СВЯТОЙ ТРИЛИСТВЕННИК
Святой трилиственник
(‘Во время крестовых походов…’)
Н. Реморова
Святой трилиственник, Вехтер Леонард, Год: 1798
Время на прочтение: 38 минут(ы)
Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем: В двадцати томах
Т. 10. Проза 1807—1811 гг. Кн. 2.
М.: Языки славянской культуры, 2014.
Во время крестовых походов, спустя несколько лет по завоевании Святого гроба Готфридом Бульоном1 жил в Германии рыцарь Венфрид, старый, скупой, угрюмый. Никогда веселость не заходила в его пустынный замок, никогда не оглашали его восклицания пиршества, уединение и вечное молчание в нем обитали. Дряхлый Венфрид год от году становился дряхлее, шатался от старости, лицо его беспрестанно покрывалось новыми морщинами, голова седела и наклонялась. Наконец время рассчитываться со смертью наступило. Рыцарь затрепетал, увидев перед собою ужасного косаря. Хотелось еще пожить на свете, еще любоваться на милые червонцы, но грозное страшилище было глухо к молитвам грешника, а набожные монахи редко посещали замок, ибо рыцарь Венфрид, щедрый на молитвы, был скуп на деньги! Нечего было делать, надлежало расстаться со светом, рыцарь уныло посмотрел на крепкие сундуки, окованные железом, охнул раза два и отдал Богу душу.
Его имение осталось трем дочерям в наследство. Две, рожденные от первого брака, были уже в летах, третья, которую прижил он с другою женою в старости, была еще очень молода и цвела, как роза. Скупость отца лишила их удовольствия супружества. Старшая, Гертруда, могла назваться живым изображением покойного: та же сухощавость, тот же крюком нос, впалые глаза и щеки, острая борода и на спине сутулость. Словом, редкая красавица! Но красота ее могла тронуть чувствительное сердце только с помощью порядочного приданого. Условие, которого родитель не подумал исполнить, и добрая Гертруда принуждена была довольствоваться состоянием целомудренного одиночества. По счастию, мужеский пол представлялся ей не с самой блестящей стороны своей: рыцарь Венфрид совсем не имел знакомых, никогда не позволял дочерям посещать турниров, а рыцарские слуги своим исчахлым и голодным видом скорее располагали к мыслям о ничтожестве, нежели к размножению бытия своего, иногда, но редко, нечто похожее на чувство пробуждалось в девственном сердце Гертруды, она старалась победить искушение лукавого и, наконец, очистившись благочестием, решилась всю жизнь свою посвятить посту и молитве. Такое богоугодное намерение привязало к ней родителя. Приятно было видеть отца и дочь, окруженных кучами червонцев, в сладком, восхитительном созерцании, забывших телесный мир, унижавший удовольствия пылкой юности: один — потому, что они стоили денег, другая — потому, что никогда их не испытала. Гертруда по праву старшинства была наставницею своих сестёр и каждый час твердила им о преимуществах девственной, безупречной жизни, сладостях уединения и прелестях духовного сообщения с Богом.
Бригитта, средняя, слушала с великим рассеянием проповеди Гертруды и забывала их в объятиях патера Феликса, толстого, рыжего, красноносого служителя Белиалова2 с лисьим взглядом, смирною наружностию, робкою поступью и черным предательским сердцем. Он один посещал Венфридов замок, успокаивал рыцаря, когда ему случалось увидеть страшный сон, и очень часто нарушал приятные сны Бригитты.
Аделина, младшая сестра, осталась пятнадцати лет по смерти Венфрида и имела такое же сходство с Гертрудой и Бригиттой, как майское светлое утро имеет с дождливою сентябрьской ночью. Один миннезингер, которому случилось видеть Аделину, когда она, раскрасневшись, бежала с кружкою к колодцу, чтобы напоить больную старушку, лежавшую при дороге, сравнивает в своих стихах цвет ее лица с белою лилией, озаренной розовым блистанием вечера, голубые чистые глаза со светлым ручьем, в который смотрится полный месяц, губы — с свежим соком вишни, которая сама собою от спелости разрывается, короче, добрый стихотворец, описав ее в минуту вдохновения, не сказал ничего лишнего и многое, может быть, выразил слабо. Гертруда, хотя от природы имела завистливое сердце, нередко засматривалась на миловидную Аделину, любила расчесывать гребнем и завивать в кудри ее светлорусые волосы, мягкие, как шелк, и называла ангелом Божиим, Бригитта очень часто целовала её горячие розовые щеки и берегла цветы, которые Аделина приносила ей с поля. Патер Феликс божился, что не видал ни одного образа Богоматери, подобного по красоте Аделине. Добродушие и невинность украшали ее, сияли на лице ее и в темных голубых глазах, осененных густыми ресницами. Нежный, благовонный цветок, который необходимо увянул бы в стенах пустынного замка Венфрида, и взоры нежного супруга никогда не насладились бы его красотою, когда бы старый отец очень кстати не вздумал кончить своей ничтожной и тягостной жизни.
Опустив в могилу родительские кости, сестры начали советоваться о том, что делать, какой род жизни выбрать. И Гертруда в присутствии патера Феликса сказала следующее Бригитте и Аделине:
— Милые сестры, все тленно, розы и лилии вянут, дни исчезают, осень и зима следуют за весной и летом. Бренность суть жребий человека, жизнь наша — обман и привидение, женская красота блистает минуту, и ложные удовольствия любви суть призрак един, мгновением уничтожаемый. Бойтесь опасной приманки сердца, бойтесь сего летучего огня, который заводит в болота и пропасти.
Бригитта и патер Феликс взглянули друг на друга, ясные взоры Аде-лины выражали спокойствие непорочности.
Гертруда. Мы, женщины, служим игрушкою властолюбия и суетной гордости мужчин: они почитают нас созданными для их забавы, ласкают в надежде поработить и мучают, имея во власти. Милые сестры, не должно ли нам стремиться избегнуть такой жестокой неволи. Дающий другим, беднеет сам. (Тут сморщилось важное лицо патера Феликса.) Грешный свет охотно занимает и редко платит. Но царь небесный всегда отдает сторицей. (Тут патер Феликс опять начал смотреть весело.) Блаженной памяти наш родитель оставил нам такое великое богатство для расточения! О нет! Беречь и умножить его — наша должность. Каким же средством, милые сестрицы? Посвятив себя Господу Богу. (Патер Феликс, кивнул головою, с улыбкой согласился.)
Гертруда продолжала:
— Я знаю, что ни одна из вас не захочет погубить души исканием удовольствий, которых сама церковь Божья не одобряет, грех иногда имеет приятную наружность, супружеские радости привлекательны на первый взгляд — но после! О, друзья мои, плач и скрежет зубов. Напротив, жизнь целомудренная и чистая приятна Богу, она венчается райским венцом, блистающим, как звезды небесные! Вожделенная награда! Милые сестры, хотите ли заслужить ее вместе со мною, хотите ли?
— Хочу, хочу, — воскликнула Бригитта, — супружество мне противно, и не надеюсь найти в нем никаких новых удовольствий, разве только одни новые печали. Не правда ли, патер Феликс?
Патер. Совершенная правда! Супружество — несчастие!
Гертруда. А ты, Аделина?
Аделина. Сестрица, я не знаю, что такое супружество.
Гертруда. Супружество — как бы тебе сказать — супружество есть неволя! Вообрази человека, брошенного в подземную тюрьму, темную, сырую, наполненную змеями, скорпионами, всякими гадами, которые сосут его кровь: вот состояние супруги.
Аделина. Боже мой, какой ужас! А целомудренная жизнь, которую вы так хвалите…
Гертруда. Странный вопрос!.. она — она —
Патер. Да она…
Аделина. Видали ли вы моих голубков, которые живут так дружно, беспрестанно друг друга целуют, трогают крылышками, вместе сидят, вместе свивают гнезда… не это ли называется целомудренность?
Патер. Бог с тобою, Аделина! Это супружество!
Аделина. Бедные голуби!
Гертруда. Я вижу, что ты совершенно еще ребенок рассудком. Лучше не думай ни о чем, слушай нас и патера Феликса, последуй нашему примеру и вместе с нами будь —
Патер. Монахиней.
Гертруда. Нет, просто отшельницею.
Бригитта. Прекрасная мысль, сестрица. Иногда и мне то же самое приходило в голову: беспрестанно беседовать с господом Богом! Какая жизнь, какое счастие! Вот истинная и верная дорога к Царству Небесному.
Гертруда. И ко святости на земле. Слушайте: в поместьях покойного батюшки у самого почти монастыря святой Урзулы, находятся три холма, очень близкие один от другого. На каждом построим по келье и часовне…
Патер. Святая Гертруда, Божия благодать говорит твоими устами.
Гертруда. Нет, преподобный отец. Я повторяю Ваши уроки, но выслушайте до конца смиренную свою ученицу. Мы поселяемся каждая в своем уединении, кельи затворим, или лучше сказать, шалаши, убежище от зноя и холода, бедный древесный мат — наша постеля, дубовый отрубок — подушка, малую часть нашего времени посвятим работе в саду, чтобы не умереть с голода, остальную — молитвам, божественному пению, сладким беседам с Господом Богом и его святыми угодниками. Белое полотно, веющее над часовней, будет знаком, что все благополучно в келье, что грешная сестра здорова, любит своих сестер и поминает в молитвах. Напротив, черное должно возвещать болезнь или несчастие. Сокровища, нам оставленные покойным родителем, положим на престол вашего храма, патер Феликс. И если по воле Божией переселимся в вечную жизнь, то братия вашего монастыря наследует наше имущество.
Патер Феликс благословил намерения смиренной Гертруды. В короткое время построены кельи и часовни. Монахи прославили затворниц. Со всех сторон бежали к ним богомольцы и паломники. Гертруда и Бригитта отпускали их с молитвою, добрая Аделина помогала страждущим, лечила больных, плакала с несчастными, давала деньги неимущим и всех утешала своим невинным, веселым взглядом. Скоро везде заговорили о чудесах Святого трилиственника — так называла Гертруда себя и сестер. И в самой схиме Гертруда была примером покаяния, мучила свое тело постом и дисциплиною, а небо беспрестанно жарко молила о святости и спасении. Бригитта следовала набожным увещаниям патера Феликса и была довольна. Аделина в непорочности сердца жила весело и беззаботно, смотрела за цветами, любовалась игрою своих голубков, иногда только в часы безмолвного, нечувствительно воцаряющегося вечера, когда в дыхании весеннего ветерка разливалось вокруг неё сладкое очарование, она вздыхала, вздыхала, и юная грудь стеснялась, и в ясных глазах показывалась меланхолическая томность. Приближалось время, в которое сердцу Аделины надлежало почувствовать любовь, любовь со всеми сладостями, со всеми волнениями и муками.
