Корзиночка цветов святой Доротеи, Келлер Готфрид, Год: 1872 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 8 минут(ы)

Готфрид Келлер.
Корзиночка цветов святой Доротеи

Потерять друг друга таким образом,
значит верней друг друга найти.
Франциск Людовик Плозий.
(Духовное поучение, гл. 12).

На южном берегу Евксинского Понта, недалеко от устья реки Радикс, стоял римский загородный дом. Было ясное весеннее утро. Северо-восточный ветер доносился с Понта, и в садах было так свежо и прохладно, что язычники и тайно исповедующие христианство чувствовали себя так же хорошо, как листья, трепетавшие на деревьях.

В беседке у моря, скрытая от всего света, стояла молодая парочка, красивый молодой человек и нежная, хрупкая девушка. Она высоко подняла большую прекрасной резьбы чашу из прозрачного камня, чтоб юноше было удобней любоваться ею. Утреннее солнце чудесно пронизывало кубок насквозь, и красный отблеск его скрывал заливший лицо девушки румянец.

Это была дочь патриция, Доротея, руки которой настойчиво добивался наместник провинции Каппадокии, Фабриций. Но так как он был ревностный гонитель христиан, а родители Доротеи чувствовали влечение к новому миросозерцанию и усердно стремились воспринять его, то они противодействовали, насколько было возможно, настойчивым домогательствам могущественного инквизитора. Не то, чтоб они хотели вовлечь своих детей в религиозную борьбу или принести их сердца в жертву ради спасения души — на то они были слишком благородны и свободомыслящи. Они просто думали, что тот, кто мучает людей из-за религиозных убеждений, всегда бывает человеком бессердечным и неотзывчивым.

К этому доводу не приходилось прибегать самой Доротее: у нее было другое верное средство от ухаживания наместника, а именно, склонность к его личному секретарю, Теофилию, который теперь как раз стоял перед ней и со странным выражением липа смотрел на красивую чашу.

Теофилий был образованный и хороший человек, родом эллин, он выдвинулся, несмотря на тяжелые условия, и пользовался всеобщим уважением. Но горькая нужда в молодости оставила на нем отпечаток недоверчивости и скрытности и, довольствуясь тем, чем он был обязан только самому себе, он с трудом лишь допускал, чтоб кто-нибудь мог к нему хорошо отнестись по доброй воле. Он готов был жизнь отдать за юную Доротею, но уже то обстоятельство, что самый знатный человек в Каппадокии добивался ее руки, не позволяло ему надеяться на успех, а играть смешную роль рядом с этим господином — он бы ни за что на свете не согласился.

Тем не менее, Доротея стремилась достичь желанной цели и пока что по возможности чаще старалась видеться с ним. И так как он казался всегда спокойным и равнодушным, то страсть заставляла ее пускать в ход маленькие хитрости, и она старалась возбудить в нем ревность, притворяясь, что ее воображение занято наместником Фабрицием и что ее склонность по отношению к нему растет. Но бедный Теофилий совсем не понимал такого рода шуток, а если бы и понял их, то был бы слишком горд, чтоб показать свою ревность. Однако он постепенно все более увлекался и так потерял голову, что не мог скрыть своего чувства, но сейчас же брал себя в руки и замыкался в себе. Таким образом, нежной, влюбленной девушке не оставалось ничего другого, как пустить в ход немного сильное средство, чтобы при случае незаметно затянуть петлю.

По делам службы Теофилий находился в окрестностях Понта, и Доротея, зная это, последовала из Кесарии за своими родителями в их имение, чтоб провести там первые весенние дни. И вот, в это утро ей удалось привлечь его в беседку, употребив с трудом придуманный хитрый прием, так что все вышло отчасти случайно, отчасти преднамеренно, счастливая судьба и оказанная ему любезность, думала она, настроят его весело и доверчиво, так оно н вышло на самом деле.

