Суворов и Тугут
Суворов и Тугут
Фукс.
——
Суворов и Тугут, Фукс Егор Борисович, Год: 1810
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Память генералиссимуса слишком священна, чтобы не оправдать пред потомством его негодования на первого австрийского министра Тугута, бывшего тогда душою венского кабинета и начальствовавшего придворным военным советом, сим гофкригсратом, который, по свидетельству дееписателей австрийских, несколько столетий связывал руки всем предводителям войск, и даже самому принцу Евгению. — Никто из тамошних генералов без предварительного донесения и испрошения повеления не смог отваживаться ни на какое военное предприятие, или на нападение, или на взятие какой-либо крепости и пр. — и всякий самовольный поступок, хотя бы и лучшим успехом увенчанный, подвергался строгой ответственности и суду. От сего-то совета получал каждый свои инструкции и планы с подробностями, нередко несообразными ни с местным положением театра войны, ни с обстоятельствами, переменяющимися иногда от единого мгновения в сражении. Непрерывные австрийцев неудачи, подтверждавшие неоспоримую истину сию, что военачальник должен в пространной своей сфере действовать свободно и независимо, не могли переменить или ограничить властвования сего судилища. Напротив того деспотизм оного никогда еще столь не усиливался как в министерство Тугута. Он хотел непременно подчинить себе и графа Суворова, как римско-императорского генерал-фельдмаршала, но все старания были тщетны. Первое условие, которое предложил римский герой в залог своих побед, состояло в том, чтобы не знать гофкригсрата и переписываться с одним токмо императором непосредственно. Отчаянное тогдашнее положение государства, всеобщий восторг народа при появлении российского вождя и единое упование на его победы заставили венский кабинет согласиться на сие предложение, но министр неотступно и настоятельно продолжал требовать предварительного начертания военных действий Суворова — он получил от него кипу белой бумаги. Сердце раздраженного властолюбца наполнилось желанием мщения: забыв славу отечества своего, которая должна была зависеть от подвигов нового полководца, он противопоставлял бесчисленные препятствия быстрому полету нашего гения. Доказательством сего будет служить переписка с австрийским двором, в Истории Суворова, мною сочиняемой, помещенная. Сколь часто вместо благодарности за блистательные победы опорочены были заочно в Вене все благоразумные распоряжения, стяжавшая оные! Можно здесь сказать, что князь Александр Васильевич прославился великими подвигами и великими несчастьями. В течение жизни своей, а теперь и вновь в сию кампанию познал он все, что слава имеет прелестнейшего, и все, что зависть, ненависть и злоба могут в гонениях своих произвести ужаснейшего и лютейшего. Сколь часто в огорчении своем говаривал он: ‘Я стою между батареею неприятельскою и между дипломатическою, гораздо опаснейшею. Я устоял на скользких стремнинах, но устою ли на придворном паркете?’ Предчувствия его сбылись.
Но обратимся к гофкригсрату. Быв вблизи оного и в тесном сношении с правительством по тогдашней своей обязанности, могу я с некоторою достоверностью представить здесь ряд всех ошибок его или Тугута, что все равно, и потом отдам беспристрастному читателю на суд: справедливы ли и основательны ли были жалобы моего благодетеля на государственного человека, который, устранив от себя все виды на общественное благо, следовал токмо одним побуждениям мстительной души своей. Если фельдмаршал сохранил от него в Вене тайну военных своих предположений, образом токмо его оригинальности свойственным, то он показал в этом случае обыкновенную свою непроницаемость, которая тогда была необходима и гораздо нужнее, нежели когда-либо. Не сокрыты от него были постыдные поступки многих государственных чиновников и генералов, которые приносили неприятелю в жертву все тайны своего кабинета и военных предначинаний. Тугут сам имел при себе чиновника, пользовавшегося неограниченною доверенностью и бывшего секретарем у известного графа Мирабо. Последствия еще и более оправдали сию недоверчивость: ибо я сам нашел в бумагах, взятых в полон французских генералов, подробнейшие сведения о предположениях австрийских, из Вены им сообщенные.