Не в дальнем расстоянии от келий был крепкий и славный замок Фельзек. Там жил прекрасный юноша, рыцарь Виллибальд, один из лучших и благороднейших людей того времени: мужество и ревность к вере увлекли его в Палестину вместе с рыцарем Германом Герсбруком, старым опытным воином и названным братом. Неверные испытали могущество его мышцы, но рыцарь Виллибальд, возвратясь в отечество, был уже не тот, что прежде: угрюмый и погруженный в меланхолическое сумасшествие любви, он бегал от людей и прятался в древних стенах неприступного замка Фельзека.
Вот, что случилось с ним в Иерусалиме. Город был уже взят, крестоносцы бегали по улицам. Кололи и грабили. Рыцарь Виллибальд без шлема, с изрубленным щитом, усталый до крайности, перескочил через низкий забор одного сада, желая отдохнуть под его тенью, вдруг слышит тихий, приятно-унылый голос женщины, идет и видит сарацинку, прекрасного ангела не более пятнадцати лет, совершенную невинность, в слезах, на коленях, молящую христианского Бога о жизни семерых ее братьев, которые скрывались в ближнем киоске3. Какое зрелище для человека, видевшего за минуту все ужасы сражения. Рыцарь стоял неподвижно, пораженный, растроганный. Невинность и миловидное лицо сарацинки, ее печаль, молитва, приятная гармония голоса, глаза, украшенные скорбию, прелестные руки, простертые к небу, волосы, разбросанные по плечам, гибкий стан, беспорядок одежды, юная, обнаженная грудь, которая быстро поднималась и опускалась, — всё вместе составляло совершенство девственной красоты, которая произвела глубокое впечатление на душе Виллибальда. ‘Я спасу твоих братьев’, — воскликнул он, показавшись из-за деревьев. Незнакомка вздрогнула, побледнела, сложила руки, наклонила свою прелестную голову и сказала:
— Христианин, убей меня, но пощади моих братьев.
— Скорее сам погибну.
— Ах, не обмани меня, — продолжала Зулика (имя сарацинки), упавши в восхищении на грудь Виллибальда, который покрыл поцелуями нежные щеки ее, орошенные слезами. — Ты добр, христианин, для чего не все иноземцы твои с тобою сходны?
Между тем братья Зулики увидели в саду крестоносца и бежали к нему с обнаженными саблями. Зулика остановила их. ‘Он ваш спаситель’, — сказала она, и рыцарь в знак уважения наклонил меч. В сию минуту множество бежавших христиан ворвалось в сад. Не внемля ни просьбам, ни угрозам Виллибальда, они, как исступленные, напали на сарацин, рыцарь защищал их мечом, рубил своих единоверцев, но превосходство числа победило, сарацины все побиты, и сам Виллибальд с глубокою раною на голове упал замертво на землю. Очувствовавшись, увидел он близ себя Зулику, окровавленную и мертвую. Милые глаза ее были тусклы, юная грудь неподвижна, единый легкий оттенок улыбки остался на устах, которые за несколько минут так трогательно молились. Бешенство овладело рыцарем. По счастию, Герсбрук находился в ту минуту при нем: он спас его жизнь и вылечил рану, но страшное воспоминание осталось в душе Виллибальда: образ Зулики его преследовал, он впал в глубокую меланхолию, беспрестанно задумывался, иногда приходил в бешеное исступление, часто заливался слезами и совершенно помутился в рассудке. Рыцарь Герман привез его в отечество, где в рощах замка Фельзека развел точно такой сад, в каком увидел и потерял Зулику. Там во всякое время под сумраком сеней скитался он, уединенный и мрачный, горемычная душа его находила сладкую пищу в тоске и воспоминании.
Герсбрук, услышав о чудесах Святого трилиственника, прославленного монахами, вздумал прибегнуть для излечения своего несчастного друга к молитвам затворниц. Но теплое усердие Гертруды и Бригитты осталось безуспешно. Аделина, всегда чувствительная к страданию ближних, хотя смиренно признавалась, что не имеет той сильной веры, которая движет морем и горами, по просьбе рыцаря Герсбрука побывала в замке Фельзек. Герман встретил ее как вестницу спасения. Аделина, прекрасная, как ангел, в приближении своем казалась благодатью, сходящей с небес. Виллибальда на то время не было в замке, он бегал по лесу, стрелял из лука птиц и белок — единственное занятие, приносившее ему удовольствие. Аделина желала видеть сад, о котором столько наслышалась. Герман проводил ее и оставил одну, воображая, что она хочет молиться и для того ищет уединения.
Глазам Аделины представилась пустыня: густая, сумрачная роща, в которой извивалась тропинка, окружала маленький луг, орошаемый источником. В роще царствовала совершенная тишина, изредка нарушало ее веяние ветерка сквозь листья и порхание горлицы. Сросшийся кустарник и падшие и падавшие деревья, густая трава, мрачные тополи и сосны, дрожащие осины, развесившиеся березы — все представляло картину мрачности и пустоты, которая невольно располагала душу к унынию. Ручей, пересекая луг, сливался в маленькое озеро, на берегах его росли акации, дикие вишни и кустарник, далее, над самым озерком, в том месте, где оно вдавалось в рощу, возвышался пригорок, обсаженный шиповником, а на пригорке белый крест, надгробный камень и человеческий череп. Солнце, склонявшееся к закату, видимое в промежутке деревьев, над голубою отдаленностью, посылало на них свое последнее сияние, и они ярко отсвечивались в прозрачных, недвижных водах озера. Аделина была задумчива, сумрак вечера, уединение, очаровательность места, слабое журчание ручья, который с приятным блеском переливался в тростнике и кустарнике, таинственный холм, надгробный камень — все трогало ее сердце, легкий покров ее груди, как будто лобзаемый ветерком, волновался быстрее. Новые чувства, неизвестные, но приятные в ней пробудились. Аделина с тайною радостию приближается к холму, вдруг видит в беседке из акаций, переплетенных с лилиями и розами, спящего юношу: легкое веяние вечернего воздуха взвевало его кудри, небрежно разметанные по щекам, которые от сна и дневного зноя разгорелись, на милом лице, совершенно открытом, заметен был полуизглаженный след прискорбия. Одна рука незнакомца покоилась на траве, другая держала дротик.
Аделина, изумленная и неподвижная, боялась дышать, прекрасный незнакомец казался ей жителем рая, слетевшим с неба для украшения земли, она приблизилась, наклонилась, рассматривая прекрасные черты, спрашивала у самой себя: человек он или ангел? И сердце её тайно говорило: ‘Ах! Если бы он был простой смертный’. Уже! Любовь, любовь сияла в её взорах: она без страха смотрела и не могла насмотреться на милого красавца, невидимая сила удерживала её на месте, она казалась обвороженною, и душа её переселилась во взоры.
Уже солнце касалось одним краем горизонта, весь пламень его падал на Аделину, вдруг спящий сделал движение, вздохнул, открыл глаза большие и полные огня. Какое видение! Перед ним стояло прелестное неведомое существо, дух, облаченный в чистую одежду, из розовых лучей сотканную, из взоров его лилось приятное блистание, цветущие уста улыбались:
— Боже, — воскликнул он, — Зулика преображенная! О! Помедли! Не оставляй Виллибальда!
— Виллибальд! — сказала Аделина с удивлением и закрасневшись.
— О голос, восхитительно приятный! Звуки небесной арфы! Давно не отзывались вы в моем сердце! О! Тебя ли вижу, моя Зулика? Отколе? В какой далекой, неведомой сфере твое жилище! Или душа твоя, ты ли мой хранитель, мой спутник беседуешь невидимо со мною в минуты печали, ты ли даешь утешение моему сердцу, преследуешь и окружаешь меня в моих уединенных прогулках, спускаешься в свежем ветерке на мою грудь, когда покоюсь в объятиях глубокого сна! О, помедли, преображенная!
Аделина смотрела ему в глаза с сострадательным чувством, слезы блистали на ее прекрасных ресницах, она вздохнула, взяла его за руку и сказала: ‘Несчастный милый Виллибальд, ты ошибаешься, я не Зулика, я Аделина Венфрид’. Виллибальд содрогнулся, почувствовав прикосновение нежной руки, с живостью прижал ее к сердцу, долго молчал, устремив изумленные глаза на Аделину, наконец воскликнул: ‘Ты не Зулика? Но кто же ты? Ужели содрогание моего сердца, ужели радость, внезапно его растворившая, обманули? Нет, нет, Зулика существует! Одна она может иметь такую прелесть, одна она может иметь такую пленительную гармонию в голосе! Небо, смягченное моею скорбию, в образе Аделины возвратило мне Зулику’.
Рыцарь был в исступлении: плакал, вздыхал, руки его трепетали, сердце сильно билось, в изнеможении лежал он у ног Аделины, покрывал их поцелуями, повторял: ‘Аделина, Зулика!’ — и более не мог сказать ни слова, грудь его спиралась рыданием. Аделина робкая, растроганная, стояла неподвижно, пламень виллибальдовой страсти невольно переливался в её душу, она не могла без сильного внутреннего волнения видеть прелестного юношу у ног своих, чувствовать его лобзания, слышать, что он называет ее своею Аделиною, своею Зуликою. Она краснела и вздыхала. Тайная радость, недоумение, сострадание, робость, сладкая надежда попеременно владели её сердцем. В улыбке её было что-то нежное и меланхолическое, взоры томные и затмеваемые легким сумраком уныния выражали чувство первое, чистое, девственное чувство любви и симпатии.
