Покровское было одно изъ богатйшихъ имній своей губерніи и знало не мало славныхъ исторій боярскаго самовластья въ то доброе, отжившее старое время, которое воспитало молодую Русь и неизбжно подвело ее подъ настоящій результатъ. Въ начал этого столтія, Сергй Степановичъ Самодуровъ, послдній изъ истинныхъ бояръ, попавъ въ немилость у юнаго Государя, едва взошедшаго на престолъ, удалился отъ службы и устроилъ себ въ Покровскомъ нчто въ род маленькаго двора, завелъ дворцовые чины, обстроилъ хоромы, разбилъ великолпный садъ и украсилъ его выписанными изъ Италіи мраморными статуями, стоившими, по малой мр, пятьдесятъ тысячъ. Онъ умеръ, объвшись трюфелей, и былъ похороненъ въ своей придворной церкви съ музыкой, факелами и ‘слезными воплями’ семи тысячъ крестьянъ своихъ, провожавшихъ до послдняго жилища кормильца своего и благодтеля, какъ гласила надъ прахомъ его надгробная рчь, читанная самимъ архіереемъ. Посл него осталась вдова и наслдникъ-сынъ, перехавшіе въ Москву, гд, посл своего боярскаго воспитанія, молодой Самодуровъ наконецъ возросъ и возблисталъ въ обществ, на славу россійскаго дворянства и на трепетъ всхъ извстныхъ невстъ.
Покровское было богатое село, но что, однакоже, могло быть бдственне этого вида богатыхъ крпостныхъ селъ, гд на тысячу гнилыхъ избушекъ стоялъ одинъ боярскій дворецъ, гд передъ проходящимъ властелиномъ склонялись тысячи рабовъ безъ образа человка, съ лицомъ похожимъ на его скотовъ, съ недоврчивымъ и забитымъ взглядомъ на господъ, гд все — и дти, и матери, и здоровье, и красота, и честь, и жизнь — все принадлежало одной вол, все зависло отъ одного барскаго каприза!.. Но если только наблюдающій смотрлъ на чернь, какъ на природныхъ ломовыхъ скотовъ, какъ смотрятъ на нее и нын очень многіе изъ насъ, тогда картина этого роскошно раскинутаго по обрыву села, съ живописнымъ зданіемъ боярскаго дома, съ пестрющимъ населеніемъ раболпнаго люда, безъ сомннія привела бы его въ самый артистическій экстазъ. Покровскій домъ былъ цлый дворецъ съ куполами, съ террасами, съ великолпно разбитымъ садомъ, спускавшимся тнистыми аллеями внизъ. Особенно эфектенъ онъ казался съ низовья села, съ моста, по которому пролегала дорога въ господскій дворъ, обсаженная деревьями и огибавшая село и дв его златоверхія церкви. Этимъ эфектнымъ видомъ до умиленія могли бы любоваться теперь дущія по мосту въ линейк барыни, и кучеръ ихъ, и лакей, но какого умиленія красотами природы искать на старенькихъ, полинялыхъ лицахъ дворовой прислуги, закорвшей на служб въ безнадежномъ равнодушіи не только во всякимъ видамъ природы, а будто даже и къ самимъ себ! Откуда взяться умиленію природой на лиц какой бы то ни было барыни, когда возл нея нтъ близко кавалера, и она охраняетъ отъ пыли и тряски экипажа свои юбки, оборки и рукава?! Это было, конечно, семейство какой нибудь мелкопомстной дворянки, отправлявшейся въ своей приданой временъ очаковскихъ линейк. съ параднымъ визитомъ или на пирогъ, только у помщицъ блаженной памяти крпостного времени бывали такія объвшіяся выраженія лицъ, какъ у барыни представляющейся намъ, только у барышень временъ Черной Шали и Талисмана бывали лица въ тридцать лтъ такія захудалыя отъ сердечнаго поста) и въ семнадцать — такія розовыя отъ утренняго аппетита, какъ у двухъ дочерей помщицы, сидвшихъ въ экипаж по обимъ ея сторонамъ.
— Леля! подбери платье! опять смолой замажешь! замчала помщица своей молоденькой дочери, какъ только та перегибалась, выглядывая на дворецъ.
— И надо же было тащиться на поклоненье! съ досадой воскликнула барышня, ну, хали бы сами! а то весь комплектъ забирать!
— Полно! надо помнить свое положеніе, замтила мать внушительно, я у нихъ такъ принята была въ дом, что не годится ни мн, ни вамъ это забывать.
— А главное — вотъ теб случай увидать порядочныхъ людей, прибавила старая двица.
— Какже! случай! подтвердила Леля насмшливо.— Воображаю, какой долженъ быть очаровательный теперь этотъ Степанъ Сергевичъ! Я помню, какъ я ему глаза пескомъ засыпала за то, что у него такая отвратительная физіономія, когда мн было еще только пять лтъ и они тутъ жили.
— Ты ему, пожалуй, и теперь готова засыпать, замтила старшая сестра.
— Если стоитъ, такъ засыплю! Ничего не вижу для себя опаснаго. А вотъ, посмотримъ, можетъ быть, такую ободраную линейку они и на дворъ свой не велятъ пускать.
— Вотъ вздоръ! съ неудовольствіемъ сказала помщица, меня Прасковья Гавриловна очень рада будетъ видть.
— Какъ вы ея дьяконшу.
— Ты, Леля, вчно чтобъ переговорить! и всегда не кстати! Лучше стряхни съ себя пыль и оправься, потому что мы възжаемъ во дворъ.
Помщица придала своей фигур важную осанку, а барышни принялись откидывать съ колнъ завернутые отъ пыли подолы. Прогремвъ своими дряхлыми колесами по мощеному двору, линейка остановилась у перистиля съ позолоченой ршеткой и гигантскимъ лпнымъ гербомъ, занимавшимъ собою весь фронтонъ. Ливрейный лакей выступилъ на порогъ и, довольно нахально оглядывая престарлый экипажъ, пропустилъ прозжую компанію въ наполовину раскрытую дверь. Дамы еще разъ отряхнулись въ передней и чинно вошли въ двусвтную залу съ колоннами, съ хорами во всю стну: между ними царствовало полное молчаніе, въ лиц торжественность ожиданія и замирающій духъ: одна Леля, ступая по пятамъ своихъ старшихъ спутницъ, видала бойкіе взгляды но сторонамъ.
— Леля, поправь рукавчикъ! полушопотомъ сказала почтенная помщица, дойдя до вызолоченыхъ блыхъ дверей и оглядывая еще разъ своихъ двицъ,— да не смйся!
— Вотъ еще, какъ въ церковь! не утерпла, чтобъ не возразить, строптивая Леля.
Блыя двери между тмъ распахнулись подъ рукой старой дамы и великолпная гостиная открылась съ своимъ куполомъ и позлащеними арабесками на карниз и стнахъ.
— Ахъ, сколько лтъ и сколько зимъ! запла прізжая помщица, выступая по ковру въ какому-то комочку вылинявшаго атласа, выглядывавшему на диван изъ цлаго вороха кружевъ и лентъ.
Комокъ атласнаго отрепья, шурша, зашевелился.
— Не узнаете? такъ же сладко продолжала прізжая,— а я вдь Дарья Григорьевна Сарматова, сосдка ваша, въ молодости бывало.!.
— Дарья Григорьевна! каково! поднялось дряблое журчанье изъ отрепавшихся складокъ атласнаго комка,— вотъ бы и не узнала! очень, очень мило съ вашей стороны! а это съ вами что за красавицы?
— Мои дочери, Прасковья Гавриловна! старшую въ честь вашу назвала Полиной, а вотъ это младшая, Валеріана. Он васъ, Прасковья Гавриловна, просто горли узрть! вашихъ ласкъ никакъ не могли забыть!
Атласный комокъ шевелилъ своими старыми складками и издавалъ отъ нихъ какое-то глухое шуршанье, очень ласкавшее слухъ пріхавшихъ гостей.
Помщица и ея старшая дочь обсли атласную тряпицу и предались воспоминаньямъ о старыхъ дняхъ, которыя вызывали изъ тряпицы умилявшіе ихъ глухіе звуки и вздохи, но Леля, какъ неучъ въ общественной жизни, отошла въ сторону и расхаживала по гостиной, безъ всякой скромности оглядывая картины, украшенія и, наконецъ, сла у окна, привлекшись попугаемъ, качавшимся на кольц, точно нашла его занимательне знаменитаго рода Самодуровыхъ.
— На долго въ наши мста? сладко вопрошала Дарья Григорьевна.
— Да вотъ, черезъ недлю хотимъ и въ Москву, отвчала атласная тряпица.
— Ахъ, какъ жаль! вздохнули и Полина, и матушка ея.— Что длать тутъ?! панихиды юбилейныя отслужили, слышалось изъ тряпицы,— Степаша, правда, увлекся охотою, но и охота можетъ надость.
Леля, между тмъ, занималась знакомствомъ съ попугаемъ. За открытымъ окномъ раскидывалась большая терраса, на окн стоялъ цвтущій геліотропъ, золотые кружечки бгали по подоконнику, попугай кричалъ дурака, и все его располагало къ блаженнйшему состоянію духа. Но вдругъ за геліотропомъ раздались приближающіеся шаги и голоса.
— Степанъ Сергевичъ… вдь у васъ дамы! какъ можно въ грязныхъ охотничьихъ сапогахъ.
— Вотъ чортъ принесъ!.. какія дамы! Сарматовы лучшаго и не видали.
