Свадьба на привал.
(Разсказъ странствующаго актера).
Свадьба на привал.
(Разсказъ странствующаго актера).
М. Л. Люзиньянъ.
‘Нива’, No 37, 1871
Свадьба на привале, Люзиньян М. Л., Год: 1871
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Родина моя далеко отстоитъ отъ знаменитаго, многими прославленнаго града святаго Петра. Она лежитъ въ той чудной, славной мстности, гд желзо, различныхъ видовъ и родовъ металлы, а также восточный, горный хрусталь — ни-почемъ, гд лихаго, веселаго народа премногое множество, гд фабричные и заводске — все люди толковые, здравомысляще, бывалые, тонке, кремнистые: законы по статьямъ безъ запинокъ читаютъ… Въ такой цивилизованной сторон мн предстояла легкая возможность просвтиться, понабраться уму-разуму въ то время, когда я остался бездомнымъ, круглымъ сиротою, схоронивъ отца на четырнадцатомъ году отъ моего появленя на свтъ… Царство ему небесное!— Хлбное мсто имлъ, былъ солянымъ приставомъ, а мн, сердечному, только-что и оставилъ дв пары старыхъ сапоговъ, форменную пару, да еще шинель, которую взялъ отъ меня торговецъ табакомъ за долгъ покойнаго. Матушки своей я и не помню, давно она, бдная, исчезла съ лица земли,— думаю, еще въ то время, когда я былъ полуживымъ, безсмысленнымъ подобемъ ребенка. Образоване я кой-какое имлъ, писать былъ мастеръ, букву выводилъ съ оттнками, съ колеромъ, съ преотважными завитками, а надо вамъ сказать, что еще въ тридцатыхъ годахъ у насъ на провинци, напримръ, за крючковатое Е, или тамъ за курчавое И, на вводномъ лист или купчей, всегда платились лишнихъ два двугривенничка. Нашелся у меня благодтель, крестный отецъ мой, столоначальникъ гражданской палаты, онъ-то и взялъ меня къ себ въ писцы. Утвердили меня въ этой должности,— и по особенному ходатайству крестнаго, на первый разъ, не въ примръ другимъ, назначили жалованья пять рублей двадцать шесть копекъ, то-есть, на ныншня деньги, полтора цлковыхъ. Крестный былъ у меня примрный, добродтельнйшей души человкъ, а потому радушно предоставлялъ мн кой-каке доходы, такъ что въ хорошй, урожайный мсяцъ въ карманъ мой перепадало до двадцати-пяти, а иногда и слишкомъ, рублей ассигнацями. Чего бы, кажется, больше и надо мальчишк? Жить бы на эти деньги можно было припваючи… Такъ нтъ же: несчастная поэзя совершенно сбила меня съ толку, она, казалось, предстала предо мною во всемъ своемъ величи, во всей своей крас и — какъ злосчастная, въ то же время плнительная искусительница — совсмъ забрала меня въ свои руки. Дло въ томъ, что я трагедй много зналъ. Выйду, бывало, въ лсокъ, а то и въ чистое поле, обращусь къ своду небесному или къ березамъ да и начну громогласно читать стихи, декламировать во всю мочь… Какъ это?.. Да…
Бояре, воеводы!
Чрезъ Донъ пришедше народы….
Декламаци свои я всегда сопровождалъ подобающимъ выразительнымъ жестомъ, восторженнымъ голосомъ, и съ самодовольною улыбкою кидалъ влво и вправо рукою.
Ну вотъ и дочитался же я наконецъ. Мн было лтъ уже двадцать, а я все еще продолжалъ получать только пять рублей двадцать шесть копекъ, и окладное жалованье мое потому собственно не увеличивалось, что благодтель мой умеръ, а другаго Богъ не посылалъ, взять, значитъ, такого безкорыстнаго доброжелателя негд было, наша сторонка не изобиловала ими.
Изъ памяти моей не изгладилось это достопамятное, такъ-сказать, происшестве… въ начал лта 1838 г. прхала, или пришла, не знаю достоврно, въ нашъ пресловутый городокъ цлая труппа актеровъ. Въ конц города, на самомъ выгон красовался у насъ старый балаганъ, окутанный со всхъ сторонъ рогожами, въ балаган этомъ хранилась когда-то казенная соль. Актеры выпросили у городничаго въ свое распоряжене этотъ сквозной балаганъ, и на третй день толпа любопытныхъ уже читала огромную афишу, прибитую на поверстномъ столб, поставленномъ рядомъ съ рогожными стнами театра. Афиша была въ высшей степени заманчива, да и о театр-то у насъ почти не имли тогда понятя. Не могу въ точности припомнить названя песъ, которыя шли въ первый спектакль, но знаю только одно врно, что разыгрывалась какая-то потрясающая, разбойничья драма, съ кинжалами, скирами и кистенями, а въ заключени актеръ Галактонъ Трезубиновъ одинъ, при помощи парика и чепчика, разыгралъ мастерски песу въ двухъ лицахъ. Я собралъ послдне свои грошики и купилъ себ на нихъ билетъ… Не помню, какимъ образомъ возвратился я домой,— такое сильное впечатлне произвелъ на меня первый виднный мною спектакль!.. Знаю только — не спалъ я эту ночь, а бредилъ, бредилъ съ открытыми глазами… то мн представлялся разбойничй вертепъ, и я въ немъ точу ножъ, какъ настоящй разбойникъ, товарищи же мои въ это время затягиваютъ: ‘внизъ по матушк по Волг’ — и я плъ, плъ такъ неистово, что моя добродушная хозяйка не разъ подходила къ моей кровати, шептала что-то такое надо мною и осняла меня крестнымъ знаменемъ,— а въ заключене, когда я на своемъ лож вообразилъ себя главнымъ дйствующимъ лицомъ, атаманомъ, умирающимъ подъ ножомъ есаула, и началъ судорожно какъ бшеный метаться на постели, хозяйка подумала что со мною приключился родимчикъ и накрыла меня поспшно сальной скатертью…
