Готфрид Келлер.
Святой Виталий
Готфрид Келлер.
Святой Виталий
Избегай водиться с женщинами,
поручи лучше эту богобоязненную
половину рода человеческого
покровительству Господню.
Фома Кемпийский. Послесловие 8, 2.
———————————————————-
Святой Виталий, Келлер Готфрид, Год: 1872
Время на прочтение: 22 минут(ы)
В начале восьмого века жил в Александрии, в Египте, чудак-монах, по имени Виталий, который считал своей особенной задачей сманивать заблудшие женские души с пути греха и возвращать их на стезю добродетели. Но средство, которое он для этого выбрал, было так своеобразно, и любовь, вернее страстность, с которой он неустанно преследовал свою цель, была смешана с таким удивительным самопожертвованием и странным лицемерием, каких свет с тех пор и не видывал.
Он вел точный список всех блудниц на изящной полоске пергамента и, как только в городе или в окрестностях ему удавалось напасть на новый след дичи, он немедленно отмечал на ней имя и квартиру грешницы. Распутные сынки александрийских патрициев не могли бы найти путеводителя, лучше усердного Виталия, если бы тот преследовал менее святую цель. Однако монаху не раз случалось в хитрой шутливой болтовне выпытать у них полезные сведения из этой области, но никогда не удавалось сорванцам узнать что-нибудь в этом роде от самого монаха.
Список этот он носил свернутым в серебряной коробочке в своем капюшоне и ему приходилось вынимать его несметное число раз, чтоб добавить к нему новооткрытую легкомысленную особу или же чтоб просмотреть уже имеющиеся имена, пересчитать их и обсудить, которая из их носительниц прежде всех на очереди.
Тогда, не теряя времени, он отправлялся в ней и полуспущенно и торопливо говорил ей: ‘Отдай мне завтрашнюю ночь и никому больше не обещай!’ Когда в назначенное время он входил в дом, то оставлял красавицу и удалялся в задний угол комнаты, падал на колени и всю ночь напролет громко н горячо молился за хозяйку дома. А с утренней зарей он покидал ее и настрого запрещал ей выдавать кому бы то ни было, что он у нее делал.
Так вел он себя долгое время н навлек на себя самую дурную славу. Между тем, как он втайне, в запертых комнатах блудниц, потрясал и трогал громовыми и пламенными словами и сладостным, горячим шепотом молитв не одну падшую, так что та раскаивалась и начинала вести благочестивую жизнь, он, казалось, делал все возможное, чтоб в глазах всего света прослыть порочным и грешным монахом, который с радостью окунулся в самый омут жизни и свое монашеское платье выставляет, как знамя, на всеобщий позор.
Бывал ли он под вечер, когда начинало темнеть, в обществе почтенных людей, он будто невзначай восклицал: ‘Ах, что я делаю! Чуть не забыл, что меня поджидает смуглая Дорис, маленькая моя приятельница. Ей-ей, нужно сейчас идти к ней, не то она станет дуться’.
Если его за то бранили, он кричал будто в сердцах: ‘Вы думаете, что я камень! Или вы воображаете, что Бог для монахов женщин не создал!’ Говорил ли кто-нибудь ему: ‘Отец, сбросьте лучше монашеское платье и женитесь, чтоб не было соблазна для других,’ он отвечал: ‘Пусть сердится, кому угодно, и бьется головой о стену. Мне кто судья?’
Все это он говорил шумно н с искусным притворством, как это делают те, которые дерзко н многословно защищают неправое дело.
И он шел туда и ссорился перед дверьми девиц с их любовниками, даже дрался с ними и раздавал не одну здоровенную пощечину, когда раздавались крики: ‘Долой монаха! Монах хочет соперничать с нами! Проваливай, лысая башка!’
Но он был так настойчив и навязчив, что в большинстве случаев оказывался победителем и незаметно проскальзывал в дверь.
Возвратившись на рассвете в свою келью, он бросался вид перед Матерью Божией, в честь и славу которой он совершал все эти подвиги и навлекал на себя осуждения всего света, и если ему удавалось вернуть заблудшую овцу и поместить ее в какой-нибудь монастырь, то ему казалось, что его заслуга перед Царицей Небесной больше, чем если бы он обратил тысячу язычников. Потому что ему особенно пришлось по душе такого рода мученичество: прослыть перед светом грязным развратником, меж тем как Пречистая Дева хорошо знает, что он еще никогда не коснулся женщины и что его опозоренную голову украшает невидимый венок из белых роз.
Однажды он проведал об одной особенно опасной особе, которая своей красотой и необыкновенностью причиняла много бед и даже вызывала кровопролитие, так как у ее двери стоял на страже благородный и суровый воин и убивал всякого, кто пускался с ним в спор. Виталий тотчас же решился сделать набег на это адское жилище и одержать над ним победу. Не успев даже занести имя грешницы в свой список, он пошел прямой дорогой в дом, про который шла дурная слава, и, действительно, натолкнулся у двери на солдата, который, одетый в пурпур, гордо шагал с кортиком в руке.
‘Посторонись, монашек’, — крикнул он презрительно благочестивому Виталию: — ‘как смеешь ты вертеться возле логовища льва. Пусть небо будет твое, нам же оставь землю’.