Леля вмигъ оставила стулъ, отошла отъ попугая и съ вспыхнувшимъ выше ушей личикомъ приблизилась въ общему столу. Въ двери изъ террасы входилъ щеголеватый старичокъ, домашній докторъ — нмецъ, и рядомъ съ нимъ высокій молодой человкъ съ широкимъ и несовсмъ правильнымъ лицомъ, съ твердымъ и властнымъ взглядомъ, одтый въ охотничью блузу и съ панталонами въ сапогахъ.
— Степаша, ты не узнаешь? обратилось къ нему гнилое, еле дребезжавшее атласное существо и указало на Сарнатову, послдовало привтствіе, стукъ каблука, посл котораго молодой Самодуровъ поклонился и двицамъ, но Леля при этомъ вдругъ повернулась къ стн и какъ будто принялась разсматривать картину, висвшую надъ головой сестры.
— Леля! теб кланяются! въ переполох обозвала ее Полина.
— Вотъ еще! брякнула Леля, не оборачиваясь,— да не дергай же платья понапрасну! не обернусь, да и только.
Полина готова была упасть въ обморокъ отъ поношенія своей фамиліи, когда, на ея счастье, въ это самое время поднесли огромный подносъ съ дессертомъ, поставили на столъ, и голосъ Лели на половину заглушенъ былъ торопливымъ шорохомъ лакейскихъ шаговъ.
Лакомымъ взорамъ молоденькой двочки открылся въ сакомъ привлекательномъ вид богатый дессертъ, она подошла къ нему довольно бойко и, не церемонясь, начала отбирать фрукты для себя. Возл самаго стола сидлъ Самодуровъ, откинувшись на спинку кресла, съ ногами вытянутыми и перекрещенными на ковр, его барская рука лежала на скатерти, возл подноса. Накладывая варенья на блюдечко, Леля пошатнула ложку и капнула вареньемъ какъ разъ на эту барскую руку, потомъ она отошла съ самой дерзкой небрежностью въ лиц, какъ будто и не замтивъ ничего. Самодуровъ оглянулся и въ первый разъ, можетъ быть, увидлъ граціозную талію и блый локоть двушки.
Съ дессертомъ подали на террасу чай, и общество перешло изъ гостиной къ, мраморному столу подъ открытымъ небомъ, Дарья Григорьевна таяла отъ несравненнаго удовольствія пить чай изъ китайской чашки, кресло съ кресломъ знатной генеральши, а захудалые пальцы Полины дрожали, размшивая сахаръ въ ча, потому что молодой Самодуровъ вступилъ съ нею въ разговоръ. Отказавшись отъ чая, Леля подошла въ балюстрад террасы и залюбовалась на спускавшійся по гор садъ, ее очень заняли блыя статуи, выглядывавшія изъ кущей зелени, бассейны съ бьющей водой и волшебно спрятанный въ зелени мраморный гротъ, она уже думала, не заботясь о мнніи маменьки, спуститься къ этимъ заманчивымъ предметамъ, когда въ ней приблизился Самодуровъ, какъ вжливый хозяинъ, занимавшій по очереди двицъ.
— Вы, кажется, первый разъ въ этомъ дом посл его передлки, началъ онъ, становясь рядомъ съ нею, какъ вамъ нравится теперь этотъ домъ.
— Гадкій! отвчала Леля.
— Какъ? отчего же онъ вамъ не нравится?
— Такъ! грубый вкусъ и украшенія безъ толку. Позолота, напримръ! куда ни глянь, везд наляпана позолота.
— Вы должно быть очень разборчивы.
— А вы думаете, что для оцнки вашего вкуса, нужно быть очень разборчивымъ?
Молодой Самодуровъ смшался.
Леля въ это время столкнула нечаянно, свою перчатку съ перилъ и перчатка полетла внизъ, прямо въ воду большаго бассейна, она въ ту же минуту бросила и другую свою перчатку вслдъ за первой.
— Это что значитъ?
— Ничего не значитъ, нравится.
На балюстрад лежала сигара Самодурова, Леля вдругъ швырнула и ее въ воду.
— Что это вамъ нравится все топить?
— Нравится. Если бы я могла, я-бы и этотъ домъ провалила въ воду.
— И сами бы провалились!
— Нтъ, я бы такъ сдлала, что сама осталась, а домъ бы провалился, и вы бы провалились!
— Да только не по силамъ вамъ!
Личико Лели сдлалось крайне задорнымъ, она схватила за край шляпу Самодурова, лежавшую на перилахъ, и мигомъ перекинула ее за балюстраду.
— Вотъ вы безъ шляпы и безъ сигары! сказала она побдоносно.
Она посмотрла еще разъ на плывущую шляпу, не удостоила его ни взглядомъ, ни словомъ, и пошла къ матери и сестр, которыя уже поднимались со стульевъ и собирались узжать. Она присла передъ атласной тряпицей рядомъ съ сестрою и потомъ отправилась въ переднюю и на лстницу, не обращая никакого вниманія на Самодурова, который ихъ провожалъ.
Но когда линейка отъхала отъ перистиля и послдніе каменные столбы дворовой ограды исчезли за угломъ, пришла и расплата за проказы, соединенными силами своихъ разгнванныхъ языковъ, и мать, и сестра напали на Лелю за ея дерзкое невжество съ молодымъ. Самодуровымъ, за ея неуважительность къ старой госпож, которую она должна богопочитать, а за шляпу и сигару просто рвали на себ волосы.
— Когда жъ онъ такой гадкій! ну вотъ просто гадкій! бойко отговорилась Леля.
Отъ этого еще пуще напала старшая сестра.
— Да можно ли молодой двиц такъ обращаться, такъ говорить? да знаешь ли, что ты насъ всхъ роняешь? да знаешь ли, что это вызоветъ на тебя? да знаешь ли, что онъ можетъ отвтить теб такой дерзостью, что ты сгоришь со стыда и всякое реноме потеряешь!…
— Ого! отвтила Леля,— посмотрю я, кто бы посмлъ мн сказать дерзость и не получилъ за то памятнаго урока!
— Ее не переговоришь! сказала Дарья Григорьевна, уныло размахнувъ рукой,— ишь — вострота! наказаніе божеское, къ людямъ не покажись. А доиграешься ты,— и прикусишь, голубушка, свой длинный языкъ.
Леля вздернула плечикомъ и не удостоила отвчать.
II.
Вдова Сарматова, Дарья Григорьевна, принадлежала къ мелкопомстнымъ. Въ семи верстахъ отъ Покровскаго было у нея имнье во сто душъ, имнье, очень счастливо обстановленное, съ лскомъ, съ родниками, съ черноземомъ,— и жила Дарья Григорьевна безбдно. Домикъ у нея былъ деревянный, подъ высокой тесовой крышей, съ веселымъ и неправильно разросшимся садомъ, и въ этомъ дом, и въ этомъ саду выростала и слагалась Лелина внутренняя жизнь.
Дарья Григорьевна была дама съ тенденціями и тянулась всми силами за людьми значительными, старалась казаться вовсе не тмъ, чмъ на дл была и могла быть, оттого на ней были порядочныя недоимки и даже кое-какіе частные должки. Старшая дочь ея, Полина, воспитывалась въ губернскомъ пансіон и изъ нея вышла двица приличная во всхъ отношеніяхъ, которая не то чтобы отставала отъ матери, а даже поддерживала ея блескъ въ уздномъ кругу, но зато Леля, которую отдать въ пансіонъ не было средствъ, выростала, а можетъ быть и выродилась, нестерпимо рзвой и непослушной. Дарья Григорьевна и старшая ея дочь, занятыя выздами да бонтонной жизнью, не имли времени, т. е. скоре не умли слдить за двочкой вн гостиной, и Леля складывала свои первыя понятія и убжденія по вол втра, а не людей. Когда ее сводили съ маленькими барышнями сосднихъ помщиковъ, она умла съ ними только ссориться и считалась въ околодк ‘невыдержанной’. Однимъ только можно было заставить присмирть на время Лелю и заслужить ея ласку — это повствованіемъ сказокъ, ея возлюбленныхъ сказокъ, которыхъ она готова была заслушиваться на цлыя ночи и на которыхъ, сама не сознавая, она строила какую-то свою собственную фантастическую жизнь. Посреди этихъ дтскихъ ссоръ, дтскихъ сказокъ и игръ, наполнявшихъ всю ея первую жизнь, бгая по солнцу на окружныхъ лугахъ, Леля сдружилась съ какимъ-то мужиченкомъ Пешкой, который приносилъ ей откуда-то чернаго хлба на свиданья за канавой, и казался ей этотъ черный хлбъ вкусне всякихъ конфектъ гостиныхъ, а жизнь Пешки съ хворостиной, въ зеленомъ пол, съ стоическимъ равнодушіемъ къ колотушкамъ старшаго,— идеаломъ дтской жизни. Ее ничто такъ не привлекало, какъ зеленые луга съ бархатистыми холмами, съ орлами, дружащимися въ вышин, и думала она надъ такими картинами странныя, непонятныя ей думы, съ трепетомъ туманнаго желанья въ груди, но посл этихъ минутъ несознаваемаго ею духовнаго сообщенія съ природой, Леля становилась даже еще строптиве и зле.
