Сын
Сын
Рассказ П. Бурже
Перевод Е. Ильиной
* * *
II
II
III
III
———————————————————————————-
Сын, Бурже Поль, Год: 1909
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Г-жа Лижье проснулась сегодня очень взволнованная, потому что этот день должен был отметить важное число в ее жизни вдовы и матери.
Ровно два года тому назад в этот день, она в 33 года потеряла мужа, умершего молодым от молниеносного плеврита. Эта смерть прервала в самом расцвете блестящую карьеру многообещающего адвоката.
Шесть недель тому назад, один из школьных товарищей покойного, Жорж Фуко, так же, как и он адвокат, его соперник по профессии, но соперник-приятель, осмелился сказать молодой женщине:
— Уже давно питаю я к вам чувство, истинное значение которого я понял только после смерти нашего бедного Пьера, когда вы стали свободны… Я думаю, что я уже достаточно доказал вам свое уважение, свое преклонение пред вами, этим молчанием, длившимся так долго. Я могу теперь вам сознаться, что чувство к вам составляло единственное содержание моей жизни. Вы, в ваши годы, имеете право, даже обязаны, создать себе новую жизнь. Нельзя назвать неверностью к прошлому, если смотришь на него как на прошлое, хотя и с нежным сожалением, причем это не может помешать пользоваться настоящим и заглядывать в будущее. Могу ли я надеяться, что если вы когда-нибудь решитесь начать новую жизнь, вы вспомните, что около вас есть преданный, верный друг, самая сладкая мечта которого — посвятить себя вам всецело?.. О! я люблю вас!.. Я в первый раз позволяю себе громко в этом сознаться при вас!.. Вам остается только сказать одно слово, и это слово будет последним… но не произносите его, не обсудив заранее… Такая искренняя привязанность как моя, право, чего-нибудь стоит… Не отталкивайте ее сразу…
— Начать снова мою жизнь?.. — отвечала дрожащим голосом, опустив глаза, г-жа Лижье.
Предложение Фуко взволновало се до глубины души. Она не хотела ему отвечать прямо, она не могла ни сказать ‘нет’, которого он так боялся, ни ‘да’, о котором он молил.
— Начать снова жизнь? — повторила она. И взглянув на него честным, прямым взглядом, хотя и довольно печальным, проговорила:
— Новую жизнь начать нельзя… Вы говорите о праве, об обязанности? Я знаю только одно право: право моих детей на меня, одни обязанности: обязанности мои перед ними!
— Да разве вы не знаете, что я люблю и их, ваших детей, ваших троих малюток? — возразил Фуко. — И кто же может лучше заменить им отца, как не товарищ его молодости, человек, знавший его лучше всех, лучше всех понимавший его идеи, его вкусы, знавший все, чтобы он мог пожелать для своей дочери и своих сыновей?.. Разве вы сами этого не чувствуете, Катерина?
Несомненно, очевидное волнение молодой женщины открыло ему тайное согласие ее сердца, потому что он нашел в себе смелость назвать ее по имени, в словах которого, казалось, вылилась вся его почтительная любовь. Он схватил дрожащие ручки, которых у него не отняли, и более нежным, полным страсти голосом он молил:
— Позвольте мне им заменить этого отца… будьте моей женой!
— Оставьте меня! — простонала молодая женщина, находя на этот раз силу освободиться из его объятий. И она прибавила с тоской:
— Молчите… не говорите больше ничего… вы мне сделали так больно! Я ничего не понимаю, не знаю… я не могу ясно разобраться в моем состоянии! Не сердитесь на меня! — прибавила она, при виде отчаяния, отразившегося на лице Фуко. — Я заставляю вас страдать! Но я не виновата в этом. Повторяю вам — я сама себя не понимаю… Позднее мы вернемся к этому разговору… а теперь… теперь я не могу!
— Я буду ждать ответа, сколько вы хотите, — отвечал Жорж.
Затем тут же, нарушая свое обещание, он захватил маленькие пальчики молодой женщины, лихорадочная дрожь которых была уже сознанием, и проговорил с нежной настойчивостью влюбленного, угадывающего, что его смелость не вызывает гнева:
— Если вы сразу не ответили мне ‘нет’, вы, значит, предвидите возможность ответить когда-нибудь ‘да’. Вы значит колеблетесь… Эта нерешительность с одной стороны мне очень приятна. Она дает мне возможность надеяться… С другой стороны—она очень тяжела. Она внушает мне страх, а когда человек уже не так молод, такое состояние гибельно для сердца…
И он показал на свои черные волосы, в которых сорокалетний возраст примешал уже несколько серебряных нитей.
