СУЕТА МІРСКАЯ.
СУЕТА МІРСКАЯ.
(Разсказъ).
|
Здсь покоится прахъ |
——
——
И. Антоновичъ.
‘Русская Мысль’, кн.XI, 1889
Суета мирская, Вернер Ипполит Антонович, Год: 1889
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Могильные кресты и памятники со всхъ сторонъ обступили церковь женскаго монастыря. Несмотря на высокую плату за землю, число могилъ возросло до того, что ихъ ограды соприкасаются между собою, а неогороженные памятники отстоятъ другъ отъ друга на разстояніе, несравненно меньшее человческаго роста.
Передъ входомъ въ церковь покойникамъ нсколько просторне. Здсь похоронены купцы-милліонеры, знаменитости, цлыя княжескія фамиліи. У самой паперти вытянулись въ рядъ блые саркофаги, за ними бронзовые, дорогіе памятники, малахитовыя колонны, каррарскаго мрамора обелиски. Мстами поднимаются тяжелыя часовни изъ сраго и розоватаго гранита съ зеркальными стеклами, за которыми горятъ неугасаемыя лампады у дорогихъ образовъ.
Памятники стоятъ величественно, какъ на церемоніальномъ выход, осеннее солнце, изрдка пробиваясь сквозь тучи, скользитъ по холоднымъ камнямъ и отражается въ золотыхъ буквахъ громкихъ титуловъ и звучныхъ именъ.
По сторонамъ церкви могилы расположены гораздо чаще, а сзади он такъ сплотились, что сквозь ихъ толпу почти нтъ возможности протиснуться. Здсь погребены прежніе члены самаго разнообразнаго общества — купцы, чиновники, генералы, дти, монахини. Смерть произвела среди нихъ свою страшную нивелировку.
Могильные памятники на нкоторомъ разстояніи представляются грудою камней, оставшихся посл разрушенія громаднаго зданія и разбросанныхъ съ тою прихотливостью, которою обладаютъ случай и время. При дневномъ свт пустынно и холодно въ этомъ мст смерти и разрушенія, но лтнею ночью, когда на неб засіяетъ луна, а съ земли поднимутся блдныя, колеблющіяся испаренія, это мсто кладбища оживаетъ: мраморныя плиты съ отчаяніемъ припадаютъ къ земл, блдныя колонны поднимаются и задумчиво вперяютъ свой взоръ въ темное небо, все это безшумно колышется, трепещетъ, передвигается, невольно сжимая сердце и наводя холодный ужасъ.
На памятникахъ высчены надписи — съ одной стороны имя усопшаго и день его смерти, съ другой текстъ священнаго писанія, изреченіе или стихъ. Прежде, вроятно, между могилами проходили тропинки, къ которымъ памятники были обращены своею лицевою стороной, теперь проходы заняты могилами, а потому послдовательность въ направленіи памятниковъ нарушена и надписи пестрятъ своимъ разнообразіемъ. Нкоторые говорятъ о тоск и неподдльномъ гор, на другихъ высчены длинныя, тяжелыя и неумстныя изреченія, третьи оскорбляютъ нравственное чувство пошлыми и нескладными стихами, въ которыхъ выражены стованія на усопшаго за то, что онъ оставилъ родныхъ среди печалей и слезъ сего міра.
Надписи памятниковъ и самый ихъ видъ невольно настраиваютъ душу на торжественный тонъ, а мысль наводятъ на размышленія о ничтожности человческой жизни. Настроеніе это усиливается курантами монастырской колокольни: они звонко и назойливо выбиваютъ четверти въ этомъ царств вчности, гд столтія составляютъ неуловимыя мгновенія.
Воскресный день. Все утро моросилъ мелкій осенній дождь, теперь проглянуло солнце. Подъ его теплыми лучами быстро просыхаютъ полированныя поверхности памятниковъ и лишь во впадинахъ и ноздреватыхъ углубленіяхъ известняка остались небольшія лужицы, въ которыхъ тысячью огней отражается солнце.
Благодаря лившему дождю и обденному времени, кладбище пусто. Но, всмотрвшись пристальне, среди черныхъ памятниковъ можно замтить фигуру человка, такую же неподвижную, какъ они. Это средняго роста, сухой старикъ лтъ подъ 60. Его гладко выбритое лицо, орлиный носъ и глубокія морщины около рта и вокругъ глазъ придаютъ ему видъ хищной птицы. Онъ сидитъ на зеленой скамь, врытой въ землю, тутъ же лежатъ бережно сложенные пальто, сюртукъ и фуражка съ кокардою, въ рукахъ у него метла, которою онъ подлеталъ площадку передъ скамьей. Стоящій напротивъ памятникъ изъ сраго гранита представляетъ гробъ, въ нсколько наклонномъ положеніи, съ приподнятымъ изголовьемъ. На крыш гроба высчены крестъ и надпись:
По сторонамъ гроба также надписи, он сдланы, очевидно, въ разное время, такъ какъ шрифтъ ихъ не одинаковъ. Въ изголовья высчено: ‘чаю воскресенія мертвыхъ’, въ ногахъ: ‘предаю духъ мой въ руце Твоя’, съ лвой стороны мелкимъ шрифтомъ изображена притча о двахъ, ожидающихъ жениха, съ правой — некрасивымъ рукописнымъ шрифтомъ стихи, безъ знаковъ препинанія и съ ошибками:
Подъ камнемъ симъ схороненъ прахъ
Того что было человкъ
Всю жизнь парилъ онъ въ облакахъ
И мнилъ себя безъ смертнымъ весь свой векъ.
Физическій трудъ, повидимому, утомилъ сидящаго на скамь: онъ тяжело дышетъ, а на его старомъ лиц недовольное и брезгливое выраженіе.
— Обитель вчную устроили себ?— слышится сзади него женскій голосъ.
