Светлая неделя
Z.Z.
ПРИМЕЧАНИЯ
Светлая неделя, Муханов Петр Александрович, Год: 1826
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Урания. Карманная книжка на 1826 год для любительниц и любителей русской словесности
Издание подготовили Т. М. Гольц и А. Л. Гришунин
Серия ‘Литературные памятники’
М., ‘Наука’, 1998
Что может быть шумнее и любопытнее Москвы в Светлую неделю? Здесь несколько провинций соединены в одном городе, несколько веков видишь в один день, — и старина и новость, — и моды и странности, — и высшее сословие и простой народ… Все составляет картину разительную, восхитительную, но столь обширную, что одним взглядом ее окинуть трудно.
Первый день праздника посвящен властям и родственникам. С утра заложены кареты, с утра старики облекаются в разноцветные и разнопокройные мундиры трех царствований, с утра молодые франты душатся и надушоные офицеры затягиваются. — Поехали: величавый швейцар вельможи, гордящегося прошлыми заслугами, с важностью помещает в список имена поклонников.
Законы света и обыкновений, в наше образованное время, везде одни, может быть с некоторыми оттенками. И на больших улицах и в переулках, и в центре города и в Замоскворечье, везде разные актеры разыгрывают одну и ту же пиесу… Все заняты одним делом… Толпа подсудимых и тяжущихся являются к крыльцу судей и каждый из них, целуясь с привратником, дает ему красное яйцо, часто завернутое в красную бумажку, приговаривая: Не забудь доложить, что сам приезжал… Искатели мест и должностные чиновники, которые выслуживаются или прислуживают, согнувшись в пять изгибов ползком пробираются в приемные, где, по обыкновению, заставляют их дожидаться. Но самое ожидание сие для ревностных обожателей и передних и поклонов есть усугубление удовольствия. Они люди привычные: терпение их выше всех опытов. — На досуге толпа людей, однородных по чувствам, цели и душе, толкует между собою. Иной, страдающий подагрой, обтирает белую краску стены… Другой, нечто значущий в своем мире, присев на окошко, с важностью цицеронит в кругу людей, подлежащих его влиянию. Третий, важный некогда, в старое время, сообщает устарелые свои мысли… Иной, довольный и собой и своими заслугами, подымается на ходули между людей ничтожных… одному благосклонно кивает головой, другому — два слова, иному жмет руку… и многим шепчет с видом покровительства. Но дверь скрыпнула… призывный глас для жителей передних пробудил их: все засуетились, захлопотали, взволновались. Мелкие, забыв о титлах и пользуясь своею гибкостью, проникают вперед… другие с важностью напоминают чинопочитание, требуют учтивости и плюмажной шляпой очищают себе путь1… Всякий старается попасть в первый ряд, всякий толкается, забыв извиниться, — всякому сто раз наступают на ногу, не производя боли… Но дверь отворилась, — мелькнул ловкий камердинер, предвестник вельможи, и панорама сделалась еще любопытнее. Забавно видеть волнение блестящей толпы… Забавно смотреть на движение, шаркания, на подобострастные целования… Забавно прислушиваться к шептаниям и приветствиям, поздравлениям и ответам… Забавно читать торжественно на лицах разъезжающихся, которые пламенно, с восторгом, пересказывают два слова, кои удостоились получить от важной особы… Но кто это дряхлый, как быстроногий юноша, бежит по лестнице, бледный, запыхавшийся, — пудра оставляет облачный след в воздухе, — негодование, отчаяние рисуется морщинами на лице, — уста без слов ропщут пени, — мрачная мечтательность отыскивает наказание и слуге и кучеру и лошадям? — это в первый раз в жизни опоздавший поклонник. — Тщетен твой бег… не воротить минувшего… в зале пусто, разъезд начался, уже сели в рыдваны2, уже потянулся длинный ряд экипажей. Каждый направил свой путь к крыльцу того, кто сродни начальнику его сына… Каждый заехал к тому, кто может быть полезен делом, письмом, словом…
