Святки
Святки
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Святки, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1937
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
На Третьей Мещанской улице в Москве, в первом этаже деревянного дома с садом, жил мой приятель, архитектор Василий Сергеевич — мужчина высокого роста, лицо красное, на нем следы оспы, глаза желтые. Человек молодой, но серьезный. Солидный. Охотник и рыболов.
В свободное время, сидя у окна, он мастерил удочки: красил поплавки, лакировал и посматривал в окно на проходящих.
Когда к нему приходили клиенты и приятели его — актеры Малого театра и театра Корша,— то играли в карты. А то были обеды, с гитарой и пением.
От него ушла подруга жизни. Прозывалась она Акуля. Он немного задумался и женился на ее родственнице, красавице Ольге.
Женившись, сделался еще положительнее, но не мог жить без друзей, приятелей-актеров… И дома устраивал вечера-ужины.
— Что ты, Вася,— говорит ему актер,— что ты задумался: с пик идешь? Черви козыри…
— Ах ты черт. Верно! Задумался,— согласился Вася.
— Ты брось это! Твоя, брат, Акуля — сказать правду — девица была так себе.
— Это что такое?— вспыхнул Вася. — Какое ты имеешь право так про женщину?
— А ты что с пик идешь? С туза?.. Тоже рыцарь Бириби, черт тебя дери.
— Вот тебе Акулька,— ударяя по столу дамой червей, смеялся актер Миша Клинов.
— А что это вам Акуля далась?— сердился Василий Сергеевич.
— Акулька — ерунда,— говорил другой актер. — Дряньцо!
— Какое вы имеете право: Акулька, Акулька?.. Опять я пошел не с той карты. Ну, сдавай снова. Сбили вы меня…
— Отчего она от тебя ушла? Серьезен очень. Ну, и рост притом.
— Она хахаля нашла. Ну, это что надо…
— Довольно же, говорю я вам! Сбиваете. Надоело, право.
— А Акуля обиделась до чего,— сказал один приятель.
— На что обиделась?— сдавая карты, спросил Василий Сергеевич.
— Да как же: женился на подруге…
— Ты что же? Опять с шестерки пик идешь?
— Ну вот… Сбили. Все Акулька да Акулька. Что она вам далась?
— Да,— говорит играющий актер. — Акуля твоя — дряньцо, брат.
— Вот что, довольно,— вскочив из-за стола, сказал Василий Сергеевич. — Закусимте лучше. Выпьем. Так играть нельзя. Акулька, Акулька. Ну ее к черту!
Закусывая, его приятель Коля Курочкин говорит:
— Это, брат Вася, так нельзя! Акуля говорила, брат, что ‘как он смел жениться без спроса?’.
— Позвольте, позвольте! У кого же это, позвольте узнать, я спрашивать должен?— удивлялся Василий Сергеевич.
— Она говорила, брат, отчего у нее не спросил?
— Да что вы, сбесились, что ль, все? У нее спрашиваться? Она ушла сама. Что же я спрашивать буду? Да вы с ума сошли, что ли?
Опять сели играть в карты. Сдали. Актер Бакшеев говорит:
— Акуля думала: ты от горя такого, что она тебя бросила, хоть в монахи уйдешь. А тебе как с гуся вода.
— Пускай думает… Ольга,— крикнул Василий Сергеевич,— ты послушай, что говорят они. — Отчего я в монахи не пошел?
Вошла Ольга и сказала, смеясь:
— Это он-то в монахи уйдет? Ну нет! Не на того напали.
На Святках, поздно вечером, приехали к дому на 3-ю Мещанскую на тройках ряженые. Открыли ворота, въехали во двор. Веселые и шумливые, вошли к Василию Сергеевичу. В масках, вывороченных шубах, с большими носами, с собачьими мордами, чертями, с гитарой и бубном. Привезли с собой вино. И, войдя, пустились в пляс.
Василий Сергеевич и бывшие у него гости никак не могли узнать: кто такие это приехавшие ряженые?.. Один, одетый туркой толстый человек отвел в сторону Василия Сергеевича и передал ему письмо. ‘От Петруши,— сказал он. — Соловарникова’, где тот в письме просит его, и супругу, и гостей приехать в ресторан ‘Яр’ и по делу поговорить.
Соловарникова Василий Сергеевич знал и строил ему в доме, в Замоскворечье, конюшню…
Наскоро собрались и поехали.
Хорошо ехать по снежной дороге на тройках. Набиться кучей в сани. Весело ехали по Тверской-Ямской за город. Лихо мчались тройки в ‘Яр’, в ‘Стрельну’.
Светит месяц серебристый.
Веселятся москвичи…
Снежная пыль осыпает лицо. Маска ‘Собачья рожа’ говорит дорогой Василию Сергеевичу:
— Вот что, ты, Василий Сергеевич, нас ты не знаешь. Мы, брат, ‘Земельный Банк’, а часть — и ‘Кредитки’ тут есть. И вот уж третью ночь так: пьем-гуляем. Петруша нас угощает. Ну, за тобой послал: любит он тебя… Тебя все любят.
У ‘Яра’ — полно… В ‘Пушкинском’ кабинете Петр Гаврилович Соловарников — пьян. Рядом с ним — друг его, присяжный поверенный Бегемотов. Цыганский хор, цветы, весь стол в бутылках, залит вином.
