили мн, что я разлечусь какъ граната, если возьмусь за фитиль, чтобъ зажечь фейерверкъ?..

‘Зажегъ, и вотъ — цлъ и невредимъ!’

Францъ сложилъ руки и смотрлъ въ лицо продавцу платья:— лицо его оживилось отъ разсказа и выражало характеризовавшую его слпую отвагу.

Гертруда любовалась имъ отъ всего сердца, потому-что женщины любятъ даже и безразсудную храбрость.

— Цлъ и невредимъ! медленно повторилъ продавецъ платья, посл минутнаго молчанія: — опасность миновала, такъ вы и врить ей не хотите… Уврены ли вы, господинъ Францъ, что другая спасительная рука не отклонила отъ васъ этой опасности?..

Францъ смутился нсколько: голосъ Ганса Дорна былъ важенъ и твердъ.

— Вы можете заставить меня врить въ эту спасительную руку, проговорилъ юноша: — скажите, были ли вы здсь во время фейерверка?..

— Меня здсь не было, отвчалъ Гансъ Дорнъ.

— Ну! такъ кто же?.. вскричалъ Францъ.

— А кто отвратилъ отъ вашей груди шпагу Вердье? сказалъ продавецъ платья тономъ строгаго упрека: — вдь не я же!..

Францъ покраснлъ и потупилъ голову.

Онъ задумался на минуту и стоялъ насупивъ брови:— потомъ вдругъ выпрямился.

— Нтъ, нтъ, нтъ! сказалъ онъ: — изъ меня хотятъ сдлать труса, мнительнаго!.. Чортъ возьми! прибавилъ онъ, указывая пальцемъ на Голову-Негра, — еслибъ теперь этотъ камень свалился на меня, вы бы тоже стали обвинять моихъ воображаемыхъ враговъ!..

Онъ хотлъ продолжать, но слова замерли у него на губахъ, глаза открылись, онъ поблднлъ какъ полотно.

Въ то время, когда онъ говорилъ: ‘еслибъ теперь этотъ камень свалился на меня’, голова Негра начала замтно колебаться.

Казалось, таинственная, могучая рука толкала ее впередъ.

Ужасъ охватилъ Франца, онъ не могъ ни вымолвить слова, ни пошевельнуться.

Гансъ и Гертруда, ничего не замчая, не могли себ объяснить его внезапнаго смущенія.

Голова Негра лежала такъ, что, свалившись внизъ, раздавила бъ не только нашихъ трехъ собесдниковъ но и самую хижину.

Чрезъ четверть секунды, сильнйшій толчокъ поколебалъ нависшій камень: — Францъ открылъ ротъ и поднялъ руку.

Гансъ Дорнъ и дочь его взглянули на верхъ и вскрикнули въ отчаяніи.

Негрова-Голова, сорвавшись съ своего основанія, съ трескомъ прыгала по скату горы.

Въ порыв необдуманнаго великодушія, Францъ бросился между громадной массой и Гертрудой, какъ-будто хотлъ заслонитъ ее отъ опасности, противъ которой не могла устоять никакая человческая сила.

Скала, прозваная Негровой Головой, сдвинувшись съ основанія, на которомъ въ-продолженіе цлыхъ вковъ сохраняла свое колеблющееся равновсіе, сначала перевернулась раза два-три медленно, потомъ, усиливая быстроту паденія пропорціонально пройденному пространству, полетла внизъ какъ пушечное ядро.

Она прыгала по скату, раздробляя въ прахъ все, что встрчалось на пути.

Если бъ Францъ, съ своей безразсудной отвагой, не бросился къ Гертруд, и не оставилъ такимъ-образомъ того мста, гд стоялъ,— онъ быль бы въ полномъ смысл слова уничтоженъ…

Негрова-Голова ринулась какъ молнія на это самое мсто, раздробивъ въ куски груду крупныхъ камней, заслонявшихъ порогъ домика,— и продолжала свой страшный путь на дно долины, сравнивая съ мстъ другія скалы, ломая какъ солому вковые пни, разбросанные по скату.

Видно было только, что чаща лса раздалась широкимъ проломомъ — и скала исчезла за деревьями.

Гансъ Дорнъ, Гертруда и Францъ съ минуту стояли какъ неживые, безъ словъ, безъ дыханія, уставивъ неподвижные глаза, прикованные будто волшебною силою къ зіяющему слду, который скала оставила въ опушк лса.

Все это продолжалось нсколько секундъ, наконецъ Францъ опомнился, опять напалъ на свою неизмнную беззаботность и поднялъ глаза на пустое мсто, гд недавно лежала Негрова Голова.

Тамъ была небольшая площадка, окруженная средней величины утесами, между которыми виднлись узкія разслины.

— Да! сказалъ Францъ:— ловко мы увернулись!.. Одинъ шагъ лве — и быть бы намъ теперь на томъ свт!

— Васъ не ушибло, г. Францъ? пробормотала Гертруда, у которой лицо было бле ея воротничка.

— А! проклятые негодяи! ворчалъ Гансъ, приподнявшись и посмотрвъ въ свою очередь на площадку, съ которой скатилась Негрова-Голова.

Долго стоялъ онъ, не сводя глазъ съ этой площадки, потомъ промолвилъ:

— Убжали!.. вотъ и еще помиловалъ васъ Богъ, господинъ Францъ!

— Въ-самомъ-дл, возразилъ Францъ съ своей всегдашней, непринужденно-веселой улыбкой: — что ни говори, а это не шутка!— Едва-ли когда смерть была такъ близко отъ насъ.

Продавецъ платья и его дочь перекрестились.

Францъ, подражая имъ, сдлалъ серьзную мину.

— Благодарю Бога, что Онъ пощадилъ васъ, сестрица, сказалъ онъ:— потому-что я бы не могъ васъ защитить.

Гансъ продолжалъ смотрть на площадку, онъ не могъ выговорить слова отъ внутренняго волненія.

— Hy, ну, дядя Гансъ! сказа.гь Франц, вдругъ перемнивъ тонъ: — не смотрите такъ въ ту сторону, а главное — не употребляйте во зло доказательства, которое вамъ доставляетъ случай!.. Я отгадываю что вамъ теперь представляетъ какіе воображеніе: оно представляетъ вамъ людей, разставленныхъ за камнемъ, которые раскачиваютъ его, чтобъ бросить мн въ голову, какъ щепку!.. Все это грзы, добрый другъ мой!.. камень упалъ, потому-что время подрыло его основаніе.

Гансъ важно покачалъ головою.

— Я ничего не скажу, отвчалъ онъ: — я не умю слпыхъ длать зрячими… только впередъ буду смотрть за васъ…

Изъ хижины чей-то голосъ произнесъ имя Ганса Дорна, Францъ оборотился и въ полусвт сней увидлъ крестьянина съ длинными волосами, манившаго пальцемъ продавца платья.

Францъ быстро отступилъ назадъ.

— О! о! вскричалъ онъ: — въ какія же сти попалъ я!.. такъ вы заодно съ моими преслдователями, Гертруда?

— Отъ-чего это? спросила изумленная двушка.

— Отъ-того, что этотъ почтенный Готлибъ дйствуетъ въ глав моихъ совтчиковъ…

Онъ замолчалъ и взялъ Гертруду за руку.

— Вашъ отецъ уходитъ, сестрица, продолжалъ онъ: — намъ можно будетъ поговорить о Дениз, мн надо многое разсказать вамъ.

Они отошли въ сторону.

Гансъ ушелъ на зовъ крестьянина Готлиба, который чрезъ переднюю провелъ его въ другую комнату, гд сидло человкъ шесть или семь.

Вс они были безъ шапокъ, кром одного, который стоялъ нсколько поодаль отъ прочихъ.

Мы бы узнали тутъ Германа и другихъ собесдниковъ харчевни Жирафы. Человкъ, стоящій посереди комнаты, быль баронъ Родахъ…

За хижиной, Францъ и Гертруда вели между собой бесду. Они перешли дорожку, которая вела въ хижину, и очутились между скалъ, разсыпанныхъ съ этой стороны по всему подножію горы.

— Я все надюсь, говорилъ Францъ:— надюсь больше, нежели когда-нибудь, потому-что она меня любить!.. Но что всего досане, моя бдная Гертруда!.. не достаетъ пустяка, чтобъ сдлаться вполн счастливымъ: имени да богатства!

— По-вашему, это пустякъ?.. проговорила Гертруда.

— Будь она бдная, дочь какого-нибудь нищаго, возразилъ Францъ: — какъ бы хорошо мн было любить ее!

Подобныя слова всегда прямо падаютъ на женское сердце.

— Вы добры, г. Францъ, сказала Гертруда,— мн что-то говоритъ, что вамъ не долго мучиться… только, пожалуйста, не пренебрегайте совтами тхъ, кто васъ любить!.. берегитесь!..

— И вы то же! перебилъ Францъ, съ упрекомъ.

Потомъ, лукавая улыбка озарила его милыя черты.

— Послушайте, сестрица, сказалъ онъ:— вы моя повренная… отъ васъ я ничего не скрою… По правд сказать, не слишкомъ забочусь я объ этихъ опасностяхъ, дйствительныхъ, или воображаемыхъ, но, впрочемъ, не такъ же я и слпъ, какимъ хочу казаться… Не довряя тому, что меня окружаютъ убійцы и разставляють мн сти на каждбмъ шагу, я начинаю однако думать, что есть у меня враги… и это поддерживаетъ во мн т надежды, которыя вы прежде готовы были считать за сумасбродство…

— Мои мысли измнились, сказала Гертруда, не думая.

Францъ посмотрлъ ей въ лицо, но не сдлалъ вопроса.

— Мой естественный врагъ, продолжалъ онъ: — конечно, кавалеръ Рейнгольдъ… я думаю, что этотъ человкъ способенъ на все… а онъ иметъ причину меня ненавидть!.. Я бы также убилъ того, кто вздумалъ бы отнять у меня сердце Денизы!

Нахмуренныя брови его раздвинулись.

— Бдный кавалеръ! продолжалъ онъ насмшливо-веселымъ тономъ: — я побдилъ его, не смотря на блила и румяна, на ватные панталоны, корсетъ и русый парикъ!.. Такъ вотъ чта, Гертрудочка! я притворялся неврующимъ предъ вашимъ отцовъ, чтобъ вывести его изъ терпнія и заставить говорить.

— Видите ли! сказала Гертруда, взглянувъ на него.

— Только плохой я дипломатъ, говорилъ Францъ: — и ничего не могъ сдлать противъ скрытности Ганса Дорна… Посмотримъ, сестрица, прибавилъ онъ вкрадчивымъ, ласковымъ голосомъ: — съ вами я не притворяюсь… васъ я просто прошу сказать мн, что вы знаете.

— Я ничего не знаю, отвчала Гертруда, красня.

Францъ покачалъ головою.

— Вы знаете, печально продолжалъ онъ: — но не хотите сказать… а мн теперь нужно утшеніе!.. Кром Денизы, весь свтъ противъ меня… Виконтесса все больше и больше бснуется отъ кавалера Рейнгольда, одного изъ будущихъ директоровъ знаменитой желзной дороги… Самъ Жюльенъ, мой старинный другъ, въ числ моихъ противниковъ, Графиня Лампіонъ совершенно покорила его! ихъ свадьба — дло ршенное, балъ въ половин поста будетъ вмст и торжествомъ ихъ помолвки.

‘У этихъ Гельдберговъ столько денегъ! а я, не смотря на мои расходы, все-таки бденъ… Жюльенъ и виконтесса смотрять на меня, какъ на препятствіе, лишающее Девизу огромнаго состоянія.

‘Они стерегутъ меня, слдятъ за мною… Я не могу подойдти къ Дениз безъ того, чтобъ не подошелъ и виконтъ съ наглой улыбкой подъ усами, готовый на каждомъ шагу завести со мной ссору.

‘Клянусь честью, я умеръ бы съ горя, еслибъ не этотъ добрый ангелъ, Ліа, которая утшаетъ насъ и помогаетъ намъ!

‘Но Дениза начинаетъ тревожиться, изъ всего, что ни общалъ я ей при васъ, въ Париж,— ничего не сбылось!

‘Я сказалъ ей, что буду богатъ, знатенъ, узнаю, кто мои отецъ… Увы! сестрица, я не лгалъ! но порой у меня сжимается сердце, внутренній голосъ говорить мн: ты ошибаешься!..’

Горькая безнадежность слышалась въ голос бднаго Франца.

Онъ, какъ милости, просилъ надежды и утшенія.

— Еще время не потеряно, отвчала Гертруда: — едва прошло дв недли…

— Почти три, сестрица, прервалъ Францъ: — завтра половина поста, и ничего! ни одной всти! Я въ томъ же положеніи, въ какомъ былъ до отъзда въ Германію… Не знаю, какъ успокоить Денизу, воображеніе мое истощилось, и я теряю все присутствіе духа.

Францъ глубоко вздохнулъ, но Гертруда еще не успла задумать успокоивать его, какъ онъ уже откинулъ назадъ свои густые длинные волосы и поднялъ голову. На лиц его играла улыбка. — Ба!.. сказалъ онъ:— на что же я жалуюсь!.. она любитъ меня: чего же мн еще надо?

Онъ взялъ Гертруду подъ руку.

— Только я страшный эгоистъ, сестрица! продолжалъ онъ:— я все говорю о себ, все о себ… Скажите поскоре, что было съ вами съ-тхъ-поръ, какъ мы не видались… что бдный Жанъ Реньйо?..

Францъ не докончилъ, потому-что рука Гертруды вдругъ сильно задрожала въ его рук.

Онъ поднялъ глаза и безпокойнымъ, вопросительнымъ взоромъ смотрлъ на нее.

Гертруда поблднла, какъ въ ту минуту, когда катившійся камень готовъ былъ уничтожить ее, посинлыя губы ея дрожали. Не-уже-ли вопросъ Франца произвелъ на нее такое глубокое, тяжелое впечатлніе?

Они были не боле, какъ въ пятидесяти шагахъ отъ хижины, Скрывавшейся за грудами камней. Имъ видно было мсто, гд прежде лежала Негрова-Голова, и на это-то мсто были устремлены неподвижные, изумленные глаза Гертруды.

— Ужь не другой ли камень падаетъ на насъ? сказалъ Францъ, глядя по тому же направленію.

Гертруда не отвчала.

Францъ, окинувъ быстрымъ взглядомъ пустую платформу, оборотился опять къ Гертруд, она еще дрожала, на лиц ея выражались страданіе и ужасъ.

Францъ не понималъ причины этого внезапнаго, необъяснимаго смущенія.

— Что съ вами, сестрица? проговорилъ онъ.

Гертруда молчала, колни ея подгибались.

Въ то время, когда Францъ говорилъ о своихъ опасеніяхъ и надеждахъ, она случайно взглянула на то мсто, гд была прежде Негрова-Голова.

Вдругъ изъ-за возвышенія окраины увидла она блый лобъ съ растрепанными волосами, потомъ и все лицо, блдное какъ смерть.

Францъ произнесъ въ эту минуту имя Жана Реньйо.

Голова показалась на одну секунду, и когда Францъ оглянулся, ужь ничего не было видно.

Но Гертруда успла узнать Жана Реньйо.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

X.
Негрова-Голова.

Поутру, когда Францъ вышелъ изъ замка, за нимъ слдовалъ невидимый спутникъ, уже не въ первый разъ подсматривавшіій за его уединенными прогулками.

оганнъ, харчевникъ Жирафы, слдилъ за нимъ съ самаго верха горы до-тхъ-поръ, пока онъ не дошелъ до порога домика Готлиба.

Тогда онъ быстро взбжалъ на гору и скрылся въ замк.

Вроятно, былъ праздникъ у Малу и Питуа, потому-что оганнъ, которому такъ нужна была ихъ помощь, не нашелъ ни того, ни другаго.

Нтъ ветерановъ, такъ по невол обратишься къ конскриптамъ.

Нсколько минутъ спустя, оганнъ, въ сопровожденіи Жана Реньйо, уже показался на спуск горы.

У каждаго на плеч было по желзному лому.

Дойдя до каменоломни, они убавили шагу и начали остерегаться. оганнъ пошелъ впередъ и, вмсто того, чтобъ идти по прямой тропинк къ хижин Готлиба, спустился по скаламъ къ Негровой-Голов.

— У меня это мсто замчено, пробормоталъ онъ, опираясь плечомъ объ огромный камень, покачнувшійся при этомъ въ сторону.— Подвинься ко мн. Жанъ, дитя мое… дшево прійдутся теб сегодня деньги!

Жанъ Реньйо не заставилъ себя дождаться: какъ автоматъ слдилъ онъ но пятамъ за винопродавцемъ.

Онъ былъ худъ и безобразенъ, нельзя было узнать его, на немъ видна была бдность, которая возбуждала состраданіе.

Его тусклый взглядъ металъ по-временамъ искры, измнившееся лицо выражало усыпленіе умственныхъ способностей.

Довольно было взглянуть, чтобъ угадать состояніе души его. Это было бдное существо, уничтоженное страданіями,— дитя, не столь сильное, чтобъ противостать несчастію, но старавшееся сдлаться безчувственнымъ, чтобъ не чувствовать порывовъ своего отчаянія.

Т, которые знали его семейство, могли бы подумать, что провидніе поразило его, какъ прежде поразило его меньшаго брата, и сдлало изъ него идіота.

Но, видно, еще не совсмъ погасъ въ немъ лучъ разума, потому-что въ первые пять или шесть дней, по прибытіи въ замокъ Гельдбергъ, онъ скрывался въ лсахъ, живя Богъ-знаетъ какъ, но по инстинкту избгая исполненія кроваваго договора, связывавшаго его съ винопродавцемъ оганномъ.

Въ Германіи, какъ и въ Париж, говорилъ онъ себ: ‘умру, но не убью!’

А все-таки мысль объ убійств не оставляла его ни днемъ, ни ночью.

Для Жана было въ этомъ мір существо страшное, о которомъ одна мысль приводила его въ изступленіе, отнимала у него послдній разсудокъ.

Этотъ человкъ былъ его злымъ геніемъ, этотъ человкъ отнялъ у него любовь Гертруды, его единственную свтлую надежду, не видалъ ли онъ, какъ этотъ человкъ, веселый и прелестный, касался устами руки молодой двушки!..

И потомъ, черезъ нсколько часовъ, въ игорномъ дом, когда случай бросилъ ему груду денегъ, которая должна была спасти его бабушку, онъ встртилъ опять того же прелестнаго юношу!

И въ ту минуту, когда онъ узналъ его кроткія, улыбающіяся черты, счастіе повернулось, луидоры и банковые билеты исчезли какъ очарованные!

Мама Реньйо, которая за мигъ могла быть спасена, теперь упала на дно бездны несчастія!

А на другой день Жанъ продалъ свою совсть.

Это былъ онъ, это былъ тотъ проклятый. юноша, который довелъ его до преступленія, отнявъ у него напередъ вс лучшія надежды.

Жанъ не хотлъ исполнить своего общанія достать денегъ, какъ говорилъ оганнъ, его рука дрожала отъ ужаса при мысли объ одномъ прикосновеніи къ кинжалу.

Но это было только тогда, когда онъ вспоминалъ о неизвстной жертв, преслдуемой хозяиномъ Жирафы.

Когда же мысли Жана переходили на его соперника, когда воображеніе рисовало передъ нимъ картину, случившуюся въ чистый понедльникъ въ дом Ганса Дорна: руку Гертруды, звукъ поцалуя, торжествующую улыбку незнакомца, — его пальцы трепетали, и то былъ трепетъ какого-то самодовольнаго ожиданія, и рука искала ненавистнаго кинжала!

О! нтъ пощады! его ненависть смертельна, — онъ столько перенесъ!

Въ-продолженіе пяти или шести дней, скитаясь въ гельдбергскихъ лсахъ, онъ терплъ стужу и голодъ. По-временамъ, появлялся онъ у дверей одной изъ окрестныхъ хижинъ, прося куска хлба и крова.

Его слабый духъ не могъ противодйствовать томительному вліянію продолжительнаго уединенія, исполненнаго грзъ и страшныхъ мыслей.

Нравственная природа его не вынесла этого состоянія. Въ шесть дней у него не стало ни воли, ни силъ.— оганнъ его встртилъ и увелъ какъ плнника, безъ малйшаго сопротивленія.

Сегодня утромъ, онъ слдовалъ за оганномъ, потому-что ему было такъ приказано, единственное усиліе, на которое онъ былъ еще способенъ, — было стараніе затемнить свое сознаніе, спрятаться отъ своей совсти.

Но среди мрака, въ которомъ засыпала душа его, у него была ршимость, неопредленная, но непоколебимая: — Жанъ не хотлъ убивать.

оганнъ поставилъ его за Негровой-Головой и подсунулъ свой ломъ подъ скалу.

— Длай и ты то же. сказалъ онъ.

Жанъ не колебался, онъ не спрашивалъ о цли этой странной работы, тьма, которая была у него въ голов, не позволяла ему размышлять, а любопытство въ немъ молчало.

Ломы дйствовали дружно и скала непримтно подвигалась къ окраин площадки.

оганнъ улыбался.

Черезъ нсколько минуть, онъ пересталъ работать, чтобъ отереть лобъ, покрытый потомъ.

— Идетъ! бормоталъ онъ: — идетъ! Да этимъ можно раздавить тридцать такихъ, какъ онъ!..

Жанъ уронилъ свой ломъ и посмотрлъ въ лицо винопродавцу.

— Такъ внизу есть человкъ? спросилъ онъ глухимъ голосомъ.

— Бери твой ломъ, любезный, и не разговаривай: — работы осталось минуты на дв!..

Жанъ не двигался.

— Я больше не работаю, сказалъ онъ.

— Какъ! закричалъ разгнванный оганнъ: — ты колеблешься?

— Я больше не работаю, повторилъ Жанъ безжизненномъ голосомъ: — мн кажется, что внизу есть кто-то… я посмотрю.

Негрова-Голова заходила далеко за площадку въ томъ мст, гд стоялъ Жанъ Реньйо:— съ намреніемъ выбралъ для него оганнъ это мсто.

Чтобъ посмотртъ внизъ, надобно было помняться мстомъ съ оганномъ.

Онъ было и попробовалъ, но тотъ оттолкнулъ его.

— Послушай, сказалъ шарманщикъ: — если ты мн не дашь посмотрть, я закричу.

— А я тебя убью! отвчалъ оганнъ, махая тяжелымх ломомъ.

— Тмъ лучше, сказалъ измученный Жанъ.

Руки харчевника опустились: — онъ посторонился.

— Смотри же, теленокъ, сказалъ онъ: — я одинъ справиться не могу… и если по твоей милости дло не удастся, то у меня еще будетъ время съ тобой расправиться!

Жанъ выставилъ голову за скалу и оглядлъ все пространство до дверей домика Готлиба.

Онъ не видалъ ни Гертруды, ни Ганса Дорна, заслоненныхъ отъ него навсомъ, но увидлъ Франца.

Какъ огонь покраснли его блдныя щеки.

Онъ отскочилъ назадъ и сталъ передъ оганномъ.

Лицо его выражало мрачное оцпененіе. Но страшная борьба была у него на сердц, и цвтъ лица его безпрерывно измнялся.

Казалось, онъ хотлъ говорить: ротъ его раскрывался, но изъ него не вылетало ни малйшаго звука.

оганнъ оттолкнулъ его въ сторону, иначе снизу могли его увидть. Жанъ не противился.

— Ну, что жь? сказалъ харчевникъ, горвшій нетерпніемъ продолжать работу: — видлъ ли ты?

Жанъ сдлалъ головой едва-замтное движеніе.

— Кончилъ ли ты? спросилъ опять оганнъ.

Нахмурились брови Жана, ужасъ заблисталъ въ глазахъ его, дв слезы скатились на его щеку.

оганнъ сталъ думать, что бднякъ теряетъ разсудокъ.

Жанъ закрылъ лицо руками и шопотомъ проговорилъ:

— Это онъ! я узналъ его!..

— Кто? спросилъ винопродавецъ.

Вмсто отвта, Жанъ поднялъ влажные глаза къ небу и произнесъ имя Гертруды.

оганнъ стоялъ въ радостномъ удивленіи.

Спустя немного, онъ расхохотался.

Онъ вспомнилъ свой разговоръ съ Жаномъ, на Площади-Ротонды, посл оргіи въ харчевн Сыновей Эймона.

Не-уже-ли эта сумасшедшая мысль, высказанная пьянымъ шарманщикомъ, была чмъ-то дйствительнымъ?

— Какъ! возразилъ онъ, поддакивая шарманщику: — ты еще на зналъ этого? да вдь я же теб говорилъ объ этомъ еще на верху!

— Боже мой! Боже мой! шепталъ Жанъ: — такъ далеко отъ Парижа!.. возможно ли это?

— Теб стоитъ только взглянуть, дитя мое… но врно то, что Гертруда влюблена въ него… и что онъ длаетъ съ ней все, что ему угодно!…

— Онъ ее обманывалъ?.. проговорилъ Жанъ.

— Немножко, дитя мое… Все ли теперь?

Жанъ схватилъ съ земли ломъ и мгновенно выпрямился: въ эту минуту онъ былъ силенъ, какъ исполинъ.

Глухой стонъ вырвался изъ груди его, и онъ подложилъ ломъ подъ скалу.

оганнъ не отставалъ.

Негрова-Голова, которая уже чуть держалась, потеряла равновсіе и свалилась.

Въ минуту паденія, оганнъ схватилъ шарманщика и повалилъ на землю.

Послышался крикъ со стороны долины, потомъ все затихло. Жану хотлось посмотрть туда: но крпкія руки винопродавца притиснули его къ земл.

— Я для твоей же пользы держу тебя, сынъ мой, говорилъ онъ: — ты хорошо работалъ, но, если мы промахнулись, онъ взглянетъ на верхъ и… не хорошо будетъ, если насъ замтитъ!

Посл тщетныхъ попытокъ, Жанъ остался неподвижнымъ, совсть его заговорила, онъ былъ подавленъ угрызеніями.

Нсколько минутъ не выпускалъ его оганннъ: — и въ то же время прислушивался. Ни малйшаго звука не было слышно внизу, онъ начиналъ убждаться, что дло сдлано…

— Если сердце твое того хочетъ, сынъ мой, прошепталъ онъ наконецъ: — подвинься и посмотри. Но будь остороженъ! выставь только голову!…

Вмсто отвта, Жанъ поползъ по площадк и спустилъ голову за край утеса.

Его жадный взглядъ прямо упалъ къ дверямъ домика Готлиба: — тамъ уже никого не было.

Жанъ почувствовалъ холодъ на сердц. Этотъ ребенокъ, который недавно былъ такъ счастливъ, такъ прекрасенъ, теперь — трупъ, разможженный скалою, неоставившій и слдовъ своего существованія!

Жанъ схватился обими руками за край площадки, голова у него кружилась, его тянуло впередъ.

Онъ забылъ свою ненависть, лихорадка прошла, но ее замнило страшное изнеможеніе.

— Ну, что? спросилъ оганнъ.

— Я ничего не вижу, отвчалъ шарманщикъ.

— Даже красноты передъ домомъ?

Жанъ вздрогнулъ и снова упалъ, на землю. оганнъ выставилъ голову и посмотрлъ внизъ.

— Какъ это очистило мсто! пробормоталъ онъ.— Врно, малаго-то унесло въ кустарникъ… Ну, вотъ Жанъ, сынъ мой, теперь этотъ уже никогда больше не поцалуетъ Гертрудочки!

Жанъ приподнялся на локт, между-тмъ, какъ винопродавецъ отошелъ назадъ.

— Ничего не видать, шепталъ онъ: — ни капли крови!.. нтъ ли надежды на спасенье?

оганнъ расхохотался.

— Школьникъ ты, Жанъ! смшишь ты меня своими надеждами!.. Однако довольно, пойдемъ, эта работа возбудила во мн дьявольскій аппетитъ… пріидешь ты завтракать?

— Я не голоденъ, прошепталъ Жанъ.

оганнъ приподнялся на колняхъ, потомъ всталъ на ноги и спустился между двухъ утесовъ на прямую дорожку, которая вела къ каменоломн.

— Я пойду тихонько, чтобъ ты догналъ меня, сказалъ онъ.— Не забудь лома, я свой взялъ.

Онъ кивнулъ головой Жану и скрылся въ узкомъ проход, сотрудникъ его все еще лежалъ на земл.

Давно безобразное лицо оганна не выражало такого удовольствія.— Тысяча экю годоваго дохода даютъ всъ въ обществ, а оганнъ теперь добилъ до этой суммы.

Между-тмъ, какъ онъ подымался къ замку, Жанъ лежалъ въ какомъ-то онмніи.— Его большіе, открытые глаза пристально смотрли въ пустоту: — онъ не двигался.

Онъ не чувствовалъ холода, который костенилъ его члены, — еслибъ болзненное дыханіе не подымало по временамъ его сжатой груди, можно было бы принять его за безжизненный трупъ.

Время шло, черезъ четверть часа раздался въ узкомъ проход легкій шорохъ.

Жанъ ничего не слыхалъ.

Но вдругъ, какъ-будто наэлектризованный внезапнымъ испугомъ, онъ приподнялся: чей-то палецъ прикоснулся къ плечу его: Ему показалось, что убитый вышелъ изъ земли, онъ испустилъ глухой крикъ…

Сквозь полуопущенныя рсницы, онъ взглянулъ — и отшатнулся назадъ, схватясь руками за трепещущую грудь.

— Гертруда!.. прошепталъ онъ, будто во сн.— О! Богъ наказалъ меня… я сумасшедшій!

Гертруда стояла подл него, Она была блдна, лицо ея такъ измнилось, что не мудрено было принять ее за призракъ.

XI.
Жанъ и Гертруда.

Гертруда стояла подл Жана, руки ея были опущены, пропала съ лица ея беззаботная улыбка, которая, бывало, такъ оживляла его унылая, однообразная блдность смнила на щекахъ ея веселый румянецъ.

Тотъ, кто видлъ Гертруду веселою и счастливою въ отцовскомъ дон, теперь не узналъ бы ея съ перваго взгляда.

Казалось, цлые мсяцы, цлые годы пережило съ-тхъ-поръ это дтское личико, она была прекрасна, какъ прежде, но красота ея получила другой характеръ.

Взоръ ея не былъ по-прежнему веселъ и прозраченъ, онъ не былъ теперь зеркаломъ, въ которомъ, бывало, отражались счастье и молодость, зрачки подернулись какой-то пеленой, вки печально опустились.

И не въ одномъ лиц, во всемъ ея существ замтно было такое же измненіе. Легкіе, скорые шаги замнились медленной походкой, станъ ея потерялъ прежнюю гибкость, чело склонилось подъ тяжкимъ горемъ.

Въ страданіи только можно узнать настоящій характеръ человка! Изъ этихъ бдныхъ двочекъ, которыхъ столько встрчается на парижскихъ троттуарахъ, изъ этихъ существъ, извстныхъ подъ именемъ гризетокъ, въ минуту горести могутъ выйдти женщины съ характеромъ прекраснымъ, трагическимъ.

Нельзя всегда представлять ихъ себ утирающими заплаканные глазки угломъ бумажнаго передника. Страдалецъ длается благороднымъ. При сильныхъ сердечныхъ переворотахъ, гризетка превращается въ женщину, которую Поль-де-Кокъ уже не посмлъ бы взять за подбородокъ…

Молча, съ опущенной головой стоялъ Жанъ передъ Гертрудой. Она смотрла на него съ видомъ глубокой задумчивости, сквозь которую просвчивалась по временамъ безпредльная нжность.

— Жанъ, сказала она наконецъ:— ты общалъ мн не доходить до преступленія!

Шарманщикъ закрылъ лицо руками.

— Такъ это не сонъ! прошепталъ онъ.— Боже мой! Боже мой!..

— Все, что ты прежде любилъ, собралось теперь здсь, сказала Гертруда.— Зачмъ скрывать несчастіе?.. Чтобъ отъискать тебя, мать твоя и бабушка пріхали въ Германію.

— Не-уже-ли он знаютъ?.. прошепталъ Жанъ, опустивъ руки.

— Все знаютъ.

На лиц оторопвшаго шарманщика выразилось изумленіе.

— Кто имъ сказалъ?.. шепталъ онъ.

— Я, отвчала Гертруда.

Жанъ обратилъ на нее свой томный, безсмысленный взглядъ.

— И ты?.. продолжалъ онъ.

— Я тебя любила, Жанъ! проговорила Гертруда дрожащимъ голосомъ:— отъ меня ничто не скрылось… Когда, посл нашего разговора, котораго я никогда не забуду, который былъ страшне смерти для души моей, ты меня покинулъ, я пошла за тобой слдомъ… сама я не могла поспть за тобой, и потому взяла помощника, который не покидалъ тебя ни на шагъ, слдилъ за твоими поступками отъ Тампля до почтоваго двора… Помощникъ этотъ былъ твой братъ Жозефъ: онъ пересказалъ мн разговоръ, который ты велъ въ Оотонд съ оганномъ… онъ все слышалъ.

— Все! машинально произнесъ шарманщикъ.

— Все! повторила Гертруда.— Ты халъ въ Германію, чтобъ добыть денегъ, условіемъ добычи было — убійство…

Рыданія рвались изъ груди Гертруды, но ни одна слеза не канула изъ глазъ ея.

Жанъ ломалъ себ руки.

— Боже мой! Боже мой! повторялъ онъ безсознательно:— еслибъ ты знала!..

— Я не хотла врить этому убійству, продолжала Гертруда слабющимъ голосомъ.— За тебя, Жанъ, и за себя молилась я Богу… Но Богъ не услышалъ моей молитвы… Не изгладитъ время изъ памяти моей того, что я видла.

— О!.. о! прошепталъ шарманщикъ: — сжалься надо мной, Гертруда! Еслибъ ты знала! еслибъ ты знала…

Горькая улыбка выразилась на устахъ Гертруды.

— Я знаю, проговорила она:— и знаю слишкомъ-много!..

Ея голосъ дрожалъ, она остановилась.

Кровавыя слезы скопились въ глазахъ Жана.

— О! всегда такъ бываетъ, продолжала Гертруда, бросивъ на небо взглядъ упрека:— было только одно существо, которое принимало участіе въ нашей бдности, въ нашей любви… Одно, Жанъ, въ цломъ Париж!.. онъ былъ добръ, откровененъ, великодушенъ… Онъ былъ членъ благородной фамиліи, но сильные враги хотли его смерти, чтобъ завладть его наслдствомъ…

— А!.. простоналъ снова Жанъ, терзая руками горячее лицо свое.

— Они богаты, продолжала Гертруда: — имъ есть чмъ заплатить убійцамъ!..

Жанъ сдлалъ умоляющій жестъ.

— Гертруда! Гертруда! вскричалъ онъ страшнымъ голосомъ: — я согласился, чтобъ спасти мать… бабушку, которую тащили въ тюрьму!.. О! еслибъ ты видла ее, плачущую!.. плачъ ея растерзалъ мн душу, я одурлъ… я общалъ… но, клянусь теб святымъ именемъ Бога, не хотлъ исполнить общанія…

Гертруда покачала недоврчиво головой.

— Врь мн!.. врь… хоть изъ состраданія! говорилъ Жанъ съ умоляющимъ видомъ.— Ты… такъ глубоко знаешь мое сердце, и вришь, что я способенъ на преступленіе?

— Я видла… проговорила Гертруда.

Жанъ сдавилъ руками свои слабые, трепещущіе виски.

— Правда… пробормоталъ онъ, глаза его блуждали:— я убійца и нтъ мн больше надежды!.. но выслушай меня, Гертруда… Ты могла спасти меня однимъ словомъ, еслибъ половину того, что я теперь отъ тебя слышалъ, сказала ты мн въ ту минуту, когда я покидалъ тебя, я не убилъ бы бднаго молодаго человка, я не былъ бы преступникомъ!

Онъ остановился, чтобъ перевести духъ, Гертруда молчала.

— Я былъ бденъ, продолжалъ Жанъ:— я ужь былъ очень-несчастливъ, Гертруда… а когда одно только благо и остается на земл, страшно потерять его!..

‘Я ревновалъ!.. О, теперь не то! цною собственной своей крови хотлъ бы я воротить ему жизнь!

‘Я ревновалъ!.. я видлъ, что мн далеко до тебя, Гертруда, мн казалось, что я такъ униженъ!

‘Помнишь, вечеромъ, я пришелъ къ теб? ты оставила меня въ передней, велла не оглядываться.

‘Я бы послушалъ тебя, Гертруда, я привыкъ тебя слушаться, но послышался въ комнат твоего отца звукъ поцалуя.

‘Я невольно обернулся и увидлъ, что этотъ человкъ наклонился надъ твоей рукой…’

— Надъ моей рукой?.. повторила изумленная Гертруда.

— Наканун я ужь видлъ васъ вмст.

— Но въ комнат моего отца, кром меня, была еще другая женщина.

Жанъ прислонился къ скал, ноги его подгибались, но на устахъ появилась улыбка.

— Это будетъ мн утшеніемъ въ послднюю минуту жизни, прошепталъ онъ,— но и ужасною карою за преступленіе… Гертруда! Гертруда! ты не переставала любить меня?

— И знаетъ Богъ, что кром тебя я не могла бы никого полюбить! отвчала Гертруда, и щеки ея покрылись легкимъ румянцемъ.

Жанъ кончилъ свое объясненіе: онъ не говорилъ ничего о происшествіи въ игорномъ дом, ни слова не сказалъ о припадк ярости, овладвшей имъ, когда въ человк, вырвавшемъ у него золото, узналъ онъ мнимаго любовника Гертруды.

Этотъ гнвъ былъ непродолжителенъ, одна ревность увлекла его.

— Меня привели сюда, прибавилъ онъ хладнокровно: — мн дали въ руки этотъ желзный ломъ… я ужь говорилъ теб, что умереть было для меня легче, чмъ убить… Но это былъ онъ, я узналъ его… я ужь такъ много терплъ!..

‘Не знаю, что со мной сдлалось, я не могу безъ ужаса объ этомъ вспомнить…’

Онъ снова остановился, приподнялъ голову и пристально посмотрлъ на трепещущую двушку.

— Ты добра, Гертруда, продолжалъ онъ: — ты простишь мн, когда меня не будетъ… Теб поручаю утшить мою матушку… бабушка очень-стара, не говори ей, отъ-чего я умеръ!