‘Небо и земля вместе со всем, что на ней есть’, — возразил Виталий, — ‘при надлежит Господу н Его веселым слугам! Убирайся, наряженный олух, и дай мне пройти, куда мне хочется’.
Гневно поднял воин рукоятку кортика, чтоб опустить его на голову монаха, но тот вытащил из-под платья ветку оливы — дерева мира, отпарировал удар и так крепко ударил по лбу забияку, что тот почти потерял сознание. После этого воинствующий клирик надавал ему еще столько зуботычин, что оглушенный солдат, проклиная его, дал тягу.
Таким образом, Виталий победоносно прошел в дом, где на узкой лестничке, держа лампу в руке, стояла та самая девица и прислушивалась к шуму и крику. Она была необыкновенно высокого роста и крепкого телосложения, с красивыми, крупными и упрямыми чертами лица, вокруг которого развевались, как львиная грива, непокорные волны пышных рыжих волос.
Презрительно посмотрела она вниз на приближающегося Виталия и сказала: ‘Куда тебе надо?’ — ‘К тебе, голубка!’ — отвечал он: ‘разве ты никогда не слыхала о любвеобильном монахе Виталии, о веселом Виталии?’ Но она, заслонив лестницу мощной фигурой, грубо спросила его: ‘А деньги у тебя есть, монах?’ Сбитый с толку Виталий возразил ей: ‘Монахи никогда не имеют при себе денег’. — ‘Тогда убирайся своей дорогой,’ — крикнула она,— ‘Не то я велю вытолкать тебя пылающими головнями’.
Крайне озадаченный Виталий, почесал за ухом, такого случая он не предвидел, несчастные создания, которых он до сих пор обращал, не думали, разумеется, потом о греховном заработке, а необращенные удовлетворялись тем, что ругательски ругали его за отнятое у них драгоценное время. Здесь же он не мог даже пробраться внутрь, чтоб начать свое богоугодное дело, а меж тем его так и подмывало укротить как раз эту ярко-рыжую дочь сатаны, ибо высокие, красивые люди обыкновенно вводят в заблуждение, и им приписывают большую человеческую ценность, чем они имеют на самом деле.
Он стал смущенно обыскивать свое платье и нащупал рукой свою серебряную коробочку, которая была украшена довольно ценным аметистом. ‘У меня ничего нет, кроме этого’, — сказал он: ‘бери коробочку, но зато впусти меня к себе!’ Она взяла коробочку, тщательно осмотрела ее и позволила ему войти. Достигнув, ее спальни, он на нее и не оглянулся, а стал по своему обыкновению, на колени в углу и принялся громко молиться.
Гетера, подумав, что он, как духовное лицо, по привычке хочет и свои мирские дела начать молитвой, подняла необузданный хохот, присела на постель, чтобы наблюдать за ним, так как его поведение ее в высшей степени потешало. Но когда молитв не видно было конца, и это начало ей надоедать, она бесстыдно обнажила свои плечи, подошла к нему, обняла его своими сильными, белыми руками и так крепко признала благочестивого Виталия с его остриженной и тонзурованной головой к своей груди, что тот чуть не задохся и начал фыркать, будто попал в адский огонь. Однако, это длилось не долго: как молодая лошадь в кузнице, стал он брыкаться, пока совсем не освободился из адских объятий. Потом он взял длинную веревку, которой был подпоясан, схватил женщину и связал ей руки на спине, чтоб она его больше не беспокоила. Но ему пришлось долго бороться с ней, пока не удалось ее скрутить, он принужден был связать ей даже и ноги и тогда, наконец, швырнул одним мощным движением весь тюк на постель. Покончив с этим делом, он опять направился в свой угол и продолжал молиться, как ни в чем не бывало.
Скованная львица вначале гневно и беспокойно металась, старалась освободиться и посылала ему тысячи проклятий, но монах не переставал молиться, проповедовать и увещевать. Мало-помалу она сделалась спокойней, и к утру послышалась вздохи, а за ними как будто сокрушённые всхлипывания. Короче говоря, когда взошло солнце, она, освобожденная от уз, лежала у ног монаха, как Магдалина, и смочила край его одежды слезами. Исполненный достоинства радостно гладил ее Виталий по голове и обещал, когда наступит ночь, прийти опять и сообщить ей, в каком монастыре он нашел для нее келью. После того он ушел, но не забыл настрого приказать ей, чтоб она покамест ни перед кем не проговаривалась о своем обративши и, что важней всего, чтоб она каждому, кто ее спросит, рассказывала, что он превесело провел с ней время.
Каков же был его испуг, когда, явившись в назначенное время, он нашел дверь запертой и увидел, что девица во всем своем великолепии, опять разряженная, смотрит из окна.
‘Чего тебе надо, монах?’ — крикнула она вниз, а он, полный удивления, ответил ей вполголоса:
‘Что все это значит, моя овечка? Сбрось всю эту греховную мишуру н впусти меня, чтоб я подготовил тебя к покаянию’.—‘Ты хочешь зайти ко мне, развратный монах?’—спросила она, улыбаясь, как будто она его не поняла: ‘А есть ли у тебя деньги или ценные вещи?’ Разинув рот от удивления, Виталий глядел вверх, потом он с отчаяния принялся трясти дверь, но дверь была и оставалась запертой, а женщина в окне исчезла.
