А. Ф. Вельтман
Светославич, вражий питомец Диво времен Красного Солнца Владимира
Часть первая
I
II
III
III
IV
IV
Светославич, вражий питомец Диво времен Красного Солнца Владимира, Вельтман Александр Фомич, Год: 1837
Время на прочтение: 150 минут(ы)
Вельтман А. Ф. Романы / Сост., вступ. статья В. И. Калугина, Послесл. и коммент. А. П. Богданова.— М.: Современник, 1985. (Из наследия).
Над Киевом черная туча. Перун-Трещица {Бог треска, гром, простонародное старое выражение помещено в словаре Треязычном.} носится из края в край, свищет вьюгою, хлещет молоньёй по коням. Взвиваются кони, бьют копытами в небо, пышут пылом, несутся с полночи к Теплому морю. Ломится небо, стонет земля, жалобно плачет заря-вечерница: попалась навстречу Перуну, со страха сосуд уронила с росою,— разбился сосуд, просыпался жемчуг небесный на землю.
Шумит Днепр, ломит берега, хочет быть морем. Крутится вихрь около дупла-самогуда у Княжеских палат, на холме, проснулись Киевские люди, ни ночи, ни дня на дворе, замер язык, онемела молитва. ‘Недоброе деется на белом свете!’ — говорит душа, а сердце остыло от страха, не бьется.
Над княжеским теремом, на трубе, сел филин, прокричал вещуном, а возле трубы сипят два голоса, сыплются речи их, стучат, как крупный град о тесовую кровлю.
Слышит их Княжеский глухонемой сторож и таит про себя, как могила.
— Чу! Чу! — раздается над теремом.
— Не чую? — отзывается другой голос.
— Чу! здесь слышнее, приникни… чу! быть добру! нашего поля прибудет!..
— Не чую, как ни сунусь, везде крещеное место! Лучи, как иглы, как правда людская, глаза колют, а ладные звуки закладывают уши. Построили терем! спасибо! хорош! добро бы сквозь дымволок путь, да за печкой или в печурке место простое для нашего брата! так нет: все освятили крестами враги!..
— Не хмурься, Нелегкий, найдем место! без нас кому и житье? тс! чуешь?
— Ни слова!..
— Чу, чу!.. Ну, друг, припасай повитушку, готовь колы-белку, готовь кормилку!..
— Да вымолви, что деется в Княжеском тереме?
— Скоро наступит раздолье! выживем крест с родного холма! Князь с Княгинею спор ведут: как звать, величать будущего сына. Княгиня говорит Скиольдом, именем Свенcким-крещеным — да не разорить ей нас! Князь хочет звать Туром… Чу, подняла плач и вопль, взбурилась!.. взбурился и Князь! — чу, клянет он ребенка! ‘Провались, утроба твоя!’ — говорит… Ступай, ступай, Нелегкий, несись за баушкой-повитушкой!..
Крикнул снова филин в трубе Княжеского терема, застонал, обвел огненными очами по мраку, хлопнул крылом, завыл сторожевой пес, вздрогнул глухонемой привратник, молния перерезала небо, Перун-Трещица круто заворотил коней, прокатился с конца в конец, припали Киевские люди, творят молитву.
— Недоброе деется на белом свете! — проговорила душа, а сердце замерло.
Зашипело снова над Княжеским теремом, застукали темные речи, как град о тесовую кровлю.
— Здорово! совсем ли?
— Ступай принимать! все что в утробе, все наше!..
— Ну, добрая доля! как же проникнуть мне в Княжеский терем?
— Вот скважина возле трубы, да щель, да гнилой сердцевиною вдоль перекладины, прямо накатом, по стенке, да в угол…
— Да кто тут пролезет!.. словно уж в тереме нет ни окна, ни дверей…
— Много, да святы: крест на кресте!.. Ступай же, ступай, повитушка, покуда певень не повестил полночи… Эх растолстела! скоро тебя и простыми глазами рассмотришь!..
— Ну, так и быть… э! завязла!..
— Свернись похитрее да вытянись в нитку, а я с конца закручу да словно в ушко и продену сквозь терем.
— Шею свернул, окаянный!..
Филин на трубе взмахнул крылом, крикнул недобрым вещуном, вспыхнуло, грянуло в небе, прокатился грохот между берегами Днепровскими, встрепетнулась земля, взвизгнули сторожевые псы, вздрогнули Киевские люди.
В ложнице Киевского Великого Князя темно, светоч тускло теплится перед капищем-складнем, только изредка свет молнии отсвечивается на оружии, развешанном по стенам: на серебряных луках Команских, на спадах и мечах Асских и Косожких, на сулицах Бошнякских и на 80 золотых ключах Болгарских. Вместо пухового ложа широкая дубовая лавка с крутым заголовком, на лавке разостлана оленья шкура, не мягко, но добросанный, дерзый Князь Светослав опочивает крепким сном.
Прошедшее и будущее сливаются в его сновидении: видит он Хазар, распространяющих власть свою от Русского моря до Оки, они вытеснили Болгар от реки Белой, завладели богатою столицею их Вар-Хазаном. А Вятичи, соседи их, как разбитая ветром туча, носятся, оглашают воздух словами: ‘Не хотим платить Жидам по шлягу с рала!.. стань за нас, Светослав, силой своей!..’ Идет Светослав с полками Киевлян, Кривичей и Древлян к Римову, приступает к Сары-Кале, раскидывает по камню великую вежу, гонит Хазар лозою, несутся Хазары, как черные враны в степи, а Светослав близится к дому, принимает дары от Тора, станицы Бошнякской, Хазарские Жиды близ Волги встречают его золотом, Аланды, соседи их, также, от Волги возвращается Светослав чрез земли Азов и Азак Таурменов, живущих по берегам Торажского озера, до устья Дона. На обратном пути принимает новые дары от кочующих Куман…
Стелется путь Светослава Игоревича славой и золотом, да ему этого мало: на полудни все небо оковано златом, осыпано светлым каменьем…
И вот легкие крылья сна переносят его за Дунай, быстро приближается он к высоким берегам, сливающимся с небом, болонье покрыто шелковым ковром, солнце горячо, а волны и рощи дышат прохладой, светлые струи алмазного потока льются с гор, а жажда лобызает их, а утомленные члены тонут в волнах. Вдали ропщет свирель, эхо делит ее печаль… а Светославу все слышатся гулкие трубы — зовут его к бою. Вот, в глубине лесистого Имо, великий Преслав {Переяславль Болгарский Мегалополь (великий город), Марцианополь (град Марцианы, сестры Трояна)}, стольный град Краля Болгарского, светит златыми кровлями, покоится в недрах гор.
