Сухари.
Повсть.
Сухари.
Повсть.
I.
I.
——
——
——
Сухари, Дмитриева Валентина Иововна, Год: 1913
Время на прочтение: 146 минут(ы)
Настоящая фамилія ихъ была Дзюбины, но съ незапамятныхъ временъ они были извстны подъ кличкой ‘Сухарей’ и сами давно позабыли свое подлинное прозвище, подъ которымъ значились въ офиціальномъ списк домохозяевъ села Яругина. Вс они были костлявые, тощіе, съ длинными обезьяньими руками, съ отвислыми большими животами, нескладные, неладные, необыкновенно медлительные и въ рчахъ и въ работ, равнодушные и къ мірскимъ дламъ, и къ своей собственной судьб. ‘Не наше дло!’ и ‘кабы да нибудь’ — были ихъ любимыя поговорки, и, дйствительно, Сухари ни во что не вмшивались, кое-какъ пахали и молотили, кое-какъ тянули свою крестьянскую лямку — ‘абы день прожить — и то слава Богу!’ И, проживъ срый, безкрасочный и безрадостный день, какъ дв капли воды похожій на сотни и тысячи прошедшихъ, такихъ же безкрасочныхъ и безрадостныхъ дней, Сухари заваливались спать и спали съ наслажденіемъ, съ полнымъ забвеніемъ всего, что происходило за стнами ихъ косматыхъ, душныхъ и вонючихъ избъ. Если бы не нужно было сть и платить подати, они бы проспали такъ вою жизнь, и зачмъ вообще надо было жить — Сухари никогда объ этомъ не думали, да и врядъ-ли думали когда-нибудь и о чемъ-нибудь. ‘Не наше дло!’ ‘Какъ Богъ!’ И еще: ‘наплевать’. Вотъ все, чмъ держалось ихъ существованіе,— дальше они не шли и не пытались идти… зачмъ?..
Но жить все-таки было надо, и вотъ, какъ только молчаливые, срые призраки ночи смнялись бодрыми и дятельными призывами дня, на краю села, гд жили Сухари начиналось движеніе. Отворялись и затворялись ворота, мычала, блеяла и ржала тощая скотина, изъ трубъ тянуло прлымъ дымомъ кизяковъ, на улицу выползали съ ломтями въ рукахъ пузатые, кривоногіе ребятишки. У колодцевъ и ея дворахъ хриплыми голосами ругались бабы, мужики выходили за ворота, по-привычк крестились на востокъ и громко звали, по-привычк выводили лошадей, поили, запрягали, куда то хали, лниво, сонно, съ отвращеніемъ. И лошади, не чувствуя настоящей хозяйской руки, тоже съ отвращеніемъ входили въ оглобли, подставляли голову подъ хомутъ, мигали слезящимися глазами и тоскливо вздыхали, ощеривая большіе желтые зубы. Часто что-нибудь не ладилось: вдругъ лопался перетертый гужъ, соскакивало колесо или у косы отваливался крюкъ. Тогда Сухарь долго стоялъ въ оцпенніи и чесалъ затылокъ, потомъ ударялъ зачмъ-то лошадь кулакомъ по морд и возвращался во дворъ. возился съ полчаса, выносилъ какіе-то ремешки, веревки, колышки, прилаживалъ ихъ, бормоталъ, бросалъ на земь и снова уходилъ во дворъ, снова пытался прилаживать — и ничего не выходило.
— Ахъ, чтобъ ты сдохла!
Лошадь презрительно косилась на хозяина и отъ скуки начинала дремать. На крыльц появлялась баба,— бабы у Сухарей, хотя и хворали круглый годъ, но были вс горластыя и бранчивыя, такъ что про нихъ даже поговорка сложилась: ‘суха, какъ сухарь, а звонитъ, что твой звонарь!’
— Ты что-жъ это сидишь?
— Чаво?
— Таво! Вс у пол давнехонько, а ты, притка тебя задави, съ мста никакъ не стронешься! Слышишь что-ль?
— Ну… слышу!..
— А слышишь, такъ и нечего на небо пялиться! Аль солнце проглотить хочешь?
— Да вдь… чека сломалась…
— Чека?! Родимыя мои матушки, мужикъ съ чекой не управится! Да что-жъ это, Господи, за идолъ народился, да и какая нечистая сила мн его на шею накашляла!..
— Задалдонила… далдона!.. Поди сама… коли хошь…
Баба звонила долго и настойчиво, поминая всхъ чистыхъ и нечистыхъ духовъ, Сухарь лниво, сквозь зубы отбранивался, лошадь дремала, изъ оконъ сосднихъ избъ выглядывали любопытные. ‘Опять у Сухарей ругаются!’ Говорили равнодушно. Наконецъ, кое-какъ дло налаживалось,— хоть бы и хать. Сухарь озабоченно крестился, нахлобучивалъ шапку по самыя уши, тыкалъ лошадь въ морду кулакомъ.
— Съ Господомъ!..
Лошадь мотала головой и съ видимымъ недовріемъ влетала въ оглобли. Но не успвала она еще сдвинуться съ мста, какъ Сухарь начиналъ безпокойно ощупываться и мшкомъ вываливался изъ телги.
— Стой, проклятая… Ахъ, чтобъ теб… Кнутъ ид?..
— А я почемъ знаю!— звонко откликалась изъ избы баба.
— Бу-бу-бу… Стой, теб говорятъ, шишига… Поищи тама… въ снцахъ, что-ль!
— Самъ поищи!.. Дловъ-то… Самъ запсотилъ куда-нибудь, а я ему ищи…
И опять лошадь безропотно дремлетъ, бубнитъ Сухарь лниво, баба проклинаетъ себя и свою жизнь. Ищутъ кнутъ. А солнце уже поднялось на ‘полдрева’, играетъ и купается въ розовыхъ волнахъ тумана, добродушно смется и надъ Сухарями, и надъ кнутомъ, и надъ всей этой широкой зеленющей равниной, по которой, словно муравьиныя кучи, разбросаны сотни селъ и деревень, гд ползаютъ и копошатся козявки-люди.
Кнутъ находился, и Сухарь халъ, куда ему было нужно хать. Но не всегда дло оканчивалось такъ благополучно. Часто случалось, что Сухарь, напримръ, возитъ-возитъ снопы и вдругъ — у Сухарей все было ‘вдругъ’ — сломалась ось. Кузница подъ бокомъ, починить ничего не стоитъ, но быстрота дйствій для Сухарей была вещь совершенно невозможная. Надо было обдумать, посудить, порядить,— это теб уже не кнутъ, а цлая ось,— и вотъ, постоявъ въ раздумьи около воза, Сухарь отпрягалъ лошадь, бросалъ снопы, телгу прямо посреди улицы, и шелъ домой спать. ‘Шутъ-те возьми,— завтра ужъ наврно!’ И возъ до утра стоялъ на улиц, загораживая дорогу. Вс его объзжали, всмъ онъ мшалъ, вс ругались и на чемъ свтъ стоитъ честили Сухарей.
Особенно возмущался Сухарями ихъ ближайшій сосдъ, чахоточный мужичокъ, она едоровъ. Его мазанка, вросшая въ землю почти что совсмъ съ окнами, стояла рядомъ съ избой одного изъ Сухарей, Никиты Петрова, и она едоровъ каждый день наблюдалъ жизнь сосда во всхъ подробностяхъ. Самъ онъ былъ голый бднякъ, еще бдне Сухарей, безлошадный, бездтный и вдобавокъ больной, но въ немъ кипла неистощимая энергія, и онъ изо всхъ силъ, самъ-другъ съ женой, старался устроить свою жизнь какъ-нибудь почище, поуютне, покрасиве. Въ голов у него вчно ряли самые грандіозные планы, вчно онъ что-нибудь придумывалъ, за все брался, все пробовалъ, чтобы выбиться изъ нужды, и если это не удавалось, то не по его вин. Свой крошечный надлъ, который можно было накрыть рукавицей, онъ раздлывалъ съ любовной нжностью и сялъ на немъ то чечевицу, то подсолнухъ, то рапсъ, мечтая получить когда нибудь колоссальный урожай и выручить отъ него хоть малую толику деньжонокъ на пріобртеніе въ аренду десятинки земли у помщика Пчелищева. Но тощая супесь ничего не родила, и вс труды оны едорова пропадали даромъ. Подсолнухъ уходилъ ‘въ дтку’, рапсъ забивала сорная трава, чечевицы собирали едва-едва на кашу для себя. она едоровъ не унывалъ и въ короткіе зимніе дни, въ долгіе темные вечера, сидя при тускломъ свт лампочки за починкой сапогъ для своихъ односельцевъ, хрипя и кашляя, строилъ новые планы, увлекался новыми мечтами, которыя не сбывались никогда. Помщикъ Пчелищевъ сдавалъ свою землю по 28 р. за десятину, потомъ нужно было купить лошадь, смянъ, наладить новые сошники,— на все это требовалось никакъ не мене 70—80 руб., и заработать такую прорву денегъ починкой сапогъ нечего было и думать. И вотъ годъ уходилъ за годомъ, злая чахотка выла у оны уже одно легкое и принялась за другое, а онъ все сидлъ въ своей мазанк, вросшей въ землю, чинилъ сапоги, лъ по буднямъ картошку съ квасомъ, по праздникамъ чечевичную кашу и, задыхаясь отъ кашля, говорилъ жен:
— Погоди, Настасья, вотъ ужъ на тотъ годъ приспособимся! Велики ли деньги — 50 цлковыхъ? Красная то — это ужъ врное дло, сапогами заработаю, на 15 чечевицы продадимъ,— вотъ теб лошадь, хоша бы лядащая какая-нибудь, а все-таки лошаденка, на смена призаймемъ, и Пчелищевскій баринъ подождетъ до урожая, это ужъ я самолично его попрошу, глядь, у насъ дло то и завертится колесомъ! Поднимемся, Настасья, врное слово!
