Владимир Алексеевич Тихонов
Владимир Алексеевич Тихонов
Сутки на очереди
Сутки на очереди
————————————
Сутки на очереди, Тихонов Владимир Алексеевич, Год: 1892
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Мы, т. е. мой ротный командир, я и ещё один субалтерн-офицер нашей роты, только что сели обедать, как у входа палатки показалась фигура фельдфебеля.
— Ты что? — обратился к нему ротный командир.
— С приказанием, ваше благородие, нам на завтра очередь идти в траншеи, приказано приготовиться к пяти часам вечера.
— Хорошо, ступай.
Но фельдфебель ещё не уходил.
— Требуют людей, ваше благородие, — заговорил он снова, — инструмент получать, по пяти человек с капральства.
— Ну, хорошо, сделай наряд.
— Ну, вот и до нас очередь дошла, — начал капитан по уходе фельдфебеля, — говорят там совсем невесело.
Надо заметить, что наш полк ещё не был в траншеях, и это была его первая очередь. Признаюсь, при этом известии, хотя оно и не было неожиданно, потому что мы все отлично знали, что очередь для нас не за горами, но у меня сердце неприятно ёкнуло, и тоскливое чувство понемногу овладело мною, это нельзя было назвать трусостью, — нет, а так неохота какая-то странная. Вероятно это чувство отразилось и на моём лице, потому что мой сотоварищ, субалтерн, фыркнув предварительно носом (за ним эта привычка водилась) и усмехнувшись, сказал, глядя на меня:
— Что, небось, не хочется?
Я хотел было что-то сказать, но, подумав, махнул рукой, ведь и в самом деле особенной жажды сидеть в траншеях я не испытывал. Пообедав, капитан и его сожитель, — вышеупомянутый субалтерн жил с ним в одной палатке, — завалились спать, справедливо рассуждая, что следует-де выспаться, я хотел было последовать их примеру и придя к себе тоже лёг, но не мог, несмотря на все старания преодолеть привычку никогда не спать после обеда, — и провалявшись с полчаса на моей низенькой деревянной кровати, встал и вышел из палатки. Июньское солнышко порядочно накалило покрывавшие всю эту местность камни, и от этого стояла неприятная духота. Издали мерно доносился глухой звук наших и неприятельских пушек. Было уже около двух часов, солдаты начинали просыпаться от послеобеденного сна, некоторые из них скатывали шинели, другие, собравшись в небольшой кружок, болтали. Прошлявшись безо всякой цели часа два, заходя то в ту, то в другую офицерскую палатку и почти везде наталкиваясь на спящих, я пошёл было обратно в свою палатку, но, заметив неподалёку стоящую кучку офицеров, присоединился к ней.
— И далеко у них пушки хватают? — осведомлялся старый штабс-капитан Пётр Мокеич С. у тут же стоявшего поручика Замковского, слывшего у нас почему-то за остряка.
— Хватают, — ответил тот как-то нехотя.
— А я думаю, — продолжал Пётр Мокеич, — что эти самые траншеи — небольшая защита, потому ежели теперь эта граната в неё вдарит так всё равно всех перебьёт?
Замковский ничего на это не ответил, а только с улыбкой посмотрел на простового старика и потом обратившись к другому офицеру предложил ему идти пить чай.
Тот повторил это предложение мне, и мы отправились, но наше чаепитие продолжалось недолго — нас прервали известием: ‘Велено выходить людям на линейку’. Наскоро допив последний стакан, я пошёл одеваться.
— Василий, — говорил я своему денщику, надевая пальто, — ты возьми перемётные сумы, положи туда что есть съестного, чаю, сахару, ты с нами пойдёшь. Бурку возьми, табаку, спичек…
— Слушаю, — глядя исподлобья, отвечал Василий.
— Здравия желаем, ваше благородие! — раздалось неподалёку: кто-то поздоровался с ротой.