На холме белеют и горят солнцем палаты Бориса… а Борис горд, сидит на златокованом столе, держит державу да клюку властную, не хочет знать Светослава.
Светослав торопится перед полками своими, грозит обнаженным мечом Борису, приближается… вдруг горы сомкнулись, Преслав исчез… В отдалении, на холме, вежи Тырновские, окруженные садами, а за ними темный лес, посвященный Морану и Трясу, тому Трясу, который является людям, окутанный в тени лесные… около него вьются, перелетая с дерева на дерево, тоскующие души несожженных покойников… А хитрые Греки стоят на горах да грозят издали Киевскому Князю. Взбурился Светослав на Греков, заступников Хазарских. Видит он, как Феофил тайно шлет своего Спатаря укреплять границы против Руси. Спатарь строит новую великую крепость и стену пограничную. Ковы строят Греки! мыслит Князь, и кипит мщением, несется на трехстах ладьях к Царьграду, полосует море… и вдруг… море не море — степь необозримая, вместо волн ковыль колышется, вместо ветров свистят со всех сторон стрелы, вместо тьмы ночной — тьмы Бошняков… Скрылся свет от взоров, кровавое солнце утонуло в туманах небосклона… тишина могильная… замерло сердце Светослава… дыхание стеснилось…
Вылетел из груди его глубокий вздох, тьма отдаления вспыхнула, зарумянилась, свет снова стелется по небу, высокий Имо тянется уступами в обитель миров. За Имом Фракия, уступами склоняются горы к Белому морю, рассыпаются по нем островами…
В отдалении, в лиловом тумане, видит он Игоря и Олега и щит Русский на вратах Царьграда. Затрепетало сердце его…
— Свенельд! — восклицает вдруг Светослав, очнувшись от сна.
Свенельд, пробужденный внезапным, громким голосом Князя, вскакивает с ложа, вбегает в ложницу Светослава.
— Я иду за Дунай! — готовь сильную рать мою, Свенельд!.. Все, что платит Киеву дань, со мною!..— произносит Светослав и забывается снова.
— То бред сонный! — говорит про себя Свенельд, выходя из ложницы.
В одрине Княгини Инегильды горят светильники пред Божницею, золотые лаки пылают разноцветными огнями, огромные жемчужины отбрасывают от себя радужные цветы. Сквозь слюдовые окны видна на дороге грозная ночь. Стены в покое обиты рытым изарбатом, резной потолок украшен узорами из жемчужных раковин, стол покрыт паволочитым шитым покровом с золотой бахромою, лавки также, на поставце стоит золотая и серебряная утварь, и город Торнео, кованный из злата, родина Инегильды.
На резной кровати с витыми столбами и шелковою кровлею тонет в пуху Инегильда, багрецовое одеяло вздымается на груди ее, ночная повязка скатилась с чела, русые волосы рассыпались по изголовью, ланиты разгорелись, над закрытыми очами брови изогнулись, как темные ночные радуги. Тяжело дыханье Княгини, тяжки вздохи.
Вдруг вскрикнула она благим матом, очнулась, приподнялась, приложила руку к сердцу, водит взоры вокруг себя, вся дрожит.
— Девушки!.. кто тут!
Две спальные девушки спросонков бегут из другого покоя.
— Девушки!..— продолжает Княгиня.— Кто тут?.. Ох, страшно!.. кто тронул меня?..
— Нет никого, Государыня Княгиня! — отвечают девушки, трепеща от страха: сквозь хрустальное красное окно видно, как молния палит небо.
— Ох, что-то недоброе содеялось у меня под сердцем… хочет выскочить… сердце!.. взныли все кости!.. чу! что загудело в трубе?.. где плачет ребенок?..
— То ветер взвыл, Государыня!
— Ох, нет, не ветер!.. то воет пес, то стонет птица ночная!.. болит под сердцем!..
И вдруг Княгиня залилась слезами, зарыдала, и вдруг умолкла, упала без памяти в подушки.
Стоят над нею девушки, бледнеют от страха.
Пышет вдали молния, гремит Перун-Трещица, слышит глухонемой сторож Княжеского двора: опять стучат чьи-то темные речи, как град о тесовую кровлю.
— Эх, бабушка, мешкает! того и гляди, что певень зальется!..
— Нелегкой! — раздался вдруг голос повитушки из внутренних хором.
— Приняла, да не знаю, как выйти: ребенку пять лун, его не вытянешь в нитку, не проденешь в ушко. Слетай-ко за словом. Пришлось обратить в невидимку, да скоро! певень проснулся, крылья расправил!..
— Зараз!.. Утихло.
Филин хлопнул крылом, вспорхнул, полетел, певень полунощник хлопнул крылом, залился. Приняли его голос и все петухи, поют.
Когда природа была моложе, одежда ее блестящее, румянец свежее, дыхание благовоннее, когда воспевали ее певцы крылатые, летающие непорочные души первых населенцев мира, когда человек жадно, внимательно слушал ее плавные речи, — когда жизнь человека была не ношею, не оковами, не темницею духа, но чувством самозабвения, блаженной любовью, невинною, ненаглядною девой, на которую очи смотрели не насмотрелись, от которой сердце не опадало, не щемилось, не тоскнилось, не обдавало души страхом, а билось так радостно, что мысли исчезали, душа, как голубь, вспархивала, носилась, вилась, парила и возвращалась в свою голубницу, чтоб ворковать о ясных днях, о светлых надеждах…
В это-то время ржа переела оковы Нечистой силы, заключенной при создании мира в недрах земли, и духи злобы, почувствовав волю мышц, встрепетнулись, прорвали 77 000 слоев земли, хлынули на Белый свет посреди цветущей Атлантиды, понеслись селить вражду между стихиями и людьми.