— Дай то Господи!— вздыхала Настасья.
Она сначала врила, но потомъ перестала врить, и хотя мужу не перечила, все поддакивала, а въ душ давно уже потеряла надежду когда-нибудь ‘подняться’. Старалась только хоть немного скрасить и поддержать свое убогое хозяйство: мыла, скребла, нанималась поденно мыть полы и стирать у попа, у писаря, на заработанныя деньги покупала чайку, сахарку, табачку для оны, Единственное ихъ богатство былъ самоваръ, который она называлъ ‘желтой коровой’, и оба любили ‘попарить брюхо’ чайкомъ, а когда его не было,— мятой или душицей. Горячее пойло и шумящій на стол самоварчикъ создавали призракъ благополучія, меньше манило на ду, пріятне бесдовалось, мысли пріобртали особенную мягкость. Поэтому супруги едоровы очень дорожили самоваромъ и предпочитали лучше сидть безъ хлба, чмъ разстаться съ ‘желтой коровой’. Это было послднее, что еще поддерживало ихъ связь съ лучшей жизнью, о которой мечтали они оба, и потерять самоваръ — значило для нихъ безповоротно и навсегда опуститься на дно самой безвыходной, самой безпросвтной нищеты.
Неутомимо-дятельный, неистощимо-изобртательный, вчно кипящій и волнующійся іона едоровъ видть не могъ равнодушно полусоннаго прозябанія Сухарей и часто ругался съ своимъ сосдомъ, Никитой, наблюдая изъ окна мазанки, какъ онъ запрягаетъ лошадь, рубитъ дрова, поитъ скотину, возитъ снопы.
— Лшій ты, а не мужикъ!— кричалъ онъ ему.— Ну чего ты ей въ морду то зря тычешь? Кнутъ потерялъ, а лошадь виновата… Дура, право, дура!.. Эй, ты!
— Ча-во?— лниво откликался Никита.
— Лошадь, говорю, зачмъ бьешь?
— Кто? Я-то?
— А кто же еще? Свинья что-ль? Долго-ль этакъ скотин глазъ вышибить… Тетеря сонная! Да возжу то, возжу то выправь, ишь за лвую ногу захлеснулась!
Никита глядлъ на возжу, долго думалъ и махалъ рукой.
— Ничего… Сойдеть и такъ…
— Сойдеть-сойдетъ… Фу ты, остолопина! Да какъ же ты безъ возжи то подешь?..
Иногда она не выдерживалъ, бросалъ сапогъ, выскакивалъ на улицу, и прежде, чмъ Никита могъ сообразить что ему надо длать, она поправлялъ сбрую, прилаживалъ чеку, мазалъ дегтемъ колеса и, кашляя, отхаркивая кровавую мокроту, возвращался жъ своему длу. А Никита долго еще ходилъ кругомъ телги, что то ощупывалъ, билъ лошадь кулакомъ по морд и сонно бубнилъ въ пространство:
— Бу-бу-бу… Ишь ты!.. Чека то она чека… А кнутъ ид?.. Какъ я безъ кнута поду?.. У-у, стерьва…
Какъ вс Сухари, онъ былъ тощій, облзлый и вдобавокъ хромой,— въ дтств свинья ногу повредила, спасибо, во-время увидли, отбили, а то бы такъ и отъла начисто! Дтей у него было много, но вс какъ-то разстрялись. Одинъ сынъ безъ всти пропалъ въ Ростов, другого взяли въ солдаты, остался одинъ младшій, Яфанка, да дв дочери,— одна замужемъ, другая невста, дома. Яфанка былъ весь въ отца: сонный, нескладный, весь какой то срый, онъ вчно ходилъ съ ломтемъ въ рукахъ и никакъ не могъ насться. Поэтому уже съ самаго ранняго утра на Никитиномъ двор только и слышались возгласы:
— Яфанка! Ты опять съ кромой? Яфанка! Да когда ты натрескаешься, идолъ? Да чтобъ тебя рбзарвало, утроба ненажорная!..
Дочь, Аленка, пошла въ мать: здоровенная, крикливая, но лнивая, какъ отецъ, она больше всего любила посудачить, поругаться съ сосдками, погорланить и поплясать въ хоровод и на засидкахъ. Когда жива была мать, старуха дятельная и серьезная, хозяйство у Никиты еще кое-какъ шло, потому что она всю жизнь билась и старалась наладить дло ‘по-людски’. Но это ей такъ и не удалось Умерла она въ самый разгаръ полевыхъ работъ отъ рака и до послдняго дня, истекая кровью, бродила по двору, стряпала, кормила скотину, ругала Яфанку за обжорство, Аленку — за лнь и легкомысліе. Наконецъ, свалилась и стала помирать. Распредлила все свое, каторжнымъ трудомъ нажитое, бабье добро,— кому холсты, кому прядиво, чулки, волну, юбки,— все, что хранилось и копилось въ теченіе долгихъ лтъ въ завтной укладк. Себ оставила только смертную рубаху, саванъ, да новые липовые лапти, въ которыхъ ее должны были положить въ гробъ, да еще потихоньку отъ всхъ сунула попу, когда соборовалъ и причащалъ, пятирублевый золотой ‘на поминъ души’. Окончивъ вс эти послднія земныя дла, она сложила руки крестъ-на-крестъ на груди и впала въ агонію.
Никита зашелъ къ он едорову, поглядлъ на огромный сапогъ, подъ который тотъ подкидывалъ подметку, и равнодушно сказалъ:
— А старуха то моя… того… помираетъ…
— Вр! Да она еще вчерась корову мимо насъ хворостиной гнала?
— Помираетъ… Въ отдлку!.. Особоровали и пріобщили.
— Скажи пожалуйста!.. То-то я слышу, Аленка воетъ. Думалъ, побили ее. Надо пойтить, проститься,— хорошая старуха была, серьезная…
Когда пришли въ сни,— тамъ было биткомъ набито бабъ. Охали, вздыхали, соболзновали. Аленка сидла на рундук, раскачивалась и притворно выла. Ей какъ то еще не врилось, что мать умираетъ, но сосдки сказали, что надо голосить для приличія, и она голосила, хотя никакой печали у нея въ душ не было. Старуха лежала на полу,— въ изб было душно, и безпокоили мухи, на ней была чистая рубаха и кубовый сарафанъ, въ головахъ стоялъ образокъ, и передъ нимъ теплилась тоненькая, восковая свчечка. Лицо было уже совсмъ мертвое, но въ груди что-то еще скрипло и ворочалось. Баібы подходили къ умирающей, смотрли на нее, крестились и, тихонько перешоптываясь, отходили. Вдругъ одна изъ нихъ всплеснула руками и и о окликнула въ ужас:
— Родимая моя, да никакъ она безъ сподницы? Ахъ, матушки, да что же это ты сподницу то не надла? Вдь когда душенька то выходить будетъ,— андели святые подъ ручки схватятъ и понесутъ къ престолу Божію. Какъ же она передъ Господомъ представится въ одной рубах то, безъ сподницы? Не слдъ, родименькая, взднь!..
Мертвое лицо старухи дрогнуло, съ страшнымъ усиліемъ она открыла тусклые глаза, уже не видвшіе солнечнаго свта, и пробормотала костенющими губами:
— Аленка!.. Наднь на меня сподницу!..
Аленка бросилась исполнять приказаніе матери и едва только успла надть и завязать юбку,— старуха пошевелила губами и умерла. Тутъ, наконецъ, Аленка поврила въ смерть матери и заголосила уже по-настоящему.