Впечатления, произведенные видом Аделины, имели счастливые следствия: мысль, что Зулика воскресла, что он видит ее перед собою в другом привлекательном образе, что она живёт и будет жить для любви, вдруг успокоила волнующуюся душу Виллибальда. Сильный внезапный удар привел её в расстройство, другому, столь же сильному и внезапному, надлежало привести её в прежний порядок. Виллибальд не мог отвратить взора от милого лица Аделины: воображение сливало с ним образ Зулики, радостная, благодетельная мечта, которой мрачность судьбы его рассеялась, с которою исчезло прежнее ужасное воспоминание, и вся природа снова ожила и украсилась в глазах его. ‘Аделина, Зулика, — повторял он. — Ангел-утешитель, посланный самим богом для исцеления моей печали! Моя невеста, моя супруга. Рыцарь-затворник… Нет, нет! Моя невеста, моя супруга!’ — восклицал Виллибальд, прижимая к сердцу и целуя с жадностью ее руку. — Благодарю тебя, небесный Отец. Она посланница твоего милосердия’.
В сию минуту, схватив ее в объятия, он побежал стремительно в замок, и прежде, нежели испуганная Аделина могла придти в себя, окружили их все жители Фельзека, оруженосцы и слуги Виллибальда, созванные звуком его рога.
— Друзья, — сказал Виллибальд, — радуйтесь вместе со мною! Страдание мое миновалось, вот моя избранница, мое спасение, подруга, данная мне самим Богом! Она моя! Хотя бы должно было заплатить за нее кровью, сразиться с целым округом, со всем собранием рыцарей и монахов. Будьте готовы, точите мечи, исправьте щиты, панцири и шлемы.
Герсбрук поморщился:
— Виллибальд, — сказал он, — прилична ли благородному рыцарю такая поспешность. Тебя назовут похитителем! Аделина обручница Божия.
Виллибальд. Обручница Божия! Правда ли, Аделина?
Аделина. Спроси патера Феликса и сестрицу Гертруду!
Виллибальд. Но ты сама дала ли какую-нибудь клятву?
Аделина. Никакой, я молчала, мне указали мою келью, подали четки, надели на меня рясу, более ничего. С тех пор молюсь Господу Богу с усердием, живу уединенно, хожу за цветами, стараюсь помогать всякому несчастному человеку, и меня называют затворницею!
Виллибальд. Герман, она свободна. Я не хищник!
Герман. Но она имеет сестер.
Виллибальд. Завтра увижусь с сестрами и буду говорить, как должно рыцарю!
Герман. Но уверен ли ты в собственном согласии Аделины?
Виллибальд. О! Уверен, уверен, как в том, что я живу, что жизнь без неё — мученье! Скажи, милая, — продолжал он, опустив на землю Аделину и с выражением нежности смотря ей в лицо, — что чувствует ко мне твое сердце?
Аделина. Сама себя не понимаю! Еще никогда не испытала я такого сладкого внутреннего смятения, глаза мои наполняются слезами. Унылость и радость в моей душе! Я без трепета не могу почувствовать прикосновения твоей руки. Ах, если это любовь, то я люблю тебя несказанно, пылаю, когда на меня взглянешь.
Виллибальд. О милое признание непорочности! Аделина, чистая, ангельская душа. Моя супруга.
Аделина. Супруга, Виллибальд? Но патер Феликс называет супружество горькою неволею.
Виллибальд. Патер Феликс хочет обмануть твою непорочность. Верь мне, моя Аделина, супружество так же сладостно, как пещерная тень и свежая вода источника для бедного пешехода, которого зной и жара постигли среди песчаной степи.
Аделипа. Ах, могу ли верить.
Пришли сказать, что два монаха из монастыря святой Урзулы стоят у ворот и спрашивают Аделину от имени Гертруды и Бригитты, которых беспокоила продолжительность её отсутствия. Рыцарь Виллибальд велел их впустить.
— Последнее решительное слово, Аделина, — сказал он. — Ты моя?
— От всего сердца и навеки, — отвечала Аделина. Он поцеловал ее в алые уста, накрыл покрывалом.
— Завтра, — прибавил, — увижусь с твоими сестрами. Тут вошли урзулинские монахи.
— Преподобные отцы, — продолжал рыцарь, — вот и затворница, и угодница Бога: взгляд её целителен! Единым словом прекращает она страдания! В знак благодарности моей к Богу обещаю соорудить в храме святой Урзулы алтарь, на котором день и ночь будут гореть свечи. А ты, святая, не забудь обо мне в своих молитвах.
Аделина покорно подала руку монахам, простилась с обоими рыцарями и оставила замок. Виллибальд с высокого терема долго следовал взором за нареченной своей невестою, которая шла тихо, дружески разговаривала с монахами и часто оборачивала прекрасные глаза на высокие зубчатые стены замка Фельзек. Всю ночь провела она беспокойно, видела сны, беспрестанно просыпалась, смотрела, не занимается ли заря, наконец первые лучи солнца ударили в разноцветные стекла маленького окна кельи, она встала, вышла по обыкновению в сад взглянуть на цветы, но возвратилась, забыв поднять розу, нагнувшуюся от ветра. Солнце златило высокие башни замка Фельзек, куда обращены были взоры Аделины, в монастыре начали звонить к заутрене, она не слыхала, вдруг на стене замка затрубили в рог, она вздрогнула, взбежала на кровлю своей часовни и видит на равнине толпу вооруженных, в блестящих панцирях, скачущих во весь опор и перед ними рыцаря Виллибальда. Поравнявшись с кельею и не замечая Аделины, снимает он с себя перевязь, свертывает, бросает в сад и скачет далее, скоро Виллибальд и Герсбрук остановились у двери Гертрудиной кельи, входят, Аделина бежит в часовню, падает на землю перед распятием и молится с теплым усердием.
Гертруда, гордая мечтой о святости, не удивилась посещению Виллибальда, но удивилась его требованию, замужество Аделины, думала она, помрачит навеки славу Святого трилиственника. ‘Всякий, увидя меня и Бригитту, скажет: не добродетель и приверженность к вере, но старость — хранитель их целомудрия’. Такая мысль возмутила её надменное сердце. Она обошлась очень сухо с Виллибальдом, отвечала двусмысленно — ни да, ни нет, говорила о препятствиях, о данном обете вечного целомудрия, о том, что скажут свет и преподобные отцы монахи, рыцарь разгорячился, начал грубо спорить и, наконец, сказал, что Аделина с ним согласна, что она будет его женою вопреки всем лицемерным богомолкам и монахам, что он соглашается ждать не более трех дней, ибо он хочет непременно услышать ее последний ответ, благоприятный или неблагоприятный, для него все равно, потому что он решился, чего бы то ни стоило, вступить в супружество с её сестрою. Он оставил Гертруде пятнадцать своих служителей, велел беречь келью Аделины, а сам вместе с остальными и рыцарем Германом поспешил в замок Фельзек.
В сердце Гертруды, оскорбленной и мстительной, кипела ярость, она дала знать Бригитте, что ее обидели. Патер Феликс, который всякий день, отслужив заутреню, её исповедовал, сам явился минут через десять после Виллибальдова отъезда. Начался кровавый суд над Фельзеком. Гертруда самыми черными красками описала его любовь, его дерзкие и обидные слова насчет монахов, его неуважение к Святому трилиственнику, старалась внушить Бригитте, что слава их набожности погибла, если которая-нибудь из сестер предпочтет удовольствия брака великому имени святой угодницы, а патеру, что монастырь их лишится богатого наследства, если Виллибальд, сделавшись супругом Аделины, захочет требовать её имения.
— Видите ли, преподобный отец, — заключила она, — польза небес и собственная ваша польза непременно требуют, чтобы вы предали проклятию и отлучили от церкви этого дерзкого нечестивца, богоотступника, врага священных служителей веры.
Патер Феликс. Трудно, святая Гертруда, написать приговор отрешения или предать проклятию Виллибальда, но я не предвижу никакой от этого пользы. Времена переменились, и благочестие рыцарей уж не видать, теперь ни один не вздумает поддержать стремена преподобному отцу игумену, когда он хочет поехать на соколиную охоту, сойти перед ним с коня, просить на коленях его благословения, целовать полу его рясы. Смирные овечки сделались страшными волками в Палестине, счастие и слава их возгордили, они смеются над нашим проклятием, хотя очень часто слышат у обедни: ‘Божий гнев на того, кто защитит или укроет отверженного церковью’.
Гертруда. На что же решиться, патер?
Патер (вполголоса). Разве забыла святая Гертруда, что есть кинжалы и тайные убийцы. Виллибальд и Герман — давние враги монастыря святой Урзулы: еще тогда клялись они его разорить, когда преподобные монахи на пользу Церкви Божией удержали залог, оставленный им рыцарями перед отшествием в Палестину. Господь Бог покарал Виллибальда безумством, а Герман без помощи его не смеет вооружиться. Крови, святая Гертруда!
Гертруда. Крови, патер! Во имя Божие!
Бригитта. Убийство? Нет, преподобный отец, ради Бога, пощадите его! Разве темницы монастырские все развалились.
Гертруда. Крови, говорю, Бригитта, (вполголоса) или — берегись, одно слово, и Святой трилиственник разом двух листов лишится. Чью перевязь нашла я вчера на твоей постели.
Бригитта. Крови, крови, Гертруда.
Патер. В какое время?
Гертруда (поспешно). Завтра ввечеру.
Бригитта. Холодно. (С принуждением.) Так, патер, завтра ввечеру.
Патер. Кончено дело. Он погиб! Завтра ввечеру увидите у ног своих его череп. Теперь исповедайтесь, святая Гертруда.
Бригитта вышла, Гертруда упала на колени, и патер Феликс дал ей свое отеческое разрешение.
Между тем Аделина грустила и плакала, рыцарь Виллибальд проскакал назад и прямо в замок Фельзек. Что помешало ему заехать, для чего вооруженные оставлены у кельи? Сердце предсказывало ей горести, Гертруда противится, Виллибальду отказано. Время казалось ей несносно долгим, она ждала с нетерпением, чего и сама не знала, во всю ночь не сомкнула глаз, вздыхала, молилась, вставала с постели, смотрела, не светит ли солнце на отдаленных зубцах башен, ложилась опять и не могла заснуть. Заря занялась, окрестности открылись, но все было пусто, никто не ехал по дороге, звонкий Виллибальдов рог молчал, служители, оставленные им у кельи, были погружены в глубокий отдых, один, равнодушно опершись на копье, насвистывал песнь, всё казалось спокойным, и сия всеобщая тишина ещё более пугала Аделину. Вышед в цветник, она увидела своих голубков, печальных и опустивших крылья: бедные целый день не имели пищи, Аделина забыла их покормить! Она возвратилась в келью, вынесла им пшеницы и залилась слезами. ‘Ах! что со мной будет, — подумала она, — всё предвещает несчастие!’ Около вечера пришла к ней Гертруда, бледное лицо и горестное молчание Аделины обнаруживали внутренность её сердца, Гертруда, не входя ни в какое объяснение, твердила, что нет ничего дороже свободы и тягостнее супружеского ига. Между тем патер Феликс готовил исполнить гибельный план убийства.