Долго колебалась земля, долго волновался океан, а Атлантида, разраженная взрывом, рассыпалась по водам прахом, исчезла.
Нечистая сила селилась на земле, первоначально избрала она своей столицею землю Халдейскую близ Красного моря, где жило племя Рыжих, их научила она войне, хитрости и обману, научила мороку и порче, научила страху и надежде, построила ограду и Вежу великую, заставила поклоняться скрытому. Но скоро заповеди изгнали ее оттуда с толпами народа колдунов, волшебников и чародеев в мрачные болота севера. ‘И отошла она,— как говорит предание,— в великие леса и в водные и в потные дубровы и раменные места, на черные и мягкие земли’. Долго царила она там, но крест и там преследовал ее и заставил искать недоброго места в глубине лесов и в ширине степей Руси.
Обратилась Она в сорок, поднялась черною стаей, скрыла от людей свет солнечный, тучею опустилась на берега Днепровские, против того места, где была в святых горах kuffe Saka Herra.
Покуда строился стан ее Саббат {Шабаш — суббота — недельный праздник древних.}, новый Кааба {Древнейший храм Мекки в виде четвероугольной башни, там хранится до сего времени камень, на котором, по преданию, сиживал Авраам. Сей храм до Магомета заключал в себе триста ликов божьих. В сем храме произведения лучших поэтов Аравии, написанные золотыми буквами, висели в честь бога, внушавшего оные. Сии стихи называются Муалла-каты.— Слово сие значит висящий.}, названный Константином Багрянородным Самват, стояла она долгое время на Лысой горе табором и считала свои доходы. Каждый Нелегкий, отпущенный на соблазн, должен был приносить в известное время положенный оброк, определенное число черных душ. Сборщик податей принимал их как кипы ассигнаций, считал их на левой ладони указательным пальцем правой руки, внимательно перевертывал, осязал, просматривал на свет: нет ли фальшивой, и принимал в половину цены против ходячей монеты на белом свете.
Вскоре Нечистая сила заняла лучший холм, bor-bairg, или Tor-berg: гору Торову, осененную дубовую рощею, поселилась над самым Днепром в трущобе леса, в ущелье берега, который впоследствии прозвался чертово бережище.
Близ погребища господ Скифских, засыпанного временем, было приволье Нечистой силы, завелся стольный град нелегких, упырей, ведьм и русалок.
Прибрав к рукам почти весь Днепр, они раскидывали окаянные сети свои во все стороны: на полночь до моря Мразного, на восток до гор, ‘Им же высота аки до небеси, идеже суть заклепани Александром Македонским Царем, сквернии языци’, на юг до Теплого моря, на запад до моря Венедицкого и далее. Ловили сетями людей и учили их ‘безстудно всякое деяние деяти’.
Тут столько расплодилось Нелегких, что не было прохожего, которому бы враг ноги не подставил.
На этом-то холме люди в безумии своем поставили кумира: ‘Его обличив высоко, образ страшен, голова из чистого золота, руки, мышцы и перси из серебра, чрево и стегна медные, голени железные, ноги и подножие мраморные’.
Этот кумир одними назывался Бел-бог, иными Перун, другими Тор или Чор, и стоял он в кумирне под небом, или Ваал-даком.
Таким образом, наставляя людей злу и неправде, Нечистая сила жила на бережище припеваючи и воображая, что ‘нет конца ее силе, аки миру’. Но отторгся камень от горы, без рук, ударил в кумира, и стер скудель, железо, медь, злато и серебро в прах, а ветр развеял его.
Пришел учитель Святого слова поведать истину Русским людям. Русские люди не верили словам, хотели чудес.
— Изгони,— говорили,— Белобожича с его высокого холма!
— Изгоню,— отвечал он и с крестом в руках поднялся на высокий холм, водрузил на нем крест.
Зарычала Нечистая сила, угомонилась, и полк ее отступил с священного холма, выше по Днепру, на крутой берег, в рощу, лежащую близ Княжеского заветного луга и Княжеских лесов, а чтоб Омуту и ведьмам иметь свободу ходить по Днепру, то Нечистая сила, отклоняя реку от холма, прососала новое русло, которое люди и назвали Черторырею.
На холме же Княгиня Ольга поставила свой златоверхий терем, который высился гордо и смотрел на Киев и окрестности. Кровля терема была медная, золоченая, все окны до одного были красные, стены лаженные снаружи разноцветною черепицею. С левого круглого выходца виден был Днепр, скрывающийся в густом лесу, от реки Почайны луговая оболонь, близ самого Днепра, на речке на Глубочице, стоял храм, строенный Ольгою в честь Св. Ильи громовержца божия, которого язычники называли Хрестъянским Перуном. Прямо, за Днепром остров, составленный Черто-рыею и покрытый лесом, за Черторыею озеро Золоча, а за ним светились рассыпные пески Лысой горы.
С правого выходца видно было в отдалении, как Днепр прятался за Витичев холм, на котором стоял храм Св. Вита, построенный гостями веры Папежской, за холмом оконечность села Займища. Перед Витичевым холмом, немного левее оного, чернелась могила того Дроттара-Скиольда, который от Новгородского Князя был Слом у Греческого Царя Михаила и потом рядил на Киевском столе у Полян и Руссов.
Между Витичевым холмом и Скиолъдовой могилой чернелся густой лес, а на скате крутого берега ущелье, а в ущелье трущоба, а в трущобе место темное, клятое, про которое страшно было и говорить.
Вправо, близ березовой рощи, над холмом Скиольдовым, было село Берестовец, а правее оного за окопом пространные Княжеские луга.