На другой день были похороны и поминальный обдъ. Аленка напекла блиновъ, купила дюжину селедокъ, покрытыхъ ржавчиной, и четверть водки. На поминкахъ Никита напился и какъ будто впервые ясно сознавалъ, что старухи уже нтъ и никогда не будетъ, что безъ нея начнется что-то новое, можетъ быть, страшное. Такъ всегда дйствовала водка на Сухарей. Она будила ихъ дремлющіе мозги и вызывала изъ темной глубины сознанія смутные образы, смутныя мысли, пугавшія своей неожиданностью, потому что были непривычны. Вся мерзость, все неустройство жизни, вдругъ, выступали наружу, какъ ржа на желз. Становилось обидно за себя, за свою нескладность, за свою темноту, за свои житейскія неудачи. Закипала темная, глухая злоба, хотлось кого-то бить, проклинать, обвинять… И душила дремучая тоска… А потомъ, когда пьяный угаръ проходилъ — сонная одурь снова обволакивала мозгъ сумрачною пеленою, гасла мысль, точно искра подъ пепломъ, воспрянувшій на мгновеніе духъ погружался въ омутъ привычныхъ словъ, привычныхъ ощущеній, привычныхъ длъ… и, было все равно!..
Покуда старуху обмывали, обряжали, отпвали въ церкви и зарывали въ могилу — Никит было ‘все равно’, и мысли его тяжело и тупо, какъ мельничные жернова, вращались вокругъ самыхъ обыденныхъ предметовъ. Обтесывая доски для граба, онъ думалъ о гвоздяхъ, рылъ могилу — и ворчалъ на тупой заступъ, на кладбищ больше всего заботился о томъ, чтобы кто-нибудь не укралъ полотенецъ, на которыхъ несли грабъ. Но когда сли за поминальный столъ, Никита выпилъ за ‘упокой души’ чайный стаканъ водки.— передъ нимъ вдругъ точно раздернулась какая-то завса, и сквозь черную щель онъ увидлъ одиночество и пустоту своей жизни безъ старухи. ‘Нтъ старухи-то!’ — съ удивленіемъ подумалъ онъ, посвтлвшими глазами, оглядывая столъ, за которымъ сидли, жевали и шили гости. ‘Нту… Померла’. А посл второго стакана онъ уже плакалъ пьяными слезами и, пережевывая ржавую селедку, бормоталъ: ‘Старуха-то… не покушаетъ селедочки!.. Н-тъ… Теперича ужъ не покушаетъ!’ И такъ горька была мысль, что старуха уже никогда больше не приметъ участія во всхъ событіяхъ Сухариной жизни, такъ противны показались и гости, красные, потные, жующіе, и самъ онъ, и все темное будущее, что въ порыв слпого гнва Никита ударилъ кулакомъ по столу и въ безсвязныхъ словахъ началъ изливать вс свои обиды, жалобы, угрозы, всю тоску своей темной, дремлющей души.
— Что?.. Жрать пришли, черти окаянные? Ну… нате… жрите, жрите, пропади вы пропадомъ… Старуху мою стрескали, трескайте и меня… Сухарь-Сухарь… Что-жъ!.. Ну… я — Сухарь… Хромой дьяволъ… А отчего, я такой, а?.. То-то… небось, не знаешь… А я знаю… Вс дерутъ! Вс трескаютъ!.. Вс съ Сухаря три шкуры дерутъ… Попы дерутъ… земскій деретъ… управитель деретъ… Оттого я и высохъ… И старуху мою сожрали… Эхъ, вы!..
Подъ конецъ онъ такъ разбуянился, что ползъ драться и чуть было не раскровянилъ носъ своему свояку. Но такъ какъ для Сухарей это было дло обычное, и вс ихъ семейныя торжества почти всегда кончались дракой, то никто не обидлся. Сообща навалились на Никиту, спутали его кушакомъ и положили на тримость, а сами продолжали тризну, благодушно приговаривая: ‘Ничего!.. Дло бывалое. Выспись маненько… небось, прочухается’…
Проснулся Никита уже поздно вечеромъ. Въ изб никого не было. По стнамъ шуршали тараканы. Пахло ладаномъ и селедкой. Въ голов у Никиты кружилось, сердце билось крпко и неровно. Онъ поднялся на примость и долго глядлъ на лавку, гд обыкновенно сидла старуха за прядкой. И ему казалось, что она все еще сидитъ тамъ, и безшумно вертится колесо прялки, и тянется изъ кудели длинная, тонкая нить.
— Старуха! А старуха!.. Сидишь?
Никто не отвчалъ. Только хмль еще шумлъ въ голов. и сердце колотилось быстро и неровно. Никит стало жутко.
— Старуха-а!.. Что-жъ ты молчишь, а?.. Гд ты?
Колесо какъ будто все вертлось… Тянулась срая, длинная нить. Никита всталъ и, шатаясь, ощупью, подошелъ къ лавк. Пусто. Нтъ старухи. Боязливо онъ пошарилъ кругомъ — и вспомнилъ. Нтъ старухи — и не будетъ. Онъ одинъ… Аленка — глядитъ не въ домъ, а изъ дому. Яфанка — дурачекъ. Не съ кмъ поговорить, некому позаботиться о немъ, когда и по его душу придетъ смерть. Ушла старуха и какъ будто унесла съ собой всю сердцевину жизни. А когда жива была — онъ объ ней и не думалъ. Все равно, какъ колесо въ телг: дешь,— объ немъ не думаешь, а соскочило,— стой, слзать надо…
Никита слъ на лавку, на старухино мсто, и заплакалъ. Звалъ, называлъ разными ласковыми именами, какими никогда не называлъ при жизни. Вспоминалъ, какъ ругалъ ее, какъ обманывалъ… нсколько разъ билъ… И отъ мысли, что ничего этого уже не поправить, ни вернуть нельзя, рыдалъ сухими рыданьями, отъ которыхъ разъдало глотку, и кого-то проклиналъ… кого? Онъ и самъ не зналъ…
А на утро проспался — и опять ему было все равно, здилъ за снопами и ругалъ Яфанку за то, что пропалъ кнутъ. Потомъ начали молотить, и онъ чуть было не пробилъ цпомъ голову Аленк. Посл молотьбы вс трое молча обдали и заваливались спать. И спали крпко, безъ сновъ, храпя на всю избу.
Но колесо жизни соскочило, и хозяйство Никиты начало понемногу распадаться. Аленка потихоньку таскала куръ, яйца, пряжу и вымнивала ихъ на платки, бусы и коты съ подборами. Яфанка походя жевалъ и часто забывалъ убрать скотину. Осенью продали корову, а потомъ и овецъ. И, когда завыли на двор мятели, изба Сухарей погрузилась во мракъ, потому что было не на что купить ‘часу’, и старухина прялка, мертвая и молчаливая, торчала въ углу, какъ скелетъ. Оставалось одно — спать…
У оны было веселй. Коптила и дымила крошечная лампочка, часто заходили мужики, кто — подметку подкинуть, кто — набить новыя головки. Курили, разсказывали разныя новости,— и далеко за полночь изъ окна іоновой мазанки въ сдую мглу мятели глядлъ желтый, веселый огонекъ. Онъ какъ будто смялся надъ злою вдьмой-вьюгой и поддразнивалъ ее: ‘что, старая, не осилишь? Мы еще поживемъ’… И жилъ, и теплился, и изо всхъ силъ боролся съ холодной тьмой зимнихъ деревенскихъ ночей.
Однажды, Никита слзъ съ печи, надлъ валенки и пошелъ къ он. Перекрестился, слъ и сталъ смотрть, какъ онъ ловко дйствуетъ шиломъ и дратвой.
— Что, скучно безъ старухи-то?— спросилъ она.
— М-м!.. Бяда!.. жуть!..
— Да то-то я и гляжу. Стало быть, и сонъ не беретъ?
— Сонъ-то?..— Никита долго думалъ, подыскивая нужныя слова.— Сонъ, это точно… Да что-й-то ужъ и не того… не спится что-то. Переспалъ, что-ли?..
— Еще бы не переспать!— согласился она насмшливо. Какъ ни поглядишь,— у васъ ни въ одномъ окн свту нту. Изба-то — чисто гробъ!
— Гробъ!.. Истинно. Да вдь кому свтъ-то жечь? Бывало, старуха… Сидитъ, прядетъ… А теперича кому? Аленка на загадкахъ — хлыщетъ. Яфанка — дрыхнетъ. Одинъ, я… жуть!..
она поглядлъ на его безжизненное, точно деревянное лицо, хотлъ что-то сказать и закашлялся. Кашлялъ долго, съ переливами съ захлебываніями, силясь отхаркнуть густую мокроту.
— Фу ты, забилъ проклятый кашель! Только табакомъ, и спасаюсь. Выкуришь чортову ножку — и полегчаеть.
Онъ свертывалъ крючокъ, затягивался и давалъ затянуться Никит.