Начинало свтать. Тревожно проснулся я, наскоро одлся, и въ какомъ-то полуоцпенни, полузабытьи выбжалъ на улицу. Накрапывалъ мелкй дождь, я не обращалъ на него ни малйшаго вниманя, а шелъ себ впередъ быстрыми шагами, какъ будто уходилъ отъ кого, какъ будто бы за мной гналась цлая шайка разбойниковъ или лазутчиковъ… Но вотъ передо мною горка, а за горкой стоитъ огромная лужа. Переступаю я горку, храбро шагаю я въ лужу и — брызги воды, смшанной съ грязью, полетвшя мн прямо въ лицо, заставляютъ меня очнуться. Я стоялъ уже у самаго театральнаго балагана, въ немъ слышался стукъ топоровъ и порядочная суматоха, возня. При вход въ высокое святилище музъ, на сосновомъ обрубк помщался пожилой мужчина, съ предлиннйшими усами и съ лысой головой, какъ у болвана, на которомъ примряютъ чепчики. Несмотря на дождь перепадавшй на голову незнакомца, онъ спокойно сидлъ безъ верхняго платья и, крпко защемивъ свой орлиный носъ огромными, почти пудовыми мдными очищами, преусердно трочилъ иглою, штопая какую-то куртку голубаго плиса.
— Позвольте узнать, спросилъ я, обращаясь къ портному, который, какъ было видно, не страшился ни насморка, ни гриппа,— позвольте узнать, гд я могу встртить…
Портной не далъ мн докончить начатаго вопроса и медленно приподнимаясь спросилъ:
— Що треба, що кажите, панычъ?
— Я говорю, что мн желательно было бы встртить хозяина труппы — и если возможно, то узнать, какъ его зовутъ.
— То-есть вамъ, панычъ, треба видть антертрепенера труппы… Это я, а зовутъ мене Истукарй Кандиданычъ, по хфамили Прудопрудченко… къ вашимъ услугамъ, панычъ… Що кажите?
— Такъ вы-то и есть сами хозяинъ? смшавшись повторилъ я.
— Самый настоящй антертрепенеръ. Що кажите?
Бодрость моя пропала окончательно, трепеща и заикаясь проговорилъ я:
— Видите ли, господинъ Прудопрудченко… у меня, такъ-сказать, сильнйшая страсть, непреодолимая охота къ представленямъ… я-бы… желалъ бы… къ вамъ… въ актеры.
— Гмъ! спокойно прокашлянувъ, выразительно произнесъ почтенный старикъ, затмъ освободилъ свой носъ отъ тяжеловсныхъ очковъ, проницательно поглядлъ мн въ глаза, потомъ внимательно оглядлъ меня съ ногъ до головы и съ головы до ногъ, и также спокойно проговорилъ:
— Можно. Вы, сударикъ мой, когда-нибудь грали? Ни?
— Никогда не игралъ.
— Ну, а кто же вамъ казавъ (говорилъ) що вы можете грать?
— Собственное мое чувство, самосознане…
— А що-нибудь прочитаете?
— Могу.
— Потруждайтесь-ко. Старикъ оставилъ свою работу, скрестилъ по наполеоновски руки и опустился на свое сдалище.— Ну, панычъ, смле…
Не помню, какъ я оправился, собрался съ духомъ, и какъ прочелъ что-то изъ ‘Недоросля’ или изъ ‘Ябеды’. Не запомню хорошо.
— Эге!.. Да это-же, сударику мой, не совсмъ ледаще… Право! Гарно, гарно! А нуте-ко, панычъ, на роль любовника можете… а? У меня вотъ нема любовника, а посл завтра хотимъ непремнно давать ‘Пьятнадцатилтняго короля’, и тамъ есть, бисъ его ишь… такъ що-то мудровато зовется… да, бишь, Рюю-Гомецъ…
— Могу, отозвался я.
— Эге… дило, дило! Такъ пйдемте, я васъ счурую, ознакомлю съ вашими будущими товарищами: ребята теплые, вси таланты… у-ухъ же яке важные тадаиты, тилько, бисъ ихъ знаетъ, пьютъ какъ лошади — хоть по ведру въ сутки. Да! почекайте… Услове напередки: впервые жалованья не будете получать, а тилько одни харчи да уголъ, и то общй — въ сбивку… Мы вже вси артисты, настояще артисты! Гм!
Антрепренеръ широко распахнулъ створчатыя двери сарая — и мы пошли въ святилище музъ… Дйствительно, музы, т. е. первые корифеи труппы г. Прудопрудченки, въ полумрак сидли на полу кружкомъ и выправляли старые ржавые гвозди, первый трагикъ съ первымъ комикомъ строгали доски, статисты работали пилами и топоромъ.
— Это мы вс и всегда такъ трудимся до репетици, сказалъ Истукарй Кандидановичъ Прудопрудчеико.— Ложи строимъ… Хе! мастера народъ. А нуте, братики! крикнулъ онъ, ведя меня за руку и обращаясь къ почтенному обществу тружениковъ,— Ястребовъ, Трезубиновъ, Силотаповъ, Аландрова Людмила Васильевна… побачте — вотъ вамъ… любовникъ, знатный любовникъ. Читаетъ же… ай-я-яй, какъ добре читаетъ!.. Полюбите его, братики, да роль Рюю Гомеца пожалуйте.
