СУРКОВЪ.
РАЗСКАЗЪ.
СУРКОВЪ.
РАЗСКАЗЪ.
(Марь Яковлевн Бодаревской.)
Сурков, Колбасин Елисей Яковлевич, Год: 1858
Время на прочтение: 66 минут(ы)
Утромъ, часу въ девятомъ, у раствореннаго окна маленькаго домика, сидлъ пожилой господинъ. Вся физіономія его была испачкана мыломъ. Обвязанный, какъ ребенокъ, вокругъ шеи салфеткою, онъ терпливо и спокойно сидлъ на своемъ мст. Приготовленное мыло, щотка и бритва доказывали, что бородобрй, намазавши ему лицо, недавно отлучился. Спустя нсколько минутъ, вошелъ человкъ, съ тарелкою въ рук, сухой, морщинистый, въ ситцевой рубах. Жиденькія бакенбарды тоненькою полосою шли у него до самаго рта и упирались въ оконечности губъ, такъ что придавали ему видъ замундштученнаго лошака, съ удиломъ во рту.
— Что такъ долго? спросилъ пожилой господинъ, медленно поворачивая голову.
— Долго! а изволили бы сами вы сходить въ прачешную, такъ знали бы, что сперва слдуетъ пройти, примрно, дворъ, затмъ баню, а тамъ ужь будетъ и прачешная.— Долго! ворчалъ онъ, принимаясь за бритву.— Успете, сударь. Вдь я Аксинь сказывалъ на-счетъ блья-то, вдь баба глупая, говоритъ: будетъ готово въ субботу утромъ,— а приноситъ въ субботу вечеромъ Зажигай для нея еще свчку… А все съ хитростью! сварганить блье какъ нибудь, да и долой съ рукъ. Не угодно ли-съ, теплой водицей попарить бороду, а то для бритвы тяжело, прибавилъ онъ, подавая тарелку съ теплою водою.
Господинъ съ намыленной физіономіею молча опустилъ свой подбородокъ въ тарелку и продержалъ его въ такомъ положеніи нсколько минутъ.— Частенько изволите бриться! медленно продолжалъ слуга, повсивъ на плечо полотенце и засучивая рукава своей ситцевой рубахи. Прежде въ воскресный день побретесь къ обдн, да и шабашъ до другаго воскресенья… Да позвольте-же, сидите ровно, вотъ и салфетку ужь развязали, а еще говорите: чего ворчишь, какъ собаченка? А безъ этой собаки-то ходили бы вы всю вашу жизнь въ нечищенныхъ сапогахъ, да посмотрлъ бы я много ли васъ набрили бы эти цырульники…. Изволь платить каждый разъ — вотъ оно что! Да намажетъ въ придатокъ такимъ мыломъ, что все лицо скоробитъ.
Пожилой господинъ не длалъ ни малйшаго возраженія и, совершенно отдавшись въ руки своего лакея, только помалчивалъ, послушно повертывая голову то набокъ, то вверхъ, смотря по прихоти бородобря. Послдній съ такою медленностью производилъ эту операцію, къ какой способны только старые слуги, чувствующіе все достоинство своего поста.
— Вдь напоминалъ-же неоднократно, что въ цырульн продаются піявки, продолжалъ онъ, принимаясь за лвую щоку барина: — піявка вещь нужная, и безъ нея плохо въ дом, да и возни съ ней мало: нальешь въ банку водицы, подбросишь песочку немного, и кончено — живи, да плавай! Вы давича промолчали, а я забылъ напомнить, — а вотъ вчера, какъ разболится у меня голова, такъ еле не прихлопнуло на мст,— сами знаете, каково мое здоровье! Сегодня хлопочешь, толчешься, а на завтрево охаешь, да держишься либо за животъ, либо за голову. А все оттого, что піявокъ въ дом не водится и что въ цырульн слдуетъ ихъ купить.
— Отчего же не купилъ? проговорилъ господинъ сквозь пальцы бородобря.
— Молчите, сударь, а то неровно изржетесь, такъ я же и отвтчикъ, флегматически заворчалъ лакей.— Дло прошлое, обошлось и безъ піявокъ, а въ другой разъ, къ тому говорю, такъ просто ни за что погибнешь: вдь сами знаете, сударь, мое здоровье… Вотъ давича, примрно, баринъ повстрчался, что живетъ во флигел,— такъ онъ и сказываетъ: чего ты все сердишься, Степанъ? ты и безъ того слабый человкъ, хилой, братъ, и не слуга ты барину, а вотъ, еслибъ ты мой былъ, такъ я бы, говоритъ, отпустилъ тебя съ Богомъ, да рублевъ сотенку еще далъ бы, а то, говоритъ, только и дла у тебя, что ссориться съ моей прислугой. Позвольте, сударь, тутъ еще волосики то подъ носомъ остались… Ну съ, на здоровье! прибавилъ онъ, снимая съ него салфетку.
Баринъ не отвчалъ ни слова и, казалось, давно пришелъ къ тому заключенью, что гораздо лучше слушать, чмъ говорить. На лиц его выражалась, не то-чтобы апатія, а какая-то ровная, круглая скука, замтно съ незапамятныхъ временъ водворившаяся въ его холостой квартир.
— Ну, какъ здсь быть порядку, заворчалъ снова Степанъ:— извстно, что блье въ стирк, а вотъ наволока на подушк грязная, а все оттого, что я не замтилъ…
— Оно, конечно, ничего, все ничего! ворчалъ Степанъ, принимаясь за подушку: — да вдь порядокъ нуженъ. Повремените, сударь, маленько: я покамстъ схожу къ прачк, отдамъ наволоку, да и дверь за собою притворю про всякій случай.
Посматривая во вс углы, слуга медленно вышелъ, прихлопывая своими тяжелыми сапогами.
Баринъ подошелъ къ столу и взялъ книгу. Книга плохо читалась, но онъ упорно перелистывалъ страницу за страницей, наконецъ наскучивши этой работой, бросилъ ее на прежнее мсто.— Въ скромномъ жилищ воцарилась совершенная тишина, ничмъ не прерываемая: было какъ-то особенно тихо и скучно въ этихъ маленькихъ, опрятныхъ комнаткахъ.— Молчаливый господинъ закрылъ глаза, но видно было, что онъ не спалъ.
Вдругъ раздался стукъ, затмъ послышался голосъ: ‘куда бы онъ могъ уйдти? непонятно!’ потомъ раздался стукъ, съ такою силою, что не было никакой возможности допустить мысль, чтобы стучавшій могъ предположить, что хозяина не было дома. Пожилой господинъ соскочилъ и подошелъ къ дверямъ.
— Это ты, Степанъ? спросилъ онъ.
— Какой Степанъ! отозвался звонкій, рзкій голосъ: — неужто онъ тебя заперъ.
За дверью послышался смхъ.