— Вотъ лто придетъ,— брошу я все. Уйду. Продамъ избу, землю сдамъ — и уйду.
— Куда?
— Въ теплыя страны. Задумалъ, малый, я дло одно. Вижу, что съ бариномъ Пчелищевымъ у насъ дло не выйдетъ. Ну-ка! Аренду-то они подняли — 30 рублевъ десятина? Нешто справишься? Ну, и того… хочу на Ташкентъ подаваться,
— Ташке-ентъ? Это чего-й-то- Ташкентъ?
— Губернія такая. Не дозжа Сибири. Былъ я намедни въ чайной, тамъ мужичокъ одинъ разсказывалъ. Шуринъ у него въ Ташкент, на желзк служитъ. Ну, и письмо писалъ, зоветъ, стало быть, туда. Тамъ, малый,. земля-я!.. Палку воткни,— на тотъ годъ зацвтетъ, ей-Богу. Ягоды, фрукты всякой — не впроворотъ. Замсто поскони — вата растетъ.
— Вата?
— Во-во! А то еще такой червякъ есть, шелкъ изъ себя выпущаетъ. Его, стало быть, морятъ, а потомъ шелкъ выпрядаютъ и холсты изъ него ткутъ бабы ихнія. Мужики въ шелковыхъ рубахахъ ходятъ,— ей-Богу! Вотъ только одно,— дождя никакъ нту!
— Нту? Какъ же безъ дожжа?
— А такъ. Колодцы роютъ и по канавамъ воду пущаютъ. Зимы тоже нту, тепло завсегда. Занятное дло! Это бы мн какъ разъ, для груди-то хорошо. Вотъ дай, Господи, дожить до весны,— сейчасъ уйду.
она одушевлялся, на землистыхъ щекахъ его разгорался лихорадочный румянецъ, глаза блестли, въ груди становилось легко и свободно. И вдали уже мерещилась ему сказочная страна, безъ вьюгъ и тумановъ, вся въ цвтущихъ садахъ, съ знойнымъ солнцемъ надъ головой, съ тучной почвой, щедро расточающей свои богатства въ награду за человческій трудъ.
— Я бы тамъ раздлалъ!..— мечтательно хриплъ она.— Люблю, вдь, я это!.. Мн бы хоть махонькій шматочекъ. я бы за нимъ, какъ за сыномъ роднымъ, ходилъ. Сейчасъ бы, Господи, благослови, садъ развелъ и пчельникъ поставилъ. А потомъ пшеничку посялъ… И былъ бы у меня и хлбъ, и цвтъ, и медъ… А жить въ шалаш можно,— потому теплынь. Одежи тоже не надо,— сшилъ рубахъ и портокъ дв смны — и ходи круглый годъ. Одно слово жители!
Никита глядлъ на возбужденное лицо оны, потомъ говорилъ лниво:
— Не дойдешь… Помрешь!
Но слова оны западали куда-то, въ самую глубь мозга, и, проснувшись иногда среди глухой ночи, Никита ловилъ смутные обрывки странныхъ и пестрыхъ сновъ, которыхъ раньше онъ никогда не видлъ. Мужики въ красныхъ шелковыхъ рубахахъ, огромные красные яблоки, цвты ростомъ съ подсолнухъ, пшеница выше роста человческаго. Живутъ же, черти!.. И что то врод зависти шевелилось въ душ. Но странныя виднія скоро блднли, расплывались, погружались въ тьму. Кругомъ чернла ночь, бока ныли отъ лежанья на голыхъ кирпичахъ печи, съ палатей слышался Яфанкинъ храпъ, внизу, на примост, бредила и смялась во сн Аленка. А утромъ надо будетъ вставать, натягивать на плечи рваный полушубокъ, идти по сугробамъ за кормомъ на гумно, доставать изъ колодца обледенлую воду и потомъ, стуча зубами отъ стужи, продрогнувъ до костей на втру и на мороз, долго отогрваться въ темной, грязной, дымной изб.
— Шутъ-те — что! Быва-аетъ… Никогда этого не бы ваетъ. Брешутъ все. Ну ихъ въ болото… не наше дло…
И, повернувшись на другой бокъ, Никита снова погружался въ тяжелый, мрачный сонъ, похожій на смерть.
Передъ Рождествомъ Никита неожиданно получилъ письмо отъ сына-солдата. Долго вертлъ въ рукахъ срый конвертъ, захватанный грязными пальцами, припечатанный коричневымъ сургучемъ съ оттискомъ солдатской пуговицы — и пошелъ къ он. У оны было полно народу. дкій махорочный дымъ столбомъ стоялъ въ мазанк, мужики — кто сидлъ на лавк, кто прямо на полу, на корточкахъ, разсказывали анекдоты про барина Пчелищева и его француженку, про старшину, и утлыя стны мазанки сотрясались отъ хохота. Никита долго слушалъ, потомъ, когда наступила минута затишья, сказалъ:
— А я вотъ письмо получилъ… Отъ своего солдата, что-ль… Прочитать бы!
Вс съ любопытствомъ уставились на письмо, а она отложилъ въ сторону сапогъ и протянулъ къ конверту руку.
— Давай, давай!.. Почитаемъ. Писать не гораздъ, не удосужился, а грамоту разбираю.
Письмо распечатали. Солдатъ писалъ, что ихъ полкъ выгоняютъ на китайскую границу для охраны, и что должно быть будетъ война. Начальство ничего не сказываетъ, а похоже, безъ войны никакъ не обойдешься: взбунтовалась какая-то японка, не хочетъ нашей вры принимать и Блому царю не покоряется. По этому случаю солдатъ просилъ родительскаго благословенія, навки нерушимаго, и деньженокъ ‘хоть сколько бы да нибудь’ — перевернуться на чужой сторон.
Когда она кончилъ, вс сразу оживленно загалдли.
— Вотъ оно что!.. То-то въ волости намедни болтали, что запасныхъ переписывать будутъ… Какая-то лебезація… Вотъ же и лебезація!..
— Какая это такая, братцы, японка? Царица, что-ль.
— Сказалъ,— ‘царица’! Кабы царица, у ней бы свое царство было. А то видишь вдь,— пишетъ солдатъ-то,— подъ нашей державой она, да взбунтовалась, въ нашего Бога не хочетъ врить.
— Ишь ты, подлая! Она бунтуетъ, а мужикъ отдувайся. И безъ войны все черво подвело, а ужъ коли война еще, это прямо говори — мужику крышка!
— Да ужъ это извстно,— мужикъ завсегда и въ дл и въ отвт! Тамъ, въ Питер у кого-нибудь въ носу зачесалось, а чихать мужику!
Долго судили-рядили и ругали невдомую японку, которая всмъ представлялась въ вид сказочной бабы-яги, живущей гд-то на краю свта, въ избушк на курьихь ножкахъ. Никита слушалъ и тупо соображалъ, изъ какихъ статей домашняго обихода извлечь нсколько цлковыхъ, чтобы послать сыну на чужую сторону. И ршилъ, что не иначе, какъ придется продавать лошадь.
— Чего тутъ толковать!.. Японка — не японка, шуты ее знаютъ, кто она, не наше дло, а деньги подавай… Бя-да!..
Ночью ему опять снились сны. Пришла будто старуха, вся черная, какъ земля, а сарафанъ на ней красный, и платокъ красный. Погрозила пальцемъ и говоритъ: ‘ты Мишк денегъ не посылай, онъ все равно въ землю зароетъ, пряниковъ, пряниковъ лучше купи’… Никита хотлъ было спросить,— зачмъ пряники, но старуха опять погрозила подьцемъ, засмялась и ушла, оставивъ впечатлніе ледяного холода и могильнаго смрада. Никита проснулся съ тягостнымъ чувствомъ непонятнаго страха и безпокойства. ‘Что такое… къ чему это? Должно, и вправду къ войн!.. Убьютъ Мишку-то’. Захотлось кому-нибудь разсказать про чудной сонъ, вспомнилъ про старуху и ясно представилъ себ, какъ она лежитъ теперь въ гробу, подъ землей, черная, какъ во сн ее видлъ, вся промерзла небось, глаза провалились… Стало страшно. Въ изб было холодно и темно, Яфанка и Аленка храпли на разные голоса. Дрыхнутъ, имъ и горя мало. Не съ кмъ посовтоваться…
Утромъ Никита во время завтрака неожиданно заговорилъ:
— А Мишку-то нашего на войну гонятъ. Вчерась письмо прислалъ.
Аленка равнодушно поглядла на отца и продолжала шумно хлебать тюрю, думая о чемъ-то своемъ. Яфанка засмялся.
— На войну-у? Ишь ты! Мишка-то!..
Никит стало досадно и почему-то обидно за Мишку.
— Чего ты… щеришься? Можетъ, убьютъ его тама… а теб смхъ…
Но Яфанк стало еще смшне, и онъ прыснулъ.