Перед заветными лугами, по скату лощинки, впадающей в ручей Лыбедь, видно было длинное село Щулявщина, Добрынино, с двором Боярским и теремом, где жила Мила, правее, в расстоянии одного поприща, тянуло село Княжеское Перевесище, а за ним, в садах, Варяжская Божница Германеч и холм, прозванный Дировым, ибо на сем месте стоял некогда Тор в виде Дира или быка, покровителя стад, далее, за становищем и Дорожищем, лежащими на левом берегу Лыбеди, чернелся лесистый правый ее берег.
С левого выходца, бросив снова взоры на луговую оболонь и на извивающуюся по ней речку Глубочицу, любопытство останавливалось на густой Яворовой роще, в недрах которой чернелось здание и воздымалась Высокая, тут, говорили люди, был последний приют Волоса. За рощею светилось озеро и струи реки Почайны. Левее озера выказывался холмистый крутой берег, оканчивающийся урочищем Скавикой, на котором видна была белокаменная Олегова могила.
Далее взоры терялись в лесах, в извилинах Днепра, в синеве отдаления, как память в глубине прошедшего, как луч света во мраке, как звук в пустыне, как ум в соображениях.
Красен был Киев, а кто не был в Киеве, тому не поможет раскаяние, говорили праотцы. Киев преддверие рая, говорили они, там светел Днепр, таинственны, святы берега его, высоки, зелены холмы, чист воздух… Но что было там прежде!.. что было там!.. о! идите поклониться Киеву, потомки Скифов! нет древнее его святыни, нет святее его древности! нетленна тайна, но тленен покров ее. Идите, потомки Скифов, поклонитесь Киеву, там найдете вы современников Дария, Митридата и Аттилы!
Тосковала Нечистая сила о приютном холме, злоба взяла Нечистую силу. Чего ни придумала она, чтоб выжить с места крест и овладеть своим древним станом. Ничто не помогло. Не имея права принимать на себя человеческого образа, Нечистая сила стала в пень. Но один хитрый думец тьмуглавого змия придумал воспользоваться не только проклятыми людьми, но и проклятыми детьми в материнской утробе.
— Воспоим людское детище сами, кровью людской,— говорил он,— воскормим в своем законе, возрастет, будет неизменным пророком лжи и неправды, восстановителем старых уставов Белбоговых, поклонником тления… Его сделаем мы земным владыкою.
— Кикимора! {Есть то же, что Cochemar, но, по поверью Русскому, младенец, проклятый в утробе,— утроба проваливается, младенец исчезает и воспитывается Нечистою силой на зло людям.} — вскричала вся Нечистая сила радостно.— Кикимора! — повторилось в ущельях гор и в трущобе лесов, взвились пески на Лысой горе, вздулся Днепр, заклокотали ведьмы, перекувырнулись упыри.
И положено было в Сейме на Лысой горе сделать первый опыт воспитания людского детища на иждивении силы Нечистой… И в лето 6375 первая попытка была над сыном Суждальского Князя Рюрика Африкановича, который был, как говорит летопись, от рода Августа Кесаря Римского. Но и у Нечистой силы первый блин стал комом.
Второй выбор пал, как мы уже видели в первой главе, на Светославово детище, проклятое отцом в материнской утробе.
Дело шло на лад, Нечистая сила пировала на счет будущих благ. Ведьмы на Лысой горе хороводы водили, звонко распевали: y-y! y-y! Киевские люди со страхом прислушивались, а Светослав, возвратившийся почти поневоле из Булгарии в Киев, по вызову Ольги, да непраздной своей Княгини Инегильды, да Бояр и старейших мужей для защиты Великого Княжеского города от нахлынувших Бошняков, скоро соскучился в Днепровской столице, особенно после ссоры с своею Княгинею за имя будущего сына. Его стало все сердить на Руси. Инегильда заболела, призвали повитушку, старуха взглянула на Княгиню, приложила руку под сердце…
— Кое уже время, Государыня, ты непраздна?
— За половину,— отвечала Княгиня.
— Словно нет ничего! — прошептала старуха.— Ох, недобро! провалилось чрево твое! убило злое слово младенца!..
Нахмурился Князь, когда дошла до него эта весть, проклятие детища легло у него на душе.
— Не любо мне в Киеве! не пригрею места себе! — сказал он своей матери Княгине.— Хочу за Дунай! там стол Великокняжеский, благая среда земли моей. Посажу Ярополка в Киеве, Олега в Деревскую землю, и пойду туда!..
Больная Ольга умолила сына своего пробыть в Киеве хоть до ее смерти, но скоро настал конец Ольги, и ничто не могло уже остановить желания Светославова. Похоронив мать свою, назначив уделы сыновьям, он сел в красную ладью, Великокняжеское паволочитое ветрило распахнулось, крутой рог загремел, вёсельщики грянули в лад, вспенили волны, запели ратную песню, ладья отвалила, а Светослав, стоя на корме, прощался поклонами с женой и детьми, с Боярами и народом. Все вопило, рыдало над Днепром, как будто над могилой Светослава.
Кто не знает из вас, читатели, Нестора, того маститого старца, что стоит в храме Русской Истории на гранитном подножии, как древний кумир, которого глаголам веруют народы, пред которым историки, как жрецы, ходят с кадилом, а романисты черпают из 300-ведерной жертвенной чаши события прошедших веков и разводят каждое слово водяными вымыслами?
Из слов этого-то Нестора известно каждому, что когда Новгородцы пришли просить у Светослава Князя себе, то Добрыня, дядя Владимира, сказал им: ‘Просите Володимера, Володимер взором красен, незлобив нравом, крива ненавидит, любит правду, клюки ж в нем нет’. И Новгородцы рекли Светославу: ‘Дай нам Володимера!’ И Светослав, стоя на корме, прощался поклонами и с женой и рынею и Сломи Новгородскими в Новгород.
Здесь, кстати, поведаю я стародавнюю вещь, правду истинную:
На восток от Танаиса, в Азии, был Азаланд, или Азахейм, столица сей земли называлась Асгард, т. е. град Азов, богов, правитель сей земли был Один, муж великий и мудрый. Это было в первом столетии до Р. X. Предвидя приближение грозы от Рима и падение своей власти на берегах Черного моря, он удалился с большею частью народа своего к северу.