Ей хотелось показать ему вазу, которую прислал ей из Трапезунда к именинам внимательный дядя. Ее лицо сияло чистой радостью от сознания, что любимый человек так близко и с глазу на глаз с ней, и от возможности показать ему прекрасный предмет, да и у него было тоже хорошо на душе: наконец-то взошло и для него солнце, и он не мог дольше препятствовать своему рту смеяться, и глазам радостно блестеть.

Но старики-родители позабыли упомянуть в своих молитвах наряду с лучезарным Эросом то завистливое божество, которое в решительные мгновения, когда счастье стоит уже на пороге, застилает глаза любящим пеленой и вкладывает в уста не те слова, что нужно.

Когда она доверчиво передала ему в руки чашу, и он спросил, кто ей ее подарил, веселая шаловливость толкнула ее на лукавый ответ: ‘Фабриций’, и при этом она была уверена, что он не может не понять этой шутки. Но она не умела придать своей радостно взволнованной улыбке оттенок насмешки над Фабрицием, который сделал бы шутку ясной, и Теофилий твердо поверил, что ее искренняя радость относилась лишь к подарку и тому, кто его сделал, и что он попусту попал впросак, вторгшись в круг уже замкнутый и для него недоступный. Безмолвный и смущенный опустил он глаза, задрожал и уронил наземь блестящий сосуд, который и разбился вдребезги.

На первых порах от испуга у Доротеи совершенно исчезла из памяти ее шутка, да и про Теофилия она немножко позабыла и, наклонившись к осколкам, не глядя на него, воскликнула: ‘Какой неловкий’. Таким образом, перемены в его лице она не заметила и не могла заподозрить, что произошло такое недоразумение.

Когда она снова выпрямилась и, быстро придя в себя, обратилась к нему, гордый Теофилий уже успел овладеть собой. Он обратил к ней мрачный и равнодушный взор, почти насмешливо попросил у нее извинения, обещая ей взамен разбитого другой сосуд, равный по ценности, поклонился и ушел из сада.

Побледневшая и грустная, смотрела Доротея вслед стройному юноше, который, удаляясь, крепче закутался в белую тогу н, будто в раздумья, склонил на бок курчавую черную голову.

Серебристые морские волны нежно и тихо плескались о мраморные ступени, все было спокойно вокруг, и Доротея почувствовала, что ее уловки потерпели полное крушение.

Вся в слезах проскользнула она в свою комнату, чтоб спрятать там подобранные черенки.

Много месяцев после этого они не видались. Теофилий немедленно вернулся в главный город провинции, а когда Доротея осенью возвратилась туда, он старательно избегал встречи с ней: уже одна возможность увидеть ее пугала и волновала его. И так рухнули все их радужные надежды.

Само собой понятно, что Доротея стала искать утешения в религии своих родителей, а те, как только это заметили, не замедлили укрепить ее в этом начинании и посвятить ее в исповедание их веры.

Между тем показная любезность Доротеи к наместнику произвела, к несчастью, свое действие, и Фабриций с удвоенным рвением принялся снова домогаться ее руки, считая, что она сама дала ему на то право. Тем оскорбительней было для него, что Доротея не хотела больше глядеть на него, и что он, по-видимому, стал для нее ненавистней смерти.

Однако он не оставлял ее в покое, наоборот, навязчивость его скорей возрастала, он начал покушаться на свободу ее совести, вступая с ней в споры по поводу ее новой веры, и примешивал к нежным словам плохо скрытые угрозы.

Но Доротея открыто и бесстрашно призналась, что она христианка, и порвала сношения с ним, с этих пор он стал для нее бесплотной тенью.

Теофилий слыхал обо всем этом и знал, что славной девушке теперь нелегко живется. Больше всего удивила его весть, что она больше и слышать не хочет о проконсуле. Хотя он скорей придерживался старой веры, или относился к религиозным вопросам равнодушно, он все же не имел ничего против новой религии девушки и начал, полный участия, опять искать сближения с ней, чтоб иметь возможность самому. убедиться, как сложилась ее жизнь. Но повсюду, где бы она теперь ни была, она не говорила ни о чем другом, как, в самых нежных и полных сердечной тоски выражениях о каком-то Небесном Женихе, Которого она нашла, Который ждет ее в бессмертной красоте, чтоб прижать ее к Своей лучезарной груди и вручить ей розу вечной жизни, и тому подобное.