— Кто это? — спросил я Василия.
— Ротный командир.
Я, торопливо застёгиваясь, побежал к роте.
А вскоре уже весь полк двигался по направлению к Карсу. Мерно раздавалось топанье тысячи ног, офицеры шли и ехали по бокам батальонов, денщики сзади вели лошадей или тащили перемётные сумы и бурки.
Пройдя версты три, полк остановился.
— Вышлите цепь вперёд, — сказал полковник нашему батальонному командиру, — две роты…
— Вторая и третья роты в цепь! — скомандовал майор, и наша рота двинулась вперёд, за нами последовал и Пётр Мокеич со своей ротой.
Отойдя шагов на сто, мы рассыпались и уже цепью продолжали наступление. Таким образом мы двигались ещё с версту, затем нас остановили и приказали лечь и дожидаться, когда станет темно. Звуки выстрелов доносились реже и реже, наконец совсем прекратились, сумерки сгущались быстро, вечерняя свежесть начала разливаться в воздухе, наконец мои близорукие глаза, перестали уж различать неясные силуэты карских укреплений. Солдаты стали подниматься, и мы опять двинулись вперёд. Шли долго и довольно быстро, часто спотыкаясь, а иногда и падая чрез кучки камней, наваленных то там, то сям и незаметно скрытых поросшею кругом их травой. На пути нам попадались роты сменяемого полка, очевидно ожидавшие нас с нетерпением.
— Что долго? — спрашивали нас.
— Да мы давно вышли, да только…
— Что за разговор? — раздавался строгий начальнический голос, и разговор моментально умолкал.
Нас несколько раз останавливали и потом двигали снова.
Меня начала мало-помалу охватывать какая-то непреоборимая лень, ужасно хотелось лечь, завернуться потеплее в бурку и… Размышления мои неожиданно прервались, и я полетел на землю, споткнувшись о незамеченную мною в темноте груду камней.
— Не ушиблись ли, ваше благородие? — осведомился, помогая мне встать, мой постоянный спутник рядовой Жирненко.
— Нет, ничего, спасибо, брат, — ответил я, обтирая свою испачканную землёй физиономию.
— Этак ведь можно и упасть, — сострил шедший около меня мой сотоварищ-субалтерн.
— Остановить цепь, — обратился подъехавший адъютант к ротному командиру.
Цепь остановилась, потом солдаты один за другим стали ложиться, — должно быть и на это последовало приказание. Подошедший Василий подал мне бурку, я, завернувшись в неё, прислонился спиной к большому камню и стал предаваться созерцанию. Надо мною горели мириады звёзд, предрекая на завтра хорошую погоду, направо и налево, теряясь в темноте, лежала наша цепь, вперёд я ничего не видал: словно дымка какая застилала всё пространство, но оттуда время от времени раздавался какой-то неясный дребезжащий, но довольно мелодичный звук. Он повторялся несколько раз и снова замолкал. — ‘Ишь это он сигналы подаёт’, — рассуждали солдаты, намекая на неприятеля.
— И скажу я тебе, братец мой, — слышалось неподалёку, — какой у него сигнал этот заунывный, да протяжный, намедни когда мы ходили лазутчиками (так солдаты называют охотников), я вдоволь наслушался, словно он плачет что ли…
— …Меньшой-то, второй годок пошёл, — тихо доносилось до меня с другой стороны — очевидно говорил какой-то призывной, вспоминая недавно покинутую родину, — а хозяйка, когда я пошёл, была уж на исходях, отписать обещалась, когда родит, да вот всё нет ещё письма-то.
— Эко дело! — соболезновал кто-то ему.
Ко мне подошёл Жирненко.
— Ваше благородие, — заговорил он, — что мы завтра здесь стоять-то будем?
— Не знаю, а что?
— Да надо бы было стрелковые ровики выкопать, а то что так лежать без дела, да за работой-то и теплее будет.