— Ахъ ты чудакъ, да какъ же ты позволилъ себя запереть! Я имю къ теб, братецъ, важное дло…
— Что жь длать, подожди: этотъ Степанъ просто выживаетъ изъ ума! хладнокровно замтилъ черезъ дверь пожилой господинъ.
— Какой чортъ выживаетъ! Онъ часто длаетъ съ тобою подобныя штуки, раздался тотъ же рзкій и сердитый голосъ:— подойди по крайней мр къ окну. Вотъ мило! бормоталъ онъ: — бесдуй черезъ окно… А вотъ, наконецъ то плетется и твой тюлень. Шагу не прибавитъ, чучело!
И пришедшій гость осыпалъ сильной бранью идущаго слугу, сердито выхватилъ у него ключъ и, не переставая браниться, началъ отпирать дверь.
— Вотъ удивительное явленіе! язвительно заговорила вошедшая фигурка въ форменномъ сюртук и съ длинными усами. Да вы людей только смшите, да бсите пріятелей! На что это похоже? его запрутъ, а онъ сидитъ, какъ медвдь въ берлог, и даже не знаетъ, что онъ запертъ. Погибшій ты, братецъ, человкъ, когда лакей длаетъ съ тобою, что хочетъ! заключилъ гость, бросая съ досадою на столъ фуражку.
— Странно, это первый разъ… не помню, ка-же-тся, что въ пер-вый, медленно проговорилъ господинъ, глядя на Степана, лицо котораго приняло угрюмый видъ, съ замтнымъ оттнкомъ обиженнаго достоинства.
— Да что толковать, заговорилъ усатый человкъ, махая во вс стороны руками: вдь я знаю тебя, вмст, кажется, воспитывались, вмст бгали по огородамъ. Ты и тогда смотрлъ пареной рпой, и не будетъ изъ тебя толку, покамстъ не перемнишь своего Степана: вотъ золото нашелъ! Да что же ты, братецъ: поподчуй хоть чаемъ… вдь не могу же я распоряжаться въ твоемъ дом.
При этомъ онъ порывисто плюнулъ на полъ.
Степанъ съ ожесточеніемъ взглянулъ на него.
— Что ты, бездльникъ? гнвно вскрикнула усатая фигурка.
— Ничего-съ, угрюмо отвчалъ Степанъ: полы сегодня мыли. Чистоту люблю…
— Медвдь косолапый! пробормоталъ, отворачиваясь, гость: вотъ ужь собралась парочка, среди бла дня запираются… Что это, въ самомъ дл, приличій никакихъ не знаете! Ключъ унесъ, баринъ подъ замкомъ… Фу ты мерзость, фу ты пошлость. Да, разрази меня Богъ, кабы не старая пріязнь, я бы всему его роду разсказалъ… Я думаю: куда бы мой Сурковъ ушелъ,— прибавилъ онъ, обращаясь къ хозяину: — купаться — еще рано, въ лавки — не пойдешь, да и провизіи къ тому же довольно, накупилъ на цлый мсяцъ. А тутъ просто…
Онъ остановился и посмотрлъ на Степана, который между тмъ разставилъ столъ, внесъ самоваръ, сливки и заварилъ чай.
Не прошло и получаса, какъ сердитый гость совершенно успокоился и находился въ самомъ хорошемъ расположеніи духа. Онъ хлопоталъ и суетился подл чашекъ и самовара съ такою безцеремонностью, что тотчасъ можно было догадаться, что это домашній другъ.
— Ну, Николай Никифорычъ, произнесъ усатый человчекъ ласковымъ тономъ, обращаясь къ хозяину: — что же ты нахохлился? ничего, милйшій мой, конь о четырехъ ногахъ, и тотъ спотыкается!
Хозяинъ промолчалъ, а усатый другъ торопливо плюнулъ.
— Пей, любезный, кушай, любезный, говорилъ онъ, подливая себ рому.
— Пожалуй, отвчалъ хозяинъ и снова впалъ въ первое молчаніе. Поджавъ ноги, онъ безцльно смотрлъ въ потолокъ.
— Нужно, братъ, понимать жизнь, важно продолжалъ усатый ораторъ, при чемъ онъ, по обыкновенію, плюнулъ. Ей-Богу надо понимать.— И онъ снова плюнулъ.— Коли возьметъ тебя досада, позови, братъ, шарманку, отвори окно, закури трубку: какъ рукой сниметъ! Посмотришь, покуришь, помечтаешь.
Но видя, что Сурковъ (такъ была фамилія пожилаго господина) не совсмъ поддается его краснорчію, усатый другъ, предварительно плюнувъ, заботливо спросилъ: что это съ тобой? поясница болитъ, что-ли? А ну-ка, покажи языкъ.
— Нтъ, я здоровъ…
— Нечистое, братецъ, дло, нечистое! ты все что-то валяешься по постели, ужь не болитъ ли у тебя позвоночный хребетъ?
— Какой хребетъ, отвчалъ Сурковъ: разв я животное…
— Не животное, братъ, не животное, по на свт бываютъ вещи, разныя вещи. Хррр! Что это съ мной?
Усатый другъ плевалъ и откашливался всю свою жизнь и каждый разъ съ удивленіемъ спрашивалъ себя:— что это такое? Надо было удивляться обилію мокротъ въ груди этого маленькаго человка: кажется, онъ былъ въ состояніи заплевать всю вселенную.
— Будешь пить чай? Выкушай еще чашечку, а то, Богъ мою душу разрази, никогда не буду къ теб ходить. Что это, въ самомъ дл: я пью, какъ дуракъ, а онъ и компаніи не сдлаетъ! Слуга покорный — пить одному, говорилъ онъ, подливая воды въ чайникъ.
— Извини, проговорилъ угрюмо Сурковъ: — я очень радъ, что ты безъ церемоніи.
— Ну, подите съ нимъ, горячо возразилъ усатый другъ: — ему же длаешь честь, а онъ еще изволитъ подсмиваться! Это, Богъ мою душу разрази, чистая насмшка: надо быть дуракомъ, чтобъ не понять!
— Ты все горячка, по прежнему, возразилъ спокойно Сурковъ.
— Ужь не иппохондрія ли у тебя, любезнйшій? началъ поститель. Ничего не слушаешь, чаю не хочешь! Это, наконецъ, бситъ, да и стоить ли ходить къ такимъ людямъ, которые ни во что гостя не ставятъ. Въ другой разъ не приду, вотъ честное слово, что не приду… Схожу лучше къ Зуренкамперу, вотъ еще золото! ты съ нимъ помирился?
— Съ кмъ это?
— Ничего не слышитъ! Изволь для него повторятъ два раза. Я спрашиваю, ты помирился съ Зуренкамперомъ?
— Я его вовсе не знаю, отвчалъ Сурковъ.
— Ну, все равно, ты такой, что ни съ кмъ не знакомишься, но вотъ что я теб скажу: это дрянь первйшаго сорта. Вообрази,— любезный, я какъ-то разъ у него въ забытьи плюнулъ… да ты, кажется, его видлъ, онъ гулялъ со мною… Что жь, ты думаешь, мой нмецъ? Вообрази себ, веллъ тутъ же, при мн, взять человку щетку и подмести.
