Своеобразие русского исторического процесса и первая буква марксизма
Своеобразие русского исторического процесса и первая буква марксизма
(Нечто вроде ответа Троцкому)
‘Красная новь’, 1922 г.
Своеобразие русского исторического процесса и первая буква марксизма, Покровский Михаил Николаевич, Год: 1922
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Покровский Михаил Николаевич
В ответ на небольшую журнальную статью о ‘1905’ годе (‘Красная новь’, 1922 г., книга третья, май-июнь) Троцкий поместил в ‘Правде’ два огромных фельетона, в общей сложности раза в полтора больше статьи (‘Об особенностях исторического развития России’, номера от 1 и 2 июля). Уже одни размеры ответа свидетельствуют, что тут не вполне благополучно.
О самом главном обвинении читатель конечно уже догадался, ибо оно само собою подразумевается каноном полемики. И Троцкий ‘классицизму отдал честь’: я — не марксист. Правда, немарксисткая компания выбирается для меня не какая-нибудь: в первом фельетоне я оказываюсь между Бюхнером и Струве, во втором мне дается в спутники Эд. Мейер. Правда и то, что в другом месте я обзываюсь ‘вульгаризатором’ марксизма, а в-третьих объявляется, что в моих ‘общих местах’ еще нет марксизма — это только ‘первая его буква’. Струве — это как будто не первая, а последняя буква марксистской азбуки, нечто в роде ижицы, для алфавита совершенно бесполезной. К слову сказать, со струвианством в русской историографии никто не боролся более, нежели автор этих строк: все соответствующие главы ‘Русской истории о древнейших временах’ и ‘Очерки истории русской культуры’ представляют собою обстоятельное опровержение струвианской постановки вопроса о падении крепостного права в России — постановки, к которой, увы! довольно-таки близко то, что говорится на стр. 25-й ‘1905’.
Но я вовсе не собираюсь прятаться ни за свои прошлые заслуги, ни за противоречия статьи Троцкого. Я предлагаю последнему развернуть I том ‘Капитала’ на главе XXIV (‘Так называемое первоначальное накопление’) и благоволить прочесть следующие места (‘общие’ они или не общие, это уже дело вкуса):
‘Средние века завещали две различные формы капитала, которые достигают зрелости в совершенно различных общественно-экономических формациях и до наступления эры капиталистического способа производства считаются капиталом вообще: ростовщический капитал и купеческий капитал’.
‘Открытие золотых и серебряных приисков в Америке, искоренение, порабощение и погребение заживо туземного населения в рудниках, первые шаги к завоеванию и разграблению Ост-Индии, превращение Африки в заповедное поле охоты на чернокожих, -такова была утренняя заря капиталистической эры производства. Эти идиллические процессы составляют главные моменты первоначального накопления. За ними следует торговая война европейских наций, ареной для которой служит земной шар. Война эта начинается отпадением Нидерландов от Испании, принимает гигантские размеры в английской антиякобинской войне и теперь еще продолжается в таких грабительских походах, как война с Китаем из-за опиума и т. д.
Различные моменты первоначального накопления распределяются теперь между различными странами, а именно, между Испанией, Португалией, Голландией, Францией и Англией, — и притом более или менее в известной исторической последовательности. В Англии к концу XVII в. они систематически объединяются в колониальной системе, системе государственных займов, современной налоговой системе и системе протекционизма. Эти методы в значительной мере покоятся на грубейшем насилии, как например колониальная система. Но все они пользуются государственной властью, т. е. концентрированными организационным общественным насилие м, чтобы облегчить процесс превращения феодального способа производства в капиталистический и сократить его переходные стадии. Насилие является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым. Само насилие есть экономическая потенция’ (стр. 775).
‘В настоящее время промышленная гегемония (преобладание) влечет за собой торговую гегемонию. Напротив, в собственно мануфактурный период торговая гегемония обеспечивает промышленное преобладание. Отсюда та выдающаяся роль, которую в то время играла колониальная система. Это был тот ‘неведомый бог’, который воссел на алтаре наряду со старыми богами Европы и в один прекрасный день одним толчком выкинул их из святилища. Колониальная система провозгласила обогащение последней и единственной целью человечества. Здесь зародилась система государственных займов и кредита’.
Так вот те явления, которых Маркс касается на этих страницах ‘Капитала’, они имели место только в ‘Испании, Португалии, Голландии, Франции и Англии’, или же они имели место также и в России? ‘Колониальная система’ была приложима только в странах с жарким климатом и цветнокожим населением, или ее можно мыслить и в обстановке сибирской тайги, либо севернорусского болота? Необходимо ли для этого, чтобы по степям бегали страусы, по лесам бродили носороги, или же достаточно лисицы, соболя и горностая?