Онъ вздрагиваетъ и быстро оглядывается. У мраморнаго креста сосдней могилы стоитъ немолодая послушница. Ея худенькое, хрупкое тло облекаетъ черное шерстяное платье, туго заколотый у подбородка платокъ плотно охватываетъ голову и широкими, мягкими складками падаетъ на плечи. Сложенныя вокругъ креста руки будто сдланы изъ воска. Въ блдномъ лиц ни кровинки, оно изборождено морщинами,— не тми глубокими слдами, которые оставляетъ тяжелое горе, а мелкою стью, какая бываетъ на лиц увядшихъ двушекъ. Она привтливо киваетъ головкою и продолжаетъ пвучимъ тономъ:
— Хорошо у насъ здсь,— такъ ужь хорошо, что и выразить нельзя! Спокойно, да радостно, истинно — Божье благословеніе надъ мстомъ нашимъ покоится. Сейчасъ за оградою міряне живутъ, а къ намъ не доходитъ ни суета мірская, ни злоба, ни зависть, какъ въ прочихъ обителяхъ… А въ храм нашемъ какое великолпіе! Стоишь на служб, крутомъ торжественно и тихо, такъ и чудится, что на воздухъ тебя поднимаетъ…Хорошо вамъ будетъ здсь, ахъ, какъ хорошо!
— Нечего расхваливать,— грубо перебиваетъ старикъ.— Деньги за мсто отдалъ — назадъ не вернете.
Она, какъ бы не слыша, продолжаетъ:
— Мсто упокоенія тоже устроено у насъ отличное — у самаго храма. Служба божественная доносится сюда и ладанъ кадильный втеркомъ развваетъ, а души усопшихъ лежатъ въ могилахъ своихъ, прислушиваются да радуются. Три раза въ году общую паннихиду по нимъ служимъ, крестнымъ ходомъ обходимъ вс могилы, кром того, особливыя паннихиды почти каждый день родственники служатъ. Торжественно у насъ. На прочихъ кладбищахъ шумно, всякій народъ шатается, даже пьяные безобразничаютъ,— суетливо тамъ. А здсь хорошо, непорочно.
— Слыхали мы про вашу непорочность!— ворчитъ старикъ, но и это замчаніе не производить на послушницу никакого впечатлнія.
— Вотъ зиму Господь пошлетъ,— продолжаетъ она восторженно,— покроетъ все снгомъ, а наша обитель стоитъ какъ двственница, точно невста Христова. Могилы вс застелетъ блымъ покровомъ, только памятники красуются да блыми шапками сверкаютъ на солнышк. Такъ это хорошо да красиво! А тамъ настанетъ весна, снгъ растаетъ, умоетъ вс памятники и забгаетъ ручейками, кругомъ все блеститъ и сверкаетъ… Посл Воскресенія Христова земля раскроется и проникнетъ туда вешняя вода,— проникнетъ и пойдетъ будить все сущее отъ зимняго лежанія. Коснется травки — она оживетъ и потянется на свтъ Божій, покойниковъ коснется — они затрепещутъ и возрадуются въ могилахъ. Весною Духъ Божій спускается на землю — оттого все радуется и благоуханіе въ воздух. Люди становятся добрыми да привтливыми…
— А зачмъ мсто мое загородили?— неожиданно поворачивается къ ней старикъ и негодующе показываетъ на сосдній памятникъ.
— Не слышу, у меня никакого слуху нтъ, глуха я,— говорить послушница и прижимаетъ тонкіе пальцы къ ушамъ. Потомъ, какъ бы сообразивъ значеніе его жеста, прибавляетъ:— На прошлой недл памятникъ поставили. Мужъ радетъ объ усопшей.
Памятникъ представляетъ чудной красоты колонну съ разбитымъ верхомъ. На цокол изъ чернаго мрамора золотыми буквами выбито: ‘Господи Всемогущій, ты вдаешь, кого я потерялъ’. У подножія колонны лежитъ прекрасный внокъ изъ живыхъ цвтовъ.
— Молодая еще была, упокой Господи душу ея,— продолжаетъ послушница.— Говорятъ, цлый годъ ногами не ходила, а все въ креслахъ на колесахъ возили, ужь какіе, какіе доктора ее ни лечили, и за границу возили, и денегъ не жалли, а, должно быть, такъ Богу угодно было, чтобы не жила на этомъ свт. Какъ весла пришла, такъ и преставилась. Передъ смертью, говорятъ, все просила къ окну ее подвезти. Подвезутъ, раскроютъ окно, а она такъ и хватается за воздухъ, такъ и ловитъ руками… Цпями желзными прикованы мы къ грховному міру, а того не понимаемъ, что въ свтлой обители Господней вчная радость для души настанетъ. Вотъ и мужъ тоже: плачетъ, убивается…
— Надола, глухая тетеря, пошла прочь!— грубо перебиваетъ ее старикъ и машетъ ей рукою. Она умолкаетъ и съ недоумніемъ смотритъ на него. Ея большіе глаза широко раскрываются, по лицу разливается краска. Видя, что она не уходитъ, онъ грубымъ движеніемъ поворачиваетъ ее за плечо и слегка толкаетъ. Она опускаетъ голову и, быстро семеня ногами, не оглядываясь, поспшно направляется въ обители.
— Размазываетъ нжности,— ворчитъ старикъ,— а сами, окаянныя, только и думаютъ, какъ бы содрать подороже. Непорочныя!
Онъ сгребаетъ соръ къ сосдней могил и, отряхнувъ платье, медленно и бережно одвается.
— Илья!— кричитъ онъ, спустя минуту, проходящему вдали, сторожу. Тотъ поспшно подбгаетъ.
— Чего изволите, Семенъ Ивановичъ?— говоритъ сторожъ, снимая фуражку.
Это еще молодой парень, съ рыжеватою бородкой. Онъ одтъ щеголевато и производитъ впечатлніе умнаго, но плутоватаго малаго, какіе часто встрчаются среди артельщиковъ и торговцевъ.
— Это что же такое у васъ длается?— спрашиваетъ Семенъ Ивановичъ, гнвно указывая на сосднюю могилу.
— Насчетъ чего-съ?
— Насчетъ жульничества. Содрали съ меня 300 рублей за мсто, да и отдали другому.