Не в дальнем расстоянии от замка Фельзек в узкой долине у быстрого водопада находилась мельница, опаснейшая для путника, принужденного в ночное время искать в ней убежища. Неприступной крутизны, покрытые сосновым бором, пустынные, темные и дикие утесы грозно возвышались с обеих сторон, и солнечный свет только в полдень, на одну минуту рассеивал мрачный сумрак в окрестностях их разлитый. Воды, приводившие в движение мельницу, бежали с высокой скалы, гремя и ломая деревья, и, слившись в мутную реку, текли из долины через расселину утесов, страшно высоких, с обеих сторон наклоненных и образующих над рекою свод. Одна узкая опасная тропинка оставалась между водою и скалами. Обитатель такого места не мог быть другом людей. Слухи носились, что ни один путешественник, случайно зашедший в долину, из нее не возвратился, что все достались в жертву хищному содержателю мельницы, который грабил и резал, не опасаясь нападения: с одной стороны быстрая река заграждала вход в долину, спустивши воду, он мог на несколько часов совершенно затопить тропинку, с другой — на высоте у леса над самым входом, столь же узким, как и первый, была высокая башня с железными опускающимися решетками, неприступными для того, кто хотел войти в долину или из неё выйти. Напротив башни, в диком кустарнике виден был развалившийся терем древнего разбойничьего замка, страшный, пустой, уединенный. Там, говорило суеверие, живет мертвец, в глухую полночь скитается он среди развалин, воет, зовет проезжих и душит всех, осмелившихся приблизиться к терему. Долина была известна под именем Чёрной долины, а терем называли Теремом смерти.
Мельнику Чёрной долины, тайному палачу монахов урзулинских, которому вперед на пятьдесят пять лет дано было разрешение грехов, поручил патер Феликс убийство рыцаря Виллибальда. В замок Фельзек является незнакомец, кланяется Виллибальду от рыцаря Бернарда Вальдека, его сродника и товарища в походе против неверных, сказывает, что рыцарь Бернард хотел посетить его сам, но вдруг занемог и принужден был остановиться на мельнице Чёрной долины, где ожидает Виллибальда, надеясь, что он не откажется навестить старинного своего приятеля в болезни. Виллибальд, не подозревая обмана, сказал, что будет очень скоро, отправил посланника вперёд, велел оседлать себе коня и, не дождавшись возвращения Германа, которого в то время не случилось в замке, поехал один на мельницу.
Время приближалось к сумеркам, воздух был душен, на краю горизонта бродили тучи, гремел отдаленный гром и молнии временами сверкали. Виллибальд надеялся до грозы поспеть в долину, колол шпорами коня, скакал во весь опор и скоро увидел себя у башни с тяжелыми опускными решетками, но буря свирепствовала уже во всей своей силе, дождик лил ливмя, ветер ревел, громовые удары один за другим падали на утесы, все небо было затянуто черными тучами, повсюду царствовала тьма, которую молнии, сверкающие поминутно, страшным образом рассекали. Виллибальд укрылся под сводом башни, вдруг слышатся ему голоса, мешающиеся со стуком мельничных колес, скрипом нагибаемых сосен, с шумом дождя и ветра. Буря их заглушает, но следующие слова доходят до ушей рыцаря:
— Виден ли Фельзек? — спрашивает один голос.
— Темно! — восклицает другой.
— Он будет наш, — говорит третий, — молнии светят ярко.
Виллибальд содрогнулся, остановил коня, но что делать? Ехать вперед или скакать назад, остаться, но мысль об Аделине понудила его искать спасения в бегстве, поспешно поворотив, приближался он к выходу, вдруг страшная молния растворила небо, и прежде, нежели гром успел ударить, на башне послышалось восклицание: ‘Он здесь! Он здесь! Опускаю решетку’. Она загремела, и рыцарь остался заключенным. Ударил он коня и поскакал под проливным дождем, зная, что был ещё узкий выход на другом конце долины в Расселине ужасов, но вздутая вода затопила уже тропинку, река струилась в расселине, и волны с ревом и пеною в неё стремились. Тут Виллибальд почувствовал весь ужас своего положения: он был во власти убийц, без панциря, вооруженный одним мечом, спасение казалось невозможным. Но сколь прискорбно было расстаться с жизнью, к которой любовь Аделины привязала его такими сладкими узами. Под громы и молнии в ужасном мраке скитался он по долине, искал и не находил выхода, буря свирепствовала, дождем промочило его до костей, ветром сорвало с него шлем, наконец мало-помалу все утихло, но мрачная ночь уже покрывала долину. Рыцарь ехал, не зная сам куда. Вдруг блеснула отдаленная молния. Он увидел, что находился в двух шагах от древнего развалившегося терема. Рыцарь соскочил с коня, которого прогнал в долину, и, обнажив меч, побежал в развалины. Он затрепетал, почувствовав под ногою что-то круглое и ощупав человеческий череп. Раздались голоса: ‘Смотри, смотри, — воскликнул кто-то, — не он ли плывет через реку! Стреляй в него, Беппо!’. Голос умолк, и через минуту послышалось рыцарю, что натянули лук и засвистела стрела. Взошел месяц, долина покрылась бледным светом. Виллибальд выглянул в окно, у самой реки стояло несколько мельничных служителей с длинными шестами, они старались вытащить на берег его коня, который в темноте оборвался в воду. ‘Рыцарь ушел’, — сказал один. ‘Не может быть, — отвечал другой, — все выходы заперты. Он, верно, в долине, ищите’. Служители разделились, некоторые побежали к мельнице, два приближались к терему. Виллибальд нагнулся, и кости под ним затрещали. ‘Слышишь, — воскликнул один, — в тереме опять не смирно, стучат костями, опять начинает мертвец играть черепами. У меня волосы становятся дыбом, когда взгляну на этот терем’. ‘Страшно, — отвечал другой. — Этот стук не предвещает ничего доброго. Ищи, кто хочет, Фельзека, а я боюсь’. Рыцарь, услышав последние слова, сильнее застучал костями и выставил из-за стены один череп. Служители, оглянувшись, оцепенели, крестились, начали кричать и, наконец, опрометью побежали назад к мельнице. Рыцарь, дождавшись глухой полночи и видя, что на мельнице огонь потух, решил выйти из терема, привязал к голове череп, лицо укутал перевязью, оставя небольшие отверстия для глаз, в одну руку взял несколько костей, а в другую меч и, так преобразившись в ужасного обитателя развалин, пошел прямо к решетке, но она была опущена, и сильная рука исполина не могла бы её подвинуть, он побежал к расселине утесов, но бурный поток все еще с прежней силою в нее низвергался, и узкая тропинка была сокрыта под пенистыми волнами. Нигде не представлялось спасения. Опять Виллибальд принужден был возвратиться в терем, лег на груду человеческих костей и поручил себя Богу и Аделине, но сон не смыкал ему глаз на сем ужасном ложе, воздвигнутом смертью.
Занялась заря, несколько служителей прошли от мельницы к башне. Рыцарь Виллибальд, мучимый голодом и жаждой, смотрел сквозь трещины древних стен, в долине показался пилигрим, подходит к страшной решетке, вдруг падает, стрела пронзила ему грудь, как волки, бросились на него убийцы, отрубили ему голову, обезобразили черты лица. ‘Теперь, — сказал один, — кто хочет, доказывай, что это голова не Фельзекова’. Другой бросил туловище в терем. Рыцарь терзался, видя перед собою несчастную жертву, плакал без стеснения, и слезы его мешались с кровью, которая дымилась и орошала труп, ещё трепещущий и не охладевший. Он клялся отомстить убийцам, если только Провидение определило спасти его от их железа. Солнце взошло высоко, долина кое-где покрыта была полосами света, рыцарь чувствовал голод, язык его прилип к горлу, он решил обыскать карманы убитого пилигрима, нашел в них хлеб, который съел с жадностью, и никогда пища не казалась ему такой вкусною. Наконец ужасный день приближался к вечеру, Фельзек решил испытать последнее средство спасения и, в случае неудачи, возвратиться в мельницу, заколоть мельника и самому погибнуть. На башне у входа видел он только одного служителя, которого не боялся, потому что решетка была поднята, надел на себя власяницу убитого пилигрима, закутал опять голову в перевязь, подмышку взял череп, вооружился мечом и вышел из развалин. Месяц был еще на восходе и бледно озарял дорогу рыцаря, проглядывая сквозь рощу. ‘Смотри, — закричал на мельнице голос, — вчерашний пилигрим ожил чудесным образом и несет подмышкой голову’. ‘Скорее, лук и стрелу!’ — воскликнул другой. Виллибальд прижался к утесу, стрела просвистела над его головой, и он продолжал приближаться тихим шагом к башне. Сторож, увидев страшного мертвеца, начал творить молитву и зажал глаза, рыцарь невредимо прошел под свод и миновал решетку. Увидя себя на свободе, он пустился бежать во всю прыть, благодаря Бога за свое избавление, но в темноте ночной потерял дорогу, на рассвете дня увидел себя в незнакомом месте, он видит рощу, из-за которой выглядывали шпицы замка. Он шёл, задумавшись, вдруг окружила его толпа вооруженных: ‘Это он!’ — воскликнули все в один голос, схватили его, перекинули через седло и поскакали с ним во весь опор к роще.
Ввечеру того самого дня, который назначен был для убийства, патер Феликс и добрая сестра Бригитта сошлись в Гертрудиной келье и с нетерпением ожидали известия о том, что дерзкий хулитель Святого трилиственника уже не существует на свете. Они сидели в глубоком молчании, мрачность изображалась в их смутных взорах. Отворяется дверь кельи, входит Аделина, унылая и бледная. Целый день, как и накануне, ожидала она своего рыцаря, но рыцарь не приходил, и сердце ее мучилось, она вздыхала, плакала, переходила с места на место, из кельи в сад, из сада опять в келью, нигде не находила спокойствия, боялась уединения, страшные предчувствия наполняли ее душу, и в горестной тоске сердца она решилась искать убежища в объятиях Гертруды: милая безмятежная невинность с любовью прижималась к своему губителю. Гертруда встретила ее с суровою важностию, говорила о святости обетов, Аделина слушала в молчании и вздыхала: увы! Перед глазами её в ту минуту носился прелестный, навеки незабвенный образ Виллибальда, и слезы тихо выкатывались из длинных, опущенных ресниц её, орошали грудь, полную любви и скорби. Вдруг застучали сильно в дверь. Аделина побледнела, боялась встать и с робким ожиданием смотрела вслед за патером и Гертрудою, которые поспешно вышли. Душа ее предчувствовала нечто ужасное. Патер и Гертруда возвратились, за ними следовал человек сурового вида, в руках имел окровавленный платок, коварное удовольствие оживляло глаза Гертруды и патера.