Исчерпывающий ответ на это дает сам Троцкий в своем примере из его сибирских воспоминаний о Якове Андреевиче Черных. Этот сибирский купец, который ‘скупал у тунгузов пушнину, у попов дальних волостей — ругу и привозил с Ирбитской и Нижегородской ситец, а главное — поставлял водку’, дает нам такую блестящую иллюстрацию русского ‘первоначального накопления’, русской ‘колониальной системы’ ранней стадии, какую только можно пожелать.
Сибирь, отставая от центральной России на столетия, превосходно консервировала, как будто нарочно для историка, московскую, (а то и домосковскую!) Русь. Когда-то еще Н. А. Рожков при помощи сибирского ‘чертежа’ истолковал таинственный ‘межный дуб’ Русской Правды. Черных, как нарочно, является теперь, чтобы убедить наиболее скептически настроенных, что купеческий капитал Московской Руси XVI-XVII вв. отнюдь не фантазия. ‘Яков Андреевич грамоте не знал, но был миллионщик (по тогдашнему весу ‘нулей’, а не по нынешнему)’. Чем он хуже Строгановых, его далеких социальных предшественников? Прав Троцкий, когда он говорит, что ‘этот живой кусок сибирской действительности гораздо глубже вводит нас в понимание исторических особенностей развития Россия, чем то, что говорит по этому вопросу т. Покровский’. Само собою разумеется, один исторический факт гораздо убедительнее десяти рассуждений историков. Это они, исторические факты, и помогают нам вырваться из плена Милюковых и К®, как они же помогли в свое время Марксу вырваться из плена буржуазной политической экономии.
Но историки все же не бесполезны, поскольку они могут связать одни факты с другими и тем их осмыслить. Вот Троцкому его Черных не напомнил Строгановых, а мне напомнил. Троцкий видел около своего ‘короля крестей’ ‘исправников и приставов’ и не вспомнил слов Маркса о том, как методы первоначального накопления ‘пользуются государственной властью, т. е. концентрированным и организованным общественным насилием, чтобы облегчить процесс превращения феодального способа производства в капиталистический’, и не заметил, что для существования десятков и сотен Черных с их способами добывания необходимо ‘административное, военное и финансовое могущество абсолютизма’, каковое ‘могущество’ и находит здесь полное и исчерпывающее объяснение своего классового смысла. Дальше и ходить некуда. Троцкий увидал одно: Черных неграмотный, ‘тунгузишки’ грязные — значит все это признаки ‘отсталости’. Отсталости сравнительно с чем? С современным Черных европейским бытом или с предшествовавшим появлению Черных бытом ‘тунгузишек’? Для Сибири-то концентрация капитала в миллионных размерах была шагом вперед или назад?
И напрасно Троцкий думает, что он со мною спорит, когда он победоносно заканчивает свой первый фельетон:
‘А поднялся, Черных до своего торгового значения на основе сибирского (среднеленского) варварства потому, что давил Запад — ‘Рассея’, ‘Москва’ — и тянул Сибирь на буксире’. Он плохо читал мою статью — там достаточно убедительных примеров того, как Запад XVI в., в образе голландского и английского капитала, ‘тащил на буксире’ тогдашнюю Россию. Только ведь нужно было, чтобы было что тащить — буксир-то тянет баржу, а не пустое место. Соприкосновение с Западной Европой сильнейшим образом стимулировало, поощряло развитие нашего торгового капитализма: но если бы туземное накопление не предшествовало этому соприкосновению, Россия была бы чисто колониальной страной, наподобие даже не Индии (там свое накопление тоже было), а центральной Африки. Что развитие России, по типу, есть развитие колониальной страны, это как раз одна из моих ересей, и сейчас я приведу этому документальное доказательство, — но против чрезмерного перегибания палки в эту сторону я должен протестовать. Форменной колонией Россия все-таки не была. А между тем если бы поверить тому, что Троцкий рассказывает о ‘чрезвычайной примитивности и отсталости русского хозяйства’, то стало бы совершенно исторической загадкой, почему же Россия в форменную колонию не превратилась? Почему этих экономически голых людей европейцы не просто взяли голыми руками, а должны были подчинять себе при помощи сложного аппарата государственного кредита (аппарата, являющегося частью ‘колониальной системы’, см. Маркса), идя тем на риск той неприятности, которая их постигла в октябре 1917 г. и с последствиями которой они не развязались до сих пор? Тут Черных, создавая туземный аппарат ‘организованного общественного насилия’, сыграл ‘национальную’ роль — и недаром, в образе Минина он до сих пор стоит перед Кремлем, самодовольно указуя перстом на свое создание.