Пройдя Гардарикию, или Ризенландию и Сакаландию, он пришел в Фионию, принадлежавшую Свейскому Конунгу.
Не желая заводить раздора на новоселье, Один послал послов в Гильфу, Свейскому Королю, просить, по древнему обычаю, земли и воды. Гильф, зная уже по слухам победоносного Одина, дал ему часть болотистых пустынь Фионии. Один обвел часть сию плугом и назвал Плогс-Ландией, т. е. пахотной землей. Сверх сего Гильф дал для поселения Азских людей весь Бримир до гор Уральских, т. е. граничных гор. Таким образом, пришедшие с Одином Азы и Торки населили Бримир, или Биармию, а Ваны, или Финны, заняли Плогс-Ландию. Ваны построили на реке, соединяющей два больших озера, Волхов, т. е. двор божий, где и был главный их храм, озеро прозвали они maose, т. е. вода, болото.
Между тем давние зашельцы на север, родовитые Русины,— коих Готты, соседи Поморские, величали Ругянами,— стесненные на берегах Урманского моря новыми пришельцами, были терпеливы, покуда языческая вера их была сходна с древней религией соседей, но когда Готты, приняв в третьем столетии на юге Христианскую религию, перенесли ее и на север, в четвертом столетии стали смеяться над коваными и рублеными богами, а в пятом гнать кованых и рубленых богов и поклонников их, тогда Славяне, Русины Поморские, озлобились, и все, что только могло носить оружие, поднялось по слову, двинулось на новоселье, под предводительством Княжа Вавула. По древнему обычаю, послали они послов к Финнам и требовали земли и воды, но Финны отказались от сего одолжения, надеясь на помощь Свеев, тогда Славяне нахлынули на их землю, покорили Плоксгоф и Валхов и населили земли от Двины до Волги. Станом своим избрали они озеро Маозе, прозвали его Лиманом, т. е. озером, возобновили город Валхов, прозвали Новоселье Новым градом, стали жить, поживать и славиться.
После сих событий прошло пять столетий, когда Владимир подъехал к Новугороду. Все люди Новогородские, из днешнего и окольного города, высыпали навстречу, а посадники, люди жилые, и старейшие, и старосты конечные встретили его у ворот городских-торжинских, поклонились до земли, пожелали вековечного здравия и поднесли на золотом блюде каравай и соль, а на серебряных блюдах обетных зверей и птиц, выпеченных из пряного теста.
На реке ожидала уже Владимира Княжеская ладья красная, золоченая, с небом паволочитым и стягом Новогородским, на котором с одной стороны был изображен Пард и две звезды, с другой — лик Святого Витязя с тремя стрелами в одной руке и с рогом в другой.
При громах славы, песни хвалебной Владимир спустился в ладью, сорок вёсельников в лад закинули веслы, пригнулись вперед, могучими руками вспенили Волхов, и ладья, как стрела, спущенная из лука, перенеслась с Торжин-ского полу на он пол. От пристани до хороми бога света путь был устлан красным сукном, народ кипел по обе стороны.
Слуги хоромные подвели Князю Белого божьего коня и повели под узды к храму, огражденному святым рощеньем и дубовым тыном. За храмом был темный луг, и ветер шумел по вершинам столетних священных дубов, над преддверием возвышалась круглая башня, на вершине которой звонарь ударял в било.
У входа встретил Владимира Вещий старый {Жрец, прорицатель Храмовый, дающий советы, отсюда идея мудрый.} владыко и Божерок, в гловуке высоком, красном, повитом белою пеленою до земли, с жезлом змийным в руке, полы сорочицы, покладенной жемчугом, несли отроки юные, жрецы и слуги хоромные вышли со свещами и темьяном.
Спевальщики хоромные затянули громогласно:
Иди, Княже Светославич, в домов бога,
В домов бога великого, в хором бога света!
У того венец золотный, слава мира,
Слава мира, речи грозы, грозы-громоносцы!
Помолися, Светославич, божью лику,
Лику солнца, лику свету, всесветному оку!
Упестрит Княжую ризу полем звездным,
Полем звездным, узорочьем,— опояшет властью!
Ухитрит Княжую душу на ум-разум,
На ум-разум и на слово, слово мед изустный!
Он усилует советом, беспечальем,
Беспечальем, дружелюбьем, благой благодатью!
Раздерет покровы вражьи черным горем
И нашлет на них туман, туман и омрак!
Мир ти, боже, мир ти, Княже, мир ти, друже!
Слава вящшим, слава людем, людем Новгородским!
‘А со мною любовь возьми вовеки!’ — раздалось из внутренности храма, и все утихло.
‘И красное и сладкое пребудет жизнию твоею, и будет слово мое цельба тебе!’ — раздалось еще громогласнее.
После привета Князю и поклона Вещий владыко принял дары Владимировы и внес во храм. Мужи Княжеские передали слугам хоромным златую великую лохань, пещренную хитрым делом и каменьями, ларец с драгоценными манатьями и ризами, два блюда с златницами Греческими.
Храм Волоса не представлял ничего роскошного снаружи: это было огромное четвероугольное здание, построенное из столетних дубов, почерневших от времени и обросших мохом, крутая крыша походила на темный луг, вокруг здания были двойные сени с навесами, верхние и нижние.
Под самой кровлей были волоковые продолговатые окны, сквозь которые, с верхних сеней, дозволялось женщинам смотреть на совершение обрядов во внутренности храма, ибо женщины не имели права входить в оный.
За храмом был пруд, осененный высокими липами, а за прудом палаты Владыки с горницами и выходцами и избы жрецов и слуг хоромных.
Не красуясь наружностью, храм Новгородский славился богатством от взносов и от доходов волостных.