— Если здесь останемся, наверное прикажут, — отвечал я ему, и действительно вскоре пришло приказание рыть ровики.
Люди охотно принялись за работу. Составили ружья в козлы и стали отбрасывать без шума камни, послышался сдерживаемый стук заступов, и силуэты рывших то нагибались, то разгибались повсюду. Капральные обходили цепь, поправляя работу.
— Не хотите ли закусить? — обратился ко мне подошедший капитан.
— Не прочь.
Он подозвал вестового, нёсшего его перемётные сумы, я — своего Василия, к нам присоединился поручик, и мы принялись закусывать.
— Нам завтра здесь не совсем удобно будет, — начал капитан.
— Почему это?
— А потому что сейчас сзади нас наши батареи, стрелять конечно будут в них, но и на нашу долю перепадёт немало от недолётов.
— А батареи близко? — спросил я.
— Недалеко.
— Э, всё равно, — заметил хладнокровно поручик.
— Я сейчас ходил на одну батарею, — продолжал капитан, — вот что тут — около бугра, едва ли и к рассвету успеют окончить, бруствер ещё чуть успели насыпать.
Закусив, мы разошлись посмотреть работу. Я вспомнил, что хорошо будет замаскировать ровики, набросав на выкинутую землю травы, но солдаты предвосхитили уже мою мысль, не только набросав травы, но даже натыкав кое-где бурьяну, который они вырывали за ровиками, оказалось, что это было сделано по инициативе всё того же сметливого и расторопного Жирненко. Я похвалил его за догадку и лёг в один из готовых ровиков. Жирненко поместился около меня.
— Ты из какой губернии? — спросил я его.
— Из Харьковской, ваше благородие. А вы?
Я сказал ему.
— Ну, это далеко от нас, ваше благородие.
— Чем ты дома занимаешься?
— Хлебопашеством.
— А где ты песни выучился так петь?
— На службе, ваше благородие.
— А раньше певал?
— Певал, да простые — мужицкие.
Надо заметить, что Жирненко был запевало и обладал очень приятным и выразительным голосом, он да ещё рядовой Нескромный были первые певцы в полку, при чём Нескромный — пел больше вольные, т. е. Не солдатские песни, Жирненко же придерживался исключительно этого жанра.
Начинало светать, и я, совсем завернувшись в бурку и закрыв глаза, решил вздремнуть малость. Сначала мне это не удавалось — разные мысли лезли в голову и мешали, но, мало-помалу, усталость взяла своё, и я, совершенно незаметным образом, из мира действительности перешёл в мир грёз, и добрая фея сна очень предупредительно перенесла меня с унылого и мрачного турецкого поля в родные приволжские леса, и вот я оказывается еду куда-то на почтовой тележке, по бокам мелькают огромные деревья, сплошной стеною обрамляющие дорогу, вершин их совсем не видно, они там где-то очень высоко. Еду я уж давно и чувствую себя прекрасно, но только вот пристяжные бегут как-то странно, всё отставая и отставая от коренника и наконец совсем исчезая сзади, на место их появляются другие, но совершенно такие же гнедые, и даже задняя нога тоже белая, они на ходу покачиваются с боку на бок и кивают головами. А дорога должно быть ровная, меня не трясёт и вообще всё очень удобно. Но вдруг серая спина ямщика стала всё ближе и ближе надвигаться на меня, голова моя скатывается с подушки, я стараюсь спрятаться под сиденья, но спина лезет за мной и туда. Ужас нападает на меня, и я собираю все силы чтобы выскочить из тележки и… просыпаюсь.
— Что такое? — спрашиваю я, раскрыв бурку, и замечая, что Жирненко и другие солдаты встают.
— Велено перейти на другое место, — говорит с недовольным видом тот.
— Куда?
— Не могу знать, ваше благородие.
Я встал. Утренняя свежесть неприятно охватила меня. Там и сям поднимались солдаты. На востоке небо покрылось каким-то синевато-серым светом. Туман густо лежал на земле. Цепь двинулась направо.