— А вдь знаешь, началъ онъ въ раздумьи: — какъ много я сдлалъ для этого проклятаго нмца! Вообрази, у него тоже зашелъ было умъ за разумъ. Что жь ты думаешь? Сижу я, и онъ сидитъ. ‘Послушайте, Макаровъ’ говоритъ онъ мн.— Что, говорю, опять за иппохондрію взялись? ‘фу, говоритъ, тоска смертная: я убжденъ, говорить, что мн помогъ бы какой нибудь толчекъ, неожиданное сострясеніе…’ ну и понесъ чепуху Ивановну.— За чмъ же, спрашиваю, стало дло? Я, хотите… ‘Нтъ, благодарю, если вы ужь такъ добры, говоритъ, то возьмите мои чубукъ и ударьте меня по спин…’ Я чуть не треснулъ со смху, но, непоказывая виду, беру чубукъ, дай того… но слегка, ‘Лучше, говоритъ, хватите, для моей же пользы!’ Я, знаешь, и свелъ его такъ, что онъ вскрикнулъ. ‘Благодарю васъ,’ говоритъ, а самъ вскочилъ, да потряхивается. Вотъ, Богъ мн душу разрази, если не правда: я его исколотилъ, а онъ еще благодаритъ! Поди ты съ умными людьми. А все проклятыя диссертаціи, да энциклопедіи, что ли! Не поступи ты въ учители, вдь вышелъ бы отличнйшій малый.
— Такой же, какъ и ты, замтилъ Сурковъ.
— Нтъ, братъ, перебилъ Макаровъ:— и безъ книгъ, братъ, на свт трудно, а тутъ еще толкуютъ: наука, наука! Знаемъ мы эту науку, только прикрываются учеными дипломами, а тамъ Богъ знаетъ, что длаютъ. Природа, говорятъ, природа! Штуки, природа на язык, а бсъ на ум… Коли нравится природа, ступай въ лсъ, да и живи себ… такъ нтъ, и плетнемъ не удержишь! Что ужь говорить,— это вс знаютъ.
Сурковъ невольно улыбнулся.
— Ну, Богъ съ тобою, прощай! заговорилъ усатый человчекъ, кой-куда еще надо зайти… Эти усы только мученье, бормоталъ онъ, порывисто ихъ поглаживая. А вдь, природа же ваша нацпила ихъ подъ самымъ носомъ? спрашивалъ онъ, лукаво подмигивая.
Весело нахлобучивь фуражку и кивнувъ головою, онъ скрылся. Въ передней послышалось его неизмнное хрр-р и какое-то несвязное мычанье: переступивъ порогъ, онъ ужь усплъ разсердиться.
Съ уходомъ гостя, въ маленькой квартир Суркова, на время оживленной неугомоннымъ другомъ, сдлалось такъ же тихо и скучно, какъ было прежде. Только маятникъ однообразно постукивалъ, только хозяинъ сдлался еще разсянне. Это былъ, кажется, одинъ изъ тхъ тяжелыхъ дней, какіе выпадаютъ на долю человка, когда онъ, безъ видимой причины, тяготится самимъ собою. Даже люди, привыкшіе къ скук, испытываютъ подобное состояніе.
Сурковъ вздыхалъ, хмурился, ложился на спину, ложился на бокъ, и такъ провалялся до самаго обда. За обдомъ лъ плохо и вяло, что крайне изумляло Степана, никогда еще не видавшаго его въ такомъ странномъ расположеніи.
— Что, сударь, не изволите кушать, замтилъ онъ съ неудовольствіемъ: — мясо отличное-съ, горошекъ свжій, я имлъ на виду вашъ любимый апетиктъ, котлетъ съ горошкомъ… до нихъ вы большіе охотники… Напередъ сказали бы, что кушать не станете, я бы и огня не разводилъ…
— Я сытъ, Степанъ, не хлопочи, обдъ сегодня вкусный, да мн сть не хочется.
Степанъ посмотрлъ на него съ недоумніемъ.
— А вотъ, пожалуйте денегъ, проговорилъ онъ: — съ прачкой разсчитаться слдуетъ. Наволоку не принимаетъ, поздно, говоритъ, блье ужь намочила.
— Поди ты съ своими наволоками! отвчалъ баринъ. Все о пустякахъ толкуетъ: вотъ пришелъ одинъ, молодецъ,— нашумлъ, напился чаю и убрался, и онъ туда же суется: все съ прачкой, да съ наволокой! Да мн и подушки твоей не надобно, и спать не буду, и уйду сію минуту. Подай мн фуражку, палку! Степанъ, слышишь?
— Посл обда, сударь, не поспавши? Никогда такого грха не бывало, и для здоровья накладно…
— Степанъ, не разсуждай, братецъ, объ медицин, а длай свое дло: палку, фуражку, сюртукъ!
Приказаніе, возмутившее стараго слугу, отдано было такимъ ршительнымъ тономъ, что ему оставалось исполнить его немедленно. Проводя глазами ушедшаго барина, слуга съ недоумньемъ произнесъ:— ‘что за притча? Спалъ себ всегда посл обда, какъ младенецъ, никогда не перечилъ, а теперь… гулять ему вздумалось! И стулъ бросилъ среди комнаты, и не перекрестился посл обда, тотчасъ за шапку!’
Ворча и недоумвая, Степанъ началъ приводить все въ порядокъ, разсуждая и размышляя о такомъ неожиданномъ событіи.
Сурковъ долго бродилъ безъ всякой цли по кривымъ улицамъ маленькаго городка. Ему, въ первый разъ въ жизни, опротивла собственная квартира, и только въ первый разъ прокралась къ нему въ душу дерзкая мысль, что жить онъ могъ бы лучше и счастливе.
Находясь въ такомъ неопредленномъ положеніи, Сурковъ, уставши до нельзя, зашелъ къ старому своему знакомому, Красницкому, гд онъ былъ лтъ шесть тому назадъ, и то по случаю торжества, на которое онъ попалъ совершенно нечаянно и тмъ раздлилъ общую радость цлаго городка, пировавшаго по случаю пріема старшей дочери Красинцкаго въ число кандидатокъ **скаго института. Давно открылась вакансія, давно дочь окончила институтскій курсъ, у Красницкаго росли и воспитывались другія дти, а Сурковъ, нигд не бывавшій, обо всемъ этомъ зналъ только по слухамъ.— Удивленные приходомъ Суркова, Красницкіе приняли его съ большимъ радушіемъ, напоили кофеемъ, поподчивали вареньемъ и усадили за вистъ.
Задумчиво возвращался домой Сурковъ. Посл часовъ, проведенныхъ въ семейномъ кругу, еще сильне почувствовалъ онъ скуку и одиночество своей жизни.
‘А вдь институтка-то, Лиза, ничего себ’ думалъ онъ: вотъ бы славная жена была…
И ложась спать, онъ все думалъ о Лиз.