Гертруда хотла говорить, но голосъ измнилъ ей.

Она схватила Жана за руку.

Жанъ прижалъ ее къ пламенной груди и поцаловалъ въ лобъ побратски.

Потомъ, оторвавшись отъ нея, перекрестился.

— Прощай! проговорилъ онъ и твердыми шагами пошелъ къ краю площадки.

Трудно представить положеніе, въ которомъ была въ эту минуту бдная Гертруда.

Одного ея слова довольно было, чтобъ остановить Жана, но она не могла издать ни малйшаго звука.

Не могла даже броситься къ нему… Она стояла, какъ статуя.

Тысячу разъ въ-продолженіе одной минуты чувствовала она приближеніе смерти, она употребляла отчаянныя усилія, но вс ея способности замерли, ноги приросли къ одному мсту, языкъ не шевелился.

Жанъ готовъ былъ броситься. Гертруда видла дикую ршимость на лиц его, еще мгновеніе — и будетъ поздно!

Сердце ея разрывалось, она считала себя единственною причиною его смерти, она сказала ему, что Францъ погибъ…

И Жанъ гибнетъ, потому-что не можетъ пережить своего мнимаго преступленія.

Это ужасно! это невыразимо-мучительно!

Жанъ сдлалъ послдній шагъ, остановился на краю площадки и смрилъ глазами глубину пропасти.

Станъ его наклонился впередъ, но въ эту минуту, когда онъ ужъ почти падалъ, изъ груди Гертруды вырвался предсмертный крикъ.

Жанъ удержалъ равновсіе.

Въ это время раздался свжій, веселый голосъ.

Онъ свободно напвалъ любимый мотивъ хорошенькой швеи.

Жанъ прислушался, изъ всхъ мотивовъ, которые наигрывала его шарманка — это былъ его любимый.

Прислушиваясь боле и боле, онъ наконецъ задрожалъ всмъ тломъ и отскочилъ назадъ.

Онъ увидалъ Франца, который выходилъ изъ домика Готлиба, съ ружьемъ на плеч, съ беззаботною пснію на устахъ.

Жанъ стоялъ неподвижно, онъ не смлъ врить глазамъ своимъ.

Гертруда стояла на колняхъ у ногъ его.

— Я не могла! о, я не могла! прошептала она.

Потомъ замолчала и стала горячо молиться Богу.

Жанъ не сводилъ съ нея вопросительнаго взгляда.

— Я не могла! повторила Гертруда: — желзная рука давила мн горло… Жанъ, любовь слпа!.. Слушай: камень прокатился мимо его… убилъ бы онъ его, не было бы и меня на свт: я стояла съ отцомъ подл самого Франца…

При мысли объ этой ужасной, неожиданной опасности, Жанъ сталъ еще блдне.

Онъ упалъ на колни подл Гертруды и нмая молитва ихъ понеслась на небо.

Въ это время вдали послышался грубый голосъ оганна.

— Жанъ! Жанъ! кричалъ онъ.

Шарманщикъ прикоснулся губами къ челу Гертруды, и быстро вскочилъ.

— Не-уже-ли ты опять пойдешь къ этому человку?… спросила испуганная двушка.

— Да, отвчалъ Жанъ.

Его станъ выпрямился, и смлая ршимость выразилась въ глазахъ.

— Жанъ! Жанъ! кричалъ снова харчевникъ.

— Не здсь мое назначеніе, продолжалъ шарманщикъ, помогая Гертруд приподняться.— Прощай, Гертруда!.. я заглажу свой проступокъ, или ужь никогда больше не увижу тебя…

Онъ бросилъ ей издали послдній поцалуй и скрылся между скалами.

Давно ужь не было Жана, а Гертруда, неподвижная, задумчивая все еще стояла на площадк.

Въ эти послдніе полчаса столько случилось новаго. Въ голов ея путалось столько событій. Сердце ея сжалось, не смотря на счастливую развязку свиданія съ Жаномъ.

Она стояла у той же пропасти, гд готова была смерть бдному шарманщику. Она была на томъ самомъ мст, гд прежде возвышалась Негрова-Голова, это гигантское орудіе, которымъ изступленный Жанъ чуть не совершилъ убійства.

Ей надо бы радоваться: и Жанъ и Францъ живы, но нельзя и не скорбть: Жанъ — преступникъ!

Она стояла опершись на одинъ изъ огромныхъ камней, служившихъ прежде поясомъ Негровой-Говов. Слезинка висла на ея полуопущенной рсниц, и задумчивая головка склонилась на руки.

Среди этого грустнаго раздумья пришла ей мысль, отъ которой она улыбнулась.

— Бдняжки! проговорила она: — ищутъ со вчерашняго дня… Какъ я ихъ обрадую!

Она вспомнила о Викторіи и мам Реньйо, которыя, благодаря тщетнымъ, но продолжительнымъ поискамъ въ дорог, только наканун пришли къ замку.

Старушка тотчасъ же отправилась въ замокъ, всхъ разспрашивала о своемъ внучк Жан, но никто не хотлъ ей отвчать.

Этотъ поискъ только возбудилъ грубыя насмшки дворни, всегда готовой обижать слабаго.

Гертруда видлась съ ней наканун вечеромъ и ободряла ее.

Мама Реньйо жила въ одной изъ деревенскихъ хижинъ. Гертруда не воротилась къ домику Готлиба, гд жила она съ отцомъ, но по прямой тропинк пошла къ селенію.

Поровнявшись съ каменоломнею, она услышала вправ хриплый, старый голосъ, который напвалъ знакомую ей псню.

То была псня идіота Геньйолета.

Гертруда остановилась, потомъ подошла къ плетню и раздвинула его колючіе сучья.

Идіотъ плъ:

Дядя Гансъ поставилъ ящичекъ

У себя въ шкапу, за самомъ верху.

По временамъ онъ останавливался и напряженно смялся. Пніе заинтересовало Гертруду: но до слуха ея доходили только отрывки, наконецъ ей удалось посмотрть сквозь плетень.

Она увидла, что идіотъ сидитъ на земл, подл большой кучи мдныхъ монетъ, и страстно ласкаетъ ихъ рукою.

Въ другой его рук была бутылка горлышко которой часто ныряло въ его широкій ротъ.

Блдное лицо Геньйолета было покрыто багровыми пятнами, онъ былъ пьянъ.

Переставая пить, онъ снова обращался къ мдной куч и плъ, покачивая своею безобразной головой:

Мн дала Гертрудочка,

Да стянулъ у Галифарды,

А еще больше досталось

Отъ стараго господина

Съ фальшивымъ тупеемъ…

Вотъ теб и радость!

Онъ растянулся на земл и положилъ голову на деньги. Потомъ снова обратился къ бутылк.

Но бутылка была пуста, Геньйолетъ съ негодованіемъ бросилъ ее въ пропасть.

— Горло горитъ, бормоталъ онъ, ползая, какъ зврь, на четверенькахъ.

Положивъ въ карманъ своей новой куртки горсть мдныхъ монетъ, онъ вырылъ въ земл яму и высыпалъ туда остальную часть сокровища:

Во время работы, онъ повторилъ какія-то несвязныя слова, изъ которыхъ Гертруда могла разобрать только имя своего отца.

Окончивъ работу. Геньйолетъ въ одинъ скачокъ очутился за плетнемъ и побжалъ къ селенію, дорогой спотыкался, падалъ и кричалъ во все горло:

— Будетъ у меня водка, сколько захочу, столько и будетъ… Кути, голова!

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ И ПОСЛДНЯЯ

БАРОНЪ РОДАХЪ.

I.
Комната Цахеуса.

Въ то же самое утро, большинство компаньйоновъ собралось въ одной изъ комнатъ, гд нкогда жиль блутгауптскій управляющій Цахеусъ Несмеръ, прямо противъ комнаты Франца, на другомъ конц замка. Однимъ окномъ она выходила на въъзжій дворъ, а другимъ на большую лиственичную аллею, простиравшуюся до гельдбергской дороги.,

Во время оно, въ счастливую пору ассосіаціи, когда Моисей Гельдъ, ростовщикъ Жидовской-Улицы, подъзжалъ вечеромъ съ своими товарищами къ замку, привтный огонекъ горлъ въ этомъ окн. Тутъ было любимое мсто уединенія управляющаго, въ этой комнат такъ дружно, такъ весело сидли они за ужиномъ наканун Всхъ-Святыхъ въ 1824 году!

Въ этихъ старыхъ стнахъ пили, ли отъ всего сердца, между-тмъ, какъ графиня Маргарита и старый Гюнтеръ, на другомъ конц замка, ждали послдней своей минуты.

Въ этой комнат съ начала праздника поселился добрый фан-Прэттъ. Вс единогласно избрали ее мстомъ собраній, потому-что, за отсутствіемъ Моисея Гельда, первое мсто по лтамъ и по старшинству званія между компаньйонами занималъ превосходный Фабриціусъ.

Веселый огонкъ горлъ въ камин. Съ одной стороны сидла г-жа Де-Лорансъ, закутавшись въ теплую мантилью и положивъ ноги на мдную ршетку, а съ другой — добрый Фабриціусъ, спрятавъ пухлыя руки въ широкіе рукава халата, спокойно переваривалъ завтракъ.

Противъ камина сидли докторъ Мира и синьйоръ Яносъ Георги.

Хозе-Мира былъ по обыкновенію важенъ и угрюмъ, но въ эту минуту уступалъ своему сосду Маджарину, на лиц котораго выражалась какая-то тяжелая апатія, щеки его, прежде часто румяныя, были блдны, густыя брови сдвинулись надъ потухшими глазами, онъ, казалось, страдалъ.

Недоставало для полнаго собранія Авеля Гельдберга и кавалера Рейнгольда, кавалера ждали, а юноша не былъ и приглашенъ.

Съ прізда въ замокъ, въ присутствіи фан-Прэтта и Маджарина часто завязывались такіе разговоры, при которыхъ сынъ Моисея Гельда былъ бы лишнимъ.

Конечно, онъ былъ однимъ изъ первыхъ лицъ дома, но этотъ остракизмъ не могъ оскорбить его, потому-что вся заботливость его сосредоточивалась на больной Королев Викторіи.

Поджидая Рейнгольда, говорили о томъ, о семъ, а слуга Клаусъ убиралъ завтракъ Голландца.

Этотъ Клаусъ былъ уже давно въ дом, на него можно было положиться, и передъ нимъ не стснялись.

Не смотря на то, разговоръ шелъ вяло, Мира былъ молчаливъ по обыкновенію, Маджаринъ, погруженный въ мрачныя размышленія, не говорилъ ни слова.

Съ отъзда изъ Франціи, его еще ни разу не видли веселымъ, за столомъ онъ пилъ молча, и напившись становился еще мрачне.

Въ промежуткахъ, блуждалъ онъ одинъ по лсамъ, и если случалось завидть кого-нибудь на дорог, уходилъ въ глубокую чащу.

Охота, балы, прогулки — не нарушали его уединенія, не выводили изъ мрачнаго расположенія духа.

Замокъ Гельдбергъ, казалось, съ самаго начала произвелъ на него роковое впечатлніе. Рейнгольдъ, любившій подслушивать у дверей, разсказывалъ, что не разъ слышалъ ночью, какъ онъ говорилъ самъ съ собою.

Голосъ его былъ страшенъ, онъ произносилъ имя Блутгаупта, просилъ Бога о помилованіи…

Произносилъ онъ еще другое имя, — имя женщины, жалобнымъ, глубоко-растроганнымъ голосомъ.

— Онъ женатъ, говорилъ Рейнгольдъ:— онъ обманулъ, какъ обманываютъ вс эти сорванцы съ усами… Мужчины извстнаго роста привлекательны для женщинъ!.. И бьетъ себя въ грудь, какъ несчастный… и думаетъ, что этотъ промахъ есть прямая кара за давнишнія дрязги…

Все это Рейнгольдъ говорилъ такъ, на удачу, но его предположенія были близки къ истин. Кром мрачныхъ воспоминаній, вызванныхъ блутгауптскимъ замкомъ, Яносъ былъ пораженъ въ сердце.

Вс свои надежды онъ сосредоточивалъ на любви женщины, и нсколько часовъ, проведенныхъ барономъ Родахомъ въ Лондон, разрушили его счастіе однимъ ударомъ.

Кром угрызеній совсти, у него была еще мысль: мщеніе. Онъ ждалъ барона Родаха.

Оставалось вести разговоръ г-ж де-Лорансъ и доброму Фабриціусу.

Но Сара въ это утро была не въ дух, она лниво раскинулась въ креслахъ, полузакрытымъ глазамъ ея, казалось, представлялись любимыя формы, на губахъ порой являлась улыбка.

Тломъ она была тутъ, но мысли ея гуляли далеко.

Одинъ достойный Фабриціусъ долженъ былъ говорить: трудъ не тяжелый для такого краснорчиваго Голландца!

Онъ позавтракалъ и былъ въ томъ счастливомъ настроеніи, когда люди говорятъ, не заботясь о слушателяхъ.

Впрочемъ, если компаньйоны и не слушали его, то по-крайней-мр ни слова не проронилъ изъ его рчи внимательный Клаусъ, важно и медленно убиравшій со стола.

Никто никогда еще не замчалъ, чтобъ Клаусъ былъ человкъ любопытный, и потому медленность его никого ни безпокоила, ни удивляла, его не опасались.

— Странная вещь, говорилъ фан-Прэттъ, гря туфли: — какъ сильно дйствуетъ воспоминаніе!.. Когда я просыпаюсь въ этихъ знакомыхъ стнахъ и входитъ Клаусъ, мн всегда хочется спросить у него о Цахеус… Клаусъ въ то время былъ уже въ замк… Вы помните его, докторъ?

— Да, отвчалъ Мира.

— А! славно, бывало, проводили мы здсь вечера! продолжалъ Фабриціусъ:— Несмеръ былъ не то, что называютъ веселымъ собесдникомъ, а пилъ какъ губка, и ни въ одномъ глаз… Пріятно видть человка, котораго вино не одолваетъ!.. Ха! ха! докторъ, вы совсмъ не пьете, а подчуете!.. Безъ смха вспомнить не могу этого жизненнаго эликсира!..

Сухое лицо Португальца съжилось.

— А моя лабораторія!.. продолжалъ фан-Прэттъ.— Ноги у меня отяжелли, и я все еще не собрался на башенку… а надо взлзть, взглянуть на мои тигли и реторты.

— ‘Я думалъ, что вы ужь были тамъ, проговорилъ Португалецъ.— Крестьяне говорятъ, что въ послднія ночи виднъ свтъ въ сторожевой башн…

— Право? вскричалъ Голландецъ.— Можетъ-быть, тамъ помстили какого-нибудь лакея.

— Я справлялся… нтъ.

Клаусъ слушалъ и исподлобья взглядывалъ на собесдниковъ.

Фан-Прэттъ потиралъ руки.

— Гэ! сказалъ онъ:— эта исторія вамъ кажется не по сердцу?.. Можетъ-быть, тамъ дьяволъ поселился?

Маджаринъ зашевелился въ своихъ креслахъ, и опустивъ глаза, еще больше наморщился.

— Но вдь мы собрались не для этой чепухи, продолжалъ фан-Прэттъ:— что жь Рейнгольдъ… Вдь онъ насъ сзывалъ.

— Отгадать не трудно, для чего онъ сзывалъ, сказалъ докторъ:— поговорить, потолковать еще объ этомъ мальчишк, который скользитъ у насъ между пальцевъ какъ моль!.. Если бы поменьше говорили, можетъ-быть, больше бы сдлали.

— Клянусь! отвчалъ фан-Прэттъ:— мальчикъ меня собственно не стсняетъ, но вы, докторъ, говорите объ немъ, кажется, съ удовольствіемъ! Рейнгольдъ и наша милая Сара сдлали, что могли!

Госпожа де-Лорансъ, услышавъ свое имя, быстро подняла задумчивую голову, Фабриціусъ сдлалъ ей дружескій жестъ.

— Что такое?.. спросила она.

— Мы говоримъ объ этомъ Франц, отвчалъ Голландецъ: — я говорю, что съ своей стороны охотно держу за него тысячу флориновъ пари… Мы называемъ его Сыномъ Дьявола, и это имя, кажется, посчастливилось ему, — господинъ его родитель чрезвычайно заботится объ немъ…

— Есть другіе покровители! сказала г-жа де-Лорансъ.

— Э, эхъ! еслибъ у меня была сила нашего храбраго друга Маджарина, отвчалъ Голландецъ: — не оставилъ бы я общества въ такомъ затруднительномъ положеніи!.. Чортъ возьми, чтобъ я не нашелъ случая повздорить съ этимъ негодяемъ и отправить его на тотъ свтъ!

Эта выходка такъ не согласовалась съ обыкновеннымъ сладкимъ тономъ рчи Фабриціуса, что Мира и Малютка въ одно время посмотрли на него.

Онъ лукаво мигнулъ имъ, ему очевидно хотлось раззадорить Маджарина.

Но Яносъ, казалось, не слыхалъ, онъ сидлъ неподвижно, погруженный въ свои мрачныя мысли.

Голландецъ съ досадой пожалъ плечами.

— Знаетъ ли кто изъ васъ, вдругъ спросила г-жа де-Лорансъ: — о прізд сюда барона Родаха?..

Клаусъ, медленно складывавшій скатерть, вздрогнулъ.

Фан-Прэттъ и Мира съ изумленіемъ посмотрли на Сару.

— Барона Родаха!.. повторили они въ одинъ голосъ.

— Вы думаете, моя красавица? продолжалъ Фабриціусъ: — не дале какъ вчера получены деньги и письмо отъ барона изъ Парижа.

— Такъ что жь? сказала Сара.

— Мн кажется…

— На фокусы онъ мастеръ! Разв вы забыли эту странную фантасмагорію, которая до-сихъ-поръ осталась для насъ необъяснимою?..

— Парижъ, Лондонъ, Амстердамъ!.. произнесъ Маджаринъ глухимъ голосомъ, не сводя глазъ съ Сары.

— Если бъ я самъ, прозжая чрезъ Франкфуртъ, не удостоврился, что три незаконные Блутгаупта тамъ… проговорилъ докторъ…

— Но вы удостоврились, прервала Малютка:— вы, Рейнгольдъ и я… Гораздо-легче быть въ одно и то же время въ Париж и Гельдберг, нежели въ Лондон, Амстердам и Париж.

Яносъ сдлалъ доврчивый, утвердительный знакъ головой.

— По логик, сказалъ Фабриціусъ: — отъ одного чуда о другомъ не заключаютъ.

— Но кто вамъ это сказалъ?.. началъ-было докторъ, обращаясь къ Сар.

— По моему мннію, прервала она твердымъ, ршительнымъ голосомъ адвоката:— баронъ Родахъ пріхалъ въ замокъ вслдъ за нами.

— Но что ему въ томъ за выгода? сказалъ Хозе-Мира.

Малютка остановилась на минуту.

— Я долго колебалась, отвчала она:— вашъ вопросъ, докторъ, я, сама не разъ задавала себ… и не могу отвчать на него. Но съ-тхъ-поръ, какъ мы въ замк, между нами и Францомъ есть какой-то таинственный щитъ, противъ котораго мы ничего не можемъ сдлать, не смотря на вс свои усилія.

— Не случай ли все это?.. замтилъ фан-Прэттъ.

— Положимъ, продолжала Малютка:— случай есть во всемъ, и Францъ счастливь, я знаю… Но случай для всхъ одинаковъ, и еслибъ только отъ него все зависло, то изъ столькихъ попытокъ мы хоть бы разъ выиграли… Послушайте! Если нужно только доказательство въ постороннемъ покровительств, то вспомните фейерверкъ. Не-уже-ли вы думаете, что случай отворотилъ мортиру, направленную искусной рукой?.. Не-уже-ли случай выставилъ тогда передъ нами трехъ красныхъ человкъ?

фан-Прэттъ и Мира не находили возраженій, Маджаринъ слушалъ внимательно.

Клаусъ искалъ что бы поправить, прибрать, или какимъ-нибудь образомъ остаться подольше въ комнат.

— Вспомните, продолжала Сара:— дуэль Вердье въ Булоньскомъ-Лсу была именно въ то время, когда пріхалъ баронъ въ Парижъ… Это было поутру въ чистый понедльникъ, а въ полдень баронъ Родахъ явился въ первый разъ въ отели Гельдберга.

— Правда, сказалъ докторъ:— но нужны другія доказательства… этотъ человкъ такъ сильно помогалъ намъ!..

— У насъ, женщинъ, отвчала Малютка:— доказательства располагаются не въ томъ порядк, какъ у васъ: мы часто ставимъ на первомъ план то, чмъ вы пренебрегаете, и часто еще принимаемъ за доказательство т внезапныя, блуждающія мысли и тайныя предчувствія, которыя вы отвергаете съ презрніемъ… Мн нечмъ убждать васъ, только, когда я вспоминаю одно свиданіе съ барономъ въ Париж, и т подробности, на которыя тогда почти не обратила вниманія… Мы говорили о Франц и о Вердье.

— Какъ это могло случиться? презрительно, спросилъ докторъ.

— Случилось… и я припоминаю, что въ этомъ человк было что-то такое, что во мн произвело инстинктивный страхъ… Онъ далъ мн общаніе драться съ Францемъ… И это-то самое общаніе, какъ оно было дано, составляетъ главное основаніе моего убжденія… Врно то, что онъ обманулъ насъ всхъ, — васъ, докторъ, васъ, мейнгеръ фан-Прэттъ, васъ, синьйоръ Яносъ!..

Маджаринъ опустилъ глаза, какъ-будто сильный лучъ свта поразилъ его, изъ груди его вырвался глухой стонъ.

— И кавалера Рейнгольда, продолжала Сара: — и брата моего Авеля… и меня!

Злобный огонь загорлся въ глазахъ ея.

— И посл этого, мы еще будемъ сомнваться, что онъ нашъ врагъ?

— Онъ надется быть нашимъ компаньйономъ, сказалъ докторъ.

— Нашимъ наслдникомъ скоре, отвчала Сара.— Онъ поддерживаетъ насъ, чтобъ получить больше наслдства… Послушайте: здсь происходятъ странныя вещи, между старыми блутгауптскими фермерами ходятъ слухи, и эти слухи, грозящіе всмъ намъ, сколько насъ ни есть, смертью, не изъ земли вышли: ихъ распустили.

— Кто же?

— Кавалеръ это знаетъ такъ же хорошо, какъ и я… Вы, докторъ, кажется, сейчасъ говорили, что крестьяне увряютъ, будто видли свтъ въ сторожевой башн!

— Да, я, отвчалъ докторъ.

— Ну, зная эти старыя и нелпыя преданія о древнихъ владльцахъ замка, вы, конечно, знаете самое старое и самое нелпое изъ нихъ… будто этотъ свтъ есть душа Блутгаупта!..

При этомъ слов, Клаусъ опять вздрогнулъ.

Яносъ слушалъ, наставивъ уши и разинувъ ротъ.

— Я помню, сказалъ фан-Прэттъ, въ мое время говорили это…

— Говорятъ и теперь, продолжала Малютка: — и я еще не сказала вамъ самаго важнаго, можетъ-быть: въ лсахъ и деревняхъ видли людей изъ Парижа.

— А!.. вскричалъ докторъ.

— Изъ Тампля! продолжала г-жа де-Лорансъ:— тхъ Нмцевъ, которые нкогда удалились изъ Вюрцбурга, чтобъ не служить убійцамъ Блутгауптовъ.

Мира, фан-Прэттъ и даже Маджаринъ невольно оглянулись, чтобъ посмотрть не слушаетъ ли ихъ кто-нибудь.

Клаусъ только-что передъ тмъ вышелъ..

Ни одинъ изъ компаньйоновъ не замтилъ, что дверь была не плотно затворена.

— Эти люди, продолжала г-жа де-Лорансъ:— по словамъ оганна, душой и тломъ преданы памяти прежнихъ своихъ господъ, и я думаю, что баронъ, измнивъ тактику, соединился съ этимъ Францемъ для того, чтобъ раздлить съ нимъ добычу посл побды.

Фан-Прэттъ вынулъ руки изъ халата, докторъ обратился къ своей золотой табакерк.

Маджаринъ, казалось, сдлался по-прежнему холоденъ.

— Но въ такомъ случа, сказалъ Мира:— юноша долженъ узнать о своемъ происхожденіи?

— Опасаюсь за это, отвчала Малютка.

— И мы не могли!.. со вздохомъ произнесъ фан-Прэттъ.

— Еще попытаемся, отвчала г-жа де-Лорансъ съ отважностью: — еслибъ я была мужчина, не сдлали бы мы боле одной попытки!

фан-Прэттъ взялъ Маджарина за руку.

— Яносъ, мой храбрый товарищъ, сказалъ онъ:— слышите ли?.. Вспомните, что опасность и вамъ также угрожаетъ!

Яносъ поднялъ голову и снова посмотрлъ на г-жу де-Лорансъ.

— Но я жду, сказалъ онъ голосомъ, готовымъ разразиться громомъ: — я готовъ… я жду, чтобъ мн сказали, гд этотъ человкъ!

— Браво, Яносъ! сказалъ Голландецъ:— я узнаю васъ, мой храбрый другъ!..

— Вы спрашиваете, гд онъ, продолжала Сара: — но вы каждый день бываете подл него… Помните, вечеромъ, за столомъ, между имъ и вами сидла только моя меньшая сестра, Ліа.

На лиц Яноса, сіявшемъ дикою свирпостью, вдругъ выразилось отвращеніе и презрніе.

— Вы толкуете все-еще объ этомъ ребенк?.. проговорилъ онъ.

— О комъ же мн и говорить?

— А я думалъ о другомъ.

Яносъ сложилъ руки на груди и замолчалъ. Въ эту минуту на правильномъ, мужественномъ лицъ его явилась непривычная мысль: онъ, казалось, предался воспоминаніямъ.

— Я убилъ, сказалъ онъ наконецъ съ мрачно-гордымъ видомъ: — и не раскаяваюсь!.. Но спросите, сударыня, Фабриціуса фан-Прэтта и Хозе-Мира, разв тотъ, кого я убилъ, не могъ защищаться?.. То былъ человкъ во всей сил, крпкій, отважный какъ левъ, и вся Германія знала, какъ владлъ онъ шпагой! Вамъ, можетъ-быть, сказали, сударыня, что насъ было шестеро въ ту ночь въ комнат графа Ульриха Блутгаупта: вамъ солгали!.. За мною было пять рукъ, пораженныхъ страхомъ… Спросите у Хозе-Мира и Фабриціуса фан-Прэтта… они оба были тутъ, но тряслись!

Ни докторъ, ни Голландецъ не сочли нужнымъ возражать Маджарину.

— Одинъ на одинъ, продолжалъ Яносъ:— одинъ противъ одного!.. Крпкая шпага противъ моей сабли… Такъ я убиваю, сударыня, но дтей я не убиваю!

фан-Прэттъ и Мира обмнялись недовольными взглядами, осуждавшими такое романтическое ученіе объ убійств.

Сара смотрла на Маджарина, какъ женщина, понимающая дло, Яносъ былъ дико-величественъ въ эту минуту.

— Синьйоръ Георги, сказала она посл минутнаго молчанія: — я не сегодня только узнала вашу неустрашимость… Я часто слышала о васъ, и чтобъ сомнваться въ вашей храбрости, надо не быть дочерью отца моего.

Лицо Яноса прояснилось и закраснлось: такъ чувствителенъ онъ былъ къ женской лести…

— Вы не хотите имть дла съ тмъ, кто слабе васъ, продолжала Малютка:— это, можетъ-быть, уже слишкомъ-великодушно… по не въ томъ дло. Францемъ могутъ заняться другіе… но баронъ Родахъ также нашъ непріятель.

Яносъ всталъ и оттолкнулъ назадъ свое кресло.

— О! тутъ я не замшкаюсь, сказалъ онъ блдня.— Можете ли вы сказать мн, гд онъ?

— Кажется, могу, отвчала Малютка.

— Минуту! вскричалъ фан-Прэттъ: — не надо дйствовать слпо… у этого человка, кром шпаги, есть противъ насъ другое оружіе.

— Ларчикъ!, пробормоталъ докторъ.

Маджаринъ пожалъ плечами, Сара также сдлала нетерпливый жестъ.

— Противъ этого ни одинъ изъ насъ ничего не можетъ сдлать, сказалъ докторъ, обращаясь къ Малютк: — вы знаете, этотъ ларчикъ въ врныхъ рукахъ въ Париж… въ немъ есть бумаги, которыя могутъ погубить насъ!

— Васъ, чмъ васъ погубить?.. возразила Сара.

— Милая красавица, тихо сказалъ фан-Прэттъ:— насъ и вашего почтеннаго родителя Моисея Гельдберга…

Сара опустила голову и наморщилась.

— Что мн до того за дло! вскричалъ Маджаринъ, топнувъ ногою: — этотъ Родахъ оскорбилъ меня… онъ сдлалъ изъ меня несчастнаго!.. Еслибъ даже въ этомъ ларц былъ смертный приговоръ…

— Есть кое-что въ этомъ род, храбрый Яносъ, произнесъ у двери тонкій голосъ кавалера Рейнгольда: — но не отчаивайтесь… вашъ и наши смертные приговоры теперь въ хорошихъ рукахъ.

Вс обернулись и увидли кавалера Рейнгольда, стоявшаго съ торжественной улыбкой.

Подъ лацканами благо пальто его была толстая связка.

II.
Находка.

Кавалеръ Рейнгольдъ былъ въ чрезвычайно-веселомъ расположеніи духа. Проходя черезъ переднюю, гд Клаусъ все-еще прибиралъ что-то совершенно-прибранное, онъ щипнулъ важнаго Нмца за ухо, какъ щиплютъ профессоръ! вертлявыхъ школьниковъ.

Но онъ не остановился, потому-что за дверью слышалъ голосъ своего страшнаго друга Маджарина.

Яносъ и мейнгеръ фан-Прэттъ съ прізда въ замокъ сдлались добре на зло судьб, объ огромныхъ долгахъ и помина не было.

Этотъ вопросъ былъ отложенъ до окончанія празднествъ: вс занялись дломъ, нетерпящимъ отлагательства — надо было сбыть съ рукъ Франца. Синьйоръ Яносъ не хотлъ мшаться въ дло, впрочемъ, мры, принятыя домомъ Гельдберга, были такъ удачны, поколебавшійся кредитъ высился на такомъ широкомъ основаніи, что синьйоръ Яносъ нисколько уже не заботился о своихъ векселяхъ, въ голов у него засла иная мысль.

Но при всей снисходительности къ дому Гельдберга, злоба его не остывала къ несчастному кавалеру Рейнгольду.

Кромъ презрнной продлки съ векселями, Яносъ былъ оскорбленъ лично: баронъ Родахъ обманулъ его съ помощью его собственной жены.

Яносъ страстно любилъ эту женщину. Кавалеръ Рейнгольдъ все-таки былъ виновникомъ его позора.

Богъ-знаетъ, какихъ средствъ не принималъ бдный кавалеръ, чтобъ затушить эту вражду. Вс возможныя ласкательства, робкая лесть — все пущено было въ ходъ, и ничто не имло успха, Маджаринъ смотрлъ холодно, презрительно, враждебно.

И Рейнгольдъ чувствовалъ, что, при первомъ толчк, надъ нимъ обрушилась бы вся тяжесть задержанной злобы.

Онъ удвоивалъ стараніе, страхъ придавалъ ему и умъ и находчивость.

И какъ, по его мннію, опасне всего было обнаружить свой страхъ, то онъ никакъ не покидалъ своего довольнаго вида.

Впрочемъ, онъ вертлся какъ флюгеръ — куда втеръ подуетъ: то снисходилъ до изъисканной угодливости, былъ послушенъ, покоренъ, пресмыкался, то длался шутомъ, старался занимать и нравиться, то, наконецъ, входилъ въ роль человка необходимаго и суетился такъ, какъ-будто только его геніемъ и спасенъ домъ.

Наконецъ, черезъ долгіе промежутки, приходила къ нему бодрость: онъ являлся въ двойственномъ качеств дворянина и начальника банкирскаго дома, мильйонера. То была странная борьба гордыхъ претензій и страха, съ надмннымъ видомъ выслушивалъ онъ насмшки и шелъ на встрчу презрнію съ тою гордою трусостью, съ которою люди подымаютъ носъ, потупивъ глаза.

Но въ это утро, онъ не задумывался, какую избрать роль, радость одолвала его, все существо его выражало совершенное довольство.

Онъ вошелъ, не давъ себ труда затворить за собой дверь.

Вошелъ и остановился на порог.

— Тысячу извиненій, что заставилъ ждать себя, сказалъ онъ: — впрочемъ, надюсь на прощеніе, потому-что не совершенно-напрасно потерялъ время.

— Что вы говорили о ларчик? спросили въ одинъ голосъ фан-Прэттъ и Мира.

— Я говорилъ о ларчик? небрежно произнесъ кавалеръ: — да! легко можетъ статься.

— Нельзя ли..? начала-было г-жа де-Лорансъ.

— Сударыня, прервалъ Рейнгольдъ: — минуту отдыха, умоляю васъ!.. Еслибъ вы знали все, что я сдлалъ сегодня утромъ, вы бы сжалились надо мною!..

Онъ вынулъ изъ кармана батистовый платокъ и началъ махаться съ граціозностью кокетливой красавицы.

— Но вы сказали?.. продолжалъ фан-Прэттъ.

— Прекрасный другъ мой, сжальтесь!.. Я сказалъ, что храбрый Яносъ теперь можетъ смло драться съ этимъ тройственнымъ негодяемъ Родахомъ.

Онъ улыбнулся съ самодовольствомъ и продолжалъ:

— Именно тройственнымъ, не правда ли? говорилъ онъ, пройдя по комнат и опершись на каминъ.

— Ради Бога, объяснитесь! сказала Сара.

Маджаринъ приготовился слушать и смотрлъ на Рейнгольда жаднымъ, вопросительнымъ взоромъ.

— Не прежде, какъ освдомившись о вашемъ драгоцнномъ здоровь, сударыня, отвчалъ кавалеръ съ живописнымъ поклономъ.

Сара съ нетерпніемъ наморщила брови, улыбка Рейнгольда еще боле расширилась.

— Здравствуйте, мейнгеръ фан-Прэттъ: — какъ ваше здоровье, синьйоръ Георги? Вы, докторъ?

Онъ опустилъ большой и указательный пальцы въ золотую табакерку Мира и сдлалъ видъ будто нюхаетъ, поправилъ свое жабо съ торжественностью актра въ роли придворнаго.

Онъ подвинулъ стулъ и слъ между Малюткой и докторомъ.

Вс устремили на него нетерпливые взоры. Онъ былъ въ восторг.

Компаньйоны, знавшіе его ребяческую натуру какъ свои пять пальцевъ, молчали, лучшее средство заставить его говорить было — не спрашивать.

— Да, друзья мои, сказалъ онъ: — кажется, я сегодня сдлалъ хорошее дло, т. е. не кажется, но я увренъ!..

Онъ остановился, казалось, внезапная мысль мелькнула у него въ голов. Согнувшись и выдвинувъ плечи напередъ, онъ началъ ходить по комнат, длая странныя судорожныя ужимки, и, ходя, заплъ задушевнымъ голосомъ:

Дядя Гансъ поставилъ ящичекъ

У себя въ шкапу, на самомъ на верху…

Компаньйоны посмотрли другъ на друга.

— Это что такое? прошептала г-жа де-Лорансъ.

— Онъ съ ума сошелъ! сказалъ фан-Прэттъ.

Кавалеръ разразился хохотомъ.

— Уу, бубу!.. закричалъ онъ.

— Чортъ побери! загремлъ Маджаринъ: — смяться, что ли, онъ хочетъ надъ нами?

Страиная веселость кавалера вдругъ исчезла, какъ-бы по волшебству.

— Мн кажется, сударыня, сказалъ онъ, избгая грознаго взгляда Яноса: — что вы не расположены смяться.

Говоря это, кавалеръ чинно занялъ свое мсто.

— И такъ, продолжалъ онъ: — безъ шутокъ!.. притомъ — дло дйствительно важное… Но вы мн простите этотъ порывъ невинной веселости, когда узнаете мои похожденія… честное слово! Изволите видть — вещь фантастическая, и подобныя вещи только со мной и случаются.

— Мы прощаемъ васъ, сказала Сара: — только не заставляйте насъ ждать дольше.

— Сударыня, я къ вашимъ услугамъ… Представьте себ… вышелъ я сегодня поутру, чтобъ поговорить съ оганномъ и навдаться о нашихъ молодцахъ, потому-что дло тянется несносно, и если мы теперь упустимъ нашего юнца, то Богъ-знаетъ, когда еще заманимъ его!

— Другъ мои, прервалъ фан-Прэттъ: — все это мы сами знаемъ, что же дале?

— Терпніе!.. оганнъ ушелъ разузнавать мстность, равно какъ и Малу и Питуа,— оба болтуны, страшно много говорятъ и мало длаютъ… Я нашелъ только бдняка Фрица, впрочемъ, уже готоваго… я оставилъ его съ бутылкой и спустился къ деревн, въ надежд найдти молодцовъ тамъ.

‘На половин дороги, сквозь туманъ, замтилъ я у каменоломни такое странное съ вида существо, что сначала не поврилъ глазамъ своимъ.

‘Это былъ ребенокъ лтъ двнадцати или тринадцати, одтый какъ одваются парижскіе ремесленики, сейчасъ я пытался представить вамъ его походку.

‘Онъ повторялъ этотъ припвъ:

Дядя Гансъ поставилъ ящичекъ…

— Я не могу придумать, господинъ кавалеръ, прервалъ докторъ: — что тутъ можетъ быть для насъ интереснаго?

Рейнгольдъ снова самодовольно улыбнулся.

— Увидите, отвчалъ онъ.

Кавалеръ ударилъ рукой по выставлявшемуся изъ-подъ пальто узлу.

— Увидите! повторилъ онъ:— по-мр-того, какъ я приближался, мн казалось, что я гд-то видлъ это безобразное существо… наконецъ, вспомнилъ, что встрчалъ его въ Париж, въ Тампл. Докторъ Хозе-Мира… начинаетъ ли это васъ заинтересовывать?

— Нтъ, отвчалъ важный Португалецъ.

— Въ такомъ случа, продолжалъ Рейнгольдъ: — умалчиваю о подробностяхъ, чтобъ не терять золотаго времени.