— Куда это мы, Андрей Иванович? — спросил я, нагнав ротного командира.
— Вон туда, за бугор велено отойти, — проговорил он, показывая рукой туда, где вчера батарею строили, и мы пошли рядом.
Скоро я стал различать бугор, а затем увидал и массу солдат, очевидно продолжавших работу, я подошёл к ним, батарея была почти уже кончена, только бруствер показался мне несколько тонким. С этим замечанием я обратился к бывшему тут сапёрному офицеру.
— Конечно тонок, — ответил он как-то нехотя, — не успели.
Между тем наша рота уже расположилась на новом месте, солдатики опять составили ружья и стали согреваться, похлопывая руками и потопывая ногами. Тут же за бугром стояли какие-то передки, должно быть от осадных орудий, а к ним были привязаны три казачьи лошади.
Стало понемногу рассветать, восток всё более и более румянился, рота, строившая батарею, окончив работу, отошла куда-то назад. Утренняя свежесть делалась всё ощутительнее, трава была совершенно смочена обильно выпавшею росою. Наступила та ничем не нарушаемая тишина, которая обыкновенно бывает предвестницею близкого утра. Я, чтобы несколько согреться, стал быстро ходить взад и вперёд. Ко мне присоединился юнкер Худяков.
— А что, как вы думаете, — спросил он меня, — далеко ли отсюда до Карса?
— Т. е. как — до самого Карса или только до его фортов?
— Нет, до фортов.
— Версты четыре, я думаю, будет.
— Что вы! — усомнился Худяков. — Больше, вы посмотрите-ка, как далеко, вот взойдёмте на бугор, оттуда лучше видно.
Мы поднялись на бугор. Действительно, расстояние мне показалось больше, чем я предполагал.
Делалось всё светлее и светлее, уже первый луч солнца блеснул из-за горы, пронизывая густой белый туман и серебря траву, осыпанную как алмазами маленькими каплями росы. Впереди я уже ясно стал отличать внушительные очертания грозных карских укреплений. Вот на самом краю, налево от меня, поднимается неприступный Карадах (таким, по крайней мере, мы его считали тогда), видна и башня, возвышающаяся на его левом фланге, правее от Карадаха высится Араб. О, этот Араб! Надолго в памяти останется он у бывших в то время под его выстрелами. ‘Самый злющий!’ — говорили про него солдаты, и в самом деле ни с одного укрепления не сделано было столько губительных выстрелов как с него. Правее его темнеет грандиозный, но почему-то менее страшный для нас Мухлис. Он потерял авторитет в наших глазах ещё в мае месяце, сделав массу неудачных выстрелов по лагерю нашего полка (который тогда подобрался слишком близко к линии неприятельских укреплений), и потом уж, несмотря на все его старания, долго не мог составить себе порядочной репутации, которую таким блестящим образом заслужил Араб, щедро осыпавший осколками своих гранат наши палатки. Правее Мухлиса шла дальше непрерывная цепь карских укреплений. Грозно и молчаливо смотрели теперь эти форты.
Вдруг сзади меня что-то сильно ухнуло, и вслед затем послышался звучный полёт гранаты. Как раз над моей головой она будто задержала своё движение и потом с возрастающей быстротой отправилась дальше. Я обернулся. На бугре, находившемся сзади нас, лежало небольшое, белое облако дыму — одна из наших батарей проснулась и приветствовала всходившее солнышко.
— Точно железная дорога катится, — метко сравнил юнкер Худяков звук, производимый полётом снаряда, со звуком поезда — действительно, есть что-то похожее.
Вдруг снова ухнуло, только теперь уже со стороны неприятеля. Я опять обернулся лицом к Карсу, полагая, что это ответ на наше приветствие, но, увидав серое облачко под насыпью Араба, успокоился — это разорвалась наша граната. За первым выстрелом я ждал другого, третьего, но всё молчало, наши батареи как бы ещё спали, кроме первой, да и та, сделав один выстрел, замолкла на некоторое время.