— Убью-ютъ… Чудно!.. Енъ самъ убьетъ… Мишка — удалый… Гы-гы-гы!..
— У-у… балда!
Вылзъ изъ-за стола, перекрестился, хотлъ было лзть на печь, но раздумалъ и пошелъ къ он.
Съ этого дня сталъ ходить къ нему каждый день. Дома не сидлось, тянуло къ людямъ, томили сны, тосковала проснувшаяся душа. Изба опротивла, дти казались далекими и чужими. Яфанка или лъ и спалъ, или, самъ не зная чему, смялся. Аленка, какъ вечеръ, наряжалась, надвала на себя разноцвтныя ожерелки, заплетала въ жиденькую косичку ленты и до полуночи пропадала неизвстно гд. А по утрамъ ходила, пошатываясь, не то сонная, не то пьяная, улыбалась и напвала псни.
— Теб бы ее замужъ,— говорили Никит она и Настасья,— когда онъ, тяжело ворочая языкомъ отъ непривычки говорить, жаловался на дтей. Двка въ соку, семнадцатый годъ, долго-ль до грха.
— Да вдь… гд они, женихи-то!… Нынче они не больно… женятся. Бывало, отецъ съ матерью велятъ жениться,— ну и того… хоть не хоть, женись. А нынче поди-ка… Кабы старуха была жива, а то безъ старухи-то…
— Да, малый, мужичье житье стало теперича,— надо бы хуже, да некуда…— соглашался она.— Ослаблъ народъ во всхъ статьяхъ. Послушаешь стариковъ,— какъ прежде-то жили? Все было: и меды, и браги, и маслице конопное, и убоинка.
— Да когда это было? Небось, все врутъ… зря болтаютъ.
— Нтъ, малый, не зря… И народъ допрежде другой былъ. Здоровый, крпкій, по 100 лтъ жили. А нынче, поглядть хотя бы на насъ съ тобой,— нешто мы жители? Соплей перешибешь! Вотъ хоть бы моего отца взять,— эхъ, и старикъ могутный былъ…
она хриплъ, задыхался и разсказывалъ, какъ его отецъ куль муки въ 8 пудовъ подымалъ одной рукой, а ддъ еще сильне былъ,— нагруженный пшеницей возъ изъ грязи вытянулъ. Лошадь не брала, а онъ налегъ грудью.— возъ и подался. Никита слушалъ, смотрлъ на свое тощее, нескладное тло и думалъ: куда же двалась эта могучая, мужицкая сила, кто высосалъ у нихъ мозгъ изъ костей, крпость изъ тла, веселье изъ души? И лнивая, тусклая мысль складывалась въ привычныя слова: ‘не наше дло’…
Иногда, пошабашивъ, она выпрямлялъ свою скрюченную спину, потиралъ больную грудь и говорилъ жен:
— А ну-ка, Настасья, взбодри-ка намъ ‘желтую корову!’ Попьемъ китайской травки,— дюже она грудь мягчитъ. Забилъ проклятый кашель.
Настасья ставила самоваръ, заваривала щепотку чаю и выдавала каждому по крошечному кусочку сахару. Изба принимала привтливый видъ, ‘желтая корова’ пыхтла во всю, отъ горячаго пойла по жиламъ разливалась бодрящая теплота, и мысли пріобртали необыкновенную ясность и легкость. Все казалось такъ просто, такъ достижимо, все окрашивалось въ розовый цвтъ. У оны точно крылья выростали, и фантазія его орломъ летла но поднебесью.
— Эхъ, Настасья, вотъ только дай до весны дожить! Уйдемъ съ тобой въ Ташкентъ — тамъ наше дло попретъ! Садъ разведу, будемъ подъ яблонькой сидть и чай съ медомъ пить. Какъ зацвтетъ это все,— ахъ ты, мать моя родная, до чего жъ хорошо! Вишенье, груша, малинка, а для душу можно сирень пустить,— рай, да и только… Пчелы гудутъ, птица теб всякая запваетъ, воздухъ вольный, легкій,— дыши сколько влзетъ, деньги не плачены… Никита, айда съ нами? Чего здсь въ Яругин продаться? Аленку замужъ, Яфанку жени, сдай все хозяйство, да и валяй на теплыя воды. А?
Никита, возбужденный чаемъ, разомлвшій въ тепл и уют чужой избы, тоже начиналъ нелпо улыбаться и бормоталъ безсвязно:
— А что-жъ?.. А ты думаешь?.. Да ей-Богу… И о-очень даже просто…
Но когда въ самовар изсякала живительная влага, и пора было уходить домой, въ пустую разоренную избу, духъ его падалъ, и вмсто красивой мечты, освтившей на мигъ тьму его души, жизнь снова представлялась ему въ вид черной, холодной ямы.
— Не дойдешь… помрешь…
— Ну, вотъ и толкуй съ вами!— добродушно смялся она.— Эхъ вы, Сухари! оттого-то и зачаврли мы вс, что одна у насъ псня: не тово, да не тае… А коли такъ, то и шутъ съ вами, я одинъ уйду.
— Гд ужъ тамъ уйтить?— звая, бормоталъ Никита.— Намъ бы какъ-нибудь, а бы какъ… а не то чтобы… Ты, малый, вотъ чего скажи: къ чему это я сны сталъ видть? Кажную ночь, кажную теб ночь…
— Пошелъ ты къ шутамъ и со снами своими!..
Передъ масляницей въ воскресенье, когда Микита съ Яфанкой ‘сумерничали’ у себя въ изб, т. е., по-просту спали, къ нимъ шумно ворвался она.
— Эй, вы, Сухари! Никакъ дрыхнете? Ну, народы… Аль ничего не знаете?
Никита спустилъ ноги съ печи, мутными глазами смотрлъ на ону и скребъ въ затылк.
— Да чего знать-то?
— Чего-чего… Ты продери глаза-то, и узнаешь, чего. Война, малый! Нынче въ церкви попъ манихвестъ читалъ. Японка-то, выходитъ, язва. Покуда наши генералы дожидались, ни сномъ — ни духомъ ничего не знамши, она, не будь дура, самые, что ни есть лучшіе корабли у насъ кверху днищемъ перевернула.
— Вотъ-те и японка…— Ну и подлая…
— То-то и оно. А ты дрыхнешь. Тамъ на сел шумятъ, бда! Бабы крикъ подняли, запасники пьютъ, со всми прощаются. Главное дло, что за японка такая, вдь про нее и не слыхать было. А вотъ поди ты, подкралась и какую, малый, пакость сдлала, а?
Никита слзъ, долго сидлъ въ раздумьи и, наконецъ, оказалъ:
— А, вдь, я Мишк денегъ-то такъ и не послалъ… Ока-азія!..
Съ объявленіемъ войны изба оны превратилась въ настоящій клубъ. Сначала длились разными фантастическими слухами, которые приходили невдомо откуда и были похожи на сказки, потомъ появилась первая газета. Привезъ ее изъ города Васька Курбатовъ — шахтеръ, и черезъ десятыя руки она попала къ он. Сухарь съ удивленіемъ и нкоторой боязнью смотрлъ на грязный, измятый листъ, усянный непонятными черными точками, и еще больше удивился, когда она сталъ вычитывать оттуда самыя подробныя сообщенія о передвиженіи войскъ, о мелкихъ стычкахъ съ японцами, о генералахъ, броненосцахъ, миноносцахъ, 12-ти-дюймовыхъ орудіяхъ и прочихъ странныхъ вещахъ, о которыхъ въ деревн никогда и не слыхивали раньше. Мужики слушали съ жаднымъ вниманіемъ, стараясь вникнуть въ смыслъ каждаго слова, и изъ этихъ отдльныхъ, часто непонятныхъ словъ въ ихъ воображеніи складывались смутныя, но грандіозныя представленія о величіи и мощи Россіи, о ея безчисленныхъ богатствахъ, о непобдимости русскаго оружія и несмтмыхъ количествахъ войскъ. Особенно ихъ поражали цифры, и когда она перечислилъ, сколько у насъ солдатъ въ дйствующей арміи, сколько судовъ во флот, сколько орудій и снарядовъ, послышались изумленныя и восторженныя восклицанія:
— Ну, это, братъ, дло — не шути! Куда-жъ японк съ эндакой силой тягаться? Россея спобдитъ. Ишь вдь, куда ползла дуреха? А? Объ двухъ головахъ, что-ли?
И въ темныхъ душахъ этихъ оборванныхъ, полуголодныхъ людей подымалась и росла тайная гордость отъ сознанія, что они — часть великой и могучей страны, что вс эти войска, броненосцы, орудія созданы ихъ трудами, ихъ руками, и пусть жизнь темна и безрадостна, пусть въ тсныхъ, смрадныхъ избахъ холодно и голодно,— зато ‘мы — сила!’ — и никакая японка не одолетъ этой огромной, могучей, непобдимой силы….