Этого языка он совсем не понимал, такие выражения огорчали и сердили его, наполняя его грудь странной, болезненной ревностью к неизвестному богу, который способен туманить рассудок слабой девушки. Ведь он мог понять и истолковать выражения покинутой им взволнованной до глубины души Доротеи только так, как это делала старая мифология. Ревность к неземному не могла оскорбить его гордости, а к женщине, которая хвалилась своей близостью к богам, он не мог питать сострадания. А меж тем лишь бесплодная любовь к нему вкладывала в ее уста такие речи, тогда как он сам изнемогал от страсти, которая, как жало, вонзилась в его сердце.

Такие отношения установились на короткое время, пока в их судьбу неожиданно не вмещался Фабриций. Под предлогом новых императорских указов о преследовании христиан, он приказал арестовать Доротею и ее родителей, причем дочь заключить в тюрьму отдельно и подвергнуть жестокому допросу относительно ее веры. Из любопытства он сам присутствовал при допросе и слыхал, как она громко поносила старых богов и провозглашала Христа, своего Небесного Жениха, как единого Владыку мира. Наместником овладела тогда бешеная ревность. Он решил погубить ее и приказал подвергнуть Доротею пытке с тем, чтоб в случае, если она будет упорствовать, казнить ее. После этого он ушел. Доротею положили на железную решетку, под которой огонь развели таким образом, что жар лишь постепенно увеличивался. Но нежному телу все-таки было больно. Несколько раз она глухо вскрикивала, ее прикованные к решетке члены содрогались, и слезы текли из ее глаз. Между тем Теофилий, который обыкновенно воздерживался от всякого участия в гонениях на христиан, узнал о случившемся и поспешил сюда в беспокойстве и страхе, забыв о собственной безопасности, он протиснулся сквозь глазеющую толпу и, услыхав тихие стоны самой Доротеи, вырвал у солдата меч и одним прыжком приблизился к ложу пыток.

‘Тебе больно, Доротея?’ — спросил он с горестной улыбкой, намереваясь перерезать ее узы. Но она ответила, вдруг ее чувствуя больше боли и полная величайшего блаженства: ‘Как может быть мне больно, Теофилий? Ведь я возлежу на розах моего Излюбленного Жениха! Знай же, сегодня моя свадьба с Ним’.

Милая шутливая улыбка мелькала на ее устах, и ее глаза глядели на него полные восторга. Неземное сияние, казалось, окружало ее и ложе, торжественная тишина распространилась вокруг. Теофилий опустил руку, отбросил меч и опять отошел пристыженный и смущенный, как в то утро в саду, у моря.

Вновь вспыхнуло пламя, Доротея застонала и стала молить о смерти. Ее желание исполнилось и ее повели на лобное место, чтоб там обезглавить.

Легкой поступью шла она вперед, а за ней двигалась бессмысленная и шутливая толпа. По дороге Доротея увидала Теофилия. Он стоял и не спускал с нее глаз. Их взгляды встретились, и Доротея остановилась на мгновение и сказала с очаровательной улыбкой: ‘О, Теофилий, если бы ты знал, как великолепны и прекрасны полные роз сады моего Господина, где я буду гулять через несколько мгновений, и как вкусны сладкие яблоки, которые там растут, ты после давал бы туда за мной!’

На это Теофилий возразил с горькой усмешкой: ‘Знаешь что, Доротея? Когда ты там будешь, пришли мне несколько роз и яблок на пробу!’

Ласково кивнула она ему головой и пошла своей дорогой.