Она была еще очень маленькой двочкой, когда мать возила ее съ собою въ Покровское, къ старой генеральш и къ Степаш, у котораго игрушкамъ счета не велось, но Степаша ей казался идіотомъ и гадкимъ противъ Пешки, а блескъ и богатство Покровскаго запали между тмъ въ дтскій, впечатлительный умъ, и стала она, въ своихъ сказочныхъ мечтаньяхъ, героиней, Пешка героемъ, а Покровскій домъ ихъ домогательствомъ, который не давала имъ злая барская сила. Сдлать буйный набгъ на игрушки или сладости Степаши, разозлить его, какъ злила она дома, подъ веселый часъ, свою сестрицу и опустошала ея туалетные столы, было торжествомъ и высшимъ удовольствіемъ для капризной и неугомонной Лели.
Когда подросла она и начала учиться, Дарья Григорьевна захлопотала о дешевой гувернантк. Копечныя воспитательницы перебывали у Лели всякихъ сортовъ, и злыя, и добрыя, и грамотныя, и недоучки, но вс он безпрестанно мнялись, не умя ужиться съ распущенной, своевольной двочкой. Все это, несмотря на всю живость ея ума и способности, длало ее еще своевольне, еще необузданнй, и приводило ея сердце до какого-то анархическаго состоянія, очень опаснаго для ея нравственности и характера. Золотая головка, золотое сердце страстнаго ребенка замчательно портились и раздражались среди дикихъ домашнихъ сценъ, перемнъ воспитанія, безпрерывныхъ ссоръ, то несправедливыхъ нападеній, то несправедливыхъ льготъ. Ее волновали эти дв несообразности, требованья приличныхъ манеръ и дворянскаго поведенія въ гостиной, вс нравоученія матери, сестры и гувернантокъ, и потомъ кругъ деревенскихъ Дтей, свободныхъ игръ съ мужичатами и ихъ мужицкая жизнь, въ которую ее отпускали, въ которую ей позволяли уходить съ отъздомъ гостей, съ отходомъ гувернантки — и. не заботились о ней. Об эти стороны имли вліяніе на нее и привлекали ее, она искренно отдавалась привольнымъ играмъ съ своими деревенскими товарищами, но въ тоже время ей нравились хорошенькіе наряды, красивая мебель, барская жизнь, она считала это своей принадлежностью, своимъ правомъ, но не подводила подъ это право никого изъ сирыхъ плебейскихъ товарищей, вольную жизнь которыхъ лишь для себя одной соединяла съ роскошью господской обстановки. Съ тхъ поръ, какъ исчезъ изъ ея жизни плутоватый образъ героическаго Пешки, также неизвстно, какъ и появился онъ передъ ней, Леля не находила между дтьми ничьего вліянія, которое могло бы подйствовать на нее, она видла себя нравственно и умственно выше всего этого кухоннаго сброда и, какъ неразвитой и еще слабоумный ребенокъ, она возгордилась всми своими жизненными преимуществами и, наконецъ, отдлила себя отъ черныхъ людей. Леля становилась вполн помщичьей барышней съ прислугой, но въ семь своей она попрежнему покоряться никому не хотла: она ссорилась съ матерью, часто имла стычки съ своей старшей сестрой, изъ которыхъ ни одна не умла подйствовать на нее ни силой, ни лаской, ни резономъ,— и вс эти противорчія, непосильные дтскому возрасту и уму, много повредили ровности ея характера, много зассорили ея внутренній міръ, а прочнаго, полезнаго, не прибавили ея разуму почти ничего и не развили правильно нравственныхъ силъ, которыми такъ счастливо былъ одаренъ этотъ страстный женскій организмъ.
Въ пятнадцать лтъ Леля была прелестной двочкой, любила наряды и уже не безъ кокетства показывалась въ нихъ гостямъ, пара блестящихъ сережекъ, яркая лента приводили ее въ истинный восторгъ и приковывали къ зеркалу съ новымъ прибавленіемъ румянца на щекахъ, но вс наряды свои Леля любила готовые, а сама, какъ помщичья барышня крпостныхъ временъ, была лнива и презирала трудъ, какъ вещь недостойную дворянской особы. Рядомъ съ нарядами обворожала Лелю лесть, какъ ворона въ басн, она не разъ уже роняла кусочки сыра подъ сладкіе языки лисицъ, слово охужденія было за то оскорбленьемъ для нея. Она никогда еще не сознавала себя ниже того общества, въ которомъ стояла, и потому относилась довольно безъ стсненія къ нему. Не разъ Дарья Григорьевна и Полина скорбли о ея неприлично-своевольной манер въ свт, тогда какъ въ домашней жизни ей не мшая чмъ угодно быть, но Леля, при своей неприличной бойкости, танцовала такъ ловко, болтала такъ живо и остроумно, что родныя даже гордились ею въ душ и надялись, что съ опытомъ и лтами эта дтская удаль пройдетъ. Въ это время сердце Лели завлекъ немножко молодой студентъ-сосдъ, Францъ Валуевъ, Францъ былъ веселъ, щеголь и мотоватъ, во всемъ этомъ они сошлись. У нихъ поднималась преграціозная, полудтская исторія съ играя въ саду, съ ссорами въ зал между танцевъ, но Францъ былъ втренный и себялюбивый мальчикъ, ему нег нравилось ограниченіе правъ, съ которымъ шаловливая, но гордая Леля позволяя себя любить, онъ измнилъ ей для боле блестящей карьеры, въ салон модной городской кузины, ухалъ за изящной кузиной въ Петербургъ,— и вся эта дтская исторія изчезла для Лели, какъ дымъ.
Въ семадцать лтъ она умла граціозно танцовать, очень мило пла народныя псни и романсы и перечитая много французскихъ романовъ, сначала подъ руководствомъ Франца, вотъ все, чмъ ограничивалось образованіе Лели. Но она была очень жадна къ знанію, и будь у нея толковый руководитель, она, быть можетъ, могла бы серьезно приняться за науку и пріобрталя бы тогда знанія не изъ одной праздности, желанія новизны и хвастовства.
Да и гд было взять другихъ вопросовъ и стремленій?— Вы знаете ли, хотя по старымъ журналамъ, это стоячее время нашихъ сороковыхъ годовъ?— Вся Россія быя Миргородомъ Гоголя, въ которомъ идеаломъ благополучія стоялъ покой Афанасія Ивановича, а тяжба Ивана Никифоровича была самой грозной невзгодой, волнующей человческую жизнь?…
III.
Въ одинъ день посл обда, Полина занята была въ зал выкраиваньемъ модной пелерины по послднему номеру журнала ‘Ваза’, когда на двор послышался лай собакъ, грохотъ колесъ и въ воротахъ показалась четверка вороныхъ коней въ серебряной упряжи, ввозившихъ большой, блестящій экипажъ.— Самодурова детъ! взвизгнула Полина. Дарья Григорьевна, въ торопяхъ захвативъ sous-lampe вмсто своего вязанья, кинулась въ спальню перемнять чепчикъ, Полина бгала за нею, роняя по слдамъ ножницы, свертки и клубки. Леля, читавшая на открытомъ окн, съ подобранными подъ себя ногами, выскочила въ это окно и побгала въ садъ.
Въ залу дйствительно показались черезъ минуту атласная генеральша и ея сынъ. Полина ожидала ихъ въ гостиной, небрежно разлегшись на кушетк, съ цвточкомъ резеды за ухомъ и съ французскимъ романомъ въ рукахъ, при появленіи гостей она ахнула отъ неожиданности и поспшила извиниться за свой домашній костюмъ. Отъ Дарьи Григорьевны вяло свтлымъ праздникомъ, когда она, въ утреннемъ чепчик съ растопыренными кружевами, вошла въ гостиную, съ гордымъ сознаніемъ, что принимаетъ у себя такихъ вельможныхъ гостей. Но просидть подъ тесовой крышей Самодуровы удостоили очень мало, едва ли полчаса. Атласная барыня видимо морщилась отъ жестоваго дивана, но за то Полина съ глубокимъ умиленіемъ подкладывала ей скамеечку подъ ватные ноги и подпихивала подушки за пуховые бока, а Дарья Григорьевна ловила каждое ея слово, каждый звукъ, выходившій изъ пышнаго атласа. Молодому человку было замтно скучне, онъ перешелъ изъ одного угла въ другой, перевернулъ тамъ какую-то книгу, стряхнулъ съ сигары пепелъ въ рабочую корзинку Полины, потомъ взялся за шляпу, ршивъ, что давно пора подавать лошадей. За все это время, проведенное за визитомъ въ гостиной, Самодуровъ почти ни слова не сказалъ, онъ во всякомъ обществ не гораздъ былъ говорить, но между старыми тряпицами уже видимо былъ самъ себ въ тягость. Выйдя на тесовое крылечко, онъ собирался отдать приказаніе ливрейному лакею, стоявшему почтительно одной ступенью ниже передъ нимъ, когда вдругъ увидлъ въ сторон, черезъ ршетку, розовое платье Лели, ему припомнилось ея миловидное личико и задорный разговоръ, онъ махнулъ рукой ожидающему лакею, а самъ отправился къ ршетк сада, повадившейся въ одномъ мст и представлявшей свободной проходъ. Леля сидла недалеко оттуда, подъ ракитой, съ книгой на трав и ла малину съ грядокъ, завидвъ Самодурова, переступавшаго гнилыя бревенья повалившейся ршетки, она оставила малину и слдила за нимъ.
— Здраствуйте, сказалъ онъ, подходя и снимая шляпу.
— Что это вы загулялись? Васъ все время нигд не видно.
— Вы заключаете по этому, что я не знала о вашемъ прізд? Боюсь, что ошиблись.
— А вамъ сказалъ уже разъ, что о васъ я ничего не заключаю, по этому и ошибаться не въ чемъ.