— Касается ли ваша исторія барона Родаха? спросилъ Яносъ.

— Весьма, любезный синьйоръ.

— Такъ я васъ слушаю… продолжайте!

Это суровое одобреніе Рейнгольдъ принялъ за самое лестное привтствіе.

— Чтобъ удовлетворить вашему любопытству, синьйоръ Яносъ, буду говорить короче, по предупреждаю васъ, что моя исторія удовлетворитъ не одному любопытству… Узнавъ этого несчастнаго мальчика, который идіотъ и питій, и котораго зовутъ страннымъ прозвищемъ Геньйолета, я удвоилъ шаги, чтобъ догнать его и былъ уже близко, какъ вдругъ въ тощій мозгъ его пришла крутая мысль, перескочивъ черезъ плетень, окружавшій каменоломню, онъ повалился на мокрую траву.

‘Меня отдлялъ отъ него одинъ плетень, и я могъ слдить за его движеніями.

‘Онъ уже не плъ, но, приставивъ ко рту горлышко бутылки, начала, жадно нить.

‘Потомъ вытащилъ изъ-подъ блузы связку бумагъ и разбросалъ ихъ около себя по трав.

‘Я просунулъ голову сквозь плетень… и — держу тысячи пари, если вы отгадаете, что я увидлъ!..’

— Пощадите насъ, кавалеръ, сказала г-жа де-Лорансъ.

— Я жду!.. прибавилъ Маджаринъ, сдвинувъ свои густыя брови.

Рейнгольдъ колебался съ минуту между желаніемъ угодить Яносу быстрымъ повиновеніемъ и охотой растянуть свой разсказъ по всмъ правиламъ романа.

Онъ былъ увренъ въ успх, но ему хотлось полнаго успха.

Сказать правду, слушатели его были не изъ числа благосклонныхъ, Малютка, Мира и Маджаринъ безъ околичностей обнаруживали нетерпніе.

Только превосходный и любезный фан-Прэттъ казался долготерпливымъ.

Рейнгольдъ обратился къ нему съ признательной улыбкой.

— Однимъ словомъ, продолжалъ онъ:— эти бумаги были такого рода, что я бы сейчасъ же далъ пятьдесятъ тысячь экю, чтобъ имть ихъ.

— Гм! воскликнулъ фан-Прэттъ.

— Какая-нибудь глупость!.. проворчалъ Португалецъ.

— Я ршительно перелзъ черезъ заборъ съ намреніемъ захватить идіота врасплохъ.

‘Онъ не испугался, увидвъ меня, и лежалъ среди своихъ бумагъ.

‘— Гэ, гэ, сказалъ онъ:— вотъ и хозяинъ…

‘Такъ зовутъ меня въ Тампл.

‘Гд ты взялъ эти бумаги, Геньйолетъ? спросилъ я его строгимъ голосомъ.

‘Онъ окинулъ меня дикимъ, злымъ взглядомъ.

‘— Я больше васъ, проворчалъ онъ:— если вы хотите мн больно сдлать, такъ я васъ брошу въ яму!

‘— Я не хочу теб зла, бдный ребенокъ… но я очень люблю старинныя бумаги, и если хочешь, куплю у тебя вотъ эти.

‘— Сколько? вскричалъ идіотъ, и глаза его заблестли.

‘— Сколько хочешь.

‘Онъ сложилъ руки пригоршнями, но, находя это недостаточнымъ, покачалъ головою и, снявъ шляпу, закричалъ:

‘— Я хочу полный картузъ су!’

‘Хорошо, сказалъ я и вынулъ изъ кармана три или четыре пятифранковыя монеты, которыя, конечно, по-крайней-мр равнялись запрошеной цн.

‘Но идіотъ считалъ не такъ.

‘Онъ важно покачалъ головою и показалъ на свою шапку.

‘Я долженъ былъ бжать на сосднюю ферму и размнять тамъ свои монеты на су.’

— И, возвратившись, получили бумаги? сказала Малютка.

— Подождите, сударыня!..

— Нтъ, я не хочу ждать! прервалъ Маджаринъ.

У Рейнгольда уже готовы были и фразы и краски для этой части разсказа, онъ жалобно взглянулъ на Маджарина и не смлъ ослушаться.

— Ну! сказалъ онъ, стараясь улыбнуться: — я одинъ противъ четверыхъ.

И съ видимымъ неудовольствіемъ открылъ полы своего благо пальто.

— Эти бумаги, сказалъ онъ: — вотъ он… это просто то, что хранилось въ знаменитомъ ларц…

Если Рейнгольдъ сомнвался въ эффект, то теперь долженъ былъ разувриться. Вс четыре компаньйона встали.

— Въ ларц барона! вскричали Мира и Малютка.

— Съ моими векселями? вскричалъ фан-Прэттъ.

Только Маджаринъ не произнесъ ни слона.

Бумаги были выложены на столъ и осмотрны жадными взорами. Зоркій фан-Прэттъ разомъ узналъ свои векселя среди этой кучи и положилъ ихъ въ свой бумажникъ. Мира въ глубин души негодовалъ на неблагоразуміе кавалера.

Яносъ съ меньшею торопливостью захватилъ свои векселя. Эта неожиданная находка, казалось, мало тронула его.

Рейнгольдъ распыжился какъ павлинъ.

— Я вамъ говорилъ, господа, сказалъ онъ съ торжественнымъ видомъ:— что баронъ нисколько не преувеличивалъ, говоря, что въ этомъ ларц былъ приговоръ всмъ намъ. Вотъ вся наша переписка 1824 года, которую онъ нашелъ въ бумагахъ своего патрона Цахеуса… Храбрый Яносъ, это ваше письмо!.. Вотъ ваша подпись, достойный фан-Прэттъ!.. вотъ моя!.. А что касается до васъ, сударыня, это посланіе, за которое можно попасть на вислицу, писано все отъ начала до конца рукою почтеннаго вашего родителя!.. Ха, ха! съ-тхъ-поръ, какъ существуетъ общество, кажется, никто еще не оказалъ ему подобной услуги!

— Вы, г. Рейнгольдъ, дйствительно имете полное право на нашу благодарность, сказала г-жа де-Лорансъ.

— Я всмъ готовъ для васъ жертвовать, мой добрый другъ и товарищъ, вскричалъ фан-Прэттъ, умиленный мыслью о своихъ векселяхъ.

Мир молчалъ, онъ думалъ, что кавалеръ могъ бы все это найдти и хранить при себ.

— Теперь, продолжала Малютка, не упуская изъ вида своей идеи: — г. Родахъ обезоруженъ… ничто не мшаетъ прямому нападенію на него… Синьйоръ Яносъ, вы еще не оставили своего намренія?

— Пусть скажутъ мн, гд онъ, отвчалъ Маджаринъ:— и черезъ часъ я увижу его кровь.

Сара медлила отвчать, и кавалеръ улыбнулся еще съ большимъ самодовольствомъ.

— Вижу, сказалъ онъ:— что мн еще разъ приходится вывести васъ изъ-затруднительнаго положенія… Еслибъ вы не помшали мн разсказать мою исторію, не пришлось бы вамъ длать такого вопроса.

— Вы знаете, гд онъ?.. быстро спросилъ Яносъ.

— Не многое укрывается отъ меня, синьйоръ Георги… и не смотря на легкость, съ которою со мною иногда обращаются, я при случа могу оказать кое-какія цнныя услуги.

— Говорите, прошу васъ вскричала Малютка, пожирая его взоромъ.

— Теперь необходимо меня выслушать?.. какое благополучіе!.. Ну! я не жестокосердъ: вотъ что мн извстно:

‘Мой Геньйолетъ былъ сегодня въ весьма-общительномъ положеніи духа… даже прежде моихъ привлекательныхъ су, бутылка настроила его на такую откровенность, что онъ разсказалъ бы все, что зналъ, первому встрчному. Онъ не говорилъ иначе, какъ на тампльскомъ арго, но этотъ языкъ мн знакомъ нсколько, и я понялъ его совершенно.

‘Его семейство, кажется, живетъ по сосдству съ однимъ продавцомъ платья, Гансонъ Дорномъ, про котораго оганнъ давно говорилъ мн, какъ про самаго ревностнаго партизана Блутгауптовъ.

‘Мимоходомъ замтить, этотъ Гансъ Дорнъ по всей вроятности теперь въ Германіи.

‘Идіотъ Геньйолетъ смотрлъ въ окно, когда поутру, въ чистый понедльникъ, высокій господинъ вошелъ къ сосду Гансу Дорну. Онъ зналъ, что въ Тампл шла молва, будто продавецъ платья прячетъ деньги.

‘А Геньйолетъ любитъ деньги, на которыя наполняютъ его бутылку.

‘Изъ своего окна онъ часто смотрлъ въ комнату Ганса Дорна.

‘Въ то утро, онъ видлъ, какъ высокій господинъ вытащилъ изъ-подъ пальто что-то такое свтлое, что онъ принялъ это за золотыя монеты.

‘Это былъ ларчикъ, обитый мдными гвоздями.

‘Гансъ поставилъ его въ свой шкапъ на верхнюю полку. На самомъ на верху, какъ плъ идіотъ…

‘Геньйолетъ, каналья, пробилъ стну, вошелъ Богъ-знаетъ какъ, открылъ ларчикъ не разломавъ его и пришелъ въ отчаяніе, увидвъ тамъ, вмсто желтяковъ, одн бумаги.

‘Съ досады, онъ взялъ, закрылъ ларчикъ, наклавъ туда золы изъ печки, и ушелъ черезъ свою диру.

‘И теперь у барона Родаха страшный ларецъ съ золою!..’

— Но изъ этого еще не видно, гд самъ баронъ, сказала г-жа де-Лорансъ.

— Дайте свободу Геньйолету!.. это нашъ оракулъ… Геньйолетъ не боле двухъ дней какъ пріхалъ въ Германію, а уже три раза видлъ высокаго господина, который приносилъ ларчикъ къ Гансу Дорну…

— А!.. вскричалъ Маджаринъ, весь превратившійся въ слухъ.

— Видите ли, какъ я отгадала, что онъ здсь!.. сказала Малютка.

Фан-Прэттъ связывалъ бумаги, бывшія въ ларчик и въ которыхъ теперь не доставало только лондонскихъ и амстердамскихъ векселей.

Мира смотрлъ на пачку съ прискорбіемъ, еслибъ это оружіе попало въ его руки, не легко бы разстался онъ съ нимъ!

— Я думаю, что другъ мой Геньйолетъ все это разсказалъ мн за деньги! продолжалъ Рейнгольдъ торжественнымъ голосомъ.

— Не сказалъ ли онъ вамъ главнаго-то? спросила г-жа де-Лорансъ: — гд скрывается баронъ Родахъ?

— Терпніе, сударыня… Вс три раза, когда Геньйолетъ встрчалъ барона, высокій господинъ выходилъ изъ домика подъ горою, прямо противъ камня, который здсь зовутъ Головой-Негра.

— Это домъ Готлиба, сказалъ фан-Прэттъ: — добрый малый, который еще въ мое время былъ блутгауптскимъ васалломъ.

— Ну, такъ тутъ-то, вроятно, и скрывается баронъ, прибавилъ Рейнгольдъ.

Фан-Прэттъ открылъ свое бюро и положилъ туда тщательно-связанную пачку.

Яносъ, не говоря ни слова, пошелъ къ двери.

Кавалеръ Рейнгольдъ открылъ-было ротъ, чтобъ спросить что-то, но Малютка сильно пожала ему руку.

— Молчите! прошептала она:— онъ идетъ за своими пистолетами…

Когда Маджаринъ вошелъ въ переднюю, Клаусъ вышелъ оттуда въ противоположную дверь.

Съ прихода Рейнгольда, Клаусъ былъ тутъ и подслушивалъ.

Онъ быстро сбжалъ съ лстницы и пустился по длинному корридору, соединявшему оба флигеля замка.

Въ конц корридора онъ отворилъ тяжелую дверь, выходившую на маленькій пустой дворъ, который съ одной стороны примыкалъ къ укрпленіямъ, а съ другой къ заднему фасаду капеллы.

Клаусъ безпокойно осмотрлся кругомъ. На двор никого не было. Онъ вошелъ въ развалившуюся капеллу, взлзъ на хоры, отворилъ маленькую дверцу, приходившуюся за алтаремъ, и спустился по сырой подземной лстниц въ склепъ, гд стояли гробницы Блутгаупговъ.

Блдный свтъ лампадки, стоявшей на одной изъ гробницъ, освщалъ статуи графовъ, лежавшихъ съ сложенными на груди руками.

Клаусъ перекрестился.

— Вы здсь? прошепталъ онъ.

Отвта не было.

Гробница, на которой стояла лампадка, представляла три статуи изъ краснаго порфира, лежавшія рядомъ одна подл другой.

То были три сына Чернаго-Графа, т самые, которые, какъ говорила легенда, отъ времени-до-времени приходили на землю, чтобъ праздновать рожденіе или смерть Блутгауптовъ,— три красные человка.

— Вы здсь?.. повторилъ Клаусъ, едва переводя духъ отъ страха.

Отвта опять не было.

Но въ глубин склепа послышался глухой шумъ, и слабый свтъ лампы освтилъ три человческія фигуры…

III.
Сторожевая башня.

На другой день, въ четверкъ на четвертой недл поста, назначенъ былъ знаменитый маскарадъ, о которомъ гельдбергскіе гости мечтали съ самаго прізда.

Парижане, расположившіеся въ Обернбург, Эссельбах и другихъ городахъ, торжествовали въ этотъ день. Имъ было холодно, и кислая капуста прілась, билеты, купленные большею частію по дорогой цн, до-сихъ-поръ давали имъ только право любоваться издали великолпіемъ Гельдберга: жаловаться собственно было не на что, потому-что все было прекрасно, роскошно, величественно, но они начали замчать, что изъ всего этого для нихъ не было ничего, и что они жили остатками блюдъ, приготовленныхъ для привилегированныхъ гостей, что они служили только декораціями, прибавленіями къ празднику. Ихъ приглашали только, когда надо было имть свиту, наполнить театральную залу, составить толпу. Они не заставляли упрашивать себя и являлись по первому звонку, чтобъ вазнаградить чмъ-нибудь свои протори и убытки, ихъ принимали прекрасно, но проходила нужда — и про нихъ забывали.

Щекотливе всего было то, что въ этихъ сосднихъ городкахъ они смшивались съ различными приглашенными изъ Франціи торговцами, доставлявшими для праздника все необходимое. Львы и львицы втораго разряда сталкивались, увы! съ портными, парикмахерами и модистками!

Но въ этотъ благополучный четверкъ, аррьергардъ гостей будетъ за все вознагражденъ, вс приглашены на балъ, нтъ боле различія между привилегированными и приглашенными extra muros!

Этотъ гостепріимный балъ, и завтра еще большая охота съ факелами — могли вознаградить за много дней досады и ожиданія.

— Ахъ! это прекрасно!.. это прекрасно!.. Ахъ, милый, — или милая,— какъ жаль, что вы не видли этого!.. Такіе случаи рдки!

И описанія! и разсказы! и цлый романъ! Чудеса видли, можно поговорить: это честь длаетъ. Кто станетъ допытываться, сидли ли въ креслахъ въ зал, или стояли у двери въ переднюю?..

Въ замк съ самаго утра все зашевелилось. Въ корридор бгали озабоченные слуги и запыхавшіяся камеристки, каждый готовилъ все заране, то была борьба внутренняго съ вншнимъ, и дамы вооружались съ ногъ до головы для этой борьбы роскоши и кокетства.

Что касается до самаго дома Гельдберга, то вс приготовленія къ балу были совершенно окончены, все было готово, и зала, запертая наканун, скрывала свои невиданныя чудеса великолпія.

Впрочемъ, гельдбергскіе люди не были праздны, хотя вс мры были приняты заране, но у нихъ все-таки оставалось много заботъ.

Нкоторые изъ приглашенныхъ, самые почетные, пріхали только наканун маскарада. Отъ-того произошло страшное затрудненіе, потому-что замокъ былъ полонъ съ верху до низу.

Тутъ случилось маленькое приключеніе, породившее въ лакейскихъ странные толки, эхо которыхъ дошло и до компаньйоновъ.

Слдовало помстить одного господина безсемейнаго, который весьма-любезно объявилъ, что удовлетворится малйшимъ уголкомъ.

Прекрасно, но надо отъискать такой уголокъ.

Обратились къ кавалеру Рейнгольду, и онъ обозрлъ вс невозобновленныя комнаты, но вс он были заняты: нигд не оставалось мста.

Въ крайности, кавалеръ заговорилъ о забытой комнат въ верхнемъ этаж сторожевой башни, гд нкогда старый Гюнтеръ занимался таинственными опытами.

Въ числ слугъ, двое или трое были временъ графовъ, и потому гельдбергскій людъ зналъ вс легенды о погасшемъ род Блутгауптовъ.

Большая часть парижской прислуги совершенно не довряла этимъ стариннымъ исторіямъ, но чортъ отъ-того ничего не терялъ.

Посл легенды о трехъ красныхъ человкахъ, первое мсто занимали разсказы о томъ, какъ послдній графъ, съ помощью чорта, добывалъ золото въ сторожевой башн.

Эта фантастическая исторія распространилась еще боле потому, что въ послдніе два или три дня разнесся слухъ, будто душа Блутгаупта зажглась на башн…

Когда посланный отъ Рейнгольда вошелъ въ переднюю и приказывалъ приготовить комнату въ сторожевой башн, то недоврчивыхъ не нашлось ни одного.

Никто не думалъ идти наверхъ, подвергаться невдомымъ опасностямъ въ этомъ чортовомъ убжищъ.

Между-тмъ, надо было дйствовать.

Пять или шесть слугъ и столько же служанокъ, вооруженные палками и столовыми ножами, отправились по лстницъ стройною арміей.

На первомъ поворотъ лстницы еще улыбались, на второмъ поглядывали другъ на друга, на третьемъ каждый машинально сжималъ въ рукъ свое оружіе и чувствовалъ вліяніе черныхъ мыслей.

Лстница была освщена слабо.

На послднихъ ступенькахъ третьяго поворота батальйонъ остановился. Оставался еще одинъ этажъ.

Переговорили между собою, и когда пустились снова въ походъ, то сказать правду — къ стыду мужскаго ополченія, горничныя пошли впереди.

Армія достигла маленькой дверцы, на которой видны были слды какой-то надписи.

Горничныя стали шарить, и одинъ изъ слугъ началъ пробовать ключи,— рука его сильно дрожала.

При шумъ перваго ключа, за дверью послышался какъ-бы шелестъ.

Вс поблднли.

Мужчины хотли вернуться, но камеристки, въ которыхъ любопытство преодолвало страхъ, стояли твердо.

Нина, хорошенькая горничная г-жи де-Лорансъ, вырвала у трусливаго лакея связку ключей и бодро заступила его мсто.

Пока они примиряли ключи, раздался, но на этотъ разъ уже явственно, стукъ разбитаго стекла.

Ключъ нашелся, замокъ щелкнулъ, ничто боле не удерживало двери. Нина ршительно толкнула дверь, но дверь не шевелилась.

— Чортъ сзади держитъ! прошепталъ голосъ на льстницъ.

— Помогите мн, сказала Нина:— стоитъ только толкнуть… Горничныя, посл минутнаго раздумья, робко толкнули дверь. Дверь стояла плотно.

— Надо ломать! сказала камеристка г-жи де-Лорансъ.

Эта мысль была принята съ истиннымъ энтузіазмомъ, вс побжали за ломомъ: нашли ломъ, но никто не вернулся къ двери.

Кавалеръ Рейнгольдъ, услышавъ объ этомъ, съ презрніемъ пожалъ плечами и приказалъ послать за рабочими.

Пошли за рабочими, и вс узнали о страшной исторіи, какъ за дверью слышенъ былъ шумъ и какъ кто-то держалъ ее изнутри.

Охотниковъ на осаду не нашлось ни одного.

Новому гостю отдали комнату Фиселя, а сторожевую башню оставили въ поко до завтра.

Странное дло! около полудня Клаусъ отправился по винтовой лстниц, хотя его никто не просилъ.

Онъ несъ корзинку, наполненную, вроятно, състными припасами.

Онъ, конечно, зналъ завтное слово, потому-что дверь отворилась передъ нимъ даже безъ ключа.

Когда онъ возвращался, корзинки уже съ нимъ не было.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

День прошелъ, вечеромъ, когда къ замку подъзжали первыя кареты съ второклассными гостями, г-жа де-Лорансъ была въ своей спальн одна съ Жозефиною Батальръ, которая — уже дня два или три, какъ пріхала изъ Парижа. Съ-тхъ-поръ, г-жа де-Лорансъ удалила отъ себя и Нипу и другую камеристку, и велла приготовить для Батальръ кровать въ сосдней комнат.

Тампльская торговка привезла съ собою ребенка, котораго называла своею дочерью.

Это было хорошенькое, болзненное, кроткое существо, въ замк видли ее только одинъ разъ при прозд, съ-тхъ-поръ, она не выходила изъ комнаты Батальръ.

Сара еще не кончила своего бальнаго туалета, при которомъ Батальръ безъ урона занимала мсто двухъ камеристокъ.

Чтобъ придать балу боле характеристики, гости заране сговорились о костюмахъ.

Сара и сестра ея Эсирь принадлежали къ кадрили, составленной изъ главныхъ лицъ ‘Тысячи и Одной Ночи’, на ней была богатая вышитая куртка прекрасной Зобеиды и кашмировое платье, убранное каменьями, изогнутый кинжалъ вислъ на пояс, не доставало только высокаго тюрбана, на который Батальръ прикалывала великолпный фермуаръ.

Малютка въ ожиданіи сидла передъ зеркаломъ. Этотъ костюмъ такъ гармонировалъ съ ея восточной красотой, что Батальръ смотрла на нее съ удивленіемъ и гордостью…

Глаза Малютки были обращены на зеркало, но она не видла себя, мысль ея была далеко отъ праздника. Она мечтала, и мечта ея была грустна въ эту минуту: тонкія, черныя какъ агатъ, брови ея по временамъ двигались, на губахъ скользила злобная, дкая улыбка.

Комната ея была убрана со вкусомъ, по нисколько не напоминала эротическаго великолпія ея парижскаго будуара. Чрезъ отворенную дверь видна была комната г-жи Батальръ, и въ ней дв кровати, изъ которыхъ одна скрывалась до половины за длинными спущенными занавсками.

Взоръ Сары часто обращался къ этой кровати, и тогда выраженіе лица ея смягчалось даже до нжной любви.

— Вотъ тоже, сказала Батальръ, примряя тюрбанъ на рук: — такую вещь не въ каждомъ парижскомъ магазин найдешь!.. Надюсь, моя дорогая госпожа не будетъ сожалть о своихъ двухъ жеманныхъ горничныхъ!

— Нтъ, разсянно отвчала г-жа де-Лорансъ.

— А-га!.. примряйте-ка?

— Нтъ еще, сказала Сара:— успю.

— А! еслибъ я была на вашемъ мст, какъ бы торопилась я посмотрть на все это!.. Стоитъ ли хлопотать, Господи! какъ подумаешь! вотъ, вдь, когда мой Политъ выйдетъ въ своей роли, надо будетъ взглянуть на него!

— Увидимъ, душа моя.

— Ахъ, сударыня! онъ хорошъ будетъ въ своемъ огромномъ плащ… Онъ не глупъ, Политъ, хоть и кажется съ перваго раза…

Малютка встала и, не отвчая, вышла въ комнату Батальръ, освщенную одной свчой, стоявшей на стол. Сара подняла занавску и открыла лицо спавшей двочки.

То была наша тампльская знакомка: Ноно, бдная служанка добряка Араби.

Она спала, положивъ головку на худощавую руку. Лицо ея было очень-блдно, только на выпуклостяхъ щекъ виднлись два ярко-красныя пятна.

Дыханіе ея было ровно, но тяжело, можетъ-быть, это вліяніе сна, она, казалось, страдала…

Но какъ прекрасна она на этой блой постели! какъ красивы эти длинные волосы, разбросанные по кисейной подушк!

Черты ея лица были чрезвычайно-нжны и напоминали Сару, больно было думать, какая страшная судьба прежде тяготла надъ этимъ прекраснымъ, слабымъ созданіемъ!

Сара съ упоеніемъ смотрла на нее сложивъ руки, какъ-будто слова молитвы невольно ложились на разсянно-полуоткрытый ротъ.

— Скрывать всегда!.. всегда! шептала она: — такъ, есть муки безконечныя!..

Батальръ шла за нею на цыпочкахъ, чтобъ не разбудить ребенка.

— Не знаю, сказала Сара съ опечаленнымъ видомъ: — теперь она, кажется, еще болзненне… Докторъ Сольнье былъ?

— Жду его, отвчала Батальръ: — ну, да въ эти лта всегда есть средства помочь!.. А если двочка узнаетъ, что она дочь знатной дамы,— это ее такъ оживитъ, что чудо! вдругъ выздороветъ.

— Когда же она узнаетъ это? прошептала г-жа де-Лорансъ, опустивъ голову.

— Ахъ, Господи!.. голубчикъ — хоть дьяволъ будь, такъ не долго удержится.

Сара сложила руки, грудь ея сильно подымалась подъ роскошнымъ нарядомъ.

— Есть проклятіе надо мною! сказала она тихимъ голосомъ: — ничто мн не удается!.. Бды скопляются вокругъ меня… и какая-то таинственная рука противится исполненію моихъ желаній… Если есть Божество!..

Она остановилась и провела рукою по лбу.

— Когда я писала къ теб, продолжала она: — чтобъ привезти ребенка, я думала, что къ твоему прізду все кончится… Господинъ де-Лорансъ былъ въ такомъ положеніи, что оба доктора признали крайнюю опасность… Но странная эта болзнь… На другой день ему стало лучше, нежели когда-нибудь… И кто знаетъ, можетъ-быть, мы вс умремъ прежде его!

— Ну, ну! сказала Батальръ.

Малютка покачала головой.

— У меня никогда не было предчувствій, проговорила она: — я всегда смялась надъ необъяснимыми вещами, но въ эту недлю сны мучатъ меня… приходятъ въ голову небывалыя мысли… Мн длается страшно!

— Лихорадочка… отвчала торговка.

— Можетъ-быть, не то ли это, что называютъ угрызеніями совсти!.. говорила г-жа де-Лорансъ какъ-бы самой-себ.

У Батальръ не было иныхъ утшеній, она замолчала.

Малютка также замолкла, наклонилась надъ спящей дочерью и поцаловала ее въ лобъ.

— Какой жаръ у нея! продолжала она.— А! это отъ-того, что она столько перетерпла!.. Если я лишусь ея, знаете ли, что я буду самая несчастная женщина… потому-что буду причиною ея смерти?

— Гм!.. оно немножко-такъ! отвчала Батальръ.

Сара съ отчаяніемъ взглянула на нее.

— Нтъ… о! нтъ! бормотала она:— не я… Разв не знала ты, какъ я люблю ее?

— Изволите ли видть, сударыня…

— Ты хочешь убить меня?.. Но она не умретъ!.. она такъ молода! Это ребенокъ!.. Ахъ, какъ счастливы т матери, которыя умютъ молиться!.. говорила она, опустивъ руку на распущенные волосы дочери.— Юдиь! Юдиь! мое милое сокровище!.. какъ охотно пожертвовала бы я своимъ богатствомъ, чтобъ возвратить теб жизнь и силы!

На полуоткрытыхъ губахъ Галифарды явилась игривая улыбка.

— Она какъ-будто слышитъ меня?.. вскричала въ восторг г-жа де-Лорансъ.— Взгляни: она уже не страдаетъ. Какъ хороша она будетъ черезъ годъ!.. Какъ глупо думать о смерти!

Въ это время кто-то постучался въ дверь комнаты.

— Это врно докторъ, сказала Батальръ.

Малютка поспшно удалилась въ свою комнату: предъ докторомъ нечего было длать у постели дочери тампльской торговки. Между-тмъ, чего бы не дала она, чтобъ слышать, что онъ скажетъ.

Она стала за дверью и прикладывала къ замочной скважин то ухо, то глазъ.

Докторъ вошелъ и сдъ у кровати ребенка. Сара видла, какъ онъ взялъ свчу, пристально посмотрлъ въ лицо Юдии, и нсколько минутъ изучалъ пульсъ, потомъ видла, какъ онъ покачалъ головою, какъ шевелилъ губами, но что говорилъ онъ — Сара не слыхала… но думала, что отгадала.

Докторъ отдалъ свчу Батальръ, еще посмотрлъ на Юдиь и поднялъ покрывало.

Сара вся превратилась въ зрніе, но Батальръ, случайно или умышленно, стала между дверью и кроватью,

Сара боле ничего не видла.

IV.
Разспросы.

— Давно болнъ этотъ ребенокъ? спрашивалъ докторъ Сольнье г-жу Батальръ.

— Да… отвчала Батальръ, неловко разъигрывая роль матери: — кажется, не такъ давно…

— Вы наврно не знаете? спросилъ удивленный докторъ.

— Чего?… ну, ужь!… смшно было бы, еслибъ я не знала. Сольнье, пощупавъ пульсъ спящей Ноно, поднялъ глаза на торговку.

— Лечилъ кто-нибудь ее въ Париж? спросилъ онъ.

— Да… нтъ… какъ же! отвчала Батальръ.

Сольнье не понималъ затрудненій этой женщины, и въ немъ родилось смутное подозрніе. Въ эту-то минуту Сара видла, какъ онъ покачалъ головою.

— Веселаго характера былъ ребенокъ?.. продолжалъ онъ, смотря на Юдиь.— Счастлива она была?

— Не очень, бдняжка! отвчала Батальръ.

— Она очень-больна! прошепталъ Сольнье.

Энергическое бранное слово сорвалось у Батальръ съ языка.

— Надо посмотрть грудь, сказалъ докторъ: — подержите свчу…

Слово грудь, произнесенное медикомъ, звучитъ страшно, раздираетъ сердце матери.

По какому-то теплому инстинкту Батальръ хотла скрыть отъ г-жи де-Лорансъ предстоявшую сцену: она стала между дверью и кроватью.

Докторъ Сольнье поднялъ одяло и приложилъ руку, а потомъ ухо къ груди спавшей двочки. Чтобъ пополнить свои наблюденія, онъ развязалъ снурокъ у рубашки Юдии, но, обнаживъ грудь, отступилъ съ нахмуреннымъ лицомъ.

— Это что такое? сказалъ онъ, указывая на синія пятна, испещрявшія грудь ребенка.

Свча дрожала въ рук Батальръ.

— Это вы? проговорилъ Сольнье съ видимымъ отвращеніемъ и негодованіемъ.

— Я? вскричала Батальръ:— еслибъ попался мн тотъ, кто это сдлалъ, я бы задушила его!

— Такъ ваша дочь не у васъ жила въ Париж?

— Мы не мильйонеры, ребенокъ былъ на мст… О! старый дьяволъ Араби!

Сольнье съ состраданіемъ смотрлъ на больную.

— Это не вы, сказалъ онъ, обращаясь къ Батальръ: — я увренъ… Надо быть звремъ дикимъ, чтобъ такъ истерзать это слабое созданіе!… Сегодня ночью нечего длать… я прійду завтра поутру.

Онъ пошелъ къ двери.

— Вы думаете, что это опасно? спросила торговка, провожая его.

— Она слаба! отвчалъ Сольнье: — но въ эти лта… Завтра увидимъ.

Онъ торопливо вышелъ, чтобъ избжать разспросовъ.

Сара вбжала въ комнату.

— Что онъ говорилъ? сказала она: — вспомни все, что онъ говорилъ, Жозефина, перескажи мн все слово въ слово!

— Господи! отвчала Батальръ:— эти лекаря, извстно, странные люди, немного отъ нихъ узнаешь…

— Но все-таки?…

— Говорилъ то, да с… глупости!

— Ахъ!.. ты мучишь меня! вскричала Сара.

— Ну! что вамъ надо?… сказалъ, что такъ прихворнула… что маленькая лихорадочка…

— Право?…

— Ну!… сказалъ, что двочка не крпкаго сложенія… мы это прежде его знали… но безпокоиться не объ чемъ.

— Онъ сказалъ это?

— Сказалъ.

Г-жа де-Лорансъ тяжело вздохнула. Глаза ея были устремлены на ребенка, и потому она не замтила на смломъ, по обыкновенію, лиц Батальръ нершимости и принужденія.

— Боже мой! сказала она, улыбаясь: — еслибъ ты знала, моя милая, какія глупыя мысли приходили мн въ голову, когда я была тамъ за дверью!… Мн казалось, что докторъ грозилъ чмъ-то… Эти минуты показались мн цлымъ вкомъ!

Она вдругъ остановилась и пристально посмотрла на Батальръ.

— Но отъ-чего онъ покачалъ головою? спросила она.

— Покачалъ головою?… повторила торговка.— Ахъ, да! помню, эти доктора изъ всего сдлаютъ Богъ-знаетъ что… подушечка лежала низко, онъ поднялъ.

Сара опять обратилась къ дочери. Сонь ребенка быль спокоенъ въ эту минуту, — Малютка не смла поцаловать ее, чтобъ не разбудить, но она ласкала ее взоромъ.

— Какъ подумаю, шептала она: — что сейчасъ могла услышать всть, которая убила бы меня! и что, вмсто того, такая радость!— вдь ты, конечно, не обманываешь меня, милая Батальръ?… ты правду мн сказала?— Впрочемъ, разв я сама не вижу?… Посмотри, она точно улыбается, и личико такое свжее стало!…

Торговка искала въ голов какого-нибудь отвта, но напрасно, употребляла вс усилія, чтобъ казаться веселой, но была какъ на иголкахъ.

— Кончили бы вы свой туалетъ, сказала она, желая положить конецъ этой сцен.

Малютка забыла про балъ, она печально посмотрла на свой костюмъ.

— Какъ бы охотно осталась я здсь на всю ночь! сказала она:— смотрть на нее!… сидть у ней!… отгадывать ея сны…

Она медленно отодвинула свои кресла: потомъ, какъ-бы обрадовавшись блеснувшей мысли, снова подошла къ постели.

— Я все думаю, сказала она: — зачмъ докторъ открывалъ одяло?…

— Я не видала… проговорила торговка съ возрастающимъ смущеніемъ.

— А я видла, продолжала Сара: — но ты помшала мн видть больше.

Пальцы ея сжимали одяло съ какою-то завистью.

— Мы длаемся дтьми, когда любимъ, говорила она: — мн хочется посмотрть ея маленькую, блую шейку!… ея голыя ручки розовыя!… Я никогда еще не видла… у своей дочери.

Она сдлала движеніе, чтобъ поднять одяло.

Батальръ бросилась, чтобъ остановить ее.

— Полноте, сударыня, здсь холодно, а ребенокъ въ поту!

— Холодно?… повторила Сара: — отъ-чего же мн жарко, когда я почти раздта?… Впрочемъ, взглянуть недолго!…

Батальръ положила руки на одяло, которое Сара хотла поднять.

— Пусти, сказала г-жа де-Лорансъ съ легкимъ нетерпніемъ: — пусти!

Торговка не шевелилась.

Брови Сары слегка наморщились, на лиц выразилось безпокойство.

— Пусти! сказала она нсколько повелительнымъ голосомъ.

И, какъ торговка не повиновалась, то она прибавила уже измнившимся голосомъ:

— Ты заставляешь меня подозрвать несчастіе… Пусти, говорю я!

— Послушайте, бормотала Батальръ:— когда у дтей такая лихорадка… не надо… почемъ я знаю?…

Эта фраза окончилась глухимъ шипніемъ.

Сара повторила приказаніе.

Батальръ не смла противиться, но, сложивъ руки, машинально шептала:

— Пожалуйста… поврьте мн… не смотрите!…

Это значило дуть на огонь, чтобъ погасить его.

Энергическимъ жестомъ Сара подняла одяло, по оно тотчасъ опять упало изъ оцпенвшей руки ея.

Она увидла синія пятна, покрывавшія шею и руки Галифарды. Она сначала поблднла, потомъ лицо ея побагровло и вдругъ опять покрылось смертною блдностью.

Сара тряслась всмъ тломъ, черты прекраснаго лица ея судорожно сжимались, глаза горли, она была такъ страшна, что сама Батальръ задрожала.

— Я говорила вамъ…

Суровый жестъ Сары остановилъ ее.

Послдовало долгое молчаніе, г-жа де-Лорансъ снова подняла одяло, чтобъ разсмотрть пятна, и по-мр того, какъ всматривалась, мускулы лица ея медленно удлинялись, вки быстро подымались и опускались, дв горячія слезы скатились на щеки.

Въ одно мгновеніе, эти слезы исчезли, и глаза заблестли страшнымъ огнемъ.

— Кто это сдлалъ?… проговорила она глухимъ, хриплымъ голосомъ.

Батальръ колебалась. Г-жа де-Лорансъ схватила ея руку и сильно сжала ее.

— Кто это сдлалъ? повторила она изступленнымъ голосомъ.

Торговка пробормотала имя… Араби.

Зубы Малютки заскрипли, она выпустила руку Батальръ, на которой остались отпечатки ея пальцевъ.

— Араби!.. повторила она съ невыразимой яростью: — Араби!… Араби!!…

Она прижала сжатые кулаки къ голов своей.

— Тигръ… Тигръ! говорила Сара въ бшенств:— и нтъ его здсь! не могу я отмстить ему!

Глаза ея обратились на ребенка, который съ полуоткрытымъ ртомъ слабо стоналъ, потому-что холодъ охватывалъ его обнаженную грудь.

Сара опустилась на колни, безпредльная скорбь пересилила ея злобу. Она прижала голову къ постели и какъ-бы предалась отчаянію.

Странно было видть этотъ кокетливый костюмъ, возбуждавшій соблазнительныя мысли, и слышать глухіе, болзненные стоны отчаянной матери.

Торговка не смла ни промолвить слова, ни шевельнуться. Ребнокъ закашлялъ — Сара вдругъ поднялась. Она молчала, но въ лиц ея выражалась глубокая, боязливая скорбь, — и вдругъ глаза ея загорлись.

— Араби! сказала она: — о! я найду его… Но не онъ одинъ!… я отомщу за нее!

‘Это онъ, онъ не хотлъ! онъ заставилъ меня затворить ей двери моего дома!.. Безъ него не попала бы она въ когти этого чудовища?.. А! я думала, что нельзя боле ненавидть его!’