Черезъ нсколько дней опять онъ былъ у Краснндкихъ, опять встртилъ радушный пріемъ, просидлъ до поздняго вечера и опять возвращался домой, занятый какими-то думами.
— Поздненько изволите возвращаться, проговорилъ Степанъ, встрчая его со свчею въ рукахъ: — да тише, сударь, а то крестниковъ моихъ разбудите.
Отъ этого замчанія Сурковъ просто вышелъ изъ себя, не смотря на то, что въ продолженіе какихъ нибудь пяти лтъ ему приходилось не разъ слышать эти же самыя слова.
— Поди вонъ! крикнулъ онъ такъ громко, какъ никогда еще не удавалось слышать Степану, не подозрвавшему, что баринъ иметъ при случа такой сильный голосъ:— не прикажешь ли мн ходить на цыпочкахъ? И что это, наконецъ, завелъ ты за обыкновеніе — приглашать къ себ своихъ крестниковъ, которые и безъ того таскаются ежедневно! Точно здсь постоялый дворъ или ночлегъ для нихъ….
— Да они, сударь, ко мн ходятъ, а не къ вамъ, за ширмой почиваютъ, и вашей милости не безпокоятъ. А вотъ, продолжалъ Степанъ съ укоромъ: — г-нъ Макаровъ опять къ вамъ приходили, лежали здсь, курили, набрали папиросокъ, да общались еще поутру зайти, о дл поговорить, что-ли!…
— Что онъ выдумываетъ, какое у него тамъ дло? отвчалъ съ досадой Сурковъ: — сегодня вдь тоже твердилъ, ‘есть у мень, братецъ, къ теб дльце,’ — а вдь ничего не сказалъ Ну, ступай себ, иди! да крестниковъ своихъ не смй приглашать ко мн на ночлегъ! Экая радость мн большая, что онъ ребятишекъ съ улицы натаскиваетъ. Я терпть не могу чужихъ дтей, понимаешь ли лы это, дубина…. Крестниками своими вздумалъ утшать меня…. Да плевать мн на нихъ, на крестниковъ-то!
И Сурковъ сердито посмотрлъ на Степана.
— Сними сапогъ, сказалъ онъ, величественно протягивая къ нему ногу.
Степанъ снялъ.
— Принеси воды.
Степанъ принесъ.
— Поправь свчку.
Слуга лниво исполнилъ приказаніе и звнулъ.
— Ползай-ка подъ кровать, да достань оттуда мн туфли.
Слуга, кряхтя, ползъ подъ кровать.
— Да не ворчать мн, говорилъ Сурковъ:— что ты тамъ бормочешь?
— Извольте, извольте-съ туфли. Покойной ночи, сударь-съ.
— Нтъ, братъ, подожди. Ползай-ка еще на печку, да достань оттуда банку съ чернилами.
— Что это, сударь, вамъ вздумалось среди ночи-то такую кутерьму подымать?
— Ну, ну, не разговаривай. Хорошо. На-ка, сними вотъ этотъ еще сапогъ.
— Слушаю-съ, мрачно отвчалъ Степанъ, глядя на него съ изумленіемъ.
— Эхъ ты, мужикъ, съ горечью проговаривалъ Сурковъ: — воображаетъ, что я совсмъ изъ ума выжилъ. Нтъ, братъ, шалишь! Подай мн халатъ, слышишь?
— Слушаю-съ.
— Трубку набей.
— Да что вы, судырь, вздумали….
— Не разсуждай, знай трубку набей, да сапоги почисть. Ахъ ты, ворчунъ эдакой! совсмъ меня въ руки прибралъ. А я, какъ дуракъ, еще на цыпочкахъ хожу, чтобъ крестниковъ его не потревожить. Эхе-ххе, братецъ ты мой! Пошелъ! прикрикнулъ онъ: — да завтра, смотри, пораньше меня разбуди.
Сурковъ проснулся однако поздно и тотчасъ хотлъ бжать на свжій воздухъ, чтобъ избавиться несносныхъ ворчаній слуги и докучныхъ посщеній пріятеля. Но не усплъ онъ еще кликнуть Степана, какъ въ комнату вбжалъ Макаровъ, съ которымъ читатель уже нсколько знакомъ.
— Что это? вскричалъ усатый человчекъ: — до сихъ поръ въ постели? Ахъ ты, безстыдникъ этакій! да я ужь и выкупался, завтракалъ, ходилъ съ поздравленіемъ къ городничему, вдь городничій сегодня имянинникъ! А ты что? изволь вставать, любезнйшій.
— Не безпокой меня, сухо возразилъ Сурковъ.
— Ну, ну, вставай, вставай, безъ разсужденій. Что это въ самомъ дл? Безсонницу выдумалъ, не спитъ, мечтаетъ, грубить пріятелямъ! Да скажи мн откровенно, что это съ тобою сдлалось?
— Ничего, отвчалъ Сурковъ и поднялся съ кровати: — я ухожу изъ дому.
— Что ты? да я буду у тебя обдать: вдь нужно-жь распорядиться.
— Какъ себ хочешь. И Сурковъ, не говоря ни слова, началъ одваться.
— Вотъ ужь этой грубости со стороны твоей я никакъ не ожидалъ, произнесъ съ упрекомъ Макаровъ:— ушелъ! пробормоталъ онъ, подходя къ окну. Вдь, ей-Богу, ушелъ, а вдь я съ нимъ хотлъ поговорить объ дл. О какомъ бишь? Да, городничій имянинникъ! Для него-то все равно, и чортъ его знаетъ, что его занимаетъ? Что ни скажешь, какъ горохомъ объ стнку. Не постигаю, что за перемна такая случилась съ человкомъ.
Сурковъ, между тмъ, долго и безъ цли бродилъ по городу, наконецъ отправился къ Красницкимъ.
— Ахъ, почтеннйшій и многоуважаемый профессоръ! вскричалъ Красницкій на встрчу Суркову: — намъ всегда лестно посщеніе такого любезнаго, просвщеннаго гостя.
Сурковъ, зная привычку своего знакомаго говорить отборнымъ слогомъ, безъ церемоніи кивнулъ головою и молча протянулъ ему руку. Онъ также привыкъ къ тому, что его, отставнаго учителя, Красницкій называлъ профессоромъ.
— Ну-съ, что новенькаго, профессоръ? спросилъ Красницкій:— сообщите что нибудь, профессоръ. Мы нынче люди темные, отсталые семейство поглощаетъ, профессоръ, вс наши соображенія, и гд же намъ знать, что длается въ свт!
— Ну, такъ если хотите знать, что тамъ длается, такъ ужь и не трудитесь спрашивать меня: я и въ молодости не слишкомъ былъ гораздъ на эти вещи,— съ откровенностью, нсколько грубоватой, отвчалъ отставной учитель.