Артисты-плотники тотчасъ же обступили меня, закидали вопросами — и такъ какъ наставалъ часъ антракта ихъ работамъ, то и потащили съ собою къ кипящему самовару.
— Взойдемте въ наши чертоги! сказалъ Ястребовъ, первый комикъ труппы и очень добрый малый.
— Пойдемте, пойдемте, прекраснйшй любовникъ, сказала ласковымъ голосомъ Людмила Васильевна, премиленькая и даже прекрасивая двушка, актриса на вс руки, учившая роли по слуху за незнанемъ грамот.
— Ну, вотъ и помщене, хабура наша! сказалъ, потирая самодовольно руки, почтеннйшй Прудспрудчеико, когда мы перешли сцену и, какъ говорится, проползли подъ приподнятую рогожку, исправлявшую должность драпировки и отдлявшую сцену отъ уборной, она же была и гостиная, и столовая и даже спальня странствующихъ бдняковъ. Уборная длилась на дв части дырявымъ лоскутомъ старой декораци. Лвую половину занимали женщины, а правую — мужчины.
За чаемъ явился графинчикъ съ водкой — и скоро съ миролюбивой, дружной семьею этихъ странствующихъ витязей я сдлался совершенно свой, хмурился на меня только одинъ изъ статистовъ, который служилъ въ должности суфлера и ламповщика и въ то же время мтилъ занять праздное амплуа перваго любовника.
Наконецъ, посл многихъ дружескихъ излянй, роль любовника была мн отдана и взято честное слово явиться завтра на репетицю, что я съ готовностью общалъ исполнить, клянясь и честью и совстью не только явиться на репетицю, но и предстать съ готовою ролью.
Въ палату я послалъ рапортъ о болзни съ своею добродушною хозяйкою, которая такъ тамъ росписала и раскрасила мой мнимый недугъ, что приходорасходчикъ, онъ же и экзекуторъ, строжайшимъ образомъ, подъ страхомъ лишеня мста, приказалъ сторожу выпроводить меня тотчасъ же, какъ только я покажусь въ передней. Въ отставку я не рисковалъ подавать, да и какъ, согласитесь сами, я могъ ршиться на такой важный шагъ до перваго дебюта?
Цлый день и затмъ всю слдующую ночь я усердно зубрилъ роль Рюи-Гомеца, а между тмъ,— красивое личико искусительницы, Людмилы Васильевны, которая на этотъ разъ должна была играть роль юнаго короля, ни на одно мгновене не оставляло меня въ поко. Репетиця прошла удовлетворительно, сборъ на объявленный спектакль былъ еще удовлетворительне, чему много способствовали четыре ложи, сооруженныя руками королевы, короля, герцогини, стражею, маршаломъ… словомъ, всми благородными, горделивыми испанцами поставленной комеди.
Прудопрудченко былъ въ неописанномъ восторг, самъ всхъ подкрашивалъ, подмалевывалъ, одвалъ, зашивалъ прорхи на костюмахъ. Меня завила и нарумянила Людмила Васильевна, за что я осмлился поцловать ей заманчиво-пухленькую ручку.
Въ дырочку, прорванную въ занавс, намъ удалось провдать, что сборъ у насъ блистательный, почему нкоторые изъ артистовъ начали уже громко поговаривать, что сегодня за ужиномъ кром обыкновеннаго варенаго картофеля должно явиться и мясо и наливочка. Наставала для меня торжественная и вмст страшная, ршительная минута. Я находился въ какомъ-то странномъ, ненормальномъ положени, бродилъ я въ какомъ-то полусознательномъ состояни между кучами разбросанныхъ по полу париковъ и тамъ и тутъ раскиданныхъ костюмовъ, сердце мое было горячо, а кровь холодла въ жилахъ, духъ у меня занимался и била меня препорядочная лихорадка.
— Вызовите частицу запаса вашего мужества, будьте храбре, приступайте къ дйствю смле, говорила мн, между прочимъ, Людмила Васильевна, а на сцен глядите прямо на меня… да попристальне, посвободне: не сведетъ…
— Озябъ, братику — съ перепугу трясовица завзяла… Нате-ко, братику, рюмочку кизлярочки и здоровеньки, храбреньки будемъ, замтилъ Прудопрудченко, щедрою рукою предложивъ мн ободрительнаго.
Но вотъ раздалось роковое: ‘по мстамъ! по мстамъ! ‘
— Репликъ не забывайте только! скороговоркой поспшила сказать заботливая Людмила Васильевна,— а на сцен трынъ-трава, нипочемъ.
Песа началась… Я стоялъ какъ на угольяхъ.