— Наши всегда первые начинают, — заговорил юнкер Худяков, — они ещё долго отвечать не будут. Намаз, что ли они там свой совершают, или что, уж не знаю, только рано не стреляют.
Я сел на один из больших камней, валявшихся в изобилии на бугре, Худяков поместился возле меня. Это был рослый белокурый юноша, крепкий и телом, и духом. Он, действительно, мог похвастаться если не храбростью, то, во всяком случае, неустрашимостью. Участвуя постоянно с охотниками на вылазках, он бывал всегда впереди, к неприятельским снарядам относился с полным пренебрежением и привык уже не обращать на них никакого внимания.
Утро было прелестное, солнце медленно выплывало из-за горы. Весёлые жаворонки, согретые тёплым его дыханием, уже купались в свежем воздухе, заливаясь своими неумолкаемыми песенками. С той же батареи последовал другой выстрел, опять со свистом проехала через голову граната и разорвалась почти на том же месте. Испуганный жаворонок замолк было, но потом оправился и заиграл пуще прежнего. Мало-помалу батареи стали просыпаться и открывать огонь. То там, то сям показывалось белое облачко, раздавался оглушительный выстрел, и с шумным завыванием катились наши гранаты. Оказалось, что под нашим бугром две батареи: одна, про которую я уже говорил, выстроенная за прошлую ночь, другая — впереди, дотоле мною незамеченная, мортирная. Наконец, турки, выведенные из своего оцепенения нашей назойливой стрельбой, тоже открыли огонь. Первый выстрел был сделан с Араба, показалось белое облачко, прошло несколько неприятных мгновений. ‘Может быть сюда?’ — мелькнуло у меня в голове, раздался выстрел, и шум летящего ядра с возрастающей силой приближался к нам и потом вдруг как бы сразу оборвался, послышался глухой взрыв, и столб пыли показался впереди нас.
— Посмотрите, — сказал Худяков, — как раз в наши ровики попал.
Я взглянул, действительно граната легла как раз на том месте. Вспомнились мне слова капитана.
Солдаты, заинтересованные успехом наших батарей, стали было показываться на бугре, но тотчас же были отозваны назад увидавшим ротным командиром, справедливо рассуждавшим, что стечение народу на таком видном месте может привлечь неприятельские выстрелы. Бедные, они даже были лишены последнего удовольствия — созерцания своего успеха, и должны были лежать, оглушаемые всё чаще и чаще раздававшимися нашими и неприятельскими выстрелами. Артиллерийская прислуга в этом случае куда счастливее. Положим она терпит больше урону, но зато ей предоставлена активная деятельность, у неё есть развлечение, следовательно, меньше остаётся времени думать об опасности, и это самое главное.
После Араба, на наши приветствия отозвался Карадаг, затем уже Мухлис. Наш бугор оказался довольно безопасным местом, и я уже к душе начинал было радоваться этому обстоятельству, но, увы! моя радость, как оказалось, была преждевременной.
Солнце уже поднялось высоко. Становилось жарко. Я напился с ротным командиром мутного чаю, Бог знает как, сооружённого моим денщиком в каком-то медном чайнике, закурил папироску и развалился на раскинутой бурке. Около меня очутился опять юнкер Худяков, я был очень рад теперь его обществу, думая в разговорах убить невыразимо медленно тянувшееся время. Разговор шёл между нами самый не воинственный. Он показывал мне письма какой-то милой особы, читал их, я слушал с вниманием, хотя, признаться, в это же время с замиранием сердца прислушивался к самому неприятному из всех на свете звуков — свисту падающего возле осколка. Одна граната, чересчур близко упавшая, прервала было на время нашу беседу, но я, оправившись от невольного, хотя и незначительного испуга, просил его продолжать. Так мы пролежали часов до 11 дня, как вдруг на бугре, бывшем сзади нас, показалась шедшая врассыпную рота, направлявшаяся к нам. Оказалось, что это была рота Петра Мокеича, с утра мирно почивавшая в глубоком резерве и теперь получившая приказание занять траншею, находившуюся шагах в четырёхстах левее нашего бугра. Пётр Мокеич распорядился сначала передвинуть её за наш бугор и потом оттуда уже двигать налево.