Никто не помнил, когда его построили. Носилось поверье, что это тот же самый храм, который построен Финнами и про который колдунья Финская пророчила, что это ‘последний храм болвана и другого уже не будет — и сгинет вера в болванство, когда кровля Божницы обратится в тучное пастбище, а с восточной стороны выпадет бревно’.
Долго не верили Новгородцы этой молве, но, когда уже пришел храм в ветхость и покрылся мохом, поверье более и более распространялось, страшило народ. Однажды, во время праздника Веснянок, вдруг задняя стена крякнула, и решили на Вече строить новый храм. Начали строить, поставили кровлю, но в одну ночь поднялась гроза, громовая стрела ударила в строение, спалила его. Пророчеству Финской колдуньи поверили вполне. Вещий владыко требовал от Веча начать снова работу, но увечанья не положили, по случаю начавшихся раздоров с Полоцким Конунгом Рогвольдом, принудивших Новгородцев просить себе Князя и помощи у Светослава.
Когда Владимир вступил в Божницу, глаза его были омрачены лучами светочей. Под сквозным литым медяным капищем, на высоком стояле, под небом, осыпанным светлыми камнями, обведенным золотой бахромчатой полой с тяжкими кистями, воздымался на златом столе древний боже Волос. Лик его из слоновой кости почернел с незапамятного времени, на голове его был золотой венец, вокруг головы звезды, в одной руке жезл, в другой стрелы, покров из цветной ткани лежал на плечах и, опадая вниз бесчисленными складками, расстилался по подножию. По правую сторону капища стоял стяг Владычен, а перед хитрыми узорчатыми вратами капища стоял Обетный жертвенник, подле, на малом стояле, жертвенная чаша, влево был стол Княжеский с кровлею, вправо стол Вещего владыки. Подле стен, с обеих сторон, на высоких стоялах два небольших божича, оставшихся после Финнов в храме, один из них был золотой, и говорили, что это золотая баба, матерь стоявшего напротив божича Чура, которого люди называли Врагом. У задней стены стоял поставец с посудой жрической: боковые стены были увешаны дарами, золотыми и серебряными кольцами, ожерельями и изображениями различных членов тела, которые, по обещанию, жертвовались во время болезней: болит рука, приносят в жертву серебряное подобие руки, болит нога, подобие ноги.
Едва Владимир занял свое место, раздался звук трещал и колокола, потом шумный хор — однозвучное, мрачное, протяжное пение, Вещий подошел к жертвеннику, взял рог от подножия Волоса и влил часть вина в чашу. Между тем принесли на одном блюде жрический нож, на другом, под белым покрывалом, агнца, печальное блеяние его раздавалось по храму и сливалось с звуками мрачного пения, агнца положили на камень жертвенный, Вещий взял нож, произнес какие-то слова, и кровь из бедного агнца полилась в чашу, в чаше вскипело, поднялся густой пар.
‘Благо, благо тебе!’ — запел хор.
Владимир отвратил взоры от обета, обвел ими по высоте храма, и очи его, как прикованные, остановились на одном женском лице, которое выдалось в волоковое окно в вершине храма. Владимир забыл, где он, не обращал внимания на обряд, но стоявший подле него Добрыня благоговейно смотрел, как Жрец поверял каждую часть внутренности агнца и клал на жаровню жертвенника окровавленными руками.
Когда все части разложены были на решетку жертвенника, Вещий взял снова рог, полил жертву, и она обдалась вспыхнувшим синим пламенем.
‘Благо, благо тебе! суд и правда наша!’ — загремел хор, затрещали трещотки, на Вече ударил колокол, вокруг храма загрохотал голос народа, храм потрясся до основания… вдруг с восточной стороны храма раздался треск, подобный разрыву векового дерева от громового удара.
Все смолкло, онемели возглашающие уста, обмерли члены, издающие звуки, только протяжный гул вечевого колокола дрожал еще в воздухе.
— Горе, увы нам! — произнес беловласый Божерок и трепетно принял трости волхования, раскинул их по ковру, смотрел на них и произносил: — Обновится светило, светом пожрет древо, растопит злато, расточит прахом камение…— Княже, клянися Светом хранить закон его, быть оградою, щитом, мечом и помочьем его, пагубой другой веры! — произнес он, почерпнув златым ковшом из чаши жертвенной и поднося Владимиру.
— Не я щит ему! Он мне щит! — отвечал Владимир.
— Вкуси от жертвы, испей от пития его и помятуй: ‘оже ел от брашны его и пил питие господина твоего’.
Владимир прикоснулся устами к ковшу, Добрыня испил, вящшие мужи пили ковшами, а народ, взбросив руки на воздух, ловил капли, летевшие с кропила, и, обрызганный кровью, собирал ее устами.
Между тем юный Князь снова поднял очи на волоковое окно. Новогородские девы вообще славились красотою, но эта дева — в повязке, шитой жемчугом по золотой ткани, в поднизи низанной, под которою светлые очи как будто думали любовную думу,— эта дева была лучше всех земных радостей.
Владимир едва заметил, как подали ему Княжеский костыль и Княжескую Новгородскую шапку, с трудом отвел он взоры от лика девы, когда с громогласным хором подводили его под руки к лику Света, он поклонился в пояс и пошел со вздохом из храма на Вече к людям Новгородским.
Обходя храм, он искал чего-то в толпах женщин, которыми были покрыты верхние сени, но видел только старух и отживших весну свою. Их лица были похожи на машкару, на болванов, обложенных золотою парчою, жемчугом, бисером и дорогими разноцветными каменьями, это были вороны-вещуньи, сороки-трещотки, ворожеи да свахи, они заслонили тучными телесами своими и распашными кофтами жертв своего гаданья и сватанья, у которых на устах были соты, на щеках заря, в очах светилы небесные — источники любви.
— О, то Княже! — говорили старые вещуньи.
— Доброликой, добросанный, смерен сердцем…
— О, то вуй його Добрыня чреватый, ус словно кота серого, заморского, чуп длинный… ээ! оть… сюда уставился молодой Княж… кланяйтесь, бабы!
— Милостивая! не опора тебе далась! молода еще в передку быти! проживи с маткино!