Какая суета на улице! какой шум, какое волнение! какое разнообразие! Вот парадный цуг3 тащит огромную колымагу, воскрешающую давнопрошедшее… Вот бедный лакей погоняет измученную клячу, спеша развезти сотни три визитных билетцов из края в край города. Вот артель полицейских служителей, которые усердно поздравляют с праздником и убедительно требуют возмездия… Вот великолепное 12-стекольное ландо4, усаженное матушкой и полдюжиной минувших роз, которые едут разгавливаться к столетней бабушке… Трубочисты, почтальоны, певчие, барабанщики, все спешат с добродушными поздравлениями с крыльца на крыльцо, но как часто расчеты их исчезают при грозном изречении привратника: ‘Дома нет.’ Но кто это несется по улице? чьи кони едва дышат, оставляя в воздухе пар, подобный густому дыму? Чей исполинский лакей трясется, как в лихорадке, и к каждому толчку пришептывает упреки барину?.. Это верно какой-нибудь победитель сердец, любезный услужник дамского пола, душа обществ, краса бала, предмет тайных вздохов прелестного пола — отпускной офицер. Он развозит визитные карточки: щедрая отплата за балы, обеды, вечера, ласки добродушных москвичей…
Праздник уравнял все возрасты и звания. Мастеровые, лакеи, крестьянки, герои гостиных, красавицы, матушки, бабушки и даже столетние старики, все в новых или поновленных платьях. Даже на лошадей простирается закон праздничного времени, и они под Новинским франтят в новых блестящих уборах. Ничто не может быть забавнее семейных сцен. Какое истязание для Гарпагонов5! Сколько трогательных разлук с вечно-милым, вечно-прелестным существом — деньгами, за поновление кареты, за сделание новой ливреи из старой!.. Никогда ласки жены не были столь нежны, никогда муж не был столь невнимателен, никогда требования жены не были столь огромны, никогда обращение мужа не было столь сурово… Я за неделю перед праздником зашел по делам к господину… Но назовем его мистическими и необидными буквами N.N… Ему возвестили мое прибытие… Меня провели темными и тайными переходами на антресоли… — Давно ли вы переселились так высоко? — ‘Недавно’. — Надолго ли? — ‘До праздника’. — Понимаю, вероятно вы прячетесь от скучных гостей нынешней недели? — ‘Нет, просто от жены, от сына, от дочерей’. — Как вы бесчувственны, суровы к своему семейству! — ‘По несчастию на нынешней неделе, изъявления супружеского и отцовского чувства все металлические’. — Что делать, скоро праздник. — ‘Кому праздник, а мне горе! — с утра начинаются нападения, просьбы, слезы. Сущая беда — сын просит модный фрак, модный галстух, палочку с лапой или с носом, булавочку с алмазом, жена капот, ток, чепчик, дочка платья, шляпку, гирлянду, Бог знает чего, целую лавку… хоть со двора беги, да и то нельзя… никогда семья так рано не вставала… лишь глаза открыл, уж все собрались, обступили’.
Но кому расход, кому доход. С тех пор, как число честных секретарей, беспристрастных судей, бескорыстных лекарей размножилось — с каким нетерпением ждут они приближения праздника!.. С тех пор, как уже не в моде брать в судах, с тех пор, как доктора лечат из одной филантропии или по дружбе, на заднем крыльце их расставлены приниматели поздравления. На заднем крыльце нежная и попечительная супруга ждет подсудимых и тяжущихся со свертками, пакетами, ящиками и кулечками и беда тому, кто забыл праздничное яичко!.. Доктор, выезжая позднее обыкновенного, провел утро, систематически расставляя серебряные чайники, фарфоровые чашки, золотые табакерки, бронзы, хрустали… все изъявления чувства дружбы и благодарности его приятелей чахоточных, подагриков, лихорадочных…
Утро проходит, и настало время обеда, накрыт длинный стол, и съезжаются родственники. — Между тем, как старики обступили стол с куличами и пасхами, — дочки, внучки, племянницы перебирают разноцветные карточки, сложенные горой на ломберном столе, и пользуясь занятием благочестивых и хладнокровных родственников, шопотом хвалят между собою вкус резьбы, выбор цвета. — Но злые наблюдатели женского сердца постигают, что дело идет не о карточках, но о тех особах, кем присланы карточки. Обед возвещен: потянулись пары в хронологическом порядке, уселись, принялись за дело, состязание для аппетита открыто, огромные блюда исчезают и сокрушен суточный труд измученного повара.