Смех и проклятия прохожих заставили развращенного и бесстыдного в глазах у всех монаха покинуть, наконец, злополучный дом, но все думы и помыслы его были направлены к тому, чтоб снова пробраться туда и побороть, не разбираясь в средствах, нечистого, который сидел в этой бабе.
Весь во власти этих мыслей, направился он в церковь, где, вместо того, чтоб молиться, размышлял, какими средствами и путями он мог бы подучить доступ к надшей. Вдруг взгляд его упал на ящик, где хранились пожертвованные добрыми людьми деньги, и, как только церковь, в которой стало уже темно, опустела, он вскрыл этот ящик ударом крепкого кулака, высыпал его содержимое, состоявшее из множества мелких серебряных монет, в приподнятый подрясник и поспешил скорей, чем это сделал бы влюбленный, к жилищу грешницы.
Какой-то изящный щеголь собирался как раз проскользнуть в ее дверь, но Виталий схватил его сзади за благоухающие локоны, швырнул на улицу и, вскочив в дом, захлопнул дверь перед носом щеголя. Таким образом, через несколько мгновений он опять стоял перед нечестивой особой, которая окинула его сверкающим гневным взором, потому что он явился вместо ожидаемого ею франта. Виталий же торопливо высыпал на стол украденные деньги и спросил: ‘Достаточно ли тебе такой платы за ночь?’ Молча, но тщательно сосчитала она деньги’ — сказала: ‘достаточно’, и отложила их в сторону.
И вот в столь необычном положении стояли они опять друг против друга. Закусывая губы от смеха, она смотрела прямо перед собой, будто все это ее и не касалось, а монах бросал на нее пытливые и в то же время горестные взгляды и не знал, с какой стороны приступиться, чтоб потребовать у нее объяснений. Но когда она перешла к соблазнительным жестам и собралась запустить руку в его блестящую, черную бороду, то накопившаяся в душе монаха гроза мощно разразилась: в гневе ударил он ее по руке и с такой силой швырнул на кровать, что та задрожала, придавил коленями и, крепко держа ее за руки, принялся, не тронутый ее прелестями, отчитывать ее с таким рвением, что ее упорство, казалось, стало смягчаться.
Она перестала сопротивляться и больше не старалась освободиться, частые слезы потекли на ее красивым, крупным чертам, и, когда усердный слуга Божий отпустил ее па волю и стал во весь рост перед греховным ложем, то рослая женщина лежала на нем распростертая, с усталыми членами, словно разбитая раскаяньем и горечью, всхлипывая и обращая к нему затуманенные глаза, будто удивленная этим обращением с нею.
Тогда буря его красноречивого гнева превратилась в мягкую растроганность и искреннее сострадание, он превознес в душе свою Небесную Защитницу, в честь которой ему удалась эта труднейшая из его побед, и его речь потекла теперь, примирительная и утешительная, как нежное дуновение весны над сломанным льдом ее сердца.
Довольный гораздо более, чем если бы он насладился самым сладким счастьем, он поспешил оттуда, по не для того, чтоб соснуть часок на своем твердом ложе, а чтоб помолиться Святой Деве о бедной кающейся душе, пока не взойдет высоко солнце, потому что он дал обет не сомкнуть глаз, пока заблудшая овца не будет в безопасности под защитой монастырских стен. Как только забрезжило утро, он опять отправился к ее дому, но увидел, что одновременно, с другого конца улицы, приближается свирепый воин, который после ночного кутежа, полупьяный, решил, наконец, опять овладеть гетерой.
Виталий был ближе его к нечестивым дверям и, чтобы раньше войти, проворно подскочил к ним, тогда воин метнул ему вслед кортик, который, едва не задев голову монаха, застрял в дверях, так что рукоятка его задрожала. Но еще раньше, чем она перестала дрожать, монах со всей силы вытащил кортик из дерева, повернулся к подскочившему с мечом в руках разъяренному солдату и с быстротой молнии пронзил ему кортиком грудь. Солдат упал замертво, и почти в тот самый миг Виталий был арестован, связан и отведен в тюрьму отрядом солдат, которые шли с ночного поста и были свидетелями случившегося.
С неподдельной грустью оглянулся Виталий на домик, где ему не удалось закончить доброго дела, стражники же решили, что он лишь печалится о своей несчастной звезде, которая не позволила ему исполнить грешного намерения, и угощали мнимо неисправимого монаха пинками и ругательствами, пока, наконец, не заключили эго в тюрьму.
Много дней пришлось ему просидеть там и неоднократно призывали его к судье, но в конце концов его отпустили, не подвергая наказанию, так как он убил человека из самозащиты. Тем не менее, он вышел из тюрьмы убийцей, и все были того мнения, что пора, лишить его духовного сана. Епископ Иоанн, который стоял тогда во главе церкви в Александрии, должно быть догадывался об истинном положении вещей или таил какой-нибудь особый план, ибо отказывался изгнать ославленного монаха и приказал до поры до времени предоставить ему свободу на столь своеобразном пути.