Г-жа Лижье прочла при этом в его черных глазах страстный упрек человека, начинающего усчитывать свою часть земного счастья и знающего, что потерянные радости никогда ничем не заменяются.
— Да, — продолжал он. — Я буду ждать вашего ответа столько, сколько хотите. Но это ожидание будет страшно тяжело. Милосердие должно вас побудить положить предел этому мучению. Я буду иметь силу все перенести, если я буду иметь перед собой какой-нибудь определенный срок, какое-нибудь число, к которому я буду ежедневно приближаться, утешая себя мыслью: ‘В этот день, я узнаю свою судьбу!’ Катерина, назначьте этот день! Назначайте какой хотите долгий срок, и я даю вам слово, что я ничего не буду больше об этого говорить, хотя конечно буду постоянно об этом дне думать… Вы видите, как я покорен… взамен этого будьте добры… назначьте день!.. Когда я могу ждать этого ответа?
— Хорошо, — прошептала г-жа Лижье взволнованным голосом. — Это будет в день окончания моего траура… в последний день… Тогда я вам отвечу… но не раньше, и если вы меня любите, сдержите же свое слово, как и я сдержу свое… Не настаивайте больше…
Фуко понял, что она была искренна: искренна в этом обещании, искренна в своих угрызениях за то, что позволяла себе мечты о будущем, когда зеркало отражало черный туалет, вызывавший память о прошлом. И он послушался этой мольбы, хотя не удержался от того, чтобы точно не определить дня, когда обещание должно было быть выполнено.
— Это будет значит 16-го апреля, через шесть недель, — проговорил он Катерина кивнула головой и наступило молчание.
15-го апреля, 24 месяца тому назад, смерть унесла Пьера Лижье. 17 апреля были похороны и его тело было вынесено из этой же самой комнаты. Влюбленный не мог воздержаться от этого расчета, жестокость которого его поразила, только что он вымолвил эти слова. Такое же чувство овладело вдовой. Увы! Продолжать жить — разве это не является всегда известной изменой умершим? ‘Ведь я, однако, был твоим другом?.. Ты была моей женой?’ И эту жалобу мог им бросить с упреком призрак мужа, вызванный воспоминанием об ужасном дне его агонии и смерти, как бы благородно и честно они себя ни вели во время его жизни. Но он умер, и они говорили о любви, возможность которой была, конечно, допустима. И вот этот отсутствующий будет еще дальше, еще глубже погружаться в пучину небытия… и забвения.
Прошли шесть недель и это впечатление призрака, появившегося между прежним другом и прежней женой, не возвращался больше отравлять их ежедневные беседы глаз на глаз. Жорж имел настолько благоразумия, что ни разу больше не позволил себе не малейшего намека на их торжественный уговор и на свои дорогие надежды. Он имел даже деликатность уехать из Парижа при приближения 15-гоАпреля, так что г-жа Лижье могла отдать одна памяти мужа, не боялась обязанности, налагаемые этой годовщиной, они ее еще взволновали, но как далеко было это от волнение отчаяния первых минут после катастрофы! 16-го от Фуко пришло письмо, в котором он извещал о своем возвращении и о том, что придет завтра.
Катерина прочитала и перечитала это послание, весьма сдержанное по тону, но между строками которого ее нежные голубые глаза угадывали почтительную и тоже время страстную мольбу. Невольным жестом, слегка удивившим ее самое, она прижала к своим губам эту бумажку, показавшуюся ей чем-то близким и живым. При этом она громко произнесла:
— Да. Я скажу: да. Это будет: да.
Почему же сегодня 17-го она проснулась такой взволнованной и трепещущей?
Что произошло между моментом, когда ее губы прикасались к письму Фуко, и той минутой, когда, опираясь на подушки изголовья, она пристально смотрела вперед очами, где больше не виднелось радостного огонька надежды?
Когда вошедшая в спальню служанка открыла ставни, комнату залили веселые лучи солнца. Окна выходили в сад Австрийского посольства и через них доносилось радостное щебетание птиц. Возрождение природы так гармонировало с положением молодой женщины, что все ее существо должно бы было расцвести от радости.
Даже приготовленное камеристкой светлое платье приглашало казалось к пробуждению счастливых мыслей. Почему же все больше и больше хмурилось ее чело по мере того как часовая стрелка двигалась вперед? Зачем продолжала она размышлять, вместо того, чтобы поскорее вставать, точно боялась начать этот день, так бтдто он должен был внести в ее жизнь что-то невидимое и страшное?