Она обернулась и пошла къ своей спальн.

— Пойдемъ, милая, сказала она не дрожавшимъ уже голосомъ:— я замшкалась… окончи мой туалетъ.

Батальръ думала, что все ей грезится. Это спокойствіе, такъ быстро смнившее страшную злобу, окончательно сбило ее съ толка.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Туалетъ Сары былъ конченъ, она взглянула въ послдній разъ въ зеркало и улыбнулась. На лиц ея ужь не было и слдовъ недавней печали. Она была прекрасне, нежели когда-нибудь, и, конечно, никто бы не отгадалъ, что длалось у нея на сердц. Только по-временамъ изъ-подъ длинныхъ рсницъ блестлъ суровый взглядъ.

Она вышла изъ комнаты, не сказавъ ни слова Батальръ.

Докторъ Сольнье занималъ комнату подл г. де-Лорансъ.

Сара вошла къ нему.

— Докторъ, сказала она:— я въ страшномъ безпокойств.

Сольнье, удивленный этимъ нежданнымъ посщеніемъ, молча подалъ ей стулъ.

Мы уже знаемъ, что молодой врачъ считалъ ее ангеломъ кротости и добродтели.

— Я пришла просить вашего совта, продолжала Сара, опускаясь въ кресла.

— Для себя, сударыня?

— Нтъ, — я все о моемъ бдномъ Леон, который постоянно страдаетъ и которому мы не можемъ помочь.

— Надо надяться, сударыня… началъ докторъ.

— Чтобъ не забыть, прервала Малютка съ живостію человка, поймавшаго блеснувшую мысль на лету: — очень-рада, что могу обратиться къ вамъ съ вопросомъ… Мы сейчасъ возвратимся къ настоящему предмету моего посщенія.

— Къ вашимъ услугамъ, отвчалъ Сольпь.

— Садитесь тутъ, подл меня, докторъ… Вы были сегодня вечеромъ у этой женщины, которую я недавно взяла къ себ?

— Съ четверть часа не боле, какъ я пришелъ отъ нея.

— Бдная Батальръ!.. Вотъ уже нсколько лтъ, какъ она мн служитъ, и я особенно интересуюсь ею… Вы видли ея дочь?

— Да, сударыня.

— Ну, докторъ, продолжала Сара незамтно-измнившимся голосомъ: — со мною вы можете быть откровенны… Бдной матери нельзя всего говорить… Но я…

Она остановилась и продолжала съ усиліемъ, которое, впрочемъ, трудно было замтить:

— Я, вдь, не мать: отъ меня нечего скрывать.

— Зачмъ же бы мн и скрывать отъ васъ? отвчалъ Сольнье, ничего не подозрвая.

— Безъ-сомннія… сказала Малютка, притворяясь хладнокровною.— Это до меня не касается, я только принимаю участіе въ этой несчастной женщин.

— У васъ, сударыня, превосходное сердце!..

— Что вы думаете о малютк?

Сольнье покачалъ головою, Сара готова была потерять надъ собою власть. Она ждала приговора на жизнь или смерть для себя.

— Я опечалю васъ, сударыня, продолжалъ докторъ: — потому-что вы принимаете участіе въ матери… бдный ребенокъ чахнетъ отъ грудной болзни.

Глубокое отчаяніе, давившее душу Сары, не отразилось на блдномъ лиц ея. Она смотрла холодно, ни одинъ мускулъ не шевельнулся у ней.

— Но… сказала она медленно, равнодушнымъ тономъ: — есть, конечно, надежда спасти ее?

— Нтъ, отвчалъ докторъ.

Голова Сары опустилась на грудь.

— ‘Какъ она добра и сострадательна!..’ думалъ докторъ, глядя на нее.

Съ минуту Сара оставалась въ этомъ положеніи, подавленная нмою скорбію. Потомъ необыкновенная сила ея воли взяла верхъ.

— Зачмъ думать о несчастіи другихъ, сказала она:— когда сами мы въ такомъ жалкомъ состояніи!.. Докторъ, меня мучатъ сомннія… Глядя на себя въ бальномъ наряд, я чувствую угрызеніе совсти… Въ эти веселыя для меня минуты, мой бдный Леонъ страдаетъ…

— И постоянно эта мысль! шепталъ докторъ.— О! вы его сильно любите, сударыня!

— Люблю ли я его! отвчала Малютка, сложивъ руки и поднявъ глаза къ небу: — послушайте, я скажу вамъ, что меня привело сюда… Это, можетъ-быть, глупость, но я перестала жить стхъ-поръ, какъ эта мысль пришла мн въ голову… Когда имъ овладваютъ эти страшные припадки и нтъ никого подл него…

— Это невозможно! прервалъ докторъ.

— О! дайте мн кончить… я такъ несчастна, когда эти мысли меня преслдуютъ… Если случится, что онъ будетъ звать къ себ, и никто не услышитъ его слабыхъ криковъ!..

— Это невозможно, сударыня, повторилъ докторъ:— вы пугаете себя воображаемыми опасностями… Жерменъ, слуга г. де-Лорансъ, такъ преданъ ему… онъ понимаетъ, какая отвтственность лежитъ на немъ.

Малютка не могла удержать нетерпливаго движенія.

— Но наконецъ?.. сказала она настойчиво.

— Вы ставите меня въ затруднительное положеніе, отвчалъ докторъ съ явнымъ смущеніемъ: — съ своей стороны, я нисколько не безпокоюсь… а впрочемъ, мой отвтъ необходимо долженъ усилить ваши опасенія…

— Такъ есть опасность?.. тихо проговорила Малютка, притворяясь чрезвычайно-испуганною.

— Опасности нтъ, потому-что фактъ невозможенъ, сказалъ докторъ съ убжденіемъ: — но, прибавилъ онъ голосомъ не столь твердымъ:— если это возможно…

Онъ боялся кончить.

— Ну?.. сказала Сара.

— Ну!.. было бы опасно!..

— Очень-опасно?..

— Внезапная смерть!

Г-жа де-Лорансъ глубоко вздохнула — это могъ быть вздохъ испуга…

V.
Женское оружіе.

Жерменъ, каммердинеръ г-на де-Лорансъ, не имлъ отвращенія отъ рейнскаго вина.

Прошло нсколько минутъ посл визита къ доктору, Малютка употребила ихъ какъ слдуетъ.

Она была въ комнат своего мужа. Жермена не было, онъ воспользовался присутствіемъ Сары и спустился въ людскую, чтобъ взглянуть на живыхъ людей: — тутъ встртился онъ съ Малу, который былъ дивный товарищъ во всемъ и, казалось, ждалъ его.

Малу подружился со всми въ замк: — съ старыми служивыми легко дружатся.

Откупорили фляжку. Бдный Жерменъ! онъ день и ночь сидлъ на привязи и подобные случаи удавались рдко…

Малютка стояла, опершись на карнизъ камина, и по очереди грла свои ножки, обутыя въ вышитыя жемчугомъ туфли.

Можно было подумать, что она нарочно выбрала эту позу, чтобъ выказать вс прелести своего стана и лица.

Биржевой агентъ смотрлъ на нее съ упоеніемъ.

Онъ всталъ съ постели съ утра, кризисы его возвращались не такъ часто: пребываніе въ замк было для него, сравнительно, счастливе, Сара казалась кроткою и онъ по-видимому находилъ наслажденіе въ жизни, надялся на выздоровленіе.

Сар становилось жаль его, любовь иногда приходитъ и такимъ путемъ. Но вс его прошедшія страданія еще были недостаточной цной любви Сары.

Глядя на нее, такую красавицу, онъ чувствовалъ жизнь въ сердц, кровь разгорячалась въ его жилахъ, онъ молодлъ и крпъ.

— Какъ вы добры, что пришли ко мн! сказалъ онъ: — я не надялся васъ видть, Сара.

— Не-уже-ли бы я пошла на балъ, не увидвъ васъ? отвчала она.

Но подъ этой привтливостью таилась какая-то другая мысль, Сара хотла улыбаться, но въ этой улыбк было — странно — что-то желчное…

Биржевой агентъ видлъ въ ней только безпримрную доброту, и красоту, длавшую изъ него раба.

— Такъ вы уже не ненавидите меня, Сара? прошепталъ онъ, вызывая нжное слово.

— Нтъ, отвчала Малютка.

Этого слова было очень-мало, а между-тмъ душа г. де-Лоранса была полна радости.

Будущность! будущность!— Ненависти уже нтъ, любовь прійдетъ… о! какъ упоительна любовь посл такихъ долгихъ мученій!

Лорансъ улыбнулся, потомъ лицо его отуманилось.

— Вы будете очень-хороши на этомъ бал, сказалъ онъ: — и я васъ не увижу… Я часто повторялъ вамъ, но всегда правду, Сара: этотъ костюмъ боле всего идетъ къ вамъ, вы еще никогда не были такъ прекрасны!

Малютка кокетливо поправила свой тюрбанъ.

— Лесть!.. сказала она.

— Нтъ, о! нтъ!.. Вс, кто васъ видитъ, должны обожать васъ… и на этомъ вечер вы, Сара, будете прекрасны для всхъ, кром меня…

Онъ всталъ, какъ-бы желая испытать свои возвращавшіяся силы, колни его не дрожали.

— Еслибъ я смлъ, робко произнесъ онъ: — я бъ признался вамъ въ своемъ глупомъ намреніи, Сара… Мн хочется идти на балъ…

— Почему же нтъ? отвчала Малютка разсянно.

— О! вы не подумали, продолжалъ биржевой агентъ: — вы добры, а присутствіе бднаго больнаго испортило бы ваше удовольствіе.

Сара взглянула на г-на де-Лоранса.

— Нтъ, сказала она: — ваше присутствіе доставило бы мн особенное удовольствіе… Если вы чувствуете себя въ силахъ, приходите.

Биржевой агентъ колебался.

— Я прошу васъ, ласково прибавила Малютка.

Лорансъ поцаловалъ ея руку съ восторженною благодарностью.

— Благодарю!.. благодарю! говорилъ онъ: — вы ангелъ доброты… но надо имть костюмъ.

— Больному!.. отвчала Малютка: — впрочемъ, у васъ прекрасный халатъ… надньте маску…

— Дйствительно, дйствительно! отвчалъ биржевой агентъ.

Онъ бросился, въ полномъ смысл этого слова, къ своему кабинету.

Малютка слдила за нимъ глазами, и брови ея наморщились.

Чрезъ нсколько минутъ, Лорансъ возвратился.— Широкій халатъ скрывалъ его худощавость, лицо его сіяло удовольствіемъ, онъ былъ прекрасенъ, выпрямился и нисколько не походилъ на больнаго.

Малютка скрыла дкую улыбку, невольно явившуюся на ея лиц.

— Пойдемте, сказала она: — пора.

Сара подала руку биржевому агенту, и они вышли.

Вмсто того, чтобъ идти къ зал, Малютка шла въ свою комнату.

И, чтобъ объяснить это, она сказала:

— Я забыла свой веръ, да притомъ вамъ надо дать маску.

Батальръ отворила дверь, Малютка сдлала ей знакъ, чтобъ она удалилась, и какъ торговка хотла идти въ свою комнату, то Сара сухимъ, повелительнымъ тономъ сказала ей:

— Не туда!.. Эсирь врно ждетъ меня, прибавила она, опомнившись.— Ступайте, милая, скажите, что я сейчасъ явлюсь.

Биржевой агентъ остался наедин съ своею женой, они сли рядомъ.

Знавшіе г-жу де-Лорансъ догадались бы, всмотрвшись въ ея лицо, что въ ней разъигрывалась гроза. По-временамъ, губы ея сжимались и блднли, брови шевелились, какъ-бы стремясь сдвинуться. Она опускала вки, чтобъ скрыть невольно-блествшій въ глазахъ огонь.

Агентъ, видлъ только ея красоту и улыбку.

Сара, казалось, удерживалась и чего-то ждала. Она длила свое положеніе съ тою скупостью кошки, которая бережетъ наслажденіе послдняго удара.

Сердце ея было исполнено ненависти, она и сама страдала, ей нужно было употребить вс усилія, чтобъ сохранить спокойную наружность. Въ этотъ вечеръ, страшныя язвы открылись на самой чувствительной части ея сердца: она страдала и хотла мучить другихъ.

— Леонъ, сказала она, откинувъ голову къ спинк кушетки: — ты кажешься десятью годами моложе сегодня.

— Я не разъ говорилъ теб, Сара, отвчалъ биржевой агентъ: — что ты владычица моей жизни и можешь сдлать чудеса своимъ ко мн состраданіемъ.

Малютка погнулась впередъ и положила свою бленькую ручку на плечо мужу.

— Такъ я теб причинила много страданій?.. шептала она, — между-тмъ, какъ изъ-подъ длинныхъ рсницъ ея сверкало злобное пламя.

— Страданій?.. О! да, я много страдалъ!.. Но разв это твоя вина, Сара?.. Зачмъ я не умлъ теб нравиться!

— Бдный Леонъ! продолжала очаровательница, слегка касаясь его волосъ, — а ты прекрасенъ!.. Гд жь были у меня глаза, и чего не достаетъ теб?

Лорансъ не зналъ, врить ли ушамъ своимъ, не сонъ ли это?— Онъ боялся проснуться.

Сара, улыбаясь, наклонилась къ нему.

— Боже мой! продолжала она: — ты молодъ… намъ еще было бы время вознаградить прошедшія мученія.

— О!.. вскричалъ биржевой агентъ: — еслибъ Богъ ниспослалъ мн такое блаженство!

— Знаемъ ли мы самихъ-себя, продолжала Сара легкимъ, убаюкивающимъ голосомъ: — знаемъ ли мы, что у насъ длается на душ?.. Я часто спрашиваю себя и остаюсь безъ отвта… спрашиваю себя, Леонъ, ненавижу ли я тебя, или люблю.

Ужасъ и надежда поперемнно выражались на лиц де-Лоранса.

— Женщина — странное существо!.. говорила Сара еще боле-мечтательнымъ тономъ.— Мы часто поражаемъ свой кумиръ, Леонъ… Во мн есть голосъ, который часто произноситъ твое имя…

Томный взоръ ея былъ полонъ нжности… Лорансъ пьянлъ.

— А если я люблю тебя?.. спросила она, подставляя свой лобъ къ губамъ мужа.

— Боже мой!… Боже мой! бормоталъ биржевой агентъ въ восторг.

Сара улыбалась.

Лорансъ наклонялся къ ней тихо, ротъ его округлялся, — онъ ршался поцаловать…

Сара еще улыбалась, но едва Леонъ коснулся губами до ея лба, она вспрянула, какъ соскочившая съ шпеньки стальная пружина.

Малютка стояла передъ мужемъ, который уже не могъ узнать ее: такъ сильно измнилось выраженіе ея лица. Улыбка ея сдлалась злобна, жестоко насмшлива, глаза были неподвижны, безчувственны, все выражало ненависть холодную, долгую, непреклонную.

— Какъ вы безразсудны! сказала она:— такъ вы все забыли!..

Голова биржеваго агента упала на грудь, изъ которой вырвался тяжелый стонъ.

— Вы забыли о ребенк! продолжала Сара: — такъ вы боле не помните, что поразило меня въ сердце, и что я еще ничего не прощала въ моей жизни!

Она гордо подняла прекрасную, какъ трагическій ужасъ, голову, голосъ ея былъ еще тихъ, но пронзителенъ.

— Я думалъ, бормоталъ Лорансъ: — что вы наконецъ сжалились…

— Жалость!.. повторила она, схвативъ его за руки: — что значитъ это слово на вашемъ язык?… Пойдемте!

Она сдернула его съ кушетки и повела въ комнату Батальръ.

Остановившись передъ кроватью, она протянула руку и указала на блдное лицо Галифарды.

— Жалость!.. повторила она: — смотрите!

Биржевой агентъ стоялъ, какъ пораженный громомъ, мысли мшались въ голов его, онъ смотрлъ то на двочку, то на Сару.

Потомъ потухшій взоръ его вдругъ зажегся слпою злобой.

Онъ потерялъ разсудокъ.

Онъ узнавалъ ребенка по сходству съ матерью.

То было какъ-бы первое звено въ цпи обрушившихся надъ нимъ несчастій.

Только одно существо ненавидлъ онъ въ этомъ мір — дочь Сары. Безсмысленно протянулъ онъ судорожно-сжатыя руки къ постели…

Но Сара стала передъ нимъ и съ силою мужчины удержала его. Лорансъ даже не пытался противиться.

— Пятнадцать лтъ страдаетъ она! говорила Малютка, обратившись къ ребенку съ внезапно-умиленнымъ взоромъ: — пятью годами больше, нежели вы, сударь… а чмъ заслужила она эти страданія?

Лорансъ не отвчалъ и, казалось, едва понималъ.

— Ей пятнадцать лтъ, продолжала Сара:— дти несчастныя не ростутъ… т, которые никогда прежде не видали ея, говорятъ, что ей едва есть десять лтъ… Она столько плакала!.. Еслибъ вы дали ей мсто въ дом ея матери, она была бы теперь большая… о! большая… и какъ прекрасна была бы она!..

Лорансъ былъ неподвиженъ.

Сара отступила назадъ и стала у изголовья дочери, которая спала спокойно.

— Не знаю, помните ли вы, сказала Малютка: — Юдии было четыре года… я пришла къ вамъ, умоляющая, покорная, я просила сжалиться надо мною и ею… надо мною, какъ надъ жертвой низкаго обмана, надъ нею, потому-что она даже не знала несчастія своей матери!.. Вы были молоды, вы чувствовали, что сильне меня, и знали, что законная власть мужа надъ женою безотчетна…

‘Вы отвергли мою просьбу,— вы были непреклонны!..

‘Любили вы меня тогда? я думаю… Надо было подавить эту любовь, сударь!

‘Какъ безразсудны и глупы вы были! По вашему кодексу, вы имли право презирать меня, прогнать, — а вы еще боле привязались ко мн!..

‘Вспомните, сударь, что я только разъ въ жизни просила васъ, съ-тхъ-поръ, жребій нашъ былъ брошенъ, — я ни разу не произнесла имени моей дочери, въ глазахъ свта я была вашей преданной. любящей женою, только предъ вами однимъ иногда выказывала я ненависть, которая поселилась въ моемъ сердц, — только передъ вами, ни передъ кмъ боле… ни передъ кмъ, слышите ли вы, и судите, какъ я страдала! Я не могла обнаружить любви къ своему ребенку…’

Въ первый разъ пробжала легкая судорожная дрожь по лицевымъ мускуламъ биржеваго агента.

Чувствуя, можетъ-быть, приближеніе припадка, онъ обернулся, чтобъ уйдти въ свою комнату.

— Постойте! сказала Малютка.— Лорансъ повиновался.

Предъ этимъ несчастнымъ, который не защищался и былъ страдательно-покоренъ, можно было подумать, что гнвъ Сары опадетъ.

Но въ сердц этой женщины былъ какъ-бы неизсякаемый источникъ непреклонной твердости, притомъ, она была подл постели Юдии, Юдии, за которою возставалъ въ ней пронзительный голосъ совсти!..

Надо было кричать громко, чтобъ не слышать этого голоса.

То была роковая минута, она почти боялась ослабть, она нарочно растравляла свои раны, чтобъ усилить злобу. Она представляла себ роковыя пятна на тл своего ребенка, повторяла это слово, которое убивало вс ея надежды и становилось страшной казнью долгой, преступной жизни:— чахоточная!..

И, не смотря на отсутствіе противодйствія, злоба ея росла.

— Постойте! повторила она: — надо, чтобъ вы все узнали сегодня… Вы разорены, сударь, въ эту минуту, можетъ-быть, кредиторы продаютъ ваше имущество… Ну! а у меня нсколько мильйоновъ… и нельзя мн ничего сдлать, будьте покойны, я спрашивала, я знаю законы! Мои богатства такъ же далеки отъ васъ, какъ еслибъ они были зарыты на сто футовъ въ земл!

Лорансъ давно считался въ Париж однимъ изъ достойнйшихъ негоціантовъ. Не смотря на безукоризненное поведеніе, онъ видлъ, однакожъ, какъ кредитъ его падалъ съ каждымъ днемъ. Сара ничего не прибавила къ тому, что онъ зналъ онъ зналъ, что причиной его разоренія была жена его

Онъ былъ торговецъ и сынъ торговца, и потому паденіе для такого человка было боле, нежели разореніе безчестіе.

Онъ страдалъ такъ, что эта мысль не могла сильно увеличить ею горя, впрочемъ, Сара видла въ чертахъ его лица боле-явственныя содроганія, онъ оперся рукою на кровать Юдии.

— Это для нея, сударь, продолжала Сара, глядя съ нжностью на ребенка:— все богатство, собранное мною на вашъ счетъ,— оно для моей дочери, которая не ваша… Моя ненависть къ вамъ — это любовь къ ней… Не время ли перемнить роли? Вчера у васъ былъ домъ, который вы жестоко для нея затворили, завтра у нея будетъ дворецъ: — не прійдете ли вы къ намъ просить убжища?..

Биржевой агентъ сильне оперся на кровать.

У него начался припадокъ.

Слова Сары все боле и боле раздражали его напряженные нервы.

— У меня еще пока достанетъ силы дойдти до моей комнаты, сказалъ онъ:— поторопитесь… пусть не знаетъ свтъ, по-крайней-мр!..

Сара съ презрніемъ пожала плечами.

— Свтъ! прервала она: — вы очень-хорошо знаете, что свтъ глухъ и слпъ! У него есть глаза только для самообольщеній, и уши для лжи… Свтъ считаетъ меня вашимъ провидніемъ… если онъ увидитъ васъ мертваго у ногъ моихъ, на мою долю достанется ничтожная выгода его сожалнія… Подождите еще немного!

— Я не могу… не могу! бормоталъ Лорансъ, хватаясь посинлой рукою за кровать.

— Я хочу этого!

— Вы хотите убить меня?..

— Да, отвчала Малютка съ страшнымъ спокойствіемъ.

Она смотрла ему въ лицо, онъ качался, зрачки глазъ его тонули подъ дрожавшими вками.

Сара пристально, съ страшнымъ хладнокровіемъ слдила за ходомъ этой агоніи.

— Вы отгадали, продолжала она:— я хочу васъ убить!.. я давно хочу этого… и исполню.

Лорансъ хотлъ что-то сказать, но у него вырвалось только глухое хрипніе.

Сара одушевлялась своимъ чудовищнымъ дломъ: глаза ея постепенно разгаралисъ. Наступало бшенство.

— Я хочу васъ убить, повторяла она глухимъ голосомъ:— убить васъ!.. убить васъ!! О, какъ я отмщу за тебя, дочь моя! вскричала она, обращаясь къ Юдии съ восторженнымъ жестомъ: — смотри на него!.. ты будешь такъ счастлива, какъ онъ несчастливъ теперь!.. Ноги его гнутся подъ тяжестію его тла, а ты молода и сильна!.. Смотри, продолжала она, обращаясь къ ребенку, лицо котораго выражало только невинность и кротость:— смотри на этого человка, который сдлалъ теб столько зла!.. Онъ борется съ своею карой… а для тебя кончились дни страданій… ты будешь жить только счастьемъ… О! какъ я люблю тебя, дочь моя! и какъ ненавижу его!..

Лорансъ закачался и готовъ былъ упасть Сара бросилась, чтобъ поддержать его…— Я отведу васъ въ вашу комнату.

Дло извстное, что въ нервическихъ болзняхъ сильное напряженіе воли можетъ отдалить неминуемый припадокъ. Биржевой агентъ съ помощію жены шелъ къ двери, — они вышли.

Ноно-Галифарда не знала, бдный ребенокъ! что происходило у ея изголовья, она еще спала спокойнымъ, тихимъ сномъ.

Проходя корридоромъ, г-нъ и г-жа де-Лорансъ встртили нкоторыхъ изъ гостей, шедшихъ въ бальную залу.

Малютка поддерживала слабаго мужа съ нжною заботливостію, вс были тронуты, видя ее, такую прекрасную, привязанную по обязанности къ этому столько лтъ умирающему человку.

Что бы ни говорили поэты о женскихъ добродтеляхъ, подобная преданность не часто встрчается. Нжность истощается, самоотверженіе ослабваетъ, — а Сара такъ давно была въ странной своей роли!

Вошедъ въ свою комнату, биржевой агентъ еще усплъ подняться на постель, но едва коснулся онъ головою подушки, какъ припадокъ начался, припадокъ страшный, какого еще съ нимъ не бывало.

Жерменъ еще не возвращался, Сара была одна въ комнат больнаго. Въ-продолженіе всего припадка, на лиц ея не показалось ни тни состраданія.

Черезъ полчаса, конвульсіи прекратились, и Лорансъ, по обыкновенію, лежалъ неподвижный, какъ трупъ.

Сара положила руку на его сердце, оно почти не билось, она спустила занавски.

Въ это время постучали въ дверь: то была графиня Эсирь съ своимъ женихомъ, Жюльеномъ, и еще двумя или тремя гостями, которые пришли за Сарой: безъ нея нельзя было составить великолпной кадрили изъ ‘Тысячи-Одной-Ночи’.

— Ну, Малютка, мы цлый часъ ждемъ тебя!

— Тсс! сказала Сара, указывая на постель: — я не люблю оставлять его, пока онъ не заснетъ.

— О! мы знаемъ, сказалъ Жюльенъ1—что вы перлъ женщинъ.

— Но теперь, прибавила Эсирь:— пойдешь ты?

Сара повторила первый жестъ, потомъ на ципочкахъ подошла къ постели, открыла занавски и сдлала видъ, будто съ заботливостію заглянула туда.

Лорансъ не шевелился.

Она опустила занавски.

— Я иду вслдъ за вами, сказала она улыбаясь:— онъ спитъ…

Вс переступили за порогъ. Сара, выходя посл всхъ, заперла за собою дверь на ключъ.

Чрезъ нсколько минутъ возвратился Жерменъ: онъ былъ въ полпьяна, остановился передъ запертой дверью и потомъ снова ушелъ, довольный предлогомъ выпить другую бутылку.

Въ комнат г. де-Лоранса еще можно было разслышать слабые стоны, они продолжались дв или три минуты.

Посл того водворилось молчаніе, прерывающееся только веселыми аккордами, долетавшими изъ бальной залы.

VI.
Пустынникъ.

Зала, описанная нами въ началъ этого разсказа, какъ сборное мсто блутгауптскихъ слугъ, прежде служила мстомъ графскаго суда. Теперь, когда Сара вошла въ нее, она была дйствительно-великолпна, огни обрисовывали архитектуру вычурныхъ пилястровъ, безчисленныя жирандоли стояли фестонами вдоль стнъ, обитыхъ бархатомъ.

Все это было ослпительно свтло, золото отражалось въ хрустал, у входа казалось, что дождь искръ льется въ этой благовонной атмосфер.

Потомъ, когда глазъ привыкалъ къ этому блеску, представлялась живая часть картины. Толпа двигалась въ этомъ свт: мужчины, залитые золотомъ, въ костюмахъ всхъ временъ и народовъ, женщины, осыпанныя брильянтами, блестли такъ же, какъ люстры.

Гостямъ необходима была эта роскошь, чтобъ фантастическое великолпіе залы не подавило ихъ туалета, а эта роскошь залы была необходима, чтобъ соотвтствовать фантастическому великолпію нарядовъ.

Было четыре кадрили, изъ которыхъ костюмы одной взяты были изъ волшебныхъ сказокъ добряка Галлана, другой изъ вычурной фантазіи портныхъ-мандариновъ Небесной-Имперіи, третьей въ странномъ вкус возрожденія, четвертой, наконецъ, отчаянной изъисканности царствованія Лудовика XIII.

Четыре главныя группы составляли картину. Вокругъ нихъ свободная фантазія образовала движущуюся рамку.

Это не походило на наши парижскіе балы, гд переодтая толпа пятнается печальнымъ, пошлымъ чернымъ цвтомъ. Пекеновъ не было, самое домино, уродливая и прекрасная вещь, было совершенно изгнано, придворныя дамы Маріи Медичи, персидскія княжны, жертвы директоріи, Андалузянки, Гречанки, Шотланцки, Абд-эль Кадеръ, Шамиль, Ибрагимъ-Паша, Jo-me-me, Юпитеръ Мухаммедъ, Наполеонъ, Антихристъ.

Все это танцовало, вальсировало, полькировало подъ звуки музыки.

Зала была полна движенія, жизни и свта.

Съ перваго взгляда, нельзя было ничего распознать, лица исчезали подъ масками, а эксцентричность костюмовъ скрывала прочіе признаки, но, всматриваясь пристальне, мы узнали нашихъ знакомыхъ.

Докторъ Хозе-Мира, въ длинной мантіи съ высокимъ колпакомъ магика, держалъ подъ руку античную каррикатуру въ фижмахъ и фалбалахъ, которая была не кто иная, какъ графиня де-Тартари, красавица 1809.

Рейнгольдъ, въ костюм Фигаро, шнырялъ, какъ бабочка, вкругъ г-жи д’Одмеръ, которая казалась еще красиве въ туалет Помпадуръ.

Дениза и Францъ участвовали въ кадрили Лудовика XIII.

Эсирь и Жюльенъ мшались въ восточной групп.

Авель Гельдбергъ одлся жокеемъ: красный казакинъ, блый токъ, зеленый поясъ, брюки тельнаго цвта, сапоги съ блыми отворотами.

Онъ былъ кавалеромъ маркизы де-Ботраверъ и, держа ее подъ руку, искренно жаллъ объ отсутствіи Королевы Викторіи.

Пятнадцати-лтняя двочка, предъ которою Мирелюнъ съ солидною цлью разсыпался мелкимъ бсомъ, была въ соломенной шляпк съ свтло-голубыми лентами, она читала Флоріана потихоньку.

Дородная банкирша изъ Улицы-Лафитъ, у которой часто обдалъ Фисель, была одта одалиской.

Потомъ, отъ времени до времени, то тамъ, то тутъ, показывалась группа, производившая на гостей сильное впечатлніе.

Эта группа хотла, конечно, представить суеврное, извстное всмъ гостямъ преданіе. Она состояла изъ трехъ человкъ, державшихъ другъ друга за руки и одтыхъ въ длинные красные плащи.

Они весьма-точно напоминали то странное явленіе, которое гости видли во время фейерверка, поговаривали, что это и есть т самые призраки. Поэтому женщины, при приближеніи ихъ, весьма-мило пугались.

Они были не равнаго роста, двое боле рослые ходили съ отвагой, третій, казалось, путался въ своемъ костюм, который, впрочемъ, онъ несъ съ торжественностью павлина, распустившаго хвостъ

Всмъ очень хотлось узнать этихъ трехъ человкъ, и никто не могъ догадаться.

Прошло уже съ часъ, какъ балъ былъ въ самомъ разгаръ, оркестръ смолкъ, въ толп быль родь молчанія, сопровождавшагося безпокойнымъ любопытствомъ.

Каждому хотлось посмотрть и подойдти поближе.

Въ заду вошелъ старый Гельдбергъ, безъ маски, одинъ среди тысячей закрытыхъ лицъ. Въ-продолженіе всхъ праздниковъ, онъ показывался рдко, и то въ извстныхъ случаяхъ Но потому-то его появленіе и производило огромный эффектъ и придавало семейству совершенно-патріархальный характеръ.

Еще источникъ кредита.

Въ этотъ вечеръ, старый, сдоволосый Моисей медленно проходилъ чрезъ залу, поддерживаемый подъ руки двумя старшими дочерьми.

Сзади его несся благоговйный шопотъ: какой дивный типъ почтеннаго человка, мирно достигшаго вечера своей жизни!

И такъ, онъ вознагражденъ!.. Есть ли въ мір семейство боле добродтельное, лучшее, нежели его семейство?— Эти дв молодыя женщины, красавипы, опоры его старости,— его дочери, этотъ прекрасный ребенокъ, который идетъ за нимъ объ руку съ г-жею д’Одмеръ — это Ліа, милый цвтокъ: она общаетъ то, что другія выполняютъ, это — тоже его дочь.

Вокругъ него компаньйоны: суровый и ученый докторъ Мира, добрый, благотворительный кавалеръ Рейнгольдъ, Фабриціусъ фан-Прэттъ, образецъ торговой честности, гордый Маджаринъ Яносъ, и наконецъ, даже Авель Гельдбергъ представляютъ собою какъ-бы гвардію.

Вс эти люди привязаны къ нему почтеніемъ и безпредльною любовію.

Богатый, счастливый старикъ шелъ, улыбаясь всмъ такъ привтливо, такъ добродушно…

Углубляясь въ эту матерію, вс говорили, что такого семейства, какъ гельдбергское. нтъ въ мір, сколько благочестивой нжности въ заботливости этихъ двухъ прекрасныхъ женщинъ! и сколько яснаго счастья на почтенномъ чел этого старца!

Небо посылаетъ такое счастливое спокойствіе за чистую, безукоризненную жизнь…

Дошедъ до середины залы, Гельдбергъ сдлалъ знакъ — и танцы снова начались еще веселе прежняго.

Когда оркестръ игралъ модную кадриль, вошелъ никмъ-незамченный высокій человкъ, съ лицомъ совершенно-закрытымъ и съ длинною бородою, спускавшеюся отъ маски до груди.

Этому человку, молча пробиравшемуся сквозь толпу, суждено было скоро произвесть впечатлніе почти такое же сильное, какое произвели три красные человка и самъ старый Гельдбергъ.

Онъ былъ одтъ въ длинный тиковый капуцинъ, подпоясанъ конопляною веревкой, первые, замтившіе его, назвали его пустынникомъ, и мы будемъ называть его также.

Старый Моисей, казалось, былъ счастливъ окружавшимъ его весельемъ, умильно, добродушно смотрлъ онъ на великолпіе бала: — дивный старикъ! достойный человкъ! истый патріархъ!— Дамы и кавалеры, танцуя, сыпали перекрестнымъ огнемъ похвалы ему, онъ былъ левъ, все собраніе платило дань его тріумфу.

Говорили: ‘Взгляните, сколько доброты на этомъ лиц! Посмотрите, какая чистая совсть отражается въ этой прекрасной улыбк!…’ До Моисея долетали нкоторыя изъ этихъ фразъ, изъ всего этого иміама онъ вдыхалъ то, отъ чего можно было тихо опьянть. Счастіе опираться на руки своихъ дочерей увеличивалось справедливою гордостью.

Эти минуты останутся въ его воспоминаніи въ числ счастливйшихъ минутъ его жизни.

Пустынникъ съ длинною бородою медленно пробирался сквозь толпу и направлялся прямо къ группъ Гельдберговъ.

Никто не думалъ обращать на него вниманія.

Онъ подошелъ уже къ Авелю, который загородилъ ему дорогу.

Пустынникъ высвободилъ руку изъ складокъ своего платья и хотлъ отстранить молодаго Гельдберга.

— Вамъ нельзя пройдти, сказалъ Авель.

— Но я хочу пройдти, отвчалъ пустынникъ.

Авель принялъ видъ хозяина.

— Разв вы не видите, съ кмъ имете дло? сказалъ онъ, приподнимая свою маску:— привилегіи бала не имютъ силы, сударь, когда дло идетъ о моемъ отц.

Пустынникъ положилъ руку на грудь Авеля и безъ усилій отодвинулъ его, какъ ребенка.

— Позвольте! говорилъ онъ, идя дале: — надо, сударь, ближе засвидтельствовать почтеніе вашему почтенному родителю.

Авель безпокойнымъ взглядомъ посмотрлъ вслдъ пустыннику, этотъ голосъ вызвалъ въ немъ смутныя воспоминанія.

Но подъ маской голоса измняются, онъ не зналъ, что подумать.

Пустынникъ прошелъ между г-жею де-Лорансъ и докторомъ Хозе-Мира и остановился прямо предъ старымъ Моисеемъ, скрестивъ на груди руки.

Старикъ, въ упоеніи довольства, добродушно смотрлъ на этого незнакомца и ждалъ новыхъ привтствій.

Потомъ, когда пустынникъ сдлалъ послдній шагъ къ нему, добрякъ снисходительно наклонилъ голову, чтобъ лучше слышать.

Пустынникъ, тихо — такъ, что никто, кром Гельдберга, не могъ его слышать — произнесъ слово, одно только слово…

Но это слово, вроятно, имло волшебную силу, потому-что добродушная улыбка старика смнилась гримасой ужаса. Онъ сдлалъ шагъ назадъ, и неподвижные глаза его остановились на пустынник. Колни его подгибались, губы зашевелились, не производя никакого звука. Эсирь и Сара, поддерживавшія его, почувствовали, что худыя руки его судорожно дрожали.

Между-тмъ, слово, произнесенное пустынникомъ, было просто имя стараго тампльскаго ростовщика.

Пустынникъ, наклонившись къ глав знаменитаго рода Гельдберговъ, тихо сказалъ:

— Араби!…

Эти три звука раздавили старика, какъ обрушившаяся скала.

— Помилуйте, сударь! вскричали въ одинъ голосъ Эсирь и Сара:— что вы сказали батюшк?

Пустынникъ посмотрлъ на нихъ обихъ и вжливо поклонился той и другой.

— Сударыня, отвчалъ онъ, обращаясь къ графин, такъ-что она одна могла его слышать:— я сказалъ, что обрученіе не всегда предшествуетъ браку…

И пока Эсирь, смущенная, успла отвчать, онъ обратился къ Сар и примолвилъ еще тише:

— Я сказалъ, сударыня, что иногда нельзя съ разу убить человка!… Вы избрали врный ядъ, но какъ долго приходится вамъ ждать, не правда ли? и какъ долго не закрывается эта открытая могила!..

Кружокъ Гельдберговъ въ эту минуту былъ предметомъ для всхъ взоровъ. Каждый могъ замтить внезапное, глубокое смущеніе стараго Моисея и дочерей его.

Эсирь и Сара молча опустили головы. Старикъ робко, безсмысленно озирался кругомъ.

Кругомъ вс спрашивали:— кто этотъ пустынникъ? что могъ онъ сказать? что такъ разстроило добраго Гельдберга?

Пустынникъ сдлался дйствующимъ лицомъ, на него смотрли съ возраставшимъ любопытствомъ. Мира, Рейнгольдъ и фан-Прэттъ глядли на эту сцену съ безотчетнымъ ужасомъ.

Одинъ Маджаринъ ничего не опасался. Онъ стоялъ предъ кружкомъ, въ своемъ воинственномъ венгерскомъ костюм, который быль только богаче обыкновеннаго. Маска не совершенно скрывала мрачное выраженіе лица его.