Леля вспыхнула и дерзко вскинула плечики, отворачиваясь въ сторону отъ него.
— За то о васъ всякій заключитъ съ перваго слова, сказаннаго вами, быстро отплатила она.
Онъ ничего на это не отвтилъ и совершенно равнодушно протянулъ руку въ книг.
— Что это вы тутъ читали? сказалъ онъ, собираясь пальцемъ перевернуть корешокъ, но Леля прежде него схватила книгу и далеко забросила ее въ кусты.
— Что нибудь непозволительное! предположилъ Самодуровъ съ лукавой усмшкой.
— Можете что угодно предполагать! отвчала она, еще пуще загораясь,— хоть и Степанушку дурачка.
— Однакожъ, вы ловко умете пикироваться, сказалъ Самодуровъ, протягивая руку въ малин, онъ находилъ, что довольно забавно подразнить этого злого щенка.
— Ступайте за своей шляпой! вонъ она, у выхода! вскричала Леля, вдругъ хватая его шляпу и бросая ее по направленію къ ршетк.
Самодуровъ, озадаченный выходкой Лели, совершенно растерялся.
— А вотъ я не такой злой, замтилъ онъ, оправившись, — меня вы ни чуть не раздражили, сколько ни старались, я еще такой любезный, что завтра даже васъ на чай приглашаю.
— Дожидайтесь! шепнула она.
— Совтую воспользоваться, чай съ музыкой и горячими кренделями, другого такого не увидите. А до того — прощайте, докончилъ онъ снисходительно, искоса оглядывая ея оживленное личико и вслдъ за тмъ протянулъ ей руку.
Леля, съ лукаво передергивающимися губками, обмакнула пальцы въ грязъ недавно политой грядки и дружелюбно протянула ихъ противнику.
— Вотъ какъ! ну хорошо же, проговорилъ онъ очень серьезно, и захватилъ ея протянутые пальцы въ свои.
Леля хотла отдернуть руку, но онъ и не думалъ ее отпускать, не долго соображая, она хлопнула его по рук, и это дйствіе осталось безъ успха, она разсердилась, вспыхнула до бровей, быстро сломила колючую втку крыжовника и заколотила ею по рук Самодурова, проговоривъ сквозь закушенныя губы:
— Лакейскія шутки!
— А какъ же ваши назвать, Леля? сказалъ онъ, наклоняясь къ ея лицу, крпко пожавъ ея руку и выпуская ее наконецъ. Въ эту минуту, когда онъ наклонялся къ ней, держа ея руку въ своей, онъ почувствовалъ какой-то жаръ, исходившій отъ нея и охватывавшій его, что-то крайне возбудительно, отчего держать ея руку и стоять возл нея показалось ему очень сладко. Онъ отвернулся и пошелъ за своей шляпой, въ выходу сада,: съ грязью на ладони, съ колючками въ пальцахъ, съ ощущеніемъ ея трепещущей ручки въ своей рук и съ яснымъ сознаніемъ того, что Леля имла рдкую честь возбудить въ его груди порядочно одуряющій сердечный поворотъ.
Между тмъ Самодуровъ былъ такъ далекъ отъ того, чтобъ признавать достоинствомъ въ женщин свободу обращенія и самостоятельность. Идеаломъ своей будущей жены онъ всегда представлялъ себ женщину тихонравную, податливую, стыдливую, съ глубокимъ религіознымъ направленіемъ и самоотверженнною, даже слпою привязанностію къ хужу. Женщинъ онъ вообще не уважалъ, и даже видимая почтительность его въ матери была только формой, завщаннымъ обрядомъ, а въ глубин своего разума онъ очень хорошо сознавалъ, что мать его такая же скверна въ человчеств, какъ и весь слабйшій полъ. Въ обществ онъ уходилъ серьезныхъ женщинъ, женщинъ вдававшихся въ мужскіе интересы, он казались ему воронами въ павлиныхъ перьяхъ, и если случалось ему присутствовать при ученыхъ спорахъ, въ которыхъ бы участвовала женщина, самъ круглый невжда, онъ былъ увренъ, что женщина, трактующая о наук или о политик, говоритъ, какъ попугай. Однако Самодуровъ не былъ лишенъ природнаго ума, онъ былъ одаренъ хорошимъ мозгомъ, но, безъ всякаго употребленія, мозгъ этотъ сталъ неповоротливъ для серьезнаго мышленія, облежался въ голов отъ бездйствія, и вообще Самодуровъ былъ очень извстный и родной намъ типъ барича, взросшаго на той увренности, что ему не надо ни воспитанія, ни труда, что на него есть нсколько тысячъ работающихъ крпостныхъ, а въ карман неисчерпаемый капиталъ червонцевъ, слагаемыхъ тми же замозоленными руками крпостныхъ,— капиталъ, на который купишь и умъ, и любовь, и птичье молоко, и самый ученйшій дипломъ.
Но Леля, эта деревенская хорошенькая Леля, съ своими задорливыми глазками и такой непокорной манерой, заинтересовала его, какъ въ жизни подобныхъ ему праздныхъ господъ часто интересуетъ скаковая лошадь, новая актриса, встрчное препятствіе, которое занятно преодолть. Ея огненное личико возбудило въ немъ чувственность, а живое противорчіе раздражило воображеніе, богачу Самодурову женщины еще не противорчили безъ кокетства и разсчета, а во враждебности юной Лели онъ разсчета не видалъ. Въ желаніи его преодолть играющее самоволіе этой двочки не было ничего нравственнаго и человческаго, даже, какъ животное, это было испорченное чувство, по умственному же своему развитію онъ едва ли былъ старше ея.
Таковы были эти два безразсудныя, поврежденныя, далеко недоразвитыя лица, когда вздумали вступить сначала въ игрушечный бей. На одной сторон была самодурная сила и богатство капитала, на другой сторон — сила юной красоты и богатство натуры, пламенно преданной свобод. Прелесть битвы съ жаждою побды увлекла обоихъ, но бой былъ далеко неравенъ.
IV.
На другое утро въ Сарматовк было получено приглашеніе отъ госпожи Самодуровой на чай въ Покровскомъ, съ изъявленіемъ любезнйшаго желанія провести вмст канунъ ея отъзда изъ этихъ мстъ. Дарь Григорьевн это было тоже, что другому Станислава на шею.
А Леля? Кто знаетъ мысли молоденькой двочки, безъ всякаго умственнаго развитія, когда она не разберетъ себя и своихъ требованій отъ жизни и людей? Лел хотлось въ Покровское, она поняла, что Самодуровъ занялся ею, а когда, отъ сотворенія міра, женщина, даже въ лта Лели, не становилась снисходительне въ человку, хотя и безнравственному, на вкусъ котораго она пришлась? И если мужчина даже не нравился ей, когда, однакоже, не зараждалось въ ней желаніе повернуть еще разъ въ его сердц стрлу купидона и опять сознать свое могущество въ жизни и свою власть? Въ дом цлый день крахмалили юбки, бгали съ утюгами и поглядывали на часы.
А госпожа Самодурова дйствовала совершенно подъ вліяніемъ своего сына и господина. Ради этого драгоцннаго молодчика Степаши, безгласная и забитая земными поклонами голова пустилась въ изобртательное устройство чая на лугу, со всми сельскими препаратами въ вид соблазнительныхъ цвточныхъ гирляндъ и хора крпостныхъ псельниковъ, спрятанныхъ за кусты. Она подмтила вчера дорогой очень рдкое оживленіе въ лиц своего сына и, по изъявленіи сыновней воли о приглашеніи Сарматовыхъ, сразу вникнувъ, что дло идетъ объ интрижк съ мелкопомстной двочкой, не только ршила закрыть глаза, но надялась и поблажатъ сыночку на такое самое боярское баловство.
Когда сарматовская линейка прохала постъ и, по мановенію махальника, повернула вмсто двора къ боковому лужку подъ оградой сада,— на лужк сидла Прасковья Гавриловна между боготворящихъ ее приживалокъ и приживаловъ, и очаровательно приняла Сарматовыхъ, нмецъ-докторъ шаркнулъ передъ дамами и уступилъ Полин мсто, она это приняла за авансъ и, садясь на уступленный докторомъ стулъ, съ чистосердечнымъ кокетствомъ выставила ножку.
Когда Самодуровъ выступилъ изъ аллеи, по которой онъ приближался къ лужку изъ дома, онъ увидлъ Лелю прямо передъ собой, она сидла на краю, почти отдльно отъ всхъ, подъ сплошной стною кустовъ, въ бломъ плать, въ густыхъ локонахъ, съ голубыми лентами, отъ которыхъ еще нжне казались ея разгорвшіяся щечки: она была прелестна. Самодуровъ поклонился старшимъ гостьямъ и, вроятно, не находя достойнымъ скрывать свою настоящую цль, прямо подошелъ къ Лел и слъ возл нея.
— Ваше здоровье, сказалъ онъ, протягивая руку.
Ока ничего не отвчала, и если украдкой замтила его приближеніе, то теперь совсмъ не смотрла на него, будто чуть колеблясь, она протянула только самые кончики своихъ пальцевъ, Самодуровъ пожалъ ихъ и опять почувствовалъ пріятное, горячее чувство, разлившееся отъ нихъ по всему его тлу.
— Вотъ вы и опять въ Покровскомъ, которому желали провалиться! сказалъ онъ обыкновеннымъ, поддразнивающимъ тономъ, наклонясь къ ней довольно близко и заглядываясь на прелестный очеркъ ея виска и щечки.