— Милый друг Аделина, — сказала Гертуда, — имеешь ли мужество мученицы? Готова ли принести жизнь свою на жертву Господу Богу?
Аделина (робко). Сестрица, разве это нужно? Угодна ли ему кровь моя?
Патер. Не кровь, святая Аделина, он требует покорности!
Аделина. Ах! Когда противилось ли мое сердце? Но, патер, в чем состоит его святая воля? Чего он требует?
Патер. Он требует, чтобы ты спокойно выслушала этого человека.
Аделина. Готова слушать. Но что может сказать мне этот человек, обрызганный кровью, противный моей душе своим ужасным видом?
Незнакомый. Рыцарь Виллибальд…
Аделина. Ах, говори! Я с удовольствием буду слушать! Где видел тебя рыцарь? Где он?
Незнакомый. Ах, святая Аделина, его умертвили.
Аделина побледнела.
— Обманщик, — воскликнула она, — ты лжешь! Ты хочешь моей смерти!
— Вот мое доказательство, — отвечал незнакомец, развив платок и бросив к ногам Аделины мертвую голову и Виллибальдов шлем. Ужас лишил её чувств. Гертруда с любопытством рассматривала окровавленные черты, патер смотрел на Гертруду, а Бригитта невольно трепетала. Несколько минут продолжалось ужасное молчание. Гертруда велела накрыть платком окровавленную голову. Аделина пришла в себя. Долго старалась вспомнить, что с ней произошло, взглянула на патера, затрепетала, закрыла обеими руками лицо, слезы покатились ручьем из глаз её.
— О Боже! — повторяла она. — Его нет! Любовь, надежда, счастие исчезли, исчезли! Все погибло!
Незнакомец. Рыцарь и друг — убийца Виллибальдов. Я нашел его окровавленный, обезображенный труп и голову близ самого входа в Чёрную долину: по одному только шлему я мог догадаться, что вижу перед собою рыцаря Фельзека, за час перед тем повстречалось со мною в густоте леса множество вооруженных и рыцарь, если не ошибаюсь, Герман Герсбрук. Кто знает, может быть, он!
Патер Феликс подал знак незнакомцу, он замолчал и вышел. Аделина была безмолвна, глаза её, устремленные на Виллибальдов шлем, выражали отчаянное уныние, через минуту она встала, вздохнула из глубины груди и, не простясь ни с кем, вышла из кельи. За нею последовала Бригитта.
Между тем похитители Виллибальда скакали с ним прямо в замок, находившийся позади рощи. Рыцарь не мог ни говорить, ни двигаться, ему завязали рот, скрутили руки и ноги, он ожидал с беспокойством конца этого несчастного приключения. Приблизившись к замку, один из вооруженных крикнул: ‘Нашли! поймали!’ На тереме замка явилось знамя багрового цвету, а в одном из боковых окон белое полотно, вороты отворились, выходят несколько служителей, рыцаря окутывают в гробовый покров, несут при звуке труб и бубнов, кладут, развязывают, он хочет говорить, спрашивать, но уже ни одного человека не осталось перед его глазами, он один под мрачным сводом, во гробе, окруженный древними гробницами, и перед ним кусок хлеба с кружкой воды. Сияние дня сквозь узкое окно слабо освещало его темницу, рыцарь встает, хочет приблизиться к одной из гробниц, чтобы рассмотреть герб и узнать, кому принадлежит замок, но крепкая решетка его окружает. Он заперт. Не в силах будучи ее изломать, решил он покориться необходимости, ожидать терпеливо развязки. Сидел, задумавшись, уныло наклонив голову на руки, молчание царствовало в темнице, вдруг отдаленная тихая гармония проникла в его душу: искусная рука играла на арфе и приятный женский голос пел4.
Сильный шум заглушил приятное пение: раздался гром бубнов и труб и радостные, торжественные восклицания. Виллибальд не знал, что думать. Пение, восклицания, гробницы — всё казалось ему волшебством. Он бросился на помост и скоро заснул глубоким сном. Настала ночь, незапный стук и яркое блистание разбудили его, подымает голову и видит: решетка отперта, перед ним скатерть, прекрасное кушанье и вино в серебряной чарке, далее, у самой решетки безобразный, горбатый карло с факелом в руке, подающий знак, чтобы рыцарь утолил свой голод. ‘Где я?’ — спросил Виллибальд. Карло тряс головой и не отвечал ни слова. ‘Где я?’ — воскликнул Виллибальд с сердцем. Карло потряс головой, открыл рот, показал, что не имеет языка, и поклонился, прося Виллибальда отведать кушаний, нарочно для него приготовленных. Рыцарь, будучи голодным, начал есть и пить вино, карло, как вкопанный, стоял у решетки и вместо ответа на все вопросы Виллибальда делал знаки или вздыхал. Вдруг содрогнулся, начал вслушиваться, закричал петух, он выскочил в дверь, захлопнул за собой решетку, затушил факел и исчез. Рыцарь остался в темноте, кричал, кликал карлу, но один глухой отголосок раздавался под сводами. Ночь прошла, заря ударила в узкое окно темницы. Поутру подали сквозь решетку хлеб и воду, в полночь она опять отворилась, карло предстал с прекрасным кушаньем и факелом, рыцарь насытился, и карло при первом крике петуха исчез, по-прежнему захлопнув за собой дверь и потушив факел. То же самое продолжалось и в следующие три ночи. На четвертую ночь карло явился в обычный час, но не отворил решетки, боясь, чтобы рыцарь не вырвался, и подал ему пергаментный свиток, на котором были написаны слова.
— Я не умею читать! — воскликнул Виллибальд, не принимая свитка. Слезы показались на глазах карлы, он потупил голову, через несколько минут скрылся и на другую ночь подал рыцарю такой же свиток, на котором были нарисованы два сражающихся рыцаря, перед ними гроб и вокруг них за оградой бесчисленное множество зрителей.
— Кажется, хотят, чтобы я приготовился к сражению? — спросил Вил-либальд. Карло кивнул головой в знак согласия.
Виллибальд. С владельцем замка?
Такой же ответ со стороны карлы.
Виллибальд. За что?
Карло пожал плечами, ударил себя кулаком в сердце и упал на землю, представляя мертвого. Виллибальд его не понял.
Виллибальд. Сам ли владелец замка присылает ко мне с тобою кушанье?
Карло отвечал знаком, что нет.
Виллибальд. А хлеб и воду?
Карло кивнул головой.
Виллибальд. Кто же мой благодетель?
Карло посмотрел ему с удивлением в лицо, но закричал петух… он исчез. Недоумение рыцаря час от часу усиливалось, происходившее с ним казалось ему мечтою, он полагал его обманом воображения и боялся верить чувствам.
На следующую ночь карло пришел ранее обыкновенного, кушанье, принесенное им, было питательнее и в большем количестве, вино крепче и лучше. В минуту выхода упал он на колена, взял правую руку рыцаря, поднял ее к небу, поцеловал, заплакал и скрылся. Но не успел умолкнуть отзвук загремевшей решетки, как снова тихие, сладостные звуки послышались в отдалении, подобно легкому журчанию источника.
Играла прежняя арфа. Сначала трогательные меланхолические тоны, казалось, они изображали жалобы страстного сердца, его желания, потери, уныние. Душа Виллибальдова погрузилась в задумчивость. Вдруг магические струны величественно зазвучали, послышались быстрые, сильные аккорды, казалось, гремели бранные трубы, мечи об мечи ударялись, панцири звенели, и песни торжественные потрясли воздух. Сердце Виллибальдово кипело, руки его невольно искали меча, но через минуту приятная гармония опять заступила место величественной и торжественной, как будто нежная мать усыпляла с песнею своего младенца, струны играли час от часу тише, казалось, сладкие звуки их умирали, наконец едва настороженное ухо могло отделить их от безмолвия, все умолкло, рыцарь, смятенный, растроганный и унылый мало-помалу утихал, погружаясь в забвение, и, наконец, заснул глубоким сном.
Между тем Аделина уединенно тосковала в своей келье. Сердце её казалось увядшим, душа ко всему охладевшей, бремя жизни её утомило. ‘Счастие мое навеки погибло’, — повторяла она и приходила в отчаяние, воображая, сколько времени еще осталось ей мучиться, скитаясь на земле, в которой уже ничто драгоценное сердцу её не существовало. Она хотела молиться, но взоры её с некоторым ужасом отвращались от распятия, перед которым она так недавно простиралась с надеждою, любовью и сладкою благодарностию. Увы! Сама вера в душе её умолкла. Прошел день, наступил вечер, луна сияла ярко, Аделина без всякого намерения оставила келью, приблизилась к саду Гертруды и видит сестру свою с заступом в руке под тенью развесившейся липы. Она пела погребальную песню и рыла могилу, у ног её лежала мнимая Виллибальдова голова и шлем. Лунный свет прямо на них падал. Аделина затрепетала, бросилась к сестре: ‘О, Гертруда, — воскликнула она горестно, — не отнимайте у меня последнего сокровища!’ И прежде, нежели изумленная Гертруда успела опомниться, схватила окровавленный платок, в котором завязана была голова, и побежала назад в келью, там, в уединенном месте, сидя под розовым кустом, вырыла она своими руками могилу и скрыла в ней милые останки того человека, которого почитала погибшим и которого воспоминание казалось единственным благом, оставшимся для неё в жизни. Целую ночь провела она в слезах над могилою, безмолвие полуночи возмутилось её жалобами! Вся природа вокруг неё спала, одно журчание источника, один шорох деревьев сливались с её вздохами, в пустоте рощи слышались отрывистые песни Филомелы5, месяц спокойно катился над головой её. Светлый, полупрозрачный сумрак скрывал окрестные горы и рощи, длинные тени простирались по долине. Увы! Горестная душа была нечувствительна к очарованию природы. ‘Все умерло’, — говорила несчастная, окруженная жизнью и красотой.