Москва, исполненная странностей в обычаях, в которых нынешние модники ее ежедневно упрекают, имеет и свои собственные странные добродетели, которые редко встречаются в образованных городах. Самая привлекательная картина для глаз человеколюбца происходит при дверях городской тюрьмы. — Нельзя без особенного чувства благоговения смотреть, как толпится народ к кружке, чтобы уделить часть своего достояния в пользу несчастных затворников. — Однажды, в первый день праздника провел я часть утра у входа в тюрьму. — Мне хотелось узнать, какое сословие людей сохранило более чувств, самых естественных природе человека — любовь к своим собратиям, сострадание… Я видел толпы мужиков, клавших деньги и хлебы, я видел и бедного солдата, уделявшего часть своего достояния для человека, который беднее его… Я видел купцов, привозивших коробами съестные припасы, но, сознаюсь, замечания мои были оскорбительны для других сословий. Счастливцы не помышляют о бедном. Может быть иной бы и уделил несколько денег, но есть ли у людей большого света время думать о тех, которые живут не в светлых гостиных, но под темными сводами темницы? Притом на что благотворение людям, которые могут представить печатные доказательства своего доброго сердца, своего человеколюбия, которые могут с самохвальством показать титлы многих филантропических обществ, как право на бездействие, на отвержение слезных просьб просящего во имя Иисуса Христа? Нелюдим скорее помирится с человечеством в низких хижинах, чем в блестящих чертогах вельмож… Там будет он иногда сам свидетелем трогательных сцен, там в простом гражданине найдет он прекрасные порывы души, стесненные в образованных людях самолюбием, гордостью и всеми светскими чувствами.
Между тем граждане модного тона проводят праздник в пиршествах, на торжественных съездах, за родственными обедами, в богатых экипажах и стараются умножить число своих увеселений… Утром длинный ряд карет с детьми является под Новинским… Наряженные няньки и мамки веселятся вместе с малютками и любуются шумными качелями и праздничным веселием паяса с его сослуживцами. Народ с утра толпится и составляет одну семью, в которой удовольствие, свобода — целью. — Вырвавшись из мастерских, передних, освободившись от своих занятий, все дышит одной веселостью, никто не думает о прошлых работах, все ловят минуты удовольствия, разнообразные качели, шутки веселых паясов и гаеров6 тешат народ. Одни с женами, другие с праздничными подругами качаются на качелях, мальчики наездничают на деревянных лошадях, старики под шатром, увенчанным елками, молодеют и еще раз веселятся жизнью. Писцы, канцеляристы чинно прогуливаются с женами, облеченными в обновки яркого цвета. Фабричные с расстегнутым поясом, в красных рубашках, напевают отечественную песню, не смея однако возвысить голоса без нарушения общего спокойствия — одним словом, удовольствие есть цель всех гуляющих. Но для богатых и людей высокого сословия гулянье под Новинским7 есть средство тщеславия: там взаимно выказывают экипажи, лошадей, себя, жену, дочерей, там гордо любуются толпой. — Но часто и сами они служат утехою простому народу, который делает язвительные замечания на красоту экипажей и на бедность сидящих в них… Народный праздник есть без сомнения одно из привлекательных зрелищ. Кто видел английские скачки, кто видел Венецианский карнавал, пир шведских рудокопателей, русскую Светлую Неделю, тот может иметь полное понятие о прелестях веселия народного.
Нравоописательный очерк П. А. Муханова. Автограф не-известен. В ‘Урании’ — первая публикация.
Буквами ‘ZZ’ Муханов подписывал свои сочинения и до ареста (см., например, его письмо по литературным вопросам к М.П. Погодину — РГБ. Ф. 231. Р. II. К. 21. No75).
1 …плюмажной шляпой очищают себе путь… — Плюмаж — перяная опушка на шляпе.
2 Рыдван — большая дорожная карета.
3 Цуг — богатый способ езды, при котором лошади запряжены гуськом, в две или три пары.
4 Ландо — четырехместная коляска с откидным верхом.
5 Гарпагон — герой комедии Мольера ‘Скупой’ (1669).
6 Гаеры — шуты, паяцы.
7 …гулянье под Новинским… — Новинское (теперешний Новин-ский бульвар) — одно из любимых мест увеселения москвичей.
Праздник идет чередом!
Под Новинским кипит гулянье!
Новый возник городок, азиатский, красивый, цветистый!
Музыка, скачки, паяцы, качели, все весело, шумно,
Живо, нарядно, пестро…
(Дмитриев М.А. Московские элегии. М., 1858. С. 54).