Леля чуть вздернула губой.
— Я на зло пріхала! крикнула она быстро и не глядя на него.
— На зло кому?
— На зло достойному украшенію этого дома! отвтила она, метнувъ рсницами нсколько смущенно.
— Опять-таки кому?
— Да, положимъ, что на зло здшнему попугаю, который такой противный, откормленный и хорохорится, когда его дразнишь. Я пріхала только для него.
Онъ смотрлъ на нее такъ близко, сидя нсколько за ея плечомъ, что теплота отъ ея разгоряченнаго личика достигала до него, бойкіе глазки ея, изъ подъ нжно-очерченныхъ вкъ, горли и блистали въ другую какую-то сторону, но этотъ жаркій блескъ проникалъ въ самое его сердце и распалялъ его. Какое-то скрытое волненіе мшало обоимъ продолжать разговоръ. Онъ окончательно замолчалъ, Леля по зареву щекъ открывала свое смущенье.
— Леля! Леля! Леля! раздалось на разные голоса отъ стола. Она вдругъ обернулась, госпожа Самодурова собственнымъ своимъ бурчаньемъ отозвала ее къ чаю, и такъ какъ она не дослышала, мать и сестра принялись голосить. Леля вскочила, поторопилась къ столу, еще боле разгорвшись въ лиц, но съ пресмлымъ видомъ.
— Какая невнимательность, Леля! обратились въ ней и мать, и сестра съ негодующими взглядами,— Прасковья Гавриловна два раза тебя позвала!
— Извините, пожалуйста! обернулась Леля лукаво къ генеральш,— вашъ сынъ такъ кричитъ, когда разговариваетъ, что ничего не слышно.
Самодурова, будто ослышавшись, глядла на Лелю.
— Я, матушка, какъ разъ молчалъ! успокоилъ ее Степанъ Сергевичъ, подходя къ столу за Лелей и одобрительно смясь. Леля не удостоила обернуться и принялась за чай.
Между тмъ псельники тянули за кустами изнывающій русскій мотивъ, цвты колыхались надъ головами и благоухали въ горячемъ воздух іюльскаго заката, на стол звучало серебро, все, что можно было выбрать изъ матерьяловъ природы для раздраженія чувственности, все было собрано здсь.
— Пойдемъ-те же смотрть здшняго попугая, сказалъ Самодуровъ, когда замтилъ, что Леля кончила чашку.
Она оглянулась и небрежно согласилась. Дарья Григорьевна проводила ихъ радующимся материнскимъ окомъ. Прасковья Гавриловна, какъ мать такого же достоинства, при этомъ опустила свои дряблыя вки. Леля направлялась съ Самодуровымъ по садовой аллейк съ тою увренностью въ самой себ, которая есть самоуваженіе и чистота, являющія человческою и значитъ святою личность женщины въ глазахъ развитаго мужчины. Но Самодуровъ въ этой блой фигурк съ голубыми лентами, съ граціозными плечами, видлъ только прелестную самку, живость, быстрота, неподатливость которой волновали до страсти его чувственный организмъ.
Разговоръ шелъ довольно мирно, пока они направлялись по узенькой аллейк, между двумя сплошными стнами боярышника, соединявшейся въ цвтникамъ верхней террасы, но на поворот къ цвтникамъ легкое платье Лели зацпилось за сухую втку кустарника и такъ какъ она его рванула беззаботно, то кусокъ блой кисеи остался повисшимъ на куст. Она ступила дальше, но Самодуровъ нагнулся и снялъ съ втки этотъ лоскутокъ.
— Вамъ надо? спросилъ онъ, показывая лоскутокъ.
Леля довольно небрежно протянула руку.
— Только я не дамъ, прибавилъ онъ, очень спокойно укладывая лоскутокъ въ карманъ своего жилета и оставляя безъ вниманія протянутую руку Лели.
— Какъ не дадите? вспыхнула она.
— Такъ, просто не дамъ, отвчалъ онъ,— вы у меня испортили шляпу, отняли сигару,— я имю право не дать вамъ этотъ лоскутокъ. Не все вамъ побивать, беремъ и мы трофеи.
— Поздравляю васъ съ такими трофеями! сказала она насмшливо и отворачиваясь,— это ветошники на улицахъ подбираютъ!
— Пускай ветошники! да у меня и еще есть, продолжалъ онъ, слдуя за нею,— у меня есть ваши перчатки, которыя я веллъ вытащить изъ бассейна, высушилъ на солнц и теперь положилъ въ число курьозовъ своего кабинета.
Леля уже взбиралась по ступенямъ террасы и не удостоила показать виду, что слышитъ его слова.
Вступивъ въ гостиную, совсмъ потемнвшую отъ тяжелыхъ занавсовъ, Леля нашла попугая уже собирающимся спать, она впрочемъ дернула его за хвостъ и попугай раскричался, Лелю это очень развеселило.
— Гадкій! противный! неучъ! кричала она ему и сама поглядывала на Самодурова.
— Хотите, я вамъ подарю этого попугая? спросилъ онъ.
— Вотъ еще! пожалуй! я его назову Степашей! отвтила она быстро и, ласково кинувъ на него глазами, разсмялась. На бархатномъ фон обой, на золотой рзьб большой колонны, стемнвшей отъ сумерекъ, измнчиво рисовались повороты ея юной головки, мягкія очертанія благо платья, изъ каждой складочки котораго дышало что-то свжее и волнующее кровь, Самодуровъ чувствовалъ это волненіе, стоя въ двухъ шагахъ отъ нея, онъ не могъ сообразить, говорить ли въ ея дерзости лукавое кокетство, женское желаніе затронуть его?
— За что это вы такъ преслдуете меня, Леля? спросилъ онъ подъ обаяніемъ этой чарующей близости.
— Какъ вы смете меня звать Лелей? живо перебила она.
— А какъ же васъ звать?
— Валеріана Павловна, сударыня, мало ли какъ?
— А мн нравится звать васъ только Лелей, продолжалъ онъ, и въ голос его слышалось уже глухое волненье и нжность, а не поддразнивающій тонъ,— да васъ иначе и нельзя назвать, вы ребенокъ. Отвчайте же мн прежде на мой вопросъ, отчего я вамъ внушаю ненависть?
— Вотъ еще, ненависть! сказала она, пожимая плечомъ,— да я и не хочу отвчать! вамъ что за дло?
— Мн большое дло, произнесъ онъ тихо, не вынося ея взгляда и приближаясь къ ней. Она слдила его своимъ горячимъ личикомъ и смющимся выраженіемъ лукавыхъ розовыхъ губъ.
— Мн большое дло, повторилъ онъ еще тише, и рука его чуть слышно прикоснулась къ рук Лели.
— Ну! вскричала она грозно и не теряясь ничуть. Самодурова эта шутливость смутно удивила, вс женщины въ подобныхъ случаяхъ ахали и волновались.
— Вы неучъ! сказала Леля, и, не совсмъ понимая, въ чемъ дло, довольно спокойно собиралась идти въ дверь террасы. Самодуровъ остановилъ ее, быть можетъ, принимая ея самообладаніе за тайное согласіе, голова его уже кружилась отъ этого магическаго прикосновенія въ нжной, полной жизни, горячей рук, онъ почти безъ мысли задержалъ ее въ своихъ рукахъ и только съ упивающейся и безсмысленной сладостью слушалъ, какъ билось ея сердце и вс ея жилки въ его рукахъ и на его груди.
Вырывалась ли Леля отъ него, онъ этого не слыхалъ, вс эти мертвыя мозгомъ, но одаренныя богатой жизнью натуры, до оглушенія отдаются физическому чувству, онъ потерялъ совершенно зрніе и слухъ, и даже всякое другое вншнее ощущеніе, еслибъ была ему дана пощечина, то онъ едва ли бы созналъ ее на своемъ лиц. Онъ только тогда очнулся, когда услышалъ, что Леля горько плачетъ, склонясь на свои руки лицомъ. Онъ выпустилъ ее. Члены его дрожали, вся кровь ходила въ тл. Для него теперь ничего не существовало, кром нея.
Она ничего не отвтила, не оглянулась на него и, точно очнувшись отъ его голоса, скользнула мимо и быстро исчезла по ступенямъ террасы. Онъ послдовалъ за нею съ дрожаньемъ страстной сладости въ груди. Да, онъ влюбился тою подобающею ему страстью, которую нельзя обозначить словомъ: человческая любовь.
Онъ нашелъ ее уже между старыми тряпками, молчащую и неразглядимую въ темнот. Лицо его горло, онъ откинулъ это лба промокшіе волосы совсмъ дрожащей рукой, подвинулъ себ стулъ, слъ напротивъ ихъ черезъ столъ и вдругъ, безъ всякихъ приготовленій, своимъ барски стойкимъ голосомъ сказалъ:
— Дарья Григорьевна! я у васъ прошу руки Валеріаны Павловны!
Об матери замолчали первую минуту, какъ статуи.— Степанъ Сергевичъ… начала неувренно лвая.— Степаша… забурчала глухо правая, какъ будто умоляя грозящій ударить ее громъ. Леля молчала между ними.
— Господи! начала Дарья Григорьевна будто изъ обморока,— да мн этого и во сн не снилось! Я, Степанъ Сергевичъ, я…
— Мама! вдругъ остановила ее довольно рзко Леля,— я отказываю ему.
Об тряпицы ахнули. Самодуровъ не двигался. Въ темнот ничьего лица нельзя было разобрать. Полина, поспшавшая изъ сентиментальной прогулки съ докторомъ, остолбенла.