— Никакъ нтъ, Семенъ Ивановичъ, то мстность особенная, господинъ Талицынъ за четыре номера заплатили.
— Какая же она особенная мстность, когда меня загородили? Ты что же, братецъ, думаешь, я такъ и позволю на моей земл чужія ршетки ставить, а? Какъ ты думаешь, такъ я и буду молчать?
— Я здсь, Семенъ Ивановичъ, не причиненъ, не я продавалъ мста.
— Такъ вотъ, ты скажи тмъ, что продавали, игумень своей скажи, что я этого дла такъ не оставлю. Я землемра приведу, пускай вымряетъ, посмотримъ, на какой это особенной мстности ршетка поставлена! Ты думаешь, если твой Талицынъ тысячу цлковыхъ заплатилъ, такъ ужь онъ можетъ мое мсто занимать? Нтъ, братъ, шалишь! Жульничать не позволяется… Хоть бы я по уговору три копйки отдалъ, у меня моей вещи никто не можетъ отнять. Да хорошо, что я еще, благодареніе Богу, живъ, вступиться за свое добро могу, а вотъ, Богъ дастъ, помру, тогда, значитъ, совсмъ на меня взлзутъ, памятникъ мой, значитъ, по боку, да другой на его мсто поставятъ, да?
— Помилуйте, Семенъ Ивановичъ, нешто это возможно? Кощунствовать не полагается.
— Правильно — кощунствовать не полагается! Вотъ за это самое кощунство, что на моей могил ршетку поставили, я твою игуменью и потащу къ мировому. Посмотримъ, какъ она тамъ свою непорочность высказывать будетъ!
Илья плутовато улыбается, очевидно, онъ не придаетъ никакого значенія запугиваніямъ барина.
— Но только дозвольте вамъ, Семенъ Ивановичъ, доложить,— говоритъ онъ посл небольшой паузы,— напрасно вы себя безпокоить изволите,— вашего номера никто не касался. Все какъ есть стоитъ — и памятникъ, и скамеечка…
— Какъ это ты, Илья, говоришь не подумавши? Ну, вотъ памятникъ стоить, вотъ скамейка… Какъ, по-твоему: нужно ее отодвинуть хоть на аршинъ? Вдь, придетъ кто-нибудь посидть на моей могил, о душ моей помолиться, надо же ему куда-нибудь колнки свои двать, какъ ты думаешь? Или ужь такъ: на скамью слъ, а ноги на памятникъ положилъ? Вотъ теб и все мсто мое. А ршетку гд же я поставлю? Вдь, я ее заказалъ.
— И ршетк свободно будетъ,— успокоительно говоритъ Илья.— Вотъ здсь фундаментъ положатъ, вотъ такъ, отступя, пойдетъ ршетка. На скамеечк сядешь и обопрешься на ршетку спиною. Чудесно!
— А двери куда же ты отворять будешь?— спрашиваетъ Семенъ Ивановичъ, очевидно, успокоенный соображеніями Ильи.
— Двери съ этой стороны. А еще того приличне здсь вотъ. Увнутрь откроешь, вотъ такъ, войдешь и затворишься. Чего же лучше? Оно точно — тсненько, прижимаютъ прочія могилы, да, вдь, безъ этого нельзя, Семенъ Ивановичъ. Вотъ на первой линіи свободно, тамъ какъ ни загороди, а, все-таки, съ мостковъ подойтить можно. Да, вдь, и цна тамъ другая…
— Это я, братецъ, и безъ тебя знаю. Такъ неужели же платить 500 рублей за мсто? Много ли у васъ охотниковъ платить такія деньги? Въ Москв, говорятъ, каждый день тысячу человкъ умираетъ, а къ вамъ, поди, и одного каждый день не привозятъ. Нтъ, братъ, у насъ на театры, да на карты деньги бросятъ, а о душ не подумаютъ. Для того, чтобы думать объ этомъ, нужно правильныя понятія имть, да надлежащую жизнь вести.
— Это точно, Семенъ Ивановичъ. О мірскомъ заботятся, а не объ упокоеніи души.
— Вотъ то-то оно и есть. Почемъ знать, можетъ быть, я свыше своихъ достатковъ для души удлилъ, можетъ быть, я тянулся, себ во всемъ отказывалъ въ жизни, чтобы заплатить 300 цлковыхъ за могилу, да столько же за памятникъ? А ты говоришь — на первую линію! Вотъ теперь опять ршетка…
— Чугунную изволили заказать?
— Нтъ, пока деревянную. Пока живъ — чугунная будетъ напрасно трепаться да ржавть. Не стоитъ. Я ужь такъ положилъ, что теперь деревянную поставлю.
— И отличное дло, Семенъ Ивановичъ. Вдь, деревянную какъ сдлать: иная простоитъ дольше чугунной, потому въ чугунной хрупкости много, задлъ ее или толкнулъ нечаянно, она и сломалась. А деревянной что сдлаешь, особливо если настоящее дерево выбрать, да выкрасить краской…
— Краской, непремнно краской,— подтверждаетъ Семенъ Ивановичъ, видно, что слова Ильи совершенно соотвтствуютъ его собственнымъ, давно придуманнымъ соображеніямъ.
— Ежели и долго поживете, она послужитъ въ лучшемъ вид, разв года черезъ два покрасить придется, потому, сами знаете, всю зиму стоитъ она подъ снгомъ, лтомъ пыль пристаетъ, опять же птица засиживаетъ. Такъ, вдь, это недорого стоитъ,— за рупь въ какой хочешь цвтъ окрасятъ. Ну, а помрете скоро, тогда и чугунную не жаль поставить для ублаготворенія своей души.
Илья, поощренный тономъ Семена Ивановича, оживленно продолжаетъ:
— Еще бы! Чмъ наслдникамъ отдавать, чтобы промотали, лучше для себя сдлать, для души удовольствіе.
Соглашается Семенъ Ивановичъ, но напоминаніе о возможности близкой смерти производитъ на него непріятное впечатлніе. Онъ встаетъ и надваетъ фуражку.