— Зачем вы это делаете? — укоризненно заметил ему наш ротный. — Ведь они заметят, что здесь собираются люди, и откроют по нас сильный огонь. Отчего бы вам прямо не перейти к траншеи?
— Оно действительно того… — спохватился Пётр Мокеич, но было уже поздно — турки заметили, и вскоре над нашими головами разорвалась граната с дистанционной трубкой.
Пули свистнули дождём, но к счастью далеко сзади нас, не причинив никакого вреда.
— Вот видите ли! — показал капитан.
— Да, оно действительно того, — ответил Пётр Мокеич и пошёл в назначенную для него траншею.
После первой гранаты последовали другие, всё вернее и вернее прицеливались турки, всё ближе и ближе ложились осколки и пули, начинявшие гранаты, но сам Бог оберегал — у нас ещё никого не задело. Я должен сознаться, что в это время я испытывал несладкие минуты, одно желание вертелось у меня в голове: ‘Ранили бы что ли, да и в сторону’, — думал я, и отправился на вершину бугра, осколки и там ложились не реже, но я, чтобы как-нибудь одолеть овладевавшее мною чувство страха, стал наблюдать за действием батареи, которая была под бугром, с левой его стороны. Мне было видно всё, что там ни делалось, я находился от неё не более как в тридцати шагах, слышны были даже все разговоры. Помню, что я всё любовался одним молодым офицером, который звучным и спокойным голосом выкрикивал: ‘Первая — пали!’, и вслед за этим раздавался такой оглушительный звенящий рёв орудия, что приходилось опасаться за целость своих ушей. (В этот день, действительно, оглох один санитар, пробывший долго на одной из батарей). Я видел, что он не думает об опасности, ему некогда было этим заниматься, и я начинал завидовать ему. Вдруг раздался на батареи взрыв неприятельской гранаты, несколько осколков с визгом впились в землю около меня, я так и застыл. ‘Попали!’ — мелькнуло у меня в голове, когда я взглянул на облако, поднявшееся над батареей. — ‘Санитаров!’ — раздался оттуда знакомый мне голос молодого офицера, сердце моё болезненно сжалось. ‘Ну, — подумал я, — значит есть несчастные’ — и в самом деле вскоре показались носилки, на них лежал убитый, затем другие, третьи, — оказалось пять человек, из них двое смертельно. Я дошёл, чтобы взглянуть на одного раненого, он был ранен в нижнюю часть спины, выражение лица было почти покойно, он лежал на животе, подпёршись руками, и попросил даже покурить. Я узнал после, что на другой день он умер.
Подошёл наш ротный командир.
— Эге, батюшка, да вы совсем бледны, — сказал он, взглянув на меня.
— Ничего, стерпится-слюбится, — подшутил тут же стоявший поручик-субалтерн.
А между тем на батарее вновь раздался голос молодого офицера: ‘Вторая — пали!’ — ‘Какой неугомонный!’ — подумал я, оглушённый последовавшим выстрелом. Турки всё усиливали и усиливали пальбу, выехала из укреплений полевая батарея и открыла такой меткий и настойчивый огонь, что заслужила даже одобрение наших солдат, но торжество её продолжалось, к счастью, недолго. Одна из наших батарей вскоре заставила её замолчать и убраться обратно. У нас на бугре собрался небольшой кружок, состоявший из батальонного командира, приехавшего с ним его адъютанта, моего ротного, поручика нашего субалтерна и меня. Батальонный предложил закусить, никто, конечно, не отказался, и опять явились неизменные сыр и холодное мясо. Вскоре к нам присоединился Пётр Мокеич и его субалтерн-поручик Замковский, принёсшие известие о сильном ранении одного артиллерийского офицера, которому осколком гранаты вырвало мясо под левой мышкой в то время, когда он смотрел в бинокль. Бедняк, оказалось потом, промучился целых десять дней и умер.