Таким образом маршрут, гофкригсратом сочиненный для войск наших под начальством генерала от инфантерии Розенберга, был уже продан и в руках Серюрье. Имев столь волную бумагу, готовился он принять нас скрытными батареями в известный ему день нашего появленья, и нетрудно угадать, которая сторона сделалась бы тогда жертвою. Но быстротою нашего героя все замыслы его испроверглись, вместо назначенных двадцати пяти верст в сутки и отдохновения на третьи, тотчас из Виллаха по принятии им главного начальства пустилось войско по пятидесяти верст и более, маршрут остался в бездействии, Серюрье изумленный разбит, в полону — а Суворов, по словам своим, пал на него, как снег на голову.
Образование совета сего таково, что войско не может сделать ни малейшего даже движения без утвержденного маршрута, который, так как и все подробные карты, сочиняется в операционной их камере многочисленными генерального штаба офицерами, а потому никогда никакой тайны быть и не может. Таковая камера находилась и при главной квартире, но предусмотрительность главноначальствовавшего оставила ее в праздности.
Прежде нежели я покажу непрерывную борьбу великого человека со всеми трудностями, препятствиями и опасностями, должен я остановиться на самой войне в Италии и Швейцарии.
Всякая война, для какой бы ни предпринята она была причины, есть зло для человечества, но война за мнения, когда политический фанатизм обуяет головы всей нации, есть самая лютейшая. Чтобы в сей истине увериться, надобно было в Италии быть зрителем, как отец восставал против сына, сын против отца, жена против мужа, а сей против жены. Все узы родства были расторгаемы за прилепление то к аристократии, то к демократии. В темницах стенали бесчисленные жертвы политических предрассудков. Народ итальянский, составляющий, как и везде, существенную пружину в огромной машине государства, быв обольщен обещаниями мечтательной вольности равенства и братства, не знал бешенству и ярости своей пределов, и посреди такого-то народа полководец, пришедший для восстановления противоположных мнений и испроверженных престолов, должен явить все свое благоразумие и тончайшую осторожность. Он ведет там войну не с одним своим неприятелем, но и со страшной, за вольность вооружившейся нациею. Греки, за вольность сражавшиеся, победили персидского царя Ксеркса, Рим во дни республики своей налагал оковы на царей из опасения, чтобы не лишиться той же вольности — он должен был уметь утолять сие умовоспаление, привлекать к себе сердце сей нации, от него уклоняющейся, снисходительностью и человеколюбием, наказуя миловать и направлять мудрыми убеждениями умы в своей цели. Что князь Италийский знал сие искусство в полной мере, сие доказали все события и вся Италия. Вскоре завеса с очей народа ниспала, он познал свое заблуждение, все состояния предались в руки милосердого победителя, и под знамена его стекалось уже до восьмидесяти тысяч итальянцев, дабы под начальством сардинских войск генералиссимуса вторгнуться в пределы Франции и в Париж.
При таковых занятиях, могущих истощить и обильнейший ум, долженствовало ему еще уметь держать в надлежащей совокупности две армии, во всех отношениях столь между собою различные, и сливая их вместе давать им единообразное движение. При направлении их к какому-либо военному действию потребна была вся мудрость в расчислении и уравнивании обоюдных сил. Австрийские генерал-квартирмейстеры часто делали распределения, могшие подвергать наши войска неизбежным опасностям: но седой вождь тотчас останавливал их умыслы. Сию всегда готовую его расчетливость называли сами маркиз Шатлер и Цаг чудом в военном искусстве, а его — богом войны. Да и мог ли бы он иначе сохранить сию, им самим называемую горсть людей, с столь малым уроном, с каковым возвратил он ее отечеству, как то докажут вернейшие мои ведомости о числе людей и о потерпенных уроках?