— Идти изволите?— спрашиваетъ Илья. Въ ожиданіи подачки ‘на чай’ онъ семенитъ ногами и вообще выражаетъ нкоторое безпокойство.
— Да, пора на квартиру,— засидлся я сегодня.
Семенъ Ивановичъ вынимаетъ изъ кармана большой кошелекъ, одно отдленіе котораго наполнено мдными деньгами.
— Метелка больше не занадобится?— заискивающе спрашиваеть Илья, чувствуя, что ему нужно что-нибудь говорить для сохраненія достоинства.
— Нтъ, не занадобится. А ты скажи своей игумень, что я очень сердить и собираюсь подать на нее въ мировому. Скажи, непремнно скажи, слышишь? Я, вдь, знаю, какъ съ этимъ народомъ нужно… Ты имъ только позволь — они рады теб на шею ссть. Скажи, что землемра общалъ въ воскресенье привезти.
— Слушаю-съ, безпремнно скажу.
Семенъ Ивановичъ суетъ Иль въ руку нсколько мдныхъ монетъ и мрнымъ шагомъ направляется къ выходу. Скоро его сутуловатая спина скрывается въ сводчатыхъ воротахъ монастыря.
— Ишь, старый чортъ,— ворчитъ Илья, презрительно разсматривая на своей ладони 6 копечныхъ монетъ.— На мосту, должно быть, Христа-ради насобиралъ… Аспидъ!
Ровно въ три часа Семенъ Ивановичъ выходитъ изъ канцеляріи и направляется домой обдать. Со времени его поступленія на службу, тридцать пять лтъ тому назадъ, измнился домъ, въ которомъ помщается канцелярія, измнилась улица, измнился самъ Семенъ Ивановичъ,— остались неизмнными только его регулярныя появленія въ дверяхъ канцеляріи. Впрочемъ, это утвержденіе, какъ все относительное, требуетъ нкотораго ограниченія: 26 лтъ тому назадъ Семенъ Ивановичъ пропустилъ одинъ присутственный день по случаю своей свадьбы, черезъ годъ похороны жены заставили его одинъ день не явиться на службу, 12 лтъ тому назадъ онъ взялъ отпускъ на 14 дней, чтобы създить въ Пензу для полученія маленькаго наслдства, оставленнаго ему матерью, и, наконецъ, на прошлой недл болзнь задержала его дома въ продолженіе цлаго мсяца. Между этими интервалами тянулись однообразные служебные дни, до того похожіе одинъ на другой, что утрачивалось всякое представленіе о продолжительности пережитаго времени.
Сегодня Семенъ Ивановичъ находится въ особенно раздражительномъ состояніи. Недавняя болзнь поселила въ немъ назойливую, неотступную мысль о возможности смерти. До сихъ поръ мысль эта представлялась ему въ вид безспорнаго факта, примнимаго ко всмъ людямъ, но безъ всякаго практическаго значенія по отношенію къ нему самому. ‘Вс мы помремъ’,— говорилъ онъ всегда при сообщеніи о чьей-нибудь смерти, но никогда при этомъ не сознавалъ ясно, что наступитъ моментъ, когда его собственная жизнь прекратится. Во время послдней болзни мысль эта впервые предстала предъ нимъ во всей своей непривлекательности и съ тхъ поръ не оставляла его ни на одну минуту. То онъ представлялъ себ, какъ будетъ лежать глубоко въ земл подъ своимъ гранитнымъ памятникомъ, то импровизировалъ толки знакомыхъ по поводу его смерти, то волновался относительно участи, накопленныхъ имъ въ теченіе долгой жизни, вещей, денегъ и выслуженной пенсіи.
Сегодня и на служб съ нимъ произошли непріятности: утромъ столоначальникъ сдлалъ строгое замчаніе по поводу ошибокъ въ переписанной имъ бумаг, а при выход пришлось поругаться со сторожемъ, который опять повсилъ сверхъ его пальто чужую одежду, причемъ чиновники неистово смялись и науськивали на него сторожа. Эти непріятности заставили его окончательно утвердиться на той мысли, которая ему пришла въ голову еще утромъ, когда онъ шелъ въ канцелярію.
Надо, думаетъ онъ, выйти въ отставку и устроить какъ-нибудь жизнь. Пенсію, слава Богу, выслужилъ, а безъ жалованья какъ-нибудь обойтись можно, если посократить расходы. Поди, въ 60 лтъ тяжело каждый день ходить на службу и подвергаться вліянію измнчиваго столичнаго климата. Осенью приходится шлепать по лужамъ, порывистый втеръ рветъ съ головы фуражку, а пальто какъ губка намокаетъ подъ дождемъ. Зимою мокрый снгъ слпитъ глаза и затекаетъ за шею, или жестокій морозъ сводитъ старыя ноги. Лтомъ нестерпимая жара совсмъ разслабляетъ тло и лишаетъ аппетита. Прежде, когда онъ былъ помоложе, служба доставляла удовольствіе: порядки были надлежащіе, сослуживцы — все люди солидные, настоящіе чиновники, съ которыми можно было пріятно поговорить, а теперь пошли глупыя новшества и въ чиновники набрали какихъ-то мальчишекъ…
Нить его размышленій внезапно прерываетъ выскочившій изъ-за угла субъектъ, очевидно, поджидавшій Семена Ивановича. Это рослый дтина съ испитымъ и исцарапаннымъ лицомъ. Несмотря на холодъ, онъ одтъ въ легкій коломенковый пиджакъ, на ногахъ резиновыя калоши, сквозь которыя вылзли пальцы, платье и обувь разорваны, всюду виднется голое тло. Онъ весь съжился, подогнулъ колни и дрожитъ, щелкая при этомъ зубами, какъ голодная, безпріютная собака.
При его внезапномъ появленіи Семенъ Ивановичъ вздрагиваетъ и ускоряетъ шагъ.
— Отецъ, прости блуднаго сына!— говоритъ субъектъ трагическимъ тономъ, стараясь придать умоляющее выраженіе своему хриплому голосу.