— Ой, Лугошна, красен Княж!.. то бы ему невесту!.. а у стараго Посадника Зубця Семьюновиця дщерь девка-отроковиця вельми добра, изволил бы взять Княгинею: любочестива, румяна, радостива, боголюбица!
Звук вечевого колокола заглушил речи людские, Князь приблизился к Вечу.
Вече было за храмом Волосовым, на том самом холме, где некогда был Немд, учрежденный Одином, Посредине огромный камень, на котором восседал Конг, кругом камни меньший, которые занимались Диарами, Дроттарами и Блотадами. Сюда сбирались и Новгородцы сдумать и увечать, средний камень прозвали они столом посадничим. Подле холма, осененного высокими деревами, была вечевая звонница, на которой висел огромный колокол.
Для Князя посадничий стол устилали ковром, клалась на него красная подушка с золотыми кистями, а над сиденьем стояло небо.
Когда Владимир, поклонясь на все четыре стороны, занял место, а кругом его сели Добрыня и старые Посадники Новгородские,— мужи Владимировы принесли подносы с дарами, Добрыня встал и раздал Новгородским людям от имени Князя злато, дары иные многие и милость его.
‘Кланяем ти ся, Княже!’ — закричал народ, ‘Кланяем ти ся, Княже, землею и водою Новгородскою! и меч приимь на защиту нашу!’ — произнесли Выборные Старосты Новгородские, поднося Владимиру на латках серебряных землю, и воду, и меч Княжеский Великий.
‘Изволением властного Бога-Света, Владыко, и Посадники Новгородскыи, и Тысящники, и все Старейший, и Думцы Веча Господину Князю Володимиру от всего Новагорода. На сем, Княже, целуй печать властного бога, на сем целовали и прежний, а Новгород держати по старине, како то пошло от дед и отец наших, а мы ти ся, Господине Княже, кланяем’.
Владимир встал с места, поклонился на все стороны, поцеловал поднесенную к нему на блюде печать златую на цепи, надел ее на себя, принял меч, опоясал его.
Голос народа загремел.
Подвели Владимиру могучего коня, покрытого золотым ковром, седло, как пристолец Княжеский, горело светлыми камнями, другого коня подвели дяде его Добрыне.
Стяг Новогородский двинулся, за ним шел Князь с вящшими своими мужами, потом Дума Новогородская, Посадники, Тысяцкие, Воеводы, Конечные Старосты, Головы полковые, Гридни и Полчаны Княжие, Рынды, Сотня гостиная, купцы и люди жилые Новгородские…
Народ потянулся вслед за поездом в двор Княжеский.
Гул вечевого колокола расстилался как туман по озеру и окрестностям.
— О! той хитрый, близок! — говорил народ на другой день, сидя за браными столами на дворе Княжеском. Добрыня потчевал его от имени Князя и хлебом, и хмелем, и золотом.
— Ой, щедрый, лихо из чужой бочки вино точить… купайся! а в своем меду, чай, окунуться не даст!
— Уж бы звали, так, а то кто его звал!
— То так! Дай улита рожка, а она оба два! да Новугороду не две головы.
— Эх, молодцы! великой звезде не без хобота.
— Звезда с хоботом недоброе знаменье! нам подавай солнце красное!
— Что ж, братцы, Володимер Солнце Красное! смотри, смотри — вот он.
— И то! кликнем: Государь Князь Володимер Красное Солнышко!
— Величай!
И все повторили:
— Здравствуй, Государь Князь Володимер Красное Солнышко!
Между тем как в Новгороде шли дела людские добром, на берегах Днепровских творились чудеса.
На берегу Днепровском, близ Киева, по соседству с Чертовым бережищем, жил дядя Мокош.
Есть же на белом свете люди, которые ни сами ни во что не мешаются, ни судьба не мешается в их дела. Ни добрые, ни злые духи не трогают их, как существ ненужных ни раю, ни аду. Эти люди никому не опасны, никого не сердят, никого не веселят, никого не боятся, ни на кого не жалуются, им везде хорошо, есть они, нет их — все равно.
Из таких-то людей был Мокош, сторож заветных Княжеских лугов и лесничий.
С молодых лет жил он в хижине близ Чертова бережища, не заботясь о соседстве Нечистой силы. Зато весь народ Киевский думал, что сам он водится с нею. Когда, раз в год, приходил Мокош в Княжескую житницу за мукою на хлебы, его допрашивали: ‘Что деется на Чертовой усадьбе?’ — ‘Не ведаю’,— отвечал он. ‘Что деет Нечистая сила?’ — ‘Живет себе смирно’.
Ни слова более нельзя было добиться от Мокоша.
Про него можно было сказать: лесом шел, а дров не видал.
Жил Мокош уединенно с своим задушевным псом Мурым. Вместе с ним, каждый день, рано поутру, обходил он луга и лес. От нечего делать на лугах полол крапиву, в лесу собирал валежник. И должно было отдать ему справедливость, что луга были как бархатные, а лес чистехонек, только в одном месте, на скате холма, во впадине горы, под навесистыми липами, с давнего времени заметил он, что кто-то мешается не в свое дело и содержит это место в отличном порядке и чистоте.
Долго подозревал он, что кто-нибудь без спросу поселился в этом месте, приходил он тайком, но никого не заставал, а на травке ни листика завялого, ни сучочка, а на дереве ни червячка, ни паутинки. Иногда только казалось ему, что по лугу как будто вихрь ходит, да подметает пыль, и полет сухую траву, и обрывает завялые листья. Мокош, уверенный, что точно никого нет, забыл свои подозрения, и если б народ своими допросами про Нечистую силу, которая живет на холме, не напоминал ему об этом, он не знал бы никогда, что такое и Нечистая сила. У него все было чисто: и луга, и лес, и источник, из которого пил воду, и мука, из которой пек хлебы, и мысли его, и руки, и душа.
Уединение Мокоша нарушалось только несколько раз в году, во время Княжеской охоты, когда на заветном лугу выпускали соколов с челигами на ловлю птиц.