Теофилий смотрел ей вслед, пока позолоченное заходящим солнцем облачко пыли, следовавшее за шествием, не исчезло вдали, и улица опустела и стихла. Тогда, покрыв голову тогой, он пошел к своему дому и поднялся нетвердыми шагами на башенку, откуда открывался вид на Аргейские горы и лобное место, расположенное на холмах у подножья их. Он ясно различал, как копошились там люди, и с тоской простер по тому направлению руки. И ему показалось, что в блеске солнечного заката он увидел, как сверкнул, опускаясь, топор, и он бросился на землю лицом вниз. В самом деле: в этот миг упала голова Доротеи.

Но недолго лежал он без движения, вдруг яркий блеск рассеял сумерки, ослепительный свет пробился сквозь пальцы Теофилия, к которым припало его лицо, и, как растопленное золото, проник в его закрытые глаза. В то же время воздух наполнился нежным благоуханием. Как будто охваченный еще незнакомой новой жизнью, молодой человек поднялся, необычайно красивый мальчик стоял перед ним в золотых кудрях, в осыпанной звездами одежде и с светящимися белыми голыми ножками, в таких же светящихся руках держал он корзиночку. Корзиночка была наполнена чудесными розами, подобных которым никто не видывал, и среди этих роз лежали три яблока, сорванные в раю.

С бесконечно добродушной и открытой детской улыбкой и все ж не без доли восхитительного плутовства сказало дитя: ‘Это тебе посылает Доротея!’ передало ему корзиночку в руки и, спросив еще: ‘Ты держишь ее?’ исчезло.

Корзиночка же осталась, и Теофилий действительно держал ее в руках, он увидал, что все три яблока слегка надкусаны двумя хорошенькими зубками, как это было в обычае у влюбленных доброго старого времени. Он медленно съел яблоки. Над ним горело звездное небо. Могучая тоска разлилась сладостным огнем по его жилам, прижимая к себе корзиночку и закрывая ее плащом, он сошел с крыши дома и поспешил по улицам ко дворцу наместника, который сидел за обедом и старался утопить охватившее его дикое озлобление в неразбавленном колхидском вине.

С блестящими глазами подошел к нему Теофилий, не открывая корзиночки, и воскликнул перед всеми присутствующими: ‘Я исповедую веру Доротеи, которую вы только что казнили, лишь эта вера истинна!’

‘Так ступай же и ты следом за ведьмой!’ — крикнул в ответ наместник, вскочив на ноги, весь во власти бешеного гнева и жгучей зависти, и приказал тотчас же обезглавить своего секретаря.

Так еще в тот же вечер навеки соединился Теофилий с Доротеей. Со спокойным взглядом блаженной встретила она его, как два голубя, разлученные бурей, и опять нашедшие друг друга, широкими кругами носятся над родиной, так витали они, вновь соединенные, рука об руку, торопливо, торопливо и без отдыха, над крайними кругами неба, свободные от земной тяжести, но все ж оставаясь неизменно самими собой. Потом они расстались, всё продолжая играть, и потеряли друг друга в необъятной бесконечности, каждый из них сознавал, где находится другой и о чем он думает, и охватывал сладостной любовью всякую тварь, и всё бытие. Потом они опять принимались искать друг друга с все возрастающим страстным желанием, не знающим ни страдания, ни нетерпенья, они находили друг друга и, вновь соединенные, неслись дальше или отдыхали, погруженные в самих себя, и созерцали все близкое и все далекое в бесконечном мире. Но однажды они, в сладком забытьи, слишком близко подошли к хрустальному дому Святой Троицы и зашли туда, там покинуло их сознание и они уснули, как близнецы под сердцем матери, и верно спят до сих пор, если не успели оттуда выбраться.

———————————————————-

Источник текста: Семь легенд / Готтфрид Келлер, Пер. с нем. Т. Бернштейн и С. Клейнер. — Москва: ‘Польза’ В. Антик и Ко, 1911. — 104 с., 14 см. — (Универсальная библиотека, No 410). С. 87—96.

Готфрид Келлер. Корзиночка цветов святой Доротеи

Читайте также:

Готфрид Келлер.
Корзиночка цветов святой Доротеи