Когда г-жа Лижье говорила о своих обязанностях к детям, она не все сказала человеку, просившему так нежно и в тоже время серьезно, чтобы она позволила ему заменить им отца.
Она ему не открыла, что старший из детей, Шарль, уж в течение месяцев внушает ей тревожное чувство, близкое к горю. Ни разу ни мать, ни сын не обменялись ни одним словом по поводу Жоржа Фуко. Последний говорил ‘ты’ этому большому мальчику, родившемуся на его глазах, как говорил ‘ты’ его маленькому брату Рене и сестренке Елене. Но в то время как пятилетней мальчуган и десятилетняя девочка отвечали на привязанность друга их отца откровенной симпатией, шестнадцатилетний Шарль как будто носил в душе затаенное недоброжелательство к Фуко, который казалось этого не замечал. Напротив, последнее время он почти удвоил свои дружеские заботы относительно этого бледного, молчаливого юноши. Г-жа Лижье не могла этого не заметить. Она конечно была за это очень благодарна, но и видела в этом тревожный признак того, что ее инстинкт ее не обманывал. И вот в это радостное утро своей помолвки, уже решенной в ее душе, ее размышление вращалось около одной и той же мысли: как объявить Шарлю о своем браке с Фуко.
Я должна была с ним поговорить, в течении этих шести недель, позондировать почву… И не могла. Перед ним, как перед его отцом, на которого он так похож, я чувствую себя связанной, парализованной… А между тем Жорж совершенно прав… Уже одно то, что она называла Фуко по имени в глубине своего сердца, доказывало что она его любит. Да она его любила, но тем половинчатым чувством, которое является болезненным и тяжелым. Оно настолько сильно, что борьба с ним мучительна, но не настолько живо, чтобы его могучее опьянение побеждало все. И вот она продолжала раздумывать:
Да, Жорж прав. Я имею право переделать свою жизнь. Я ничего ни у кого не отнимаю. Я ничего не отнимаю и у детей, оставленных мне покойным, потому что Жорж их любит… Младшие это почувствуют своей младенческой, наивной душой, и Шарль также… Когда он поразмыслит. Теперь он в периоде юношеской непримиримости, которая воображает, что можно жить в прошлом. А это невозможно!.. Зачем я с ним не переговорила вчера?.. Но мы ходили на кладбище положить цветы на могилу его отца. Как он его любил! И как это вдруг, точно каким-то чудом он сделался совсем взрослым…
Точно молния мелькнуло перед ней воспоминание о ложе, на котором покоился ее покойный муж. И ей стоило только открыть двери смежной комнаты, чтобы увидел его образ в действительности. Ей представился ее старший сын, державший за руку сирот: брата и сестру. На его юном челе не проходила складка появившаяся два года тому назад. Около губ лежало выражение твердой решимости, и эти губы были преждевременно серьезны, и никогда больше не раскрывались в беззаботной улыбке свойственной счастливому детскому возрасту. Конечно два года тому назад, у смертного ложа отца, он наложил на себя обет, заставлявший его так усиленно работать, не давая себе отдыха. Он сделался за это время первым учеником по всем предметам лицея Сен-Луи. Несомненно, он решил тогда же занять в семье место отца, покровителя и работника, сделаться главой осиротелого очага. Разве не было это трогательно, и могла ли мать их этим не умиляться? И как могла она не тревожиться как женщина, сбиравшаяся дать нового главу своей семье, припоминая мужественную решимость своего первородного? Понятно, что когда наступила последняя торжественная минута этого решения, она должна была бороться с охватившей ее тревогой…
— Но почему вступление в семью достойного человека может противодействовать такому решению Шарля, если он его и принял? — думала она — Ведь он так страстно стремиться чего-нибудь достичь в интересах брата и сестры? Он знает, что для этого надо быть ‘кем-нибудь’. А давая им второго отца в Жорже я именно даю человека который уже есть ‘кто-то!’ Нечего колебаться больше… Вот придет он из лицея, зайдет как всегда меня поцеловать… Я ему и скажу… Клянусь, что скажу!
Время между тем шло и приближалось к десяти. Еще минут 50 и Шарль выходивший из лицея в 101/2 часов будет здесь. А через четыре часа придет в свою очередь Жорж Фуко.