— Вамъ, братику! шепнулъ мн нашъ Прудопрудченко. По первому выходу, мн слдовало только перебжать сцену и произнести нсколько словъ, а затмъ скрыться на лво въ комнатахъ герцогини, что я и исполнилъ съ прыткостью и ловкостью зайченка, да такъ скоро, что усплъ проговорить мою фразу только уже за декорацею — и такъ, что ни я зрителей, ни зрители меня, кажется, нетолько не замтили, по даже и словъ-то моихъ не разслышали…
Почтеннйшй Прудопрудченко немного нахмурился… Но мн было не до него, теперь я уже не могъ отдлаться одною прыткостью ногъ: мн, злополучному, предстояло вести цлую сцену съ королемъ, именно ту сцену, когда Карлъ, арестованный въ комнатахъ герцогини, встрчаетъ влзающаго въ окно Рюи-Гомеца… И ползъ я въ окно… но едва вступилъ я на сцену, какъ глаза мои были поражены встрчею съ сидящею въ лож прямо передо мною важною личностью нашего предсдателя… Холодъ мигомъ обдалъ вс мои члены, ноги и руки судорожно задрожали, синеватая блдность покрыла лицо мое,— а предсдатель безжалостно продолжалъ свое дло, онъ ни на минуту не переставалъ съ напряженнымъ любопытствомъ лорнировать меня…
Но эта-то, повидимому, не слишкомъ счастливая встрча и принесла мн полное счасте. Публика, незнакомая съ ходомъ песы и лишенная малйшаго понятя о положени дйствующихъ лицъ, вообразила, что офицеръ, встртивъ неожиданно короля, долженъ непремнно устрашиться, придти въ испугъ,— и что этотъ-то именно испугъ я выражаю съ такимъ правдоподобемъ, съ такою поразительною высоко-артистическою точностью, какъ сама натура, естественность… Театръ при крикахъ ‘браво’ задрожалъ отъ дружныхъ рукоплесканй — и долго слышалось это восторженное ‘браво’, настоящую причину котораго знали только я да удивленный предсдатель… Я ободрился и повелъ сцену съ свободою бывалаго, стараго актера.
Испарина крупными каплями струилась съ моихъ висковъ, въ нихъ бойко бились вс жилки, когда я переступилъ планку декораця и очутился лицомъ къ лицу съ Прудопрудченко.
Старикъ кинулся ко мн на шею, обнялъ и крпко поцловалъ меня.
— Ну, братику, сказалъ онъ,— ты же артистъ великй… Якъ-то гарно злякався… ну, точно самого чорта, биса встртилъ… великолпно!.. пусть хоть и роли не понялъ, да все-жь видно чудо сотворить можешь. Пйдемъ же, братику мой, пить кизляру.
Товарищи тоже меня поздравили. Одной только Людмил Васильевн сообщилъ я настоящую причину того эффекта, который въ списк артистовъ Прудопрудченки поставилъ меня на первое амплуа. За откровенность мою Людмила Васильевна предложила мн пару вяземскихъ коврижекъ, подаренныхъ ей какимъ-то поклонникомъ изъ офицеровъ гарнизонной команды.
На другой день, не желая выпускать изъ рукъ такого сокровища,— какъ назвалъ меня Прудопрудченко,— онъ предложилъ мн, кром харчей и общей квартиры, табакъ и право: гд бы мы не играли, на ярмаркахъ или просто въ город, забирать въ кредитъ и пить въ буфет каждый мсяцъ на одиннадцать рублей ассигнацями. Въ тотъ же день предсдатель самъ изволилъ соблаговолить прислать мн аттестатъ объ отставк… Но я не горевалъ.— Не стану описывать и пересказывать всхъ тхъ мытарствъ, какя перепадаютъ на долю странствующаго актера. Въ течене какихъ нибудь пяти-шести мсяцевъ, мы обошли и объхали боле пятнадцати или шестнадцати городовъ и безъ счету блорусскихъ мстечекъ, подвигаясь по блорусскому тракту на роменскую ярмарку. Боже мой — какая это была разноцвтная жизнь, жизнь съ различнаго рода приключенями! Иногда случай благопрятствовалъ намъ,— мы оставляли городъ при хорошихъ и даже блистательныхъ сборахъ, съ веселыми напвами различныхъ водевильныхъ куплетовъ, и забравшись всею семьею въ громадный жидовскй фургонъ, продолжали наше дальнйшее путешестве безъ особенныхъ заботъ, иногда же приходилось намъ просто-на-просто раздлить по рукамъ бутафорскя вещи, и взваливъ на одну тощую клячу вс наши парусинные лса и замки, брести по колно въ вязкой грязи верстъ сто и больше до какого нибудь жалкаго узднаго городка. Голодные, холодные, исхудалые, грязные жрецы Мельпомены и Тали, какъ поражающя тни Сумбеки, входили мы въ городъ, и тутъ только благодтельная фортуна, сжалившись надъ нашимъ страдательнымъ положенемъ, съ постоянною и вмст удивительною поспшностью высылала намъ на встрчу какого нибудь благодтельнаго жида, въ трогательно-предупредительныя, гостепримныя объятя котораго мы радостно кидались, въ благодарность за наше дружеское изляне, нашъ новый знакомецъ, чувствительный спаситель-жидокъ, давалъ намъ прютъ, правда, не слишкомъ-то роскошный (скозной дырявый чуланъ), кормилъ насъ, уповая единственно лишь на одни наши сборы, и за какой нибудь ничтожный, совершенно грошовый интересъ улаживалъ вс наши дла, метался какъ угорлый, нанималъ сарай, разносилъ афиши, доставлялъ въ реквизитъ перчатки, сюртуки, шляпы, фраки — у насъ этого ничего не было, не водилось.
Въ мстечк Ст…. Херсонской губерни, которое намъ пришлось проходить на голодный желудокъ, не кушавши ничего ровно двое сутокъ, насъ обступили временно квартировавше тамъ офицеры К…го гусарскаго полка. Посл различнаго содержаня разспросовъ съ ихъ стороны и разсказовъ съ нашей о подвигахъ артистическаго труда, молодые офицеры ршились пособить нашему горю, требуя отъ насъ спектакля на открытомъ воздух. Песъ у насъ было много разученныхъ, а потому желане офицеровъ не могло насъ поставить въ затруднительное положене, и будучи до сыта накормлены, мы радостно принялись за наше дло и дружно разыграли дв веселенькихъ пески, за которые и собрали отъ щедротъ зрителей до ста-семидесяти-пяти рублей серебромъ,— это было уже богатство! А между тмъ, во время хода первой песы, въ которой я не принималъ участя, почтеннйшй Прудопрудченко, переговоривъ предварительно о чемъ-то съ съ милой Людмилой Васильевной, отозвалъ меня всторону.