Однажды Мокош встал, по обыкновению, с солнцем, умылся ключевой водою, поклонился земно на восток, съел кусок хлеба с молоком и отправился в обход лугов и леса. Кончив свое дело, он пробрался скатом Днепровского берега к заветному холму, сел во впадине на мягкую мураву и стал глазеть на темный правый берег реки. Необозримая даль покрыта была густым лесом, инде только желтели песчаные холмы и курилось далекое селение. Влево, на высоте, расстилался Киев-град, с белокаменными палатами, вышками, теремами и бойницами.
Мокош на все смотрел, но для него все равно было, смотреть или нет: не в первый раз он видел издали и Киев, и Днепр, и темный правый берег его. Он ни о чем не думал, не рассуждал, и о чем бы стал он думать?.. Единообразие жизни есть бесплодное поле, на котором не родится мысль.
Итак, Мокош был в этом состоянии, непонятном для мира, исполненного жизни, борьбы добра и зла. Вдруг слышит он плач младенца, вскакивает, идет на голос, приближается ко впадине, осененной навесом лип, и видит, на одной из ветвей дерева висит колыбелка, а в ней лежит спеленатое дитя. Колыбелка качается, дитя плачет, шевелит устами, просит груди. Вдали эхо вторит чью-то колыбельную песню, но подле бедного дитяти нет мамы, нет няни, нет кормилицы.
Жалко стало Мокошу, подходит он ближе… вдруг колыбелка перестала качаться, эхо колыбельной песни утихло, свивальник развертывается, пеленки вскрываются, никого не видно, а кто-то вынимает ребенка, он утих, он лежит на воздухе, во что-то вцепился ручонками и к чему-то тянется, что-то рвет устами, кажется, сосет, слышно, как он глотает…
Дивится Мокош, разинул рот.
Невидимые руки пестуют дитя, оно повеселело, улыбается, бросает на все любопытные взоры, увидело Мокоша, тянется к нему.
Мокош не вытерпел, приближается, протягивает к ребенку руки, хочет взять его… а длинная ветвь орешника хлысть его по рукам.
— Погори ты пожаром! не уродись на тебе шишки еловой! — вскричал Мокош… а ребенок хохочет, опять тянется к Мокошу. Опять Мокош протягивает руки, а ветвь орешника опять хлысть его по рукам, а другая хлоп по лицу.
— О-о-о! бесова клюка! — кричит Мокош, протирая глаза, из которых искры сыплются… а ребенок смеется, тянется к нему снова.
— Провались ты, вражий сын! — произнес Мокош и побрел домой, повалился на лавку, спит.
А под крутыми берегами извивается Днепр, шипят его волны. Давно вытек Днепр из темных лесов Смоленских, из соседства Двины и Волги, пробился сквозь каменные ограды земли Половецкой, скатился по десяти гранитным ступеням и ринулся в море.
Извивается Днепр, шипят его волны около берегов Киевских. Днепровский Омут выгнал на работу все царство отводить реку от священного холма, рыть новое русло.
Извивается Днепр, шипят его волны, а солнце играет в нем, а Киевские златые терема опрокинулись в него и мерцают в волнах.
Просыпается Мокош. Вчерашний день всегда был для него сном, но чудный ребенок на холме нейдет у него из головы.
‘Дивен сон!’ — думает Мокош и, кончив свой завтрак, отправляется в обход лугов и леса, идет опять мимо холма, садится отдохнуть. Глядь… а мальчик лет пяти, в красной сорочке, обшитой золотой тесьмою, в сафьянных сапожках, шитых узорами и выложенных бисером, бегает один-одинехонек и ловит мотыльков, много их вьется над ним, но он ловит изумрудного, осыпанного искрами золотыми, у которого крылья как будто обложены полосами радуги.
Увидев Мокоша, мальчик бежит к нему навстречу, берет его за руку.
— А!.. кто ты таков? — говорит ему.
— Да дедушко Мокош,— отвечает ему Мокош, выпучив на него глаза.
— А моего дедушку зовут Он! — вскричал мальчик.— Ну, и ты будь моим дедушкой!.. А можно уловить мотылька?
— Лови, голубчик! — отвечает Мокош.
— Она не велит… говорит, что это красная девушка, говорит, что я сотру с ее лика румянчик.
— Твоя бабушка обмолвилась. А где твоя бабушка?
— Где бабушка? Постой, я приведу ее к тебе. Мальчик побежал под навес липы, в кустарник. ‘Ау! ау!’ — закричал он. ‘Ау!’ — отозвалось в лесу.
— Чу! Она ушла в лес. Пойдем, поищем ее!
Он взял Мокоша за руку и повел в лес.
‘Ау!’ — снова закричал мальчик. ‘Ау!’ — повторилось в лесу.
— Чу! пойдем, пойдем, вот здесь Она… Ох, нет, вот там!..
Мокош устал ходить за торопливым мальчиком.
‘Ау!’ — отзывалось то с одной, то с другой стороны. ‘Ау!’ — закричал мальчик опять. ‘Ау!’ — раздалось позади них.
— Эх! Она воротилась домой.
Пошли назад. Пришли на лужайку, под липы.
— Нет и дома,— произнес мальчик печально.
— Да где твой дом? веди домой.
— Вот здесь, дедушка, под липкой.
‘Сирота,— подумал Мокош.— А в хмару да в ливень?’
— Под липкой, дедушка. ‘А в зиму да в метелицу?’
— Под липкой…
— Сирота!..— повторил Мокош.— У тебя, чай, рученьки да ноженьки отморожены.
— Тепло, дедушка, под липкой, на эту лужайку я не выхожу, как пойдет черная хмара по небу да нанесет холоду, я сижу дома, боюсь выйти из-под липки: так и колет лицо, так и жжет.
— Откуда ты, голубчик, взял такую шапочку с обложкой горностаевой, словно Княжеская, да сорочку, шитую золотом, да сафьянные сапожки?
— Все мне приносит Он, ты видел моего дедушку?
— Какого дедушку?