Положение фельдмаршала в предводительствовании обеими союзными армиями было весьма затруднительно. Опытами дознано, что в отделенных корпусах одной и той же армии водворяется соревнование, в союзных же зависть и ненависть, обращающаяся наконец в непримиримую злобу. Невзирая на все старания начальника сохранить добрый порядок и согласие так, что он весьма часто показывался в австрийском фельдмаршальском мундире, носил их каску и куртку, беспрестанно встречались между российскими и австрийскими генералами недоразумения и ссоры, которые возросли в последствии до высшей степени. Первые имели всякое право на уважение за проливаемую ими кровь, гордились истинным своим достоянием и победами: сами враги, французы и итальянцы, отдавали им сию преимущественную справедливость, целое столетие свидетельствовало их лавры, самое наименование Рымникского напоминало ту реку, где герой италийский был спасителем австрийской славы, а теперь в три месяца сделался завоевателем Италии и всех ее крепостей, которые достались неприятелю токмо чрез четыре года, и то при пособиях денежных и обольщении черни. Но австрийцы, надутые мечтаниями о древности священной Римской империи, причиняли своим спасителям союзникам многоразличные оскорбления, даже нередко старались из рук их исторгать кровью запечатленные лавры. — Таким образом престарелый и слабосильный Мелас не устыдился поспешить отправить самовольно в Вену реляцию о Новском сражении, приписав весь успех сего дела единственно себе и своему войску. Но подробное, беспристрастное описание, основанное на истинных событиях, обнажит пред зерцалом потомства всякую ложь. Во всех поступках немецкого сего, Суворовым облагодетельствованного генерала, видна его неблагодарность и потворство могущественному министру, в руках которого была его судьба и судьба всей его армии. Перехвачена была бумага, данная им французским пленным, возвращавшимся в свои пределы, в которой между прочим предостерегает он их встречаться с русскими, за грабительство которых не ручается. Таковые злые влияния министра чрез военачальника отражались и на всю австрийскую армию, и повсюду в снабжении нас всеми нужными припасами, амунициею, как то наконец и мулами, являлись сии, столь пагубные для нас следы. Не могу я здесь умолчать, что были некоторые генералы, истинно отечество свое любившие, презиравшие рабское иго Гофкригсрата и повиновавшиеся, по собственному своему убеждению, мудрому и опытному начальству своего фельдмаршала, как то: Край, маркиз Шатлер, Цаг, Вукасович и пр., но число их было невелико, и все они за то пострадали. Что принадлежит до австрийских солдат, они Суворова любили и имели к нему доверенность. Я сам слышал их об нем суждения, в которых отдавали ему преимущество пред своим славным Лаудоном. Фельдмаршал, при первом смотре сидя на лошади более часа неколебимо, устремлял все свое внимание на их шаг. ‘Шаг их хорош! Победа!!!’ Надобно быть Суворовым, чтобы по шагу предрекать победу. Смешанные с русскими, они оставляли свою мешкатность и неповоротливость, и делались героями. Очи свершили его пророчество,
В Вене многочисленному народу, собравшемуся там с радостными восклицаниями: виват Суворов! кричал он по-немецки: ‘Германцы храбры, россияне непобедимы! мы будем бить французов! Ура!’
Сколь с первого взгляду ни обширным покажется государство сие, но владения его так между собою в необходимо нужных соотношениях разнообразны, что не могли составить одного тела. Многие управляются Австриею, не быв никогда австрийскими. Еще доныне существует между австрийцами и венгерцами народная ненависть, которой и долгота времени истребить не могла. Напротив того кажется, будто бы нарочно стараются усугублять уничижение, в каком находятся все войска и начальники народа столь знаменитого. Забыт тот подвиг, когда неприятели были уже у врат Вены, когда Мария Терезия, с младым Иосифом II на руках, предстала пред собрание венгерского рыцарства, и когда сие сословие, предав тотчас забвению все ужасы деда ее, от секиры которого пали столь многие головы магнатов, показало истинное благородство и великость души, подвиглося на спасение своей королевы. Суворов чтил сие наследственное благородство, которое было подпорою престола и Великого Петра во дни стрелецких бунтов. Он сам ощутил возвышенное сие чувствие при воззвании его из деревни на поле брани. Никогда две нации не показывали такого единодушия в ратоборстве, как российская и венгерская. Кто видел в Италии действовавшую их конницу, тот видел нечто величественное, и могу сказать нечто единственное в военном деле. Там был тот, который умел направлять ее к новой славе. Так же отличаются