Взошло солнце и озарило замок Фельзек. Аделина залилась слезами. Ах! Она вспомнила, с каким восхищением за несколько дней она стояла на самом том месте, ждала зари, смотрела на замок, с какой радостью заметила первые лучи, ударившие в угол и в кровлю высокого терема. Вдруг слышится ей лошадиный топот, и она бежит к окну. Рыцарь Герман скакал с толпой вооруженных по долине. Он несколько дней напрасно искал Виллибальда, и, услышав, что рыцарь Отто фон Вульфинген, готовясь иметь поединок, приглашает соседних рыцарей в свой замок, решил ехать к нему в надежде получить какое-нибудь известие о Фельзеке. Он быстро промчался мимо Аделининой кельи.
Тут вспомнила она слова незнакомого, и волосы на голове её стали дыбом. ‘Я видела Виллибальдова убийцу, — сказала она, — и этот убийца — Герсбрук’. Она побежала к Гертруде, Гертруда подтвердила сказанное незнакомцем, которого сама вместе с патером научила обвинить Германа, вечного неприятеля урзулинских монахов.
Новое чувство пробудилось в невинной душе Аделины, чувство ненависти и мщения, в мрачной задумчивости пошла она в келью, навстречу ей попались рыцари и на вопрос, куда они едут, отвечали:
— В замок Вульфинген, рыцарь Отто будет там иметь поединок, с кем, еще не известно, все здешние рыцари должны быть свидетелями суда Божия.
— И рыцарь Герсбрук?
— Вероятно!
Приезжие удалились. ‘И я там буду, — сказала Аделина, — и я потребую суда Божия’. Она заперлась в своей келье и целый день провела в слезах и молитве.
Рыцарь Виллибальд на самой заре пробужден был стуком решетки, вошли в темницу вооруженные люди, подали ему, не говоря ни слова, шлем, панцирь, меч и щит. Рыцарь вооружился, спрашивал, чего от него требуют, никто не отвечал на его вопросы, молча отвели его в отдаленную комнату, заперли на замок, сказав, что освободят, когда наступит время.
Между тем соседние рыцари с оруженосцами и служителями находились уже на площади замка Вульфингена и окружали место поединка, обведенное загородкою. Заиграли трубы и бубны. Является Отто фон Вульфинген, молодой статный рыцарь, на прекрасном коне, с ног до головы вооруженный, кланяется собратьям и говорит: ‘Привет вам, храбрые рыцари, товарищи и братья, вам, которые видели Святой гроб Искупителя и пролитую кровь за веру! Вы думаете, что я вас призвал в свой замок для игрищ веселых и сражений потешных. Увидите сражение! Но меч не будет притуплён, с копья не сымут железа вострого, поединок не на живот, а на смерть! Кровь обагрит этот песок, моя кровь или убийцы несчастного моего брата!’ ‘Брат твой убит! — воскликнули рыцари. ‘Храбрый Адельберт фон Вульфинген убит?’
Отто. Изменою! Предательством! Молчите трубы! Молчите бубны! Словами возвещаю ужасы убийства!
Все умолкло. Вульфинген продолжал: ‘Рыцари, вы знали брата моего, редкий из вас не видел его в сражении! А кто из вас не любил его за доброе, нежное сердце. Случай познакомил его в Палестине с одним иноземным рыцарем, добрым по наружности, прекрасным собою и в обхождении отменно любезным: этот иноземец казался искренно к нему прилепленным, последовал за ним в Германию, в замок Вульфинген, пользовался его гостеприимством и в благодарность — стыжусь, но должен сказать — обольстил сестру его Гильдегарду. Обманщик имел жену и детей, которых оставил. Коварные слова и приятная наружность его прельстили Гильдегарду. Между тем верная жена об нем тосковала, дети его терпели нужду и притеснения, множество гонцов, за ним разосланных, его искали. От них узнал Адельберт, что мнимый друг его имеет детей и супругу, и сердце его, благородное и чувствительное, закипело гневом. ‘Оставь мой дом, — сказал он чужестранному рыцарю. — Никогда не соглашусь, чтобы изменник и клятвопреступник имел убежище под моею кровлею’. Что сказать вам ещё, рыцари. Мстительный чужестранец умертвил, умертвил предательски гостеприимного Адельберта, — и горе мне — сестра наша Гильдегарда — его сообщница’.
‘Ужасно!’ — воскликнули рыцари и взоры их воспламенились гневом.
Отпто. Меня, по несчастию, на то время не было в замке. Я возвратился, но уже поздно. Брат мой, окровавленный и бездыханный, принесен был из ближайшей рощи в замок. Чужестранец и Гильдегарда скрылись. Я в ту же минуту послал за ними погоню, их скоро настигли. Гильдегарду поймали, а рыцарь ушёл, но Провидение правосудно: оно помрачило взоры убийце, он потерял дорогу, сам приблизился к моему замку, и люди мои нашли его в той самой роще, где бедный Адельберт изменой его лишился жизни. Рыцари, какое наказание определили бы вы этому недостойному убийце…
Все рыцари. Мщение, мщение! Поединок ни на жизнь, а на смерть.
Отто. Приговор ваш будет исполнен! Преступник здесь! Шесть дней как заключен он в темницу моего замка! Гильдегарда, которой сердце не чувствует раскаяния, всякую ночь присылала ему вино и пищу, я знал это и не препятствовал, справедливость на моей стороне: могу ли опасаться сильного соперника? Будьте свидетели, рыцари… — Отто хотел продолжать, но в ту минуту послышался в народе шум, толпа расступилась, увидели Аделину, бледную, с распущенными волосами, стремительно приблизившуюся к загородке, она сама её отворила и, выступив на середину площади, воскликнула: ‘Рыцари! Правосудия и мщения! Пускай снимут с Герсбрукова щита рыцарский герб! И выгонят его из общества благородных рыцарей! Герсбрук — убийца, и тот, кто терпит его с собою, его сообщник! Он умертвил Виллибальда Фельзека, моего жениха, благороднейшего из рыцарей!’ Герман содрогнулся, поспешно закинул забрало шлема, выехал вперед, воскликнул: ‘Вы слышали обвинение? Оно ложно! Клянусь Богом и всеми святыми! Кто твои свидетели?’
Аделина. Бог и этот окровавленный шлем! Смотри и содрогнись!
Аделина бросила к ногам Германа Виллибальдов шлем, он узнал его, поднял, долго рассматривал и, наконец, сказал: ‘О, Виллибальд, тебя нет, и меня называют твоим убийцею! Ты призываешь Бога в свидетели, Аделина! Но он имеет громы! Пускай сражает ими виновного’. Страшное молчание, все трепетали. Аделина подняла руки к небу с горестным видом, Герман устремил на него ясные, изображающие спокойствие взоры.
Герман. Божий гром молчит, Аделина! Кто из людей мои обвинители?
Аделина. Сестра моя Гертруда.
Герман. Расступитесь, рыцари!
Он кольнул шпорами коня и скрылся из виду. За ним последовали и его вооруженные служители.
Ужас был на всех лицах, рыцари стояли, потупив голову, Аделина лежала без чувств, склонившись на колена одного старого рыцаря, глубокое молчание царствовало. Наконец Отто фон Вульфинген прервал его. ‘Братья, — сказал он, — начинать ли поединок?’
Рыцари. Начни, Вульфинген! Победа твоему оружию.
Отто. Зовите чужесгранца, играйте трубы!
В блистательном вооружении выходит прекрасный рыцарь на средину площади, оруженосец ведет за ним коня, который прыгает и ржет, взоры присутствующих с изумлением обратились на величественного незнакомца, который идет стремительно, машет копьем, грозный и с первого взгляда непобедимый. Но вдруг, увидя Аделину, он останавливается, громко восклицает, кидает копье и щит, бросается к бесчувственной, падает перед ней на колена, прижимает её руку к сердцу, говорит: ‘Аделина! тебя вижу! Проснись, проснись, Аделина!’ Шишак от сильного движения сваливается с его головы, мужественно прелестное лицо обнаружено, все узнают Виллибальда! ‘Боже, какое чудо! — восклицает Вульфинген. — Фельзек, мой друг, мой названный брат моим пленником!’
Собрание всколебалось. Оруженосцы и рыцари соскочили с коней, народ стремительно двинулся к ограде, сломил её, площадь покрылась людьми, все бегали, шумели, смешанные восклицания, крики радости, молитвы наполняли воздух, Отто первый опомнился, подошёл к Виллибальду, стал на колена, снял с головы шлем и сказал: ‘Рыцарь Фельзек, какое удовольствие требует оскорбленная честь твоя?’ Виллибальд не отвечал, он смотрел на Аделину, которая лежала неподвижно со смертною бледностию на лице, закрытыми глазами, едва трепещущим сердцем. Старый рыцарь, который поддерживал на коленах её голову, отвечал Вульфингену: ‘Честный человек не мстит за ошибку. Дружба твоя пускай заплатит Виллибальду за обиду!’ Всеобщее восклицание одобрило слова старца. В эту минуту Аделина открыла глаза: кто изобразит её чувства, когда она увидела перед собою на коленах своего жениха, милого, оплаканного, незабвенного Виллибальда! ‘Она жива! Мы друзья навеки!’ — воскликнул Виллибальд, прижимая к сердцу Вульфингена.
Аделину положили на подушки, она не могла говорить, на лице её блистала чистая радость, и взоры не отвращались от милого лица Виллибальдова. Отто и Виллибальд объяснили друг другу всё непонятное в их приключении. Пилигрим, убитый в Чёрной долине, был рыцарь, любовник Гильдегарды: Провидение наказало его рукой разбойников, одежда обманула служителей Вульфингена, которые, считая Виллибальда беглецом, связали его, привезли в замок и бросили в темницу. Рыцари ещё раз обнялись в знак примирения, подали вино и бокалы, и поединок кончился питьем за здоровье обоих соперников. Народ кричал: ‘Да здравствует святая Аделина Венфрид и рыцари Вульфинген и Фельзек’.
Виллибальд, взявши Аделину на руки, хотел нести в замок, но в эту минуту опять произошла тревога в народе, многие воскликнули: ‘Рыцарь Герман и Гертруда Венфрид!’ Толпа расступилась, Герман стремительно приближался, неся на руках Гертруду. ‘Теперь,— говорил он,— докажи, что я убийца Виллибальда’. Но он не успел кончить, уста его сковались удивлением, Виллибальд представился глазам его и простирал к нему объятия.