Этот путь привел его без задержки к обращенной грешнице, которая тем временем успела опять совратиться и не впустила к себе испуганного и огорчённого Виталия, прежде чем он не похитил где-то ценный предмет и не принес его ей. Она покаялась и обратилась в третий раз и потом таким же способом в четвертый и пятый раз, так как она решила, что для нее эти обращения выгоднее всего. Да сверх того нечистая сила, таящаяся в ней, испытывала адское удовольствие все новыми уловками и ухватками дурачить бедного монаха.
Виталий стал теперь воистину мучеником в душе, чем больше она его обманывала, тем менее делалось для него возможным отказаться от этой задачи, ему представлялось, что именно от исправления этой грешницы зависит его собственное спасение. Он стал теперь убийцей, святотатцем и вором, но он скорей дал бы отсечь себе руку, чем уступил бы малейшую долю своей славы развратника н, когда ему, наконец, становилось все тяжелей носить все эго на сердце, он тем усердней старался легкомысленными разговорами поддержать перед светом свою дурную славу. Ведь этот вид мученичества он раз навсегда избрал своей специальностью. Однако от такого образа жизни он похудел и побледнел и стал бродить, как тень, но смеяться все-таки не переставал.
Напротив дома, где ему пришлось перенести столько испытаний, жил богатый греческий купец с единственной дочерью, по имени Иола которая пользовалась полной свободой и потому сама не знала, как ей убить длинный день. Ее отец, удалившись на покой, изучал Платона, а когда утомлялся, то писал изящные ксении на античных камнях с резьбой. У него их было уже множество, и он все продолжал их собирать. Иола, наоборот, не находила применения избытку душевных сил и, когда отставляла лютню, то через всякую щелку устремляла беспокойные взоры на небо и в даль.
Случайно она проведала о приключениях монаха на этой улице и узнала о всем, что касалось распутного клирика. Пугливо и робко разглядывала она его из своей верной засады, и ей почему-то стало досадно, что он так строен и мужествен. Когда же она узнала от одной из своих рабынь, которая была в хороших отношениях с рабыней коварной блудницы, как та обманывает Виталия и как на самом деле все дело обстояло, то ее изумление не знало предела и, далекая от того, чтоб преклониться перед такого рода мученичеством, она пришла в непонятную и странную ярость, сочтя такой род святости оскорбительным для прекрасного пола. Она отдалась на время мечтам и раздумью и становилась все недовольней и недовольней, но наряду с этим ее сочувствие монаху все увеличивалось и шло в разрез ее гневу.
Наконец, она пришла к заключению, что Святой Деве Марии не хватает сообразительности, чтоб направить заблудшего монаха по подобающему ему пути, и решила взяться за это дело сама, не подозревая, что она сама только бессознательное орудие вмешавшейся, наконец, в судьбу монаха Небесной Царицы. Тотчас же отправилась она к своему отцу, стала горько жаловаться на неприличное соседство блудницы и умоляла его во что бы то ни стало немедленно удалить ее, не жалея для этого денег.
Старик, по ее указанию, сейчас же отправился к этой особе и предложил ей известную сумму денег за ее домик, если она его немедленно оставит и совсем покинет этот околоток. Той ничего лучшего и не надо было, и еще в тот самый полдень она исчезла из этой местности, а старик, забыв обо всем, опять сидел за своим Платоном.
Тем больше усердия проявила Иола, отдав приказание вынести из домика дочиста все, что могло бы напомнить прежнюю его хозяйку, и, когда домик был прибран, она приказала курить в нем тонкими благовониями, так что изо всех окон заструились благоуханные облака дыма.
Тогда она велела перенести в пустую комнату только ковер, розовый куст и лампу и, когда ее отец, который ложился с солнцем, уснул, она сама пошла туда, украсив голову венком из роз, и села одна одинешенька на, разостланный ковер в то время, как двое надежных старых слуг охраняли входную дверь.
Слуги эти отгоняли всяких ночных гуляк, но, как только заметили приближающегося Виталия, скрылись и дали ему беспрепятственно войти в открытую дверь. С тяжелыми вздохами поднялся он по лестнице в страхе быть опять одураченным и вместе с тем с надеждой, что эта тварь, которая препятствует ему спасти столько других душ, наконец, раскается, и он освободится от непосильного бремени. Но какова было его удивление, когда он, войдя в комнату, увидел, что она очищена от суетной обстановки дикой рыжей львицы, и вместо нее нашел сидящую на ковре рядом с розовым кустом грациозную, нежную фигурку.
‘Где та несчастная, что жила здесь?’ — воскликнул он, удивленно озираясь вокруг и остановив взор на миловидной девушке, которая сидела перед ним.
‘Она удалилась в пустыню’, — ответвила Иола, не подымая глаз: ‘Там хочет она вести жизнь отшельницы и каяться, в это утро на нее нашло просветление, раскаяние сломило ее, как былинку, и совесть ее, наконец, заговорила. Она звала на помощь какого-то монаха Виталия, но дух, который вселился в нее, не позволял ей медлить, глупая женщина собрала наскоро свои пожитки, продала их и раздала деньги бедным, а затем, срезав волосы, пешком, во власянице, с посохом в руках пошла по дороге, ведущей в пустыню’.