в войске их славонцы и кроаты. Сходство языка их с российским сделало их из наших союзников нашими друзьями. Сии прославили себя под предводительством Лаудона, но и они были между австрийцами как будто бы чужды. Имя Суворова пресекло все междоусобные их вражды, все действовало вкупе. Но какое новое преодоление трудностей для удержания сего единодушного соревнования! Он любил награждать, а гофкригсрат оставлял многие его представления без исполнения. Однажды в огорчении своем вспомнил он мысль Велизария (перевода им по гроб боготворимой Великой Екатерины): ‘То-то и велико несчастие государей, что не могут сделать довольного возмездия пролитой за них крови! Я прошу храбрым крестиков, а гофкригсрат не дает’. Беспристрастие, главное достоинство историка, обязывает меня отдать справедливость внутреннему устроению экономического в австрийском войске управления. Сей механизм, издревле заведенный, обращает на себя удивление, ибо при продолжавшейся чрез девять лет неудачной войне неприметно было истощения, напротив того продовольствие продолжалось безостановочно и войско не претерпевало крайних нужд. Изворотливость в финансах всегда была свойственна сему правительству, а потому, ведя и прежние войны по весу голландских червонных, или английских гиней, нередко при заключении мира была Австрия богатее, нежели при начале войны. Великий Фридерик часто повторял, что из всех христианских держав Австрия имеет более всех внутренней силы. ‘Около двух столетий, присовокуплял он, все старались истребить ее, а между тем могущество ее не представало возвеличиваться, посреди опаснейших неудач’.
Но в рассуждении воинской строгости, порядками подчиненности, не можно о сем войск сделать столь выгодного суждения. По смерти вечно для всех подданных незабвенного и вернейшего Великой Екатерины союзника Иосифа ІІ, вступил на престол его Леопольд II. Миролюбивые расположения и отвращение как к войне, так и к военным людям сего монарха еще в свежей памяти у всех. Невзирая на восставшую гидру французской пентархии, угрожавшую поглотить всю Европу и его монархию, распустил он более сорока тысяч храброго германских принцев войска, стекшегося под знамена Иосифа. Военная служба оставалась без поощрения, и в величайшем послаблении дисциплины. По смерти его главное участие в государственных делах принимал еще некоторое время престарелый князь Кауниц, но вскоре заступил место его с неограниченною доверенностью и с верховным управлением как военными, так и кабинетскими делами Тугут. Сим возвышением своим обязан он Кауницу, которого он побочный сын. Его-то системе приписывает Австрия все бедствия, за несколько лет перед сим ее постигнувшие, и все гибельные ошибки венского кабинета.
Он поистине тот, который посеял в войске ропот и унылость, нарушил святость торжественных трактатов, предав на жертву тех владетелей, которые по союзам своим имели право на всякое покровительство Австрии, и в довершение сего придумал такие пагубные в финансах операции, что кредит частных людей подвергался неминуемому разрушению.
Честь и слава российского оружия и предводительствовавшего оным героя обязывают меня снять личину с поступков сего министра, а дабы представить его во всей наготе, должен я непременно пройти некоторые черты министерства его еще до вступления российских войск. Каждый читатель тогда увидит, могли ли столь гласные, неблагонамеренные поступки вдохнуть доверенность в Суворова, сохранявшего всегда строжайшую христианскую нравственность.
Когда Французская революция возникла и мнения народные еще волновались, тогда многие города изъявляли желания свои предаться австрийцам, с тем токмо условием, чтобы они не признавали их завоеванными. Все сии предложения были отвергнуты, а французские эмигранты, особливо во время Робеспьера, в многолюдстве на службу против Франции явившиеся, были распущены. Казалось, что Тугут вел войну против Франции, а не против тогдашних террористов. Какая политика! восклицал Суворов.
При овладении австрийцами при Вейсенбурге линиями, нашли они в Лаутербурге многочисленные магазины, наполненные съестными припасами и военною амунициею. Войско их во всем нуждалось, умирало с голоду, от Тугута приказано их магазинов не касаться — они достались опять французам.
Город Страсбург и другие в Эльзасе предложили Вурмсеру отворить ворота и провозгласить Людовина XVII — отвергнуто. Сорок тысяч эльзасцев просили позволения вооружиться против французов — также отвергнуто. Вурмсер, не предуведомив принца Конде, уехал из Эльзаса, а сей, последовав за ним, спасал от французов на побег того, который жертвовал всегда его эмигрантами в передовых отрядах.