Вне себя от радости он кинулся к нему, слезящий взор Аделины просил у него прощения! ‘Кто умышлял убить Виллибальда?’ — воскликнули рыцари, грозно приблизясь к Гертруде и окружив её. ‘Патер Феликс и я, нечестивая’, — отвечала Гертруда с трепетом и упала без памяти. ‘Разорвите её, побейте камнями!’ — кричал народ, но рыцари закрыли её щитами и велели отнести в замок.
Аделина, расстроенная такими сильными, разнообразными движениями сердца, печалью и радостию, которые во всей силе и без всякой постепенности одна за другой последовали, занемогла горячкою, но попечительная рука любви отвела её от раннего гроба. Страстный Виллибальд не отходил от её постели и часто с горестным удовольствием слушал, как она в беспамятстве называла его милым, незабвенным Виллибальдом. Оплакивала его смерть. Молилась за него Богу. Звала его. Простирала к нему руки. Просила, чтобы он пришел закрыть её глаза и украсить цветами её могилу. Наконец миновала жестокая болезнь. Опять расцвели румяные щеки Аделины, глаза её заблестели, и живость её возвратилась. С торжеством отвез Виллибальд её в свой замок, священник благословил их брачный союз перед алтарем Божиим, минутные горести наградились долговременным счастием, небо даровало им многочисленное семейство, правнуки закрыли им глаза в глубокой старости.
А Гильдегарда и Гертруда? Они постриглись. Раскаялись или нет — об этом не сказано в летописях. Известно, что с самого того времени Святой трилиственник утратил славу, и чудеса его прекратились. Патер Феликс, будучи в ненависти народа и проклинаемый рыцарями, не смел показаться за монастырские ворота. Что сделалось с ним, о том молчат предания. Мельник Чёрной долины получил воздаяние за свои злодеяния. Рыцари соединенными усилиями разорили мельницу, вертеп разбойников. Чёрная долина с той поры сделалась еще ужаснее. Совершенная пустота и дикость царствуют на утесах, олени бегают по берегу реки, сосны и ели страшно шумят, сгибаемые ветром. Терем, убежище убийц, превратился в жилище пустынных филинов и сычей, ворон вьет гнезда на ближних деревьях, стены без причины осыпались, камни падают на камни, и часто меланхолический стук нарушает в глубокую полночь безмолвие долины. Никто не решается приближаться к сему ужасному месту: ‘Гнев Божий посетил его, — говорят поселяне, — там носятся мучимые души грешников. Там стонет убийца над кровью, давно, давно им пролитою’.
Автограф: РНБ. Оп. 1. No 21. Л. 17—30 — черновой.
Впервые: Реморова Н. Б. В. А. Жуковский и немецкие просветители. Томск, 1989. С. 270—284.
В прижизненных изданиях отсутствует.
Печатается по тексту первой публикации со сверкой по автографу.
Датируется: по заглавию тетради (ед. хр. 21) ‘Переводы для Вестника. 23 июля’ <1807>.
Источник перевода: Veit Weber. Heilige Kleeblat [Святой трилиственник] // Veit Weber. Sagen der Vorzaeit. Bd I—VII. Berlin, 1787—1798. Bd. 1. S. 171—303.
Рукопись находится во второй тетради, озаглавленной Жуковским: ‘Переводы для Вестника. 23 июля’ <1807>. Заглавие, подчеркнутое волнистой линией, размещено в самой верхней части листа. Листы без полей. Обильная правка делается как в самом тексте, так и на оборотах предыдущих листов, начиная с оборота л. 16. На самом листе 16 располагается завершение предыдущей рукописи, занимающее половину страницы. Несколько ниже этого текста располагается надпись — Святой трилиственник, выполненная крупными, четкими буквами, подчеркнутая волнистой линией (как это сделано и на л. 17, но тщательно зачеркнуто). Вероятно, завершив перевод ‘Аполлония и фессалийских поселян’, Жуковский уже готов был приняться за работу над ‘Святым трилиственником’, но мысль о нерациональности начинать новый перевод с листа, более чем наполовину заполненного, заставила его перенести начало перевода на свежий лист. В дополнение к самой рукописи следует указать на находящийся в той же папке (л. 12) список задуманных переводов, где не только вписан ‘Святой трилиственник’, но и указан его объём: ’56 <страниц>‘, приблизительно соответствующий будущему объёму печатного текста, что свидетельствует о завершении работы над ним до 23 июля 1807 г.
В собственноручно составленной Жуковским ‘Росписи во всяком роде лучших книг и сочинений…’ (РНБ. Оп. 1. No 79. Л. 3 об.) в разделе ‘Романы. Свободные художества’ указано достаточно много произведений, относящихся к так называемой тривиальной литературе. В большинстве случаев они названы с указанием авторов. К концу списка следуют названия без указания авторов, а часто и просто по именам полюбившихся героев: ‘Aizibialdes’, ‘Sigwart von Maler’, ‘Freund Heins Erscheidungen’. В числе их находим и ‘Sagen der Vorzeit’. Это — семитомное издание повестей и романов на сюжеты из средневековой истории Файта Вебера. В первом томе издания опубликован первоисточник ‘Святого трилиственника’.
‘Святой трилиственник’ Жуковского представляет собой достаточно свободный и сокращенный как минимум на одну треть перевод одноименного произведения Георга Филиппа Людвига Леонарда Вехтера, (Wchter), писавшего под псевдонимом Файт Вебер (Veit Weber, 1762—1837). Леонард Вехтер еще в детстве и ранней юности зачитывался хрониками и книгами по истории. В 1783—1786 гг. он изучал теологию, историю и литературу сначала в Гамбурге, а потом в Геттингене, где сблизился с Бюргером и первую книгу своих ‘Sagen der Vorzeit’ в будущем посвятит ему. Как пишет немецкий исследователь К. Гёдеке, Файт Вебер ‘был одним из первых, кто под влиянием гётевского Гёца избрал путь изображения в романах средневековой истории Германии <...>‘ (Goedeke К. Grundriss zur Geschichte der deutschen Dichtung aus den Quellen … Bd V. Dresden, 1893. S. 492). К числу этих романов принадлежат и ‘Сказания древних времен’. Вошедшие в них повести и романы не только пользовались большим успехом в Германии, но и за её пределами. Так, в Англии не только читали его произведения в оригинале, но вскоре стали переводить их на английский. Как указывает В. Э. Вацуро, ‘Сказания древних времен’ оказали влияние и на создателей готических романов и писателей романтиков, таких как М. Льюис и В. Скотт. А сам Файт Вебер должен быть признан зачинателем и создателем рыцарского романа как одной из ветвей тривиальной литературы (подробнее об этом см.: Вацуро В. Э. Готический роман в России. М., 2002. С. 286 и др.).
Файт Вебер как писатель претендовал на историческую достоверность своих произведений и даже делал ссылки на первоисточники. Однако этот историзм носил достаточно дилетантский характер, ведь автор не видел разницы между подлинным источником и художественным произведением. Будучи связан, как и вся тривиальная литература, с немецким Просвещением, со штюрмерством, он смотрел на Средневековье как эпоху дикости, варварства, мракобесия и религиозного фанатизма. Отсюда проистекает и антиклерикальный пафос многих его произведений, и характер изображения многих персонажей. Все герои его резко делятся на безусловно добродетельных и безусловно порочных. К первым относятся, прежде всего, идеальные рыцари, благородные, храбрые, верные данному слову, которые часто становятся жертвами адских интриг и коварства. Носителями религиозного фанатизма и мракобесия чаще всего оказываются аббаты, верящие только в доход от прихода, жадные и развратные, не брезгующие для достижения своих целей ни обманом, ни лжесвидетельством, ни подкупом, ни убийством. В. Э. Вацуро справедливо указывает, что, как почти все авторы рыцарских романов, ‘Вебер исповедует принцип ‘рациональной демонии’: обман, интриги облекаются у него в форму псевдосверхъестественного, непременно получающего естественное объяснение, в этом смысле он ещё весь во власти просветительского рационализма’ (Там же. С. 287).
‘Святой трилиственник’ Жуковского — произведение, во многом отличающееся от оригинала. Так, название в переводе сохранено. Однако следует заметить, что в ‘материалах для Вестника’, хранящихся в другой папке (РНБ. Оп. 1. No 79. Л. 7), среди произведений, намечавшихся к публикации, значится: ‘О страстях трилистника’. Эту запись вряд ли можно рассматривать как предполагаемое заглавие, так как она находится в ряду других подобных записей, называющих темы, которые должны быть отражены в журнале (‘О жизни после смерти’, ‘О счастии’, ‘О старости’ и др.). В то же время эта запись подчеркивает, что Жуковский осознаёт содержание произведения как показ страстей, то есть чувств, охвативших героев, завладевших ими, что для Вебера как автора оригинала является лишь одним из компонентов общего замысла.
В переводе Жуковский сохраняет всех героев, все основные сюжетные линии, мотивы и большинство эпизодов. Правда, многие персонажи получают новые, более привычные для русского слуха имена: старый рыцарь Зюнау становится Венфридом, Кунигунда — Бригиттой, Адельгейда — Аделиной, Рудольф — Виллибальдом, Гуго — Германом, Гейнц Вердинген — Отто Вульфингемом. Изменено даже имя святого, покровителя монастыря (св. Бруно — св. Урсула). Несомненно, эти замены связаны со стремлением Жуковского сделать текст более доступным для читательского восприятия, акцентируя его внимание не на готической экзотике, не на внешней эффектности отдельных сцен и положений, а на раскрытии внутреннего мира героев. На это же направлено и большинство купюр и кратких пересказов русского автора, как бы отсекающих все побочные сюжеты, не имеющие прямого отношения к истории любви и борьбы за своё чувство главных героев повести. Так, за счет прямых купюр и краткого пересказа он сокращает ‘экспозицию’, в которой содержится подробный рассказ о скупости старого рыцаря (S. 171—172), опускает описание внешности и сладострастия средней сестры, Бригитты, не принимающей активного участия в развитии событий.