Разговор наш принял скоро шутливый оттенок, и я понемногу стал успокаиваться, хотя не могу не сознаться, что пульс мой ускорялся при пении приближавшихся к нам гранат. Поручик наш даже немного расшкольничался, лёг на спину и приподнял обе ноги кверху.
— Что это вы, Андрей Дмитрич? — спросил я его.
— А пускай на полный пенсион валяет, — хладнокровно заметил он, но едва успел окончить фразу, как с криком ‘ай’ поджал свои ноги: осколок фунта два с визгом впился в землю четверти на три от его ног.
— Ага, а что! — с улыбкой заметил Пётр Мокеич.
Батальонный командир рассказал по этому поводу анекдот про одного севастопольского героя, который постоянно выставлял свои ноги в амбразуры, приговаривая: ‘Валяй на полный пенсион’, и ни разу не был ранен.
Вскоре мы увидали приближавшихся к нам двух всадников. В одном из них мы узнали генеральского адъютанта, другой был, сопровождавший его, казак. Подъехав к нам, адъютант осведомился, нет ли убитых и раненых, и, узнав, что всего один контуженный в роте Петра Мокеича, да один легко ушибленный камнем у нас, выпил стакан вина, поболтал немного с нами и уехал обратно, при чём я не мог не заметить, что он уже не совсем крепко держится на седле.
— Эге, да он уже того!.. — подкрепил моё замечание Пётр Мокеич.
А между тем время за разговорами шло скорее, солнце начинало уже склоняться к западу, огонь заметно утихал. Солдаты, закусив привезёнными им порциями мяса, спали врастяжку. ‘Скорее бы за шабашали, — думалось мне, — будет, надоело уж’. И действительно по мере того, как солнце опускалось ниже, выстрелы становились всё реже и реже. Я лёг на пригорке, смотрю — бежит санитар с носилками, вдруг — бац граната! — нет санитара, только столб пыли взвился на том месте! Глядь, ещё пыль хорошенько не улеглась, а он уж вскочил, встряхнулся, да и ну дальше улепётывать. ‘Фу ты чёрт возьми, вот счастье!’, — не удержался я от восклицания.
— Эко чудо! — раздалось сзади меня.
Обернулся, гляжу — наш фельдфебель, его симпатичное лицо так и сияет улыбкой. Хороший человек, должен я заметить, фельдфебель у нас. Ни до этого времени, ни после, я таких фельдфебелей не встречал. Он был и храбр, и честен, и добр. Вот только сабли не любил носить, ‘На что она мне здесь, — говаривал он обыкновенно, — не девок же прельщать, шум только от неё один’, и ходил всегда с солдатским ружьём.
А горы между тем стали обливаться золотисто-пурпуровым светом закатывавшегося солнца. Огонь всё утихал и утихал. Некоторые наши батареи совсем смолкли, в том числе и та, что под нашим бугром была. Я решился сойти, взглянуть, что там натворили неприятельские гранаты.
— Вот, ваше благородие, извольте взглянуть, — показывали мне услужливые артиллеристы, — бруствер уж очень тонок, потому так у нас и наковеркало. Вот посмотрите-ко, что с ружьями наделало. А одного солдатика, ваше благородие, точно она искала: он взошёл было на пригорок, чтобы отдохнуть значит, а большой осколок прямо к нему, он пониже, другой раз туда, вот он взял да и прилёг вот здесь, — и мне показали на выступ в бугре, — а она его тут и прихлопнула, так обе ноги и раздробила.