Никита молчалъ и думалъ о Мишк. Онъ былъ подавленъ газетными цифрами, которыхъ даже и вообразить себ не могъ, и среди сотенъ тысячъ солдатъ, лошадей, орудій, кораблей — его нескладный, блесый, подслповатый Мишка представлялся ему какой-то жалкой, несчастной точкой, соломинкой, крутящейся въ водоворот, ничтожнымъ червякомъ, обреченнымъ на неизбжную гибель. И Никиту грызла мысль, что онъ не послалъ сыну денегъ.
Вернувшись къ себ въ избу, онъ долго смотрлъ за ужиномъ на Яфанку, и ему почему-то стало его жалко. Заспанный, косматый, съ землистымъ одутловатымъ лицомъ, безъ всякой мысли въ водянистыхъ глазахъ, Яфанка съ жадностью хлебалъ тюрю и громко чавкалъ, тщательно вылизывая огромную ложку. И въ первый разъ въ жизни Никита заговорилъ съ сыномъ не такъ, какъ всегда.
— Яфанка… слышь-ка ты… а, Яфанка? Сичасъ она газету вычитывалъ… Про войну…
— Ча-о?— отозвался Яфанка, занятый выскребываніемъ со дна чашки остатковъ тюри.
— Война, слышь… Здорово тама… Солдатъ гонютъ — милліны!.. Пальба идетъ. И Мишка нашъ, стало быть, тоже…
— Ид?
— Да въ этой… какъ она называется-то, забылъ… Въ. газет тамъ все написано. Корабли — во какіе, на кажномъ по 5 тыщъ народу. Стало быть, корабль-то — почитай, съ наше Яругино. А какъ пустятъ подъ него чего-й-то, пушку, что-ли… онъ вразъ кверху дномъ перевернется.
Яфанка пересталъ лизать ложку и, вытаращивъ глаза, смотрлъ на отца. Что-то похожее на мысль мелькнуло въ его прозрачныхъ глазахъ.
— 5 тыщъ — сразу?.. На самое дно?
— Да ужъ… стало быть, такъ.
— А сколько ихъ, эдакихъ-то?
— Чтой-то много… вычитывалъ она-то, да я забылъ. Можетъ, 100, а можетъ, и бол.
— И на кажномъ — по 5 тыщъ?
— На кажномъ.
Яфанка вылзъ изъ-за стола, слъ на примост и задумался. Думалъ долго, тяжело ворочалъ мозгами и никакъ не могъ понять новой, поразившей его подробности войны. До сихъ поръ война представлялась ему чмъ-то врод кулачнаго боя: выйдутъ два войска, станутъ другъ противъ дружки и пойдутъ стнка на стнку. А тутъ, вдругъ, какіе-то корабли по 5000 народу на каждомъ, пальнутъ въ нихъ изъ пушки,— и вс кверху дномъ перевернутся…
— Ну-ну!..— вымолвилъ онъ, наконецъ.— Да какая же это война? Это шутъ-те — что, а не война… Ну, Мишанька, теперича держись… Со дна-то не вынырнешь…
И когда, посл ужина, потушили огонь, въ изб долго слышались вздохи и кряхтнье. Спала одна Аленка, отецъ и сынъ не спали и думали. Замусленный газетный листъ, занесенный въ Яругино едькой Курбатовымъ, произвелъ сильное впечатлніе. Нсколько дней только и разговору было въ сел, что о броненосцахъ, да о дивизіяхъ, да о передвиженіяхъ войскъ. Яругинцы вошли во вкусъ, и разные слухи и розсказни прохожихъ странниковъ и отставныхъ солдатъ потеряли для нихъ интересъ. Брешутъ-брешутъ, а не разберешь ничего, газета — совсмъ другое дло. Глядть на нее,— такъ, бумажонка себ, а прочитаешь,— все какъ на ладони обозначится. Стали ходить къ попу, къ учителю, къ сидльцу винной лавки, выпрашивали ‘на цыгарки’ (такъ, пожалуй, еще не дадутъ), и относили къ он. Скоро деревенскій языкъ обогатился новыми словами: узнали, что такое Портъ-Артуръ, миноносецъ, брандеръ, Золотая Гора, ребятишки играли въ войну, и такъ какъ никто не хотлъ бытъ ‘японкой’, то устраивали изъ соломы или изъ снга чучело и колотили его палками до полнаго уничтоженія, Никита аккуратно приходилъ къ он слушать ‘газету’ и посл длился новостями съ Яфанкой. Но разсказывалъ онъ такъ невразумительно, такимъ суконнымъ языкомъ, что Яфанка думалъ-думалъ, осмлился — и самъ пришелъ слушать. Застнчиво прятался гд-нибудь у притолки, развалъ ротъ и такъ оставался до самаго конца. Потомъ незамтно исчезалъ. А Никита, каждый разъ по прочтеніи газеты, бралъ ее въ руки, переворачивалъ, вглядывался въ непонятныя черныя точки и спрашивалъ:
— А про Мишку нашего ничего нту?
Иногда въ мазанк завязывались ‘жаркіе разговоры’. Смялись надъ японкой, высчитывали, сколько уже ‘нашихъ’ пришло въ Манчжурію, разбирали дйствія Куропаткина, который всмъ представлялся необыкновенно хитрымъ и умнымъ генераломъ.
— Этотъ подведетъ японку! Хитряга-малый! Онъ ее нарочно подманивать… Она сдуру-то разскочится, какъ лиса на капканъ, а онъ тутъ ее и зажметъ!
— Извстное дло. Куда лзетъ? Насъ — силища! Къ Пасх, поди, прикончатъ. Еще не встрлись, а какъ встрнутся, такъ японк и крышка. Нешто она могтъ съ нами совладать? Въ ней всего и духу-то, какъ въ кошк.
И вс были страшно поражены и разсержены, когда однажды, Яфанка вдругъ заявилъ изъ своего угла:
— Дыкъ чего-жъ нъ… валандается-то? Взялъ бы ее, да объ уголъ головой, вотъ теб и все… А то нту… ишь ты, выдумываютъ чего-й-то!.. стало быть, не то чтобы кошка…
Мужики посмотрли на Яфанку съ презрніемъ, а одинъ изъ нихъ, черный и лохматый, Гаврюха Помазокъ, напустился на парня.
— А ты куда лзешь? Тебя не спросили! Небось, Куропаткинъ получше знаетъ, что къ чему. Эхъ ты, голова!… ‘Чаво-яво’… Спать иди, а то не проапался…
Сконфуженный Яфанка потихоньку исчезъ… и долго опять не спалъ, вздыхалъ и ворочался, думая про себя: ‘какая это война? Нешто война такая бываетъ? Это Бо-знать что, а не война’…
Прошла и Пасха, а съ японкой все еще не прикончили. Мужики отпахались, отсялись, наступилъ горячій, сухой май. И днемъ и ночью дули съ восхода втры, и подъ ихъ жгучимъ дыханьемъ никли и желкли нжные всходы хлбовъ. Яругинскіе вдуны крестились и со злобой говорили: ‘Это японка гадитъ! Чуетъ, что ея сила не беретъ, такъ она суховемъ хочетъ донять’.
Никита верхомъ на лошади возвращался съ поля домой. здилъ смотрть на зеленя и былъ удрученъ ихъ тощимъ, жалкимъ видомъ. Ноги его уныло болтались, въ тусклыхъ глазахъ застыло боязливое недоумніе. Къ неурожаямъ и голодовкамъ онъ давно привыкъ, но теперь надвигалось что-то новое, страшное, и темныя предчувствія томили его душу. По селу бродили странные слухи о какомъ-то косоглазомъ чудовищ, которое ползло на русскую сторону изъ китайскаго царства, прохожій странникъ разсказывалъ про таинственнаго старца, блуждающаго по весямъ и дорогамъ и пророчащаго моръ, голодъ, кровавыя битвы и пожары. Его встрчали многіе и въ лсахъ, и въ степи на курганахъ,— и на перекресткахъ, и всмъ чудесный старецъ открывалъ тайну будущаго, всмъ показывалъ море крови, тысячи гробовъ, зарево огней, лсъ вислицъ… И дремлющій мозгъ Сухаря наполнялся чудовищными призраками, сжималось робкое сердце, а злой суховй, обжигавшій лицо, плъ ему въ уши страшныя псни.
— Бя-да!— шепталъ Никита.
Около двора его окликнулъ она. Онъ выглядывалъ изъ окна своей мазанки и махалъ Никит рукой, чтобы остановился. Никита тпрукнулъ, тяжко свалился съ мерина и, держа его въ поводу, подошелъ къ окну.
— Слыхалъ, малый?— закричалъ она не своимъ голосомъ.