Семенъ Ивановичъ ничего не отвчаетъ, онъ быстро шаркаетъ своими тяжелыми калошами и закрывается ворртникомъ пальто. Субъектъ бгомъ спшитъ за нимъ, жась и пряча свои красныя руки въ рукава пиджака.
— Прости, отецъ… будь человколюбцемъ… Богъ тебя наградить!
— Пошелъ прочь, негодяй, уйди!— злобно шипитъ Семенъ Ива новичъ.— Уйди, пьяница!
— Три дня ничего во рту не было… Помоги, отецъ!
Его окоченвшія ноги едва поспваютъ за Семеномъ Ивановичемъ. Онъ длаетъ усиліе и, догнавъ отца, схватываетъ его за рукавъ.
— Подай на хлбъ сыну родному!
— Пошелъ прочь,— отбивается отъ него Семенъ Ивановичъ,— сейчасъ позову городового!
— А, городового!— хрипитъ пропойца, крпко держась за рукавъ Семена Ивановича.— Ну, зови… посмотримъ. Я у отца прошу, мн никто не можетъ препятствовать. А теб кто разршилъ сына роднаго какъ собаку на улицу выгонять? Нтъ, стой… зови городового!
Семенъ Ивановичъ отчаянно отбивается отъ него.
Прохожіе, чуя скандалъ, начинаютъ толпиться вокругъ нихъ.
— Какъ ты смешь хватать?… Пусти… пусти, негодяй!— кричитъ, запыхавшись, Семенъ Ивановичъ.— Я тебя въ острогъ засажу… сгніешь въ острог, пьяница!
— Ну, сажай въ острогъ, коли право такое имешь,— хрипитъ сынъ. Его возбуждаетъ присутствіе зрителей и выпавшая на его долю мелодраматическая роль несчастнаго сына. Онъ сильно жестикулируетъ и старается говорить тономъ трагическаго актера:
— Нтъ, стой, не пущу! Я съ голоду умиралъ, но терплъ… честью просилъ,— теперь буду своихъ правовъ искать! Куда двалъ маменькино приданое? Мое оно, подавай сюда… загубилъ ее, кровопійца, теперь меня хочешь уморить съ голоду? Нтъ, врешь, не на таковскаго напалъ! Стой, братъ… не пущу! Зови городового, пойдемъ въ оберъ-полицеймейстеру!
Семенъ Ивановичъ съ отчаяннымъ усиліемъ вырывается отъ него, перебгаетъ улицу и вскакиваетъ въ проходящій мимо вагонъ конно-желзной дороги.
— Проклятый!— кричитъ ему въ догонку сынъ, — околешь скоро, все равно всмъ завладю!
Семенъ Ивановичъ, запыхавшись, опускается на скамью вагона. Въ его ушахъ звучатъ послднія слова сына и отдаются въ душ мучительною болью. Конечно, онъ завладетъ всмъ имуществомъ, всмъ, что накоплено было лишеніями въ теченіе долгой жизни, какъ сынъ, онъ иметъ на это право по закону. Изо дня въ день, десятки лтъ копйка прикладывалась въ копйк, каждая вещица пріобрталась обдуманно, посл долгой борьбы, отвергались всякія удовольствія въ тотъ періодъ жизни, когда он составляютъ потребность… И вдругъ все это пойдетъ прахомъ, сразу, въ нсколько дней… Придетъ какой-то пьянчута и безжалостно растратить все добро, безсмысленно расшвыряетъ его по кабакамъ и безнравственнымъ притонамъ!
Одно представленіе объ этомъ вызываетъ въ душ Семена Ивановича дикую злобу противъ сына. Нтъ, этому не бывать,— нужно принять какія-нибудь мры! Но какія? Раздать все бднымъ по духовному завщанію? Тотъ же конецъ будетъ. Вс бдные представляются ему въ вид тхъ оборванныхъ людей, которые зимою тончатся около кабаковъ, выпрашивая у прохожихъ милостыню, чтобы тотчасъ пропить ее.
Совершенно неожиданно въ его представленіи возникаетъ образъ двушки, блдной, съ опущенными въ землю глазами. Во время болзни, въ длинныя безсонныя ночи, этотъ образъ неотступно преслдовалъ его. Онъ являлся въ вид женщины, присутствіе которой очаровывало его, наввало невыразимо-сладкое ощущеніе, тмъ боле сильное, что оно не было раньше извдано. Днемъ Семенъ Ивановичъ старался забыть это ощущеніе, но оно, противъ воли, занимало вс его мысли, оно всегда ассоціировалось съ представленіемъ о блдной двушк, которую онъ зналъ боле 15 лтъ и на которую раньше, казалось, не обращалъ никакого вниманія. Наконецъ, онъ до того сжился съ образомъ двушки, что сталъ серьезно обсуждать вс шансы сближенія съ нею, и мысль о женитьб на ней съ каждымъ днемъ представлялась ему все боле и боле разумною. Потомъ онъ выздоровлъ, жизненныя заботы вновь охватили его, и, войдя въ обычную колею, онъ забылъ о двушк.
Теперь она опять предъ нимъ и онъ пріурочиваетъ къ ней мысль о женитьб, какъ средство для разршенія того мучительнаго вопроса, который его занимаетъ.
Пріхавъ домой и пообдавъ, Семенъ Ивановичъ, къ удивленію старой кухарки, вмсто того, чтобы, по обыкновенію, лечь спать, вновь уходитъ. Онъ направляется въ ту часть города, у рки, гд преимущественно живутъ фабричные рабочіе, гд расположены ночлежные дома и копошится бднота. Онъ входитъ во дворъ полуразрушеннаго деревяннаго домишка и по грязнымъ ступенямъ взбирается въ темныя сни, изъ которыхъ одна изъ дверей ведетъ въ комнату вдовы Дарьи Ивановны.
Эта Дарья Ивановна нкогда была замужемъ за мелкимъ чиновникомъ, сослуживцемъ Семена Ивановича, давно овдовла и живетъ теперь въ домишк, выстроенномъ покойнымъ мужемъ на чужой усадьб. Срокъ аренды уже окончился, а потому она платитъ за свое помщеніе квартирную плату, что не мшаетъ владльцу земли, при всякомъ случа, говорить, что онъ пріютилъ ее изъ милости. Она съ дочерью занимаетъ одну комнату прежней своей квартиры, въ другой живетъ торговка, Настасья Лукинишна, а третья сдается по угламъ.