‘Слава Тебе, Господи, и да будет благословенно милосердие Твоей Матери!’ — воскликнул Виталий, полный радостного умиления, сложив руки, как будто для молитвы, — с сердца его упал тяжелый камень. Но в то же время он пристальней посмотрел па девушку с веночком из роз на голове и сказал:
‘Почему ты говоришь ‘глупая’, и кто ты такая? Откуда ты пришла и что ты собираешься тут делать?’
Миловидная Иола еще больше потупила свои черные глаза, она наклонилась вперед и густо покраснела, потому что ей самой было стыдно ужасных слов, которые она собиралась произвести перед мужчиной.
‘Я’, — сказала она — ‘покинутая всеми сирота, без отца и матери. Этот ковер, лампа и розовый куст — все, что мне осталось от наследства, и с ними я тут поселилась, чтоб начать образ жизни, который бросила та, что жила тут до меня’.
‘Чтоб тебя!.. ‘ — крикнул монах и всплеснул руками. ‘Вот каково усердие черта! И этот безобидный зверек так просто об этом всем докладывает, как будто перед ней стоит не сам Виталий. Ну, котик мой, чем собираешься ты быть? Ну, повтори еще разок!’
‘Я хочу посвятить себя служению любви и услаждать жизнь мужчинам, пока цветет этот розан’, — сказала она и кивнула в сторону куста. Однако ей стоило большого усилия произнести эти слова, и она так при этом съежилась, что, казалось, готова была провалиться сквозь землю, этот вполне естественный стыд помог плутовке, убедить монаха, что он имеет дело с невинным ребенком, который лишь потому, что одержим бесом, собирается очертя голову броситься в бездну порока. Виталий погладил себя по бороде, довольный, что хоть раз явился вовремя на место, и, чтоб продлить наслаждение, медленно и насмешливо продолжал:
‘А потом что, моя голубка?’
‘Потом моя грешная душа попадет в ад, где обитает прекрасная госпожа Венера, а может быть, если только я найду хорошего проповедника, то попозже пойду в монастырь и наложу на себя покаяние’.
‘Хорошо, час от часу не легче’, — воскликнул он, — ‘да это ведь настоящий военный план и вовсе не скверно задуманный. Но только что касается проповедника, то он уже тут, он стоит перед тобой, черноглазая маленькая грешница, годная на адское жаркое. И монастырь тоже для тебя готов, точно мышеловка, только ты прогуляешься туда, не успев согрешить, слышишь?! Не успев согрешить, если не считать твоего прекрасного намерения, которого самого по себе вполне достаточно: раскаяние за один этот грех всю жизнь будет грызть тебя, как собака гложет кость, — и это будет тебе весьма полезно. Если бы не то, маленькая ведьма, то ты была бы слишком уморительной и забавной для настоящей кающейся грешницы. Но теперь, — продолжал он серьезным тоном — прежде всего долой розы с головы и слушай внимательно!’
‘Нет’, — сказала Иола немного смелей, — ‘раньше я хочу послушать, а потом посмотрю, сниму ли я розы или нет. Раз я уже преодолела женскую стыдливость, то недостаточно будет слов, чтоб удержать меня от греха, пока я не познаю его на деле, а без греха не может быть и раскаяния, — это ты должен иметь в виду раньше, чем ты примешься за дело! Но все-таки я готова тебя послушать’.
Виталий начал самую красноречивую проповедь, какую когда-либо держал. Девушка слушала его внимательно, и ее миловидность оказывала немалое влияние на выбор его слов, незаметно для него самого, красота и изящество существа, которое предстояло обратить, вызывали сами собой особенное красноречие. Но так как она ни на миг серьезно не думала того, что она с такой развязностью про себя наговорила, то и речь монаха не могла произвести на нее потрясающего впечатления, милая усмешка играла вокруг ее рта.
И, когда он окончил и в ожидании ее ответа вытер пот со лба, Иола сказала: ‘Я только наполовину растрогана твоими словами и не могу решиться отказаться от своего намерения, уж слишком мне любопытно узнать, как живется в удовольствии и грехе!’
Виталий так и окаменел и не мог произнести ни слова: в первый раз он так попал впросак со своим искусством обращать грешников. Вздыхая и раздумывая, ходил он взад и вперед по комнате и потом опять посмотрел на миленькую кандидатку в ад. Чертовское наваждение, казалось, таинственным образом слилось тут с обаянием невинности, чтобы противостоять ему, но тем жарче становилось его стремление к победе.
‘Я не тронусь с места’, — воскликнул он, наконец: ‘пока ты не покаешься, хотя бы мне пришлось провести тут три дня и три ночи’.
‘Мое упрямство от этого только возросло бы’, — ответила Иола: ‘однако я оставлю себе время для размышления и завтра ночью буду опять готова слушать твои речи. Теперь скоро наступит день, ступай своей дорогой, но я тебе обещаю ничего не предпринимать и оставаться в теперешнем положении, а ты зато должен мне обещать нигде не упоминать обо мне и пробраться сюда опять только темной ночью’.
‘Пусть будет так!’, — воскликнул Виталий и сейчас же удалился, а Иола поспешно прокралась обратно в отцовский дом.