— Ну, братику, сказалъ онъ,— вотъ прекрасный случай поршить старое дло…
— Какое? спросилъ я, о чемъ-то смутно догадываясь.
— Повнчаться съ Людмилою Васильевной…. Она тебя, братику, любитъ, ты ее тоже… Мы вс какъ истъ это бачимъ…
— Но средства, Истукарй Кандидановичъ… Конечно, я не прочь, не отказываюсь…
— Охъ, дурень ты, дурень… Средства?! Теперь-то и удить ихъ… Ну, согласенъ, чтоли?.. Вонъ тутъ и церковь, и попъ… Ну, щи-жъ вы не говорите?.
— Длайте, что умете, ршительно проговорилъ я.— Я готовъ…
— Умница — разумница! заключилъ попечительный Прудопрудченко, пожавъ мн въ то же время руку.— Ужь ты только, братику, предоставь моему таланту… Будемъ женихаться на славу.
Въ послдней пес играли только я да Людмила Васильевна — и играли мастерски, просто на славу и диво нашей публики. Когда смолкъ общй апплодисментъ нашихъ восторгавшихся многочисленныхъ зрителей,— говорю: многочисленныхъ потому именно, что за стульями офицеровъ помщалось, по крайней мр, два или три эскадрона гусаръ, съ ихъ непремнными коханками и хозяйками,— тогда Прудопрудченко, взявъ меня и Людмилу Васильевну за руки, подвелъ насъ къ рамп, то есть къ доск, утвержденной въ землю колышками и отдлявшей сцену отъ партера.
— Почтенные, храбрые и добрые паны, гг. ахфицеры! За вашу ласку, помощь и милость слизно мы благодарны вамъ… Вотъ первые два сюжета моей труппы, моя поддержка,— и сегодня эта достойная, талантливая пара сочетается законнымъ бракомъ, на поход, въ вашей поселенской церкви… Просимъ милости: не откажите попировать съ нами и за здоровье четы, столь счастливой и достойной, выпить на нашемъ пиру по доброй чарци горилки…
— Браво! Браво! шумно раздалось въ толп веселыхъ офицеровъ:— идетъ, идетъ!
— Ддушка, ддушка! заговорило нсколько молодыхъ корнетовъ, обступая стараго ротмистра, у котораго усы были длинне висвшаго у него на боку палаша. Ротмистръ, ухарски надвинувъ на глаза фуражку и заложа руки въ карманы шальваръ, посвистывалъ и покачивался на высокихъ каблукахъ.
— Ну, что вамъ, чада мои милые, чада зеленые? серозно спросилъ онъ, обращаясь къ офицерамъ.
— Ддушка, подхватилъ одинъ изъ корнетовъ,— мы теб предоставляемъ честь у сей достойной четы занять мсто посаженаго отца…
— Ха, ха, ха!.. Это наша просьба, ддушка, подхватили друге.
— Ползетъ, по маслу ползетъ! шепнулъ Прудопрудченко, а мы съ Людмилой Васильевной знай себ усердно отвшивали поклоны, вс друге артисты отъ полноты души желали нашего соединеня, чуя великолпную попойку…
— Ладно, мои чада, ладно мои зеленые, сказалъ ротмистръ.— И то вдь правда: настоящимъ отцемъ я былъ три раза… Но ни крестнымъ, ни посаженымъ еще быть не доводилось… Угодно-съ? спросилъ онъ, обращаясь къ намъ.
— Почтемъ за счастье, отозвались мы.
— Ладно, дло. Ну, чада мои, смирно! Слушать моей команды: здсь-ли вахмистръ Мироградскй?
— Здсь! отозвался бравый унтеръ-офицеръ, поспшно сбросивъ въ полную руку фуражку и ловко становясь передъ эскадроннымъ.
— Мироградскй, важно сказалъ послднй,— потрудитесь засвидтельствовать мое глубочайшее почтене многоуважаемой супруг вашей и передайте ей, что ротмистръ баронъ фонъ-Шлахтбауманъ, почтительнйше проситъ сдлать ему честь, принять на себя почетное зване и обязанности посаженой матушки у сей благородной четы.
Онъ указалъ на насъ.
— Слушаю-съ! отозвался вахмистръ.
— Потомъ, получивъ согласе многоуважаемой супруги вашей, отправьтесь къ отцу Симеону и нижайше просите его, чтобы онъ былъ готовъ къ совершеню брака двухъ любящихся первыхъ сюжетовъ…
— Слушаю-съ!
— Ползетъ, ползетъ! радостно шепталъ Прудопрудчсико.
— А вы, князь, продолжалъ расходившйся ротмистръ, обращаясь къ тому изъ офицеровъ, который высказалъ ему общее желане товарищей,— вы, какъ замчательный шалунъ и генальный мастеръ на вс оваци, имете немедленно приготовить въ вашемъ дом свадебный столъ, музыку и вс принадлежности… Понимаете?..
— Слушаю-съ! взявъ подъ козырекъ съ серозною и почтительною миною отозвался корнетъ, длая поворотъ по форм съ каблука.
— Букетъ же для невсты… господа, общй!…
— Общй, общй! раздалось въ толп молодежи.
— Ну-съ, пойдемте, будуще страдальцы! заключилъ ротмистръ, и мы двинулись къ церкви.