Бельгия была опять Австриею завоевана. Многие провинции просили также позволения вооружить на своем иждивении сорок тысяч. Министр почел лучше лишиться сих прекраснейших провинций, нежели согласиться на таковое полезное предложение.
Он велел опорожнить Валансьен, Конде, Кесноа и Ландрей, наполненные на несколько месяцев запасными магазинами без единого выстрела. Республика соединенных областей пала. Пруссия весьма благоразумно решилась на заключение мира.
Королю сардинскому вначале кампании 1796 года обещано от венского кабинета 23 батальона и сообразное число конницы — и четвертой части не прислано. Он заключил с французами мир.
Армия Болье, вместо восьмидесяти тысяч, состояла токмо из двадцати.
Переправа французов через Рейн, по удалении принца Кобургского, есть для них позор навеки.
При переговорах в Удине австрийский министр, вместо того, чтобы предписывать закон, принимал оный сам. Он ничего не постановил в пользу принадлежавших принцам на левом берегу Рейна владений, не вспомнил о Венецианской республике, древними союзами с нею сопряженной, Папские области отданы на произвол французам. Так поступил он и со Швейцариею, и вместо просимых у ней граубиндцами двадцати пяти тысяч вспоможения, отправил к ним, на основании трактата, в царствование Максимилиана 1-го заключенного, токмо шесть тысяч. Граубинден сделался жертвою французов. Какая несообразность! времена Максимилиана, и настоящее отношение Граубиндена к французам!
Не хочу далее распространяться в исчислении всех прежних ошибок венского кабинетного министра, а обращусь, хотя с прискорбным сердцем, к событиям, которых был свидетелем сам. Воспоминания сии мучительны для того, кто должен был сострадать, но умолчать о них я не смею. Истина не всегда бывает приятна, но она священна.
Блаженной памяти государь император Павел Первый, по великости своего характера, не из корысти, но для восстановления гражданского общественного порядка, послал вождем своим Суворова. Сему, всегда верному подданному и истинному сыну отечества, сил воля государя была священна, она согласна была и с чувствиями россиянина, ей единой внимая, предшествует он войскам к победе. Но для достижения оной нужны соответственные предмету такой в бытописаниях новой и единственной войны соображения. Ми увидим, как на сем поприще действовал наш герой и пером и саблею.
Какое величественное здание представляет взгляду наблюдателя Французская монархия! Оно созиждено великим Генрихом IV, умевшим быть великим чрез избрание себе в сподвижники Сюллия. Оба они положили основание для потомства. Но так как в свете все подлежит изменениям и превратностям, так и сия монархия испытала многие перемены и потрясения. Французские короли царствовали самовластно. Людовик XIII, или лучше сказать кардинал Ришелье, властвовал страхом, Людовик XIV достоинством, Людовик XV, после блистательного царствования по 1748 год, пал в презрение. С того времени две подпоры Французской монархии, страх и достоинство, ускользнули из рук министров. Нужно, чтобы во Франции король царствовал сам, или давал царствовать вместо себя другому, Людовик XV не умел сделать ни того, ни другого. Монарх не имел достоинства, министр не вдыхал страха и правительство уничижалось.
Другая пружина поддерживающая или разрушающая правительство, есть состояние государственных финансов. Великие войны Людовика XIV и Людовика XV, а паче великие злоупотребления, начали испровергать сие основание силы королей и спокойствие народов. Уже несколько веков назад сказал Плутарх: ‘Нет большего в государстве неустройства, как если доходы его делаются добычею лицеприятия, вместо того, чтобы быть наградою заслуг’. В сем отношении злоупотребления во Франции превзошли всякую меру. Министерство финансов учинилось игрою банка, каждый генерал-контролер приносил свою ставку, те есть проекты, как высасывать кровь народа. Министры были в бездействии, парламенты в безмолвии, игралищем и посмешищем придворных. Дворянство не составляло корпуса, духовенство воздвигло особенную республику. Франция представляла обширное общество, не имевшее ни нации, ни отечества. Около двадцати лет предвещали общественный банкрот. Людовик XV в безопасности своей накоплял долги на долги. Такой, грозными злоупотреблениями обуреваемый престол принял наследник его Людовик XVI. Слишком новы все происшествия его царствования, чтобы заняться оными. Давно ли мы видели кровавые позорища, воспоминания которых приводят в содрогание человечество!