Трудно сказать, чмъ живетъ теперь Дарья Ивановна. При жизни мужа она терпла нужду, но о хлб насущномъ не приходилось безпокоиться. Она была озабочена тмъ, чтобы свести мсяцъ безъ значительныхъ долговъ, боялась, чтобы мужъ не заболлъ, чтобы онъ черезъ годъ не лишился мста. Теперь она опустилась до того низкаго уровня благосостоянія, когда люди перестаютъ уже мечтать о томъ, чтобы прожить безъ лишеній цлый мсяцъ, такъ какъ голодъ сосредоточиваетъ вс ихъ заботы только на сегодняшнемъ дн.
Пока она была здорова, он съ дочерью еще кое-какъ перебивались: то благодтельницы помогутъ, то работа какая-нибудь найдется. Въ этомъ отношеніи она была не взыскательна — шила блье на фабричныхъ рабочихъ и мелкихъ чиновниковъ, нанималась въ сидлки, мотала нитки на бумагопрядильняхъ, продавала мыло и мороженныя яблоки около бань. Въ этой работ ей иногда помогала дочь, но помощь никогда не была существенною, такъ какъ Раиса была болзненная двушка и никакая работа у нея не спорилась въ рукахъ.
Годъ тому назадъ съ Дарьей Ивановной случилось несчастіе: она отморозила себ ногу, потомъ на ног стали появляться раны, мшавшія Дарь Ивановн выходить изъ дому. Къ этому времени Раис отказали отъ мста въ больниц, куда ее опредлила одна изъ благотворительницъ. Она перехала въ матери и он зажили вдвоемъ, то питаясь случайными заработками, то голодая по цлымъ недлямъ.
Сегодня Дарья Ивановна опять больна, а Раиса понесла работу въ пріютъ, на который он шили блье. Ее тамъ задержали и теперь она торопится домой, чтобы напоить чаемъ больную мать. Войдя въ темныя сни, Раиса слышитъ мужской голосъ, раздающійся въ ихъ комнат, и съ удивленіемъ начинаетъ прислушиваться.
— Даромъ, что мн шестой десятокъ пошелъ,— говоритъ мужской голосъ,— а отъ невстъ мн отбою нтъ. Всякихъ сватали — и молодыхъ, и знатныхъ, и богатыхъ. Да я не хочу. Мн не нужно ни знатности, ни-богатства — своего на вкъ хватитъ. Я ищу жену смиренную и богобоязненную, чтобы меня почитала, чтобы не финтила, а посл моей смерти не растранжирила бы моего добра. Мн такую нужно, чтобы всегда помнила обо мн, да молилась о душ моей.
— Ужь это извстно, Семенъ Ивановичъ, — говоритъ Дарья Ивановна, — жена должна завсегда молиться объ упокоеніи души своего мужа. Я вотъ до сихъ поръ…
— Не объ васъ рчь, Дарья Ивановна,— перебиваетъ ее мужской голосъ.— Вы помолчите, когда съ вами говорятъ.
— Я, Семенъ Ивановичъ, къ слову…
— Такъ вы, Дарья Ивановна, помолчите. Вамъ, собственно, слушать нужно, потому что вамъ хотятъ дать надлежащій взглядъ на предметъ. Вы какъ размышляете насчетъ предложенія Раис Петровн?
— Какое же мое можетъ быть размышленіе, Семенъ Ивановичъ? Не такіе мои годы, чтобы размышленіе имть. Да и достатки наши не велики, сами знаете, Семенъ Ивановичъ.
— Ужь на что же хуже? Вотъ поэтому вы и должны помнить, что благодяніе я вамъ оказываю. Вдь, вы что? Съ голоду не сегодня-завтра умереть должны…
При этихъ жестокихъ словахъ Раиса вздрагиваетъ. Она давно уже замчаетъ на лиц матери то страшное выраженіе, которое всегда появлялось у больныхъ передъ смертью. Она изучила это выраженіе въ больниц и никогда почти не ошибалась. Ей вспоминаются длинныя палаты больницы, тусклый свтъ ночниковъ, запахъ лкарствъ, глухіе стоны и безсвязный бредъ горячечныхъ больныхъ. Она сидитъ въ большомъ кресл и не можетъ сомкнуть глазъ, ей всю ночь чудятся желтыя лица, съ прилипшими ко лбу мокрыми прядями волосъ. Лица выглядываютъ изъ темныхъ угловъ своими воспаленными глазами, безкровныя, сухія губы что-то шепчутъ ей… Не въ силахъ больше сдерживать себя, она бжитъ къ старшей сидлк и, рыдая, проситъ замнить ее кмъ-нибудь.
— Будь еще ваша дочь съ лица хороша,— монотонно звучитъ изъ комнаты голосъ,— ну, тогда другое дло: въ арфистки пошла бы или къ богатому купцу въ душеньки. Въ Москв красивая двушка всегда себ легкій хлбъ найти можетъ. Ну, а ваша дочь — другое дло: нечего грха таить, перестарокъ она у васъ, да и красоты въ ней большой не найдешь.
— Какая ужь при нашей бдности красота? Рады, что душа въ тл держится.
— Вы, Дарья Ивановна, помолчите, когда съ вами говорятъ. А бдностью своей тоже нечего похвалятся, потому что бдность нажить всякій можетъ, ничего труднаго въ этомъ нтъ. Вы вотъ богатство наживите, тогда и хвалиться можете. Опять тоже про дочь свою такъ выражаться не слдуетъ. Для матери всякая дочь должна почитаться красавицею, потому что не въ красот тлесной сила заключается, а въ смиреніи и страх Божіемъ. Которая дочь почитаетъ свою мать, та и есть красавица…
Раис почему-то вспоминается больничная церковь и однообразный голосъ дьячка, отчитывающаго по заказу родственниковъ покойника. Еще наканун этотъ покойникъ былъ живымъ человкомъ, онъ все время плъ божественныя псни, а когда она подходила мнять на голов компрессы, онъ ловилъ своими горячими пальцами ея руку и жадно приникалъ къ ней сухими губами. Ночью она опять подошла къ нему… Онъ былъ мертвъ. Тусклые глаза были упорно устремлены на нее, а лобъ казался холодне пузыря со льдомъ… Съ нею сдлался истерическій припадокъ, напугавшій больныхъ, посл котораго ей отказали отъ мста сидлки.