Часа черезъ два совершился обрядъ. У церковной паперти, меня съ молодою супругой почтенный батюшка усадилъ въ прекрасный тарантасъ, для всей труппы и небольшаго числа офицеровъ также были готовы экипажи. По прошестви получасовой зды, мы завидли въ степи и въ кущ тополей хуторочекъ, состоявшй изъ четырехъ мазанокъ со службами, мазанки были блы какъ рафинадъ, дорожка въ маленькомъ парк, ведущая къ главной мазанк, желтла мелкимъ, тщательно укатаннымъ пескомъ.
Музыка встртила насъ.
— Пусть ихъ шалятъ, шенпулъ Прудопрудченко,— намъ же оно не убыточно.
Князь первый поздравилъ насъ, взялъ за руки и торжественно ввелъ въ большую, невысокую комнату, прекрасно меблированную на холостую ногу, убранную роскошными коврами, турецкими диванами, завшанную оружемъ и заставленную жасминными, черешневыми чубуками и кальянами всхъ видовъ…
Подъ звуки туша, веселое и доброе общество офицеровъ встртило насъ съ налитыми бокалами въ рукахъ.
— На почетное мсто молодыхъ, позвольте, господа, говорилъ между тмъ ротмистръ, не измняя своей серозной физогноми.— Эй! чаю, пуншу, жжнки, закуски и винъ!.. Прошу! и батюшка усадилъ насъ за свадебный столъ.
Надо сказать, что князь дйствительно могъ называться руководителемъ, директоромъ свадебныхъ овацй. Столъ, за который усадили меня съ милйшею и, какъ впослдстви оказалось, нжнйшею супругою, столъ этотъ былъ убранъ съ большимъ вкусомъ, затйливо, и какъ я разглядлъ его, такъ онъ заманчиво, живописно рисовалъ для насъ съ супругой цлую шараду жизни… По краямъ и концамъ дорогой пунцовой бархатной скатерти ползли затйливые внки и узоры, составленные изъ самыхъ свжихъ и ароматическихъ цвтовъ, тонувшихъ въ листьяхъ то яркой, то темной, то желтоватой, золотистой зелени… Рамка стола украшалась также, ближе къ намъ, но столу раскидывались группы затйливо-фантастическихъ рисунковъ изъ дышущихъ полною жизнью розъ и камелй, дальше дикая крапива перевивалась съ мозжевельникомъ — и все это оканчивалось прекраснйшимъ букетомъ изъ чертополоха.
Посл нсколькихъ бокаловъ шампанскаго, нашъ посаженый, сопровождаемый обществомъ товарищей, снова поздравилъ насъ. Прудопрудченко не выдержалъ и заревлъ ‘ура!’ Артисты, уже изрядно воспользовавшеся закуской, дружнымъ голосомъ подхватили его восторженный кликъ. Жена моя заплакала… Я тоже не выдержалъ, разчувствовался и хотлъ было обратиться къ добрымъ и ласковымъ офицерамъ съ благодарственною рчью.
Посл стола ротмистръ отвелъ меня въ сторону.
— Позволь, душа моя, сказалъ онъ,— принести теб въ даръ шесть паръ брюкъ, два сюртука, три отличнйшихъ жилета, совершенно новый, только-что съ иголки портного вышедшй халатъ, великолпное одяло, вывезенное мною изъ Англи, шинель, и небольшой чемодаичикъ съ хорошимъ, тонкимъ бльемъ… Нжься подъ одяломъ и красуйся въ моихъ безукоризненныхъ сорочкахъ…
Впослдстви въ этомъ чемодан оказался еще букетъ — пестренькй, миленькй, правда, не душистый, безъ аромата и мускуса, но онъ былъ прекрасно сформированъ изъ разноцвтныхъ ассигнацй.
Хуторъ мы оставили передъ разсвтомъ. Тотъ-же добрый ротмистръ сформировалъ намъ нсколько подводъ на сто верстъ впередъ — и надленный нашими благословенями, отпустилъ насъ съ миромъ. Посл такой счастливой встрчи съ гусарами, труппа наша ожила и повеселла. Деньги кого не оживляютъ, кого не развязываютъ. Мы вкатили въ Ромны, какъ говорится, съ шикомъ на двухъ еврейскихъ тройкахъ, и уже не нуждаясь въ жид-фактор, сами наняли балаганъ и расположились въ немъ, тотчасъ-же приступивъ къ составленю ярмарочнаго репертуара. Ршено было дать ‘Гамлета’, и жена, закупивъ чернаго каленкору и плису, принялась сооружать для моей личности печальный костюмъ принца Датскаго. Мы потирали руки отъ удовольствя, зная, что нашимъ ничтожнымъ соперникомъ по ярмарочнымъ спектаклямъ явился какой-то нмецъ — и только. Труппу его составляли три собаки, жена, дв обезьяны и дочка. Соперникъ неопасный! Но туча собиралась надъ нами… и разразилась она съ прздомъ стараго антрепррпера Крутчановскаго, появившагося на ярмарку съ двумя большими труппами изъ двухъ городовъ. Прудопрудченко завылъ волкомъ… Это-бы еще ничего, небольшая бда, но къ полному пораженю и низложеню нашему — трагикъ и комикъ дезертировали къ Крутчановскому… Истукарй Кандидановичъ, глубоко пораженный такою коварной измною, запилъ жестоко и оставилъ насъ на произволъ судьбы. Что было длать намъ?— оставалось идти по слдамъ нашихъ бглецовъ, но мы съ женой уже опоздали… Крутчановскй въ насъ не имлъ нужды, ему только и надобно было низложить нашего Прудопрудчеику, оставить его безъ драмы и водевиля,— а между тмъ въ нашемъ свадебномъ букет много недосчитывалось теперь сренькихъ листиковъ, и я съ нжною супругою остались только при четырехъ пятирублевыхъ василькахъ. Прудопрудченко положительно и окончательно запрудилъ, онъ пилъ неистово, мы-же съ ужасомъ заглядывали въ наше будущее — и наконецъ ршили съ женою на послдне рубли добраться какъ нибудь до Кременчуга, тамъ въ это время находилась труппа странствующихъ актеровъ подъ управленемъ двицы Козыревой.— Вотъ, кое какъ съ Божею помощью и съ двадцатью рублями пустились мы въ путь, вершками мряя свои расходы, такъ что питались однимъ млекомъ да хлбомъ, а иногда и огурцами, употребляя послдне не по прихоти, а по ихъ дешевизн… Дло близилось къ осени. Но какъ мы ни экономничали, а въ благодатный Кременчугъ въхали только съ двумя рублями, и — о, ужасъ! Козырева переселилась, какъ мн сказали, въ Нжинъ.