— Ид же мн слыхать? Я на озимое здилъ. Тамъ, паря, бя-да!.. Все до-чиста посохне… Чего длать будемъ? А? Помирать, аль что?
Но она его не слушалъ. Худыя щеки пламенли больнымъ огнемъ, губы дрожали, онъ порылся около себя, и судорожно сталъ развертывать скомканную газету.
— Чего тамъ ‘посохне’? Это, малый, тьфу — и наплевать… Нашихъ побили… во — дло-то!..
— Побили? Нашихъ? Японка?..
— Тыщи!..— изступленно завопилъ она.— Вотъ!.. ‘Дло подъ Тюрин… тюрин… ченомъ’… Тыщи!… Тыщи полегло… А? Что это такое?… Съ начатія дла — побили… Ты-ыщи!..
И полными слезъ глазами онъ посмотрлъ на Никиту.
Никита стоялъ, разинувъ ротъ, беззвучно шевеля пересохшимъ языкомъ. И въ жгучемъ блеск знойнаго полудня, въ дрожащихъ переливахъ горячаго воздуха онъ вдругъ увидлъ страшный сонъ на яву… Огромное черное поле, а на немъ, какъ снопы,— все тла, тла, тла… Тысячи!.. Одни ужъ померли, лежатъ кучей, другъ на дружк, молчатъ. Друтія еще ворочаются, ползутъ, стонутъ. И Мишка тамъ. Кричитъ: ‘прощай, батя!’… Потомъ все куда-то скрылось… точно краснымъ дымомъ заволокло…
Когда Никита очнулся, передъ нимъ снова было изступленное лицо оны и его полные слезъ глаза. Онъ что-то кричалъ, ругался и размахивалъ газетнымъ листомъ.
— Завели!.. Продали!.. Перестрлять бы ихъ всхъ, сукиныхъ сыновъ!..
— А Мишки мово… тамъ нту?— робко прохриплъ Никита.
— Какой тамъ теб Мишка?.. Вс тамъ!.. И Мишки, и Ваньки, и Степки… Тыщи!.. Нешто имъ жалко? Завели! Загнали!.. Продали…
Никита побрелъ домой, машинально разнуздалъ лошадь, машинально задалъ ей корму и легъ подъ ловткой на солому. И какъ только закрылъ глаза,— опять увидлъ черное поле, груды тлъ и красный дымъ. И Мишку…
Посл Тгоренчена былъ Кинчжоу, Вафангоу — и много -еще другихъ странныхъ для яругинцевъ именъ, надъ которыми они сначала смялись, а потомъ стали произносить ихъ со страхомъ и недоумніемъ. Всти съ войны доходили отрывками, черезъ пятое въ десятое. Случайно узнали о гибели ‘Петропавловска’ и Макарова. И когда увидли, что ‘японка’, съ которой хотли ‘прикончить къ Пасх’,— не только не сдается, но еще колотитъ ‘нашихъ’ — замолчали и задумались.
— Ну, что, она, какъ тамъ въ газетахъ-то пишутъ? Одолемъ, аль нтъ?
— Одолемъ!..— бурчалъ неохотно она.— Сидя на печи — одолешь.
— Стало быть, бьютъ все?
— Ну, и бьютъ… Ступай къ попу, онъ теб разскажетъ, а мн обрыдло. Война — война… Изъ-за вашей войны я вотъ и сижу здсь. Давно бы въ Ташкент былъ, а теперь — поди, сунься. Окромя солдатъ, никого не пропущаюгь…
она сталъ желтый, злой, и осенью собрался было совсмъ помирать. Но жена отпоила его бараньимъ саломъ на молок, и онъ къ зим отдышался. Повеселлъ, заслъ снова за починку сапогъ и свелъ знакомство съ новымъ учителемъ земской школы, которому однажды подкинулъ новыя подметки. Прежній учитель былъ молчаливый, подозрительный и не любилъ якшаться съ мужиками, а этотъ — шустрый такой, разговорчивый, со всми за руку, чаемъ угощаетъ, книжки даетъ. она частенько къ нему захаживалъ, длился своими мечтами о Ташкент и приносилъ оттуда кучу новостей и ворохъ газетъ. Посл безконечныхъ отступленій, посл цлаго ряда неудачныхъ битвъ, осталась одна надежда — Портъ-Артуръ. И шурша листами газеты, она говорилъ съ важностью:
— Ну, ужъ нтъ, на Портатур они обожгутся! Портатуръ не выдастъ! Сколько ужъ тамъ этой Японіи полегло — конца-краю нту, и еще полягутъ! Самъ генералъ Стесселевъ сказалъ: помремъ, а Портатура не отдадимъ. Вотъ оно, дло-то!
Но мужики плохо врили и, покачивая головами, говорили:
— Да вдь… шуты его знаютъ… кабы опять… Японія, видать, хитрая, гляди, малый, ей самъ нечистый помогаетъ. Странникъ-то надысь не даромъ оказывалъ…
— А вы слухайте больше, набрешутъ вамъ странники! Тутъ видимое дло,— измна! Наши генералы на японскую сторону передались. А Стссселевъ — генералъ — нтъ! Этотъ — правильный генералъ! Ты гляди, что онъ пишетъ царю…
И съ чувствоімъ она читалъ вслухъ телеграммы изъ Портъ-Артура о томъ, какъ осажденные отбили штурмъ, какъ лейтенантъ такой-то молодецки прорвался сквозь непріятельскія суда въ Чифу, какъ выходилъ въ море ‘Баянъ’. Мужики хотли врить… и начали врить. Портъ-Артуръ, Стессель, ‘Баянъ’ — сіяли, какъ звзды, среди другихъ страшныхъ и непонятныхъ названій, и когда въ Яругино пришелъ какъ-то офеня съ картинками,— мужицкія избы украсились портретами Стесселя, видами Портъ-Артура, изображеніями ‘Баяна’ и потопленія японскихъ брандеровъ. она тоже разорился на гривенникъ и долго любовался воинственной физіономіей портъ-артурскаго героя.
— Ну-ка, поглядимъ, какой онъ такой, Стесселевъ, генералъ! Ничего, видать, мужикъ сурьезный, этого, малый, голой рукой не возьмешь… Усы, взглядъ — мое почтеніе! Ну, тоже и кресты,— отъ одного плеча до другого, у иной двки ожерелковъ столько нту, сколько у него крестовъ,— стало быть, заслужилъ…
И торжественно повсилъ Стесселя рядомъ съ иконами. А Никита Сухарь ходилъ, слушалъ чтеніе оны и каждый разъ уныло спрашивалъ:
— А про Мишку мово — ничего нту?..
Наступило Рождество. Стояли лютые морозы. У Сухарей въ изб было холодно, потому что солому съ крыши давно сълъ меринъ, и во вс углы дуло. Даже печка не грла, и Никита съ Яфанкой спали, не раздваясь. Аленка совсмъ почти не жила дома, прибжитъ, истопитъ наскоро печку, сунетъ какой-нибудь горшокъ и опять убжитъ до утра. Сухарь пробовалъ ворчать на нее, но Аленка только захохотала ему въ лицо.
— Да что я,— сбсилась, что-ли, съ вами въ нетопленной изіб мерзнуть? Какую батрачиху нашли! Сидятъ, уставятся другъ на дружку, словно сомы мороженые — слова не услышишь, да и стану я съ эдакими жисть свою проводить? На-ка, вотъ, возьми! Вамъ съ Яфанкой-то все одно,— что на печи, что подъ печью, а я нагуляться хочу!
Сухарь поглядлъ на румяное съ морозу лицо Аленки, на безстыдно-веселые глаза, которые такъ и брызгали на него неудержимой, буйной жаждой жизни… и подумалъ, что хорошо бы взять ее за косы да отвозить хорошенько, во сколько влзетъ. Но… лнь было слзать съ печи, лнь ворочаться, и онъ только сказалъ сквозь зубы:
— Ну, погоди… догуляешься до чего-нибудь.
— А догуляюсь — къ теб на духъ не приду, къ попу пойду! Попъ проститъ…
И, звеня ожерелками, шурша кумачевой юбкой, брызжа во вс стороны смхомъ и весельемъ, Аленка исчезла, оставивъ Сухарей въ потемкахъ и угрюмомъ молчаніи холодной избы.
Подъ Новый годъ она прибжала подъ вечеръ съ какимъ-то узелкомъ, торопливо сунула его на столъ и сказала:
— Батюха, Яфанка,— живы, что-ль? Идите, я вамъ пирожка принесла, небось, не жрали давно пироговъ-то.