— Дарья Григорьевна, началъ опять Самодуровъ,— вы не обращайте вниманія на то, что она говоритъ теперь, она раздражена. Общайте мн только ходатайство ваше за меня!
— Степаша! однако же, вмшалась Прасковья Гавриловна дребезжащимъ, какъ треснувшая посудина, голосомъ и сама не зная, за какую соломенку ухватиться,— кто такъ длаетъ предложеніе? для этого надо было такую ли минуту? такую ли обстановку?
— Все это правда, проговорилъ онъ въ отвтъ,— только ждать не могъ ни я, ни дло. Дарья Григорьевна, завтра я пріду къ вамъ за ршительнымъ отвтомъ.
— Напрасно! сказала Леля довольно глухо, изъ темной кущи втвей, въ которыхъ она утопала,— напрасно! Всегда получите одинъ отвтъ.
— Леля, Богъ съ тобой! по какой же причин? вступилась жалобно Дарья Григорьевна, а Прасковья Гавриловна хранила гробовое молчаніе.
— Ему на крпостной двк жениться! проговорила Леля глухо.
Самодуровъ дернулъ рукою и сбросилъ на землю сахарницу, которая тутъ же разбилась въ дребезги. Дарья Григорьевна первый разъ въ жизни готова была схватить за волосы свою дочь.
— Мама! мама! поспшила Полина, предотвращая бурю,— мы подемъ сейчасъ домой, все до завтра будетъ благополучно! вы знаете ея характеръ! Она нарочно! Прасковья Гавриловна, она нарочно! присдала Полина у стола.
Поднялась суматоха, вс вставали съ своихъ мстъ. Дарья Григорьевна спшила ухать, чтобы не дать Лел докончить скандалъ. Прасковья Гавриловна окаменла отъ. негодованія и неожиданнаго, унизительнаго ршенія сына. Самодуровъ подтвердилъ присдающей Дарь Григорьевн, что будетъ завтра къ нимъ и пошелъ за Лелей, которая уже направлялась въ линейк, не поклонившись никому. Ему было больно настигать это ускользающее, легкое платье, которое совсмъ исчезнетъ сейчасъ. Онъ не дотронулся до Лели, когда она сама взбиралась на подножку и садилась въ экипажъ, но онъ, не обращая вниманія ни на кого, коснулся до развивавшагося по крылу линейки благо платья Лели и поцловалъ его подолъ. Леля почти грубо вырвала платье у него. Линейка отъхала и задребезжала по мосту. Онъ все еще стоялъ.
V.
Совщаніе госпожи Самодуровой съ сыномъ было въ этотъ вечеръ долго, упорно и приправлено не малой толикой ея жидкихъ слезъ.
— Я ршился, матушка, говорилъ онъ своимъ желзнымъ голосомъ, и, слушая этотъ голосъ, было удивительно, какъ мать его, знавшая характеръ сына отъ колыбели, еще ршалась вотировать противъ него, объясненіе этому находилось разв только въ той глубин материнской скорби и разочарованія въ блестящихъ планахъ, которые оглушили ея и безъ того глуповатую головешку.
— Я ршился, говорилъ Самодуровъ, и ничто не остановитъ меня. Я ее люблю, я никого прекрасне и лучше не желаю для себя! каждый волосокъ на ея голов соотвтствуетъ моему желанію. Волей или неволей, но она будетъ моей женой.
— Разв ты не могъ бы такъ, не связывая съ нею свою жизнь? возразила благоразумная мать.
— Нтъ! отвчалъ онъ твердо,— это не такой характеръ, да и не такъ дла пошли, словомъ, я это поршилъ.
— Но вдь у нея ужасный характеръ, Степаша, ты это взвсь! воздымала ещ голосъ глупая тряпица,— въ такія лта, въ такомъ положеніи, и какъ сегодня, напримръ, она выказала себя! Она изъ жизни теб сдлаетъ содомъ!
— Я этого не боюсь! усмхнулся онъ,— и зная меня, матушка, вамъ кажется нечего было бы безпокоиться объ устройств моей супружеской жизни. Меня именно увлекаетъ въ ней это своенравіе, эта прелесть живого характера, котораго, во вс мои дни и ночи, я буду и рабъ, и господинъ. За меня, матушка, безпокоиться нечего, я, кажется, разсудкомъ вполн мужчина, и изъ сердца моего жизнь воспитала не мякину. Что будете длать! я признаю въ ней недостатки, но самые эти недостатки — прелесть для меня. Ну словомъ, я влюбленъ, хоть вшаться сейчасъ.
Разумнйшаго аргумента для загнившей тряпицы не требовалось больше. Она поникла головой, какъ будто благоговя передъ размашисто-великой натурой сына.
На другое утро фаэтонъ Самодурова остановился у тесоваго сарматовскаго крыльца. Дарья Григорьевна встртила безцннаго гостя почти у порога передней, въ парадномъ тюлевомъ чепчик, съ умилительно маслянымъ смазомъ въ глазахъ.
— Я всегда согласна! я всегда согласна! поспшила она заявить, въ самомъ торжественномъ волненьи, на его первое слово,— считайте мое полное благословенье за собой!
— Мн больше ничего и не нужно, сказалъ на это Самодуровъ, и оглянувши одну за другой пустую залу и гостиную, ни слова не помянулъ о Лел.
Однакоже ея отсутствіе порядочно томило его, при каждомъ скрип дверей онъ оборачивался и, попадая взглядомъ на высушеныя плечи Полины или на сарафанъ горничной, вносившей деревенскій дессертъ вареній и сушеній, онъ чуть-чуть измнялся въ лиц. Дарья Григорьевна казалась въ нкоторомъ безпокойств и нсколько разъ выходила и возвращалась все смущенне и отчаянне, наконецъ она ршилась сказать Самодурову, что у Лели голова болитъ и Леля лежитъ, но провести его было нелегко. Онъ ходилъ по комнат, не будучи въ состояніи усидть на мст, почти пересталъ говорить, кусалъ ногти — и все еще не приказывалъ подавать экипажъ.— Я не уду безъ того, чтобъ не видть ее, объявилъ онъ наконецъ.
Дарья Григорьевна изнывала,. Лелю не въ ея силахъ было переломить. Наконецъ она ршила съ Самодуровымъ, что проведетъ его въ комнату Лели, гд упрямица вышивала уже битыхъ три часа,— и эта достойнйшая мать пошла впередъ, показывая дорогу достойнйшему жениху.
Сцена обошлась благополучне, чмъ могли ожидать и мать, и женихъ, Леля не поклонилась, была сердита все время, пока Самодуровъ стоялъ передъ нею за десять шаговъ, но она не могла воздержаться отъ врожденнаго ей кокетства и сама еще крпче затянула между собой и Самодуровымъ цпь, онъ не могъ перенести прикосновенія къ ней безъ волненія, пронимавшаго весь организмъ, Леля, быть можетъ, это видла изъ его глазъ — и она протянула ему свою руку на прощанье, и она позволила ему лишнія полминуты удержать эту теплую ручку, сама презрительно отвернувшись къ окну…
А за окномъ дышалъ цлымъ лсомъ зеленой дубравы вечерющій садъ… Густыми испареніями цвтовъ и огородовъ вялъ легкій втерокъ въ разгоряченное личико Лели, и слышно ей было, вмст съ этимъ ощущеніемъ садовой прохлады, какъ билось трепетно и робя страстное сердце возл нея… Она отвернула отъ Самодурова свою лукавую головку, но ей однакоже было очень хорошо въ этотъ мигъ.
Леля была кокеткой отъ рожденія, но въ ней еще не проснулись разсчеты узкаго эгоизма, и потому ея настоящее положеніе было довольно мучительно для нея. Дарья Григорьевна и Полина оглушали ее своими доводами, своими моленьями, представляли ей на вс лады громадность ея счастья, солнечный блескъ будущности, льстили ея суетности, рисуя великолпныя палаты, карету съ пажами, придворные балы и влюбленнаго мужа, лежащаго у ея ногъ. Дарья Григорьевна расходилась до того, что въ одинъ вечеръ и кричала отъ негодованія, и плакала передъ нею. Она была самая мягкосердечная мать, но переспектива такого неожиданнаго, почти царскаго величія ослпила ея мутные глаза, она не хотла врить, чтобы молодой, довольно красивый, царски богатый и страстно влюбленный человкъ, могъ не тронуть двическаго сердца, она увряла самую Лелю, что это просто капризъ ея взбалмошнаго характера, что Леля дурочка, ребенокъ и что, по крайней мр, она должна подумать нкоторое время, прежде чмъ дать ршительный отвтъ. Полина ударяла больше на лирику, но въ сущности повторяла тоже самое, такъ что Леля наконецъ замолчала передъ ними и въ голов ея поднялся страшный безпорядокъ. Прибавить къ этому Самодурова, который являлся всякій день, пилъ сладость изъ каждаго взгляда и движенія Лели и, несмотря на то, что она не произнесла еще никакого согласнаго слова, считался и матерью, и домашними, и посторонними даже, женихомъ. Домъ загромождался букетами и конфектами Самодурова, дорогими подарками Прасковьи Гавриловны, съ которыми Леля обращалась очень презрительно, хранила со всми молчаніе и по ея упорному, почти лукавствующему виду нельзя было ршить, колеблется ли она, и если клонится, то на какую сторону.