Онъ думалъ и не видлъ ничего, что длалось вокругъ него.

Старый Моисей, слабый, едва-державшійся на ногахъ, опирался на руки дрожавшихъ дочерей своихъ.

— Уйдемъ, шепталъ онъ едва-внятнымъ голосомъ.— Уйдемъ… Господи! Господи! помилуй меня!…

Эсирь и Сара повиновались. Они прошли, опустивъ головы, мимо пустынника, который стоялъ неподвижно, скрестивъ на груди руки.

Они были на средин залы, и до дверей было недалеко.

Толпа разступилась передъ ними.

Кругомъ слышался говоръ изумленія.

Вс пожирали глазами пустынника, вс чего-то ждали, странная сцена должна же была безъ сомннія имть развязку, должна была объясниться.

За старикомъ и его дочерьми, шли Дениза и Ліа, которыя не понимали ничего изъ происшедшаго.

Пустынникъ взялъ руку мамзель д’Одмеръ, которая робко отступила, и поцаловалъ ее.

— Любите его всмъ сердцемъ, дитя мое, сказалъ онъ: — сдлайте его счастливымъ, когда будете его женою…

Дениза вспыхнула подъ маской, этотъ человкъ находилъ въ каждомъ сердц самую задушевную мысль…

Когда двушки готовы были пройдти мимо его, онъ загородилъ имъ дорогу, и сталъ передъ Ліей.

Нсколько секундъ онъ молчалъ, казалось, тяжелый камень лежалъ на груди его.

Онъ не коснулся руки Ліи, но наклонился къ ней на ухо.

— Бдный ребенокъ! прошепталъ онъ глубоко-трогательнымъ голосомъ: — завтра ты потеряешь вру въ земное счастье, надйся на Бога!

Онъ быстро отвернулся… голосъ его замеръ отъ внутренняго волненія.

Между-тмъ, Моисей Гельдбергъ и дв дочери его шли къ дверямъ залы.

Умы всхъ работали надъ разгадкою этой сцены. Доходили до фантастическаго. Мене-странное предположеніе состояло въ томъ, что этотъ пустынникъ былъ старый блутгауптскій капелланъ, пришедшій Богъ-знаетъ откуда, чтобъ произнесть на ухо старому Моисею имя своихъ прежнихъ владльцевъ — ибо вс боле или мене слышали о трагической кончилъ послдняго Блутгаупта. Обвиненій не было: этимъ старымъ исторіямъ охотно придавали оттнокъ невроятости,— но подозрніе оставалось.

Возбужденное вниманіе очевидно не нравилось членамъ гельдбергова семейства. Малютка подозвала кавалера Рейнгольда и сказала ему нсколько словъ шопотомъ.

Кавалеръ поднялся на ципочкахъ и сдлалъ знакъ музыкантамъ. Зала наполнилась гармоническимъ шумомъ. Оркестръ заигралъ прелюдію.

Вс зашевелились, балъ снова ожилъ.

Не смотря на то, длинная шеренга любопытныхъ осталась на пути, гд прошли Гельдберги. Былъ и предлогъ хорошій: нельзя было не проводить почтеннаго старца, тмъ боле, что пустынникъ, отставшій-было на минуту, снова подвигался къ удалявшейся групп. Маленькая драма, казалось, достигла втораго дйствія.

Сказавъ нсколько словъ Ліи, пустынникъ остановился, какъ бы подавленный собственнымъ чувствомъ.

Гельдберги были уже на половин пути, какъ вдругъ онъ очнулся и устремился за ними, пробираясь сквозь толпу, снова двинувшуюся за Моисеемъ.

Предъ старикомъ были докторъ Хозе-Мира, кавалеръ Рейнгольдъ и Маджаринъ Яносъ.

Пустынникъ прошелъ не останавливаясь подл Эсири и очутился сзади доктора.

Вс видли, какъ вздрогнулъ Хозе-Мира.

Пустынникъ довольно-небрежно отсторонилъ его рукою, и тихо сказалъ ему:

— Посторонитесь, ученый изобртатель жизненнаго напитка!…

Мира помолодлъ двадцатью годами: — онъ видлъ предъ собою стараго Гюнтера, державшаго нетвердой рукой золотую кружку, наполненную ядомъ.

Пустынникъ прошелъ впередъ не прибавивъ ни слова, и взялъ подъ руку кавалера Рейнгольда.

— Конечно, сказалъ онъ ему: — вы, господинъ кавалеръ, бдный человкъ! не безъ нужды украли вы то, что было въ ларчик…

Зубы Рейнгольда стучали, холодный потъ смочилъ ленты его маски.

— Поврьте… началъ-было онъ.

— Молчите! прервалъ пустынникъ, сжимая его руку, а Рейнгольдъ не смлъ даже взглянуть кругомъ, чтобъ поискать защиты.

Пустынникъ откинулъ полу своего платья, и кавалеръ думалъ, что онъ ищетъ кинжала

Еслибъ онъ не отворотился, то увидлъ бы подъ грубыми складками мантіи пустынника богатый осыпанный камнями шелковый костюмъ временъ Елисаветы.

Но движеніе пустынника было такъ быстро, что кавалеръ не видлъ ни каменьевъ, ни шелка.

Между-тмъ, пустынникъ доставалъ не кинжалъ, а связку бумагъ.

— Идіотъ Геньйолетъ крадетъ не въ одномъ Париж, сказалъ онъ: — его ключомъ отпираются многіе замки!.. Бдный глупецъ! Вы оставили у меня все, что можетъ погубить васъ, и похитили то, что могло бы васъ спасти!.. Здсь не достаетъ только просроченныхъ векселей на имя дома Гельдберга.

Рейнгольдъ хотлъ произнести имена фан-Прэтта и Маджарина. но страхъ мшалъ ему говорить.

Такъ ничего нтъ выше власти этого человка!

Ужасъ его былъ такъ очевиденъ, что любопытный кружокъ былъ вн себя. Толпа приближалась все ближе и ближе.

Въ прочихъ частяхъ залы весело танцевали.

Гельдберги были уже въ нсколькихъ шагахъ отъ двери, и Маджаринъ, чуждый всего происходившаго, былъ почти у порога.

Когда онъ готовь былъ выйдти, пустынникъ быстро выпустилъ руку Рейнгольда, оттолкнулъ толстаго фан-Прэтта, заступавшаго ему дорогу, и коснулся плеча синьйора Георги.

Яносъ обернулся.

Оба они были высокаго роста и крпкаго сложенія. Любопытные предвидли, что эта послдняя сцена не будетъ походить на предшествовавшія, потому-что до-сихъ-поръ пустынникъ, казалось, поражалъ, но не былъ поражаемъ.

— Одно слово, синьйоръ Георги, сказалъ пустынникъ, выходя до половины изъ залы, чтобъ стать противъ Маджарина.

— Что вамъ угодно? спросилъ Яносъ.

— Я хочу вамъ сказать, что со вчерашняго дня вы весьма-отважно ищете того, кто былъ у васъ въ Лондон…

Яносъ выпрямился, какъ лошадь, почувствовавшая шпоры.

Пустынникъ продолжалъ:

— И который употребилъ орудіемъ вашу жену, чтобъ…

Онъ не усплъ кончить: Яносъ съ неистовымъ воплемъ ярости схватилъ его за руки.

— Не выпускайте! сказалъ Рейнгольдъ ему на ухо: — это баронъ Родахъ.

— Попался ты мн наконецъ! закричалъ Яносъ изступленнымъ голосомъ.

Это было первое слово, которое услыхали любопытные гости.

Первое — и послднее.

Не смотря на видимую мощь Маджарина, пустынникъ безъ усилія высвободился изъ его рукъ.

— Еще не время, сказалъ онъ: — и пустился по корридору.

Маджаринъ бросился вслдъ за нимъ.

Нсколько минуть онъ слдилъ его по освщеннымъ галереямъ, но пустынникъ, казалось, хорошо зналъ замокъ.

Посл многихъ поворотовъ, онъ очутился въ узкомъ, темномъ корридор. Маджаринъ видлъ его уже какъ тнь, бгущую передъ собою.

Въ совершенно-темномъ мст раздался голосъ пустынника.

— До завтра!.. сказалъ онъ.

Тнь исчезла какъ-бы по волшебству…

Маджаринъ, запыхавшись, стоялъ у маленькой винтовой лстницы, которая вела на сторожевую башню.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Яносъ нсколько мсяцевъ занимался длами у Цахеуса Несмера въ то время, когда фан-Прэттъ и Мира ухаживали за больнымъ Гюнтеромъ Блутгауптомъ. Тогда онъ хорошо зналъ расположеніе замка, но съ-тхъ-поръ прошло много лтъ, онъ могъ забыть.

Въ томъ мст, гд исчезъ пустынникъ, было совершенно темно. Только слабые лучи свта отъ лампы, горвшей за поворотомъ корридора, едва проникали сюда. Галерея тянулась, казалось, до безконечности и по-видимому не имла боковаго выхода.

Это внезапное исчезновеніе пустынника походило на волшебство, и у Маджарина мелькнула мысль, что онъ провалился сквозь землю.

Съ прізда въ Германію синьйоръ Георги страдалъ душевнымъ разстройствомъ. Воспоминаніе о неврной жен жестоко мучило его, и жизнь его текла между порывами злобы и мрачною грустью.

Но это еще не все, другія воспоминанія, боле-отдаленныя, связывались съ тяжелымъ чувствомъ ревности. Сонъ его былъ тревоженъ: ему грезились привиднія, и онъ думалъ о мщеніи неба.

Въ настоящую минуту, воображеніе его было взволновано боле обыкновеннаго. Ему казалось, что онъ грезитъ, предъ нимъ подымались привиднія,— распростертый трупъ съ всклоченными волосами представлялся ему…

Онъ схватился руками за горвшую голову, имя Ульриха умоляющей жалобой вырвалось изъ устъ его.

Онъ не смлъ сдлать шагу, чтобъ узнать, куда скрылся пустынникъ.

Положивъ руку на саблю, Маджаринъ отступалъ, напрасно стараясь вызвать отвагу противъ невдомыхъ враговъ.

На конц корридора онъ вздохнулъ свободне, потому-что при яркомъ свт лампы привиднія его исчезли.

На противоположномъ конц галереи послышались шаги.

Маджаринъ продолжалъ подвигаться и скоро встртился лицомъкъ-лицу съ фан-Прэттомъ, Рейнгольдомъ и Мира, которые шли къ нему на встрчу въ сопровожденіи вооруженныхъ слугъ.

— Вы не догнали его? спросилъ Рейнгольдъ.

Фан-Прэттъ поднялъ свой фонарь и освтилъ лицо Яноса.

— Какъ вы блдны, сказалъ онъ: — мой храбрый другъ!.. Въ первый разъ вижу я васъ въ такомъ положеніи…

Маджаринъ хотлъ выпрямиться, но голова его опять опустилась на грудь.

— Я думаю, мои добрые товарищи, что онъ обошелся съ вами не лучше, какъ и со мною, продолжалъ фан-Прэттъ, понизивъ голосъ, чтобъ слуги не могли его слышать: — онъ говорилъ мн о моихъ тигляхъ и ретортахъ!.. онъ все знаетъ!

— Все! повторилъ докторъ скорбнымъ голосомъ.

— Но гд же онъ? спросилъ Рейнгольдъ:— насъ много, и, можетъ-быть…

— Пойдемте! прервалъ Маджаривъ.

Образъ любимой имъ Еввы мелькнулъ въ его ум, и гнвъ побдилъ ужасъ.

Онъ твердо пошелъ назадъ.

Фонарь фан-Прэтта скоро освтилъ маленькую винтовую лстницу на томъ самомъ мст, гд исчезъ пустынникъ.

Земля не разступилась подъ его ногами.

— Тутъ! сказалъ Маджаринъ, какъ-бы негодуя на свои опасенія.

Мира, Рейнгольдъ и фан-Прэттъ посмотрли другъ на друга: — винтовая лстница вела на сторожевую башню.

— Чортъ побери! вскричалъ Голландецъ: — плохое помщеніе для благороднаго барона!.. но на войн надо умть довольствоваться малымъ…

— Точно ли вы уврены, что онъ здсь исчезъ, синьйоръ Яносъ? спросилъ Рейнгольдъ.

— Я увренъ.

— Въ такомъ случа, продолжалъ кавалеръ, робко понизивъ голосъ: — онъ въ нашихъ рукахъ.

Компаньйоны вспомнили странное приключеніе, случившееся поутру. Теперь объяснилось, почему слуги не могли отворить двери сторожевой башни, объяснилось также и то, что значила молва о зажегшейся на башн душ Блутгаупта.

Фан-Прэттъ, Мира и Рейнгольдъ поговорили между собою и послали человка за оганномъ, Малу и Питуа.

Маджаринъ, услышавъ это приказаніе, покачалъ головою.

— Если онъ захочетъ пройдти, говорилъ онъ: — ваши люди съ ножами ничего не сдлаютъ… онъ пройдетъ!

— Посмотримъ, мой неустрашимый другъ! отвчалъ фан-Прэттъ. оганнъ съ двумя товарищами былъ поставленъ внизу лстницы: — компаньйоны возвратились въ бальную залу.

VII.
Что значитъ заинтриговать.

На бал уже забыли о непріятномъ впечатлніи. Говорили еще кое-гд о странномъ человк, произведшемъ какое-то смущеніе, но маленькая таинственность никогда не мшаетъ, особенно на маскарад. Подобныя приключенія придаютъ интересъ празднику. Притомъ, странная сцена продолжалась именно столько, сколько нужно было для того, чтобъ возбудить любопытство, не утомивъ вниманія зрителей.

Старый Моисей удалился, но нельзя было удивляться этому, потому-что вообще появленія его были такъ же коротки, какъ и рдки Авель, Эсирь и Сара, казалось, сдлались еще любезне. Кавалеръ Рейнгольдъ буквально расширилъ предлы любезности, самъ Мира сдлалъ нсколько довольно-несчастныхъ попытокъ на любезность.

Балъ, какъ мы сказали, имлъ предлогомъ обрученіе второй дочери Моисея Гельда, прекрасной графини Лампіонъ, съ молодымъ виконтомъ Жюльеномъ д’Одмеръ. Бракъ назначенъ былъ чрезъ нсколько недль въ Париж. Обрученные принимали поздравленія. Партія казалась всмъ прекрасною.

Виконтесса принимала поздравленія съ сіявшимъ отъ удовольствія лицомъ. Этотъ бракъ былъ ея любимою мечтою, она не помнила себя отъ радости. Ей хотлось также поспшить бракомъ Денизы съ кавалеромъ Рейнгольдомъ.

Но — молодыя двушки! молодыя двушки!..

Танцы шли еще живе. Изъ-подъ снятыхъ масокъ показались тамъ-и-сямъ хорошенькія личики, блднвшія отъ усталости.

Балъ достигъ того періода, когда оживляются самые хладнокровные. Везд смхъ и сладкія мечты, — здсь веселость, тамъ первые вздохи,— робкое признаніе невинной двочки, и отважный, вчно-счастливый Донъ-Хуанъ,— везд немножко любви.

Эсирь и Сара еще не разлучались: Эсирь признавалась сестр, что въ послднее время Жюльенъ совершенно овладлъ ею, и что отъ этого брака зависитъ счастіе ея жизни. Малютка насмшливо поздравляла ее.

Дйствительно, такое врное и такое близкое, какъ казалось, счастье возбуждало въ Малютк зависть.

Он обмнялись своими тайнами. Эсирь повторила слова пустынника не безъ содраганія, а г-жа де-Лорансъ, чтобъ не остаться въ долгу, выдумала какую-то басню: она не могла поврить своей тайны объ этой медленной смерти биржеваго агента, о которой говорилъ ей пустынникъ.

— Мн страшно, сказала Эсирь.— Кто бы такой это былъ?.. если угроза его исполнится!..

— Какой-нибудь завистникъ! отвчала Сара: — а что касается до угрозы, то не безпокойся… Жюльенъ любить тебя, и ты богата.

Дениза д’Одмеръ и Ліа также были подъ вліяніемъ предсказаній пустынника.— Ліа явилась на балъ по приказанію. Она была слаба и страдала, встрча усилила ея разстройство.

Она оперлась на руку также взволнованной Денизы, и съ помощію ея вышла.

Когда Дениза, проводивъ ее, входила одна въ залу, Францъ мимоходомъ сказалъ ей нсколько словъ на ухо.

За ними смотрли, — г-жа д’Одмеръ, въ восторг отъ первой удачи, стерегла свою дочь для кавалера Рейнгольда. Жюльенъ помогалъ матери, потому-что онъ съ ногъ до головы сдлался Гельдбергомъ, и намренія Франца казались ему смшнымъ романомъ.

Въ-продолженіе бала, Дениза и Францъ никакъ не могли сблизиться. Жюльенъ быль въ нсколькихъ шагахъ, виконтесса издали безпокойными взорами искала дочери. Надо было пользоваться случаемъ, но не забываться.

Въ отвтъ на свои нсколько словъ, Францъ получилъ да, произнесенное весьма-тихо, сквозь блонду маски видна была прекрасная улыбка.

Дениза подошла къ матери, Францъ отправился въ противную сторону.

Кто-то взялъ его подъ руку.

— Вы очень-довольны! сказалъ знакомый ему голосъ.

Францъ покраснлъ.

Въ простот души онъ искренно сожаллъ о г-ж де-Лорансъ, онъ винилъ себя, что оставилъ ее. Любя страстно и будучи любимъ, онъ отгадывалъ, какъ горько должно быть тому, кого не любятъ.

Онъ думалъ, что жестоко оставилъ Сару. Эта женщина, глубоко страдавшая, по его мннію, производила въ немъ грустное впечатлніе.

А она-то именно и взяла его подъ руку.

— Какой дивный вкусъ у васъ! пробормоталъ онъ, чтобъ сказать что-нибудь: — и какъ вы прекрасны въ этомъ нарядъ!

Малютка отвернулась.

— Я думала, что вамъ некогда было этого замтить, отвчала она, какъ-бы въ раздумь: — послушайте, намъ надо откровенно объясниться… Сомнніе мучительнй горькой извстности.

— Я васъ не понимаю… прошепталъ Францъ.

— Вы сейчасъ назначили свиданіе мамзель д’Одмеръ.

— Что за мысль!

— Я знаю.

— Увряю васъ…

— Зачмъ обманывать?.. Я знаю, что вы ее любите.

— Но… нисколько!

Глаза Сары блестли, она, казалось, видла лицо Франца сквозь его маску.

Они остановились у колонны.

Вокругъ нихъ двигалась и шумла толпа.

Только одинъ человкъ по другую сторону колонны стоялъ неподвижно.

Этотъ человкъ имлъ горькую фантазію нарядиться привидніемъ.

Блый длинный вуаль покрывалъ его съ головы до ногъ.

Онъ недавно явился въ зал. На веселые вопросы, съ которыми по-временамъ обращались къ нему, онъ не отвчалъ ни слова и строго выполнялъ роль привиднія.

Онъ ходилъ по зал тихо, нетвердой походкой, и, казалось, искалъ кого-то.

За минуту предъ тмъ, онъ остановился у колонны и не спускалъ глазъ съ Сары и Франца.

— Такъ вы не любите ея? продолжала Сара посл минутнаго молчанія.

— Нтъ, отвчалъ Францъ.

— Это правда?

— Потому-что я утверждаю…

— Ну, докажите мн это!.. Я держу пари, что вы назначили ей свиданіе завтра во время охоты.

— О какомъ свиданіи говорите вы?.. началъ Францъ.

Сара прервала его.

— Это такой удобный случай! сказала она насмшливымъ тономъ: — но есть средство разуврить меня…

— Какое?

— Да вы не употребите его!

— Скажите…

— Къ-чему?

Францъ сдлалъ нетерпливое движеніе.

Привидніе стояло неподвижно, опершись о колонну. Его бы можно было принять за надгробную мраморную статую, еслибъ слабыя сотрясенія отъ времени до времени не обнаруживали въ немъ жизни.

Изъ-за колонны выступала только одна его голова, покрытая саваномъ, ни Сара, ни Францъ не замчали его.

— Послушайте, продолжала Малютка:— если я ревнива, то потому-что до-сихъ-поръ люблю васъ!.. Я боюсь, изъ состраданія разуврьте меня!..

‘Мн кажется, что эти часы охоты вы отдали другой, если вы посвятите ихъ мн, я не буду бояться, и буду счастлива…’

Изъ-подъ покрывала вырвался слабый, подавленный, жалобный стонъ.

— Эти часы, какъ и вся моя жизнь, принадлежатъ вамъ, отвчалъ Францъ, не зная, какъ вывернуться изъ затруднительнаго положенія: — гд прикажете ожидать васъ?

— Позади замка, отвчала Сара, улыбаясь подъ маской, — на пол, гд развалины старой блутгауптской деревни.

— Въ какое время?

— Чрезъ полчаса посл начала охоты.

— Буду, отвчалъ Францъ.

Сара граціозно кивнула ему головкой и замшалась въ толпу.

Подъ саваномъ привиднія какъ-бы глухимъ эхомъ отозвались послднія слова Франца.

Привидніе оборотилось въ ту сторону, куда пошла Сара, и скоро, медленными, неврными шагами, отправилось къ одной изъ дверей залы.

Оно прошло по длиннымъ корридорамъ, поднялось на лстницу къ комнат биржеваго агента Леона де-Лоранса, вынуло изъ кармана ключъ, и отперло дверь, которую Сара заперла на два поворота.

Привидніе вошло. Упавшій саванъ открылъ изнуренное болзнью лицо самого Леона де-Лоранса.

Онъ опустился на возвышеніе у своей постели и долго оставался недвижимъ, какъ пораженный молніей.

Потомъ, изъ впалыхъ глазъ его медленно скатились дв слезы. Грудь его подымалась, блдныя губы были полуоткрыты, и раздирающимъ воплемъ вырвались у него слова:

— Я еще люблю ее!..

Оставивъ Франца, Малютка подошла къ кавалеру Рейнгольду.

— Завтра, сказала она ему: — посл начала охоты онъ будетъ у развалинъ старой деревни.

— Одинъ? спросилъ кавалеръ.

— Со мною… пріймите мры.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Взгляните, говорилъ Авель маркиз де-Ботраверъ, своей привилегированной дам: — мн кажется, если глаза не обманываютъ меня, — наши красные люди выросли въ-теченіе вечера дюйма на три или на четыре.

Маркиза навела свой лорнетъ.

— А, дйствительно! отвчала она: — одинъ изъ нихъ проходилъ мимо меня и показался мн гораздо-меньше… но скажите, пожалуйста, кто это такіе?

Авель закрутилъ усъ.

— Это тайна! сказалъ онъ: — даже мн самому не доврили ея. Но посмотрите: одинъ подошелъ къ виконтесс д’Одмеръ.

— А вонъ другой, вскричала маркиза:— взялъ за руку графиню, вашу сестрицу!

— Браво! продолжалъ Авель: — ихъ полный комплектъ! Вотъ третій подцпилъ этого мальчишку Франца!

Все это было дйствительно такъ. Три красные человка, игравшіе сначала пассивную роль, нисколько-несоотвтствовавшую ихъ фантастическимъ костюмамъ, наконецъ улучили время.

Завязались три сцены, нсколько напоминавшія любопытнымъ страннаго пустынника. Т, къ которымъ подошли три красные человка, казалось, были странно заинтригованы.

Первый тронулъ Франца за плечо и отеческимъ тономъ сказалъ ему:

— Вы, другъ мой, втрены и мучите благоразумныхъ людей, которые во сто разъ лучше васъ!

Францъ остолбенлъ.

Между-тмъ, другой красный человкъ говорилъ на ухо брату Денизы:

— Г. д’Одмеръ, вы происходите отъ прекраснаго, благороднаго рода… я зналъ вашего родителя и былъ его другомъ…

— Кто бы вы ни были, милостивый государь, прервалъ Жюльенъ: — вы говорите слишкомъ-серьзно для вашего костюма и бала.

— Мн нельзя было выбирать ни времени, ни костюма, господинъ виконтъ… хоть я дйствительно намренъ говорить съ вами о важномъ предмет…

Третій красный человкъ остановился передъ виконтессой и такимъ образомъ отрзалъ ее отъ толпы.

— Графиня Елена Блутгауптъ, сказалъ онъ ей важнымъ и суровымъ тономъ: — вы, кажется, забыли?..

Дениза танцовала, кавалеръ Рейнгольдъ любезничалъ въ другомъ конц залы, красный человкъ выбралъ минуту, когда виконтесса осталась одна.

Фамилія Блутгауптъ, которую она такъ давно уже перемнила, вызвала въ ней цлый рой воспоминаній.

Не смотря на лта, она сохранила остатки своей холодной красоты. До-сихъ-поръ, изъ-подъ маски ея видлся молодой, розовый цвтъ лица: она была счастлива бракомъ сына! Удовольствіе длало ее моложе двадцатью годами.

Первыя слова таинственнаго вопроса сильно поразили ее: она вдругъ поблднла.

— Кто вы? спросила она въ смущеніи.

— До этого нтъ дла, отвчалъ третій красный человкъ: — я голосъ, который говоритъ вамъ о насильственной смерти вашихъ родныхъ.

Виконтесса вздрогнула, но голова ея поднялась, она хотла противиться.

— Я уже слышала нсколько главъ изъ этого нелпаго романа, сказала она насмшливымъ тономъ: — вы, конечно, говорите отъ лица моихъ братьевъ?

— Я говорю отъ лица вашего отца, сударыня, отвчалъ красный человкъ, еще боле-медленнымъ и боле-торжественнымъ голосомъ: — графа Ульриха Блутгаупта, вашей сестры, графини Маргариты, и вашего супруга, Реймона д’Одмеръ,— вс трое умерли насильственною смертью!

Виконтесса хотла сдлать презрительный жестъ, но голова ея опустилась, щеки покраснли.

— Оставьте меня, милостивый государь, прошептала она:— прошу васъ, оставьте меня!..

— Сказать правду! говорилъ между-тмъ первый красный человкъ, державшій за руку Франца: — вы, безъ хлопотъ съ своей стороны, могли бы лежать теперь трупомъ гд-нибудь въ блутгауптскомъ лсу!

— Гэ! прервалъ Францъ: — вы поете старую псню, я знаю ее какъ пять пальцевъ.

— Самонадянъ и втренъ! пробормоталъ красный человкъ: — это ужь въ крови!.. Чортъ возьми, сынокъ мой, прибавилъ онъ въ-слухъ: — мн уже говорили, что вы ни въ чемъ не сомнваетесь!.. Между-тмъ, люди, которые берегутъ васъ, точно будто проволоку раскручиваютъ…

— Кто же иметъ право беречь меня? спросилъ Францъ съ вызывающимъ видомъ.

— Простите за самоволіе, монсеньръ!.. Осмлились взять это позволеніе, и врно еще не разъ возьмутъ его… Боже мой! еслибъ оставить васъ, вы бы смясь бросились въ первую ловушку!

Францъ нетерпливо топнулъ ногою.

— Я не люблю этого тона, сказалъ онъ: — ничто такъ не бситъ меня, какъ когда обращаются со мною будто съ ребенкомъ.

— Не сердитесь, другъ мой, ради Бога, не сердитесь! отвчалъ красный человкъ тмъ же откровенно-насмшливымъ тономъ: — съумютъ спасти васъ и безъ вашего позволенія… и еслибъ вы остереглись только до завтрашняго вечера…

— О-го! прервалъ Францъ полу-веселымъ, полу-недовольнымъ тономъ:— вы, кажется, весьма-многое обо мн знаете!..

— Весьма-многое! Но, послушайте… добрый совтъ, чтобъ не забыть!.. не здите завтра на охоту.

— Вотъ еще!.. началъ Францъ, разразившись громкимъ смхомъ.

— Я ждалъ этого… Ну! если подете, общайте, по-крайней-мр, не отдаляться отъ толпы.

— Почему?

— Потому-что ружье, изъ котораго послали вамъ пулю въ плечо, успли снова зарядить…

Другой красный человкъ стоялъ лицомъ-къ-лицу съ Жюльеномъ.

Судя по открытой части лица Жюльена, на немъ выражались неудовольствіе и гнвъ. Казалось, вызовъ готовъ былъ сорваться у него съ языка.

Красный человкъ говорилъ холоднымъ, спокойнымъ тономъ:

— Я говорю, господинъ виконтъ, не для васъ, но для вашего отца, который былъ моимъ благодтелемъ… Я не говорю вамъ, какъ прежде, что вы берете за себя дочь убійцы…

— Прежде?.. повторилъ Жюльенъ.

— Да… я не въ первый разъ предупреждаю васъ… Въ Париж, въ ночь на чистый понедльникъ.

— На бал Фаваръ?.. прервалъ Жюльенъ.

Красный человкъ поклонился.

— А!.. вскричалъ виконтъ, подходя къ нему:— такъ это были вы?

Въ голос его и поз выражалась энергическая угроза.

Красный человкъ длался все боле и боле спокойнымъ.

— Я не о прошедшемъ говорю вамъ, продолжалъ онъ: — но о настоящемъ… Женщина, съ которою вы обручены…

— Замолчите, милостивый государь! прервалъ Жюльенъ, схвативъ его за руку.

— Эта женщина, невозмутимо продолжалъ красный человкъ:— одна изъ…

Рука Жюльена судорожно прижалась къ губамъ краснаго человка.

Онъ спокойно отнялъ ее. Сквозь отверстія своей маски онъ смотрлъ на молодаго виконта съ видимымъ сожалніемъ.

— Такъ вы очень ее любите?.. прошепталъ онъ.

— Какъ никогда не любилъ ни одной женщины! отвчалъ Жюльенъ д’Одмеръ.

Красный человкъ, казалось, колебался.

Въ эту минуту, въ зал произошло нчто странное. Между-тмъ, какъ оркестръ порывистыми аккордами увлекалъ танцующихъ въ мазурк, три таинственные красные человкка, произведшіе при начал бала такой эффектъ, казалось, явились въ двухъ экземплярахъ.

Большая часть присутствовавшихъ не замчала этого страннаго явленія, но въ зал было шесть красныхъ человкъ. Шесть человкъ въ фантастическихъ плащахъ демоновъ чудной легенды.

Зала была огромна и полна. Красные люди разбрелись по разнымъ угламъ, и никто не думалъ считать ихъ.

Три сцены, начатыя нами, продолжались, Францъ, Жюльенъ и виконтесса д’Одмеръ смущались все боле и боле.

— Оставьте меня, сударь! говорила виконтесса.

— Когда я отойду отъ насъ, отвчалъ третій красный человкъ медленнымъ, суровымъ голосомъ: — вы останетесь съ своей совстью, виконтесса… Но сознайтесь, что я правъ, вы все забыли… вы здсь улыбаетесь и веселитесь дв недли, въ этомъ замк, гд убиты Гюнтеръ Блутгауптъ и сестра ваша Маргарита…

— Клевета!.. пробормотала виконтесса.

— О! вы говорите это не отъ чистаго сердца, графиня Елена!.. вы боитесь врить, но надо убдить васъ!.. Послушайте, не выходя изъ залы, я могу показать вамъ главныя дйствующія лица этой кровавой драмы…

‘Видите вы этого человка, котораго надменная голова возвышается выше другихъ (онъ указалъ на Маджарина Яноса)? Этотъ человкъ, двадцать-два года назадъ, поднималъ саблю надъ графомъ Ульрихомъ, вашимъ отцомъ…’

Виконтесса дрожала, едва переводя духъ. Она хотла освободиться отъ этой нравственной осады, но красный человкъ отдлялъ ее отъ толпы.

— Вы нкогда очень любили сестру свою Маргариту, графиня Елена!.. Взгляните на этого старика, продолжалъ онъ, указывая на доктора Хозе-Мира,— онъ былъ блутгауптскимъ домашнимъ лекаремъ… бдная Маргарита лежала блдная, въ страшныхъ мукахъ… Помните вы, какъ она была добра и прекрасна?.. Этотъ старикъ, вмсто лекарства, далъ ей яду!..

Колни виконтессы подгибались.

— О! это ужасно! прошептала она: — оставьте меня! оставьте!.. Оркестръ заглушилъ ее.

— Я еще не кончилъ, продолжалъ красный человкъ, указывая на кавалера Рейнгольда:— это послдній… избранный женихъ вашей дочери, виконтесса… я вамъ уже не разъ говорилъ, что виконтъ Реймонъ д’Одмеръ, вашъ мужъ, палъ отъ руки его.

Виконтесса должна была опереться на кресло.

— Какъ врить такой неправд? проговорила она.

— Предъ свидтелемъ злодянія, виконтесса… слушая разсказъ человка, который, полумертвый, преклонялъ колно на краю пропасти и первый сказалъ вчную память Реймону д’Одмеръ.

Голосъ виконтессы такъ ослаблъ, что почти нельзя было разслышать ее.— Я вамъ не врю! съ усиліемъ сказала она.

Красный человкъ откинулъ полу своего плаща и вынулъ маленькій бумажник, на которомъ были написаны начальныя буквы имени Реймона д’Одмеръ. Подъ длиннымъ краснымъ плащомъ открылся нарядъ, блествшій золотомъ и каменьями. Это было дло одной секунды. Полы плаща запахнулись, виконтесса не обратила вниманія на нарядъ.

— Двадцать лтъ назадъ, продолжалъ красный человкъ стсненнымъ голосомъ: — въ ночь всхъ-святыхъ, я нашелъ на гейдельбергской дорог трупъ… этотъ бумажникъ былъ на немъ… Виконтесса, узнате ли вы?..

Увидвъ бумажникъ, она отвернулась, и маска не могла совершенно скрыть ея смущенія.

— Я не былъ свидтелемъ убійства, продолжалъ красный человкъ:— и не зналъ имени убійцы… но Богъ послалъ мн на помощь стараго слугу графа Гюнтера, который случайно былъ на краю Ада въ минуту преступленія… Кровавая тайна отяжелла на душ бднаго человка… онъ открылъ мн, и я повторяю вамъ его слова: вотъ убійца Реймоеа д’Одмеръ.

Онъ показывалъ рукою на Рейнгольда, который весело вертлся въ толп, не подозрвая, что происходило подл него.

Не смотря на предубжденіе, виконтесса была глубоко тронута. Слова незнакомца затронули въ ней струну давно нмую, но ещ чувствительную. Она нкогда страстно любила своего мужа.

Послдовало молчаніе. Голова виконтессы опустилась, дыханіе ея было тяжело, она, казалось, была въ сильномъ недоумніи.

Незнакомецъ стоялъ неподвижно и ждалъ.

— Но… сказала наконецъ виконтесса, съ трудомъ сбирая силы:— этотъ человкъ… старый служитель моего дяди Гюнтера… гд же онъ?

— Если вамъ угодно, завтра, чрезъ часъ посл начала охоты, прійдти въ лиственичную аллею, которая ведетъ къ Блутгауптскому Аду… свидтель преступленія покажетъ вамъ мсто, откуда свалилась лошадь Реймона д’Одмеръ.

— Я пріиду… отвчала виконтесса.

Мазурка кончилась. Движеніемъ толпы, Рейнгольдъ и Хозе-Мира приблизились къ виконтесс, въ которой, посл минутнаго вліянія страшнаго открытія, снова пробудилось недовріе. Какъ молнія блеснула у ней въ голов мысль о завистливой интриг, хотвшей препятствовать браку ея сына и дочери. Забывъ все, она уже видла въ незнакомц человка, который, употребивъ во зло свою маску, разъигрывалъ вроломную комедію.

Ей хотлось узнать клеветника.

— Мось Рейнгольдъ! закричала она.

Красный человкъ какъ-будто изумился. Но не усплъ еще никто замтить этого, какъ онъ снова принялъ свою гордую, твердую позу.

На зовъ виконтессы подошли Рейнгольдъ и Мира. Вс, слышавшіе этотъ зовъ, въ которомъ было что-то трагическое, съ любопытствомъ приблизились и окружили незнакомца.

По странному стеченію обстоятельствъ, то же самое повторилось еще въ двухъ мстахъ залы.

Собрался кружокъ около перваго краснаго человка, котораго Францъ безъ околичностей схватилъ за воротъ, окружили и втораго краснаго человка, которому Жюльенъ д’Одмеръ громко и внятно сказалъ:

— Вы лжете!..

Вдругъ три такія интересныя сцены — истинно-драматическія, а между-тмъ, безъ несносныхъ сценическихъ кинжаловъ!

Разговоръ Франца съ его собесдникомъ продолжался своимъ чередомъ до той минуты, когда послдній сказалъ нсколько словъ, изъ которыхъ видно было, что онъ зналъ таинственную судьбу юноши.

Воображеніе Франца вспыхнуло, какъ фитиль. Его фантастическія воспоминанія послднихъ дней въ Париж, его безумныя надежды, желанія, опасенія, мечты,— все разомъ проснулось въ голов его.

— Я хочу знать!.. сказалъ онъ.

— Узнаете завтра, отвчалъ красный человкъ.

— Сегодня!.. сейчасъ! вскричалъ Францъ вн себя:— безъ того я васъ не выпущу!..

Что касается до Жюльена, то мы оставили его уже въ томъ расположеніи духа, изъ котораго можно было предвидть его оскорбительную фразу.

Въ красномъ человк, казалось, пробудилась жалость, но, безъ сомннія, дло его было слишкомъ-важно, потому-что, посл минутнаго молчанія, онъ продолжалъ начатое. Жюльенъ слушалъ и блднлъ.

— Не-уже-ли у васъ такая короткая память, говорилъ незнакомецъ:— что вы забыли тотъ веселый ужинъ въ Англійской-Кофейной, господинъ виконтъ?.. Съ вами была прехорошенькая собесдница!

Жюльенъ вспомнилъ свои сомннія, онъ предчувствовалъ роковую всть, онъ бы охотно убилъ этого человка, чтобъ не слышать его.

— Но подобныя собесдницы, продолжалъ красный человкъ:— не достойны носить имя вашего отца… тмъ боле, что воспоминанія о нихъ иногда удивительно-многосложны… Кстати, виконтъ, если вы сомнваетесь, попробуйте спросить графиню Эсирь о нмецкомъ барон Гетц…

Жюльенъ хотлъ говорить, но не могъ.