— Охъ, скромность, скромность! проговорилъ иронически Красницкій:— хотя скромность и есть добродтель, но скажу вамъ, профессоръ,— покойный графъ С** всегда говорилъ мн, что считаетъ скромнымъ того, кто больше всхъ болтаетъ… Хе-хе… такого графъ былъ мннья!
И старикъ, съ сладенькимъ чувствомъ, потеръ себ руки.
— Кстати, перебилъ Сурковъ:— какъ здоровье вашей супруги? Она, надюсь, здорова…
— О, супруга моя, Прасковья Ивановна, теперь далеко, въ деревн, у родныхъ, и дти съ нею,— мы съ Лизой остались одни: она, моя крошка, хозяйничаетъ, а я болнъ, профессоръ, болнъ, чувствую, что ужь прошелъ свой жизненный путь, усыпанный одними терніями… дрожатъ и руки и ноги! Ахъ, профессоръ, прескверная вещь — жизнь стараго человка.
Сурковъ вертлся, хмурился, пыхтлъ. Онъ самъ пришелъ искать развлеченія и, вмсто того, долженъ слушать оханья и жалобы.
— Слыхали, профессоръ, началъ Красницкій: — Чумашевъ произведенъ въ надворные… Вотъ слпое счастье. Эти господа,— просто досадно,— родятся въ сорочкахъ.
— Чтожь, каждому свое, замтилъ угрюмо Сурковъг
— Что вы, что вы! съ гнвомъ произнесъ Красницкій:— онъ у меня учился грамматик,— и претупая, преглупая голова, я это знаю, не говорите мн, профессоръ, не говорите!.. Охъ, Боже мой, въ мое время считалось стыдомъ защищать дураковъ.
И Красницкій раскашлялся, приложилъ руку къ груди и началъ жаловаться на одышку. Положеніе Суркова длалось часъ-отъ-часу не легче.
— Да, да, продолжалъ старикъ съ завистливымъ негодованіемъ:— въ надворные… получилъ мсто въ Ярославл…
Красницкій, будучи уже лтъ двадцать въ отставк, никакъ не могъ простить своимъ сверстникамъ, усердно продолжавшимъ службу, того, что они служатъ и получаютъ чины. Если вы представляете себ его въ вид скромнаго, незатйливаго добряка, безъ всякихъ претензій, въ туфляхь, съ небритою бородою, то сильно ошибаетесь.
Красницкій былъ когда-то и уменъ, и хорошъ, и образованъ. Въ молодости онъ вертлся въ порядочномъ кругу и, будучи отъявленнымъ франтомъ и танцоромъ, быль, говорятъ, баловнемъ прекраснаго пола. Не имя связей и денегъ, онъ долго, однако, удерживалъ за собою первенство между богатой молодежью. Но, промотавшись окончательно, онъ началъ спускаться все ниже и ниже, и наконецъ былъ торжественно разжалованъ: изъ льва средней руки онъ сдлался просто Павломъ Петровичемъ, неизмннымъ постителемъ тхъ баловъ, гд, по собственному его замчанію, попиваютъ полу-донское вмсто шампанскаго. Сначала онъ здсь разъигрывалъ большую роль, но потомъ и тутъ его возненавидли за невыносимую спесь и пренебреженіе, какое онъ выказывадъ въ обращеніи съ лучшими свтилами того общества. Утвердительно можно сказать, что Красницкій никому не принесъ столько зла, сколько самому себ: онъ имлъ какой-то особенный талантъ, задвая другихъ, вредить только себ. Сдлавшись пожилымъ, онъ не отставалъ отъ старыхъ привычекъ: съ безсильнымъ ожесточеніемъ бранилъ за глаза все и всхъ, по прежнему злословилъ и сплетничалъ. Думая о себ очень высоко, онъ кончилъ тмъ, что женился на простой, безграмотной госпож, хотя всю жизнь мечталъ о мильонахъ и связяхъ. Теперь, достигнувъ старости, окруженный семействомъ, онъ столько же безпеченъ и хвастливъ, какъ тридцать лтъ тому назадъ.
Разговоръ продолжался. Красницкій готовъ былъ разразиться новыми выходками противъ смиренныхъ замчаній отставнаго учителя, но, къ счастью послдняго, въ гостиную вошла Лиза, любимица и фаворитка стараго честолюбца. Появленіе ея прекратило непріятный для Суркова разговоръ. Она только-что воротилась съ прогулки и въ одной рук держала шляпку, а другою вела крошечную собачку на розовой лент.
— Здравствуйте, папа! произнесла Лиза, жеманно кланяясь Суркову: — вы ужь врно соскучились безъ меня? Право, прогулка пшкомъ нсколько тяжела… я такъ устала…
— О, мой другъ, возразилъ съ какою-то жолчью старикъ:— я понимаю, что кром твоихъ ножекъ еще страдало и твое самолюбіе! Ахъ, проговорилъ онъ взволнованнымъ тономъ: — зачмъ я не богатъ, Боже, зачмъ я не богатъ!… Я не предполагалъ, что у меня будетъ семейство, и всегда думалъ, что немного нужно для одинокаго человка.
— Успокойтесь, папа, отвчала протяжнымъ тономъ Лиза.
Предупрежденіе сдлано было кстати, потому, что разчувствовавшійся отецъ могъ бы, въ порывахъ негодованія, разболтать кой-что такое, чего не слдуетъ говорить тому, у кого есть взрослая дочка.
Благодаря Лизавет Павловн, разговоръ принялъ другой оборотъ. Старикъ-отецъ, успокоенный вечернимъ комфортомъ и блескомъ разставленныхъ свчъ, повеселлъ. Четверть часа спустя, онъ совершенно успокоился и, усвшись въ старомъ, высокомъ кресл, началъ дремать.
Лиза, одна хозяйничавшая въ отсутствіи своихъ домашнихъ (которые, какъ говорилъ отецъ, ухали въ деревню) дала замтить Суркову, чтобъ онъ не мшалъ уснувшему отцу и перебрался къ ея столу, гд она сидла съ какою-то работой. Сурковъ весьма охотно повиновался такому дружескому приглашенью. Онъ прислъ къ столу. Лиза не спускала глазъ съ работы и нисколько не думала вывесть его изъ тягостнаго молчанья. Сурковъ смотрлъ на нее и молчалъ съ такимъ невозмутимымъ терпньемъ, что она, наконецъ, потеряла надежду услышать когда либо его разговоръ.
— О чемъ вы задумались? спросила она, поднявъ вверхъ свое блдное личико, и какъ будто желая сказать: ‘я тоже молчу, но ты, медвдь, и не замчаешь!’
— О пустякахъ различныхъ, замтилъ Сурковъ: — вотъ мой лакей, Степанъ, доложу вамъ,— большая бестія.
И онъ замолчалъ, Лиза тоже не продолжала разговора.
— Знаете ли, началъ Сурковъ:— хочу образъ жизни перемнить и напять кухарку.
— Это зачмъ?