Цель сего моего изображения есть та, дабы доказать, что если Тугут основывал на таковом обозрении политическую свою систему, то она не могла быть неошибочною. Напротив того предположения князя Италийского были гораздо дальновиднее.
Он видел, что престол на столь зыблемых опорах долго устоять не мог. Ужаснейшая в летописях мира революция, воззванная, можно сказать, самим государем и соперничествующей соседственною Державою, чаявшею из сего смятения извлечь себе выгоды, опрокинула сей престол, чрез несколько столетий нерушимо наследственный. Тотчас возмечтали все европейские державы, что время к понижению галльского колосса настало, забыты примеры всех веков, что посреди сильных потрясений государств раздается от всеобщего народного негодования электрическое единодушие, которое при малейшем прикосновении распространяется с пламенною быстротою. Сия историческая истинна была ручательством за спасение Франции. Едва явились знамена союзных государей на пределах ее, как все внутренняя междоусобия, раздиравшие ее недра, пресеклись, дух двадцати шести миллионов народа слился воедино, и все отечественные поля покрылись престарелыми и юными ратниками. Престол и монархия пали, но нация существовала и развиралась лишь во всей своей силе в новом могуществе, с бесчисленными, вдруг открывшиеся, дотоле неизвестные пособия. Такой-то многочисленный, буйный народ хотел Тугут укротить своими австрийскими отрядами. Нет! мудрая Екатерина взвесила в кабинете своем сие народное умовоспаление на весах, которые чрез тридцать четыре года знаменитейшего царствования держала непоколебимо твердая ее десница. Она уготовляла новый памятник своему бессмертию дарованием всей Европе спокойствия. Сто тысяч никогда непобежденного войска под начальством непобедимого Суворова долженствовали вступить в Германию, воскресить ее конституцию, совокупить под ее знамена все части расторженного сего дела, и двинуться с сими исполинскими силами через пределы Франции в Париж. Но предвечному, непостижимому Промыслу угодно было смертью Великой превратить сие для человечества толико благотворное предприятие в одну изумительную мечту. Сия мечта воспламеняла всегда дух Суворова, боготворившего до последнего издыхания своей жизни великую свою монархиню, истинную мать отечества. Она сотворила его героем, ее памяти платил он всегда чистейшими слезами дань благоговейной признательности.
Французское войско издревле славилось своими подвигами храбрости. Прейдем древний блеск галлов, пером Тацита описанный, и остановимся при эпохе воинской славы сего народа в век Людовика XIV. Непрерывные войны порождали героев. Тогда возникли Тюрены и Лонде, великими деяниями обоими ознаменовала они военную науку, дали ей новее благородное достояние и сделали ее уделом дворянства. Все раздувало в сердце Франции сие пламя войны, и кому неизвестно последовавшее за сим могущественное политическое ее влияние, от которого потрясалось нередко равновесие всей Европы? Но когда во времена Людовика XV ухищрения придворных и владычество царедворки Помпадур положили преграду возвышению истинных достоинств, тогда было сие расстроенное, в неге и сластолюбии утопавшее войско при Цорндорфе ничто иное, как Ганнибалово в Капуе. Несмотря на то, внутренняя доблесть всегда существо вала, и она явилась опять при магическом перерождении, революцией произведенном, во всем своем величии. Когда Суворов приближался к пределам Италии, тогда девять уже лет, как сие войско пресыщалось победами, новая воинская система его, восприявшая начало свое в самой буре революции, усовершенствовалась многочисленными на ратном поприщ не прерывавшимися опытами, которые одни давали каждому воину, отважными идеями воспаленному, право на повышение. Учреждение Директории обещало государству прочнейшее существование сосредоточиванием единства власти. — Сверх сих преимуществ имела многолюдная Франция еще гораздо победоноснейшее в руках своих оружие, а именно обещание вольности, порабощавшей тотчас ум и сердце народа. Таковые болезненные мечтания исцеляются токмо временем. Оно уже приближалось. Легковерный итальянец узрел свое невежество, вкусил всю горечь плодов древа вольности, и познал, хотя и поздно, ко вреду своему, что даруемая победителем побежденному вольность есть лютейшее иго, рабство. Тщетно силились поборники вольности уподоблять Суворова, с Севера пришедшего, Александру Македонскому, влачившему со знаменами своими оковы невольничества. Теперь должно было действовать. В политике бывает одно мгновение, оно невозвратно, но скоро упущено. Сколь много таких минут просыпал Тугут! Но Суворов не дремал.