Сухари зашевелились,— одинъ на печи, другой на палатяхъ, и Никита пробубнилъ:
— Пироги!.. Откуда они у те завелись, пироги-то?.. Ихъ тоже… задаромъ-то… не больно даютъ… Бу-бу-бу…
— Чисто медвди!— засмялась Аленка, ужъ и говорить-то разучились, люди то смются: куда это ты, Аленка, Сухарей-то своихъ двала, иль въ ступ истолкла? А я, вишь, васъ жалю!
— Жалю… тоже…— пробурчалъ Никита, однако съ печи слзъ. За нимъ опустился и Яфанка, и оба съ тупой жадностью стали смотрть, какъ Аленка развязывала узелокъ, вынула оттуда по куску черстваго пирога съ какой-то срой начинкой и дала имъ въ руки. Яфанка понюхалъ, и по лицу его расплылось радостное изумленіе.
— Хмм!.. Батя? И вправду вдь… пирогъ?
— Бу-бу-бу… Пирогъ-пирогъ… У насъ, у самихъ… пироги-то были… А она побирается… У, шкура!..
И стали сть, громко чавкая собирая на ладонь каждую крошку. Аленка смотрла на нихъ, грызла смячки, смялась. Потомъ стряхнула съ фартука шелуху и встала.
— Ну, я пойду. Слышь, батюха, война, говорятъ, прикончилась. Тамъ народъ по улиц шуми-итъ!.. Вы хоть бы вышли — поглядли. А то спятъ-спятъ,— такъ и издохнутъ спамши… Люди и то смются…
Никита поперхнулся пирогомъ и поглядлъ на Яфанку. Что-то далекое вспомнилось… молодость, псни, женитьба, блоголовые ребятишки, чумазые, веселые, скачущіе на палочкахъ верхомъ по улиц. Гд они теперь? Яфанка — дурачекъ выросъ, а Мишку, можетъ, убили. Лежитъ тамъ, на черномъ пол, въ красномъ дыму… Больная, теплая жалость наполнила грудь Никиты. Жалость къ себ, къ Яфанк, къ Мишк… даже къ Аленк. Вс родные, милые и вс… жалкіе… Когда-то тоже свои пироги ли… а теперь вотъ чужого Аленка принесла, христораднаго… Ничего нту… ни пироговъ, ни Мишки, ни Аленки…
Никита всталъ и сунулъ недоденный кусокъ Яфанк.
— На, додай… Не хотца мн. Война прикончилась… пойду къ он. Можетъ, про Мишаньку чего-нибудь тамъ…
оны не было дома, и Никиту встртила Настасья. Съ испуганнымъ видомъ она сказала, что она ушелъ куда-то съ утра, даже не обдалъ дома. Никита собрался было уходить и какъ разъ на порог встртился съ оной. Что-то бормоча и пошатываясь, онъ влзъ въ избу, прислонился къ притолк и мутными глазами посмотрлъ на Никиту. Потомъ засмялся и закашлялся.
— Что, малый?.. Хо-хо-хо… Портатуръ-то… тю-тю? Вотъ те и Портату-уръ! Со всмъ, стало быть… съ оружіемъ и съ прочимъ добромъ… ау!.. 30 тыщъ солдатъ… и корабли вс къ… И ‘Баяна’ нту… Тю-тю? Хо-хо-хо…
— Какъ нту?— воскликнулъ Никита, съ изумленіемъ глядя на мертвенное лицо оны, искаженное страшной и жалкой улыбкой.
— Сдадено!.. все! До чиста… Стало быть, японцу… На, пользуйся!.. Очень благородно!.. Настасья, ты чего глаза выпялила? Небось!.. Выпилъ я… маленечко… Тянули-тянули жилы-то… драли-драли… Господи Боже мой, надо же вдь?.. А для чего? Со всмъ, съ орудіемъ… и самого героя, стало быть, тоже… забрали… хо-хо-хо!…
она хохоталъ, а по щекамъ текли слезы… поднялъ кулакъ, хотлъ погрозиться и чуть было не упалъ. Никита и Настасья подхватили его подъ руки и посадили на лавку. Изъ сней выглянулъ Яфанка съ недоденнымъ кускомъ пирога въ рук.
— Господи, Боже мой… а мы-то?.. Видали дураковъ? Сухарь, а Сухарь… Мишка-то твой… за что пропалъ?.. Тыщи!.. Милліоны!.. А говорилъ — помремъ, Портатура не отдадимъ… Да какое онъ имлъ полное такое право отдавать?.. Такой-сякой онъ… Подъ разстрлъ бы!
И съ усиліемъ поднявшись съ лавки, она подошелъ къ портрету портъ-артурскаго героя и стукнулъ кулакомъ.
— На, получай на чай!.. Повсили тоже… съ образами… Дур-раки!..
— Будя теб, она!— сказала Настасья, силясь оттащить мужа отъ портрета. Вотъ ужъ, Господи, наказанье, и съ чего это онъ? Сроду водки не пилъ, а вотъ поди-ка ты, хватилъ рюмочку — и забуянилъ. Слышь, она, брось!
Но она былъ въ какомъ-то изступленіи. Оттолкнувъ Настасью, за одно двинулъ кулакомъ въ грудь Никиту и, взгромоздившись на лавку, принялся отдирать отъ стны картинку.
— Пусти, Настасья, не въ рюмочк тутъ дло… Россея погибаетъ черезъ нихъ, черезъ дьяволовъ!.. Изничтожу анаему!.. Въ печк сожгу, чтобъ и духу не пахло!..
Онъ содралъ портретъ, бросилъ его на полъ и принялся топтать ногами…
— О, Господи!— воскликнула Настасья.— Ты сдурился, она, вдь за него деньги плочены!
Но она не слушалъ и съ дикимъ восторгомъ рвалъ, плевалъ и пиналъ генеральскій ликъ, распростертый на полу. Никита смотрлъ-смотрлъ, тоже подошелъ къ портрету и неуклюже двинулъ его сапогомъ.
— Такъ, такъ его, Никита!.. Бей, рви, лупи въ мою голову!.. Изъ-за нихъ, чертей,— мы погибаемъ!.. Ободрали, кровь выпили, все продали, все пропили!.. Вотъ теб Портатуръ, вотъ теб и брандеры, и броненосцы твои, на, подавись, жри, сатана окаянная, лопни твоя утроба…
Въ этихъ безсвязныхъ словахъ было что-то опьяняющее, буйно-влекущее, и у Никиты закружилась отъ нихъ голова. Темная, веселая злоба подступила къ сердцу, хотлось бить, ломать,— крутить, хотлось выть и плясать, хохотать и плакать… И оба они съ оной въ дикомъ безуміи носились по изб, тяжело топали, пыхтли, рычали, какъ собаки, дорвавшіяся до ды.
— Что длаютъ, что длаютъ! Ахъ, сумасходные!— причитала Настасья, поспшно-прибирая по угламъ посуду и все, что могло разбиться.— Ну, она-то хоть пьяный, а теб-то, Никита, не стыдно? Голодный, а что длаешь?
Никита въ это время вонзилъ огромный каблукъ свой въ генеральскій глазъ и съ радостной улыбкой подмигнулъ Яфанк.
— Яфанка? А ты что-жъ? Иди… чай, Мишка-то братъ теб…
Яфанка посмотрлъ на растерзанный портретъ и застнчиво усмхнулся.
— Н… Ну его!.. Кабы живой былъ, а то…
Яфанкины простыя слова сразу отрезвили стариковъ.
Они остановились, поглядли другъ на друга и на разноцвтные клочья, валявшіеся на полу, и почувствовали странное смущенье. она слъ на лавку и началъ вытирать подоломъ рубахи вспотвшее лицо. Потомъ взглянулъ на блый четырехугольникъ, оставшійся посл портрета на закопченной стн, и махнулъ рукой.
— Э-эхъ!.. Вотъ теб и Портатуръ… Настасья! Сдлай милость, убери ты съ полу эти ошметья,— глядть мн на нихъ тошно… Ажъ глотку кровью заливаетъ.
Онъ повалился на лавку и залился тягучимъ, хриплымъ кашлемъ, отъ котораго сотрясались вс внутренности.
Сухари пошли домой. Пустая, холодная изба дохнула на нихъ смрадомъ и ужасомъ могилы. Голодные тараканы бродили по стнамъ, шурша въ темнот щетинистыми лапками, нетопленая печь широко развала свою черную пасть. Все, что когда-то прло, свтило, наполняло жизнью эти заброшенныя стны, ушло отсюда, даже домовой давно пересталъ заплетать гриву полумертвому мерину… должно быть, тоже перебрался куда-нибудь, гд было тепле и сытне. Одинъ безстрастный и бездушный голодъ широко разслся по всмъ угламъ, раскинулъ свои цпкія, костлявыя лапы и спокойно ждалъ, когда прекратятся послднія судороги, затихнутъ послднія жалобы, послдніе стоны его жертвъ.
— Что-жъ, Яфанка… Что длать-то будемъ, а?