Часто выведенный изъ себя ея молчаніемъ, или ея злымъ поддразниваньемъ, если она заговаривала, Самодуровъ весь вздрагивалъ отъ раздраженной злобы, но тогда онъ стискивалъ кулаки въ карманахъ, стискивалъ зубы и впиваясь въ нее своими распаленными глазами, едва не произносилъ вслухъ: Ну! да будешь же ты моя!
А Леля сама была все это время, какъ въ огн, ея головку возбуждала эта, ею же внушенная, всепоглощающая страсть. Иногда бывали минуты, когда она безсердечно кокетничала съ, самодуровымъ, въ другой разъ еще безсердечне она своей холодностью томила его. Какъ-то разъ забрелъ въ Сарматовку молодой лсничій, Леля, обращая вниманіе на Самодурова, какъ на мебель въ комнат, принялась кокетничать съ лсничимъ до того, что Самодуровъ готовъ былъ вскочить изъ своего угла и убить лсничаго на мст. Замтивъ его разстройство, Дарья Григорьевна чуть не умерла отъ страха, что дло разойдется, но по отъзд лсничаго, еще стоя на томъ крылечк, съ котораго провожала его, Леля вдругъ сказала какую-то бойкую насмшку надъ этимъ бднымъ юношей, посл которой у Дарьи Григорьевны отлегло отъ сердца, а Самодуровъ, хотя весь вечеръ, былъ блденъ и не имлъ аппетита, однако ни чмъ не уклонился отъ своего прежняго поведенія въ дом, на правахъ негласнаго жениха.
Онъ самъ не настаивалъ на положительномъ отвт отъ Лели, онъ даже боялся приступить за нимъ открыто,— и однакоже велъ и устраивалъ кругомъ дла, какъ будто былъ увренъ въ Лел. Глядя на это, Дарья Григорьевна, Прасковья Гавриловна и вс окружающіе думали, что онъ уже переговорилъ обо всемъ съ Лелей и что она, только по своему капризному нраву, не хочетъ открыться имъ, Леля смотрла на вс эти приготовленія насмшливо, иногда раздраженно и молчала. Въ голов ея шелъ однакоже большой хаосъ и шелъ безъ всякаго толку, она дйствительно сама не знала еще, скажетъ ли да или нтъ, эту внутреннюю неурядицу сильно, поддерживали ея незнаніе, безпорядочное воспитаніе, ея влеченіе къ вншности и блеску. Ее соблазняла эта перспектива роскошной жизни по дворцамъ Покровскаго и Москвы, великосвтскія загадки, владычество надъ этимъ царствомъ, въ которомъ мужъ будетъ первый рабъ, владычество, о которомъ съ дтства, быть можетъ, мечтала она. Но она сгибалась подъ непонятными ей возмущеніями своей нравственной натуры, лицо ея потеряло свжесть, характеръ сталъ раздражителенъ, остроуміе пропало.
— Одначе вы похудли! замчала ей разъ за разъ, раздвая ее, ея горничная и однолтка, курносая Параша, бывшій неразлучный товарищъ ея дтскихъ дворовыхъ игръ.
А Самодуровъ велъ себя очень осторожно съ Лелей, онъ никогда не позволялъ себ забываться съ нею, опасаясь снова возстановить ее противъ себя, но страсть тмъ не мене укоренялась въ его сердц, образъ Лели преслдовалъ его, какъ болзнь. Кром того, его настойчивость усиливало самолюбіе и то вкорененное обстоятельствами самодурство, которое думаетъ унизиться если не поставитъ на своемъ. Словомъ, положеніе и отношенія обоихъ, стоящихъ на порог брака, было глубоко безнравственно и эту безнравственность необъяснимо чувствовала иногда только бдная, потрясенная во всемъ своемъ организм, Леля.
Бывали дни, когда она ршительно не хотла показываться ему, тогда ни Дарья Григорьевна, ни мадригалы Полины, ни очаровательная, атласная бонбоньерка, съ купидонами на крышк, не заставляли ее покинуть своей комнаты, въ которую заключалась она. По вечерамъ, однако, въ ясные лтніе сумерки, когда компанія собиралась на тесовомъ крыльц съ его длинными уступами, когда докторъ потшалъ общество своими нмецкими анекдотами и кругомъ поднимался смхъ, Леля, быть можетъ, прельщенная этими перекатами смха, забывала свои капризы и присоединялась въ кружку. Для Самодурова тогда наступали блаженныя мученья, не смя приблизиться къ Лел, которая сейчасъ бы нашла для него какое нибудь бсящее слово, онъ перегибался въ темнот, за спиною публики, и доставши до подола разлегшагося по ступенямъ легкаго платья Лели, онъ съ страннымъ удовольствіемъ, по какому-то животному влеченію, начиналъ изминать въ темнот эти кисейныя складки, иногда злился и кусалъ ихъ, не на одномъ плать Лели остались слдами эти разорванные куски подола, которые впрочемъ она привыкла совершать на своихъ юбкахъ, между репейниками сада и полей. Не имя возможности дотронуться до Лели, онъ трепеталъ, касаясь ея вещей, ея перчатки, только что сброшенныя, тетрадь, которую она недописала, бусы, которыя беззаботно скинула съ шеи и бросила тамъ, гд была,— онъ много перетаскалъ такихъ вещей, еще полныхъ ея жизнью и дыханіемъ, еще живыхъ ею — и наполнялъ ими свой кабинетъ. Леля сердилась, что пропадали ея вещи, онъ радовался этой досад, но иногда, если она догадывалась, или заставала его на краж, она длала ему такую безпощадную сцену, не жаля унижающихъ сравненій и словъ, что только слпая страсть могла выносить ея обращеніе, выражая внутреннюю бурю однимъ зврскимъ блескомъ въ глазахъ и конвульсивнымъ дрожаніемъ поблднвшихъ губъ.,
Наконецъ подошло къ развязк и это тяжелое положеніе, выносить его боле онъ не могъ. Самодуровъ подкупилъ своего священника, чтобы перевнчать его съ Лелей насильно, если она не согласится сама. Весь день наканун этого назначеннаго имъ и никому неизвщеннаго внчанья, онъ былъ блденъ, даже мраченъ и совершенно молчаливъ. Леля, какъ нарочно, уже третій день не давалась даже на встрчу съ нимъ. Въ вечеру онъ наконецъ отыскалъ ее въ саду, застигъ врасплохъ пробиравшуюся подъ стною дома и, не смя ее удержать прикосновеніемъ въ ней, однакоже заключилъ ее въ своихъ рукахъ, опершись ими о стну дома, такъ что она, какъ въ клтк осталась между нихъ. Онъ былъ блденъ, онъ пристально смотрлъ на ея слегка осунувшееся личико и тяжело дышалъ.
— Леля! сказалъ онъ,— Леля! зачмъ вы убгаете меня?
— Потому что вы обращаетесь, какъ дуракъ и грубіянъ! вотъ какъ и въ эту минуту! отвчала Леля, которая съ нимъ нисколько не церемонилась въ подбор словъ.
Онъ закусилъ немилосердно губу. Но глаза его туманились и вспыхивало чувство отъ этой близости ея дыханія, ея мягкой таліи, ея нжныхъ плечъ, шевелившихся на вершокъ отъ его груди.
— Вы жестокая, безсердечная двочка! тихо началъ онъ,— можете ли вы пожаловаться на мое обращеніе съ вами? разв эта остановка вызвана не самой необходимостью разговора и разв такъ останавливаетъ невсту женихъ? Леля, вдь вы не могли не видть всю неизмримость моей любви къ вамъ, вс мои страданія отъ вашего зврски жестокаго обращенія со мной? Или вамъ нравится замучить меня въ конецъ? Или вамъ весело высосать всю кровь изъ моего сердца?
— Вотъ еще! сказала Леля, своимъ обыкновеннымъ восклицаніемъ, жарко загораясь и теребя рукавчикъ,— нашла бы себ вкусне кушанье, сосать вашу кровь! бросьте меня, я васъ не прошу кажется пропадать возл меня!
— Но въ томъ-то и дло, что я не могу бросить, Леля! продолжалъ Самодуровъ голосомъ, въ которомъ еще ясне пробивалась дрожь,— вы стали моей жизнью, моимъ дыханіемъ, нтъ силы вырвать вашъ образъ изъ моего сердца, потому что моимъ сердцемъ стали вы. И неужели эта любовь не внушаетъ вамъ ничего, ничего,— ни капли сочувствія, ни даже состраданія?
Она стояла съ опущенными глазами и казалась нсколько взволнованной. Какую семнадцатилтнюю двочку съ воспитаніемъ Лели не тронулъ бы этотъ глубокій голосъ, трепетавшій отъ напора чувствъ, это сознаніе, что передъ нею дрожитъ внушенная ею и излученная ею страстная любовь?… Однакоже она молчала. Еще черезъ минуту она закрылась руками и вдругъ зарыдала.
— Леля, такъ вы не любите меня? прошепталъ онъ тяжело.
— Я васъ не уважаю, отвтила она. Это было великое слово для ея юныхъ устъ, слово это вырвалось совсмъ безсознательно изъ ея чистой души и, конечно, не могло даже и въ половину объясниться ея извращеннымъ вводными понятіями и тщеславіемъ умомъ. Для Самодурова же такой отвтъ показался облегченьемъ, за такой отвтъ онъ благословилъ небеса.