Г-жа Лижье торопливо начала одеваться. Она доканчивала свой туалет, надевая часы с цепочкой и браслеты, которых не носила два года, как стук в дверь заставил забиться ее сердце, уведомляя о приходе того, на кого она не могла посмотреть в эту минуту иначе как на своего судью. А между тем, виноватой она себя не признавала!
Действительно это был Шарль, на секунду остановившийся в дверях как бы пораженный изумлением.
— Что с тобой? — спросила она, встревоженная изумленным выражением его лица.
— Ничего, — отвечал юноша. — В первую минуту я изумился… Я так привык вас видеть в черном… Но, правда, наш траур кончился…
Невольно мать посмотрелась в большое зеркало. В нем отразился ее силуэт в нежно серых, светлых тканях, так красиво гармонировавших с ее белокурыми волосами, а рядом резко выделялась фигура сына в строгой черной одежде лицеиста.
Голос матери слегка дрожал, когда она изменила разговор, обратясь к сыну с вопросом:
— Ну что, доволен ты своими учителями сегодня? Как прошли уроки?
А про себя она говорила:
— Подожду еще ему говорить, он слишком взволновался этой переменой…
Будет время поговорим после завтрака!
Что особенно тяжело во всякого рода семейных драмах, это то, что они протекают среди самой мирной, простой обстановки, в обычном, монотонном течении жизни, которое можно назвать, как это не обидно, будничным прозябанием. Хотя после адвоката Лижье остались хорошие средства, его жена и раньше и теперь никогда не отступала от роли заботливой хозяйки дома, зорко наблюдающей за хозяйством, что является уже традиционным в среднем классе во Франций. Не смотря на свою тревогу по поводу предстоящего разговора с сыном, она и сегодня осмотрела все комнаты, поправила некоторые безделушки, удостоверилась, политы ли цветы и прошла в столовую, где слуга накрывал на стол.
За те два года как умер хозяин дома, его место оставалось незанятым. Сначала это являлось небольшим вниманием к памяти покойного, а затем, т. к. г-жа Лижье принимала только самых близких людей, это вошло уже в обычай. Когда срок траура приближался к концу, и она решилась пригласить как-то к обеду нескольких друзей, у нее по поводу этого установившегося обычая, произошел разговор с Шарлем, доказывавший постоянное, упорное направление его мыслей.
— Мама, сказал он, — папа был бы так рад, что у нас собираются его любимые друзья! Но я уверен, что он видит с неба все, что здесь делается, и его утешает, что мы оберегаем его место, точно будто никогда с ним не расстаемся!
Мать ничего не отвечала.
Какое-то странное чувство заразило и ее, и она не воспользовалась удобным случаем изменить эту привычку, преувеличивавшую сознание потери доводя его до экзальтации, от которой сами она была уже далеко. Когда она допустила чтобы место мужа не было занято при первом собрании, ей пришлось. продолжать также и дальше. Какой можно было найти предлог, чтобы нарушить эту традицию, святую традицию в глазах сына, и все более и более тяжелую для матери, по мере того как вырастало ее чувство к Фуко? Но сегодня утром, за несколько часов до помолвки, на которую она твердо решилась, вид этого пустого кресла, перед пустым местом на белой скатерти стал для нее прямо невыносим почти физически. Эта расстановка приборов с пустотой на том месте, где прежде сидел покойник, являлась перед ней немым упреком, и она нашла в себе силу с ним бороться. С тем внезапным и почти бессознательным душевным порывом, заменяющим в душевной жизни рефлексы жизни животной, она приказала слуге:
— Луи, вы не будете больше ставить сюда кресло барина, переставьте сюда прибор m-lle Монеро.
И она быстро удалилась из столовой куда вернулась только через полчаса с m-lle Монеро, гувернанткой Елены и с детьми. С каким-то видом примет Шарль приготовленный матерью маленький государственный переворот? Маленький с виду, но громадный по значению!
Это была первая сцена последнего акта заключавшего вдовство г-жи Лижье. Она это так хорошо чувствовала, что невольно осталась позади и нервно дрожащими руками ласкала белокурые локоны прижавшегося к ней Рене. Шарль остановился. Он взглянул на стол. Взглянул на мать. Сперва побледнел, затем покраснел. И г-жа Лижье с изумлением, тоже покрасневшая, увидала, что юноша направляется к стулу поставленному на место кресла покойного отца.