— А затмъ, что женщина боле чистоплотна: она полы на квартир моей будетъ мыть, да кром того я цвтами намренъ обзавестись. Словомъ, все хочу перемнить. Скука одолваетъ меня, сударыня.
И онъ посмотрлъ на нее исподлобья и вздохнулъ.
— Да, кухарку необходимо нанять, продолжалъ онъ:— потому что Степанъ ничего не хочетъ длать и крадетъ деньги.
— Неужели крадетъ?
— Крадетъ, сударыня. Мое житье съ нимъ незавидно. Скука одолваетъ.
И онъ снова вздохнулъ.
— Такъ скучно, замтилъ учитель: — что я готовъ на все. А позвольте васъ спросить, сударыня, что обыкновенно платится кухарк въ мсяцъ?
— Право, не знаю.
— Меня только одно смущаетъ, сударыня, что кухарки по большей части воровки— и также пить любятъ. Вотъ, доложу вамъ,— терпть не могу, если женщина, да еще къ тому же пьяница.
И онъ опять замолчалъ.
— А въ понедльникъ вы были гораздо веселе, начала Лиза, откусывая нитку. Скажите, вы выиграли что нибудь тогда въ карты?
— Нтъ, проигралъ. Я очень несчастливъ, сударыня, мн надо образъ жизни перемнить. Посовтуйте, что мн длать?
Лиза засмялась.
— Вотъ я, примрно, хочу цвтами обзавестись, да этого мало. Кто ихъ поливать будетъ?
— А кухарка-то, вы вмните это ей въ обязанность.
— Что кухарка — дрянь… Мн надо совсмъ образъ жизни перемнить, повторилъ онъ снова: — ахъ, сударыня, вы и представить не можете, какъ жизнь въ одиночку невыносима. Все у меня есть: и деньги, и домишко, и приличный гардеробъ, да на душ смутно. Съ тхъ поръ, какъ вышелъ въ отставку, никакого удовольствія не вижу и все, по большей части, дома сижу.
— А вотъ мы посл завтра демъ на прогулку, въ лсъ… Я вдь буду имянинница.
— А я ужь и не помню, когда я имянинникомъ бываю, мрачно проговорилъ Сурковъ: — позвольте, сударыня, ради дня вашего ангела презентъ вамъ сдлать.
— Помилуйте, къ чему…
— Нтъ, ужь позвольте. Я тоже съ вами въ лсъ поду. Однако, смю спросить, вы верхомъ здите?
— Да, прежде у меня была верховая лошадь.
— Ну, и прекрасно. Прощайте.
— Куда же вы?
— Ахъ, сударыня, произнесъ онъ съ неподдльной тоскливостью: — клянусь вамъ честью — мн надо образъ жизни перемнить!
Лиза протянула ему руку. Онъ крпко пожалъ ее и чуть не заплакалъ.
— А что вы… думаете, началъ онъ.
— Какъ? спросила Лиза.
— Что вы думаете, прогулка-то намъ удастся?
— Вроятно.
— Ну, перекрестите же меня, сударыня.
— Что такое?
— Ей-Богу, перекрестите. Меня еще не крестила ни одна женщина.,
— Подите, какъ можно.
— Ну, сдлайте же одолженіе — перекрестите! Вотъ такъ — возьмите, да и перекрестите, сударыня.
Лиза, смясь, сдлала по его направленію крестъ на воздух.
— Покорно благодарю, сударыня. Посл-завтра я съ вами въ лсъ ду.
И онъ посмотрлъ на нее такъ серьзно, что барышня смутилась и даже опустила глазки.
Какъ обрадовался Сурковъ, заставъ у себя усатаго человчка, который, надвъ его халатъ и вооружившись длинной трубкой, лежалъ на диван.
— Вотъ кстати, такъ кстати! проговорилъ Сурковъ:— я имю къ теб дло… Очень важное, братъ.
— Какое? ты что-то черезъ чуръ веселъ! А я ужь полагалъ, что ты не придешь и веллъ Степану приготовить закуску, закусилъ и, думаю, останусь ночевать: все какъ-то веселе, хотя и нтъ хозяина, а все-таки пріятне переночевать въ гостяхъ…
— И дло, дружище, помстимся на одной кровати: она широка.
— Ты вдь не любишь вдвоемъ, а я, братецъ, никакъ не усну одинъ. Пріучился еще въ полку, скверная привычка. Смотришь, и тоска беретъ, и лзутъ въ голову чортъ знаетъ какія мысли, переворачиваешься съ боку на бокъ, самъ себя, такъ сказать, надуваешь,— закроешь глаза, да и ну посвистывать и храпть, точно въ самомъ дл спишь. Уединеніе, другъ ты мой, опасно человку, въ уединеніи, почтеннйшій ты мой, и разсуждается всякая мерзость.
— Такъ, такъ, говорилъ Сурковъ: — ты, Макаровъ, молодецъ, и очень здраво разсуждаешь.
— Браво, браво! закричалъ восхищенный Макаровъ:— да ты, любезнйшій мой, чортъ знаетъ что съ тобой, почтеннйшій мой! Это очень, очень пріятно. Наконецъ ты со мной соглашаешься, а прежде все въ молчанку игралъ.
— Это было прежде, съ нкоторой таинственностью произнесъ учитель.
— Да откуда же взялась у тебя такая прыть? Точно повстку получилъ въ пятьсотъ-шестьсотъ цлковенькихъ! Ахъ, любезнйшій, что можетъ быть пріятне полученія повстокъ! Душа вся встрепенется, берешь лихача, завернешь въ кондитерскую и къ почтмейстеру соколомъ летишь. Однако, не бси, любезнйшій, и разсказывай, а то, Богъ мою душу разрази, я ничего не понимаю.
— Видишь ли, Макаровъ, въ чемъ дло: я имю къ теб просьбу: купи мн блую лошадь. И денегъ, братъ, не пожалю.
— Лошадь? блую лошадь?
— Да.
— Фу, ты, дьяволъ, какія чудеса! Да отчегоже непремнно блую?
— Такъ надо, отвчалъ Сурковъ.
— Да для чего же, любезнйшій, зачмъ и почему? Вдь у тебя нтъ дрожекъ, верхомъ здить ты не умешь, да и фантазія какая — блая лошадь! Ужь лучше сдлай ужинъ или задай обдъ. Вдь ты скупецъ первой руки, вдь вс давно смются, что ты живешь свинья свиньей!
— Однако ты чудакъ, рзко заговорилъ обиженный Сурковъ:— съ тобой нельзя ни о чемъ говорить. Куплю и безъ тебя.
— Купишь, на трехъ ногахъ, съ подвшеннымъ хвостомъ, разумется купишь! Терпть не могу, если кто берется не за свое дло, сказалъ бы откровенно: блая масть мн нравится, но въ лошадяхъ я толку не смыслю, а я бы отвчалъ: глупая масть, и только. Вдь теб нужна лошадь?
— Нужна.