— Веселый малый этотъ Гтцъ! продолжалъ красный человкъ:— графиня понимала его, хотя барону никакъ не приходила въ голову шутовская мысль жениться на ней!.. и я могу вамъ разсказать…

Жюльенъ убдительнымъ и вмст грознымъ жестомъ просилъ его замолчать.

— Нтъ! сказалъ незнакомецъ, отвчая на этотъ жестъ:— я не могу не докончить… потому-что я остался тмъ же другомъ виконта Реймона по смерти его, какимъ былъ при жизни… И не могу не предупредить сына что, что онъ женится на женщин потерянной!

Жюльенъ вспыхнулъ.

— Вы лжете! вскричалъ онъ, занося руку къ маск незнакомца, который спокойно отклонилъ ее.

Но подобная фраза слышится далеко.

Любопытная толпа собралась.

Такимъ-образомъ, въ огромной зал каждый даромъ былъ зрителемъ интересной сцены. Здсь оскорбленная виконтесса, тамъ Францъ, державшій человка за воротъ, какъ вора, тутъ Жюльенъ д’Одмеръ, дрожавшій отъ ярости предъ своимъ соперникомъ.

Красные люди вс трое были высокаго роста, и головы ихъ возвышались надъ толпою.

Они какъ-будто согласились дйствовать за-одно: завернулись въ свои плащи и готовились къ отступленію.

Они были окружены со всхъ сторонъ, но, слдя за движеніями толпы, можно было замтить, что у нихъ много помощниковъ.

Жюльенъ, Францъ, докторъ и другіе хотли силой загородить имъ дорогу. Вдругъ сдлался шумъ, люди, никому неизвстные, пробрались сквозь толпу и съ притворною неловкостью стали предъ Жюльеномъ, Францомъ и всми, пытавшимися удержать красные плащи. Дамы въ испуг кричали, мужчины, не зная, чего хотятъ он, засуетились, затолкались.

Рейнгольдъ отъискивалъ синьйора Яноса, помощь котораго была такъ полезна въ подобныхъ обстоятельствахъ, но Маджаринъ уже съ часъ какъ возвратился въ свою комнату.

Три красные человка медленно дошли до главной двери подъ прикрытіемъ кружка неизвстныхъ людей, которые шумли и длали видъ, будто сопротивляются, и вышли.

Толпа, подъ предводительствомъ Франца и Жюльена, бросилась по слдамъ ихъ въ переднюю.

Таинственная когорта разсялась.

Передняя и корридоры наполнились масками.

Вдругъ раздались голоса:

— Вотъ они! вотъ они!

Жюльенъ, Францъ и самые пламенные преслдователи, никакъ не подозрвая обмана, возвратились.

Посреди передней, толпа обступила трехъ человкъ въ красныхъ плащахъ, которые напрасно старались вырваться.

И вс говорили:

— Это они! это они!

Ихъ держали за ноги и за руки. Открылся свободный проходъ для виконтессы, Франца и Жюльена.

— Снимите ему маску! вскричала мадамъ д’Одмеръ, устремляясь къ самому высокому.

Прочіе два достались на долю Франца и Жюльена.

Маски упали.

Виконтесса стояла лицомъ-къ-лицу съ графомъ Мирелюномъ.

Жюльенъ узналъ въ своемъ противникъ Амабля Фиселля, автора Тріумфа Шампанскаго и Любви, и многихъ другихъ водевилей.

Францъ стоялъ, опустивъ руки, предъ покраснвшимъ и сконфуженнымъ милымъ Политомъ, питомцемъ г-жи Батальръ.

Преслдователи и преслдуемые были поражены одинаково.

Въ толп раздался отчаянный хохотъ.

Заговорили-было, что эти три красные человка не настоящіе красные люди, но оркестръ заглушилъ всхъ. Гости почтенные начали находить неприличнымъ такое странное искаженіе легенды и каждый думалъ о красныхъ людяхъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Черезъ часъ посл этого приключенія, которое большая часть гостей сочла заране-придуманною, не совсмъ-удачною комедіей, гельдбергскіе компаньйоны составили кружокъ и разговаривали въ полголоса.

— Очевидно, сказалъ Рейнгольдъ: — что ни Фиселль, ни Мирелюнъ, ни этотъ бдный малый Политъ, что ли, какъ его зовутъ, не причастны тутъ ни душою, ни тломъ… Впрочемъ, у воротъ всхъ узнали.

— То-есть, пытались узнать, возразилъ фан-Прэттъ:— я былъ у окна и видлъ, какъ вс вошли толпою… Одни снимали маски, другіе проходили такъ. Никого не останавливали, и этихъ трехъ молодцовъ легко могли не замтить.

— Ихъ и другихъ… прибавила г-жа де-Лорансъ.

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Я хочу сказать, что эти три человка были не одни… Неуже-ли вы не замтили, что за ними всюду ходилъ цлый охранный отрядъ?..

— Держу пари, что это наши негодяи Нмцы изъ Тампля.

— При выход можно дйствовать строже, нежели при вход сказалъ докторъ Мира:— и поставить у воротъ надежный караулъ.

— Я поставлю оганна, прибавилъ Рейнгольдъ: — на него можно положиться въ этомъ случа.

— Конечно, онъ будетъ не одинъ и захватитъ всхъ, кто вошелъ, не имя на то права…

— Такимъ-образомъ, мы узнаемъ, кто наши красные люди!

Это происходило почти въ центр залы.

Недалеко отъ нихъ сидла виконтесса д’Одмеръ между сыномъ и дочерью. Францъ вертлся около Денизы, Эсирь говорила съ Жюльеномъ, который посл разговора съ незнакомцемъ былъ задумчивъ и мраченъ.

Онъ машинально повторялъ про-себя имя Гтца. Ему хотлось объясниться съ Эсирью, но онъ не смлъ, потому-что былъ слабъ и предпочиталъ сомнніе извстности.

Компаньйоны продолжали свою дружескую бесду — старались отгадать, кто такіе были актры этой странной драмы, и имя барона Родаха невольно приходилось въ отвтъ на эти вопросы.

Балъ былъ по-прежнему шуменъ и веселъ. Нкоторые молодые люди, въ томъ числ и Авель Гельдбергъ, для большаго эффекта, уже два или три раза перемнили костюмы.

Но, не смотря на свои усилія, молодые люди, желавшіе произвести эффектъ, и даже самъ Авель Гельдбергъ, радикально затмились появленіемъ какого-то кавалера двора Елизаветы, въ великолпномъ костюм котораго было что-то царское.

Концы его блой атласной тоги поддерживались огромными брильянтовыми пуговицами. Спускавшаяся по груди лента Золотаго-Руна блистала каменьями. Орденъ-Подвязки обхватывалъ шелковый чулокъ, а рубиновая, горвшая огнемъ пряжка придерживала на шляп длинное перо.

Подъ этимъ костюмомъ обозначались благородныя и вмст могучія формы.

Дамы не сводили съ него глазъ, усилія молодыхъ людей пропали по-пустому, четвертый костюмъ Авеля остался совершенно-незамченнымъ.

Кавалеръ двора Елизаветы ходилъ по зал и не говорилъ ни слова.

Два или три раза прошелъ онъ мимо компаньйоновъ. Кто-то изъ нихъ произнесъ имя барона Родаха…

— Кто говоритъ о барон Родахъ? спросилъ онъ гордымъ, звучнымъ голосомъ.

Гельдберги остолбенли.

Все смолкло въ зал. Вс смотрли.

Кавалеръ двора Елизаветы сталъ между компаньйонами.

Онъ снялъ маску и вс увидли прекрасное лицо самого барона Родаха.

Каменья и костюмъ придавали чертамъ его дивное выраженіе. Гордое, блдное лицо его, казалось, сіяло. Компаньйоны опустили головы.

Въ зал раздался глухой шопотъ удивленія, и вс слышали два восклицанія:

— Гтцъ!.. сказала Эсирь.

— Мой братъ Отто! блдня проговорила виконтесса д’Одмеръ. Францъ подошелъ ближе, и, будто сквозь сонъ, пробормоталъ,

— Нмецкій кавалеръ…

Восклицаніе Эсири какъ кинжалъ впилось въ сердце Жюльена.

Восклицаніе виконтессы заставило вздрогнуть компаньйоновъ дома Гельдберга.

Все обнаружилось. Враги ихъ были между ними. Они имли дло съ страшными сыновьями графа Ульриха…

Баронъ Родахъ почтительно поклонился сначала графин Эсири, потомъ виконтесс д’Одмеръ, наконецъ обратился къ компаньйонамъ, которые избгали его взоровъ.

Лицо его было по-прежнему спокойно и ясно.

— Теперь скажите, господа, довольны ли вы мною?..

Рейнгольдъ пробормоталъ непонятный отвтъ..

— Я не хотлъ, чтобъ праздникъ прошелъ безъ меня, продолжалъ баронъ Родахъ.— Торговый кризисъ кончился… мое присутствіе боле не нужно въ Парижъ… я пріхалъ раздлить радость съ вами, друзья мои и компаньйоны!

— И хорошо сдлали, баронъ! отвчала г-жа де-Лорансъ, первая пришедшая въ себя.

— Мы счастливы… началъ фан-Прэттъ.

— Одолжены… мрачно произнесъ докторъ.

— Въ восторг!.. весело возразилъ Рейнгольдъ съ улыбкой, которая скоре походила на гримасу.

— Но, продолжала г-жа де-Лорансъ: — я надюсь, что вы не захотите огорчить насъ и остановитесь въ замк… Вы здсь у себя, баронъ, и я велю приготовить вамъ комнату.

— Тысячу разъ благодарю, отвчалъ Родахъ нсколько-насмшливымъ тономъ:— за ваше любезное предложеніе, но не могу принять его…

Онъ сталъ между Рейнгольдомъ и Мира.

— Вы, вроятно, помните, что я сказалъ вамъ при первомъ нашемъ свиданіи, прибавилъ онъ:— вы спрашивали мой адресъ, и я отвчалъ, что ‘люблю таинственность… это моя слабость’. Я не измнился съ-тхъ-поръ… позвольте мн держать въ тайн мсто моего убжища.

Оркестръ заигралъ вальсъ.

Родахъ взялъ руку г-жи де-Лорансъ.

— Угодно вамъ имть меня своимъ кавалеромъ? сказалъ онъ.

Сара, блдная, трепещущая, положила руку на плечо его.

Она едва дышала.

Рейнгольдъ, Мира и фан-Прэттъ смотрли имъ вслдъ.

Францъ стоялъ неподвижно и не сводилъ глазъ съ этого человка, который, казалось, произвелъ на него такое странное, сильное впечатлніе.

— Пойду разбужу Маджарина, сказалъ въ-полголоса Рейнгольдъ.

— Его нельзя выпустить живаго изъ замка! прибавилъ докторъ.

VIII.
Гробницы.

Ліа Гельдбергъ была одна въ своей комнат. Она давно уже ушла изъ бальной залы. Въ послднія дв недли, надежда оставляла ее мало-по-малу, она начинала опасаться, сегодня пришло отчаяніе. Въ глубин ея сердца звучали еще слова пустынника, онъ сказалъ, чтобъ она надялась на Бога, потому-что на земл для нея нтъ боле счастія…

У Ліи была прекрасная, кроткая, сильная душа, но этотъ послдній ударъ жестоко поразилъ ее. Твердость ея колебалась. Нужно время, чтобъ пріобрсть ту мрачную устойчивость, какая иногда является въ безнадежномъ положеніи.

Ліа лежала на постели въ своемъ свжемъ, граціозномъ бальномъ костюмъ. Прекрасныя формы ея обрисовывались подъ блымъ, еще застегнутымъ платьемъ, и на блдной головк надтъ былъ роскошный внокъ.

Тло ея горло.

Она начинала молоться, но, увы! въ первыя минуты скорби душа ослабваетъ, и мысль о божеств является какъ-будто въ туман, языкъ напрасно ищетъ утшительныхъ словъ молитвы.

Бдный ребенокъ, она стояла на колняхъ, безмолвно, съ слезами на глазахъ, съ однимъ именемъ на сердц — съ именемъ Отто, любовь къ которому усиливалась въ ней по-мр-того, какъ ослабвала надежда.

Не желая думать о любви на молитв, она встала и сла на свою кровать.

О! какъ горьки т часы, когда въ первый разъ увидишь, что разсыпаются и бгутъ, будто жемчужины съ оборваннаго ожерелья, вс любимыя надежды!..

Каждая счастливая мечта превращается въ язву, воспоминанія отравлены, и каждая прошедшая улыбка вызываетъ новую слезу.

Ліа, опустивъ голову, сложивъ руки на колняхъ, вспомнила прошедшее,— бдная двочка! Счастливая юность ея протекла такъ близко отсюда, въ окрестностяхъ Эссельбаха…

Пріхавъ въ Гельдбергъ, она узнала громадный, гордый замокъ, предъ которымъ мечталъ изгнанникъ, когда она увидла его въ первый разъ.

Въ сосднихъ поляхъ узнала она знакомыя тропинки, на которыхъ Отто говорилъ ей о любви.

Отто былъ для нея тамъ, подъ этими высокими деревьями, гд они сидли вмст, оба взволнованные, полные надеждъ на будущее.

Едва нсколько мсяцевъ прошло съ-тхъ-поръ, и будущее теперь представлялось ей цлой жизнью траура!

Подавленная горемъ и усталостью, она хотла заснуть, но глаза ея не смыкались.

Она встала и открыла окно, выходившее на поляну.

Была прекрасная зимняя ночь: луна высоко скользила по безоблачному небу, смутно-освщенный пейзажъ терялся въ туманной дали. По скату горы лежали длинныя тни высокихъ лиственницъ, на обернбургской дорог бллись развалины старой блутгауптской деревни и казались гробницами, разсянными по огромному кладбищу.

Все это спокойно, пусто, молчаливо. Безпривтной грустью дышала эта нмая величественность.

Холодъ сначала какъ-будто освжилъ горвшее лицо Ліи, но скоро охватилъ ее своимъ мертвящимъ прикосновеніемъ, внутренній болзненный жаръ усиливался, несвязныя странныя идеи роились въ голов ея. Она оперлась на окно, необъятная пустота привлекала ее.

Вдругъ она выпрямилась. Въ комнат ея послышался шумъ, тотъ самый, который она уже часто слышала, и который, казалось, преслдовалъ ее въ Германіи такъ же какъ въ Париж.

Дрожа всмъ тломъ, она остановилась и начала прислушиваться. Теперь, смущенная, она испугалась боле обыкновеннаго, отворила дверь и бросилась въ корридоръ.

На башн пробило четыре часа. Въ корридор слышно было отдаленное эхо бальной музыки. Ліа безсознательно направилась на эти звуки, насколько ободрившіе ее.

Она спустилась по лстниц, выходившей въ ту галерею, въ которой Клаусъ исчезъ посл совщанія компаньйоновъ въ комнат фан-Прэтта.

Налво, этотъ корридоръ кончался маленькою дверью, чрезъ которую Клаусъ вышелъ на дворъ капеллы. Направо, эта галерея вела въ жилыя комнаты замка, тутъ Ліа ходила обыкновенно, и, можетъ-быть, не знала даже о выход къ развалинамъ капеллы.

Когда, спустившись съ лстницы, она поворотила направо, мимо нея быстро пробжалъ кто-то. Лампа, горвшая въ конц галереи, нисколько не освщала мста, гд была Ліа, бжавшій не замтилъ ее за выступомъ лстницы.

Но Ліа видла его лицо.

Въ изнеможеніи она прислонилась къ стн.

Слышно было, какъ дверь на дворъ отворилась и затворилась.

Ліа выпрямилась подъ вліяніемъ внезапной мысли.

Она направилась также къ двери. Отворивъ ее, она увидла маленькій дворъ, заросшій травою. Налво подымалась толстая стна укрпленія, направо — развалившаяся капелла, которою Ліа такъ часто любовалась изъ своего окна.

Ліа перешла дворъ и вошла въ капеллу чрезъ то же отверстіе, чрезъ которое наканун прошелъ Клаусъ.

Блдный лунный свтъ проходилъ въ капеллу чрезъ обрушившійся куполъ и окна, въ нишахъ виднлись блыя статуи святыхъ, легкія колонны группами подымались кверху, хотя надъ ними не было другаго свода, кром синевы небесной.

Въ то время, когда Ліа входила въ капеллу, слышно было, какъ позади хоръ со скрипомъ затворилась дверь.

Ліа дрожала, но таинственная сила влекла ее впередъ. Чтобъ не видть блыхъ, освщенныхъ луною статуй, она опустила глаза и шла на скрипъ двери.

Посл нсколькихъ усилій, она отворила дверь и очутилась передъ лстницей, высченной въ камн.

Ліа спустилась по ней — и очутилась въ погребальномъ склепъ графовъ.

Прежде всего бросилась ей въ глаза огромная гробница, на которой лежали рядомъ, одна подл другой, три статуи рыцарей. На гробниц горла лампадка и неясно освщала статуи другихъ гробницъ.

Подл гробницы трехъ рыцарей стоялъ человкъ, спиною къ свту.

Это былъ именно тотъ, кого видла Ліа въ корридор, за нимъ-то шла она такимъ страшнымъ путемъ, но теперь она не ршалась приблизиться, потому-что не видала лица его.

Можетъ-быть, она обманулась.

Она колебалась между страхомъ и желаніемъ, которое влекло ее впередъ.

Человкъ, стоявшій у гробницы, отиралъ лобъ, онъ, казалось, усталъ, и высокій станъ его опускался подъ складками широкаго краснаго плаща.

Онъ слъ на гробницу трехъ рыцарей, и лучи лампы освтили лицо его, крикъ замеръ въ груди Ліи.

Теперь уже она не сомнвалась: это было благородное лицо Отто. Сердце ея сильно забилось, страхъ исчезъ, могла ли она бояться?

Она бросилась впередъ… и вдругъ остановилась, какъ громомъ пораженная.

Изъ темнаго пространства выступилъ другой человкъ, совершенно-сходный съ Отто.

Не сонъ ли это? не бредъ ли лихорадочнаго припадка?

Пока она задавала себ этотъ вопросъ, выступилъ третій человкъ, совершенно-похожій на двухъ первыхъ.

Т же черты, прекрасныя, благородныя, тотъ же ростъ, одинаковые плащи. Сходство было такъ совершенно, что Ліа не знала, котораго изъ нихъ такъ пламенно она любитъ!

Она схватилась руками за голову, стараясь собрать разстроенныя мысли, она думала, что потеряла разсудокъ.

Два послдніе человка наклонились и взяли съ гробницы сыновей Чернаго-Графа заступы и лопату.

Первый взялъ лампадку, и они пошли къ пустому пространству на средин подземелья, гд стоялъ маленькій деревянный крестъ.

Ліа, дрожа всмъ тломъ, прижалась къ холодной колонн.

Человкъ, державшій лампадку, поставилъ ее на-земь, взялъ также заступъ, и вс трое начали копать землю.

Долго работали они молча, и вырыли пять могилъ одну подл другой.

И по окончаніи каждой, голосъ произносилъ:

— Это для Фабриціуса фан-Прэтта.

— Это для доктора Хозе-Мира.

— Это для кавалера Рейнгольда.

— Это для Маджарина Яноса Георги.

При послдней голосъ сказалъ:

— Это для стараго Моисея Гельдберга.

При имени отца, Ліа упала на колни.

Три человка оперлись на заступы и съ минуту стояли неподвижно.

— Двадцать лтъ назадъ, братья, сказалъ первый печальнымъ, торжественнымъ голосомъ: — мы копали другую могилу на этомъ же мст… мы были молоды, у насъ была еще сестра!.. Въ эти двадцать лтъ приходила ли вамъ когда-нибудь мысль прочесть молитву за упокой души несчастнаго барона Родаха?

— Онъ хотлъ обезчестить сестру нашу! отвчали братья мрачнымъ голосомъ.

— И мы убили его! отвчалъ первый: — того требовала справедливость, но надо молиться за тхъ, кого такъ отпускаютъ на судъ Божій, не давъ времени раскаяться. Я часто молился, братья, потому-что мы ограбили этого человка и подъ его именемъ долго скрывались отъ враговъ своихъ.

Съ этими словами, говорившій перешагнулъ черезъ могилы и сталъ на колни передъ деревяннымъ крестомъ: другіе двое послдовали его примру.

Среди мертваго молчанія склепа раздались погребальные голоса: de pro fundis.

Потомъ, три человка встали.

— Для этой ночи мы кончили свое дло, сказалъ первый: — пойдемъ успокоиться: скоро намъ нужны будутъ вс наши силы… Завтра, если Богъ поможетъ, эти могилы закроются, и блутгауптскіе слуги поклонятся потомку графовъ!

Они потушили лампадку и вс трое пошли къ лстниц.

Ліа, едва дыша, слдовала за ними.

Они прошли капеллу и дворъ.

Когда первый готовъ былъ войдти за двумя другими въ корридоръ, гд Ліа прежде увидла его, онъ почувствовалъ, что кто-то держитъ его за полу плаща.

Онъ обернулся: Ліа стояла у ногъ его на колняхъ.

Между-тмъ, дверь въ корридоръ затворилась за двумя братьями.

— Отто… прошептала она едва-внятнымъ голосомъ: — я была тамъ… въ склеп… я все видла… я все слышала!.. Я знаю, что уже не могу принадлежать теб…

Слеза скатилась по щек ея.

— Но, умоляю, прибавила она, сложивъ руки: — пощади моего бднаго отца.

Свтъ луны падалъ на лицо ея, и она казалась еще прекрасне. Въ болзненно-горестномъ голос ея звучала глубокая преданность судьб.

Отто въ смущеніи не находилъ словъ, изъ всхъ испытаній, это было, можетъ-быть, самое горькое въ его жизни.

Онъ поднялъ Лію и прижалъ ее къ своему сердцу.

— Боже! говорилъ онъ: — сжалься надъ нею и надо мною!

— Ліа! сказалъ онъ посл долгаго молчанія:— я люблю васъ… о! очень люблю!.. Никогда другая женщина не замнитъ васъ въ моемъ сердц… Пусть сдлаетъ васъ Богъ счастливою и удвоитъ мои страданія!

Голова Ліи прильнула къ его груди, она рыдала.

— Прощай! продолжалъ Отто, стараясь высвободиться изъ ея объятій:— мы не увидимся боле въ этомъ мір, Ліа…

— Мы увидимся тамъ! прошептала Ліа, указывая на небо.

Отто толкнулъ уже дверь, она остановила его.

— Мой отецъ!.. ты не общалъ мн пощадить его!

Отто остановился въ нершимости.

— Я общаю вамъ, Ліа, сказалъ онъ наконецъ: — но, можетъ-быть, смерть была бы для него легче…

Дверь захлопнулась за нимъ.

IX.
Охота.

На другой день, въ замк Гельдберга встали изъ-за стола въ седьмомъ часу вечера.

Обдали рано по случаю охоты, съ такимъ нетерпніемъ ожидаемой въ-продолженіе трехъ недль. То было послднее дйствіе праздника, приглашенные должны были на другой день возвратиться въ Парижъ.

Нечего говорить о прекрасномъ обд. Пили и ли до крайности, подъ предлогомъ прощанья, дессертъ принялъ трогательный характеръ, и литературныя наскомыя, разгоряченныя шампанскимъ, продекламировали нсколько злыхъ стишковъ, въ перемсь между грушами и сыромъ. Они издали слышали знакомый имъ запахъ кухни, и запасались състными припасами, какъ верблюдъ, готовящійся проходить пустыню.

Гости были взволнованы. У всхъ раскраснлись лица.

Оставляя залу, ноги графа Мирелюнъ легко и пріятно колебались. Что жь касается до Фиселля, — онъ былъ на-весел, но на-весел такъ, какъ человкъ, серьзно занимающійся куплетами.

Онъ связывалъ одинъ съ другимъ вс каламбуры изъ своихъ водевилей, и направлялъ ихъ къ ушамъ своего женскаго мецената, толстой жены значительнаго торговца въ Улиц-Лафитъ.

Въ начал обда можно было замтить, что члены гельдбергскаго дома были чмъ-то заняты, но они успли скрыть это.

Г-жа де-Лорансъ никогда не была такъ мила, кавалеръ Рейнгольдъ никогда не былъ такъ веселъ.

Только Эсирь была печальна: Жюльенъ за столомъ сидлъ не подл нея. Прекрасная графиня постоянно старалась ловить взоры своего жениха, который, казалось, избгалъ этого.

Жюльенъ сидлъ подл матери, которая исключительно занималась кавалеромъ Рейнгольдомъ и углубилась въ задумчивое молчаніе.

На блестящемъ лбу ея были легкія пятна, но никто ихъ не замчалъ, и общая радость отъ этого не уменьшалась.

Черезъ полчаса посл обда, толпа гостей спускалась по лстницамъ замка на главный дворъ, гд слышенъ былъ шумъ. То были крики охотниковъ и стременныхъ, раздльныя поты пробуемыхъ роговъ, лай собакъ и ржанье лошадей, которыя отъ нетерпнія рыли копытами землю.

Молодой Авель Гельдбергъ сидлъ на лошади у възда во дворъ. Этотъ вечеръ долженъ быть памятенъ въ его жизни. Въ качеств наздника, онъ быль директоромъ и главою охоты.

Въ ту минуту, какъ первыя дамы входили во дворъ, онъ подалъ знакъ и затрубилъ. Раздались веселые звуки.

На двор толпились многочисленныя своры, и, по нмецкому обычаю, гремли охотничьи экипажи.

Дамы, которыхъ прилично бы назвать наздницами, вскочили на рьяныхъ, способныхъ пасгичь звиря, лошадей, другія, хотя одтыя въ амазонки, сели на смирненькихъ, или даже на мягкія подущки въ каретахъ.

Ворота отворились, и охота тронулась. Ночь была темная, но сухая, черныя тучи безъ дождя покрывали небо.

Выхавъ на улицу, гости увидли передъ собой восхитительное зрлище.

Пейзажъ, видный днемъ съ вершины горы, рисовался ночью длинными, свтлыми линіями. Лсъ освтился: каждое дерево имло свой огненный поясъ. По всей дорог, назначенной для охоты, иллюминація бросала кривыя линіи свта.

И вс эти огни, умножающіеся до безконечности, теряли блескъ свой въ глубокой темнот. Они блестли какъ звзды, но издали, казалось, не освщали окружающихъ предметовъ.

Каргина имла видъ огромной арабески, начертанной брильянтовыми точками на гигантскомъ черномъ бархатномъ грунт.

Вроятно, чтобъ избавиться отъ контраста, начальники охоты оставили въ тни скатъ горы, на которой находился замокъ Гельдбергъ. Иллюминація начиналась въ конц большой аллеи.

По этой дорог началась охота. Гости и хозяева собрались тамъ толпою, одни пшкомъ, другіе въ экипажахъ. Дамамъ кричали ура, и процессія спустилась внизъ по алле.

Еще не расходились.

Женщины трусили, потому-что въ гельдбергскомъ лсу было много опасныхъ переходовъ, и какъ ни роскошна была иллюминація, но, не видавъ ея, невозможно было поврить, чтобъ она могла замнить дневной свтъ.

Поздъ подвигался медленно и съ какимъ-то затрудненіемъ. Тамъ-и-сямъ лакеи махали красными факелами. Лошади пугались, удивленная толпа собиралась въ кучу и не ршалась подвигаться впередъ.

Молодой Гельдбергъ, въ англійскомъ костюм, выкроенномъ по совершеннйшему образцу, былъ главою кавалькады. Онъ пустилъ Королеву Викторію рысью, принявъ то болзненное, вялое положеніе, которое замняетъ у насъ, благодаря успхамъ коннаго искусства, гордую осанку древнихъ рыцарей.

Онъ много хлопоталъ, командовалъ голосомъ отрывистымъ, наполеоновскимъ, иногда припоминалъ и британскія слова, которыя въ такихъ обстоятельствахъ производили необыкновенный эффектъ.

Вообще, это былъ очень-порядочный молодой человкъ, и Королева Викторія сдлала честь его искусству.

Первый привалъ былъ въ конц аллеи, между гельдбергской дорогой и опушкой лса.

Гости мужескаго пола окружили молодаго Гельдберга, какъ хорошо-выученная свита толпится, въ торжественный часъ битвы, вокругъ полководца.

Сынъ Моисея Гельда началъ говорить громкимъ и твердымъ голосомъ.

Ни разу не сдлавъ промаха, онъ раздлилъ мста охоты между присутствующими такъ умно, что вс отдали ему должную честь. Онъ въ нсколькихъ словахъ очертилъ маршрутъ дамамъ, и подалъ знакъ къ ршительному отправленію.

Поле охоты подготовлено было утромъ. Оленя вогнали въ чащу, прилегавшую къ гельдбергскому пруду. Въ-продолженіе цлаго дня не выпускали его изъ глазъ и были уврены, что поймаютъ.

Дйствующая часть охоты должна была хать къ долин и гельдбергскому пруду. Дамамъ и лнивымъ назначены были мста у нкоторыхъ перекрестковъ, такъ, чтобъ они могли видть, гд пройдетъ олень.

Въхали въ блестящій кругъ иллюминаціи. Ночь уже была далеко отъ възда. Собаки и лошади, обманутыя этимъ искусственнымъ днемъ, оживились какъ-будто при наступленіи утра.

По данному знаку, охота пустилась вихремъ, экипажи и пшеходы разсыпались по разнымъ направленіямъ.

Мсто, гд была стоянка, осталось пустымъ въ-продолженіе нсколькихъ минутъ.

Черезъ четверть часа, можно было видть тнь, проскользнувшую въ чащу въ нсколькихъ шагахъ отъ опушки, и безмолвно облокотившуюся на дерево.

Тому, кто не замтилъ прежде, теперь невозможно было распознать этого человка, защищеннаго отъ взоровъ тнью пня лиственицы и какъ-бы составлявшаго одно цлое съ деревомъ, на которое онъ облокотился.

Изрдка слышенъ былъ вдалек конскій топотъ, лай собакъ и пріятные звуки трубъ.

Воздухъ былъ холодный, но плотный и спокойный, ни одна свча не потухла на дерев, и пейзажъ сохранялъ неприкосновенно свое чудесное убранство.

Шаги лошади раздавались въ алле, и силуетъ всадника показался смутно вдали. Онъ халъ посреди дороги и, по мр того, какъ приближался, свтъ выказывалъ его все ясне и ясне.

Въ двадцати шагахъ отъ стоянки можно было узнать, по изъисканному костюму и росту, кавалера Рейнгольда.

Подъзжая къ тому мсту, гд передъ тмъ останавливалась охота, онъ приложилъ къ глазамъ руку, чтобъ разсмотрть предметъ, движущійся по гейдельбергской дорог.

Это была та же лошадь съ всадникомъ, въ которомъ Рейнгольдъ, казалось, съ перваго взгляда узналъ доктора Мира въ его длинномъ кафтая.

Онъ произнесъ имя Португальца,— никто не отвчалъ.

Кавалеръ ошибся поломъ. Вмсто предполагаемаго всадника, была женщина въ амазонк изъ тонкаго сукна. Густой вуаль покрывалъ лицо ея. Подъ этимъ вуалемъ скрывались блдныя, озабоченныя черты виконтессы д’Одмеръ, которая оставила охоту, преслдуемая словами краснаго человка, и хала одна къ Блутгауптскому-Аду.

Ея воспоминанія долго дремали, она добровольно предалась доврчивости, но кровь отца пробуждалась въ ней, и сердце ея говорило въ-продолженіе предъидущей безсонной ночи.

Она хотла знать, чего бы ей это въ-послдствіи ни стоило!

У подошвы горы она своротила съ гейдельбергской дороги и поднялась одна, съ стсненнымъ сердцемъ, по узкой тропинк, ведущей къ пропасти.

Было еще далеко, а храбрость ужь оставляла ее.

Кавалеръ остановился на перекрестк. Вроятно, тутъ было назначено rendez-vous, потому-что онъ ждалъ.

Черезъ минуту посл прозда виконтессы, другая амазонка, слдовавшая также по гейдельбергской дорог, скакала легкимъ галопомъ на прекрасной лошади. Эту невозможно было принять за доктора Хозе-Мира: атласный шпенсеръ обхватывалъ ея гибкую, тонкую талью, то была молодая двушка, и, по всмъ вроятностямъ, прекрасная молодая двушка.

Она проскользнула въ полу-свт и продолжала свой путь.

Кавалеру пришла мысль, что это Дениза д’Одмеръ, но можетъ ли это быть? Онъ оставилъ Денизу между Жюльеномъ и матерью, среди толпы, на дорог къ гельдбергскому пруду…

Дениза ли то была, или нтъ, но амазонка похала не по той дорогъ, по которой виконтесса, она оставила вправ тропинку, ведущую къ пропасти, и продолжала спускаться по гейдельбергской дорог.

— Я думаю, что и первая была женщина! пробормоталъ Рейнгольдъ.— Куда жь это он дутъ?..

Онъ не усплъ кончить этихъ словъ, какъ третья амазонка, хавшая, подобно двумъ первымъ, отъ гельдбергскаго пруда, круто поворотила въ нсколькихъ шагахъ отъ него и пустилась большимъ галопомъ по алле.

Она проскакала такъ близко отъ Рейнгольда, что на него даже пахнуло втромъ.

— Къ развалинамъ… сказала она.

Рейнгольдъ узналъ г-жу де-Лорансъ.

Черезъ нсколько минутъ пріхали и люди, которыхъ онъ ждалъ. Это были: Португалецъ и Фабриціусъ фан-Прэттъ.

— Право! сказалъ Голландецъ, вытирая лобъ:— вотъ прекрасный праздникъ… Мн пришла мысль, пока я галопировалъ на этой скверной лошади… Можно бы сдлать шаръ…

— А, а! прервалъ Рейнгольдъ, не будучи въ состояніи удержаться отъ улыбки, вспомнивъ о прежнемъ ремесл Фабриціуса.

— Шаръ, повторилъ фан-Прэттъ: — подобный тому, который я изобрлъ въ Лейден въ 1820 году… Это былъ аэростатъ овальной формы, въ центр тяжести котораго была привязана веревка, поддерживавшая колеса…

Хозе-Мира пожалъ плечами.

— Мы пришли сюда говорить не о глупостяхъ, сказалъ онъ.

— Любезный другъ, живо прервалъ Фабриціусъ: — наука аэростатики не глупость… и ты увидишь, что шары замнять желзныя дороги… Впрочемъ, ты немного правъ… Поговоримъ о настоящемъ… Мы не увидимъ Маджарина?

— Маджаринъ не хочетъ мшаться въ это дло, отвчалъ Рейнгольдъ:— сверхъ-того, у него совсмъ-другое въ голов.. Съ окончанія бала, онъ стоить на часахъ, со шпагой въ рук, на лстниц въ сторожевую башню.

— Онъ ждетъ барона? спросилъ Мира.

— И будетъ ждать его дв недли, если будетъ нужно! отвчалъ кавалеръ:— его лакей Венгерецъ стоитъ подл него и держитъ саблю и заряженные пистолеты… Если баронъ въ башн, то, мн кажется, дло его ясно.

— А гд бы онъ могъ быть? спросилъ фан-Прэттъ.— Стража, которую вы поставили у забора, около замка, во время бала, надежные люди?

— Весьма-надежные, отвчалъ Рейнгольдъ:— и вс снимали маски… Ясно какъ день, что Родахъ не могъ оставить Гельдберга.

— По крайней мр, онъ намъ не будетъ мшать въ нашемъ поход! пробормоталъ докторъ. Что же наше дло-то?— Рейнгольдъ потиралъ руки.

— Если охота на оленя такъ же хорошо улажена, какъ наша, отвчалъ онъ: — то мн жаль бдное животное… Это чудесно устроено!.. Онъ попадетъ если не въ Сциллу, то въ Харибду.

— Я отвчаю за его мсто на охот, сказалъ Мира: — я самъ поставилъ тамъ извстнаго вамъ человка.

— Я, прибавилъ фан-Прэттъ: — я говорилъ съ Питуа подъ Негровой-Головой, противъ дома крестьянина Готлиба, куда Францъ такъ часто ходитъ…

— А я, возразилъ Рейнгольдъ: — я поставилъ Малу въ развалинахъ старой деревни, и сейчасъ видлъ г-жу де-Лорансъ, скакавшую во весь опоръ на свиданіе… это и есть и приманка… Я ручаюсь за развалины!

— Я — за охотничій постъ, сказалъ докторъ: — это на берегу пруда, тамъ есть старая ива, за которою чудесно спрятаться.

— А я за Негрову-Голову! прибавилъ фан-Прэттъ: — еслибъ вы видли, какъ мой Питуа хорошо будетъ помщенъ между двумя скалами!

— Фрицъ, мальчишка-шарманщикъ и оганнъ, отвчалъ Рейнгольдъ:— составляютъ легкій батальйонъ… Они ищутъ… и чортъ возьми, еслибъ мы проиграли съ такой хорошей игрой!

— Намъ осталась только одна ночь, ворчалъ докторъ:— если мы ее потеряемъ…

— Ба! воскликнули вмст Рейнгольдъ и Фабриціусъ.— На равнин послышался звукъ трубъ. Три товарища съ минуту прислушивались, потомъ пустились большой рысью по направленію къ охот.

— Если мы растеряемся, сказалъ Рейнгольдъ:— черезъ два часа сойдемся на этомъ перекрестк.

По отъзд трехъ товарищей, мсто, гд они стояли, оставалось пустымъ въ-продолженіе одной или двухъ минутъ. Тогда топотъ ихъ лошадей смолкъ, легкое движеніе послышалось въ густот лса. Большая тнь, которую мы видли облокотившеюся на пень лиственницы, медленно отдлилась отъ дерева, и пронзительный крикъ раздался въ лсу.

Этотъ крикъ былъ страненъ. Мы его ужь два раза слышали, первый разъ въ ту минуту, когда блутгауптскіе братья бжали изъ Франкфуртской тюрьмы, въ другой разъ на балу Комической-Оперы, тогда-какъ въ глазахъ Франца разъигрывалась эта странная комедія Нмецкаго кавалера, Испанца и Армянина. Этотъ крикъ былъ давно условнымъ знакомъ трехъ братьевъ.

Не прошло одной секунды, какъ такой же крикъ раздался далеко въ чащ, третій откликъ, такой слабый, что едва можно было услышать, отзывался со стороны долины.

Притаившійся въ лсу молчалъ и ждалъ.

Первымъ слдствіемъ его призыва было появленіе человка, одтаго по-крестьянски и державшаго въ поводу лошадь.