А голосъ въ комнат матери продолжалъ отчитывать:
— Раиса Петровна не уродъ какой-нибудь, не хромая, не горбатая. Ежели снять съ нее рубища, да пріодть какъ слдуетъ, чмъ же она будетъ хуже всякой другой барыни? Въ лиц у нея, дйствительно, краски никакой нтъ, такъ это отъ нищеты отъ вашей, а у меня она поправится…
— Какъ не поправиться въ довольств? У нея, вдь, то же кровь благородная.
— Опять вы, Дарья Ивановна, не надлежащее говорите. Благородство не въ крови вовсе,— кровь у всхъ красная, и у теленка, и у человка. Благородство — въ жизни: ежели достатки у васъ есть, чтобы черною работой не заниматься — вотъ и благородство. А у васъ какое благородство? За три цлковыхъ все ваше имущество укупить можно, да еще съ вами въ придачу… Такъ вотъ, я говорю: дочку вашу я замужъ за себя беру изъ милосердія, потому состраданіе къ вамъ имю. Такъ чтобы она и знала. Будетъ она у меня жить въ довольств, но блоручничать не позволю. Кухарку я отпущу, такъ чтобы она сама по дому управлялась, все какъ слдуетъ и на базаръ сходить, и изготовить и прибрать, и блье пошить, или тамъ починить. Чтобы меня почитала, да соблюдала, въ случа, не дай Богъ, болзни, чтобы ходила за мною какъ подобаетъ жен — со скорбью и сокрушеніемъ.
Раиса съ сильно бьющимся сердцемъ слушаетъ монотонный, старческій голосъ. По этому голосу она давно уже узнала Семена Ивановича, того самаго Семена Ивановича, который читалъ ей длинныя и грубыя нравоученія каждый разъ, когда она ему приносила вычиненное блье. Она вспоминаетъ, какъ онъ, въ послдній ея приходъ, сталъ почему-то ласкове, напоилъ ее чаемъ а погладилъ по щек. При этой перемн въ обращеніи онъ показался ей еще страшне и противне, а когда она сообщила свои впечатлнія сосдк, Настась Лукинишн, та замтила: ‘На себя бы посмотрлъ,— вдь, въ гробъ краше кладутъ. Шкелетъ!’
Теперь этотъ ‘шкелетъ’ пришелъ за нею, хочетъ взять ее себ въ жены!
Предстоящая судьба испугала двушку и показалась ей отвратительною, но она несоспобна была на активное сопротивленіе и тотчасъ признала неизбжность этой судьбы. Душа ея наполнилась страхомъ и невыносимымъ отчаяніемъ.
— Васъ, Дарья Ивановна, мы опредлимъ въ богадльню. Вамъ ужь недолго осталось жить, а въ богадльн васъ и полечатъ, и молиться о душ своей вамъ будетъ свободно.
— Обо мн что ужь говорить,— послдніе дни доживаю на этомъ свт,— стонетъ Дарья Ивановна.
— Вотъ то-то я и говорю — молиться вамъ теперь о душ своей нужно. А Раис у меня хорошо будетъ, ежели сама заслужитъ. Роскошества у меня нтъ, а достатковъ хватитъ на жизнь, даже останется кое-что. Все ей оставлю, ежели заслужитъ, съ собою въ гробъ ничего не возьму. Домъ у меня есть, не каменныя палаты, а все тепло будетъ вдов, денежки кое-какія скоплены трудомъ да лишеніями, имущество всякое, пенсіи 90 руб. въ годъ по вдовьему положенію ей причтется. Тоже не найдешь этого на улиц, а посл вашей нищеты, я такъ размышляю, это цлое, какъ говорится, состояніе… А гд же она у васъ по ночамъ-то пропадаетъ?— внезапно перебиваетъ себя Семенъ Ивановичъ.— Смотрите, ужь не балуетъ ли она у васъ?
— Что вы, батюшка Семенъ Ивановичъ!— пугается мать.— Нешто это можно, прости Господи! Работишку она понесла въ привутъ. Сами знаете — мсто казенное: пока пересмотрятъ, перечитаютъ, запишутъ, пока фитанцію, да деньжонки выдадутъ, анъ времени сколько уйдетъ! Пошла она въ три часа, а теперь, сами знаете, въ пятомъ ужь и ночь на двор. Что вы, батюшка, нешто я позволю баловать…
— Я, вдь, такъ спрашиваю… въ Москв двушк долго ли, дойти до этого, ежели безъ присмотру?
— Нтъ, батюшка, нтъ, мы хочь и бдные, а этого у насъ не полагается.
— Правильно, потому баловство къ бдности никакого отношенія не иметъ. Что бдный, что богатый, вс должны нравственность свою соблюдать… Такъ вотъ, Дарья Ивановна, я говорю: все ей оставлю, ежели заслужить. При жизни должна любить и помигать меня, въ болзни ухаживать, а посл смерти молиться… Четыре паннихиды приказываю ей служить по моей душ, каждый годъ четыре паннихиды. Такъ и въ завщаніи напишу. До самой смерти чтобы трауръ не снимала и замужъ ни за кого вторично не выходила…
Раиса больше не можетъ слушать. Она вбгаетъ въ комнату Настасьи Лукинишны и съ отчаяніемъ падаетъ на ея постель. Добрая женщина утшаетъ ее, негодуетъ, бранитъ Семена Ивановича.
— Полно убиваться-то,— говоритъ она,— все равно скоро околетъ. Посл свадьбы похороны ему справимъ. То-то заживешь въ богатств.