— Очень хорошо. Неужто ты хочешь, чтобъ кучеръ всякій Божій день проклиналъ тебя? Понимаешь ли ты, что значитъ блая масть? вдь нельзя дочиститься, нужна безпрерывная подстилка, лишнія щотки, скребницы, а кучеръ — человкъ, а блая масть — маркая, линючая, смотришь — гречиха расползлась и по спин и по брюху! Я не выдержу, побью кучера, а ты разсердишься на меня… знаю, что разсердишься.
— Послушай, Макаровъ, ты все свое толкуешь, дай мн сказать слово. Я, напримръ, прошу тебя купить коня, верховаго, разумется, объзженнаго, красивенькаго: до остальнаго теб нтъ дла, къ чему же эти разсужденія объ гречих и кучер? Да я и не прошу тебя, ежели только для тебя это тяжело?
— Тяжело ли, легко ли, это не твое дло! воскликнулъ Макаровъ: — я имю въ предмет бураго конька, вотъ, можно сказать, благороднйшее животное, что за пышный хвостъ и какая прегустая грива! Я теб докажу, что твои порученія всегда для меня пріятны. Степанъ, дай чернильницу и бумагу!
— Что ты хочешь длать? спросилъ Сурковъ, не совсмъ довольный, что Макаровъ началъ кричать и сердиться, точно ему сдлали какую досаду.
— Молчи, отвчалъ Макаровъ: — я сейчасъ напишу….
— Но выслушай, въ чемъ дло, началъ Сурковъ.
— Не мшай, пожалуйста! Надъ ухомъ говоритъ, ужь этого ненавижу,— мысли только перебиваешь! Слушай, вотъ что я написалъ:
‘Милостивый архи-плутъ Васька! Давно, братецъ, сбирался я тебя бить, одначе раздумалъ: коли чаешь совершеннаго прощенія, то не медля, сію же минуту надвай свой балахонъ и сапоги, и немедленно явись передо мной, какъ листъ передъ травой. Будетъ теб награда, старый псъ и воръ, если переговоришь съ барышникомъ Тимофеемъ касательно бураго. Да смотри, Васюха, ухо востро, ибо мы съ сами съ усами, только носъ не обросъ. Гвой старый благодтель Евстафій Макаровъ.’
— Что ты скажешь, отхваталъ мигомъ? Съ этими плутами надо знать, какъ дйствовать. Степанъ, Степанъ!
— Да послушай
— Что слушать: знаю напередъ — ничего не скажешь! Коли теб совстно безпокоить своего Степана,— пожалуй, я самъ сбгаю, немного поздно, но не мшаетъ узнать съ вечера.
Макаровъ, набросивъ поверхъ халата шинель, и, разбранивъ соннаго Степана, ушолъ, бормоча себ подъ носъ: ‘Богъ мою душу разрази, съ удовольствіемъ куплю бураго конька нтъ, братъ, блой масти ненавижу!’
— Вотъ человкъ, произнесъ Сурковъ: мн хотлось поговорить тихо, мило, обстоятельно, а онъ…. Все-таки онъ хорошій человкъ: съ какимъ участьемъ забурлилъ, зашумлъ, даже Степана обругалъ,— сердито, но хорошо. Степанъ, въ самомъ дл, лнтяй…. Ахъ, этотъ Степанъ! Еслибъ только удалось мн жениться, сейчасъ его долой.
И разныя предположенія зароились въ голов Суркова. Вдругъ дверь затрещала и въ комнату вошелъ Макаровъ.
— И для кого же эта лошадь? закричалъ онъ, воротившись съ дороги. Ты и о цн ничего не сказалъ! А на двор, братъ, совсмъ темно, я упалъ и чуть не потерялъ калошу. Вотъ какъ надо сдлать: пошли Степана за извощикомъ, я сгоряча-то и не сообразилъ, что лошадиный барышникъ живетъ у чорта на куличкахъ.
— Нтъ, ужь лучше подождемъ до утра. А то, какъ увидитъ, что дло къ спху, такъ сдеретъ въ три-дорога, замтилъ Сурковъ.
— Вотъ что резонъ, такъ резонъ. Вели-ка подать закусить чего нибудь. Любезнйшій мой, скажи по совсти, на что теб верховая лошадь?
— Былъ я въ одномъ дом, началъ Сурковъ, и тамъ провелъ самыя пріятныя минуты, какія рдко испытываетъ нашъ братъ, холостякъ.
— Вотъ и врешь, холостяки-то и веселятся. Богъ мою душу побей, если мы не живемъ съ тобою припваючи. Чего ты, наконецъ, хочешь?
— Жениться, отвчалъ ршительно Сурковъ.
— А я-то какъ? закричалъ съ гнвомъ пріятель. То бишь не то хотлъ сказать — да ты будешь самый несчастный человкъ, коли женишься…. Ахъ ты, чучело этакое, чучело, что вздумалъ! Да у тебя четырехъ зубовъ не достаетъ… понимаешь, дурачина этакой!
— Ничего, передніе вс цлы. Это я все теб одолженъ, что у меня и зубовъ нтъ.
— Какъ мн?
— Да такъ: что ты, говоритъ, зубовъ никогда не чистишь, да и давай щоткой тереть, да порошки различные приносить., съ тхъ поръ зубы мои и пошли болть. Безсовстный человкъ,— полчаса теръ и всю эмаль согналъ.
— Врешь, врешь, Богъ мою душу разрази, если не врешь! Милйшій мой, такъ это ты ужь и лошадку не для любезной ли какой купить хочешь?
— Да, для любезной, сурово отвчалъ учитель: — я теб никогда не забуду, что ты, своими прислуживаньями, зубовъ меня лишилъ.
— Какъ, лошадь эта для любезной? закричалъ Макаровъ:— отчего же ты не сказалъ прежде? Я думалъ, что ты покупаешь собственно для себя, наконецъ, разсудилъ такъ: ты не здокъ, ну, стало быть, для пріятелей, хочешь, видно, перестать скряжничать. А здсь, Богъ мою душу побей, у него шуры-муры, любовь съ сувенирами! Да прилично ли, подумай, женщин дарить коня? Во первыхъ — дорого, во вторыхъ — можетъ обидться. Я для него изъ кожи лзу, хлопочу, думаю, наконецъ-то взялся за умъ, хочетъ себя потшить и друзей развеселить. Нтъ, слуга теперь покорный, шагу не сдлаю! Да Богъ мою душу побей, если теб позволю для какой нибудь барышни лошадь покупать!
Сурковъ покраснлъ отъ досады.
— То-то онъ прикинулся такимъ несчастнымъ, не пьетъ больше двухъ чашекъ, чай, говоритъ, дуренъ, сухари не вкусны, на свт скучно. Они изволили влюбиться, они покупаютъ лошадь…. Милйшій мой, любезнйшій мой, знаю все, понимаю все.
И Макаровъ презрительно засмялся.