Она прилегла лишь на несколько часов и с нетерпением ждала вечера, потому что монах, которого она так близко видела этой ночью, понравился ей еще больше, чем раньше издалека. Она увидала теперь, что его глаза полны восторга и огня, и что его движения решительны, несмотря на духовное облачение. И когда она вспомнила к тому же его самопожертвование и выдержку на раз избранном пути, то она невольно пожелала, чтоб этими качествами он принес пользу и удовольствие ей, а именно как влюбленный в нее и верный супруг. С этих пор ее задачей было превратить доблестного мученика в еще лучшего супруга.
С наступлением ночи Виталий опять очутился в назначенное время на ее ковре и с неослабным усердием возобновил свои попечения о ее добродетели. Ему приходилось все стоять на ногах, за исключением того времени, когда он становился на колени для молитвы. Иола, наоборот, расположилась очень удобно, она вытянулась во весь рост на ковре, закинула руки за голову и не сводила полузакрытых глаз с монаха, который стоял перед ней и проповедовал. Несколько раз она закрывала глаза, будто ее одолевала дремота, и, как только Виталий это замечал, он толкал ее, чтобы разбудить, ногой. Но эта суровая мера на деле выходила гораздо мягче, чем он сам хотел: стоило ноге его приблизиться к стройному телу девушки, как она сама собой становилась легче и только чуть-чуть дотрагивалась до ее нежных ребрышек, но тем не менее какое-то совсем особенное ощущение охватывало всего длинного монаха, ощущение, которого он не знал при прикосновении к бесчисленным красивым грешницам, с которыми он имел дело до сих пор.
Иола к утру все чаще стала клевать носом, и Виталий, наконец, раздраженно воскликнул: ‘Дитя, ты меня не слушаешь, тебя никак не разбудишь, ты видно закоснела в лености’.
‘Вовсе нет,’ — скачала она, открывая вдруг глаза, и лицо ее осветилось прелестной улыбкой, словно на нем уже отразился наступающий день. ‘Я внимательно прислушивалась к твоим словам и теперь ненавижу этот безобразный грех, он сделался мне еще ненавистней тем, что так возмущает тебя, милый монах: теперь ничто мне больше не может нравиться, если оно не нравится тебе’.
‘В самом деле?’ — воскликнул он, полный радости: ‘значит я все-таки добился своего. Теперь лучше тотчас же иди в монастырь, чтоб мы могли быть спокойны насчет тебя. Будем на этот раз ковать железо, пока оно горячо!’
‘Ты меня не так понял’, — ответили Иола и, краснея, опять опустила глаза к земле: — ‘я в тебя влюбилась и нежное чувство к тебе овладело мной’.
Словно чья-то рука сжала сердце Виталия, но он не почувствовал при этом боли. Он открыл глаза и рот от изумления и стоял, как вкопанный.
Иола же продолжала, еще сильней покраснев, и сказала тихо и кротко: ‘Теперь ты должен выгнать и эту блажь из моей головы, чтоб совсем освободить меня от зла, и я надеюсь, что это тебе удастся’.
Виталий, не говоря ни слова, отвернулся и убежал домой. Было серебристо-серое утро, и он бежал без оглядки вместо того, чтоб вернуться в свою келью, и раздумывал, оставить ли эту подозрительную молодую особу на произвол судьбы, или попытаться изгнать из нее и эту последнюю причуду, которая в его глазах была самой предосудительной из всех и не совсем безопасной для него самого. Но при одной мысли, что для него нечто подобное может быть опасным, он покраснел от стыда и злости, однако сейчас же ему пришло в голову, что черт мог расставить ему сети, а если это действительно так, то лучше вовремя от них бежать.
Но бежать с поля сражения перед таким легким, как пух, бесовским наваждением? А если бедное созданьице ничего плохого не думало, и если в самом деле можно несколькими резкими и сильными словами выбить у нее из головы и эту последнюю, столь неприличную, фантазию. Одним словом, Виталий не мог прийти ни к какому решению, главным образом потому, что безотчетное волнение, поднявшееся со дна его сердца, уже начало приводить в колебание утлую ладью его рассудка.
В удрученном состоянии прокрался он в маленький Божий храм, где незадолго до того установки античную мраморную статую Юноны с золотым сиянием вокруг головы, как будто бы это была Святая Дева Мария, чтобы не пропало даром прекрасное произведение искусства. Он бросился ниц перед этой Марией, поведал ей с глубокой искренностью все свои сомнения и просил свою Покровительницу дать ему знамение. Если она кивнет головой, то он возьмется довести обращение до конца, если же покачает ею, то он откажется от него совсем.
Однако статуя оставила его в жестокой неизвестности и не сделала ни того, ни другого: ни кивнула, ни покачала головой. Только, когда красноватый отблеск несущихся мило утренних облаков скользнул по мрамору, лик статуи, казалось, озарился восхитительной улыбкой, потому ли, что откликнулась старая богиня, покровительница супружеской любви и верности, потому ли, что Небесная Царица не могли не смеяться над затруднительным положением своего верного слуги, — неизвестно: ведь, в конце концов обе они были женщины, а женщины всегда рады посмеяться, когда в воздухе пахнет любовным приключением. Но Виталию от этого легче не сделалось, напротив, вся эта красота привела его в еще большее смущение, да к тому, как это ни странно, ему казалось, что статуи становится похожей на краснеющую Иолу, которая просит выбить у нее из головы любовь к нему.