— Леля, Леленька, жизнь моя! началъ онъ шептать,— не плачьте, я за каждую вашу слезинку готовъ отдать всю свою кровь. За что же вы не уважаете меня? что вы знаете обо мн? Изъ всей моей жизни вы знаете только исторію моей любви къ вамъ, а за силу этой непреоборимой, измученной вами любви, можно ли меня лишить уваженія? Обожаемая моя, я за одну каплю любви вашей готовъ сію минуту отдать голову, душу, религію, будущую жизнь.
Много еще говорилось въ такомъ род рчей, рчей истасканныхъ отъ употребленія, но которыми до сихъ поръ пробавляется недорослое юношество въ своихъ страстяхъ и которымъ до сихъ поръ повторяются, въ своемъ невденіи, такія же недорослыя отроковицы, слабющія подъ напоромъ внушенныхъ ими страстей… Нападеніе было упорно, сурово и безвыходно для нея, ее пронизывала эта бшено поглощающая и наступающая страсть… Леля шаталась подъ силой, почти физической, сжигавшаго ее, повелвающаго взора… ея упорность разбилась и стонала въ ней, замученная, она сама не понимала, какъ склонилась на эту руку, преграждавшую ей выходъ, какъ рыдала она на этой рук, отчаянно, раздирательно, падая нравственно подъ всми сквернами своего ума…
Онъ чувствовалъ эту головку, это дыханіе, эти горячія щеки на своей рук, она лежала, наконецъ, въ его рукахъ, сраженная, сдающаяся и все еще страшная, что потеряется для него сейчасъ… Онъ былъ страшно блденъ отъ этого мучительнаго прикосновенья, которому не смлъ поддаться вполн, его блыя губы передергивались почти отъ злобы и сердце колотилось до бшенства страстной мукой въ груди…
— Нтъ силы! говорить онъ задыхающимся голосомъ,— нтъ силы отнять васъ у меня! вы поймите это наконецъ! изъ этого нтъ исходя… Нтъ исхода! продолжалъ онъ, скрежеща зубами,— я убью васъ, собственной рукою на этомъ же мст убью, не выпущу изъ рукъ моихъ и уничтожу, но не перенесу васъ живою потерять!… Вы будете моя! вы будете мертвая или живая, а моя!
Леля это знала, да, она знала, что не станетъ у нея силы вырваться изъ опутывавшихъ ее и обросшихъ кругомъ нея сквернъ. Въ первый разъ онъ безпрепятственно охватилъ ее своими дрожащими руками, полно прижалъ къ себ и почти безчувственную понесъ въ комнаты, гд давно томилась въ ожиданіи Дарья Григорьевна, а за окнами видлся цлые часы запряженный экипажъ…
Въ этотъ же самый вечеръ въ Покровскомъ собор горли свчи и шелъ внчальный обрядъ, неволей или волей, двица Сарматова мняла свое родное имя на знатное имя пламенющаго обладать ею господина богатаго села, свидтели стояли кругомъ, приготовляясь закрпить въ регистр законность событія, освящаемаго крестомъ, разбитая свобода женщины, въ символ благо внка, который она подноситъ на голов въ ногамъ нетерпливаго супруга, сейчасъ разорвется по частямъ, на память счастливаго дня, надъ головами внчающихся читаютъ, что мужъ да печется о жен, а жена да боится своего мужа,— и великій трезвонъ идетъ надъ всмъ селомъ…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ И ПОСЛДНЯЯ.
I.
Довольно странный скиталецъ возвращался въ 185* году на родину. Онъ былъ уже не молодъ, да и какъ же быть молодымъ посл шестилтняго странствованія въ холодной земл моржей и блыхъ медвдей? Ощущенія странника, при возврат изъ долгаго отсутствія, могли бы, кажется, подойти къ извстной сказк о монах, заснувшемъ на сто лтъ въ пещер и проснувшемся, какъ отъ вчерашняго дня, въ міръ, на цлый вкъ ушедшій отъ него впередъ. Однако нашъ воскресшій изгнанникъ, пробираясь домой по дорогамъ мірскимъ, съ своей страннической клюкой, съ жаждой новыхъ встрчъ и новыхъ картинъ, видлъ всюду тже скудныя, срыя, истощенныя нивы, которыя той же ддовской сохой боронили мужики, встрчалъ онъ тотъ же тупой, унылый, забитый поклонъ до земли… Такъ же былъ бденъ міръ! ничто не измнилось! возвращался онъ къ тому же старому горю, повсюду встрчалъ онъ т же невеселыя лица и слышалъ ту же унылую, безконечно-однообразную псню.
Такимъ образомъ дошелъ онъ до роднаго села. Уже завиднлись ему златоглавыя верхушки церквей, крылья мельницъ за околицей, потянувшійся кудрявый прилсокъ, лощина, прилегавшая къ дорог, гд пережилъ онъ когда-то столько дтскихъ игръ. Онъ шелъ по этой зеленой дорог, каждая извилина которой выдвигала въ его памяти новую картину юношескихъ мечтаній, давнихъ, минувшихъ дней… и вдругъ раздался въ вечерющемъ воздух, проносясь надъ землею, глухой, торжественный звонъ… Въ сердц изгнанника, какъ и въ сердц многихъ изъ насъ, растревожилъ этотъ родной звонъ, и несбывшіяся юношескія мечты, и первую любовь съ ея трепетными встрчами подъ вечерній звонъ, и несчастный конецъ этой любви, и побгъ его отъ этой же любви, отъ этого роднаго звона въ чужой, далекій край… а звонъ лился, всепризывающій, всепробуждающій, глухо тревожащій старыя скорби, старыя раны, вчныя стремленья впередъ… Путникъ упалъ на сырую, вечерющую землю и тяжко зарыдалъ.
На дорог послышался скрипъ колесъ, скрипъ тяжелыхъ, несмазанныхъ колесъ, на которыхъ мужикъ развозитъ трудовые мшки своей пшеницы. Скрипли колеса по дорог, у которой плакалъ нашъ путникъ, и загрублый, охрипшій человческій голосъ напвалъ народную русскую псню…
Мужикъ оглянулся на плисовую, потертую шапку съ надломленнымъ козырькомъ, на пыльный, потертый армякъ и увидлъ — свой братъ.
— Покровскій? спросилъ странникъ.
— А то чей еще? отвтилъ лниво мужикъ.
— Изъ какого двора?
— Недолова.
— Ну, человче, ты подвези меня до села, сказалъ странникъ и, не дожидаясь отвта, взобрался на облучекъ.
— Такъ Недолова, продолжалъ онъ, пока телга скрипла, подвигаясь между придорожными лсками,— это Меркулъ Силычъ, значитъ, глядь-ко, перемна какая!
Мужикъ оглянулся опять, посмотрлъ на своего спутника, увидлъ незнакомое, истощенное лицо и не поинтересовался спросить, кто онъ.
— А что твой сынъ Серега? продолжалъ странникъ.
— Эка, доколева хватилъ! полунасмшливо сказалъ мужикъ,— Серегу спросилъ! да ты, братъ, съ того свта, что ли? я тебя что-то не признаю.
— Да почитай, что и съ того свта! вздохнулъ странникъ,— такъ что же Серега?
— Лтъ восемь какъ въ солдаты взяли.
— Такъ.
— А ты видно нашинскій? поинтересовался наконецъ мужикъ.
— Да, батюшка, Меркулъ Силычъ, отселева, отвчалъ странникъ какъ-то покорно,— дьякона Фадея покойнаго сынъ, учителемъ вашей школы былъ годковъ пять.
— Вона! обернулся мужикъ, проясняясь и скидывая шапку,— такъ ты значитъ Елементій Фадеичъ, батюшка! живъ-здоровъ? вотъ какъ! Годовъ десять о теб не слыхать! а мы тебя на томъ свт поминали.
— Таково оно и было, старина.
— На сторонку свою! только, чай, никого уже изъ своихъ не встртишь. Послдняя сестрица твоя, Маремьяна Фадевна, съ супружникомъ своимъ лавочку въ городъ перевели.
— Ну и Господь съ ними, а по селу-то, все по старому?
— Все по старому, батюшка! живемъ, какъ жили.
— А школа-то какъ?
— Силой больше тащутъ, учитель человкъ ничего, да на что намъ школу, Фадичъ? работника отнимаютъ, а оброка спрашиваютъ. Недоучатъ ихъ или переучатъ, а все больше пьяница выйдетъ.
— Значитъ, такъ она стоитъ по селу, какъ и стояла?
— Такъ, батюшка, и стоить.
Въ это время за деревьями, съ поворота дороги, послышался сильный лошадиный топотъ и черезъ дорогу проскакала въ сумасшедшій карьеръ какая-то амазонка и вихремъ скрылась въ чащ лса. Фадичу только мелькнула плисовая шапочка, ухорски надвинутая на темные волоса.
— Забавляется! усмхнулся мужикъ.
— Кто такая? освдомился странникъ.
— Да барыня это наша, отвтилъ мужикъ,— Степана Сергевича супружница.
— Такъ уже Степанъ Сергевичъ и женился?
— Какъ же! семь лтъ тому! только не на добро онъ и женился, живутъ они, сказано, какъ кошка съ собакой.
— Вотъ какъ!
— И чего только въ народ объ нихъ не ходитъ! Степанъ Сергевичъ, извстно, баринъ крутой, нравомъ весь въ родителя, въ дугу гнетъ. Ну да и она же задаетъ ему! баютъ однихъ зеркаловъ въ дом сколько перебила!
— Вотъ какъ! опять произнесъ странникъ.
— Содомъ, просто содомъ.
— А съ людьми добрая сама?
— Занослива больно, идетъ — не взглянетъ. А такъ — ничего!