Черезъ нсколько минутъ, послышался двойной галопъ, и два всадника остановились посреди стоянки. Ихъ лица исчезали подъ большими шляпами, они были закутаны въ красные плащи. Нашъ лсной человкъ былъ въ такомъ же костюм.

— Другъ Дорнъ, сказалъ онъ мужику: — ты останешься здсь, потому-что они возвратятся,— ты, Гтцъ, на берегу пруда… ты, Альбертъ, подл дома Готлиба подъ Негровой-Головой, я у развалинъ деревни…

Они поскакали, блескъ иллюминаціи обозначилъ на одну минуту пурпуровыя складки вьющихся по втру плащей.

Потомъ они исчезли, каждый въ данномъ направленіи.

Гансъ Дорнъ, оставшись одинъ, вышелъ изъ свтлаго круга, и оперся въ свою очередь на пень лиственницы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Между-тмъ, какъ Альбертъ пробирался около замка къ домику Готлиба, а Гтцъ мчался галопомъ къ равнин, Отто халъ по алле, ведущей къ развалинамъ старой блутгауптской деревни.

Хотя поле, на которомъ стояли эти развалины, и было въ сторон отъ дороги, приготовленной для прозда охоты, но свтъ отъ близкой иллюминаціи доходилъ и до него.

Не дохавъ до поля шаговъ на двсти, Отто остановился, слзъ съ лошади и привязалъ ее къ стволу старой сосны. Пшкомъ сталъ онъ пробираться къ развалинамъ и чмъ боле къ нимъ приближался, тмъ осторожне ступалъ на кремнистую почву, какъ-бы досадуя на шорохъ своихъ шаговъ.

Онъ зналъ, что госпожа де-Лорансъ была уже на мст свиданія, и что Малу, по прозванію Зеленый-Колпакъ, наблюдалъ за ней изъ какого-нибудь укромнаго уголка.

Тихо пробрался Отто за уцлвшій обломокъ давно-обрушившейся стны и началъ осматривать мстность.

Ослпительна была блествшая вдалек огненная полоса, опоясывавшая мрачное въ центр поле, но широкіе края шляпы помогли наблюдателю устранить отъ себя этотъ блескъ и разсмотрть окружавшіе его предметы.

Шагахъ въ пятидесяти ходила медленно взадъ и впередъ г-жа де-Лорансъ, останавливаясь по-временамъ, чтобъ бросить безпокойный взглядъ на ярко-освщенную тропинку, въ томъ мст, дальше котораго не простирала она шаговъ своихъ, увидлъ Отто черную, полузакрытую развалинами тнь, держащую въ рукахъ что-то такое, въ чемъ слабо отражались огни отдаленной иллюминаціи, больше всего это было похоже на ружейный стволъ.

Отто вынулъ изъ-за пояса два большіе пистолета и надлъ на нихъ новые пистоны.

Во время этихъ приготовленій, онъ замтилъ, что подл него, у той же самой стны, былъ еще кто-то, конечно, это былъ лишній свидтель.

Незнакомецъ стоялъ опершись обими руками о камень и казался истомленнымъ, усталымъ. Было такъ темно, что Отто сначала не могъ разсмотрть лица его. Но посл нсколькихъ попытокъ, ему показалось, что это былъ биржевой агентъ де-Лорансъ.

Отто подошелъ къ нему и пальцемъ прикоснулся къ его плечу.

Лорансъ обернулся и задрожалъ.

— Не пугайтесь, сказалъ ему Отто какимъ-то, кроткимъ, братскимъ голосомъ:— тайна, которую я узнаю, не перестаетъ быть тайною, потому-что я уже почти не принадлежу къ этому міру… Мн жаль васъ, г-нъ де-Лорансъ, желалъ бы я вамъ помочь.

— Я васъ не знаю, проговорилъ изумленный биржевой агентъ.

— А я васъ знаю, отвчалъ побочный сынъ Блутгаупта:— мн жаль васъ, и я готовъ служить вамъ, какъ служу всмъ жертвамъ этой женщины…

Лорансъ опустилъ голову.

— Какой женщины? шепталъ онъ.

Отто показалъ рукой на Сару, въ походк которой замтно было возрастающее нетерпніе.

Лорансъ покачнулся въ сторону и, не поднимая головы, продолжалъ:

— Я очень боленъ!.. У меня потемнло въ глазахъ… мн кажется, что это не она.

Сердце Отто наполнилось состраданіемъ.

— А все-таки это она, проговорилъ онъ:— старшая дочь Моисея Гельдберга.

Въ это мгновеніе глухой стонъ вырвался изъ груди биржеваго агента.

Отто продолжалъ:

— Такъ вы ее очень любили, господинъ де-Лорансъ?..

Биржевой агентъ не отвчалъ, по голова его поднялась вверхъ, и дв слезы скатились на блдныя его щеки.

Послдовало молчаніе.

— Послушайте, продолжалъ Отто: — съ-тхъ-поръ, какъ вы ухали изъ Парижа, я заступилъ мсто главы дома Гельдберговъ… Я долженъ былъ заняться вашими длами… Ужь съ давнихъ поръ принимаю я въ васъ участіе. Я поднялъ вашъ кредитъ, и, благодаря этому, вы сдлались богаче прежняго.

— Что мн до того! отвчалъ печально Лорансъ, снова опершись на камень.

Потомъ, вдругъ приподнявшись, онъ прибавилъ:

— Но не его ли я тамъ вижу?

— Кого? спросилъ Отто.

— Того, кто долженъ былъ прійдти…

Биржевой агентъ засунулъ руку за пазуху и судорожно сжалъ рукоятку кинжала.

Отто скрестилъ на груди руки и съ недоумніемъ смотрлъ на отчаяніе несчастнаго Лоранса.

— Такъ вы на немъ хотите разразить свое мщеніе? сказалъ онъ.— Да вдь это ребенокъ!.. Разв, въ свои лта, онъ могъ устоять противъ обольщеній этой женщины?..

— Она любитъ его! вскричалъ. Леопъ де-Лорансъ.

— Она его любитъ? съ горестью повторилъ Отто: — о! такъ вы еще не вполн постигли эту женщину!.. Выслушаете меня, быть-можетъ, еще не ушло время для вашего исцленія… ваша страсть не погасла при вид коварнаго порока… даже, быть-можетъ, преступленія, но вы еще никогда не видали этой страсти до такой степени запятнанною, униженною, посрамленною!..

— Молчите!.. прервалъ биржевой агентъ: — я люблю ее, я уже вамъ сказалъ, что я ее люблю!

Отто взялъ его за холодныя руки и крпко пожалъ ихъ.

— Вы меня выслушаете, продолжалъ онъ:— хотя бы мн пришлось даже и силой васъ къ тому принудить!

Еще съ минуту колебался Лорансъ, потомъ остался неподвижнымъ.

Отто началъ говорить. Ркой лился краснорчивый разсказъ изъ его воспламененнаго сердца.

Онъ началъ съ самыхъ юныхъ дней этой женщины и представилъ Лорансу жизнь ея во всей нагот.

Задыхавшійся биржевой агентъ просилъ пощады, но Отто дйствовалъ какъ опытный врачъ, разрзывающій живое мясо, чтобъ излечить застарлую болзнь.

Отнявъ у Сары ея очаровательную оболочку, оборвавъ одну за одною ея обманчивыя прелести, представилъ онъ душу ея обнаженною и указалъ на ея гнусную испорченность, которой теперь уже нельзя было скрывать за лукавымъ покрываломъ чистой, невинной улыбки.

Этотъ разсказъ долженъ былъ возбудить ужасъ, стыдъ и омерзніе.

Окончивъ, Отто пустилъ руки де-Лоранса.

— Ну, что жь? сказалъ онъ: — не-уже-ли вы и теперь еще ее любите?

Биржевой агентъ закрылъ лицо руками.

— Не знаю… рыдая проговорилъ онъ:— Боже мой! Боже мой! еслибъ я могъ умереть въ эту минуту!..

Францъ не являлся, Сара сердилась, Малу скучалъ, сидя на своемъ посту и насвистывая ‘ля-ри-фля’, любимую свою мелодію…

Со стороны равнины послышался безпорядочный, все боле и боле возраставшій шумъ. Съ быстротою стрлы промелькнуло что-то вдоль по иллюминованной дорог.

Шумъ обратился въ трескъ. Свора собакъ, а за нею куча всадниковъ пролетли по пятамъ этого ‘что-то’, которымъ былъ олень, выгнанный на равнину, покрытую кустарникомъ.

Бдное животное, казалось, неслось послушно по предназначенной для него дорог Выбжавъ разъ за загородку, оно уже несмло изъ нея выйдти. Двойная стна иллюминаціи была для него непроходимою преградою.

Оно жалось посредин дороги, откинувъ назадъ роскошные рога свои. Его обманывалъ этотъ непривычный свтъ, позади котораго густла черная мгла.

Охота шла превосходно. Всадники удачно маневрировали, и собаки не отставали.

Быстро пронеслась кавалькада. Голосъ молодаго Авеля Гольдберга, повторявшій заученые наизусть охотничьи термины, раздавался поминутно.

Лай собакъ началъ удаляться. Раздалось еще нсколько слабыхъ аккордовъ охотничьяго рога.

И все затихло.

Ужь съ полчаса виконтесса д’Одмеръ разговаривала на краю Ада съ Фрицомъ, старымъ блутгауптскимъ курьеромъ.

Подл Фрица стояла огромная походная фляжки, изъ которой онъ поминутно потягивалъ.

Онъ былъ пьянъ.

На лиц виконтессы лежала смертная блдность.

— Ну, слушайте, проговорилъ Фрицъ глухимъ голосомъ:— если вамъ ужь непремнно хочется знать!.. Мн же лучше, чмъ чаще я буду объ этомъ разсказывать, тмъ легче будетъ у меня на совсти!.. Они, видите, хотятъ, чтобъ я убилъ ребенка, который ужасно-какъ похожъ на портреты графовъ… Ужь не разъ я въ него цлилъ… Не знаю, какъ-то не выстрливается…

— А Реймонъ д’Одмеръ? прервала виконтесса.

— Реймонъ д’Одмеръ?.. это былъ красивый господинъ!.. Ужь какъ я его помню!.. Онъ пріхалъ въ замокъ Рогъ жениться на старшей дочери графа Ульриха… на этой хорошенькой графин Елен… То-то было у нихъ тогда веселье!.. Ну, зачмъ ты, бдняга Фрицъ, живешь, когда вс эти господа перемерли!..

Фрицъ поднесъ ко рту полуопуствшую фляжку.

— Именемъ Бога умоляю тебя! сказала виконтесса:— назови мн убійцу Реймона д’Одмера!..

Фрицъ съ безпокойствомъ посмотрлъ крутомъ себя.

Вся эта часть горы была во мракъ, только сквозь перепутанные сучья голыхъ кустарниковъ виднлся ярко-освщенный перекрстокъ гельдбергской дороги.

Съ зоркими глазами можно было даже различить молодаго человка и молодую двушку, сидвшихъ въ глубин отверстія и разговаривавшихъ между собою.

Но ни Фрицъ, ни виконтесса не были расположены замчать подобныя картины.

— Говорите тише!.. сказалъ бывшій блутгауптскій курьеръ: — еслибъ вы знали, какъ слышно изъ-за этихъ деревьевъ!.. Видите вонъ эту большую лиственницу?.. Вотъ, какъ ее, такъ и меня Богъ проклялъ!.. Втви ея попадали одна за другою, потому-что она была свидтельницею этого грха… Я былъ тамъ, за нею, и трепеталъ. Лошадь Реймона д’Одмера остановилась на самомъ томъ мст, на которомъ мы стоимъ теперь…

Виконтесса въ ужас попятилась назадъ.

— Тотъ, котораго теперь зовутъ кавалеромъ Рейнгольдомъ, продолжалъ Фрицъ:— халъ за виконтомъ…

— Такъ это правда? прервала г-жа д’Одмеръ.

Фрицъ еще выпилъ водки.

— Его звали Жакомъ Реньйо, продолжалъ Фрицъ.— Онъ толкнулъ лошадь, лошадь сдлала скачокъ, и я услышалъ этотъ крикъ, за которымъ и пошло мое проклятіе!.. Но я не убью ребенка, потому-что онъ похожъ на старые портреты графовъ…

Виконтесса стала на колни и начала молиться.

Окончивъ молитву, она хотла ете что-то спросить у Фрица, но онъ уже спалъ, растянувшись на холодной трав.

Блдная, какъ статуя, виконтесса сла опять на лошадь и спустилась съ горы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Гансъ Дорнъ былъ на своемъ посту.

Онъ слышалъ, какъ голосъ запыхавшагося человка со стороны перекрестка звалъ его по имени.

Онъ подошелъ къ окраин и тотчасъ же узналъ въ человк, бгущемъ во всю прыть по дорог, своего сосда на Площади-Ротонды, Жана Реньйо.

Жанъ былъ безъ шапки, иллюминація освщала его разстроенную голову и покрытое крупнымъ питомъ лицо.

— Гансъ Дорнъ!.. Господинъ Гансъ Дорнъ! кричалъ онъ изнемогая:— гд вы?

Гансъ показался, задыхающійся Жанъ прислонился къ дереву.

— Ступайте скорй! проговорилъ онъ.— О! ради Бога! ступайте скорй!.. оганъ убьетъ его!..

— Кого?.. спросилъ затрепетавшій продавецъ платья.

— Господина Франца!.. О! ради Бога, ступайте скорй!..

Увлеченный инстинктомъ, Гансъ бросился впередъ, но, отбжавъ нсколько шаговъ, онъ остановился и грустно посмотрлъ вокругъ себя.

— Мн сказано было остаться здсь, прошепталъ онъ:— что, если это новая ловушка!..

Жанъ тащилъ его за полу платья.

— Идите же! вскричалъ онъ: — бдный юноша сидитъ съ своей возлюбленной въ отверстіи Ада, не думая ни о какихъ замыслахъ!.. оганнъ карабкается на гору… и когда онъ достигнетъ до края пропасти… господинъ Гансъ, да проститъ васъ Богъ за вашу медленность!

Гансъ шелъ впередъ, но тихо, въ его взгляд, обращенномъ на шарманшика, изображалась недоврчивость.

— Такъ вы мн не врите? началъ опять Діанъ.— Боже мой! что жь мн вамъ сказать?.. Вы отецъ Гертруды, которую я такъ люблю!.. Ахъ, еслибъ у меня было ружье, я не пришелъ бы за вами!.. Но я былъ одинъ и притомъ безъ ружья… Я вспомнилъ, что вы сейчасъ только прошли черезъ перекрстокъ, ведя подъ уздцы какую-то лошадь… Я прибжалъ, я отъискалъ васъ, и вы теперь отказываетесь спасти господина Франца!

— Ступай!.. сказалъ Гансъ Дорнъ, вскинувъ ружье на плечо.

Жанъ бросился на ту самую тропинку, ведущую къ вершин горы, по которой похала г-жа д’Одмеръ.

Путь былъ труденъ, Гансъ Дорнъ употреблялъ вс силы, чтобъ скоре добраться до своей цли.

Но Жанъ былъ постоянно впереди,— лта сдлали отца Гертруды неповоротливымъ.

Жанъ говорилъ:

— Быть-можетъ, мы еще поспемъ… оганнъ сначала остановился-было на перекрестк, но тамъ было слишкомъ-свтло, и я видлъ, какъ онъ вскарабкался на гору… на этомъ нути ему будетъ много преградъ, чтобъ не надлать шуму, онъ долженъ идти тихо-тихо . Но поскоре, господинъ Дорнъ, ради Бога поскоре!

Гансъ длалъ нечеловческія усилія, перегибаясь то назадъ, то впередъ, какъ молодой человкъ, взбирался онъ по голой скал, но онъ не могъ придать своимъ мускуламъ прежней ихъ гибкости.

Шарманщикъ опередилъ его на довольно-большое разстояніе и остановился.

— Послушайте, сказалъ онъ:— дайте мн ваше ружье… я пріиду прежде васъ.

— Я прійду прежде тебя, проговорилъ Гансъ, сдлавъ послднее усиліе.

И дйствительно, на минуту онъ опередилъ шарманщика, но у него начало захватывать духъ, и это заставило его умрить шаги.

— Дайте мн ваше ружье! повторилъ Жанъ:— кто знаетъ, сколько намъ осталось еще времени!..

Гансъ отдалъ ему свое ружье, Жанъ схватилъ его и побжалъ, оставивъ далеко за собой утомленнаго продавца платья.

Гансъ Дорнъ видлъ, что вся надежда была теперь на этого мальчика.

— Жанъ! кричалъ онъ ему издали: — не робй, дитя мое! Если ты спасешь его, Гертруда будетъ твоя! Клянусь, что будетъ!

Жанъ подскокнулъ, какъ-будто-бы эти слова придали ему крылья.

Блутгауптскій-Адъ открывался, какъ было сказано въ началъ нашего разсказа, сверху, на площадк, посреди длинной аллеи изъ лиственничныхъ деревьевъ.

Когда продавецъ платья дошелъ до одного конца этой аллеи, Жанъ былъ уже далеко.

Гансъ Дорнъ не переставалъ за нимъ слдовать.

Дошедъ почти до средины этой аллеи, онъ былъ остановленъ громомъ раздавшагося выстрла.

Огонь вспыхнувшаго заряда освтилъ стоявшихъ на краю Ада двухъ вооруженныхъ людей.

Одинъ изъ нихъ держалъ дуло своего ружья по направленію къ отверстію, другой, стоящій на колняхъ, казалось, цлилъ въ голову своему товарищу.

Меньше секунды продолжалось это освщеніе, и странная картина исчезла…

Но выстрлъ человка, стоявшаго на колняхъ, снова освтилъ ее.

Спустя минуту, Жанъ Реньйо уже бжалъ назадъ, помахивая ружьемъ надъ своей головою…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ужь съ полчаса бесдовалъ Францъ въ глубин Ада съ Денизою. Тамъ назначили они наканун, на бал, другъ другу свиданіе.

Давно ужь имъ не случалось оставаться наедин. Они были вполн счастливы.

Надежды и опасенія были предметомъ ихъ разговора, они старались разогнать страшныя мысли и рисовали передъ собой счастливую будущность.

Выступы, углубленія и груды обвалившихся скалъ защищали ихъ отъ слишкомъ-яркаго свта иллюминаціи, охота могла пройдти мимо и не замтить ихъ.

За то, сверху ихъ было ясно видно.

Но если они боялись чего-нибудь, такъ ужь конечно не думали, чтобъ опасность была съ этой стороны…

Молча сидли они другъ подл друга, все выразимое словами было ими переговорено, — они вели теперь нмую бесду взорами.

На вершин Ада раздался выстрлъ, и пуля просвистала между головъ Франца и Денизы.

А близко были одна отъ другой эти дв головы, даже ихъ свтлые полосы перемшались…

Францъ вскочилъ на ноги, Дениза испустила отчаянный крикъ.

Въ эту минуту, раздался звукъ другаго выстрла, и эхо Ада много разъ повторило его.

На этотъ разъ, свистъ пули не достигъ до ушей любовниковъ, но въ кустарникахъ, растущихъ по стнамъ бездны, послышался глухой трескъ.

Что-то неподвижное, тяжелое упало къ ногамъ Франца.

Это былъ трупъ оганна, харчевника Жирафы.

X.
Изголовье Франца.

Было около полуночи.

Охота еще продолжалась, во, казалось, подходила уже къ концу, потому-что звонокъ на спускъ воды уже раздался въ сторон гельдбергскаго пруда.

Г-жа де-Лорансъ была одна въ большой зал замка. Не снимая амазонки, сла она передъ каминомъ въ старинное кресло, въ которомъ утонулъ ея граціозный станъ.

Долго, разсянно смотрла она на большія головни, дымившіяся въ самой глубин камина.

Вошелъ лакей.

— Вы звонили, сударыня? сказалъ онъ.

— Да, отвчала Малютка: — когда господа де-Рейнгольдъ, Мира и фан-Прэттъ возвратятся съ охоты, ты скажешь имъ, что я въ зал.

Слуга вышелъ.

Сара снова предалась грустнымъ мыслямъ.

Время-отъ-времени, взоръ ея обращался съ нетерпніемъ къ стрлк старинныхъ стнныхъ часовъ.

Спустя четверть часа, послышался скрипъ отворяющейся ршотки.

Она встала и подбжала къ окну.

Это были три гельдбергскіе компаньйона, Сара видла, какъ они слзли съ лошадей и прошли черезъ дворъ. По ихъ живому разговору и въ-особенности по жестамъ кавалера де-Рейнгольда, можно было догадаться, что онъ сообщалъ своимъ спутникамъ добрую новость.

Съ досадой пожала Малютка плечами и возвратилась на прежнее мсто.

Спустя минуту, вошли три компаньйона.

— Прелестная Сара, произнесъ громко и торжественно Рейнгольдъ, опережая своихъ спутниковъ: — я хочу первый сообщить вамъ важную новость!..

— Побда! побда! сказалъ въ свою очередь фан-Прэттъ, переступая черезъ порогъ.

Боязливо и холодно смотрла на нихъ Малютка.

— Радуйтесь, прелестная Сара, продолжалъ Рейнгольдъ.— Ваши перезды кончены… Долетлъ ли до васъ звукъ двухъ выстрловъ на гор?

Сара утвердительно кивнула головой.

— Ста золотыхъ пуль стоитъ для насъ каждая свинцовая, блествшая въ этотъ моментъ, продолжалъ Рейнгольдъ.— Теперь намъ нечего бояться, сударыня… Францъ спитъ въ глубин Блутгауптскаго-Ада!

При этихъ словахъ, компаньйоны начали самодовольно потирать руки.

— Да вдь ужь и не безъ труда было! сказалъ Фабриціусъ фан-Прэттъ.

— Я-было уже терялъ надежду, примолвилъ докторъ.

На лиц Сары выразилась горькая и вмст презрительная улыбка.

— Поберегите свои восторги до другаго раза, сказала она.— Францъ въ эту минуту здравъ и невредимъ, и спитъ спокойно на своей постели.

Отпечатокъ самодовольства сгладился съ лицъ Мира и фан-Прэтта.

Рейнгольдъ засмялся.

— Вамъ не уврить меня въ этомъ, прелестная Сара, сказалъ онъ: — я почти былъ свидтелемъ случившагося… Бродя часу въ десятомъ по гейдельбергской дорог, я встртилъ оганна. Онъ заставилъ меня слзть съ лошади, чтобъ взглянуть на любопытную картину, которая, впрочемъ, съ перваго взгляда меня не слишкомъ-то восхитила. Это было tte—tte мадмуазель д’Одмеръ съ этимъ негодяемъ Францемъ.

‘Я удаляюсь, сказалъ я оганну: длай что можешь…

‘На дорог было свтло какъ днемъ, оганнъ вскарабкался на вершину Ада, чтобъ на случай несчастія имть безопасное убжище.

‘Не прошло и десяти минутъ, какъ раздались два выстрла, и я галопомъ возвратился на прежнее мсто.

‘Огни по дорог и у краевъ отверстія были погашены. Нельзя было не узнать въ этомъ благоразумной предусмотрительности оганна.

‘Я подскакалъ къ тому самому мсту, гд прежде видлъ Франца съ мадмуазель д’Одмеръ, но нашелъ только одинъ трупъ…’

Кавалеръ произнесъ эти послднія слова такимъ тономъ, что возражать было ршительно невозможно.

Госпожа де-Лорансъ не перерывала его рчи до самаго конца.

— А взяли ли вы на себя трудъ слзть съ лошади, сказала она:— чтобъ поближе разсмотрть убитаго?

— Это было опасно, возразилъ кавалеръ: — меня могли захватить…

— Вы оплошали, г. Рейнгольдъ! Это избавило бы васъ отъ огорченія, которое вы сейчасъ должны будете испытать… По всмъ вроятностямъ, трупъ, который вы видли въ глубин Ада, былъ ни чей иной, какъ вашего друга оганна.

— Какъ можете вы знать это?

— Я только-что встртила у ршотки замка Франца, который возвратился вмст съ Денизою д’Одмеръ.

— Возможно ли? пробормоталъ изумленный кавалеръ.

— Я видла, отвчала холодно г-жа де-Лорансъ.

Послдовало молчаніе. Сара углубилась въ свое громадное кресло и не переставала смотрть на угасающій въ каминъ огонь.

Лица компаньйоновъ становились съ каждой минутой серьзне. Рейнгольдъ молчалъ.

— Но въ такомъ случа мы пропали!, проговорилъ наконецъ фан-Прэттъ.

— И я то же думаю, сказала Сара.

Потомъ, медленно приподнимаясь, она прибавила:

— Тмъ боле, что въ настоящую минуту Францъ уже, быть-можетъ, знаетъ какъ имя своего отца, такъ и причину, заставляющую насъ противъ него дйствовать.

— Почему вы это думаете? спросилъ докторъ.

— Я не знаю… такъ… догадываюсь!.. Проходя мимо, онъ на меня такъ странно посмотрлъ… Кто спасъ его, тотъ могъ ему и разсказать.

Съ поникшими головами стояли компаньйоны, не имя силъ возражать.

— Я еще не все высказала, прибавила Малютка.— Вы врно замтили, что на площадк передъ замкомъ много народа, въ ихъ тихомъ говор есть что-то таинственное, они все смотрятъ на старинныя башни замка.

— Это меня не безпокоитъ, возразилъ Рейнгольдъ:— это просто крестьяне, которые ожидаютъ возвращенія охоты.

— Да, г. кавалеръ, это дйствительно крестьяне… но, клянусь вамъ, они не думаютъ о возвращеніи охоты: они не сводятъ глазъ съ вершины сторожевой башни… Этотъ блестящій огонекъ., они ждутъ возрожденія души Блутгаупта…

— Нелпость! проговорилъ сквозь зубы кавалеръ.

— Нтъ, сударь, все это очень-важно! На легковрный умъ этихъ людей уже успли подйствовать… Не даромъ провелъ нсколько часовъ въ окрестностяхъ Блутгаупта тотъ человкъ, котораго мы называли барономъ Родахъ!.. Наши темныя дла погубятъ насъ всхъ отъ перваго до послдняго, если намъ не удастся однимъ ударомъ довершить ихъ!

Компаньйоны не могли скрыть своего ужаса, одна Сара была спокойна и холодна.

Въ эту минуту можно было оцнить всю силу и крпость ея погибшей души.

— Но что же длать? прошепталъ наконецъ фан-Прэттъ.

Сара вскочила.

Въ ея маленькомъ стан выразилось что-то чрезвычайное, ее можно было сравнить съ любымъ изъ лицъ, которыхъ древняя трагедія представляетъ намъ въ борьб съ богами.

— Надо побдить! сказала она твердымъ, сильнымъ голосомъ.— Мы знаемъ, гд наши враги… Этотъ свтъ, который суеврный народъ принимаетъ за душу Блутгаупта, эта лампа освщаетъ барона Родаха, Отто — а можетъ-быть и его братьевъ… они заключены въ этой маленькой безвыходной комнатк. И если поджечь башню во второмъ этаж, вс они исчезнутъ съ лица земли, не оставя посл себя ни малйшаго слда.

— Это правда! прошепталъ докторъ.

— А между-тмъ, подхватила снова г-жа де-Лорансъ: — мы могли бы отправиться въ комнату Франца: онъ спить… И вс наши враги могутъ разомъ погибнуть.

Компаньйоны колебались.

Сара смотрла на нихъ съ презрніемъ.

— Вамъ нуженъ человкъ, который бы велъ васъ, сказала она: — который бы нанесъ ударъ?.. Пойдемте же просить Маджарина Яноса!

Быстро прошла она черезъ залу и вошла въ корридоръ, фан-Прэттъ, докторъ и Рейнгольдъ слдовали за нею съ поникшими головами. Отвращеніе выражалось на ихъ лицахъ.

— Малу и Питуа, вроятно, ужь возвратились, сказала Сара, обращаясь къ кавалеру: — не угодно ли вамъ будетъ пойдти за ними, г. де-Рейнгольдъ? ихъ помощь намъ будетъ необходима.

Рейнгольдъ удалился.

Малютка съ двумя компаньйонами шла дале.

Никого не было въ длинныхъ корридорахъ замка, вся гельдбергская челядь была на охот.

Внизу у лстницы сторожевой башни нашли они синьйора Георги, въ полномъ вооруженіи, онъ былъ похожъ на воина, готовящагося къ битв.

— Синьйоръ Яносъ, сказала Малютка: — намъ угрожаетъ погибель… не прійдетъ человкъ, котораго вы ожидаете… отъ-чего бы вамъ не пойдтт къ нему самимъ?

Маджаринъ побагровлъ.

— Ужь не разъ я подбирался къ этой проклятой двери, отвчалъ онъ запинаясь: — я силенъ, но я человкъ, а какъ намъ знать, что находится на вершин этой башни?

Эти слова были понятны для Малютки: она такъ хорошо знала характеръ Яноса и старалась показаться удивленною.

— Могу ли я подумать, сказала она вполголоса:— что синьйоръ Георги труситъ?

Маджаринъ нахмурилъ брови, по не отвчалъ.

— Это меня пугаетъ, продолжала г-жа де-Лорансъ: — я начинаю сомнваться, чтобъ вы исполнили то, о чемъ пришли мы васъ просить, синьйоръ Яносъ… тутъ не безъ опасности…

Маджаринъ выпрямилъ свой гигантскій станъ…

— Я готовъ, отвчалъ онъ: — готовъ сражаться хоть разомъ противъ двоихъ?

— Увидимъ, отвчала Малютка:— вы вооружены… этотъ юноша Францъ, котораго вы прежде такъ презирали, нашелъ себ могучихъ защитниковъ.

— Ведите меня, прервалъ Яносъ:— и покажите мн моихъ противниковъ!

Въ это время пришелъ Рейнгольдъ, Малу и Питуа, неуспвшіе еще спрятать своихъ охотничьихъ ружей, слдовали за нимъ.

— Ступайте по этой лстниц, сказала Малютка, показывая имъ на лстницу сторожевой башни.

Потомъ, обратясь къ Маджарину, прибавила:

— То, что мы теперь предпринимаемъ, слишкомъ-неважно, и потому я не буду просить вашего содйствія, синьйоръ Яносъ, останьтесь здсь… я не заставлю васъ долго дожидаться!

И она побжала по лстниц вслдъ за тампльскими ворами.

Мира, фан-Прэтгъ и Рейнгольдъ не знали, что длать: остаться съ Яносомъ, или слдовать за Сарой.

Уходя, она обратилась къ нимъ и сказала:

— Мн васъ не нужно… лучше позаботьтесь, покуда я буду наверху, о томъ, чтобъ достать себ оружіе.

По приказанію Малютки, Малу и Питуа остановились на лстниц у того этажа, который предшествовалъ лабораторіи стараго Гюнтера.

Не безразсчетны были дйствія Малютки. Ужь боле двухъ часовъ прошло съ-тхъ-поръ, какъ она покинула мсто, назначенное ею наканун для свиданія Францу. Ей было время размыслить и приготовиться.

Хозяинъ этого этажа былъ, вроятно, на охот, Малютка запаслась заране ключомъ. Она отворила дверь и впустила въ комнату обоихъ своихъ спутниковъ.

— Могу ли я положиться на вашу преданность? сказала она, окинувъ комнату бглымъ взглядомъ.

— Кажется! отвчалъ Малу.

— Видли ли вы, подходя къ замку, продолжала г-жа де-Лорансъ:— эту свтлую точку, которая блеститъ на вершин сторожевой башни?

— Чорта съ два! отвчалъ Питуа:— на эспланад собралось человкъ двадцать пустоголовыхъ болтуновъ, и увряютъ, что наверху живетъ старый колдунъ… ничего не слыхать!

Сара стала прислушиваться.

— Ничего не слышно, сказала она: — но я все-таки уврена, что кто-нибудь тутъ есть… и даже не одинъ… а все люди, которые намъ очень мшаютъ.

— Извстно!.. пробормоталъ Малу: — да дверь-то выломать опасно…

— Слушайте, храбрые товарищи, сказала Малютка: — я бы не хотла васъ подвергать ни малйшей опасности… нельзя ли какъ-нибудь сладить это дло?.. еслибъ, на-примръ, пламя обхватило эту комнату!..

— Лихо! закричалъ Питу: — стны башни сложены изъ тесанаго камня, довольно будетъ огню къ нимъ прокрасться, чтобъ дло было для нихъ кончено!

— А главное то, прибавилъ Малу: — что этакъ мы ихъ изжаримъ безъ большаго шума!

— Можете ли вы исполнить это? начала опять г-жа де-Лорансъ.

— Какъ вамъ не стыдно! перервали ее въ одно слово оба вора, какъ бы обиженные этимъ сомнніемъ.

Потомъ Зеленый-Колпакъ примолвилъ:

— Не мало мы упражнялись въ пожарахъ на Запад у знаменитыхъ прежде… Барсукъ наметался въ этомъ дл, сударыня.

Питуа пріосанился.

— Да заплатятъ ли намъ? спросилъ онъ.

— Вы получите вдвойн общанное вамъ за все путешествіе, отвчала Малютка.

— Вотъ это дло! проговорилъ Малу, разворачивая постель. И въ одно мгновеніе набитый соломой тюфякъ очутился на средин комнаты.

— Это намъ необходимо! прибавилъ онъ:— все ли теперь, сударыня?

— Нтъ, отвчала Сара.— Когда огонь будетъ подложенъ, вы затворите дверь и останетесь на лстниц съ заряженными ружьями… И если кто-нибудь выйдетъ изъ верхней комнаты…

— Мы его спустимъ, перервалъ Малу.

Сара сдлала утвердительный знакъ головою.

— Не забудьте закричать караулъ, прибавила она:— да погромче.

Постители Сыновей Эймона единодушно расхохотались.

— Какъ же это, спрашивали они:— стало-быть, подумаютъ, что верхніе негодяи сами подожгли?.. Вотъ славная выдумка, особливо для вашихъ лтъ, сударыня, и при вашей неопытности въ этомъ дл!

— Ну, сынъ мой, къ длу!

Тюфякъ былъ распоротъ сверху до низу, и начинка его навалена грудой подл самой постели.

Сара сошла въ низъ.

Въ корридор встртила она компаньйоновъ Гельдберга: Рейнгольдъ, Мира и фан-Преттъ были вооружены шпагами.

Сара не думала, чтобъ это оружіе пригодилось: здсь нуженъ былъ кинжалъ, но необходимо было уврить Яноса, что все готовилось къ неизбжной битв.

Маджаринъ былъ нуженъ, чтобъ идти впередъ и хоть немного придать храбрости тремъ компаньйонамъ.

— Ступайте, сказала Малютка: — я буду вашей путеводительницей!

И дйствительно, она пошла впередъ, иллюминованная деревня открывалась передъ глазами молчаливой процессіи всякій разъ, когда равнялись они съ однимъ изъ оконъ галереи.

Послднее окно было отворено, черезъ это отверстіе попадали въ галерею, вмст съ вечернею прохладою, и слабые звуки рога.

Эти звуки съ другой стороны гельдбергскаго пруда возвщали погибель оленя.

— Они не знаютъ того, что однимъ камнемъ попадаютъ въ два мста! пробормоталъ фан-Прэттъ съ своей всегдашней улыбкой:— они возвщаютъ только объ одной смерти…

— Поскорй, сказала Сара: — охота кончается, время для насъ дорого!

Безъ шума взобрались они на лстницу, которая вела къ комнат Франца.

Осторожно отворила Сара дверь и потомъ посторонилась, чтобъ дать дорогу своимъ спутникамъ.

Маджаринъ вошелъ первый, въ рукахъ у него былъ кинжалъ, за нимъ вошли и компаньйоны, вооруженные саблями.

Сара переступила черезъ порогъ послднею, какъ длаютъ т храбрые вожди, которые хотятъ загородить дорогу трусливымъ бглецамъ.

Комната Франца была освщена лампою, висящею высоко надъ каминомъ. Францъ врно забылъ потушить ее.

Чтобъ различать предметы, свту было довольно: комната была наполнена старинною мбелью, по об стороны дверей стояли дв полныя желзныя рыцарскія одежды, и въ глубин комнаты виднлась огромная постель, задернутая занавсками.

Быстро оглянулъ Яносъ всю комнату, ему нужно было отъискать непріятеля, а не разсматривать его.

Но, увидвъ рыцарскія одежды, онъ задрожалъ и сдлалъ шагъ назадъ.

— Здсь!.. прошепталъ онъ съ ужасомъ.

Блдные, трепещущіе Мира, Рейнгольдъ и Фан-1рэттъ молчали.

Вс четыре компаньйона вдругъ узнали эту комнату, которая была свидтельницею убійства и въ которую въ-продолженіе двадцати лтъ ни одинъ изъ нихъ не входилъ.

Яносъ взглянулъ на дверь, казалось, онъ хотлъ уйдти, онъ былъ подавленъ страшными воспоминаніями.

Но на пути встртился ему суровый, холодный взглядъ госпожи де-Лорансъ.

Онъ остался неподвиженъ.

— Ну, что жь?.. сказала Сара.

Маджаринъ не шевельнулся.

Сара подошла къ нему и крпко сжала его руку.

— Такъ ты боишься! сказала она тихимъ, но внятнымъ голосомъ.

Яносъ не двигался.

— Вотъ двадцать лтъ, думалъ онъ, и думалъ въ-слухъ, быть-можетъ забывъ, что не одинъ въ комнат: — и въ эту ночь мн кто-то сказалъ: ‘такъ ты боишься, Яносъ?..’ и я пришелъ на то самое мсто, на которомъ стою теперь… и моя шпага ударилась о шпагу покойника…

Сара сдлала гнвное движеніе и обратилась къ тремъ другимъ компаньйонамъ.

— А вы?.. сказала она.

Никто не отвчалъ.

Она выхватила кинжалъ изъ лвой руки Рейнгольда.

— Подлецы! предатели!!! повторяла она: — женщина стыдитъ васъ…

Съ этимъ словомъ она подняла кинжалъ вверхъ и твердымъ шагомъ пошла къ постели.

Побагровло блдное лицо Маджарина.

Только два слова проговорилъ онъ:

— Назадъ, женщина!

Съ изступленіемъ бросился онъ къ постели и отдернулъ занавсъ.