Не включает Жуковский в текст перевода и авторские рассуждения о низком уровне развития в Средние века (рассуждения, характерные для просветителей и неприемлемые для романтиков), убирает описание предвещающего битву сновидения Виллибальда в подземелье (S. 223) и авторские излияния о преимуществе плененного, но надеющегося на освобождение героя, перед утратившей надежду Аделиной (S. 233—234). Наконец, переводчик обходит вниманием обширную сцену ночного свидания Аделины и Гертруды и их нелепые, с точки зрения читателя XIX в., манипуляции с мертвой головой (S. 235—240) и т. д. Примеры подобного сокращения текста можно продолжить. Кроме того, Жуковский как бы ‘выравнивает’ с помощью небольших купюр порой выспренний, порой грубый стиль повествования (будь то авторская речь или речь действующего лица), к которой периодически прибегает автор, продолжая традиции штюрмерской драматургии. Не приемлет он и приверженности автора и его героев к гиперболам, напыщенным сравнениям, мнимо значительным эпитетам. Поэтому в русском тексте исчезают ‘муки ада’ и ‘адское злорадство’, сравнение рыцарского шлема с горшком для денег и прямое указание на то, что Гертруда была ‘перезрелой девой в возрасте 40 лет’, и утверждение, что убийцы набросились на уже мертвого странника, ‘как тигр на жертву’, и т. д.
Целый ряд купюр частного или более общего характера связан с принципиальным расхождением в подходе переводчика и автора к изображению внутреннего мира человека. Характеры персонажей у Вебера не имеют полутонов, лишены какой бы то ни было психологической сложности. Однако, поставив в центр повествования историю любви и борьбы за свое чувство двух молодых людей, автор не мог отказаться от попытки изобразить состояния их души в различных, чаще всего драматических ситуациях, но психологически достоверно сделать это ему ещё не удается. Взаимосвязь внешних обстоятельств и внутреннего мира героев выглядит у него слишком прямолинейно и измеряется некими ‘количественными’ величинами. Так, считая Рудольфа погибшим, Адельгейда так много льет слез над вазой, куда помещена предполагаемая его мертвая голова, что посеянные в землю зерна пшеницы прорастают. Когда же Адельгейда заподозрила, что похитителем мог быть Гуго Герсбрук, и решилась мстить ему, ‘её сердце громко забилось в груди, голубые жилки на красивом лбу, обычно едва просвечивающие сквозь белую кожу, набухли, кроткие глаза излучали месть’. Кроткая, нежная, бесконечно наивная на первых страницах повести Адельгейда в течение недели превращается под пером автора повести в гневную деву-мстительницу. Подобные метаморфозы происходят и с другими персонажами Вебера.
Жуковский при переводе решительно исключает подобные пассажи. Так его Аделина с начала и до конца повествования сохраняет характер несколько наивной, мятущейся от неясных, впервые нахлынувших на нее ощущений девушки, интуитивно стремящейся защитить своё право на любовь. Она говорит просто, естественно, без аффектации, в её речах нет той выспренности, которая в оригинале, соседствуя с авторскими утверждениями о силе её душевных страданий, вызывает едва ли не комический эффект. Жуковский полностью отказывается от передачи на русский язык (не естественной в минуту душевного волнения) нарочитой образности речи героини.
Принадлежа другому литературному направлению, исповедуя другие эстетические принципы, Жуковский отказывается от нагромождения действий как средства характеристики человеческих поступков, сосредотачивая внимание на их качестве, на их внутреннем смысле. Если в оригинале у Адельгейды в момент потрясения ‘черты лица ничего не выражали’ (‘ihre Zge waren ohn’ Ausdruck’), взор её был ‘неподвижен’, (‘starr’), и она ‘молча пошла в свою келью’ (‘ging schweigend ih ihre Klause’), то у Жуковского глаза Аделины, ‘устремленные на Виллибальдов шлем, выражали отчаянное уныние’. Вздох её идет ‘из глубины груди’, и покидает она келью своей наставницы Гертруды, ‘не простясь ни с кем’, т. е. изменив и своим правилам, и нарушив общепринятый этикет. Поступки Аделины свидетельствуют об изменении её внутреннего состояния не меньше, а больше, чем у Вебера, притом, что изменения выражаются в действиях более естественных и психологически обоснованных.
Особый интерес проявлен переводчиком к описанию внешности своих положительных героев, их душевных состояний и окружающего их пейзажа. Именно здесь переводчик позволяет себе наибольшее количество принципиальных отступлений и даже самостоятельных вставок в текст. Портреты и пейзажи, сохраняя общий характер оригинала, под пером переводчика меняют тональность, становятся более поэтичными, углубляются психологически, приближаются в ряде деталей к восприятию русского читателя.
В качестве примера может служить описание облика юной героини. Опустив авторские рассуждения о неразвитости средневековых понятий о красоте, о подаренном патером Феликсом Бригитте миртовом венце и о страсти Гертруды к золотым монетам, Жуковский заменяет некоторые авторские сравнения при описании облика Аделины на более живописные, более поэтические и эмоционально насыщенные, углубляя тем самым не только внешнюю, но и внутреннюю характеристику героини. Так, вместо указания оригинала, что Адельгейда была похожа на своих сестер ‘как блестящий золотой гульден на заржавленную мелкую монету’, переводчик говорит, что Аделина имела со своими сестрами такое же сходство, как ‘майское светлое утро имеет с дождливой сентябрьской ночью’. Если в оригинале говорится о том, что миннезингер увидел Адельгейду, ‘когда она, стоя на башенке замка, подавала бедному пилигриму хлеб и несколько яблок’, то в переводе миннезингер случайно увидел Аделину, когда она ‘раскрасневшись, бежала с кружкой к колодцу, чтобы напоить бедную старушку, лежавшую при дороге’. Нежность румянца девушки еще раз будет подчеркнута в переводе при упоминании об отношении к ней Бригитты, которая ‘часто целовала её горячие розовые щеки’. Если в оригинале глаза Адельгейды ‘голубые, исполненные блеска’, то в переводе они ещё и ‘чистые’, и ‘томные’, и ‘осененные густыми ресницами’. И, наконец, вместо приписанной миннезингеру и поддерживаемой автором оригинала претенциозной гиперболы, что ‘природа, по-видимому, обеднела, наделив эту девочку красотой!’, переводчик делает простое, но значительно более выразительное и многозначительное замечание, что естественная, земная красота юной Аделины превосходит все вдохновенные поэтические описания: ‘добрый стихотворец, описав её в минуту вдохновения, не сказал ничего лишнего, многое, может быть, выразил слабо’.
Переводя ‘Святой трилиственник’, Жуковский делает очень много отступлений от оригинала и в описаниях природы. Прежде всего, пейзаж под пером переводчика (будь то обширная зарисовка или отдельная деталь) психологизируется, картина природы в переводе становится важной не сама по себе, а как средство раскрытия душевной жизни героев. Поэтому в переводе пейзаж, во-первых, дается, по большей части, через восприятие героя, а во-вторых, непременно подчеркивается влияние природы на состояние его души. Жуковский не приемлет склонности автора к экзотическому пейзажу, каким является, напр., описание сада Фельзека. В переводе он фактически создает свой пейзаж, несущий на себе явное влияние оссианических традиций, позволяющий создать определенное настроение как у героя, так и у читателя. В пейзаже Жуковского появляются такие эпитеты, сравнения, метафоры: ‘сумрачная роща’, ‘царствующая тишина’, ‘мрачные тополи’, ‘дрожащие осины’, ‘склоняющееся к закату солнце, посылающее последнее сияние к недвижным водам озера’, и т. д. действительно способные ‘располагать душу к унынию’. Под пером переводчика сама природа становится ‘чувствительной’, очеловечивается. Поэтому и общение с ней становится более интимным, душа героя как бы вступает в непосредственный контакт с ней. Одновременно переводчик отказывается от элементов ‘архитектурного пейзажа’, который, как отмечает В. Э. Вацуро, широко используется в сентиментально-готическом романе, и главная функция которого состоит в создании атмосферы таинственности и предчувствия, со следами разрушения и запустения.
При этом Жуковский вовсе не безразличен к авантюрному элементу повествования, к изображению ‘чудесного’ и ‘таинственного’, но на первом плане для него всё же было раскрытие внутреннего мира человека и постановка серьёзных нравственно-этических проблем.
Финал ‘Святого трилиственника’ всецело принадлежит Жуковскому. Прежде всего, заключительная часть повествования, в отличие от большинства страниц основного текста, значительно расширена. Так, вместо короткой фразы ‘Два дня Адельгейда лежала в тяжелой болезни’ Жуковский пространно объясняет причину и течение болезни Аделины, отмечает, что Виллибальд во время горячки возлюбленной ‘с горестным удовольствием’ слушал её бред, в котором всё было обращено к нему.
Далее, вместо вскользь брошенного в оригинале замечания ‘Гильдегарда сбежала в монастырь’, ‘Гертруда — вместе с ней’, переводчик говорит о судьбе всех остальных персонажей. Рассказ завершается мрачным пейзажем Черной долины. Такой сам по себе очень поэтичный финал получает еще и элегический тон, снабжается ссылками на предания и летописи.
1 …спустя несколько лет по завоевании Святого гроба Готфридом Бульоном… — Готфрид IV Бульонский, также Годфруа де Бульон (ок. 1060—1100), один из предводителей 1-го крестового похода (1096—1099) на Восток, после захвата Иерусалима был провозглашен правителем Иерусалимского королевства. Отказавшись короноваться в городе, где Христос был коронован терновым венцом, Готфрид вместо королевского титула принял титул барона и ‘Защитника Гроба Господня’.
2 …служителя Белиалова… — Велиал, Белиал — в Библии демоническое существо, дух небытия, разврата, разрушения.
3 …в ближнем киоске… — беседка, павильон в турецком вкусе.
4 …женский голос пел:… — В рукописи оставлено место для нескольких стихотворных строк.
5 …отрывистые песни Филомелы… — Филомела — персонаж древнегреческой мифологии. Вторая жена Терея, который вырезал ей язык. Чтобы избежать преследований мужа, она превратилась в ласточку (в другом варианте — в соловья). По другой версии мифа, Филомела, дочь царя Афин, была у своей сестры, Прокны, жены царя Фокиды, Терея. Терей подверг Филомелу насилию и, чтобы скрыть свое преступление, вырвал у нее язык. Филомела рассказала об этом сестре вышивкой на ткани. Разъяренная Прокна убила своего сына от Терея и накормила мужа его мясом. Зевс превратил Филомелу в ласточку, Прокну — в соловья, а Терея — в удода.