Раиса вышла замужъ за Семена Ивановича. Въ теченіе мсяца онъ каждый день приходилъ въ ихъ убогую каморку, приносилъ недорогія матеріи для приданаго, причемъ каждый разъ читалъ длинныя нравоученія, жаловался на расходы и попрекалъ ихъ бдностью.
Передъ свадьбою она съ женихомъ здила молиться къ Троиц. Во всю дорогу онъ длалъ посмертныя распоряженія относительно своего имущества, а она со страхомъ сторонилась отъ него, не чувствуя въ себ силы побороть мысль, что ее беретъ замужъ ‘шкелетъ’.
Сегодня въ пустой и полуосвщенной церкви она готова была упасть въ обморокъ, а по прізд на его квартиру чувствовала все яремя головокруженіе и какое-то стсненіе въ груди.
Два немолодыхъ чиновника составляли весь свадебный кортежъ. Они выпили водки, нсколько разъ ткнули вилками въ тарелки съ селедкою и желтою семгой и поспшили уйти, не ршаясь даже заявить, что водка горька безъ поцлуевъ молодыхъ. Въ комнат чувствовалось тяжело, какъ посл похоронъ.
Проводивъ гостей, Семенъ Ивановичъ возвращается въ жен. Онъ настроенъ особенно торжественно, а потому рчь его неудержимо льется, своимъ непріятнымъ, старческимъ голосомъ онъ говоритъ о святости брака, о будущихъ обязанностяхъ Раисы, о томъ, какъ ей нужно будетъ вести хозяйство… Очевидно, его увлекаетъ собственное краснорчіе и то, что онъ говоритъ, кажется ему необыкновенно умнымъ и назидательнымъ.
Но Раиса неспособна достаточно оцнить это краснорчіе,— она находится въ томъ угнетенномъ состояніи, которое предшествуетъ нервнымъ кризисамъ. Въ груди она чувствуетъ тяжелое стсненіе, а по всему тлу точно пробгаетъ электрическій токъ, заставляющій ее по временамъ вздрагивать. Мысли въ ея голов безсвязно путаются, неожиданно вызывая воспоминанія о давно забытыхъ предметахъ, потомъ возникшее представленіе обрывается и она начинаетъ твердить про себя какое-нибудь слово, не давая себ отчета въ его значеніи. Но надъ всмъ этимъ стоитъ что-то гнтущее — не то мысль, не то ощущеніе, что-то тяжелое, связанное съ ея новымъ положеніемъ и личностью Семена Ивановича. Она невольно слдитъ за его движеніями, а когда онъ приближается, у нея усиленно бьется сердце и горло сжимается спазмою.
Вдругъ въ кухн поднимается шумъ… Настасья на кого-то ворчитъ, потомъ голосъ ея повышается и переходитъ въ гнвные окрики.
— Ахъ, ты, старая…— слышится хриплый мужской голосъ.— Какъ ты смешь не допускать?… Я проздравить пришелъ папеньку, а ты смешь…
Семенъ Ивановичъ стремительно выбгаетъ въ кухню, изъ которой затмъ доносится усиленная возня и смшанный гулъ нсколькихъ голосовъ. Потомъ дверь со двора съ шумомъ захлопывается и сразу наступаетъ глубокая тишина. Раиса, блдная я дрожа всмъ тломъ, стоитъ, прижавшись къ стн, она знаетъ, что тамъ происходитъ расправа съ сыномъ Семена Ивановича, тмъ жалкимъ, оборваннымъ молодымъ человкомъ, который всегда невольно вызывалъ ея сожалніе.
Минутъ черезъ пять возвращается Семенъ Ивановичъ. Онъ взволнованъ и тяжело дышетъ.
— Проклятый, — шипитъ онъ, — каторжникъ, пьяница, всю жизнь только обкрадывалъ да страмилъ меня!… Слушай, Раиса,— неожиданно поворачивается онъ къ ней,— чтобы ты его не посмла никогда пустить сюда! Никогда — ни теперь, ни посл моей смерти! Это теб мое завщаніе… Съ голоду будетъ околвать подъ заборомъ, чтобы ты ему корки хлба не смла подать! Ослушаешься — я тебя въ могил проклинать буду!
Онъ долго еще ходитъ по комнат, громыхаетъ стульями и ругаетъ сына. Потомъ, успокоившись, онъ приказываетъ жен ложиться спать.
Она машинально идетъ въ другую комнату, дрожащими руками раздвается и ложится на широкую постель.
Лампада въ углу сквозь зеленое стекло освщаетъ комнату тусклымъ, мерцающимъ свтомъ. За дверью старая кухарка стучитъ посудою, а Семенъ Ивановичъ своимъ монотоннымъ голосомъ длаетъ хозяйственныя распоряженія. Затмъ они идутъ въ кухню, а оттуда во дворъ. Наступаетъ глубокая, унылая тишина. Раис кажется, что она заключена въ могилу.
Черезъ нсколько времени въ сосднюю комнату кто-то входитъ и начинается тихая возня, шуршаніе платья и скрипъ снимаемыхъ сапогъ. Раиса шепчетъ молитву и, быстро крестится. Потомъ какая-то тнь проскальзываетъ въ спальню и останавливается у образа, вырисовываясь страннымъ силуэтомъ на освщенномъ лампадою круг. Тнь колеблется и извивается, она падаетъ и разливается по полу, потомъ, неожиданно, ростетъ, вытягивается и упирается въ потолокъ. Раиса чувствуетъ, что сердце перестаетъ биться… Она закрываетъ глаза.
Черезъ нсколько времени ей чудится около постели присутствіе посторонняго существа. Широкая, черная тнь колышется надъ нею, размахивая высоко поднятыми руками, затмъ черная оболочка спадаетъ и передъ нею стоитъ что то блое, длинное и прозрачное, какъ паръ…
— Завтра, Раичка, я тебя поведу на свою могилу,— говоритъ привидніе.
Раиса вскрикиваетъ… Съ нею длается истерическій припадокъ.