Но тутъ его рука, уже готовая разить, внезапно опустилась, компаньйоны и сама Малютка испустили отчаянный крикъ…

Ужасно было явленіе, и не удивителенъ былъ испугъ присутствовавшихъ.

Передъ постелью Франца, гельдбергскіе компаньйоны, черезъ двадцать лтъ, на томъ самомъ мст, увидли то же привидніе, которое видли они у колыбели сына графини Маргариты:

Явились три человка, гигантскаго роста, въ длинныхъ красныхъ плащахъ, съ обнаженными шпагами.

Но на этотъ разъ широкія поля шляпъ не закрывали ихъ лицъ. Головы ихъ были открыты.

То были три благородныя, гордыя, важныя лица. Но между ними было такое сходство, которое одно, само-по-себ уже длало существованіе ихъ невроятнымъ.

Вс трое были неподвижны, они гордились прелестью своего величія и смотрли прямо въ лицо убійцамъ.

За ними въ тни рисовались юныя, прелестныя черты улыбающагося во сн Франца.

Первою мыслью Рейнгольда, фан-Прэтта и Мира было бжать, но дверь за ними затворилась, и Гансъ Дорнъ стоялъ на порог.

Въ то же время полурастворилась дверь въ молельню графини Маргариты и открыла мужественныя лица Германа и другихъ тампльскихъ Нмцевъ.

Одинъ изъ красныхъ людей сошелъ съ эстрады, которая была передъ постелью, и сдлалъ шагъ къ Маджарину:

— Яносъ Георги, произнесъ онъ глухо и медленно: — я сказалъ теб, что ты найдешь сегодня того, кого искалъ… Брось твой кинжалъ и вынимай саблю. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ старыя канделябры передъ каминомъ вставлены были факелы, ихъ яркій, красноватый святъ озарялъ вся закоулки комнаты Франца.

Страшная была борьба. Четыре трупа были распростерты на полу, Рейнгольдъ, Мира и фан-Прэттъ плавали въ крови.

Маджаринъ былъ опрокинутъ на спину, и полураскрытые глаза его все еще, казалось, грозили. Шпага Отто осталась въ груди его…

Только одинъ остался здсь изъ побочныхъ дтей Блутгаупта, и именно тотъ, котораго мы въ нашемъ разсказ называли барономъ Родахъ.

Но дверь въ молельню все еще была полурастворена, и можно было догадаться, что другіе недалеко.

При шум битвы, Францъ проснулся. Опершись на локоть, съ изумленіемъ и ужасомъ смотрлъ онъ то на гиганта Отто, стоявшаго къ нему спиной, то на четыре трупа, распростертые по земл.

Госпожа де-Лорансъ упала въ кресла, она была блдна, лобъ ея былъ наморщенъ, но голова поднята вверхъ.

За ней сестра ея Эсирь пряталась, чтобъ не видать крови.

Какъ громомъ пораженный, стоялъ подл двери, опершись объ стну, Авель Гельдбергъ.

Полумертвый отъ испуга, старикъ Моисей, прижавшись въ углу, не смлъ ни дышать, ни шевелиться, слышно было, какъ верхніе зубы его стукались объ нижніе…

Но эти три лица пришли сюда не по своей охот, посланные, ходившіе за ними, еще стояли подл каждаго изъ нихъ.

Это были тампльскіе Нмцы.

Тишина и неподвижность царствовали въ комнат. Отто стоялъ передъ побжденнымъ Маджариномъ скрестивъ на груди руки.

Трепетъ пробжалъ по членамъ присутствовавшихъ, когда онъ началъ говорить. Въ его голос было что-то повелительное.

— Здсь еще не вс, сказалъ онъ:— позвать виконтессу д’Одмеръ вмст съ ея сыномъ и дочерью!

Одинъ изъ Нмцевъ вышелъ.

— Позвать, продолжалъ Отто: — и этихъ бдныхъ торговцовъ Тампля, госпожу Реньйо и дтей ея… они должны быть въ замк… Гансъ предупредилъ ихъ.

Вышелъ другой посланный.

— Пусть кто-нибудь идетъ, продолжалъ Отто:— въ комнату госпожи де-Лорансъ, тамъ есть ребенокъ, слывущій за дочь служанки, но имющій право быть въ нашемъ кругу.

Блдность Сары дошла до крайности.

Когда третій посланный уже готовъ былъ перешагнуть черезъ порогъ комнаты, Родахъ позвалъ его назадъ и сказалъ ему нсколько словъ на ухо, Сар послышалось имя ея мужа.

Въ нсколько минутъ собрались вс, за кмъ было послано. Каждый разъ, когда отворялась дверь, раздавался крикъ, исполненный ужаса и удивленія, потомъ тишина снова водворялась, ибо вновь-пришедшій подвергался тому же онмнію, въ которомъ находились и прочіе зрители этой кровавой сцены.

Пришло семейство виконтессы д’Одмеръ, пришли Реньйо, за ними дочь Ганса Дорна, и наконецъ крестьянинъ Готлибъ, опершись на малютку Галифарду.

Всякій старался стать подальше отъ труповъ.

Одна лишь мама-Реньйо, заливаясь слезами, стала на колни подл своего сына.

Она приложила руку къ охладвшему сердцу кавалера. Слабый стонъ вырвался изъ груди ея. Нжно поцаловала она въ лобъ покойника и осталась неподвижною посреди комнаты.

Подъ гнетомъ ужаса, вс чего-то ждали, никто не смлъ ни спрашивать, ни жаловаться.

Францъ проглядлъ глаза, но все еще не убждался, былъ ли это самый необыкновенный сонъ, или просто дйствительность.

Среди этой глубокой тишины, раздался наконецъ спокойный и важный голосъ барона.

— Вотъ двадцать лтъ, сказалъ онъ:— какъ эти люди, обратившіеся теперь въ четыре трупа, умертвили цлое семейство, Ульриха Блутгаупта, Гюнтера Блутгаупта и жену его, графиню Маргариту… Здсь, между вами, есть еще и пятый виновникъ, который могъ бы подтвердить справедливость словъ моихъ.

Старикъ Моисей сложилъ съ умоляющимъ видомъ руки и прошепталъ:

— Синьйоръ! синьйоръ!.. Это для моихъ бдныхъ дтей!..

— Кинжалъ убійцъ, продолжалъ Родахъ: — остановился передъ колыбелью, въ которой спалъ послдній наслдникъ Блутгаупта.

‘Сынъ Гюнтера и Маргариты былъ спасенъ.

‘Графиня Елена, твои братья должны были отмстить за это убійство, но видитъ Богъ, въ этотъ разъ не мщеніе водило ихъ шпагами…’

Онъ показалъ на трупы четырехъ компаньйоновъ.

— Пока жили эти люди, продолжалъ онъ:— гроза была постоянно надъ головою послдняго графа, нашего владтеля… Не разъ незаконныя дти Ульриха заслоняли его своей грудью отъ смерти… Но какъ знать, долго ли бы еще они прожили?.. Гюнтеру Блутгаупту надо было пройдти земное поприще, не встрчая на каждомъ шагу открытой вражды!

Францъ пожиралъ каждое слово.

Торжественность этой минуты была такъ велика, что присутствующіе боялись нарушить ее даже своимъ дыханіемъ.

Эсирь и Авель опустили головы, Сара старалась сохранить наглое положеніе.

Жанъ Реньйо открылъ свои большіе глаза, свтъ началъ проникать въ сознаніе Денизы.

Геньйолетъ, вскарабкавшійся на стулъ за своей матерью, вытягивалъ свою безобразную фигуру, чтобъ посмотрть на трупы, онъ бормоталъ:

— Ого!.. ого!.. четыре сразу!.. и господинъ-то съ тупеемъ здсь!

Ноно, малютка Галифарда, дрожа и опираясь на Гертруду, посматривала боязливо на Сару, которая не замчала ея.

Кром голоса Отто Блутгаупта, раздавались въ комнат только рыданія молящейся за сына мамы-Реньйо.

— Но… прошептала виконтесса: — знаете ли вы, гд теперь сынъ сестры моей.

— Знаю, отвчалъ баронъ:— ужь двадцать лтъ мы съ братьями караулимъ его.

‘Людская справедливость бываетъ часто немощна…

‘Все, что мы съ братьями длали,— длали сознательно… Могилы для этихъ людей заране вырыты подъ часовней…’

Онъ обратился къ Францу, который лежалъ подъ одяломъ, совершенно-одтый.

— Встаньте, Гюнтеръ Блутгауптъ! сказалъ онъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ прочихъ частяхъ замка и на двор была ужасная суматоха.

Крестьяне, собравшіеся на эспланад, смотрли съ самаго начала ночи съ какимъ-то суеврнымъ ожиданіемъ на этотъ огонекъ, который блисталъ въ окн лабораторіи графа Гюнтера, на вершин сторожевой башни.

Госпожа де-Лорансъ угадала. Въ окрестностяхъ распространенъ былъ слухъ, что въ эту ночь случится что-то необыкновенное.

Старые арендаторы Блутгаупта, угнетенные Гельдбергами, желали, чтобъ это что-то было — перемна владльца.

Собравшись теперь, они толковали, что если душа Блутгаупта, посл двадцати-лтняго промежутка,— снова появилась на вершин сторожевой башни, такъ это не даромъ…

Они видли въ этомъ предзнаменованіе!

Вдругъ яркій свтъ показался въ одномъ изъ оконъ башни, но это было не на самомъ верху, а въ предпослднемъ этаж.

Свтъ все боле и боле увеличивался и распространялся. Скоро онъ сталъ похожъ на пожаръ, — и въ этомъ огненномъ пол шевелились, какъ демоны среди ада, дв черныя человческія тни.

Но никому не пришло въ голову, чтобъ этотъ пожаръ былъ слдствіемъ естественныхъ причинъ. Фантазія играла у простаковъ. Пробило полночь: насталъ часъ привидній.

Ужаснулись старые блутгауптскіе арендаторы, когда густой дымъ обхватилъ старую башню. Съ этой башней соединено было для нихъ много таинственныхъ воспоминаній, то была какъ-бы священная часть стараго пепелища.

Но вотъ — послышался изъ толпы голосъ:

— Это горятъ грхи стараго графа Гюнтера. Не будетъ комнаты, гд онъ гршилъ,— не будетъ въ нашемъ славномъ Блутгаупт и мста для сатаны!

Вс начали креститься: вс ожидали съ возрастающимъ нетерпніемъ предсказаннаго чуда, началомъ котораго они считали пожаръ.

Внутри замка все суетилось — слуги тушили пожаръ. Охота кончилась, и рукъ было довольно. Одно лишь было удивительно, что не показывались сами владльцы замка.

Тушившіе огонь попали на Малу и Питуа. Они все еще были на самомъ мст пожара.

По словамъ этихъ чудаковъ, поджечь башню велли имъ сами Гельдберги, чтобъ избавиться отъ спрятавшихся въ верхнемъ этаж разбойниковъ.

Кто могъ имъ врить! Къ-тому же, полъ верхняго этажа только-что провалился, и не было слдовъ мнимыхъ разбойниковъ.

Малу и Питуа, въ ожиданіи справедливаго возмездія за изобртеніе новой оборонительной системы, были, однакожь, на всякій случай, заперты въ безопасное мсто.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Францъ съ потупленными глазами стоялъ подл побочнаго сына Блутгаупта. Въ чертахъ его замтно было сильное волненіе, но осанка выражала благородство.

Тла убитыхъ понесли въ часовню.

Германъ, Готлибъ и другіе Нмцы изъ Тампля вытирали окровавленный полъ.

— Моисей Гельдъ! сказалъ баронъ Родахъ: — признаешь ли ты этого юношу за сына Гюнтера Блутгаупта и графини Маргариты?

Старикъ повелъ глазами, но не отвчалъ.

— Моисей Гельдъ! началъ опять Родахъ: — я не убилъ тебя, потому-что ангелъ сталъ между тобои и моей шпагой… Притомъ, мн нуженъ свидтель того, что случилось двадцать лтъ назадъ… Но знай, что для тебя у меня есть оружіе страшне шпаги!.. Признаешь ли ты этого юношу за сына Гюнтера Блутгаупта и графини Маргариты?

Сара обратилась къ отцу, какъ-бы съ намреніемъ поддержать въ немъ упорство, но старикъ помнилъ сцену въ Ротонд: это было выше силъ его.

— Да… проговорилъ онъ едва-внятнымъ голосомъ.

Въ виконтесс и въ Жюльен замтно стало какое-то движеніе, до-сихъ-поръ, они все еще сомнвались. Смущеніе Денизы длало ее еще миле. Ужасное впечатлніе при вход въ комнату уже исчезло. Она думала только о Франц, счастливая, она смотрла на него украдкой. Сердце ея дрожало радостью и надеждой.

Цлый міръ мыслей тснился въ голов Франца.

Баронъ Родахъ продолжалъ:

— Здсь столько свидтелей, что вамъ невозможно взять свое слово назадъ, Моисей Гельдъ… и это слово иметъ силу акта, удостовряющаго рожденіе, потому-что вамъ только однимъ было бы выгодно отвергать истину… Теперь безъ словъ понятно, что сынъ Блутгаупта долженъ вступить въ права своихъ предковъ.

Авель, Эсирь и Малютка посмотрли другъ на друга.

— Сынъ Блутгаупта, какъ вы его называете, сказала Сара: — получитъ замокъ Гельдбергъ и замокъ Ротъ.

— Этого мало, сказалъ баронъ.— Блутгауптъ владлъ всмъ пространствомъ отъ Эссельбаха до Обернбурга, и надо вполн возстановить права его!

Сара не могла скрыть своего гнва.

— Всего нашего состоянія не достало бы на это, сударь, прибавилъ робко Авель.

— Это должно быть!.. проговорилъ Родахъ.

Потомъ, показывая на часы, онъ сказалъ:

— Мн время дорого… даю вамъ минуту на совщаніе… Госпожа де-Лорансъ, которая знаетъ, что находится въ одной шкатулк, можетъ вамъ дать въ этомъ случа превосходный совтъ.

Эсирь, Авель и Сара, воспользовавшись позволеніемъ барона, начали между собою шептаться.

Во время ихъ разговора, старикъ Моисей выползъ изъ угла и какъ-бы украдкой пробрался въ средину говорящихъ.

— Дти мои!.. бдныя мои дти! сказалъ онъ: — не отказывайте ни въ чемъ этому человку, онъ могучъ и безжалостенъ!

Эсирь и Авель колебались.

— Допустить наше разореніе! подумала вслухъ г-жа де-Лорансъ… Брови ея были нахмурены, зубы стиснуты.

— Слушайте, дти! продолжалъ старый Гельдбергъ, дрожащимъ, по исполненнымъ нжности голосомъ: — если бъ вы знали, какъ я люблю васъ, бдные птенцы мои!.. Ничего! вы все еще не будете нищими!.. Я вамъ припряталъ нсколько сотъ тысячъ франковъ… все вамъ отдамъ!.. все!.. ничего себ не оставлю!

— Ну, что жь?.. сказалъ Родахъ.

— Они согласны! торопливо отвчалъ старый Гельдбергъ.

Молчаніе дтей подтвердило слова его.

Въ глазахъ барона, которые въ эту минуту были устремлены на старика, выразилось состраданіе. Но оно было мгновенно, онъ скоро принялъ свой прежній холодный, повелительный видъ.

— Еще одинъ вопросъ надо ршить, продолжалъ онъ:— какъ объяснимъ мы смерть этихъ четырехъ человкъ?

— Мн кажется, что вы одни… начала г-жа де-Лорансъ.

— Вы ошибаетесь, прервалъ Родахъ: — это прямо до васъ касается!.. Слушайте меня и не старайтесь возражать. Этотъ старикъ подверженъ припадкамъ сумасшествія…

Изумленный Моисей выпрямился.

— Вы прикажете запереть его, продолжалъ Родахъ:— а какъ на сумасшедшаго можно все свалить…

Моисей снова опустилъ голову, онъ понялъ, что собственныя его дти будутъ сейчасъ его судьями.

Это униженіе было свыше силъ дтей Гельда.

— Милостивый государь!.. милостивый государь!.. заговорилъ Авель.

— Судите сами, прервалъ Родахъ: — разв можно допустить, чтобъ въ здравомъ разсудк мильйонеръ, носящій имя господина Гельдберга, пошелъ продавать тряпки въ ротонд Тампля, или бы сдлался ростовщикомъ подъ низкимъ именемъ Араби?..

При этомъ имени, на лицахъ Ганса, Гертруды и всхъ парижскихъ Нмцевъ выразилось удивленіе.

Вопрошающіе взоры Эсири и Авеля были обращены на Моисея.

Неподвижно, безмолвно стоялъ онъ, и не отпирался…

Сара къ чему-то готовилась. Ея дикіе, огненные взоры были устремлены на отца.

— А!.. сказала она глухимъ голосомъ:— такъ это васъ называютъ Араби!..

Съ быстротою мысли бросилась она къ спрятавшейся за Гертрудою Галифард и подтащила ее къ старику.

— Правда ли это, Юдиь? спросила она.

— Да, тихо отвчалъ ребенокъ.

Сара сорвала съ ея шеи шелковую косынку и открыла грудь двочки, еще испятнанную знаками жидовскаго тиранства.

Сара задыхалась, ярость кипла въ глазахъ ея, мрачный, кровавый взоръ переходилъ то къ израненной груди ребенка, то къ лицу испуганнаго Жида.

— Такъ это вы сдлали! произнесла она съ усиліемъ: — она умретъ! вы убили ее!.. О! я не дочь Араби, тряпичнаго торгаша!.. а какое дло двиц Гельдбергъ до того, что посадятъ въ Шарантонъ тампльскаго ростовщика!

Глаза старика налились слезами.

— Сара! шепталъ онъ: — милое дитя мое!.. вдь это было для тебя!..

Онъ ловилъ ея руку, но г-жа де-Лорансъ безжалостно оттолкнула его.

— Вы сумасшедшій!.. сказала она.

Несчастный старикъ, покрытый смертною блдностью, съ сложенными на груди руками, подползъ къ другимъ дтямъ… И т отъ него отвернулись.

Холодъ охватилъ сердца зрителей этой ужасной сцены.

Остолбенлъ Моисей Гельдбергъ и съ минуту былъ неподвиженъ, потомъ глаза его, наполненные слезами, обратились къ небу.

— Боже мой! шепталъ онъ:— я всмъ для нихъ пожертвовалъ!.. для нихъ ршился я на жизнь, исполненную трудовъ и преступленій!.. Боже Всевышній! правосудный Творецъ! Ты не отвергнешь прибгающаго къ Теб отца!.. Дти неблагодарныя, я проклинаю васъ!..

Выпрямился его колеблющійся станъ, какъ ни было низко его паденіе, но въ эту минуту въ немъ было что-то важное, торжественное.

Эсирь и Авель были также неподвижны и безмолвны. Сара, пожимая плечами и отвчая наглою улыбкой на отцовское проклятіе, хотла-было обратиться къ своей дочери.

Но невинный ребенокъ зналъ по инстинкту человческое сердце. Двочка постигла, какъ ужасна должна быть дочь, отвергающая отца.

Госпожа де-Лорансъ, въ свою очередь, почувствовала боль той раны, которую за минуту передъ тмъ сама открыла въ груди отца своего.

Она видла, какъ дитя отступило отъ нея съ ужасомъ и отвращеніемъ.

Этотъ ударъ, можетъ-быть, впервые пробудилъ въ ней совсть, она поблднла, и наглый взглядъ ея подернулся туманомъ.

Сама того не чувствуя, проговорила она то же, что ей сказалъ отецъ:

— Дочь моя, это было для тебя!..

Одна, всми оставленная, стояла она посреди комнаты.

Въ эту минуту отворилась дверь и вошелъ послдній изъ призванныхъ барономъ Родахомъ.

Это былъ биржевой агентъ Леонъ де-Лорансъ. Медленнымъ шагомъ прошелъ онъ чрезъ комнату и сталъ подл жены.

Онъ коснулся плеча ея.

Сара обернулась.

Съ минуту смотрли они молча другъ на друга, въ глазахъ ихъ выражалось взаимное негодованіе.

Господинъ де-Лорансъ ужь былъ не тотъ человкъ. На лиц его выражалась суровость. Онъ былъ похожъ на судью и повелителя.

Сара старалась выдержать его взглядъ, но не могла, глаза ея опустились.

— Сударыня, сказалъ наконецъ биржевой агентъ:— я не люблю васъ больше!

Въ этихъ словахъ выразилась цлая будущность, исполненная страшныхъ мученій…

——

— До расточительности доходитъ гостепріимство нашихъ амфитріоновъ, говорили гости, съхавшіеся въ Гельдбергъ, гуляя по корридорамъ замка.

Праздникъ долженъ былъ кончиться охотой съ факелами, охота прошла, но вотъ заговорили о чемъ-то новомъ!

Дло было въ торжественной церемоніи, разсказывали о какомъ-то отъискавшемся сын Блутгаупта.

Двери Францовой комнаты были растворены настежь, толпами входили туда гельдбергскіе гости.

Молодой Авель провозглашалъ громкимъ и внятнымъ голосомъ:

— Нашъ возлюбленный родитель нашелъ наконецъ то, чего искалъ такъ долго: онъ нашелъ сына своего благодтеля и друга, Гюнтера Блутгаупта!

Францъ былъ на эстрад передъ постелью. Стоящіе вокругъ него старые блутгауптскіе арендаторы били челомъ новому господину.

Когда привтствія васалловъ были кончены, Гтцъ и Альбертъ, въ красныхъ плащахъ, вышли изъ молельни. Они стали подл Отто и вс трое вмст, съ обнаженными шпагами въ рукахъ, преклонили колни.

Не слыхать было въ концахъ залы словъ, которыя произносили они, но видно было, какъ молодой графъ Гюнтеръ Блутгауптъ, поднимая, заключалъ каждаго поочереди въ свои объятія.

— Честное слово, сказалъ Мирелюнъ: это почти трогательно!..

— Вздоръ!.. проговорилъ водевилистъ:— нашли пропавшаго сына… да это вещь самая обыкновенная!..

— Говорятъ, мильйонъ годоваго дохода! шептала маркиза де-Ботраверъ.

Графиня де-Тартари вытирала глазки, думая о римскомъ цар.

Между-тмъ, госпожа д’Одмеръ подошла съ своими дтьми къ Францу.

Смущенный Жюльенъ пожалъ старому товарищу руку.

— Графъ! сказала госпожа д’Одмеръ, ловко обративъ на себя его вниманіе:— я не забыла своего происхожденія… вы глава семейства: на васъ лежитъ обязанность выдать замужъ двицу д’Одмеръ.

Краска выступила на лицахъ Франца и Денизы, невыразимою радостью наполнены были сердца ихъ, улыбка невольно показывалась на устахъ.

Въ другомъ конц залы, добрый продавецъ платья Гансъ Дорнъ соединялъ руки Гертруды и Жана Реньйо. Малютка Галифарда Ноно дополняла эту группу, въ которой были у ней и отецъ и сестра. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Давно погасла иллюминація въ мало-по-малу успокоившейся деревн.

Все спало.

Не видать было свта ни въ одномъ изъ оконъ замка.

Предразсвтный мракъ начиналъ уже съ восточной стороны проясниваться.

Среди этого соннаго царства, позади замка, на площади, гд за нсколько дней предъ симъ былъ фейерверкъ, раздался шумъ.

Нашлось существо, которое услыхало этотъ шумъ. Блая тнь показалась въ окошк Ліи Гельдбергъ.

Въ то же почти время, три человка появились, одинъ за другимъ, на той самой маленькой платформ, на которой когда-то побочныя дти Блутгаупта устроивали живую лстницу, чтобъ отвратить отъ Франца висвшую надъ головой его смертельную опасность.

Выступъ горы заслонялъ этихъ людей отъ оконъ замка.

Они спустились внизъ и потомъ вскарабкались на противоположный утесъ.

Гансъ Дорнъ стоялъ на полян и держалъ подъ уздцы трехъ осдланныхъ лошадей.

Всмъ тремъ поочередно подставилъ онъ стремя, и у всхъ троихъ поцаловалъ почтительно руку.

— Да сохранитъ васъ Богъ, добрые господа мои! произнесъ онъ печально.

Съ словомъ ‘прощай’ — всадники тронулись съ мста.

Слабо и жалостно повторилось это слово въ сторон блутгауптскаго замка.

И блая фигура, стоявшая у окна Ліи, въ одно мгновеніе исчезла.

Три всадника скакали молча по направленію къ Обернбургу.

ЭПИЛОГЪ.

Господинъ Блазіусъ.

Это было въ послднихъ числахъ февраля. Пробило шесть часовъ, и хриплый звукъ колокола Франкфуртской темницы затихъ.

Главный тюремщикъ, господинъ Блазіусъ, сидлъ одинъ меланхолически за обденнымъ столомъ, едва подымая бутылку, чтобъ отъ-времени-до-времени подливать себ рейнвейну.

Онъ разсуждалъ самъ съ собою:

— Да и всего-то, велика птица, побочныя дти! Оно, конечно, было примшано въ ихъ жилы и блутгауптской крови!.. да все равно!.. я этого отъ нихъ не ожидалъ!.. Надлать столько хлопотъ старому дворецкому!..

Онъ глубоко вздохнулъ и выпилъ огромный стаканъ вина.

— Я медлилъ сколько могъ! продолжалъ онъ: — ну, да вдь завтра все ужь пріидутъ посмотрть… непремнно!… а ихъ тамъ и нтъ!.. Чортъ побери! вдь этотъ сенатъ способенъ посадить меня на ихъ мсто!..

Онъ оттолкнулъ тарелку и положилъ на руки свою плшивую голову.

— Ахъ, господинъ Блазіусъ! Вотъ вы, господинъ Блазіусъ! бормоталъ онъ жалобнымъ голосомъ:— вотъ сколько глупостей заставляетъ васъ длать на свт ваше доброе сердце!..

— Васъ спрашиваютъ, господинъ Блазіусъ! сказалъ въ это время караульный, высунувшись изъ-за двери.

— Зови сюда! отвчалъ старшій тюремщикъ съ безпечностью убитаго человка.

Дверь растворилась, и вошли три человка въ красныхъ плащахъ.

Они остановились у порога, одинъ изъ нихъ сказалъ:

— Тридцатый день еще не кончился, господинъ Блазіусъ.

Тюремщикъ протеръ глаза. На его добромъ лиц выразилось удивленіе, смшанное съ радостію.

— Я зналъ, что этотъ славный народъ возвратится! проговорилъ онъ:— здравствуйте, господинъ мой, Отто!.. Здравствуйте, добрые друзья Гтцъ и Альбертъ!.. А! каковы! Ну, да я и не сомнвался въ томъ, что вы сдержите свое слово!

Онъ всталъ, чтобъ поздороваться съ вошедшими.

— Вы устали, дти мои! продолжалъ онъ, запирая за ними дверь на замокъ.— Ну, чортъ меня возьми, если я впущу васъ въ ваши клтки, не распивъ съ вами прежде бутылки хорошаго вина!.. Садитесь, друзья, выпьемъ хоть разъ какъ истинные Нмцы!

Три брата сли. Господинъ Блазіусъ досталъ изъ шкафа четыре бутылки рейнвейна.

— Еще времени довольно, продолжалъ онъ:— лишь бы мн васъ къ утру разложить по постелямъ, и все будетъ ладно, за это я отвчаю!

Онъ наполнилъ стаканы и выпилъ вс одинъ за другимъ, за здоровье своего господина, Отто, и своихъ добрыхъ друзей, Альберта и Гтца.

Эти три тоста еще больше развеселили его.

— Mein Herr Отто, сказалъ онъ:— наскучался я по вечерамъ съ-тхъ-поръ, какъ вы ухали. Самъ чортъ не съищетъ въ этой тюрьм порядочнаго негодяя, чтобъ хоть приличнымъ образомъ въ имперіалъ поиграть!.. Экой вы народъ-то любезный, дти мои!.. Да здравствуетъ Отто за свой умъ! Гтцъ за умніе выпить, а Альбертъ за любовныя интриги!.. Пейте, дтушки, пейте, вдь вы здсь дома, чортъ побери!.. Ну, я пари держу, что вамъ пріятно видть стараго товарища!..

Вотъ ужь это было весьма-сомнительно.

Господинъ Блазіусъ подкрплялъ увщаніе примромъ и пилъ отъ души.

Вдругъ онъ ударилъ себя по лбу.

— Да! сказалъ онъ: — я вспомнилъ… вдь вы не гулять здили, братцы… вдь вы хотли вернуть Блутгаупта въ замокъ его предковъ… Ну-ка, поразскажите, что изъ этого вышло!

— Еслибъ мы не успли въ своемъ предпріятіи, господинъ Блазіусъ, отвчалъ Отто:— не видать бы вамъ насъ за своимъ столомъ, мы вс погибли бы въ дл.

Тюремщикъ поставилъ стаканъ на столъ и разинулъ ротъ.

— А-га! а-га!.. сказалъ онъ:— такъ вы баталію-то выиграли!.. Ну, и посадили графа въ стны стараго замка?..

— Настоящаго графа, господинъ Блазіусъ:— молодаго, прекраснаго, храбраго и богатаго!

Лицо тюремщика измнилось. Въ его манерахъ сквозь покровительственную фамильярность начало проглядывать почтеніе.

— Такъ-что если вы когда-нибудь отсюда выйдете, продолжалъ онъ: — вы ужь не будете искателями приключеній, у которыхъ, какъ говорится, ни кола, ни двора?

На этотъ косвенный вопросъ не отвчалъ ни одинъ изъ братьевъ.

Старый Блазіусъ допилъ свой стаканъ и почесалъ затылокъ.

— Что хочешь говори, пробормоталъ онъ про-себя:— а куда не кстати быть тюремщикомъ тому, кто прежде имлъ честь служить у графовъ и кто носилъ серебряную цпочку!.. Скажите, господа, какъ вы думаете, прійметъ Блутгауптъ къ себ стараго своего слугу, или нтъ?

— Я думаю, отвчалъ Отто, переглянувшись съ своими братьями.

До-сихъ-поръ, лица трехъ братьевъ выражали только холодную беззаботность отваги. Въ эту минуту, глаза ихъ заблистали, какъ-будто лучъ надежды проникъ въ сердца ихъ.

— Пейте! началъ снова главный тюремщикъ:— а право, иногда вспомнишь прошедшее… привольный воздухъ вюрцбургскихъ лсовъ куда лучше тюремной атмосферы!

Онъ нахмурился и ударилъ кулакомъ по столу.

— Мн бы сказать: ‘нашей тюремной атмосферы’, потому-что я, чортъ возьми, такой же плнникъ, какъ и другіе!.. Мн бы хотлось знать, есть ли у Блутгаупта дворецкій…

— Вотъ этого я еще не знаю, отвчалъ Гтцъ.

Старикъ Блазіусъ улыбнулся: онъ попалъ нечаянно на любимую свою мысль.

— Эхъ, господа! продолжалъ онъ:— вы такъ добры!.. вы врно не откажетесь помочь бдняку, который никогда не длалъ вамъ зла!…

Почтеніе все боле и боле отзывалось въ его голос.

— Разв вы хотите просить насъ о чемъ-нибудь, господинъ Блазіусъ? сказалъ Отто.

— Не ровенъ часъ, добрый господинъ мой… старость приближается… а мн бы хотлось умереть на родин… Господа! скажите мн по чистой совси: любить ли васъ столько сынъ вашей сестры, чтобъ по вашей просьб отдать мн мое старое мсто дворецкаго?

— Наврное, отвтили въ одно слово Альбертъ и Гтцъ.

— Если этого довольно, чтобъ сдлать васъ счастливымъ, господинъ Блазіусъ, прибавилъ Отто голосомъ, исполненнымъ доброты и истины: — я общаю вамъ отъ своего собственнаго имени мсто дворецкаго въ замк Блутгауптъ.

Старый тюремщикъ схватилъ-было свой стаканъ, но потомъ оттолкнулъ его, онъ былъ взволнованъ, онъ колебался. Посл минутнаго молчанія, онъ снялъ свою ермолку и облокотился на столъ.

Прищурившись и улыбаясь, посматривалъ онъ въ лицо каждому изъ трехъ братьевъ.

— Ну, въ такомъ случа, почтенные господа, сказалъ онъ наконецъ:— вамъ можно будетъ и во второй разъ уйдти отсюда… Да ужь какъ будете уходить, не погнушайтесь взять съ собой бднаго старика, который страхъ-какъ добивается чести попутешествовать въ вашей компаніи…

[Пер. А. У. Порецкого и?]
(К NoNo 10—12 1846 г. и No 1 1847 г.).

‘Отечественныя Записки’, NoNo 5—8, 10—12, 1846, No 1 1847

——

Первые четыре части романа печатались в отделе ‘Словесность’ No 5—8 ‘Отечественных записок’ за 1846 г., а пятая—восьмая части печатались в приложении к No 10—12 за 1846 г. и No 1 за 1847 г. Принадлежность перевода А. У. Порецкому пятой-восьмой частей романа устанавливается по его письму к А. А. Краевскому от 9 сентября 1846 г.: ‘Помещаемый в ‘Отечественных записках’ мой перевод V-й и последующих частей романа Поля Феваля ‘Сын тайны’ предоставляю в Вашу собственность навсегда’ (ГПБ, ф. 73, No 1211). Переводчик первых четырех частей — неизвестен.

СЫНЪ ТАЙНЫ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ТРИ КРАСНЫЕ ЧЕЛОВКА.

I.Юденгассе (Жидовская-Улица).

II.Блутгауптскій Адъ.

III.Замокъ.

IV.Гюнтеръ колдунъ.

V.Кровавое пятно.

VI.Гансъ и Гертруда.

VII.Ужинъ.

VIII.Зеленющее Дерево.

IX.Arbiter elegantiarum.

X.Подаяніе.

XI.Душа Блутгаупта.

ФРАНКФУРТСКАЯ ТЮРЬМА.

I.

II.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

КАРНАВАЛЪ.

I.На улиц.

II.Четыре квадрата.

III.Лавчонка.

IV.Первый поцалуй.

V.Жирафа.

VI.Маленькій Гюнтеръ.

VII.Пришлецъ съ того свта.

VIII.Патріархальная семейная жизнь.

Х.Любящіеся супруги.

X.Зала Гризье.

XI.Человкъ въ трехъ костюмахъ.

XII.Два домино.

XIII.Армянинъ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

РОТОНДА ТАМПЛЯ.

I.Туалетъ Гертруды.

II.Добрякъ Араби.

III.Ноно-Галифарда.

IV.Семейство Реньйо.

V.Ожиданіе.

VI.Исторія одной ночи.

VII.Гардеробъ Франца.

VIII.Шкатулка.

IX.Об&#1123,щанный праздникъ.

X.Молодыя двушки!..

XI.Прихожая.

XII.Бочка Данаидъ.

XIII.Три компаньйона.

XIV.Три ключа.

XV.Первое письмо.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

ДОМЪ ГЕЛЬДБЕРГА.

I.Второе письмо.

II.Любовь Хозе-Мира.

III.Въ четверкъ, 8-го февраля, въ полдень…

IV.Кавалеръ фон-Рейнгольдъ.

V.Бдная мать.

VI.Дв сестры.

VII.Слеза и улыбка.

VIII.Искусительница.

IX.Три имени.

X.Изгнанникъ.

XI.Привидніе.

XII.Улица Вркуа.

XIII.Малютка.

XIV.Псня дурачка.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ.

ХАРЧЕВНЯ СЫНОВЕЙ ЭЙМОНА.

I.Ршеное дло.

II.Ларифля.

III.Четыре Сына Эймона.

IV.Амуръ.

V.Политъ.

VI.У Ганса Дорна.

VII.Фея.

VIII.Дениза.

IX.Игорный домъ.

X.За занавской.

XI.За-полночь.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.

I.Огюи!

I.
Юденгассе (Жидовская-Улица).

II.
Блутгауптскій Адъ.

III.
Замокъ.

IV.
Гюнтеръ колдунъ.

V.
Кровавое пятно.

VI.
Гансъ и Гертруда.

VII.
Ужинъ.

VIII.
Зеленющее Дерево.

IX.
Arbiter elegantiarum.

X.
Подаяніе.

XI.
Душа Блутгаупта.

I.
На улиц.

II.
Четыре квадрата.

III.
Лавчонка.

IV.
Первый поцалуй.

V.
Жирафа.

VI.
Маленькій Гюнтеръ.

VII.
Пришлецъ съ того свта.

VIII.
Патріархальная семейная жизнь.

Х.
Любящіеся супруги.

X.
Зала Гризье.

XI.
Человкъ въ трехъ костюмахъ.

XII.
Два домино.

XIII.
Армянинъ.

I.
Туалетъ Гертруды.

II.
Добрякъ Араби.

III.
Ноно-Галифарда.

IV.
Семейство Реньйо.

V.
Ожиданіе.

VI.
Исторія одной ночи.

VII.
Гардеробъ Франца.

VIII.
Шкатулка.

IX.
Об&#1123,щанный праздникъ.

X.
Молодыя двушки!..

XI.
Прихожая.

XII.
Бочка Данаидъ.

XIII.
Три компаньйона.

XIV.
Три ключа.

XV.
Первое письмо.

I.
Второе письмо.

II.
Любовь Хозе-Мира.

III.
Въ четверкъ, 8-го февраля, въ полдень…

IV.
Кавалеръ фон-Рейнгольдъ.

V.
Бдная мать.

VI.
Дв сестры.

VII.
Слеза и улыбка.

VIII.
Искусительница.

IX.
Три имени.

X.
Изгнанникъ.

XI.
Привидніе.

XII.
Улица Вркуа.

XIII.
Малютка.

XIV.
Псня дурачка.

I.
Ршеное дло.

II.
Ларифля.

III.
Четыре Сына Эймона.

IV.
Амуръ.

V.
Политъ.

VI.
У Ганса Дорна.

VII.
Фея.

VIII.
Дениза.

IX.
Игорный домъ.

X.
За занавской.

XI.
За-полночь.

I.
Огюи!

II.
Колоколъ.

III.
Лавка Араби.

V.
Тампль.

V.
Утро Малютки.

VI.
Утро Франца.

VII.
Три посланника.

VIII.
Человкъ или дьяволъ?

I.
Кладъ.

II.
Передъ отъздомъ.

III.
Почтовая карета.

IV.
Экарте.

V.
Танцовщица.

VI.
Малютка.

VII.
Живая лстница.

VIII.
Фейерверкъ.