— Есть у ней, у возлюбленной-то твоей,— думаешь не знаю,— и папенька, и маменька, и сестрицы, да братца не хватаетъ, такъ вотъ она и хочетъ пополнить этотъ недостатокъ, продолжалъ насмшливо Макаровъ: — и кстати — братецъ мужчина, а она слабая женщина…. а тамъ и свяжутъ братца по рукамъ и ногамъ. Хотли, милйшій мой, и меня женить, да не на такого наскочили!
— Ты не знаешь, о комъ идетъ рчь, лучше молчи, прошу тебя, проговорилъ Сурковъ, нахмуривъ брови.
— Знаю, голубчикъ, знаю, милйшій! Давно подозрніе запало въ мою душу, давно я за тобой слдилъ .. Все, братецъ, знаю, все, я видла., что-то затвается нечистое, я давно теб не доврялъ. Ахъ, Богъ мою душу побей, какія новости,— вотъ ужь куда дло зашло, до подарковъ! А эта Лиза себ на ум…
— Перестань! закричалъ Сурковъ, и его бросило въ жаръ и холодъ, что пріятелю извстно даже имя.
— Нтъ, братецъ, какъ себ хочешь, отвчалъ съ азартомъ Макаровъ: — по я не позволю, возьму тебя подъ опеку, или ты ни во что не цнишь моего расположенія, я теб не позволю!
— Да какъ ты смешь, кто тебя проситъ?
— Не позволю, и дло съ концомъ. Разскажу всмъ, знакомымъ и незнакомымъ, да еще попрошу Ноготкова нарисовать на бумаг каррикатуру съ лошадью, и, разрази Богъ мою душу, самъ подпишу: любовь учителя Суркова!
Сурковъ вскочилъ, надлъ халатъ и, дрожа отъ испуга и гнва, медленно произнесъ:
— Милостивый государь! Шутки ваши неумстны, они безсмысленны и дерзки. Будемъ говорить, какъ прилично людямъ, между которыми нтъ ничего общаго. Въ этотъ несчастный вечеръ вы терзали меня, сколько вамъ было угодно, поймите, что я не ребенокъ и этого вамъ не позволю, не хочу позволить, слдовательно, милостивый государь, вы напрасно изволили раздться: не угодно ли вамъ оставить меня въ поко. Вотъ ваши сапоги и гардеробъ. Этимъ вы доставите мн величайшую радость, удовольствіе мое будетъ полное, когда вы скроетесь изъ моихъ глазъ.
Слова эти были весьма ршительны, и Макаровъ спохватился, что зашелъ слишкомъ далеко. Но, не теряя присутствія духа, онъ отвчалъ:
— Во первыхъ, братецъ, не касайся личности,— личность тутъ въ сторону, во-вторыхъ, меня не запугаешь, въ третьихъ — я никуда не пойду, потому что теперь уже ночь и я раздлся, въ-четвертыхъ — я тобою недоволенъ, въ пятыхъ — поговоримъ объ этомъ посл, а въ-шестыхъ — желаю теб покойной ночи.
Съ этими словами онъ преспокойно завернулся въ шинель, придвинулъ къ себ стулъ и улегся на маленькомъ диван съ отвагою героя, дорого ршившагося продать свое мсто.
Сурковъ смотрлъсъ негодованіемъ на это новое доказательство безстыдства и наглости своего друга.
— Отвратительный человкъ! произнесъ онъ вполголоса.
— Ну, не ругайся, заговорилъ Макаровъ изъ-подъ шинели:— я желаю теб покойной ночи.
Сурковъ этого не слыхалъ и былъ уже въ другой комнат. Онъ не могъ спать. Думалъ о Лиз, о своемъ настоящемъ положеніи, о Макаров. ‘Да вдь это просто скотъ, а не другъ’, подумалъ онъ и, надо сказать правду, первый разъ въ жизни подумалъ такъ. И вотъ съ такими-то людьми онъ провелъ всю свою жизнь, и подобныя отношенія удовлетворяли его и не казались пошлы.
Холодный потъ выступилъ у него на лбу. Насупившись, онъ молча дожидался разсвта, и эта ночь была для него первой скверной и тяжелой ночью.
Утромъ Макаровъ вскочилъ съ дивана и, осторожно заглянувъ въ дверь, увидлъ Суркова въ самомъ мрачномъ расположеніи. Онъ зналъ, что въ подобныя минуты шутить съ Сурковымъ опасно, поэтому обратился къ Степану съ слдующими словами, которыя не безъ умысла произнесъ громко и выразительно:
— Братецъ, я ухожу. Приготовь твоему барину утренній чай и отъ меня передай ему мой поклонъ. Скажи ему, что гость всегда гостемъ, и что онъ меня не скоро увидитъ. Объ лошади сообщи такъ: я готовъ, пойдемъ, увидимъ и купимъ. Братецъ, я ухожу….
Но, видя, что его никто не думаетъ удерживать, онъ съ гордостью веллъ Степану проводить себя, повторя, какъ можно громче: ‘Братецъ, я ухожу.’
— Да идите, идите съ Богомъ, замтилъ, наконецъ, Степанъ.
Съ уходомъ Макарова, Сурковъ вздохнулъ свободне. Не смотря на принятое ночью ршеніе раззнакомиться съ этимъ человкомъ, онъ не нашелъ въ себ столько твердости, чтобы повторить утромъ новую сцену. Но уже однимъ эгимъ желаніемъ отдлаться отъ него, Сурковъ длалъ большой шагъ къ самостоятельности, результаты которой были покамстъ слдующіе: купить къ имянинамъ Лизы верховую лошадь, безъ посторонней помощи, безъ совтовъ и этихъ дружескихъ какъ, для чего. Лошадь слдовало купить, во что бы то ни стало, только бы доставить хотя маленькое удовольствіе Лиз.
До имянинъ оставалось всего два съ половиною дня, а онъ еще ничего не сдлалъ. Сурковъ засуетился, и до того съ нимъ произошла великая перемна, что даже деньги, которыя вообще не легко выходили изъ его кошелька, ни въ чемъ его не останавливали и онъ готовъ былъ сорить ими. Нельзя было узнать прежняго Суркова: вліяніе женщины, хотя нсколько позднее, обновило его, пробудило теплыя, жизненныя стороны заплеснвшей, безплодно сосредоточенной его натуры.
На третій день уздный городъ увидлъ Степана, дущаго верхомъ на красивой лошадк, которая гордо встряхивала своей черной гривой. Сурковъ выскочилъ за ворота и крикнулъ Степану, чтобы онъ слзъ съ лошади и взялъ ее подъ уздцы. Проходившіе по улиц горожане съ изумленіемъ замтили на кон дамское сдло и хлыстикъ съ мдною ручкою…. Сурковъ, выбритый, выглаженный, припомаженный, отправился впередъ. Эффектъ вышелъ удивительный: когда онъ поздравлялъ съ днемъ ангела Лизу, съ которой повстрчался на крыльц, въ ту самую минуту показался въ воротахъ Степанъ, ведя подъ уздцы лошадь, которая, пугливо поднявъ уши, слегка заржала.