У нее не хватило характера, повторять ему то, что она сказала слуге: что здесь должен стоять прибор m-lle Монеро. Место отца переходило по праву к его старшему сыну. ее смущение усилилось еще тем что берясь за стул Шарль бросил на нее взгляд полный страстной нежности. На его глазах были слезы, но это были слезы благодарности, а не гнева. За что эта благодарность? Видимо он не подозревает действительности. Он не замечает ни изумленного взора слуги, вопросительно взглянувшего на хозяйку, не замечает, что развертывает чужую салфетку. Он видимо принял перемену так, что мать предназначена ему место отца и это являлось для него ответом на самые сокровенные сомнения. Он почти не мог есть от волнения, не ела ничего и мать. Это недоразумение, вызванное ею же показалось ей роковым, она готова была видеть в этом руку провидения. Как ждала она и в тоже время боялась окончания этой трапезы и тех слов, которые она угадывала на устах Шарля!
Завтрак наконец кончился. Но говорить было нельзя, юноша ждал ухода детей и гувернантки. Но вот наступила и эта минута. Мать и сын остаются одни. Шарль нежно обнимает мать и не сдерживая слез, смачивающих тепловатой сыростью щеки бедной женщины, говорит:
— О! Мама, благодарю тебя, благодарю…
— За что?
— Да, — продолжал юноша, не давая ей продолжать, — спасибо тебе за то, что ты сегодня, когда кончился наш траур, дала мне за столом место отца! Ты не знаешь, какое счастье ты мне дала, мама. Я должен поговорить с тобою откровенно… Я последнее время так боялся… О! прости меня…
В этом ‘ты’, заменившем прежнее ‘вы’, вылилась вся дикая страстность благоговейной сыновней веры в мать этого сдержанного юноши…
— Да… я боялся, чтобы тебе не пришло в голову — ты не рассердишься на то, что я тебе это говорю, когда я избавился от этого ужасного кошмара, — снова выйдешь замуж. Ты ведь так молода, так красива… а в этом году три матери моих товарищей дали им второго отца… Но вот сегодня, когда я увидал, что ты мне дала место отца, я понял, что ты угадала мои мысли! Ты этим хотела мне сказать: замени его для твоей сестры, брата и меня… Заменить его, такого умного, доброго, великодушного я не смогу… Но, клянусь тебе, я попытаюсь это сделать!
И в то время, как этот юноша, всегда сдержанный и замкнутый, открывал в порыве благодарности, тайную рану своего сердца, изливал свой культ к памяти отца, описывал тот ужас, который внушали ему мысли, что чужой человек может занять его место, несчастная женщина чувствовала, как по ее жилам разливается леденящий холод. Ей открылась ужасная действительность того, что ждало ее в будущем. Если она уступит страсти Фуко, если скажет ему через несколько минут ‘да’, она навсегда потеряет сына. Никогда этот мальчик, для которого отец оставался в памяти таким живым, не помирится с введением в семью второго мужа. Сегодняшнее мелкое приключение с местом за столом являлось символом неизбежных столкновений. Как могла бы она отдать это место, за которое так страстно ухватился Шарль с чувством обожания к покойному отцу, человеку, получившему бы как ее муж полное право его занять? Она почувствовала, что не в силах этого сделать, что ей не перенести упрека в глазах этого юноши, такого чуткого, гордого и достойного занять место отца! И в эту минуту, когда она боролась, разрывая между прошлым и будущим, между чувством влюбленной женщины и любящей матери, раздался еле слышный отдаленный звонок. Она вырвалась при этом звонке из объятий сына, она знала, что не ошибается в том, кто был посетитель. И действительно, через минуту явился слуга и спросил от имени Жоржа Фуко, примет ли она его. Шарль сделал движение чтобы уйти, самая резкость этого движения была уже сознанием.
— Останься…— проговорила повелительно и печально г-жа Лижье, и обратившись к слуге прибавила:
— Передайте Г. Фуко, что я не могу его принять, что я ему напишу.
И когда она с сыном снова осталась одна.
— Нет, — скорее простонала, чем проговорила она обнимая мальчика, — нет я не выйду замуж. Я не дам вам вторично отца. Я не хочу, чтобы ты страдал из-за меня… Не хочу… Мне довольно вас… и вам будет довольно меня…
И хоть никогда так не болело ее сердце, она испытала в эту минуту неизъяснимое чувство радости. Смотря в глаза своего сына, пока она произносила эти слова, она ясно отдавала себе отчет, что инстинкт этого ребенка сделал ему понятным все.
Источник текста: журнал ‘Вестник моды’, 1909, NoNo 49, 52. С. 567, 604, 606-607.