Убитый, въ конецъ уничтоженный, отуманенный явился я съ этою встью къ жен моей на постоялый дворъ.
— Что съ тобой, Саша? спросила жена, когда я нетвердымъ шагомъ переступилъ порогъ нашей грязной таверны.— Смотри, на теб лица нтъ: что случилось?
— Мы пропали, Людмилушка, мрачно отозвался я. Хоть на базаръ съ протянутой рукой идти, такъ и то только будетъ въ пору…
— Это какимъ образомъ?
— Труппы здсь нтъ, она въ Нжин.
— Ну, такъ чтожь?.. Пойдемъ въ Нжинъ…
— Какъ, пшкомъ? спросилъ я,
— Да… нтъ, вотъ погоди, ротмистръ, твой посаженый батюшка, пришлетъ за тобою шарабанъ, двухъ ливрейныхъ лакеевъ, ящикъ сигаръ и корзинку съ винами и различной закуской… Ха, ха… Ахъ ты хныкалка! Ну, чего глаза-то таращишь?.. Отдохнемъ день, да и маршъ!.. Свтъ не безъ добрыхъ людей: гд покормятъ, гд поколотятъ,— это ничего, дло наше дорожное… Успокойся-ка, да потрудись спросить у жида какой нибудь закваски, напитаемся и уснемъ, а утро вечера мудрене.
— Но помилуй, Людмила, возразилъ я,— теб идти пшкомъ и этакую даль?
— Ну, такъ придумай что нибудь получше: иди въ лакеи, а я пойду въ горничныя.. Ха, ха, ха! Его благороде, коллежскй регистраторъ, да еще дворянинъ съ супругою будутъ — одинъ ваксить сапоги, другая гладить барынины юбки и кокетничать съ бариномъ…
Я кинулся обнимать ее со слезами на глазахъ.
— Такъ идемъ-же, чортъ возьми! вскричалъ, я,— идемъ… да что я говорю идемъ…
— Конечно, подхватила Людмила,— гд пойдемъ, а гд и подемъ… О, я знаю, что у тебя уже являются средства…
— Такъ, такъ! говорилъ я, пыряя мой чемоданъ.
— Да ужъ такъ, душечка, Сашенька, посватайка жидку твое безукоризненное голландское блье и брюки… да кстати отдай и плисоваго Гамлета…
— Конечно, конечно… умница, дорогая, желанная! О, мы съ тобой не пропадемъ, Людинька!..
Облегчась отъ чемодана, на другой день рано утромъ я и жена, каждый имя подъ мышкою небольшой узелокъ съ необходимымъ бльемъ и състнымъ, бодро выступили въ походъ. Утро было превосходное, тихое, солнечное, воздухъ и ясное небо успокоивали тревогу души… Мы шли безпечно, спокойно, какъ будто впереди намъ предстояло встртить розы и благодатную, безтревожную жизнь. Съ небольшими привалами, мы сдлали въ первый день около сорока верстъ и прострадали ночь въ жидовскомъ шинк. Коннаго попутчика въ дальнемъ нашемъ странствовани однакожъ не попадалось,— и на шестые сутки къ вечеру, въ страшно-ненастную погоду, выбившись изъ послднихъ силъ, я и жена, изнеможенные, убитые и разбитые, остановились въ небольшомъ парусник при большой дорог. Ноги наши распухли, все тло ныло какъ изломанное, какъ жестоко избитое. Энергя оставила насъ… Боле двухъ дней какъ мы обманывали одинъ другаго, увряя обоюдно, что силъ и здоровья хватитъ еще на тысячу верстъ. Теперь откровенно признались мы въ физической невозможности продолжать наше странствоване. Дрожа отъ холода, жена опустила на колни блдное, исхудалое лицо, устремивъ неподвижный, полный слезъ взглядъ на наши опуствше узелки, валявшеся у ея ногъ. Я страдалъ за двоихъ, за себя и за бдную женщину, у меня даже не доставало силы для того, чтобы набрать сухихъ сучьевъ и развести огонь.