Он основывал поведение свое на таковых политических соображениях и на святости заключенного между Российскою империею, Англиею и Австриею союзного трактата, в котором постановлено именно целью сей войны восстановление прежних престолов и возвращение каждому владельцу ему принадлежавшего. Слава прежних великих подвигов предшествовала ему, счастливые успехи оружия его и паче подтверждали оную, с радостным плеском встречали народы итальянские победителя, пришедшего на спасение их с столь великодушными намерениями. Храмы отверзлись, с чувствием религии воспламенились опять сердца благоговейною любовью к изгнанным государям. Для поддержания сего, толики полезного оборота народного мнения, издавались прокламации, в которых всею силою красноречия изображались гибельные последствия французского безначалия, поправшего всю святость веры и самодержавия, и обещаемо было восстановление оных. Суворов, руководствуясь предписаниями Двора своего, обещал пьемонтцам возвратить короля, которого жадничали они видеть с детским нетерпением, он донес ему о завоевании всего его королевства и пригласил его приехать в Турин, въезд в столицу добродетельного и кроткого Карла Эммануила оживотворил бы все сердца благомыслящих его подданных. Графу Сент-Андре, почтенному первому чиновнику королевства, имевшему полную доверенность своего государя и народа, поручено было все внутреннее управление дел гражданских и военных, все королевские судилища были открыты, но всем присутственным местам повешены королевские гербы, до восьмидесяти тысяч пьемонтского войска изъявили желание свое служить под российскими знаменами, сам король просил у российского императора позволения быть под начальством северного героя.
Таковые блистательные и быстрые успехи победоносного оружия нашего случились в ту ужаснейшую для Франции эпоху, когда раздор между обоими советами и директориею достиг высшей степени и посевал повсюду семена гибели, в городах истребился всякий общественный дух, войска были в расстройстве и лавры их увяли, в судилищах весы правосудия преклонялись к стороне преступления, а посреди членов Директории царствовали недоверчивость, подозрение, ненависть и зависть, все источники государственного благосостояния иссохли, торговля уничтожилась и всякая надежда к будущему улучшению казалась тщетною. Удрученные столь многими бедствиями, французы готовились уже отворить ворота, и сим-то политическим разрешением хотел наш чрезвычайный Муж воспользоваться, со многочисленным своим войском войти в Париж, и низложив гидру тиранской пентархии, предписать закон, который он всегда предписывал славе и даже враждующей природе, и сим положить венец исполинским своим подвигам. Вся Европа ждет, но перо мое останавливается, хотел бы я покрыть завесою всю черноту ужасающей злобы. Тугут удерживает сей полет гения — и Суворов еще жив. Токмо великий человек, живущий для Отечества, для потомства, может пережить такой удар.
Главнокомандующий получает от венского двора строжайший выговор за присвоение себе не принадлежащей власти, ему предписывается впредь навсегда удерживаться от внутреннего политического образования Пьемонтского государства, королю сардинскому возбраняется въезд в свои владения, граф Сент-Андре не признается в данном ему качестве сардинского генерал-лейтенанта и во всех преимуществах с сим сопряженных, австрийские министры с комиссарами являются и с оскорбительною надменностью устраивают новый порядок дел именем императора римского. Такие неожиданные меры поражают всех жителей громовым ударом. Вся Италия увидела новые свои цепи, все порывы охладели, все пьемонтское войско, узнав об ограничении власти своего генералиссимуса, разбежалось, и великие чаяния великого человека испроверглись мгновенно. Италия, по народной, веками вкоренившейся к австрийскому правительству ненависти, начала даже желать лучше якобинского.