Увидев приехавших гостей, хор запел:
Хор наш поет припев любимый,
И вина полились рекой:
К нам приехал наш родимый Вася,
Вася дорогой…
Соловарников, увидав Ольгу Александровну, встает на одно колено и, приветствуя, целует ее руку. Но никак не может встать: пьян… Садится на пол. Кричит:
— Вася, дорогой! Вот я рад! Поцелуй меня, дорогой… Построй мне там, во дворе, баню. Вот до чего мне попариться охота. А все некогда: дела! Замучился я до чего. Никто меня не понимает. Нет этаких людей. Все только себе каждый норорит. Эх, в баню бы сейчас!..
Его за руку тянет с пола друг его — Бегемотов. Спотыкается и падает рядом. Гости подхватывают и поднимают хозяина. Хор поет:
Что может быть приятней,
Когда, любовь храня,
Тебя встречает песнями
Цыганская семья?
В этом русском разгуле среди морозной зимы, в ‘заморских’ винах, в пении цыган было что-то раздольное, русское, живое, дружное.
Соловарников отвел Василия Сергеевича, что-то ему говорил, доставая толстый бумажник из бокового кармана. Достав, отсчитывал сотни, отдавая их Василию Сергеевичу, серьезно смотрел ему в глаза, деловито. Потом повел его под руку к столу, налил бокалы.
— Ну,— сказал,— Вася, давай дернем на ‘ты’. Дело тогда пойдет, когда на ‘ты’… На ‘вы’ дело не выходит. Эй, спляшем…
Тула, Тула, Тула, Тула…
Тула, родина моя!
Утром, уж чуть брезжил свет, приехали Василий Сергеевич с женой домой. Раздевшись в передней, Ольга Александровна пошла в спальню, а Василий Сергеевич пошел в столовую выпить водицы. Из окна столовой он увидел: у забора, перед окном, где сад, висит на березе что-то белое, длинное. Кривые березы. Белеет… Он, присматриваясь, видит у березы длинную висячую фигуру удавленника… Голова опущена, длинные волосы, бледное лицо, женская рубашка, черные башмаки, висит на веревке, у березы…
Он выбежал в спальню к жене. Она ложилась спать.
— Ольга!— сказал он в волнении. — У окна столовой на березе висит, кто-то повесился.
— Что ты говоришь?— испугалась жена — Ольга.
И оба пошли смотреть. Ольга стала на подоконник, отворила форточку, посмотрела. Отвернувшись в испуге от форточки, она сказала:
— Это — Акуля…
Оба бледные, испуганные, они смотрели друг на друга.
— Ну уж эта Акулька… Черт бы ее побрал,— сказал архитектор. — Что же делать? Я еду к Салову,— волновался Василий Сергеевич.
— Я не останусь одна. Ни за что,— в испуге сказала Ольга… — Мне страшно. Я поеду к матери… Господи, что же это такое? Поезжай скорее, Вася,— торопила мужа Ольга Александровна. А то увидят, скажут про нас, арестуют… Какой ужас, какой ужас!..
Салова Василий Сергеевич застал дома. У него еще сидели гости. Он, увидав испуганного архитектора, увел его в свой кабинет, предложил ему сесть к столу и, подав ему стакан воды, сел напротив и строго, серьезно глядев на Василия Сергеевича, когда тот ему рассказывал про удавленницу, холодно ему сказал, будучи с ним на ‘ты’:
— Послушай, вот что. Я вижу все. Понимаю. Сознавайся, это — половина вины.
Василий Сергеевич встал и молча глядел, мигая, на Салова. Потом сказал:
— ‘Сознавайся’?.. Да? А ты знаешь ли, мне хочется послать тебя к чертовой матери. Да еще подальше… Понял ты?
— Не забудьте,— сказал холодно Салов,— что я — при исполнении служебных обязанностей… Это не поможет вам,— добавил равнодушно Салов. — Я в своей практике еще не такие эффектиры видал.
Он взял телефонную трубку и спросил холодно Василия Сергеевича:
— В каком участке вы живете
Василий Сергеевич ответил:
— Сущевская часть. Третья Мещанская, дом Фадеева.
Салов, позвонив по телефону, приказывал ‘немедленно явиться на место преступления’ и дать знать судебному следователю.
— К сожалению, должен вас покинуть,— сказал он своим гостям. — Дело странное и серьезное.
Они ехали. Василий Сергеевич молчал. Молчал и Салов.
‘Что такое?— думал Василий Сергеевич. — Какой странный человек. Что с ним случилось?..’
На дворе дома на 3-й Мещанской уж ждала полиция: пристав. Трупа не было. Приехал следователь.
— Где же труп?— спрашивают у Василия Сергеевича.
— Я видел, вот он тут висел, на этой березе,— ответил Василий Сергеевич.
Дворник, без шапки, кланяется в перепуге, начальству и говорит:
— Ваше благородие. Ваше благородие, ведь это чего? Святки! Я его в сарай бросил. Вон, он тута. Чучело!.. Это барина ахтеры стращали. Святки, потому. Весело им.
В сарае лежало чучело из соломы: женская рубашка, маска, волосы из пакли.
— Какая глупость, пошлость!— сердился Салов.
Войдя в квартиру Василия Сергеевича, выпивали, закусывали ветчиной, балыком. Полный из себя пристав ржал, закрыв глаза.
— Эх, актеры… Що за народ?.. Ежели бы все были этакие люди?.. Хорошо… Не было бы в жизни этакого серьеза. А то що в жизни видишь? Плюнуть хочется… И начальству беспокойство.
Святки — Впервые: Иллюстрированная Россия. 1937. 26 декабря. Печатается по журнальному тексту.