Как раз в это время прохаживался под кипарисами своего сада отец Иолы. Он приобрел несколько очень красивых камней и поднялся так рано, чтоб полюбоваться их резьбой. С восторгом осматривал он камни, заставляя их играть в лучах восходящего солнца. Там на темном, как ночь, аметисте богиня луны неслась в колеснице по небу, не подозревая, что амур вскочил на запятки, а сонмы порхающих амурчиков кричали ей по-гречески: ‘Кто-то сидит на запятках’. На великолепном ониксе была изображена Минерва, она в раздумье забыла весь окружающий мир, ни амур, которого она держала на коленях, усердно полировал ее панцирь, чтоб глядеться в него, как в зеркало.
На одном сердолике, наконец, амур, как саламандра, барахтался в огне Весты, приводя охраняющую его весталку в смущение и ужас.
Эти сцены вдохновили старика на несколько дистихов, и он как раз раздумывал, с какого бы камня начать, когда через сад прошла его дочка Иола, бледная от бессонной ночи. Озабоченный и удивленный, он окликнул, ее и спросил, что нарушило ее ночной покой. Но прежде чем она успела ответить, он показал ей свои драгоценные камни и объяснил, что каждый из них означает.
Глубоко вздохнула она в ответ и произнесший ‘Ах, когда все высшие силы, само целомудрие, вера н мудрость не могут уберечься от любви, как мне бедному, слабому созданию, оградить себя от нее’.
Эти слова немало удивили старого господина. ‘Что я слышу!’ — сказал он. — ‘Неужели в тебя , попала стрела всесильного Эроса?’
‘Она меня пронзила’, — ответила она,— ‘и если я в течение суток не буду обладать человеком, которого я люблю, то я непременно умру!’
Хотя отец и привык соглашаться со всем, чего она хотела, все же на этот раз ее торопливость показалась ему преувеличенной, и он посоветовал ей запастись спокойствием и благоразумием. В благоразумии однако у нее недостатка не было, и она пустила его в ход так удачно, что старик воскликнул: ‘Так значит, мне придется выполнить самую жалкую из отцовских обязанностей, броситься вдогонку за твоим избранником, за будущим муженьком, и, притащив его за полы к лучшему из моих сокровищ, еще умолять, чтоб он удостоил принять его. Вот хорошенькая женщина, сударь мой, пожалуйста, не побрезгай! Хоть я охотней дал бы тебе пару пощечин, но моя дочка грозит умереть от любви, и я должен быть вежлив. Итак, сделай милость, скушай, ради Бога, пирожок, который сам тебе лезет в рот. Он испечен на славу и так и растает у тебя во рту!’
‘От всего этого мы избавлены’, — сказала Иола, — ‘если ты только позволишь, то я надеюсь добиться того, чтоб он сам явился и вопросил у тебя моей руки’.
‘Но я его совсем не знаю. А что, если он окажется потом негодяем и бездельником?’
‘Тогда мы его со срамом выгоним. Но он святой человек!’
‘Ну, так уходи и оставь меня наедине с музами!’ — сказал добрый старик.
Когда наступил вечерь, Иола опять отправилась в тот домик, а за нею вслед пришел Виталий быстрее, чем ночь за сумерками. Но в таком настроении он еще никогда сюда не приходил. Сердце у него громко стучало, и тут только он почувствовал, каково вновь встретиться с женщиной, в руках которой оказался такой козырь. По лестнице поднялся уж не тот Виталий, который утром спустился по ней, хотя он сам этого не сознавал. Злополучный печальник о падших и распутных монах не знал даже разницы между улыбкой блудницы и честной женщины.
Однако он все-таки пришел сюда с неизменным и честным намерением — выбить из головы маленького чудовища всякие праздные мысли: но теперь он уже начал подумывать о том, что следовало бы, после удачи в этом предприятии, сделать перерыв в своей мученической деятельности, так как она начинала его не на шутку утомлять.
Но так уже было суждено, чтоб в этом проклятом доме встречали его одна за другой новые неожиданности. Когда он вошел в комнату, то нашел ее богато и изящно обставленной и снабженной всеми предметами домашнего обихода. Нежно вкрадчивый аромат цветов наполнял воздух и невольно располагал к изысканной светскости. На ложе, обтянутом гладко, без одной морщинки, белоснежным шелком, сидела роскошно одетая Иола, погруженная в сладостную, задумчивую меланхолию и похожая на замечтавшегося ангела. Под красиво ниспадающими складками ее платья высоко поднималась и опускалась ее грудь, словно буря бушевала в бокале молока, руки, положенные одна на другую, сверкали своей белизной, но ее прелести казались такими законными и благословенными, что обычное красноречие Виталия на этот раз застряло у него в горле.
‘Ты удивлен, прекрасный монах’, — начала Иола, — ‘при виде всей этой роскоши. Знай, что я хочу так проститься со светом и вместе е тем отделаться от склонности, которую, к сожалению, не могу не питать к тебе. Ты должен по мере сил помочь мне в этом, но только по способу, который я сама придумала, и сделать все то, чего я от тебя потребую. Видишь ли, когда ты говоришь со мной в этом платье и в качестве духовного лица, то мне кажется, что ты повторяешь все то же. Речи монаха не могут меня убедить, потому что я принадлежу миру. Я не могу быть исцелена от любви монахом, потому что он ее не испытал и сам хорошенько не знает, о чем говорит. И потому, если для тебя действительно важно вернуть мне душевный покой и обратить мои взоры к небу, то пойди в ту комнату, где приготовлены уже для тебя светские одежды. Надень их взамен подрясника, нарядись светским человеком, потом садись около меня и раздели со мною скромный ужин. Вот тогда в мирской обстановке пусти в ход всю твою находчивость и ум, чтоб оттолкнуть меня от себя и вернуть меня в лоно Бога’.