Но вопрос о ‘больше’ и ‘меньше’ — это все-таки уже вопрос оттенка. Признав, что давление Запада на Россию было в первую голову давлением экономическим, Троцкий сделал уже большой шаг в направлении к материалистическому объяснению русской истории, далеко уйдя вперед и от Плеханова (у которого в ‘Истории русской общественной мысли’ этим экономическим давлением для древнейшего периода и не пахнет) и даже от того, что он сам писал в ‘1905’. Там на стр. 20-й определенно оказано:
‘В докапиталистическую эпоху влияние европейского хозяйства на русское было по необходимости ограниченным. Натуральный, следовательно, самодовлеющий характер русского народного хозяйства(!) ограждал его от влияния более высоких форм производства’. А ‘докапиталистическая эпоха’ там, для Троцкого, шла до Николая I, — стало быть, ни при Грозном, ни даже при Петре ни о каком экономическом влиянии Запада на Россию не могло быть речи. Дабы избежать лишнего спора, сейчас же оговорюсь: я этих слов Троцкого не процитировал в первой своей статье именно потому, что считаю их обмолвкой. Но автор столь жестоких для меня фельетонов теперь так даже и не обмолвится — вся его концепция совершенно иная.
В наиболее сгущенном виде мы находим эту концепцию во втором фельетоне.
‘Русский капитализм не развивался от ремесла через мануфактуру к фабрике, потому что европейский капитал сперва в форме торгового, а затем в форме финансового и промышленного навалился на нас в тот период, когда русское ремесло еще не отделилось в массе своей от земледелия. Отсюда — появление у нас новейшей капиталистической промышленности в окружении хозяйственной первобытности: бельгийский или американский завод, а вокруг — поселки, соломенные и деревянные деревни, ежегодно выгорающие и пр. Самые примитивные начала — и последние европейские концы. Отсюда — огромная роль западноевропейского капитала в русском хозяйстве. Отсюда — политическая слабость русской буржуазии. Отсюда — легкость, с какой мы оправились с русской буржуазией’.
Вот строки, под которыми я подписываюсь обеими руками. И подписываюсь по той простой причине, что сам я года полтора тому назад написал почти такие же строки, но правда, сделав из них вывод, с которым не знаю, согласится ли Троцкий.
‘В самом деле, Россия представляет собой исключительно ценный в методологическом отношении пример быстрого роста капиталистического общества на чрезвычайно примитивной социально-экономической основе. Предрассудок о медленности исторического развития России основан на одностороннем наблюдении над докапиталистическим периодом этого развития. Это совершенно верно, что под влиянием географических главным образом условий рост прибавочного продукта и в связи с этим рост первоначального накопления шел в России с большой медленностью. Но, однажды образовавшись, русский капитализм, опираясь на все достигнутые к этому времени западным капитализмом технические и организационные успехи, шел в семимильных сапогах, с изумительной быстротой творя новые формы экономической жизни и создавая новые идеологии, пока, к началу XX в., Россия не ‘догнала’ Европы в этом отношении окончательно’.
‘В политической области четкость основных линий процесса стушевывается отчасти сосуществованием, в пределах одной территории и вперемежку, двух стадий капиталистического развития — торговой и промышленной… В чисто культурной области та же четкость основных линий нарушается другим сосуществованием — той первобытной основы русского капитализма, о которой говорилось вначале, и развитых форм этого последнего. Курная изба крестьянина стоит рядом непосредственно с великолепным образчиком европейской архитектуры в лице помещичьей усадьбы. Грубейшие приемы ремесленной работы, могущие найти себе аналогию только в центральной Африке или Новой Гвинее — рядом с фабрикой, все станки которой приводятся в движение электричеством. Это существование ‘примитивов’ и ‘последних слов науки и техники’ сильно способствовало укреплению предрассудка об ‘отсталости’ и ‘медленности развития’ России сравнительно с западными странами. Дело преподавателя, — пользуясь примерами из жизни колониальных стран, показать учащимся, что это, наоборот, один из признаков катастрофически быстрого развития капиталистической России, не знавшей тех постепенных переходов, которые характерны для старых культурных стран Запада, Англии или Франции например’.
Последняя фраза может изумить читателя своим обращением, — спешу разъяснить, что цитаты взяты из объяснительной записки к ‘Примерным программам по истории для школ II ступени’. В неожиданных местах приходится высказывать иногда свои теоретические взгляды… Содержанием же своим эта фраза подводит нас к центральному вопросу всей дискуссии: как была возможна в России пролетарская революция.
Но вопрос этот настолько большой и важный, что дебатировать его на кончике газетного фельетона никак не приходится. Тут мы имеем действительно ‘общее место’ марксизма в применении к русской истории, но наша историческая литература так отравлена антимарксистской кадетчиной, что долбить этим общим местом придется еще долго, как в свое время Чернышевскому приходилось долбить свое бе-а-ба. Это конечно ‘первые буквы’ марксизма, что же однако вы поделаете, если широкая публика даже и их пока не усвоила?
Материал подготовил Михаил Антонов
Оригинал здесь: http://www.hrono.ru/statii/2001/pokrov_1bukva.html