— Все кончено, Саша, сказала жена: — голодъ, простуда и смерть…
— Будемъ молиться, Людмила! отвчалъ я.— Богъ не безъ милости… Еще у насъ есть десятокъ бубликовъ и дв тарани. Перекуси-ка…
— Бдный Саша, милый, бдный, сказала она, какъ-бы говоря сама съ собою,— я одна виновата въ твоихъ страданяхъ… Еслибы я чисто полюбила тебя съ перваго раза, какъ мн казалось это… мн-бы слдовало гнать тебя изъ нашей кабалы, изъ этой трущобы вчнаго горя… Мн-бы слдовало разъяснить теб, въ какой омутъ бросаешься ты… а меня на это не хватило… Нтъ!.. Три дня собственной радости — и цлый вкъ страданй для тебя…
— Людя, другъ мой, Людя, ты заговариваешься, перебилъ я.— Полно… Успокойся. Пойдемъ… тутъ гд нибудь есть деревушка!.. Я почувствовалъ въ себ изумительныя, невроятныя силы, поднялъ ее на руки какъ ребенка, и хотлъ уже двинуться въ дорогу, какъ въ нсколькихъ шагахъ, отъ насъ раздался весьма знакомый намъ голосъ, напвавшй арю ‘Видостана’ изъ четвертой части ‘Русалки‘.
‘Вотъ замокъ змй — ада,
Туда я войду
И въ челюстяхъ ада
Невсту найду…
Готовъ я сражаться!..’
— Тсъ! прошептала жена. Глаза ея, почти выйдя изъ орбитъ, выражали надежду и радость.— Господи! Это… онъ, Саша!— И на истерическй хохотъ ея далеко-далеко и звонко отозвалось эхо парусника.
По большой дорог, на встрчу намъ, на самомъ подножи подъема моста, перекинутаго черезъ какое-то тонкое болото, показалась дйствительно фигура Ястребова. Онъ шелъ среди самой густой глинистой грязи, шагая свободно, какъ по паркету, какъ по знакомому ему театральному помосту, безпечность и даже довольство выражались во всей его фигур, начиная отъ глазъ и кончая шаловливымъ упражненемъ съ палкой, на которую онъ опирался… Это былъ совершенно Ястребовъ, нашъ величайшй комикъ, когда-то студентъ медицины, изгнанный изъ факультета за невоздержное поползновене къ чарк. Одно смущало насъ и ставило въ тупикъ вс наши догадки: это костюмъ непризнаннаго медика. Бловато срая поярковая шляпа съ широкими полями, отяжелвшими отъ дождя, надвигались на самый затылокъ путника и предательски открывала густыя брови своего владтеля, черное суконное манто, живописно раскидываемое втромъ, открывало синюю куртку, шитую рыжими шнурками, коричневыя брюки прятались въ голенища огромныхъ сапоговъ,— къ довершеню всего этого маскараднаго наряда, Ястребовъ несъ за плечами, на широкомъ ремн, какую-то коробку, шкатулку, тщательно обложенную клеенкой…
При вскрик жены, путникъ остановился, прислушался, оглядлся нсколько разъ и пошелъ впередъ.
— Ястребовъ! крикнулъ я, когда онъ уже поровнялся съ нами.
Странствующй пейзанъ поправилъ шляпу, встряхнулъ на плеч свою ношу и остановился, все еще не замчая насъ.
— Ястребовъ! повторила жена
— Ага! Вотъ они: Робинзонъ и его Пятница, ниспосланная ему Богомъ въ среду! съ веселою и добродушною улыбкою проговорилъ нашъ бывшй товарищъ, открывъ насъ и идя къ нашему прюту подъ пару густыхъ сосенъ.— Куда и откуда? спросилъ онъ, бросая на землю свой мокрый плащъ и снимая свою котомку.
Мы разсказали наши бдствя.
— Эге! задумчиво отозвался Ястребовъ:— gencrandi gloria luelis! сказалъ онъ,— дла ваши крпко испорчены… Вдь ужь если васъ добивать окончательно, то вотъ вамъ и finis coronatu in opus,— сирчь: конецъ внчаетъ дло… Искомая вами честная компаня и трехъ денъ не прожила въ Нжин и также по образу пшаго хожденя изволила направить свои стопы въ боле благодатныя страны, гд ‘поютъ птички синички, хвостомъ машутъ и лисички…’ Она торопится медленнымъ, церемональнымъ шагомъ въ Вологду… Но, ничего, не унывайте, друзья мои, добавилъ Ястребовъ:— врно для вашего крошечнаго благополучя самъ Богъ послалъ вамъ мою встрчу… Дла ваши устрою… Увидите…. А между тмъ, въ ожидани будущихъ благъ, побесдуемъ теперь… Дождь пересталъ… Иду набрать хворосту,— разведемъ огонекъ и напьемся чайку.
— Какъ и чай съ вами есть? съ какою-то странною улыбкою спросила жена.
— А то какъ же?.. Все… и сахаръ…
Черезъ полчаса отрадный, оживляющй огонекъ запылалъ подъ прютившими насъ соснами.
Мы узнали, что въ общемъ разгром Прудопрудченковскаго менажа, Ястребовъ лишился всего своего гардероба, похищеннаго однимъ изъ статистовъ, а потому счелъ себя вправ завладть полнымъ костюмомъ добродтельнаго отца изъ ‘Материнскаго благословеня или бдность и честь’,— а теперь отправлялся по приглашеню на постоянный губернскй театръ, къ антрепренеру X….. гд и насъ надялся устроить… Мы подкрпились надеждой и чаемъ, и бодро двинулись въ путь.
Десять лтъ прошло съ той незабвенной поры, когда мн такъ внезапно открылось все благородство сердца и ума моей маленькой жонки. Въ эти десять лтъ постоянныхъ трудовъ и лишенй, я достигъ завтнаго идеала всхъ бродячихъ актеровъ: я сталъ директоромъ постояннаго театра въ ***, а Людмила бросила сцену для пятерыхъ малютокъ, которыхъ любитъ безъ ума. Мы живемъ въ довольств, согласи и возможномъ счасти, вспоминая т отдаленные дни, которые теперь являются намъ золотыми грзами.