Виталий ничего на это не ответил и на минутку призадумался, но потом он решил покончить со всеми трудностями разом и принять своенравное предложение Иолы, чтоб изгнать дьявола мирской суеты его собственным оружием.
И вот он направился в смежную комнату, где несколько слуг ждали его с великолепными одеждами из льна и пурпура. Когда он их надел, он будто вырос на целую голову, и с благородной горделивой осанкой подошел к Иоле, которая не отрывала от него глаз и радостно хлопала в ладоши.
Тут произошло настоящее чудо. Монах странным образом преобразился. Не успел он усесться в своем светском наряде подле прелестной женщины, как воспоминания о прошлом словно рукой сняло, и он совершенно забыл о первоначальном намерении. Вместо того, чтоб выговорить хоть одно слово, он жадно прислушивался к словам Иолы, которая взяла его за руку и рассказала ему всю истину, а именно, кто она такая, где живет, и что ее самым горячим желанием было бы, чтоб он оставил свой своеобразный подвиг жизни, попросил бы ее руки у отца и сделался бы хорошим и Богу угодным супругом. Она говорила в самых милых выражениях еще много чудесных вещей о счастливой и добродетельной любви и кончила со вздохом, что она сама видит, как напрасно ее томление и что теперь его очередь постараться разубедить ее во всем этом, но не раньше, чем он достаточно подкрепится едой и напитками.
Тут по ее знаку слуги поставили на стол кубки и корзиночку с печеньем н фруктами. Иола разбавила притихшему Виталию чашу вина и угощала его с такой любовью, что он почувствовал себя, как дома. Ему припомнились его детские годы, когда его, крошечного мальчика, еще кормила е нежностью мать. Он ел и пил и, когда кончил, то вдруг почувствовал потребность отдохнуть, наконец, после долгих и тяжких трудов. И вот, наш Виталий, склонив голову в сторону, где сидела Иола, заснул и проспал до восхода солнца.
Когда он проснулся, не было ни души, и кругом царила тишина. Мигом вскочил он и пришел в ужас при виде блестящих одежд, которые были на нем, сломя голову обежал он весь дом сверху донизу в поисках за своим подрясником, но от него не нашел и следа, пока не натолкнулся в маленьком дворике на кучку угля и золы, на которой лежал полусгоревший рукав его монашеской одежды. С полным правом пришел он к выводу, что подрясник был тут торжественно сожжен.
Тогда он стал осторожно выглядывать то в то, то в другое отверстие на улицу и каждый раз отскакивал, когда кто-нибудь приближался к дому. Наконец, он бросился на покрытую шелком постель, растянулся на ней так удобно и лениво, будто никогда не лежал на твердом монашеском ложе, затем вскочил, привел платье в порядок, и, взволнованный, опять прокрался к выходной двери. Там он еще немножко помедлил, но потом вдруг широко распахнул дверь и с достоинством вышел на волю во всем своем блеске. Никто не узнал Виталия, все сочли его за знатного иностранца, который собирается провести в Александрии несколько веселых деньков.
А он шел прямо, не глядя ни вправо ни влево, иначе он увидал бы Иолу на вышке ее дома. Прямой дорогой пошел он к своему монастырю, где все монахи вместе с настоятелем только что порешили изгнать его из своей среды, потому что мера его грехов переполнилась, и он стал соблазном и позором для церкви. Когда же они еще увидали, что он приближается к ним в роскошном светском наряде, то дно из бочки их долготерпения было окончательно выбито: они принялись обливать его со всех сторон водой и гнать его крестами, метлами, вилками и кухонными ложками из монастыря.
Такого рода оскорбительное обращение в другое время было бы для него высочайшим наслаждением и триумфом его мученичества. Правда, и теперь он тоже смеялся про себя, но в несколько ином смысле. Он еще раз обошел стены города, предоставив своему красному плащу развеваться сколько угодно по ветру. Из-за сверкающего моря веял со Святой Земли чудесный ветерок, но мысли Виталия принимали все более и более светский характер, и незаметно для себя направил он шаги туда, где жила Иола, и исполнил ее желание.
Он сделался с тех пор в миру таким же превосходным и безукоризненным человеком и супругом, каким был в свое время мучеником, а церковь, когда узнала о настоящем положении вещей, была неутешна в потере такого святого и употребила все средства, чтоб вернуть беглеца в свое лоно. Но Иола не отпускала его и считала, что Виталию и у нее живется достаточно хорошо.
Источник текста: Семь легенд / Готтфрид Келлер, Пер. с нем. Т. Бернштейн и С. Клейнер. — Москва: ‘Польза’ В. Антик и Ко, 1911. — 104 с., 14 см. — (Универсальная библиотека, No 410). С. 62—86.