На земле валялся окровавленный и разрезанный сапог, ‘С раненого это’, — пояснили мне. Я совсем было собирался уйти, как вдруг раздался выстрел, и граната просвистела над головой. Я так и присел к брустверу. Выстрел был с Араба.
— Ишь, чёрт, не унимается! — сурово выругался один из артиллерийской прислуги, не то негодуя, не то извиняясь предо мной за невежливость турецких артиллеристов.
На этот выстрел наши отвечали двумя или тремя выстрелами, и всё стихло.
Придя опять за бугор, я застал там большое общество. Тут был командир полка и несколько человек адъютантов, между ними стоял какой-то полный офицер в казацком костюме, со Станиславом на шее, оказалось, что это был ротмистр Натиев, командир тушинской сотни, половина которой тоже стягивалась к нам за бугор, чтобы отправиться отсюда на ночную рекогносцировку. Между офицерами шёл оживлённый разговор, вспоминали славные подвиги тушинского воина Шете?. Солнце закатилось совершенно, с севера поднимались тучи, и знойный день сменился холодным вечером. Застегнув покрепче пальто и запахнушись в бурку, я стал ждать желанной смены. Вот уж и звёзды замигали на чистых клочках неба, а её всё нет и нет.
— Да скоро ли, скоро ли? — шептал с нетерпением я.
Стал накрапывать дождик всё сильнее и сильнее, и, наконец, начал жарить с такой силой, что я должен был принять предложение Жирненко прикрыться санитарными носилками.
Наконец, нашей роте приказано было отступать, — значит смена идёт. Дождь почти совсем перестал, но он так хорошо смочил землю, что она обратилась в липкую густую грязь, которая так и льнула к сапогам, через каждые пять шагов нужно было махать ногой, чтобы сбрасывать огромные куски её, это утомляло меня чрезвычайно, и я буквально едва волочил ноги. Шли мы что-то долго, мне показалось, что даже дольше чем когда шли туда. Наконец, забелели палатки.
— А, слава Богу, вот и лагерь! — но каково было моё разочарование, когда я узнал, что до нашего лагеря ещё добрых две версты, и что эти палатки двух других полков нашей дивизии, перебравшихся сегодня утром на новое место, что и нам то же предстоит завтра сделать.
От такого известия усталость во мне удвоилась, и я шёл как пьяный, придерживаясь за гриву лошади, на которой ехал мой ротный командир. Голова шумела, не успевши ещё успокоиться от впечатлений истёкшего дня, платье было совершенно мокро. Но вот, кажется, и моя палатка? — Да, так и есть, вот и Василий, пришедший часами двумя раньше меня. Он уж и чай успел приготовить. Я в изнеможении опустился на кровать, она оказалась вся мокра от дождя, так как палатка протекла что называется во всех местах.
Наскоро выпив стакан чаю, я завернулся в мокрое одеяло и укрылся ещё более мокрой буркой. При входе палатки показалась фигура фельдфебеля.
— Ваше благородие, — завтрашнего числа, в пять часов утра, мы переходим на новое место.
Я не удержался и пожелал типуна на его, впрочем, ни чем не виноватый язык.
— Эге, да уж пять минут первого, — донеслось до меня из соседней палатки.
‘Вот извольте после такой усталости подниматься завтра ни свет, ни заря’, — думая я, засыпая. А там, в перспективе, опять предстоит испытать сегодняшнее удовольствие, а может быть, и гораздо худшее… ‘Опять… и опять… пять… ять’… И долго ещё, даже и во сне мне всё чудилось, как над головой моей посвистывают гранаты.
Источник: Тихонов В. А. Военные и путевые очерки и рассказы. — СПб: Типография Н. А. Лебедева, 1892. — С. 15.
OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, апрель 2013 г.
Оригинал здесь: Викитека.