Тщетно министры дворов императорского российского и английского напоминали австрийскому святость торжественного, пред лицом всей Европы заключенного трактата, сей последний оправдывал поведение свое тем предлогом, что Пьемонт должен непременно существовать под покровительством могущественной Австрийской державы.
Обнажив столь явно и внезапно корыстолюбивые виды и дух обладания, которого и малейшая тень могла бы уже поколебать все тамошние умы, Тугут обратил все мщение свое на лицо того, которому обязана вся Австрия своим спасением, и без которого столица Вена давно отверзла бы врагу свои врата. Но чем же отражал великий наш муж сии дипломатические стрелы, на него устремленные? Своими победами, своею оригинальностью, своими лаконическими шутками, и оставался непроницаем. И мог ли его проникнуть Тугут? Тогда бы и он был велик. Мщение его уготовляло токмо на Маренгском поле гроб австрийской славе.
Фельдмаршалу давались повеления, чтобы он дальнейших военных действий не предпринимал. Хотели положить предел непобедимому герою, — он дал сражение при Нови. От гофкригсрата предписывалось Меласу и всем начальникам австрийских корпусов неповиновение к главному начальнику, таким образом генерал Кленау с корпусом своим без ведома его ушел в Романию, Линкен в кантон Гдарис в ночь самовольно удалился и оставил нас в ущелинах гор на жертву неприятелю. Все чиновники, способные и преданные князю Италийскому, были от него отозваны. Письмо, присланное французским якобинским генералом австрийскому Фрелиху, в котором сей отказывается от переговоров с российскими варварами, вместо того, чтобы возвратить, было принято и напечатано в публичных ведомостях венских, там тот же генерал причинил явное оскорбление российскому императорскому флагу, приказав сорвать его с захваченного французским корсаром российского корабля, в город приведенного, в удовлетворение Россиею и Англиею требованное, был сей нарушитель священных народных прав токмо на время отставлен, а потом опять принят в службу.
Чтобы ограничить успехи Суворова, гофкригсрат строжайше предписал эрцгерцогу Карлу ничего далее не предпринимать. Ему вменилось даже в вину овладение Цюрихом, прокламации его, уверявшие швейцарцев в их независимости, остались без утверждения. Бедная Швейцария, обманувшаяся в надежде своей на австрийское покровительство, дошла до отчаяния, и потомки славного Вильгельма Телля учинились рабами Французской республики. Его примеру бездействия следовал и адмирал Нельсон, долженствовавший по предназначении беспокоить генуэзские берега.
Он с королевскою неаполитанскою флотилией и с любовницею своею леди Беллингтон проживал в праздности, и герой наш принужденным нашелся написать ему: Палермо не остров Цитера. Если бы эрцгерцог завоевал Швейцарию, а сей адмирал Геную: какой бы путь открылся во Францию! — Но Австрия сего не желала, как то доказывают поступки Тугута, Англия же следовала своей, со времен Вилгельма III по днесь не пременяющейся политической системе, которой скорое и решительное окончание военных действий миром было бы противно. Основанием политики ее было всегда то, чтобы возжигать непрестанно на твердой земле пламя войны, и единовластью своему на океане порабощать державы всего мира.
Такие в существе своем столь различные, а по тогдашним обстоятельствам столь сходные интересы, заставили оба кабинета удалить российского героя с победоносным его войском на Альпийские горы. Все ухищрения Маккиавелизма были истощены, чтобы дать походу сему всю возможную благовидность, что покажут тогдашние по сему предмету переговоры. Повеление идти в Швейцарию получено, должно было повиноваться.
Оно потрясло всю чувствительность великого человека. ‘Иду! воскликнул военный оракул, но горе Италии! горе Австрии! — поход бесплодный. — Я бил французов, но не добил. Уже ли дипломатический арсенал еще не пуст?’ Нет — он еще не опустел! Ты слишком велик, вот вина твоя, человек единственный!
На Альпах победил он и врагов, и природу. Наконец слава, как бы опасаясь, чтобы не истощить всех даров своих на героя всех веков, останавливается, и смерть спешит сокрыть его — во гроб!
Фукс Е.Б. Суворов и Тугут / Фукс // Вестн. Европы. —— 1810. —— Ч.51, N 10. —— С.89-120.